Мороз и солнце придают воздуху стеклянную ясность. Похрустывает под ногами ноябрьский ледок. Воздух пахнет мороженой брусникой и хвойной свежестью… Рудник расцвечен флагами, кумачевыми полотнищами. Из репродукторов льются торжественные марши, песни и речи.
Школьный зал прибран. Сцепа, сооруженная ребятами и дедом Боровиковым из досок и козел, покрыта большим ковром, взятым из учительской. Посредине сцепы — стол под красным сукном. На столе, в глиняных кувшинах, веточки багульника.
Школьный вечер начался с доклада Платона Сергеевича. Вначале Хромову казалось, что директор говорит как-то уж очень просто, без подъема. А на лицах ребят было написано живое внимание.
Хромов стал вслушиваться и понял: Кухтенков не докладывает, а разговаривает с ребятами. И разговор у него выходил и серьезный и душевный, а местами с каким-то особым — не ярким, но доходчивым юмором.
Он похвалил Кешу Евсюкова, Полю Бирюлину, Тиню Ойкина, Сеню Мишарина и других комсомольцев за успеваемость по всем предметам.
Потом ясно и вместе с тем осторожно, чтобы не обидеть учителей, показал, что физику и химию трудно изучать с помощью «одного мела»: надо использовать приборы, схемы, аллоскоп.
И вдруг, улыбнувшись, посмотрел на Хромова:
— К нам приехал новый учитель географии, Андрей Аркадьевич…
Хромов почувствовал на себе десятки внимательных взглядов.
— Теперь, — продолжал директор, — Зоя Вихрева уже не будет на вопрос, где находятся истоки Дуная, отвечать: «Дунай течет из-за границы»…
Ребята заулыбались, а Зоя спряталась за спины товарищей.
Платон Сергеевич посерьезнел. Он заговорил о неграмотности.
— Вы знаете, ребята, как терпелива и требовательна Варвара Ивановна. Многие из вас хнычут: «Гоняет нас Варвара Ивановна!» А ведь не зря гоняет. Тургенев с гордостью говорил о великом русском языке, о его красоте. Маяковский воскликнул: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». А Борис Зырянов и Троша Зубарев говорят «шешнадцать», «хотит» — и не краснеют!
Директор достал из портфеля тетрадку в зеленой обложке, развернул ее и, держа за уголки, словно в руках у него была лягушка или грязная тряпка, показал всему залу: даже издали были заметны следы красного карандаша.
— Это сочинение Дмитрия Владимирского, ученика восьмого класса. Двенадцать грамматических и синтаксических ошибок… Стыдно!
Митя, как ни сгибался, не мог спрятаться за товарищей: он был высок, а главное, неосмотрительно сел на видном месте.
— Мне рассказывали, Владимирский, что ты ведешь дневник и что в нем есть такие записи: «Митя, возьмись наконец за ум», «Митя, перестань симулировать». Значит, ты понимаешь, что так заниматься нельзя?
Из восьмиклассников Платон Сергеевич назвал в числе неуспевающих Ваню Гладких и Захара Астафьева.
А закончил Кухтенков так:
— Передал мне дедушка Боровиков письмо от своего сына Павлика. Наверное, некоторые из вас его помнят. Он окончил нашу школу восемь лет назад, служил в армии, а недавно с отличием выпущен из Военно-воздушной академии…
Дед Боровиков сидел в президиуме. Борода его была тщательно расчесана, и в ней пряталась горделивая ухмылка.
— Так вот, летчик Павел Боровиков поздравляет родную школу и всех вас с праздником и просит отца: «Передай, папаша, ребятам, что в школе нет лишних предметов — все нужны. Человек без знаний, что самолет без горючего. На своем опыте убедился…»
В перерыве ребята разбились на группы, и то из одного, то из другого угла зала доносились голоса спорящих.
— В прошлом году, — резко говорил Кеша, обращаясь к Мите, — ты один из всего класса не сдавал испытаний.
— Так я же заболел, Кеша, — оправдывался тот, — ты прекрасно знаешь! Меня врачи освободили.
— Заболел?! — будто с сочувствием повторил Трофим. — Ну да, конечно! Испугался — и все!
— Если бы ты весной, перед испытаниями, повторил правила, — серьезно сказал Тиня Ойкин, — то не позорил бы класс такими сочинениями.
— У меня только по русскому плохо, — оборонялся Митя, — а у Захара почти по всем…
— Митенька, — теребила Владимирского Зоя, — дай дневник почитать. Дашь? Хорошо?
— Да ну вас, вот пристали! — нахмурился Митяй угрожающе добавил: — Я еще узнаю, кто чужие дневники любит читать!
После перерыва начался концерт.
Толя Чернобородов прочитал свое стихотворение «Двадцать первый Октябрь». Маленькая шестиклассница продекламировала революционные стихи на немецком языке. Добровольская, сидя в первом ряду, с умилением почти вслух повторяла каждое слово.
Варвара Ивановна, закутавшись в шаль, сидела с Шурой Овечкиной на скамейке у окна. Хромов сел рядом. Учительница литературы была расстроена.
— Ну и ничего особенного! — говорила Шура Овечкина. — И не надо переживать. Подумаешь, три-четыре человека на семьдесят учащихся! В других школах неуспевающих гораздо больше.
— Не утешайте! — жестко ответила Варвара Ивановна. — Я виновата. Астафьев и Владимирский учатся в классе, которым я руковожу…
— Но вы же с ними столько возились! И дополнительные занятия проводили… А Митю папа с бабушкой избаловали.
— А Захар? — спросил Хромов учительницу литературы. — Что с ним?
— Не могу понять, что с этим мальчиком, — угрюмо ответила Варвара Ивановна. — Сочинения пишет грамотно, хорошим языком. Вызовешь — молчит.
Геннадий Васильевич, окруженный ребятами, склонив голову к баяну, перебирал клавиатуру и тихонько наигрывал. Рядом с ним сидел дед Боровиков.
— Пойдемте к ребятам, — предложил Хромов. — Споем.
Овечкина, точно ждала этих слов, сорвалась с места.
Хромов, не дожидаясь согласия Варвары Ивановны, быстро поднялся, пересек зал и остановился перед Борисом Зыряновым и Антоном Трещенко. Оба, как по команде, отодвинулись друг от друга, и Хромов сел между юношами на освободившийся стул.
— Ну, кто же здесь запевала? — спросил ребят учитель географии.
— У нашего Зыряна самый здоровый голос, — сказал Тиня Ойкин. — На всем руднике такого баса нет.
Зырянов выпятил губу, собираясь протестовать, но не успел: учитель негромко, но звучно выводил первые слова запева:
Его поддержал звонкий, задорный голосок Зои Вихревой:
И уже с десяток молодых голосов под баян Геннадия Васильевича вели песню дальше. В маленьком школьном зале заколыхались боевые знамена приамурских партизан, и лихие эскадроны героев шли с боями вперед, занимали города, чтобы утвердить в родном крае власть Советов и закончить свой поход на берегах Тихого океана…
Сильным голосом Шура Овечкина затянула новую песню. К кружку, где находились учителя и дед Боровиков, потянулись все, и в зале на смену приамурским партизанам зазвучали «Три танкиста, три веселых друга».
А потом Геннадий Васильевич заиграл плясовую.
Тиня Ойкин остановился возле Зои и, забавно подогнув ногу, вызвал ее на танец. Девушка встряхнула косичками, притопнула ногой, обутой в сапожок, и оба пустились в пляс.
И все завертелось, закружилось в маленьком зале.
Хромов опустился возле Варвары Ивановны на прежнем месте у окна. Шаль учительницы лежала на скамье, один конец свисал почти до пола.
— Ну вот, наконец-то вы забыли про свою шаль! — засмеялся Хромов.
Каменное лицо Варвары Ивановны тронула еле заметная улыбка.
— Вы знаете, — вдруг как-то очень доверительно сказала она Хромову, — школа — родник вечной молодости. Здесь трудно состариться душой…
И она нехотя накинула шаль на плечи.
Вечер закончился.
На улице было светло и холодно. Небо казалось низким, звезды — близкими и крупными.
Сквозь щели ставен пробивались гостеприимные домашние огни. С дороги на бегунную фабрику доносились переборы гармошки. Где-то на крутогорье пели:
— Что это за песня? — Хромов остановился.
— Это песня партизанская, о знаменитом командире Журавлеве, — объяснил Кеша.
Они возвращались вместе. Рядом с Кешей молча шел Захар.
— Это у нас поют, — добавил Кеша. — Значит, старушка Боровикова в гостях. Она вместе с дедом партизанила. Марфа Ионовна всегда эту песню заводит. Или о Погодаеве.
Захар всю дорогу молчал. «Какой у него голос?» невольно подумал Хромов. За весь вечер этот юноша с тонким лицом не произнес ни одного слова и не пел.
— Понравился тебе вечер? — обратился к нему учитель.
Захар пожал плечами. Кеша ответил за него:
— Хороший вечер!
«Что же он, Захар, немой?» невольно подумал Хромов.
А Захар Астафьев, не доходя до евсюковского дома, попрощался и, скользнув мимо заплота, растаял в светлой синеве.