Я понятия не имел, что писатель Марсель Пруст когда-то составил вопросник (по-нашему говоря, анкету), на который настойчиво предлагал отвечать друзьям и знакомым. Молодой седоватый человек по имени Саша тоже, наверняка, не знал об играх Пруста, но похожую анкету из девятнадцати вопросов составил в самом начале XXI века и попросил ответить на неё многих литераторов, в том числе и меня. Тогда мне показалось это довольно интересным — и вот они, мои ответы. (Которым, кстати, так и не был дан ход, но не по вине Саши, а по элементарным финансовым причинам.)

 

О себе

Родился в Москве в один день и месяц с, извините, Львом Толстым (28-го августа), но почти на 100 лет позже, и с некоторым удивлением, чтобы не сказать — испугом, замечаю, что приближаюсь уже к возрасту, когда он ушёл из Ясной Поляны и из жизни. Кстати о возрасте: то же чувство испуганного недоумения испытывал порой, когда до меня доходило, что я на двадцать с лишним лет перерос своего отца и почти соседствую с возрастом покойной матери, а также намного старше создателя жанра трагедии — Эсхила, старше седовласого Тургенева и его друга Флобера, не упоминая уже о Лескове, Мережковском или Хемингуэе.

Говоря о профессии, в соответствующей графе могу написать то же, что писал о себе В.И. Ленин: «литератор». Не потому, что страдаю манией величия или особым пристрастием к упомянутому деятелю, а просто оттого, что, ей-Богу, всегда стеснялся именовать себя писателем.

Родители мои принадлежали к тому сословию, которое именовалось «мещанским». Мать родилась в Курске в семье железнодорожного служащего; в начале XX века семья переехала в Москву, где её отец служил счетоводом у владельца дома на Большой Никитской. Её дядя (по отцу) был в своё время издателем «Нижегородского листка», газеты кадетской партии, общался со многими журналистами и литераторами начала века и впоследствии, уже на моей детской памяти, не без гордости вспоминал, как сам Максим Горький обозвал его сволочью за то, что издательство задержало ему выплату гонорара. А если серьёзно, то бСльшую часть времени после революции 17-го года дядя моей матери трясся от страха, ибо, мало того, что сам побывал в кадетах, но один из его сыновей, Леонид, после окончания Александровского юнкерского училища (в Москве, на Знаменке) служил в Добровольческой белой армии, был адъютантом генерала Молчанова (в корпусе генерала Каппеля) и прошёл с этой Армией весь её скорбный путь с Юга России до Владивостока. Умер Леонид в 40-х годах в Харбине. А его младший брат погиб примерно в это же время в боях под Москвой. Говоря ещё о родственниках, не могу не упомянуть о двоюродной сестре матери, Надежде Вольпин — превосходном, на мой взгляд, переводчике зарубежной литературы. (К тому же она — мать Александра Есенина-Вольпина, сына Сергея Есенина и одного из наших первых «мыслящих инако». Таким образом, можете, если хотите, числить меня дальним родственником поэта.)

У моего отца было четыре брата. Два из них пошли, как тогда выражались, в революцию. Оба умерли своей смертью, один — у меня на глазах, когда я был ребёнком. Его жене повезло меньше: в 30-х годах её арестовали (она работала секретарём у видного деятеля партии М. Томского, впоследствии расстрелянного), потом у неё случился инсульт, и она умерла в ссылке.

Мой отец не состоял ни в одной партии. Перед самой революцией окончил юридический факультет московского университета и уже определился на работу — помощником присяжного поверенного (контора которого находилась на Кудринской площади, рядом с ЦДЛ)… Но, как можно догадаться, из этого ничего не вышло: по юридической линии работать так и не пришлось. Как многих других с высшим образованием, его «бросили» в народное хозяйство: он работал в хлебо-фуражном управлении страны. Конечно, его арестовали, но, на счастье, сравнительно рано — в самом начале 30-х, по делу Промпартии. Тогда ещё можно было помогать, и за него ратовали его начальники Микоян и Чернов. В заключении он пробыл сравнительно недолго. А вот Чернова вскоре посадили и расстреляли. Отца после освобождения ещё долго вызывали к следователю, и он всякий раз прощался с моей матерью, но от брата и от меня его хождения на «беседу» в Бутырки скрывали. Умер он 56-ти лет, вскоре после окончания войны, вернувшись с которой я его уже не застал.

Не могу сказать, что в семье меня как-то особенно воспитывали. Конечно, если зарывался, ругали, даже, насколько память не изменяет, парочку раз шлёпали, а то и запирали в ванную, но вообще отнюдь не мучили наставлениями и поучениями, не следили за каждым шагом, не проверяли домашние задания (хотя учился я весьма средне), не вмешивались в мои отношения с друзьями обоего пола, не контролировали, куда хожу и что читаю. А читал я, действительно, много, однако никогда не собирался под кого-то «себя чистить» или «делать жизнь» с кого-то из персонажей прочитанных книг — не было у меня кумиров, клянусь — хорошо это или плохо, не было: ни Ленин, ни Монтигомо Ястребиный Коготь, ни тот голландский мальчик, кто спас свою страну от затопления, сунув пальчик в дырку на плотине… Даже Печорин, Наполеон или, позднее, Гамлет… Невзирая на всё прочитанное, я так и остался маловером, весьма склонным к скепсису и к иронии… А ещё — любил музыку. Слышал её с детства, так как мать имела неосторожность окончить московскую консерваторию (по классу К.Н. Игумнова), тоже перед самой революцией. Её аккорды и пассажи стали никому не нужны, но дома — до ареста отца — она временами садилась за фортепьяно. А уж потом вынуждена была пойти на работу, где подшивала бумажки (кодификатор) и одновременно, в пединституте, переучивалась на преподавателя английского языка.

Что касается сложившихся пристрастий в области искусства, то они, в основном, традиционны. Люблю те книги, в которых обо всём рассказывается естественным языком, даже о вещах не вполне естественных. Люблю ту музыку, в которой могу поймать и понять мелодию; живопись, где в состоянии уловить мысль и намерение художника. Пытаться угадывать мне не слишком интересно, а возможно, просто лень. Но всё это отнюдь не означает, что я хоть в какой-то мере осуждаю то, чего не понимаю или ленюсь понять. Ни в коем случае. Уважаю всех мастей модернистов, не позволяю себе ни осуждать, ни сбрасывать со счетов, к примеру, нашего Айги или ихнего Аллена Гинзберга; Пелевина или Нарбикову; Э. Денисова или С. Губайдулину; Брака или Магрита. (Фамилии взяты почти произвольно.) Пожалуй, придерживаюсь мудрейшей формулы товарища Мао Дзедуна «Пусть расцветают все цветы» — с той только разницей, что не стал бы, в отличие от великого кормчего, срезать им головки, если они, поверив, действительно расцветут.

Похожее происходит со мной и в вопросе о вере. Будучи по сути неверующим, я никогда, даже в пионерско-комсомольском возрасте, не был истовым безбожником, не позволял себе оскорблять чувства верующих, вступать с ними в дурацкие диспуты, заявляя, как Остап Бендер, что «Бога нет» или вопрошая: «Почём опиум для народа?..» С возрастом интерес и пиетет к религии во мне росли, и в последней своей книге воспоминаний я осмелился порассуждать на эту сложную для меня тему. Если говорить совсем коротко, то нелепо не видеть, что развитие человечества с определенного момента шло в русле различных религиозных верований, убеждений, учений. Какую все они играли роль на определённых этапах, вопрос другой. Разумеется, это относится и к России. Однако меня не могло не удивлять то, с какой быстротой вековая религия почти полностью выпала из сознания большинства жителей нашей страны, многие из которых вместо того, чтобы хотя бы затаиться в своей вере, стали активными её гонителями. И не менее удивительным кажется, что страна, стоявшая на тысячелетнем фундаменте крепчайшей веры, после того, как он был сломлен, не рухнула в одночасье, а продолжала развиваться — пусть по иному пути, но развиваться…

Неизмеримо проще ответить на вопрос о моём образовании. После школы, не по влечению души, а от безразличия к своей судьбе, решил поступить в ленинградскую Военно-транспортную академию. Окончить её и получить ненужный мне — в силу полной неспособности к технике — диплом инженера помешала война, которую прошёл от Москвы до Вены. После демобилизации закончил московский Педагогический институт, преподавал в школе, затем занялся литературой: сначала переводами стихов и прозы — в основном, с английского.

Первой серьёзной публикацией смею считать книгу рассказов (для детей), опубликованную в издательстве «Детская литература» в 1964 году. Некоторые из этих рассказов нравились мне своей, как я полагал, «психологичностью» — иначе говоря, проникновением в душу подростка, вкупе с забавностью сюжета и определённой долей ироничности и юмора. Наиболее удачным произведением этого периода считаю повесть «Кап, иди сюда!» («Детская литература», 1965 г.), где главный её герой, спаниель Кап, явился в некотором роде лакмусовой бумажкой человеческих характеров и взаимоотношений.

Из более поздних публикаций мог бы назвать удачными (в собственном, естественно, понимании): рассказ «Принц» (в книге «Укротители черепах», «Детская литература», 1968, отдельное издание в 1995 г.); повесть «Юниоры» («Молодая гвардия», Москва, 1974 и г. София, 1978 г.); повесть «Я — Робин Гуд» («Детская литература», 1972 и г. Прага, 1980); и для более взрослого читателя: ироническая повесть «Жизнь и приключения Маэлса Кандидова», Израиль, 1989, а также недавно вышедшие (теперь уже четыре) книги моего «воспоминательного» романа, который пишу и сейчас («Знак Вирго», «Мир и война», «Малая Бронная, 12», «Лубянка, 23»…).

О наиболее значительных событиях в жизни. Не думаю, что отличаюсь большой оригинальностью, но устроен так, что даже самое, казалось бы, малосущественное происшествие (размолвка с женой, спустило колесо автомашины, обхамил продавец) может выглядеть чуть ли не глобальным. Если же, как говорится, по большому счёту, то, разумеется, значительной вехой была для меня смерть Сталина, не говоря уже о войне с Германией или об окончании единовластия одной партии. (Не хочу этим сказать, что безоговорочно нравилось или нравится то, что последовало за всеми этими событиями…)

Ох, и трудно — да и нужно ли? — взглянуть на пройденный путь. Тем более, тот, что называется творческим. Уже само определение вселяет в меня ту же неловкость, что и при наименовании себя «писателем». И, честное слово, это не уничижение, что паче гордости. Но, так или иначе, а путь был, и протяжённость его сорок с лишним лет. Так каков он?.. Можете не верить или считать рисовкой, но никогда я не преувеличивал своего значения в литературе, не плакался, что обойдён или недооценён. Конечно, что-то обижало, возмущало, но жаловаться на то, что мой несравненный талант зажимали, не могу. Только за первые двадцать пять лет литературной работы у меня вышло 17 книг для детей различного возраста (в Москве и за границей), не считая кинофильма, пьес для радио, для кукольных театров, а также книг переводных. Но дело не только в количестве: для меня было значительно приятней, что их читали, в чём убеждался не только по письмам читателей или отзывам библиотекарей, но и часто выступая в самых разных концах страны. И что продолжает немного согревать: мне кажется, тот стержень, о котором упоминал выше, — психологизм с чуть ироничной приправой — не растворился в словесах и годах. На него и сейчас пытаюсь нанизывать то, что ещё удаётся «нанизать»…

В общем, ущербности своей на литературном поприще почти не ощущал, поскольку и не возлагал на самого себя особых надежд и упований. Однако не берусь утверждать, что испытываю ощутимую радость или удовлетворение. Отнюдь…

Семья у нас вся выдалась беспартийная. Вступил бы, может, в партию «умеющих дружить», но её нет, да она тоже не нужна: и без неё, к счастью, друзья у меня были и есть…

О «политических и нравственных итогах» XX века говорить ещё труднее, чем об итогах собственной жизни. Скажу одно: ничего радостного. Впрочем, полагаю, так можно сказать о любом из прошедших веков. Что касается выдающихся личностей в истории той или иной страны, а также всего мира, то с определением их имён и роли дело обстоит не менее сложно, поскольку сначала, как мне кажется, необходимо ответить на извечный вопрос: что первично — курица или яйцо? Иными словами: создаёт ли та или иная выдающаяся личность нужный ей народ по своему хотению и умению, или сам народ воспроизводит эту личность, разрешая ей властвовать над собой? Так как достоверного ответа на этот вопрос не знаю, все разговоры на подобную тему кажутся толчеёй воды в ступе…

О роли и судьбе российской интеллигенции говорилось и писалось с три короба. Размышлял о них и небезызвестный Васисуалий Лоханкин, которого в конце концов выпороли. Опасаюсь, и со мной может случиться нечто похожее, если возьмусь распространяться на эту, как теперь модно говорить, виртуальную тему. Но одно осмелюсь предположить: быть может, она, эта самая интеллигенция, бывает действенна и продуктивна (в хорошем или плохом смысле — вопрос другой), только если находится на некотором отшибе, в стороне от общей массы народа? (Примеры тому хотя бы французские просветители, декабристы…)

Насчёт «русской идеи» могу достаточно запальчиво сказать вот что: на мой, отнюдь не претендующий на истину взгляд, основная идея должна быть одна: доброта. Впрочем, подозреваю, что об этом уже говорилось до меня — и с Небес, и в некоторых художественных произведениях…

И последнее — насчёт будущего страны. ПризнАюсь, я не пророк, но почему-то боюсь, что на своём веку ничего хорошего не увижу. Воистину, хотелось бы лучшего, но, увы… человек предполагает, а Кто-то располагает…