«Православный народ, папаши и мамаши, разрешите представиться, я — святой Георгий. Расскажу вам, что со мной приключилось, расскажу, как есть, как дело было, а кому неинтересно, пусть читает газету».

«В первый день, как войну объявили, принесли мне сразу повестку и отправили на передовую. Вот залёг я с бутылкой в кювете И гляжу на дорогу, жду змея. С полчаса прошло, пыль показалась, задымилась дорога, вижу, змей едет с головы до ног в чешуе зелёной, шлем стальной на нём, сам в ремнях, в портупее, сапоги начищены, из себя видный. Вот подъехал он, глядит в бинокль — словно молнии, стёкла сверкают. Я в кювете сижу, затаился, подпустить хочу его поближе. Только тут он на цыпочки поднялся И в канаве меня надыбал. Увидал змей в канаве мой кемель, увидал пилотку со звездою, рассмотрел моё обмундированье, на ногах увидал обмотки и, слюнявую пасть разинув, стал вовсю смеяться надо мною…»

«Стоит, гад, заложил лапу за лапу, а передней хлопает по брюху. По-ихнему, по-немецки лопочет, Дескать, что там время тратить, рус, сдавайся, куды ты суёшься с голой жопой с нами, змеями, сражаться! Поглядел я на него, послушал, сплюнул на землю, размахнулся и швырнул ему под ноги бутылку, сам упал, спиной накрылся, голову загородил руками. Тяжким громом земля сотряслася, пыль, как туча, небо застлала, а ему, суке, ничего не доспелось. Стоит себе целый-невредимый, сам себе под нос бормочет и копается в своём драндулете: повредил я, знать, его телегу. Между тем нет-нет да обернётся, пасть раззявит, дыхнёт жаром и обратно носом в карбюратор. Я вскочил — и гранат в него связку! Вижу, змей мой не спеша отряхнулся, из ноздрищ пыль вычихнул, утёрся, повернулся, встал на все четыре лапы, раскалил глазищи, надулся и ко мне двинул. Мама родная! Помолись хоть ты за мою душу, за свово горемычного сына!»

«Что тогда было, сказать страшно. Выскочил я из кювета, побежал я змею навстречу, сам ору: ура! За Родину, в рот ей дышло! И всадил я своё копьё стальное в  хохотальник ему, в самую глотку. Сам не знаю, как оно вышло, только тут со змеем беда случилась: поразил его недуг внезапный аль кишку я ему проткнул какую, — проистёк он вонючею жижей, зашатался, рухнул наземь, шлем рогатый с него свалился, и настал тут перелом военных действий. И закрыл он один глаз свой червлёный, а потом второй глаз. Я и сам-то  еле жив, от жары весь спёкся, ядовитой вони надышался, в саже весь, лицо обгорело. Перед смертью змей встрепенулся и хвостом меня мазнул маленько. От удара я не удержался  и с копыт долой. Пролежали рядом с ним мы не знаю сколько, час ли, два, аль целые сутки. Только слышу, зовут меня: — Жора! Я глаза разлепил, — мать честная! Надо мной знакомая хвигура: наш лепила стоит в противогазе. — Жив, — кричит, — братуха, в рот-те дышло! Провалялся я в медсанбате  три недели, кой-как подлатался, а потом повезли меня дальше. В санитарном эшелоне-тихоходе. Ехал, трясся я на верхней полке, в Бога душу и мать его поминая. За стеклом меж тем предо мною всё тянулись составы и составы, эшелон стучал за эшелоном: то проедет солдатня с гармошкой, то девчат фронтовых полный пульман, то платформы с зачехлёнными стволами. Знать, не сгинула наша Россия, отдышалась, портки подтянула и всей силой своей замахнулась. Под конец везли пленных змеев, не таких, как мой, пожидее, погрязней и уж не таких гладких, и обутых в валенки из эрзаца. После них все кончились вагоны и поля пустые потянулись, перелески, жёлтые болота. Растрясло меня вконец, уж не помню, как добрался я, как сгрузился и проследовал в кузове до места. По тылам, по базам госпитальным наскитался я, братцы, вдоволь. Много ль времени прошло аль боле, стал я помаленьку выправляться. Тут опять жизнь моя переменилась: снюхался я с одной медсестричкой. Баб крутом меня было пропасть, но её я особо заприметил. Слово за слово, ближе к делу — клеил, клеил, наконец склеил. Как настанет её дежурство, так она ко мне ночью приходит. Так прожили мы, почитай, полгода, а потом я на ней женился. С нею я как сыр в масле катался, отожрался и прибарахлился. С рукавом пустым, с жёлтой нашивкой, морда розовая, на груди орден Славы, — как пройду, все меня уважают и по имени-отчеству называют».