С некоторого времени дед Боровиков начал примечать, что к нему в дом зачастили гости, что вокруг него самого происходит некое странное движение. Старик был не из простоватых — сам любил вокруг пальца обвести.

Ложась, дед размышлял на сон грядущий, соображал, прикидывал.

— Не из-за варенья ли твоего, Марфа Ионовна? — обращался он к жене. — Голубишное твое варенье слаще вишневого. Ей-богу! Или из-за бражки — крепкая она у тебя. Лучше тебя в поселке никто не готовит.

— Выдумываешь! — сонным голосом отвечала Марфа Ионовна. — Тоже невидаль — варенье да бражка…

— А может, кто раньше нашего разведал, что мы деньги на облигации выиграли? Или под избой нашей кто клад нашел? А мы вот разлеглись и не знаем!

— Спи, косматый идол, все выдумываешь! — сердито отвечала Марфа Ионовна.

Дед замолкал, но все продолжал «выдумывать».

А на следующий день «косматый идол» вновь принимал гостей — доброхотно, любопытливо и кумекая про себя, что к чему.

Первым заявился Кеша Евсюков. Его приход не удивил старика: этот был не гостем — своим. Сбило деда с толку лишь то, что Кеша, с карандашом и бумагой в руках, дотошно допрашивал: как он, Боровиков, в былые времена «старался» по приискам, как хозяйничали встарину англичане на руднике, как дед получил четыре Георгия, как партизанил, как строились заново Новые Ключи.

— «Как, как»! — изнемог наконец дед. — Ты что, Коша, в попы готовишься — меня исповедуешь? У меня грехов нет. Чист, как святцы… Дай ему, Ионовна, варенья из новой банки, пусть помолчит.

Кеша деловито намазывал варенье на пшеничный ломоть хлеба, а расспросы продолжал.

Через несколько дней Боровикова навестил школьный поэт Толя Чернобородов; он пучил на деда бесхитростные круглые глаза, ерошил волосы и тоже записывал, а когда уходил, уже на пороге, воскликнул: «Нашел, нашел! Вот это рифма: деда — победа!» Тут уж Марфа Ионовна усомнилась в Толином здоровье и заявила, что интернатская жизнь не доведет ребят до добра.

Если бы Захар пришел с бумагой и карандашом, дед бы, наверно, выставил его за дверь. Но Астафьев купил деда фотоаппаратом. Юноша был, как всегда, немногословен и только нащелкивал, снимая деда «по бороду», в пояс и полный рост, одного, и с бабушкой, и даже с огромным, в рыжих полосах, котом по прозвищу Арестант.

В солнечный, погожий день ввалился в дом Сеня Мишарин с ящиком красок и холстом. Он усадил школьного водовоза в кресло, и дед просидел полтора часа, не шелохнувшись, пока не взмолился:

— Курнуть-то дай, мучитель!

Едва выпросил пять минут на перекурку.

Было над чем поломать полову деду и Марфе Ионовне, тем более что на все дедушкины расспросы следовали неопределенные ответы.

Наконец пришел Платон Сергеевич, выпил литровую банку боровичихинской бражки и настойчиво допрашивал стариков, в чем они нуждаются, какие у них недохватки и чего хотят.

Захмелел, что ли, дед от бабушкиной бражки, но на язык стал остер и колюч:

— Чего бы хотели? Сына хотели бы увидеть — Павла Петровича Боровикова, что в авиации служит! К дочкам и внукам хотели бы съездить в Ленинград и Харьков! Вот мои нехватки! А насчет одежи не беспокойтесь, Платон Сергеевич, не первый день живу на свете. Нажили, слава богу.

— Ну, а все-таки? — добивался Платон Сергеевич. — Неужто, Данилыч, ничто тебя не интересует?

Дед подлил гостю из жбана бражки и поманил пальцем: «склонитесь поближе».

— Ин-тере-сует, Платон Сергеевич, интересует, — зашептал он, накрывая ухо директора косматой бородой. — Очень интересует меня: почто меня народ обхаживает? Что им от меня надо? Уж вы, по старой дружбе, просветите.

Директор сделал удивленное лицо и взмахнул руками:

— Что ты, Данилыч! Ишь ты! Дело-то какое! А я и не знал! Обхаживают? Ишь ты!

Дед всердцах сплюнул:

— Лукавите вы, Сергеевич, лукавите! — И уже спокойнее сказал: — Ладно, если хотите удружить, то признаюсь: давно мечтаю о трубочке пе́нковой. Удобная штука, думать помогает. Вот все.

Тем и закончился разговор.

Подошел конец марта.

Субботним вечером Тиня Ойкин и Зоя Вихрева постучали к Боровиковым.

Они застали деда за чаепитием. Возле него на круглой подставке стоял объемистый медный чайник; початая стеклянная банка с голубичным вареньем была придвинута к стакану.

— Какое там заседание? — вытирая расписным рушником медное, как чайник, лицо, опрашивал Боровиков. — У меня ныне банный день! Су-уббота! Что им приспичило? Без деда оправятся!

Тиня, улыбаясь, поглаживал чолку:

— Не сейчас, Петр Данилович, а завтра в шесть часов.

— И не один приходите, — добавила Зоя, — а с супругой. Вот, пожалуйста, билет…

Дед потянулся было за билетом, но проворная Марфа Ионовна опередила его. Повертев билет в руках, она степенно положила его в карман фартука. Боровиков искоса посмотрел на свою супругу, крикнул и взялся за чайник.

— Завтра, говорите? Еще лучше! — добродушно язвил дед. — Дозаседались — недели нехватает, до воскресенья добрались.

— Что с тобой стало, Данилыч? — с неожиданным участием опросила Марфа Ионовна. — Ты, дед, часом не заболел? На заседания ходить — твое любимое дело.

— Тьфу ты, старая, тебе-то чего не сидится!

— Пойдем, Данилыч, — примирительно сказала Боровичиха. — Может, премирование будет или концерт.

— И не забудьте, Петр Данилович, — сказал Тиня Ойкин, — в парадной форме!

— Что я вам — генерал, что ли! Ладно уж…

Проводив гостей, Марфа Ионовна пошла в стайку подоить козу, потом прибиралась, долго гремела на кухне посудой, и дед, разморенный баней и чаепитием, уснул, не дождавшись ее возвращения.

А назавтра пришлось деду со старухой пилить дрова, стайку поправлять. Подошло дело к закату, старики заторопились в школу и забыли про билет.

Уже у самой школы Боровичиха остановилась, как вкопанная, и всплеснула руками:

— Господи, приглашение-то в фартуке оставила!

— Вот, вот, — начал подтрунивать дед, — потому ты завсегда вперед заскакиваешь… — Но, видя огорчение жены, он сказал: — Не бойсь, все-таки, как-никак, я заместитель по хозяйственной части. Пропустят.

Только-только дед в своей черной опаре с галстукам, повязанным под самой бородой, показался в зале, он услышал гул оркестровой меди и дружные хлопки, увидел обращенные к нему смеющиеся ребячьи лица. «Опоздали, — слегка подтолкнув супругу, в бок, недовольно проворчал дед. — Прособирались. Уже без нас что-то важное сказанули».

Но речей никто не говорил. Наступила внезапная тишина, и сквозь эту тишину Кеша Евсюков и Зоя Вихрева провели стариков в первый ряд и усадили в кресла.

— Не иначе, как меня хотят председателем месткома выбрать, вот и обхаживают! — шепнул жене смущенный водовоз.

В это время к столу президиума, накрытому красной скатертью, подошел директор школы. Он, помедлив, торжественно объявил:

— Сегодня, ребята, мы чествуем нашего дорогого юбиляра — Петра Даниловича Боровикова.

Тогда, вновь оглушенный оркестровым громом и аплодисментами, дед чуть приподнялся в кресле, взглянул на свою старуху и зашарил по карманам. Он вытащил свою неразлучную торбу-кисет, но не закурил, почему-то поднес торбу к глазам, затем взмахнул рукой: «Эх, где моя не пропадала!»

А Боровичиха, просидев пяток минут с разинутым ртом, сняла с головы платок, вновь перевязала его и взяла деда за локоть, словно боясь, что он исчезнет.

Вот теперь, наконец, дед увидел и вывешенный в простенке меж знамен свой портрет, рисованный Сеней Мишариным, и над ним на красной ленте: «Привет славному труженику-патриоту деду Боровикову в день его семидесятилетия и двадцатилетия работы в школе!», и школьный журнал с тремя фотографиями астафьевской работы, и на одном из снимков Арестант пялил в зал свои глаза.

— Ах ты, шут меня побери! Провели, ребятки, провели вы меня! Провели деда Боровикова!

Сидя в президиуме, дед попросил у Геннадия Васильевича пригласительный билет и уцепился за него, как за якорь спасения. Он уткнул в белый квадрат бумаги дымчатую свою бороду:

«…Дирекция, местный комитет, комсомольская организация и ученический комитет приглашают Вас на юбилейный вечер, посвященный семидесятилетию трудовой жизни и двадцатилетию работы в школе Петра Даниловича Боровикова».

Бывает, наверно, в жизни настоящего человека такой особенный день, когда он осознает: не зря прошли годы, славно прожил!

Такой день наступил у деда. Распрямилась сутулая, сгорбленная трудом спина, раздались плечи, молодо заблестели глаза: «Эх, знай наших!.. Летчика бы моего сюда да всю боровиковскую поросль… Вот тебе и школьный водовоз!»

Правда, дед забылся на минуту, когда со второго ряда ему понимающе подмигнул Назар Ильич, прищелкнув под подбородком: мол, зальем это дело. Дедушкин узловатый палец тоже было потянулся для ответного знака, но суровый взгляд Марфы Ионовны образумил старика.

Потом вышел Толя Чернобород он и прочел свои стихи «Дед-патриот»:

Речей было много. У деда голова кругом пошла. Ему стало жарко в своем костюме и страсть как захотелось испить из своего ковшика ледяной воды.

На столе перед дедом росла груда подарков. С нетерпением посматривал Петр Данилович на красивую, красную с черным, в металлических пластинках трубку, на роскошный из черной кожи кисет, на пачки ароматного трубочного «Дюбека». Марфе Ионовне больше всего понравился цветной вязаный шарф, который подарила деду Зоя Вихрева «от девочек»:

— Живите, дорогой Петр Данилович, долгие-долгие годы, носите наш шарф на доброе здоровье.

Вот уж когда разговорился дед Боровиков! Дорвался! В самом деле, разве это разговор, когда перекинешься двумя-тремя словами во время разлива воды из бочки по ведрам!

Дед понял, что может развернуться, и развернулся.

— Вот что хочу я сказать. Двадцать лет тому назад были мы со старухой в партизанах. Тогда мы с Ионовной совсем еще молоденькие были — по полсотне лет, и только.

— Ну уж, не прибавляй, Данилыч, — не выдержала Марфа Ионовна. — Мне-то всего сорок с лишком было.

— Не в том дело, Марфуша, — возразил дед, — хочу я сказать, что смело мы тогда в новый день глядели и верили в то, что доживем, увидим, как родная земля отстроится и сила наша утвердится. — Дед прихватил узловатыми пальцами дымчатую свою бороду, потом опустил руки и а стол и осторожно разгладил морщинку на красном сукне. — Хочу, ребятки, секрет один выдать. Видимо, время пришло. Когда стукнуло мне шестьдесят годов, такая мне мысль в голову запала: «Как же так, годы мои отошли, а самая жизнь в России только начинается!» И даю я себе задание: дожить до конца первой пятилетки. Хорошо. Смотрю, пятилетку в четыре года выполнили. Спасибо, думаю, один год жизни мне подарили. Только жизнь-то в стране куда интересней становится!.. Дал себе второе задание: дожить до конца второй пятилетки…

Школьники притихли в ожидании. Совсем по-детски, восторженно смотрела на Боровикова Татьяна Яковлевна. Светло улыбалась Варвара Ивановна. У Шуры Овечкиной был такой вид, словно она сейчас кинется обнимать деда.

— Так вот, — досказал свою мысль дед, — даю я теперь новое себе задание: сразу на десяток лет, одним словом, — взмахнул он рукой, — до самого 1950 года… А кто не верит, — под общий смех заключил дед, — того прошу через десять лет в гости на Новые Ключи.

…Деда провожали домой шумной толпой. Звездная ночь стояла над рудником. Круглые белые сопки отчетливо виднелись в ясном воздухе.

Дед подманил Кешу Евсюкова и ткнул новой своей трубкой в небо:

— Это что за звезда?

— Большая Медведица, Петр Данилович.

— Не Медведица, а Ковш. Эх ты, ученик! Ковш, говорю. Не мое у ковшу чета — небесный. — Он хитро подмигнул. — Как помру, буду на том свете водовозить. Бочку захвачу с собой — она тоже с мое пожила, а ковш уже заготовлен.

Спутники Боровикова рассмеялись.

На белую бороду деда, на молодые его глаза, на кряжистую его фигуру изливалось сверху звездное сияние.

И не о смерти — о жизни думали в это время спутники деда Боровикова.