«Я тебе так скажу…» — продолжал контролёр после того как официантке было заказано то, что положено заказывать, и выпито, и повторено, и потюкано вилкой по тарелке, и контролёр выпростался из чёрной шинели, и Лёва, вскочив с места, предупредительно принял от порозовевшей Анны Семёновны её форменное облачение, и всё это вместе с пальто и шляпой Бабкова было свалено на подоконник рядом со столиком, причём сам Бабков оказался при галстуке и в приличном, хоть и поношенном, пиджачке и даже с университетским ромбом на лацкане. Заказали ещё графинчик и ещё по одной порции салата из помидоров, и по рубленому шницелю, и как-то незаметно тем временем в дымном зале набралось народу, и на дощатом помосте уже настраивал инструменты кочующий по пригородным станциям эстрадный ансамбль.
«Я вот тебе так скажу. Ты хоть и… — он запнулся, не находя нужного слова, — ну, короче, хрен знает кто, но человек образованный, это я сразу заметил. И с портфельчиком ходишь. А мы люди рабочие. Мотаешься с утра до ночи по поездам, да ещё тебе потом начальство холку намылит за невыполнение плана».
«Какого плана?»
«А вот такого. Финансового, вот какого».
«Разве есть план собирать штрафы?»
«А как же. На всё есть план. И на убийц есть план, и на воров, и на грабителей, а ты как думал? Положим, надо тюрьму новую выстроить: откуда ж это известно, сколько там должно быть камер, сколько этажей? А вот смотрят, сколько положено по плану поймать преступников. Так же и безбилетников: положено столько-то выявить в день. Значит, выяви. И соответственно представь столько-то корешков от квитанций. А не представишь, холку намылят. Причём каждый год план всё выше».
«А если перевыполнил?»
«Премию получишь. Только я говорю, что план каждый год повышается».
«По-моему, — сказал Бабков, — безбилетных пассажиров хоть пруд пруди».
«Это верно, — согласился контролёр. — Так ведь не каждого поймаешь. И на лице у него не написано. Ну давай, что ли, за знакомство».
«Будем здоровы», — сказал Лев Бабков, и тут как раз оркестр грохнул что-то невообразимое; Лёва пригласил даму на танец.
«Валяй, Семёновна, — махнул рукой контролёр. — Небось, сто лет не танцевала».
«Куда уж там. По молодости ещё туда-сюда, а теперь чего уж».
«Вы и сейчас молодая».
«Скажете. Людей смешить. Это мы танго танцуем?» — спросила она.
«Вот видите, вы всё знаете».
«Да уж куда там».
«Мне ужасно неудобно перед вами, Анна Семёновна, — сказал Бабков. — Эта дурацкая история с жетоном. Чёрт меня дернул. Счастье, что на хороших людей нарвался».
«А ты ещё сбежать хотел».
«По глупости, Анна Семёновна: испугался. Я вам откровенно скажу, у меня тяжёлая полоса. Да и вообще: не везёт мне в жизни».
«Эва. А кому ж везёт».
«Не знаю, может, кому-нибудь и везёт. Есть счастливчики, у кого есть крыша над головой».
Танец продолжался, теперь уже трудно было сказать, какой эпохе он принадлежал, согбенный гитарист на помосте, широко расставив тощие ноги, бил и щипал свой плоский инструмент, похожий на крышку от стульчака, и время от времени что-то бормотал в микрофон, разносивший по залу его хриплый шепот.
«Ты вроде говорил, что живёшь в Одинцове».
Бабков не отвечал, скорбно и сосредоточенно вёл между редкими парами свою даму.
«В Одинцове, говорю! Ты вроде говорил».
«Живу, — усмехнулся Лёва. — Вот сейчас приеду, а там моё барахло выкинули на улицу».
«Эва; чего ж так?»
«А вот так: катись на все четыре стороны!»
«Слышь, Стёпа? — Музыканты гуськом удалились подкрепиться, оставив инструменты на эстраде. — Он говорит, с квартиры вышибают».
«А вот это он зря. Бандуру свою оставил. Уведут, и не заметит».
«Слышь, что говорю?»
«А? Чего?» — отозвался контролёр.
«Спишь, что ли. Его с квартиры выселяют. В Одинцове».
«Кого?»
«Оглох, что ли? Я говорю…»
«А ты кто такой?» — спросил контролёр.
«Забыл, что ль. Безбилетник».
«Выпиши ему квитанцию».
«Мне очень неудобно перед вами. Я Анне Семёновне уже говорил, это счастье, что я хороших людей встретил».
«Предъяви документы».
«Да ладно тебе, Стёпа. Заладил».
«Выступает! — крикнул с эстрады гитарист. — Лауреат конкурса на лучшее исполнение! Поаплодируем, граждане».
Под жидкие хлопки на эстраду вышла певица с круглым старым лицом, в длинном облегающем платье с разрезом до талии.
«Ничего себе бабец», — сказал контролёр.
«Может, ещё закажем?» — спросил Бабков.
«Ни-ни. Вишь, какой он».
«Помню, я ещё молодушкой была. Наша армия в поход куда-то шла».
«Ничего себе. А?»
«Стёпа… Пошли, мы тебя в вагон посадим. Сам-то доедешь? Или тебя проводить?.. Где эта кукла?» — спросила Анна Семёновна, ища глазами официантку.
«Я заплачу…»
«Да у тебя, небось, и денег нет».
«Я заплачу».
«Всю-то ноченьку мне спать было невмочь! Раскрасавец парень снился мне всю ночь!»
«Что это за херня, — сказал контролёр, — если снился, значит, небось, спала!»
«Ну-ка помоги. Тащи его. Давай, Стёпа».
«А вот я вас всех… Нечего меня провожать. Я вас в рот всех, мать, в гробу!»
«Да, такая жизнь. Вот сейчас вернусь, а там уже кто-то другой на моём месте. Может быть, и есть люди, которым везёт в жизни. Я к ним не отношусь», — говорил Лев Бабков, заворачивая в газету хлеб и кое-что оставшееся на тарелках.
«Я вам скажу, Анна Семёновна, — продолжал он усталым голосом, уже в вагоне, — что я за человек…»
Время — двенадцатый час в начале.