«С Катей вместе мы тогда снялись, а ещё я снимался отдельно на коне, со щитом и в латах, с копиём, со знаменем на древке — как я, значит, змея сокрушаю. Всё, само собой, из картона, из подручных, как говорится, матерьялов, на фанере конь нарисован, я в дыру лишь морду просунул. Выпили мы тогда изрядно — я недели три колобродил… Пропил хромовые колёса и костюм, и Катин полушалок, и ещё кой-какие вещички. Было так, мамаши мои, многажды, аж ползком, бывало, возвращаюсь, аки змий, к домашнему порогу».

«Никогда меня Катя не бранила, из любой беды выручала, всё терпела, главу держала, как я зелье изрыгал и закуску, и сама меня раздевала, на подушки с кружевом ложила под моим же знаменитым патретом… Все же есть еще во мне сознанье — стал я думать, куда податься, для чего себя приспособить. Пенсия моя небогата, знать, не много я на войне заработал, только слава, что Победоносец. Думал, думал, ничего не надумал, люди добрые подсказали, научили делать зажигалки. Хитрая, однако, машина: Крутанёшь колесечко, — другое вслед за ним тотчас повернётся и летучую искру высекает. Фитилёк бензиновый вспыхнет, и валяй, закуривай смело: ни огня не надо, ни спичек, ни кресала, и дождь тебе не страшен. Вот стою я раз на толкучке со своим самодельным товаром. Вдруг навстречу знакомая хвигура. Пригляделся я — мать честная! Да ведь это же Коля Чуркин, старый друг, фронтовой лепила, что меня с поля боя вынес, на тележке безногий едет. Сам кричит: „Здорово, пехота! Чем торгуешь, каково жируешь?“ Не нашёл я, что ответить Коле, молча я к нему наклонился, обнялся с ним и расцеловался. Выпили мы с ним ради встречи. Говорит мне Коля: „Эх ты, дура, что ты, дура, жисть свою корёжишь? Брось-ка ты свои зажигалки, а займись делом поумнее…“ Стал смекать я, мозгами раскинул и придумал, наконец, стаканчик. Дело это, братцы, такое: много их, желающих выпить, у подъездов и по магазинам, в подворотнях аль просто на воле. У кого и деньги в кармане, у кого в руках поллитровка, а разлить во что — не имеют. Вот и пьют на троих некультурно, каждый маму ко рту прикладает да, глядишь, утереться забудет, а какой он, кто его знает: может, он гунявый аль гундосый, может, у него во рту зараза. Тут я к ним как раз приближаюсь, не спеша, солидной походкой, мол, не нужно ль, ребята, подмоги, обслужить культурно, кто желает. У меня при себе бумага, а в бумаге у меня селёдка, чесночку зубок — кто желает, — для хороших людей не жалко, для кого и яблочко найдётся. Опосля достаю стаканчик. Люди ценят такое вниманье, заодно и мне наливают. Тут, глядишь, беседа начнётся, расскажу им чудо о змее, а они нальют мне по второму. Ах, прошли давно те денёчки. Уж давно моя Катя сбежала и с подушками, и с детями. А таких, как я, со стаканом, развелось немало в округе, и моложе меня, и шустрее. Чуть я сунусь, уж там свои люди, и рассказы мои неинтересны. Уж никто в чудеса не верит, и до лампочки им Георгий…»

«Посему сменил я работу, заступил я на новую вахту, нонче я с Казанского еду, а на завтра с Курского вокзала, до обеда хожу по вагонам, а потом в буфете отдыхаю. Братья-сестры, папаши и мамаши! Вот стою я сейчас перед вами, как пред Богом, с открытою душою, весь как есть, за родину увечный, сирота безродный и бездомный. Вы на горе моё поглядите, войдите в моё положенье, воину-калеке подайте. Много не прошу — кто что может, на моё дневное пропитанье, на краюшку хлеба да на стопку — говорю это прямо, не скрываю. Перед вами стою с открытым сердцем, я, пронзивший копьём дракона, я, от недруга Русь защитивший, щитоносец, святой Георгий».