Геолог Брынов, недвижимый, истекающий кровью, лежал в придорожной канаве. Что-то немыслимой тяжестью навалилось на грудь, что-то острое впилось в живот. Сквозь пелену, застлавшую угасающий взор, видел Кузьма Савельевич строгое лицо жены, и грустные глаза сына, и голубой цветок ургуя возле ярко-красного минерала, и недоверчиво поджатые губы иркутского профессора — все это сливалось и кружилось, надвигалось и отстранялось, и над всем этим в недосягаемой темной вышине мерцали далекие звезды.

Грузовик опрокинулся на крутом завороте, за березовой рощицей, когда спуск к Новым Ключам был пройден больше чем наполовину. Брынов и геологоразведчики, ехавшие с ним из Иркутска, сидели на покрытых брезентом больших дощатых ящиках; в них находилось тщательно упакованное оборудование для сложных разведочных работ.

Водитель успел выскочить из кабины, спутники геолога отделались ушибами, а Кузьма Савельевич Брынов беспомощно лежал, сплюснутый неумолимой тяжестью металла, который, прежде чем дать жизнь Голубой пади, почему-то должен был умертвить его, нашедшего для страны ртутную руду…

Острая боль лишила геолога сознания.

И он уже не чувствовал, как стащили с его истерзанного тела ящики с нелепой и оскорбительной теперь надписью «Осторожно», как несли его восемь верст на руках мимо желтых срубов и стадиона Новых Ключей, как доставили в сияющую белизной приемную больницы к Бурдинскому, как снимали с его тела окровавленные лохмотья — то, что раньше было одеждой.

Бурдинского разбудили поздней ночью. Осмотр Брынова отнюдь не успокоил хирурга.

— Ясно одно, что без ножа не обойтись. Пальпация не обманет: живот одеревенел, как доска… Скорее всего, поврежден мочевой пузырь… А вдруг начинается перитонит? Впервые, чорт побери, в моей практике… Это, знаете ли, не апендикс…

— А если отвезти в Загочу? — осторожно спросила хирургическая сестра.

Бурдинский рассердился:

— Что же ты, злодейка, хочешь, чтобы он умер в дороге?.. Готовьте больного!

— Он не вышел из шока, Семен Степанович, — заметила сестра.

— Я не хочу, чтобы Брынов прямо из шока вышел на тот свет. Готовьте! — повторил хирург.

Сестра бесшумно ушла.

…Геолог лежал на операционном столе. Матовое лицо, расширенные, как у филина, зрачки, подернутый холодной испариной лоб. Он очнулся, когда шли последние приготовления. Его беспокойные глаза встретились с глазами хирурга.

— Не все, брат, тебе в недрах копаться! — промолвил Бурдинский. — Вот и я пороюсь. Может, набреду на какую-нибудь жилу.

Брынов слабо улыбнулся, слегка шевельнул рукой и вновь закрыл глаза.

— Ну, начнем, — склонив голову, сказал хирург. — В добрый час!

Школьный вечер удался. Зубарев вел программу. Он прочно завладел вниманием зрителей, превзойдя самого себя. При полном бесстрастии конферансье его шутки приобретали остроту и выразительность.

Особенно понравились ребятам «Комические сцены и в шутку и всерьез».

В первой сцене (автор Поля Бирюлина) действующими лицами были «маляры-плотники, до работы охотники, и штукатуры — веселые балагуры». Одетые в синие спецовки, пестрые от краски, они размахивали кистями, окунали их в жестяные банки и демонстрировали новенькие парты и скамьи. Особенно хорошо изобразил Антон Трещенко деда Боровикова, с ласковой хмуростью выговаривающего своим молодым помощникам: «Эх вы, одну парту перепортили, а другую порту перепартили!» Ваня Гладких был бесподобен в роли рыжего стекольщика. Кончалась сцена стихами Толи Чернобородова:

Борис Зырянов, Малыш, Антон Трещенко изобразили самих себя в стихах «Братцы-интернатцы». Тут были и игра в волейбол с попаданием мяча в соседний двор к бабке Марфе Ионовне, и плохое поведение некоторых юношей в рудничной столовой, и атмосфера вольницы, порой появляющаяся в интернате, — все это было осмеяно в веселых стихах Толи Чернобородова.

Героем следующей сцены (автор Захар Астафьев) был незадачливый юный геолог Ртутик Киноваркин, который принимает за «ископаемые драгоциты» то огурцы в огороде тетки Евфросиньи, то кирпичи на рудничной улице, то заржавленный кран от самовара, найденный на свалке.

Но вот Ртутик Киноваркин, после всех своих злоключений и ошибок, встречает опытного геолога и начинает готовиться к поискам ископаемых…

Как раз в это время Хромова вызвали из зала в учительскую. Взволнованный и бледный, директор школы, не глядя в глаза учителю, передал печальную новость. Звонила Альбертина Михайловна: Брынова привезли в больницу почти в безнадежном состоянии. Только что Бурдинский оперировал его. Жизнь геолога в опасности.

— Пойду в больницу, — решительно сказал Хромов.

Шура Овечкина уже стояла у дверей, торопливо завязывая платок и застегивая свою дошку:

— Я с вами…

Когда они вернулись в зал, на подмостках эстрады, обняв друг друга за плечи, стояли юные геологи и пели:

Учитель грустно улыбнулся и стал тихонько пробираться к выходу.

Взоры ребят были устремлены на сцену.

Утром следующего дня — последнего дня каникул — все девятиклассники собрались в школе.

Школьники осторожно раскрывали двери, с любопытством заглядывали в классы.

Острый запах лака исходил от свежеокрашенных парт. Полевыми травами пахли начисто вымытые полы; лесным осенним морозцем тянуло от дров, вязанками сложенных на жестяных листах у печей. Во всех классах, в учительской, в зале висели на окнах белые и сиреневые занавески, полы были устланы пестрыми дорожками, на стенах висели портреты вождей, знаменитых ученых и писателей.

— Как хорошо в нашей школе! — воскликнула Зоя, схватила Линду и завертела ее по залу.

Митю Владимирского ребята взяли в кольцо.

— Ты, как забудешь правило, — учил Митю Антон, — вспомни, где его зубрил: у Иван-Талого, или в Урюме, или на рыбной ловле? Оно сразу и вспомнится.

— Митя, — шутил Трофим, — ты, главное, местоимения не путай: меньше употребляй «я», чаще говори «мы».

— Это он уже знает! — заметил Малыш. — Крепко выучил.

— Что же учителя не идут! — беспокоилась Поля. — Пора уже начинать…

В зал влетел запыхавшийся Сережа Бурдинский.

— Ребята! Ребята! — закричал он еще у двери.

Все обернулись.

— Кузьму Савельевича задавило…

Митя Владимирский был мгновенно забыт, да и он сразу забыл, что через несколько минут ему предстоит испытание по литературе. Сережа торопливо рассказывал:

— Привезли ночью… без памяти… весь в крови. Папа сделал операцию… до сих пор домой не приходил.

У Зои дрогнули губы; она ушла в глубь зала, села за пианино, взяла несколько нот и вдруг легла всей грудью на клавиши, закрыв лицо руками.

— Айда, ребята, в больницу! — вскричал Борис и метнулся к лестнице.

За ним — Кеша, Захар, Трофим.

— Куда вы? — преградил ребятам дорогу Хромов; лицо у него было утомленное, глаза чуть запали. — Куда вы? Не надо. Я вам все расскажу… Я только оттуда… Ребята, Кузьме Савельевичу очень плохо, очень…

Быстро, отвечая на приветствия ребят, прошел Платон Сергеевич; за ним, со старой папкой в руках, — Геннадий Васильевич и, наконец, как всегда внешне спокойная, — Варвара Ивановна.

— Вы все хотите присутствовать? — спросила она ребят своим ясным, с медным звоном голосом. — Ну что же, я не возражаю…

Учителя прошли в класс. Ребята толпились у двери, ожидая приглашения.

— Входите! — сказала Варвара Ивановна.

Ребята сразу присмирели, входили, точно боясь наступить на что-нибудь бьющееся или звенящее.

Стол у классной доски был накрыт красной скатертью. На председательском месте сидел Платон Сергеевич, оправа от него — Геннадий Васильевич, слева — Варвара Ивановна. А учитель географии примостился на табурете у открытого окна и смотрел в сторону Заречья, где среди темной зелени играли желтые краски осени.

— Прежде чем отвечать по билету, — оказал Кухтенков, глядя на ребят, — Дмитрий Владимирский должен написать сочинение… Какова тема сочинения, Варвара Ивановна?

— «Чему меня научил геологический поход», — ответила ровным голосом учительница литературы. — Владимирский, подойди. Вот тебе лист бумаги. Постарайся не делать ошибок. Сочинение носит зачетный характер.

— Ребята, если будете шуметь, — строго сказал Платон Сергеевич, — придется вас попросить из класса. В чем дело? Что случилось?

Тиня Ойкин, закончив топотом переговоры с Кешей и Зоей, поднял руку:

— Позвольте, Платон Сергеевич, нам всем написать об этом. Это же наша общая тема!

— Пишите! — ответил директор. — Вы не возражаете? — спросил он учителей. — Дается два часа.

— Хорошее дело! — сказал учитель математики, прислонил указательный палец к уголку левого глаза и со вниманием разглядывал ребят.

Хромов уже знал манеру каждого выполнять классную работу. Захар на отдельном листочке пишет план, долго думает, потом пишет безотрывно, не подымая глаз от бумаги. Кеша порою откинется на спинку скамьи, скрестит руки на груди и смотрит в одну точку. У Трофима скучающий вид, он смотрит то на учителей, то на товарищей, то в окно, а листок его между тем густо заполняется строчками. Зоя, написав несколько слов, старательно прикладывает к бумаге промокашку. Антон закрыл свой труд грудью и все оглядывается, словно боится, что кто-нибудь подсмотрит. А Борис пишет, чуть не положив голову на парту, и почти вслух восхищается тем, как у него получается: «Вот это да!», «Ну и ну!», «Эх, и ловко же!»

Первым подал листки, исписанные крупным круглым почерком, Малыш, потом Захар, нанизавший свои строки, как бисер, на тетрадные линейки. За ними — Трофим, Кеша, Сеня. Наконец и Митя неохотно понес к столику свой листок. Он подал его Варваре Ивановне и все никак не мог отойти от столика.

— Садись. Сейчас проверю, — сказала Варвара Ивановна и взяла в руки красный карандаш.

Ни разу не сменив выражения бесстрастного внимания, она иногда метала красным карандашом в тексте, потом дала читать директору, Хромову, Геннадию Васильевичу.

— Прочтите, Варвара Ивановна, вслух, — сказал Платон Сергеевич.

Варвара Ивановна читала медленно, тщательно выделяя периоды, но нигде не повышая и не понижая голоса:

— «Раньше, до похода, я жил в тайге и не знал тайги. В каникулы отец отвозил меня в город, к родственникам, а зимой дальше Джалинды и Поклонной горы я не ходил. Теперь, после экспедиции, исходив сотни километров по звериным тропам, по падям и сопкам, я узнал, как красив и богат мой край. Вместе с товарищами я искал для Родины ископаемые и они были найдены…» Перед «и» следовало поставить запятую, — заметила Варвара Ивановна. — Почему, Ваня?

— Это самостоятельное предложение, — быстро ответил тот.

Варвара Ивановна продолжала читать:

— «В походе я научился ценить помощь товарища, чувство дружбы, научился уважать коллектив… «Голос одиночки тоньше писка», говорил Маяковский. Трудности и испытания похода заставили меня думать в первую очередь не о себе, а о судьбе общего дела, о своих товарищах и больше всего меня волнует сейчас здоровье нашего дорогого Кузьмы Савельевича…» Опять не поставил запятую перед «и», — заметила Варвара Ивановна; голос ее налился теплом. — Но ты молодец, ты очень правильно написал… честно написал… ты союз «и» понял душой, надо теперь понять грамматически.

— Отныне, Митя, ты не Шомпол и не Чижик, — тихо произнес Трофим Зубарев, когда Варвара Ивановна прочитала все сочинение. — Прозвища отменяются.

Среди всеобщего молчания раздался взволнованный голос Мити Владимирского:

— Разрешите отвечать устно?

Когда Митя направлялся к классной доске, Ваня Гладких сказал Кеше:

— Завтра моя очередь — увидишь, не подведу!

Шесть дней боролся Семен Степанович за жизнь геолога. По нескольку раз за ночь подымался хирург с постели, ковылял через больничный двор и, сидя у изголовья Брынова, смотрел на него острым взглядом своих необыкновенно светлых глаз.

Бурдинский знал, что операция сделана им точно, правильно. Но он опасался последствий травмы.

Выносливый организм геолога обнадеживал хирурга.

Очнулся Кузьма Савельевич утром седьмого дня. Первое, что он увидел, открыв тяжелые веки, — это ветви огромного кедра. Словно руки, простирались они в открытое окно и звали его в родные заросли, в таежную глухомань. Впервые геолог видел старого своего знакомого так вот — из окна больницы.

Брынов медленно повернул голову. Бурдинский сторожил взгляд больного.

— Будто живой я, Степаныч? — нетвердым голосом опросил геолог. — Ты что, сердишься на меня?

— Сер-жусь, сер-жусь, — растягивая слова, отвечал хирург.

— Ну? За что же? — слабо улыбнулся геолог.

— Вот тебе и ну! Безобразник!

— Что ты ругаешься, Степаныч! Как тебе не совестно!

— У тебя-то есть совесть? — выговаривал хирург. — Киноварный король! Альбертина Михайловна из-за тебя глаза выплакала. Сережа как вспомнит, что уснул возле пещеры, места себе найти не может…

Брынов смеющимися глазами смотрел на хирурга.

— Ты знаешь, Кузьма Савельевич, — сказал Семен Степанович, — я ведь совершил трудную операцию!

— Спасибо, Степаныч, спасибо. Скажи только одно: когда я встану?

— Через месяц.

— Что?! Ну нет, я столько не могу валяться.

— Не можешь? — притворно рассердился Семен Степанович. — А мне, думаешь, легко тебя держать в больнице? Меня твои школьники замучили звонками да визитами: «как» да «как»! «Спасите его!» Будто я сам не хочу!

— Мне нужно в Голубую падь, понимаешь? Ох, как нужно!

Только теперь по-настоящему разволновался Брынов: настойчивая мысль точила его сознание и в глубоком бреду, и когда он плыл в легкой дреме, и во время разговора с врачом.

— Не о себе я, Семен Степанович, о деле… Семен Степанович, родной, разведчики-то мои уцелели? Что с ними?

Он с тревогой взглянул на хирурга.

— С меня и одного тебя хватит, — ответил тот. — Целы твои разведчики. На Голубую падь уехали. В Ртутной пещере живут.

Геолог вздохнул с облегчением. Разговор утомил его. Он посмотрел в окно. Тронутые нежной желтизной, тускло светились в лучах нежаркого сентябрьского солнца новоключевские сопки.

Спустя минуту геолог уже спал крепким и сладким сном выздоравливающего человека.