Аграфена Самсоновна привыкла к тому, что муж вечно торопится: на базу, в контору, в магазин, в трест, на совещание, летучку или в командировку. Но таким стремительным, как сегодня, она своего Валерьяна Павловича никогда не видела.

Ничего не спрашивая, она пробежала, переваливаясь, в кухню:

— Все готово… Сейчас подам!

Скрипя всеми кожами-одежами, муж промчался в комнату дочери.

— Тише, тише! Тома, наверное, спит. — Аграфена Самсоновна засеменила за мужем.

Тамара лежала на постели в розовой пижаме и перелистывала свой альбом в цветастом переплете из толстого картона. На стуле, придвинутом к кровати, стояла вазочка со смородиновым вареньем и коробка с конфетами.

Валерьян Павлович в пальто, с портфелем в руках подошел к кровати.

— Валерьян, что ты делаешь? — с испугом вскричала Аграфена Самсоновна. — Разденься, ты же занесешь инфекцию!

Бобылков взял из рук дочери альбом и вполголоса прочитал:

Какая пошлая чепуха! Он скривил лицо, будто хватил уксусу, и перелистал несколько страниц: переводные картинки, а на них все цветочки, да рыбки, да зверюшки!

Он захлопнул альбом.

— Вот где инфекция, Аграфена Самсоновна! — он бросил альбом на постель. — Вот где инфекция! — он указал на вазочку с вареньем. — Вот где инфекция! — он взялся двумя пальцами за розовую Тамарину пижаму.

Мать и дочь смотрели на Валерьяна Павловича со страхом. Что с ним стряслось?

Не выпуская портфеля из рук, Бобылков стал посреди комнаты и неожиданно спокойно спросил:

— Аграфена Самсоновна, врача вызывали?

— Тома сказала, что не надо врача, она не хочет.

— Не надо? Не хочет?

Бобылков подошел к раскрытой двери. Не выходя из комнаты, он просунул руку и снял трубку настенного телефона.

Тамару словно пружиной подбросило на кровати; альбом тяжело грохнул на пол, рассыпались во все стороны цветочки и картинки.

— Папочка, не надо! У меня и так пройдет. Уже проходит.

Бобылков повесил трубку, подошел к дочери, молча положил ладонь на лоб, пощупал пульс:

— Так. Очень хорошо. Убрать!

Он сел на освобожденный от варенья и конфет стул. «Кролик! Я вам покажу, какой Валерьян Павлович кролик!»

— Аграфена Самсоновна, — пропел он самым высоким своим голосом, — прошу подать Тамаре Валерьяновне платьице, туфельки, чулочки…

— Валерьян Павлович!

— …бантики, ленточки, поясочки, шнурочки…

— Валерьян Павлович!

— Ничего, я обожду. Я сегодня — тигр, понимаете — тигр! Одевайся, Тамара, умывайся, завтракай. У меня важное заседание, вы меня режете без ножа. Мы уйдем вместе: Тамара в школу, я — в продснаб.

Да, хватит! Бобылков больше не будет предметом обсуждения. Бобылков не может мириться с прогулами. У Бобылкова на всех точках будет порядок.

Валерьян Павлович следил за каждым движением дочери, непривычно-горестно подмечая каждую мелочь. Вот она швырнула полотенце на стул — мать подняла и повесила на гвоздик. Вот Аграфена Самсоновна греет ей чулки над плитой. Вот мать пододвигает ей чашку, вилку, нож. Постель не прибрана, на рабочем столике беспорядок… Все за нее делали отец и мать, не только пилили дрова, подметали в ограде, топили печь, но подбирали каждую бумажку, брошенную дочерью, исполняли каждое желание, ловили каждый взгляд. Даже рояль в прошлом году купили. На крышке рояля разбросаны старые конфетные бумажки от «мишек», «кара-кумов», «грильяжа». По клавишам бегает, развлекаясь, Тамарин рыжий котенок, — если кто и исторгает звуки из рояля, то он один!

Всё, что делали он и мать, Тамара принимала как должное, как навсегда и прочно заведенное, не думая о том, что она сама должна выстирать и выгладить воротничок, заштопать, пришить, прибрать за собой, что пора ей помогать матери и отцу в домашних делах.

До войны жилось безбедно, даже, можно сказать, беспечно. Зарплата большая, семья маленькая — всего хватало. Мяса запасали сразу на всю зиму. Конфеты, печенье покупались ящиками. Вот до сих пор Тамара эти конфеты жует… Стирать отдавали на сторону, убирать, белить нанимали женщин. Сейчас ему, Бобылкову, как всем, стало трудней. Зарплата, правда, та же, да что теперь деньги! Пайка хватает в обрез. Брата взяли в армию и зятя взяли — надо матери, сестре помогать. Одна в Хилке, на лесоучастке, другая — в Сретенске, учительницей в начальной школе. Трудно живется, а Тамаре хоть бы что!

Бобылкову припомнилось, как он, приехав из командировки, долго не мог достучаться и попасть в дом. Аграфена Самсоновна лежит с повышенной температурой, окна в квартире заледенели, полы замусорены… Тамара, укутавшись в одеяло, сидит на диване и любуется своим альбомом. «Чай не могла себе и матери вскипятить, — упрекнул он тогда дочь, — дрова же в сарае наколотые». — «Я пробовала, — отвечала Тамара, — из печки дым идет».

Ну и что же? Он истопил печи, прибрал в квартире, всех накормил, Аграфена Самсоновна поправилась… Все забылось!

Вспомнил Бобылков и другой случай. Как-то за ужином Тамара стала рассказывать школьные новости. «Сегодня Нинина мать пришла в школу прямо с драги — грязная, просто стыдно. Я бы на месте Нины сделала ей замечание». Он вспыхнул тогда, дочь расплакалась, жена завторила, тем и кончилось.

И вот он не заметил, прозевал… Дочь его превратилась — он теперь не жалел слов — в лежебоку, лгунью, клеветницу!

Ежедневно он напоминает работникам продснаба: «Не забывайте перспективы, глядите вперед!», и что касается ремонта магазинов, завоза продуктов, строительства овощехранилищ, подготовки новых кадров, у него все благополучно. Даже в условиях войны открывает новую точку — переоборудует в магазин старую аммоналку. А дома — такая история!

Он не мог припомнить ни одного случая, когда бы всерьез, а не за столом, из-за раскрытой газеты, поговорил с дочерью. У него, оказывается, нет никакого, хоть самого маленького, опыта в этом деле. Никогда он не рассказывал ей о своей горькой жизни торгового мальчика в роскошном трехэтажном магазине читинского купца Второва на Александровской улице, — жизни, полной грубой брани, подзатыльников, каждодневного унижения и грошовых радостей. А хитрый и сдобный приказчик Лисеич (звали его Захар Елисеевич), который вбивал ему в голову: «Хоть грош, да выторговать», «Торг дружбы не знает», «Торговать — так барыши получать»… Сколько скверной лжи, кривословия, грязного обмана видел он в детстве — этого его девочка не знала, не испытала.

Отец смотрел на дочь, но не на розовые бантики, вплетенные в висячие мостики косичек, не на кружевной воротничок нарядного платьица, — он смотрел в дочерние глаза и видел в них тоскливое упрямство и испуганное одиночество.

Зазвонил телефон. Бобылков быстро взглянул на часы. Было ровно два.

— Неслыханное дело, — воскликнул он, подходя к телефону: — Бобылков опаздывает на совещание!.. Раиса Самойловна? Да, я. Пусть Журин начинает, — говорил он уже в трубку. — Я задержусь. Ничего особенного. С дочкой плохо. Не с точкой, а с дочкой! Заболела… Лечу, примочки ставлю… Начинайте, говорю! — Он с силой повесил трубку на рычаг. — Примочки! — повторил он.

Он сел на стул. Дочь была уже одета.

— Так, Аграфена Самсоновна, Тамара забыла надеть галстук, пионерский галстук… Подайте ей…

Тамара опустила глаза.

— Я не забыла, — прошептала она. — Мне нельзя.

— Почему?

Дочь молчала.

Аграфена Самсоновна застыла с треугольником новенького, разглаженного галстука в руках.

— Так, — снова сказал Бобылков. — Скажи, Тамара, что мне делать? У меня на базе завистливый человечишко оболгал честного работника. И надерзил коллективу. Что мне с ним делать? Выгнать?

Губы у Тамары дрогнули.

— Отвечай.

Но тут на мужа ополчилась Аграфена Самсоновна.

— Что же это такое? — замахнулась она на него пионерским галстуком. — Что же это он ребенка мучает! У вас, Валерьян Павлович, на базе непорядки, кто-то склоки заводит, а мое дитя изволь отвечать за ваши служебные неприятности? У нее же сейчас температура подымется!

— Не подымется, — безжалостно ответил отец. — Тамара знает, о чем я говорю. Отвечай: описывала задачу?

— Да. — Тамара, как завороженная, смотрела на отца.

— Оговорила этих… сына агронома и девочку Карякиной?

— Да.

— Грубила, лгала товарищам?

— Да, — все тише и тише отвечала Тамара.

— Из пионеров исключили?

— Нет… только все равно галстук нельзя… сняли с меня галстук…

— Тамара! — вскричала мать. — Доченька! — Она села на стул посреди комнаты и беззвучно заплакала, вытирая глаза Тамариным галстуком.

— Да, доченька, наша доченька! — Бобылков ожесточенно потер ладонью щеку и продолжал допрос: — А бывало, что ты, не выучив урока, притворялась больной, а мать тебе компрессы делала и вареньем откармливала? Бывало?

— Два раза… было, — не глядя на мать, ответила Тамара.

— Ну что же, Валерьян Павлович, — слабым голосом проговорила сквозь слезы Аграфена Самсоновна. — Маленькая она еще, подрастет — ведь поймет же, господи! — Она отняла от глаз скомканный галстук, посмотрела на мужа и замолчала.

Бобылков поднял с пола Тамарин альбом и раскрыл его:

— А есть ли у тебя друзья, Тамара? Кто с тобой дружит? — Он положил альбом на стол.

— Маша Хлуднева… Обедать приходила, я ей книжку подарила, фантики…

— Нет уж, — сказал Валерьян Павлович, — помыкала ты ею, нравилось тебе, что она нахваливала тебя, и матери тоже нравилась. А почему сейчас не ходит? Иди, иди-ка сюда.

Тамара, никогда не робевшая перед отцом, нерешительно стала рядом с ним у окна.

— Смотри-ка туда, влево, где больница.

— Я каждый день смотрю, — тихо ответила Тамара.

— Ну, и что видишь?

Тамара молчала.

— Я тебе сам скажу: каждый день к Володе Сухоребрию ребята приходят. Не пускают к нему, а они приходят. В палисаднике, на крыльце сидят… Я вот вчера проходил мимо — чуть не полкласса к нему пришло. Уважают, любят. А о тебе кто вспомнил? Будто ты пустое место. «Пишите, милые друзья…» — продекламировал Бобылков. — А где они — милые друзья? Только в альбоме, в стишках. — Бобылков вдруг посмотрел на часы, и схватился за свой портфель из желтой гофрированной кожи. — Невероятное событие: Бобылков опаздывает на совещание!

В дверях он обернулся:

— Ну, смотри у меня!

И, размахивая портфелем, выбежал из комнаты.