1

Из газет 1941-го года

4 мая. С огромным подъемом, с великой радостью праздновала советская страна 1 мая. В демонстрации на Красной площади Москвы участвовало свыше 1800000 человек.

5 мая. Агентство Рейтер сообщает, что с начала войны германские военно-воздушные силы потеряли в боях над Англией 3310 самолетов. Английские потери за это время — 863 самолета.

6 мая. Вчера в Большом Кремлевском дворце состоялось торжественное собрание, посвященное выпуску командиров, окончивших военные академии. Товарищ Сталин в своем выступлении отметил глубокие изменения, происшедшие за последние годы в Красной Армии. (От автора. Он был, как всегда, абсолютно прав: за годы репрессий Армия уже потеряла 43 тысячи офицеров, из них — 1800 генералов, а к началу войны цифра удвоилась.) На основе опыта современной войны, подчеркнул товарищ Сталин, Красная Армия перестроилась и серьезно перевооружилась…

7 мая. Ввиду неоднократного заявления (От автора. Так в оригинале.) тов. Молотова В.М. о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома СССР наряду с обязанностями Народного комиссара Иностранных дел, удовлетворена его просьба об освобождении от обязанностей Председателя… На эту должность назначен тов. Сталин И.В.

8 мая. В киностудии «Ленфильм» ведется работа над музыкальным фильмом «Антон Иванович сердится» по сценарию Е.Петрова и Г.Мунблита. В главных ролях — Л.Целиковская, П.Кадочников и др.

9 мая. ТАСС опровергает подозрительно крикливое сообщение японского агентства Домей Цусин о том, что Советский Союз концентрирует крупные военные силы на западных границах.

9 мая. Ульяновск. В начале июня здесь откроется филиал Центрального музея В.И.Ленина. Ему передано одно из лучших зданий города.

11 мая. Это не игра!.. Во время футбольного матча между командирами Красной Армии и ленинградского «Динамо» Григорий Федотов должен был покинуть поле, получив от одного из ленинградских футболистов серьезные повреждения. Подобные приемы, членовредительство характерны для буржуазного спорта…

Лев Кассиль.

13 мая. Благодушные критики. Читатель иных критических статей в журнале «Красная новь» переносится в какой-то условный идиллический, словом, пришвинский мир: ящериц, ползущих за лучами света, лягушат, пускающихся в свои путешествия с наступлением тепла. Спокойствие и даже благодушие тона статей находятся в резком противоречии с нашими днями творческой большевистски-наступательной борьбы за коммунизм.

(От автора. В общем: долой ящериц и лягушек, да здравствует классовая борьба!)

14 мая. Английское министерство информации опубликовало сообщение, в котором говорится, что ночью 10 мая около Глазго разбился германский самолет «Мессершмитт-110». Недалеко от него был обнаружен германский офицер, повредивший себе ногу при спуске на парашюте. Офицер этот вначале назвал себя Хорном, а позднее признался, что является Рудольфом Гессом, заместителем Адольфа Гитлера по партии… Из записок, оставленных Гессом в Германии, следует, что он «считал возможным, проявив личную инициативу, добиться соглашения о мире между Германией и Англией».

15 мая. 25 тысяч колхозников выходят сегодня на осушение болот Полесья в Белоруссии. Лопата и песня — важнейшие инструменты на народной стройке.

16 мая. Ленинградская бумажная фабрика систематически снабжала потребителей недоброкачественной продукцией. В соответствии с указом от 10 июля 1940 года по этому делу осуждены: директор фабрики Цветков и главный инженер Коченовский, первый — к 7 годам, а второй — к 5 годам тюремного заключения.

17 мая. Каунас. В республике началась выдача советских паспортов. С большой радостью получают трудящиеся Литовской ССР документ, удостоверяющий их советское гражданство.

20 мая. Недавно в морской школе на уроках по русскому языку была предложена учащимся 7-10-х классов тема для сочинений: кем я хочу быть? Анализ ученических работ представляет огромный интерес. Одна девочка хочет стать прокурором или следователем: «У нас еще немало людей с пережитками капитализма. С ними нужно вести беспощадную борьбу. Я не буду никому давать спуску, стану помогать партии в искоренении врагов народа».

Н.Зырянова, учительница.

20-го мая в г. Энгельсе открылась сессия Верховного Совета АССР немцев Поволжья, которым ленинско-сталинская национальная политика обеспечила полную и неограниченную возможность для развития. Замечательны перспективы на 1941 год!

(От автора. Через месяц с лишним их всех вышлют на Восток и так и не вернут оттуда.)

22 мая. Выпускной спектакль училища Большого театра показан вчера в его филиале. Надо упомянуть и о способных учащихся 6-го и 7-го классов — Стручковой, Бовт, Плисецкой…

6 июня. Три новых фильма выпускаются в этом месяце: «Танкер Дербент», «Сокровище Ценского ущелья» и «Киноконцерт», в котором участвуют М.Михайлов, Галина Уланова, С.Лемешев, Эмиль Гилельс, Яков Флиер, Л.Русланова и др.

7 июня. В Москве с успехом проходят гастроли Армянского государственного драмтеатра им. Сундукяна.

Симферополь. Все санатории и дома отдыха Крыма работают с полной нагрузкой. На Южном берегу отдыхает и лечится около 16 тысяч человек.

11 июня. Десять пучков редиса и двадцать огурцов — вот и вся свежая зелень, которую нашли инспектора Наркомата торговли СССР в специальном зеленном магазине на Октябрьской площади в Москве. Не лучше дело и в других магазинах.

18 июня. Последние премьеры сезона. В филиале Большого театра 22 июня состоится премьера оперы Гуно «Ромео и Джульетта». Партию Ромео исполнит С.Лемешев, Джульетты — В.Барсова.

20 июня. Сегодня во всех высших учебных заведениях Советского Союза начался прием заявлений. Всего будет в этом году принято 178 тысяч человек.

21 июня. Часовые советских границ днем и ночью, в любое время года, пешком, на лошадях, на верблюдах, на оленях несут дозорную службу. Ни по лесу, ни по степи, ни по горам, ни по морю не пробраться врагу через запретную черту.

21 июня. Завоевать высокий урожай! Добиться в 1941 году сбора хлеба в размере 7,9 миллиарда пудов.

21 июня. Передовое советское студенчество проявило замечательную инициативу: во время летних каникул работать на фабриках и заводах, на колхозных и совхозных полях.

22 июня. Города и села Марийской АССР приняли праздничный вид: марийский народ празднует двадцатилетие своей автономии.

22 июня. Война в Западной Европе. Как передает агентство Рейтер, за последнюю неделю над Англией было уничтожено 17 германских самолетов. Английская авиация потерь не имела.

22 июня. Сегодня в Киеве открывается новый республиканский стадион. Ему присвоено имя тов. Н.С.Хрущева.

22 июня. Вчера театр им. Вахтангова показал премьеру драмы М.Ю.Лермонтова «Маскарад»…

22 июня. (Из выступления по радио Наркома иностранных дел В.М.Молотова.)

«Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

24 июня. Из сводки Главного командования Красной Армии.

С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими…

Лондон. 22 июня по радио выступил английский премьер-министр Черчилль. Он заявил:…Мы окажем России и русскому народу любую помощь, какую только сможем…

25 июня. Сообщение Советского Информбюро. В течение 24 июня противник продолжал развивать наступление на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Владимир-Волынском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии.

26 июня. Вчера подвижные части противника развивали наступление на Виленском и Барановичском направлениях.

27 июня. В течение вчерашнего дня на Минском направлении наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника.

27 июня. Вчера в очередном матче на первенство СССР по футболу встретились тбилисские и ленинградские динамовцы. Выиграла команда Тбилиси со счетом 3:2.

28 июня. В течение дня наши войска продолжали отход на подготовленные для обороны позиции, задерживаясь для боя на промежуточных рубежах.

1 июля. Президиум Верховного Совета СССР, ЦК ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР признали необходимым: 1) Создать Государственный Комитет Обороны в составе: Сталин И.В. (председатель), Молотов В.М. (зам. председателя), Ворошилов К.Е., Маленков Г.М., Берия Л.П. 2) Сосредоточить всю власть в государстве в руках ГКО.

1 июля. Упорные бои ведутся на Мурманском, Минском, Луцком, Выборгском направлениях, на Бессарабском участке фронта.

Телеграмма писателя Теодора Драйзера из США: «Ничто не имеет большего значения для либеральной и демократической Америки, чем успех России в борьбе против Гитлера».

3 июня. (Из выступления по радио Председателя Государственного Комитета Обороны И.В.Сталина.)

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу родину, начатое 22 июня, продолжается… Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины… (От автора: это за десять дней войны.) Над нашей родиной нависла серьезная опасность… Все силы народа — на разгром врага!..»

4 июня. «Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию по уничтожению фашизма. Композитор Д.Шостакович».

Юрий слушал выступление Сталина в общежитии на 19-й Линии Васильевского Острова.

В Академию уже съехались учащиеся. Каникулы были отменены, все ожидали дальнейших распоряжений. Настроение, во всяком случае, в юрином окружении, царило смутное. Но ни страха, ни, тем более, отчаяния, ни даже стремления драматизировать происшедшее не было. Просто некоторое как бы отупение от внезапности и огромности того, что случилось, и в то же время убежденность, что это ненадолго, потому что не может быть, чтобы надолго, чтобы наша армия отступала, чтобы сдавала наши неприступные границы, наши города… Слово «наши» было талисманом, заклятьем, обетом того, что ничего дурного, невозвратного, невосполнимого случиться с нами не может: ведь мы всегда были самые сильные, самые крепкие, сплоченные, дружные… И нас так много, и все нас так любят во всем мире… А то, что произошло, — наваждение какое-то, кошмарная случайность, и она будет быстро исправлена, ее последствия ликвидированы…

Слушатели уже начали получать направления в различные штабы, уезжать из Ленинграда в «спецкомандировки». Из учебного отделения Юрия тоже почти все разъехались. Расставались друг с другом небрежно, без эмоций: словно отправлялись просто на каникулы и ни минуты не сомневались, что к первому сентября опять соберутся здесь, чтобы по-прежнему отсиживать зады на лекциях, а в перерывах мчаться наперегонки в столовую, хватать в буфете «два хлеба, два масла, два чая» и слушать распевный крик буфетчицы: «Стаканыґ-ы!»

Юрий был среди тех, кого командировали в Москву, чему он приятно удивился: прямо домой. В его документе было сказано: «…лейтенанту Хазанову предлагается явиться в Автодорожное управление Красной Армии…» А находилось оно, кстати говоря, в здании Генерального Штаба на улице Фрунзе (бывшей Знаменке), где размещалось когда-то Александровское училище, по коридорам и классам которого хаживал, будучи юнкером, один из дядей Юрия Леонид Ещин. Тот самый, кто был участником «Ледового похода» Добровольческой белой армии, воевал в частях генералов Молчанова и Каппеля, отступал с ними до Владивостока, а потом писал стихи и перебивался случайными газетными заработками в Харбине, где и умер от водки и тоски, не дожив до пятидесяти лет…

Налегке — ведь не больше, чем на месяц-два — отправились они в столицу. Из более близких Юрию были в их группе Саня Крупенников и Петя Грибков. Хохмить этот заядлый остряк в те дни совсем перестал, к чему привыкнуть было поначалу трудновато.

Получилось так, что Юрия оставили в отделе кем-то вроде диспетчера; остальных «академиков» направили руководить автоколоннами, собранными с бору по сосенке — из городского транспорта и со всяких автобаз. Перевозили боеприпасы и вооружение с московских и подмосковных складов в воинские части, располагавшиеся вблизи от Москвы. Почему этим не занимался их собственный автомобильный транспорт, лейтенант автомобильных войск Хазанов уразуметь не мог. Возможно, машины так и не сумели слезть с колодок? Впрочем, особо Юрий не задумывался над этим, хотя видел, как оголились улицы столицы без грузовиков и автобусов.

С однокашниками он не встречался: те проводили дни в рейсах, ночевали в воинских частях, на автобазах. Сам же он — домой почти не отпускали — спал, когда удавалось, тут же, в комнате, на столе. И это не был какой-то особый случай, что в помещении, где дневали и ночевали офицеры, не стоял, пускай самый дряхлый, расшатанный, диванчик или, на худой конец, раскладные кровати (о таких излишествах, как одеяло, подушка или, извините за выражение, простыни, и говорить смешно: впервые за всю войну у Юрия они появились, когда наши войска вошли в Австрию — и то в виде трофеев)… Нет, никакой случайности или недосмотра интендантов в том не было: просто такое не приходило никому в голову, не полагалось по штатному расписанию. Склонен думать, что постельное белье выделялось лишь командиру дивизии (комиссару, конечно) и выше. А мальчишки-юнкера спали, небось, когда-то в этих самых комнатах на белоснежных хрустящих простынях…)

Совсем редко вырывался Юрий на дачу в Сосновку, где продолжала жить вся семья, а также в гости — к Миле, к Соне, к Лиде Огурковой. Близких знакомых мужского пола в городе почти уже не было. Призвали Сашку Гельфанда, Мелика Вартанова, Женю Минина, Витю Жигарева. Муля сразу же после начала войны, не ожидая повестки, сам ринулся в военкомат и теперь был в действующей армии где-то недалеко от Смоленска. В Москве, в Колобовском переулке, оставалась его беременная жена. (Не строптивая Инна, а совсем другая.)

В один из вечеров по просьбе родителей Юрий зашел домой на Бронную — с ним хотел там увидеться отец бывшего закадычного школьного друга Вити Фриша.

От разговора, который состоялся в присутствии его собственного отца, у Юрия надолго остался неприятный осадок, хотя в то время он считал себя совершенно правым, даже любовался своим благородным негодованием. А дело было вот в чем: пожилой, всегда холодно-любезный профессор Фриш не свойственным ему умоляющим тоном просил Юрия (Люґку, как его называли близкие) помочь, если можно, чтобы Витю не взяли в армию, а если бы взяли, то не в действующую. Профессор явно преувеличивал «люкины» возможности, но в своем беспокойстве и отчаянии не мог этого уразуметь.

Юрий был искренне возмущен: почему это он сам и все другие — например, двоюродный брат того же Вити, Игорь, у кого была тяжелая болезнь почек, готовы в любую минуту, даже мечтают, попасть на фронт, а тут… такая просьба, в такое время… Да и как это можно, даже если захотеть? Подделать медицинскую справку? Дать взятку? Спрятать Витю в подвале?.. Как?!

Юрий не высказал профессору всех своих соображений, но тон, которым ответил, что ничего не может сделать и вообще считает неудобным разговор на подобную тему, говорил сам за себя.

В своем праведном гневе он не услышал тогда, или услышал, но не обратил внимания на то, о чем еще сказал отец Вити: что второй его сын уже на фронте, а Витя — студент, только что женился… Кстати, на их бывшей соученице Ире Каменец…

Лишь сейчас, в старости, Юрий хорошо расслышал все, что говорил Витин отец. И если бы тот все еще ждал ответа, Юрий, скорее всего, сказал бы ему то же самое, только совершенно другим тоном — не осуждая, но понимая и жалея.

Война не только не шла к победоносному концу, она подкатывалась все ближе к Москве. Появилось Смоленское направление. Немецкие самолеты уже бомбили по ночам столицу. В первую ночь бомбежки Юрий был на даче, но и оттуда, в тридцати километрах от города, они видели зарево пожаров. Это выглядело необычно, неправдоподобно, не укладывалось в голове, а потому не было страшно…

Из газет.

В течение 20-го июля продолжались напряженные бои на Псковском, Полоцко-Невельском, Смоленском и Новоград-Волынском направлениях. В тылу немецких войск развернулись успешные действия партизан.

20 июля. Первый налет на Москву. В 22 часа 10 минут немецкие самолеты в количестве более 200 сделали попытку налета на Москву. Налет надо считать провалившимся. Через заградительные отряды к городу прорвались лишь отдельные самолеты противника. Возникло несколько пожаров жилых зданий. Имеется небольшое число убитых и раненых. Воздушная тревога продолжалась пять с половиной часов.

В Концертном зале имени Чайковского состоялся концерт Государственного ансамбля народного танца Союза ССР.

22 июля. Указом Президиума Верховного Совета СССР Народный комиссариат внутренних дел и Народный комиссариат государственной безопасности объединены в Народный комиссариат внутренних дел. Народным комиссаром внутренних дел назначен Берия Л.П.

24 июля. По сообщениям чилийской газеты «Эль Сигло», чилийский народ глубоко возмущен нападением нацистов на Советский Союз. Известный журналист Пиночет заявил, что «дело Советского Союза является делом всех прогрессивных людей».

26 июля. Революционная бдительность — одно из условий победы над врагом. Пора понять, что болтун, словоохотливый человек — прямая находка для шпиона. Каждый советский человек обязан вести решительную борьбу с болтунами, вытаскивать их на свет и привлекать к ответственности.

Заявление писателя Хемингуэя: я на все 100 процентов солидаризуюсь с Советским Союзом в его военном сопротивлении фашистской агрессии…

30 июля. Тов. И.В.Сталин принял личного представителя президента США г-на Франклина Д.Рузвельта г-на Гарри Гопкинса.

30 июля. В Лондоне подписано Соглашение между правительством СССР и польским правительством. (От автора: которое было в изгнании с того момента, как СССР и Германия разделили между собой Польшу в 1939 году.) По этому Соглашению правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 года касательно территориальных перемен в Польше (от автора: так изящно называлось уничтожение целиком этой страны) утратившими силу. Правительство СССР выражает согласие на создание на территории СССР польской армии. (От автора: а куда вы девали ее офицеров, попавших к вам? Отдайте их!.. Увы, слишком поздно…)

31 июля. В течение 30 июля наши войска продолжали вести бои с противником на Новоржевском, Невельском и особенно упорные на Смоленском и Житомирском направлениях.

В театрах Ленинграда. На этих днях с большим успехом в театре им. Пушкина прошла премьера комедии Лопе де Вега «Ночь в Толедо».

Театр Комедии готовит новое антифашистской обозрение М.Зощенко и Е.Шварца.

1 августа. «Вношу в фонд обороны Родины Сталинскую премию в размере 50000 рублей, присужденную мне в текущем году.

Александр Твардовский. Действующая армия».

 

2

Многих слушателей Академии, направленных два месяца назад в Москву, начали отзывать обратно в Ленинград. Среди оставленных в Автодорожном управлении Генштаба были Юрий и Саня Крупенников. Последний потом тоже вернулся в лоно Академии, но Юрий с этого момента навсегда оторвался от своей «alma-мачехи», в течение трех лет кормившей его техническими познаниями, кефиром, сосисками и выдававшей неплохую по тем временам стипендию — в четыреста, примерно, рублей.

Начальником отделения, куда прикомандировали Юрия, был военинженер II ранга Павлов, вполне штатский по облику и поведению мужик, простой и добрый, без всяких там военно-командных штучек, на которые Юрий насмотрелся у себя в Академии: «Доложите по форме!», «Можете идти!», «Выполняйте!», «Почему не приветствуете?» и прочих. Так же просто и по-человечески он сказал в эти дни Юрию:

— У тебя, небось, в Ленинграде вещички остались? Мотай за ними, пока возможность есть. Только не задерживайся особенно…

И Юрий поехал в Ленинград. Поезд был непривычно пуст, в вагонах привычная грязь и духота. Зато можно свободно расположиться хоть на нижней, хоть на второй полке — где душа пожелает. Прямо как «фон-барон», как сказала бы Юрина бабушка. Хотя без матраца и постельного белья.

(«Что это он все про постельное белье?! — могут мне возразить с законным возмущением. — В такие дни, когда..» И так далее… А потому что не надо пускать нас за границу — даже в Польшу, даже в составе действующей армии. Наглядишься там на польских или чешских земледельцев, почивающих под пуховыми перинами, на брошенные отступающими немцами блиндажи, где валяются забытые впопыхах рулоны туалетной бумаги — знали вы перед войной, что это такое?.. О простынях и пододеяльниках для офицеров я тут и говорить больше не буду… Наглядишься на все эти «пережитки», и как-то обидно становится… За державу… Конечно, с другой стороны, победили мы и достроили социализм, желтоватой газетой подтираясь и не снимая гимнастерок, а то и полушубка, по несколько месяцев, даже когда жили вовсе не в землянках, — но обида, впрочем, запоздалая, живет все-таки в теле, основательно искусанном вшами и страдающем естественным геморроем…)

Поезд шел медленно, но нигде подолгу не задерживался. Лишь на какой-то станции за Вышним Волочком, примерно на полдороги между Москвой и Ленинградом, вышла приостановка. Зеленый свет никак не давали, за стенками вагона стояло уже солнечное утро, и многие пассажиры высыпали на платформу; некоторые сошли с нее туда, где начиналось поле, засаженное капустой, и, не обращая внимания на негодующие реплики более честного люда, стали выламывать кочаны из их одежек, рассчитывая на даровые щи по прибытии домой.

И тут раздался долгий гудок электровоза. Все посмотрели на светофор — красный. В чем дело?.. Электровоз продолжал гудеть. К этому звуку примешался другой — он шел не от кабины электровоза, а откуда-то сверху, с самого неба. Это был гул самолета.

— Воздушная тревога! — послышались крики.

— Налет!

Кто-то кинулся обратно в вагоны, другие разбежались по полю, бросая спроворенные кочаны, залегая между грядками; кто-то так и остался стоять, где был. Юрий находился среди последних. Несмотря на оторопь, он все же успел решить про себя, что для пули или осколка нет никакой разницы, в кого угодить: в стоящего, лежащего или сидящего.

В тот раз он, на свое счастье, оказался прав: пулеметные очереди из трех низко пролетавших и, казалось, заслонивших все небо «юнкерсов» не задели его. Через минуту стало тихо, по-прежнему мирно и солнечно, как будто ничего не было. Лишь нескольких раненых уводили в помещение станции; среди них Юрию запомнился пожилой железнодорожник с длинными тарас-бульбовскими усами. У него мертво висела раненная рука, лицо выражало не боль, а безмерное удивление.

Поезд тронулся, однако через час с лишним снова остановился просто в чистом поле. И, когда утих шум колес и лязганье буферов, стал опять слышен самолетный гул. Из-под вагона, куда он забрался, Юрий впервые увидел на таком близком расстоянии то, что у нас с восторженным придыханием называли «стальной птицей», про которую пели благозвучный марш «Все выше, и выше, и выше…» (автор музыки Юрий Хайт сидел в это время в концлагере) — и она действительно была впечатляющей — эта искусная груда серого металла, из-под живота которой со стрекотом выскакивали крошечные металлические кусочки, сея, как справедливо пишут в книжках, ужас и смерть.

«Юнкерс» улетел. Короткий гудок электровоза приглашал всех в вагоны. Прошел слух, что ранен при вторичном налете всего один человек — который не вышел из поезда. Размышлявшим на эту тему становилось ясно, что понять, где лучше спрятаться от пуль и осколков, почти невозможно: везде плохо, везде все в руках судьбы. (И надо сказать, что, как и в отношении Евгений Онегина, судьба, в основном, Юрия хранила.)

Ленинград днем был таким же, каким его оставил Юрий: умопомрачительно красивым, просторным, многолюдным. Лишь ночью погружался в полную темноту — как во время Финской войны, но в той темноте вы себя чувствовали спокойно и уверенно, а эта была опасной и тревожной. Как в Москве. Только ближе к ночи здесь не увидеть было людей с подушками, одеялами, иногда с раскладушками, тянущихся к входам в метро, чтобы укрыться под землей от воздушных налетов. Метро в Ленинграде не было. Собственно, и налетов тоже — пока. Первые бомбы упали на город 6-го сентября. Однако с начала июля немецкие войска уже действовали на территории Ленинградской области, постепенно подбираясь к городу Чудово, чтобы перерезать связь с Москвой. Это им удалось в августе, невзирая на то, что главнокомандующим войсками северо-западного направления был тогда (в течение 53-х дней) самый первый маршал Советского Союза, кавалер восьми орденов Ленина, Климент Ворошилов. (О ком пели: «Тогда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет…» Не повел…)

Почему-то в Ленинграде особенно развернулась «антимилицейская» кампания бдительности. В городе ходили упорные слухи, что туда заброшено огромное количество диверсантов-парашютистов в форме сотрудников милиции. И горе было тому милиционеру, кто говорил по-русски с каким-нибудь не таким акцентом — а уж, тем более, прибалтийским. Таких порою толпа забивала до смерти. А в лозунгах, в газетах, по радио продолжали неустанно призывать к бдительности. Впрочем, в призывах не звучало ничего нового — все это были последствия недавних времен борьбы с вредителями и врагами разных мастей; времен чудовищных политических процессов, кинофильмов «Партбилет», «Высокая награда», «Ошибка инженера Кочина»; стихов Долматовского о сверхбдительном пионере Алеше, распознавшем вражеского агента по найденной в дорожной пыли пуговице; времен прославления несчастного отцеубийцы Павлика Морозова и книг погибшего уже об эту пору в советском Гулаге Бруно Ясенского, а также книг Льва Кассиля, Аркадия Гайдара и других…

Позволю себе высказать очередную крамольную мысль: перебей мы в то время всех настоящих немецких шпионов во всем Ленинграде, даже в пригородах, это, увы, не помешало бы войскам противника окружить город и держать почти три года в блокаде, за время которой в нем умерло от голода около миллиона жителей. И куда полезней было бы несгибаемым борцам типа товарища Жданова, ленинградского властителя тех лет, тратить свой большевистский пыл не на борьбу с врагами «унэтренними», а, скажем, на лучшее снабжение вымирающего города продовольствием — ведь воздушный мост в Ленинград существовал все время и страшная «дорога жизни», она же «дорога смерти», — тоже. Но большевики действовали в лучших традициях родоначальника философии утилитаризма Джереми Бентама, оценивая все на свете исключительно с точки зрения полезности в достижении своей цели: что полезно, то и нравственно. Впрочем, последнее слово они задолго до этого напрочь выбросили из своего лексикона. В данном случае полезно было обеспечивать в первую очередь себя, любимых, затем свою обслугу, потом армию, а уж о прочем населении — чего там говорить? Миллионом больше, миллионом меньше — страна большая…

В Москву Юрий возвращался со звонким чемоданом, в котором была штатская одежда — серый двубортный пиджак, темные брюки с широкими отворотами, две-три клетчатые рубашки-ковбойки, несколько пар бесформенных носков, кепка с пуговкой посередине, тяжелое осеннее пальто. В выцветшем вещевом мешке, привезенном отцом из концлагеря десять лет назад, лежали коричневые полуботинки (штиблеты, как их тогда называли), зубной порошок «Одоль» (а может, «Дентоль»), несколько книг, три платяных вешалки (стащил, стащил из общежития! А для чего — неизвестно); банка сгущенного молока (Миша Пурник не успел съесть на спор), кружка с цветочком на боку и рваная фуфайка.

Опять начались дни и ночи в помещении Генштаба, у стола с телефоном; опять — бесконечные переговоры, составление сводок и донесений о передвижении автомобильных колонн, о количестве перевезенного груза. Несколько чаще Юрий мог теперь ночевать дома — видимо, в Генштабе не стало уже хватать столов и стульев для спанья.

Участились воздушные налеты на Москву. (По официальным данным — с июля по декабрь 1941 года совершено 122 налета, в них участвовало около 8 тысяч немецких самолетов. К городу прорвалось — 229.) В убежище — если налет заставал его в Генштабе, а также в подвал собственного дома на Малой Бронной или под землю в метро — Юрий не ходил ни разу… Нет, дело не в безумной и даже не в бездумной храбрости, просто в юношеском фатализме: в меня, в нас бомба не попадет… Почему? Да просто потому, что не может… не должна… И все тут… Не было вообще осознанной боязни за жизнь, страха получить ранение. Чувство это не пришло и позднее, когда Юрий насмотрелся уже на смерти, на увечья. Странно для эгоиста, назначение которого, казалось бы, думать только о себе, о своей безопасности и благополучии. Но так было…

Как многие, он рвался на фронт, на передовую, вовсе не мечтая совершить там какие-то немыслимые подвиги, а, видимо, просто зараженный вирусом активного сопротивления и предпочитая полевую форму одежды и слово «фронтовик» яркой окантовке петлиц и полупрезрительному «штабной». При этом не только на языке, но и в мыслях не было у него таких слов, как «патриотизм», «героизм», «до последней капли крови» и им подобных. Встреченные на страницах газет или в передачах радио, они проходили мимо глаз и ушей — так же, как до этого всевозможные эпитеты, вроде «любимый», «родной», «гениальный», обращенные к одному — ну, пускай к двум лицам… Доведись ему держать где-нибудь речь политического свойства (к счастью, до этого не доходило), он не смог бы по собственному почину произнести все эти слова — и вовсе не оттого, что осознанно подставлял для себя вместо «любимый» — «ненавистный», «гнусный» и так далее, он был далек в то время от подобных умозаключений, но лишь по той причине, по которой предпочитал исторические романы Лажечникова или всех трех Толстых романам Всеволода Соловьева и стихи Маяковского стихам Джека Алтаузена.

Родители Юрия по-прежнему были за городом, оттуда ездили на работу в Москву. В московской квартире оставались, не считая его, двое: дочь покойной няни Паши Валя, она всю жизнь проработала на обувной фабрике «Буревестник» (лучшего названия для подобного заведения придумать невозможно!), и другая соседка — Румянцева. (Позже она пойдет с топором на юриного отца, но в то время в ней еще не настолько созрели «патриотические» чувства.) Шумная многодетная семья Пищальниковых, жившая в отобранной у юриной семьи, после ареста отца, комнате, уже эвакуировалась, ее глава, бывший милиционер, ушел в армию.

 

3

В один из августовских вечеров, когда Юрий был свободен от работы, дворовые друзья пригласили его на крышу, где сами дежурили во время налетов, чтобы сбрасывать оттуда упавшие зажигательные бомбы. Взбирались по железной пожарной лестнице; на третьем этаже она проходила как раз возле окна Юриной комнаты, он увидел в полутьме свою кровать, зеркальный шкаф, шкаф со своими книгами — все вещи показались чужими, комната — враждебной. Еще два высоких этажа — и они на крыше. Высоты Юрий всегда боялся, потому с облегчением перевел дух: вышина страшила куда больше вероятной бомбежки и вполне возможного прямого попадания.

Разлеглись у самого гребня, на теплом еще железном скате. Здесь был Борис — тот самый, кто приводил к ним во двор в незапамятные теперь времена двух девчонок; к одной из них Юрий полез тогда за пазуху и впервые в жизни на короткий момент ощутил в руке то, о чем читал в книжках; здесь был Шурка Панкратов, которого Юра побаивался в прежние годы, хотя тот несколько моложе; старший его брат Толя, с ним у Юры были всегда теплые отношения, уже воевал где-то. (Толя благополучно вернется с войны, чтобы через полтора десятка лет погибнуть у себя в дурацком железном гараже, где заснет в машине, не выключив двигатель); здесь было еще несколько ребят со двора, кого Юрий почти уже не помнил.

Стемнело. Начали раздаваться редкие, потом более частые залпы зениток, переходящие порою в шквальный огонь. В перерывах слышался самолетный гул, размеренный, спокойный. По небесному аквариуму заплясали перекрещивающиеся лучи прожекторов; темными рыбами заколыхались аэростаты заграждения.

Юрий и его дворовые дружки переговаривались, лениво-бесстрастно глядя в небо: будут они волноваться из-за одного-двух жалких самолетиков, которые случайно прорвались в город и так беспомощно мечутся сейчас над ним.

Свист падающего снаряда. Звук усиливается… Взрыв… Где-то совсем недалеко. Крыша под ними слегка колеблется, они ощущают слабый толчок воздуха… (Назавтра Юрий узнал, что одна из бомб разрушила дом 28 на углу Малой Бронной и Садово-Кудринской. На крыше среди других погиб тогда отец его бывшей одноклассницы Милы Бак.)

А к ним на крышу в этот раз не падали даже зажигалки и здесь продолжался неторопливый «треп». Говорили больше о женщинах (о «бабах» — как принято называть подобные темы), и больше других распространялся Борис. Вернее, он был единственным оратором, остальные выступали в роли хора в древне-греческом театре, составленного из зеленых новичков.

В самый разгар бомбежки, когда с разных концов города слышались взрывы, а зенитки, казалось, совсем сошли с ума и готовы вот-вот выпрыгнуть из станков и помчаться вслед за снарядами, Борис приступил к наиболее захватывающей из своих историй.

— …А вот недавно… — рассказывал он. — Честное слово, не верите, спросите у Шурки… спустился я в наше убежище, в подвал… Не прятаться, просто позырить, что и как… Ну, убежище как убежище, если кто не был: тусклые лампочки, нары вроде какие-то, стулья покореженные стоят, кровати железные с порванной сеткой… Для дела не годятся… Присел рядом с кем-то, даже не поглядел. А жара — мужики в майках, бабы чуть не в одних лифчиках, все выпирает… Духота, запах — хоть святых выноси… И тут… — Борис переждал, пока немного стихнет треск обезумевших зениток. — Свет погас. Не верите? Спросите у кого хотите… Ну, прямо глаз выколи. Жутко, конечно, немного… Я уж выйти хотел, хотя отбоя не было, но разве найдешь дверь в такой тьме… Сижу… И вдруг чую, кто-то будто ощупывает меня. Карманы вроде ищет. Даже смешно стало: что у меня там может быть? Золото, что ли?.. Хотя, говорят, некоторые с собой в убежище самые дорогие вещи тягают. Но у меня что? Носовой платок грязный да рубля два денег с мелочью… Я карман прижал, молчу. Дико как-то… Кому, думаю, надо в штаны ко мне лезть?.. А потом… честное слово, если не верите… Чую… Нет, не в карман. А рядом, понимаете?.. Куда, куда?! В ширинку, вот куда!.. У всех есть ширинка? Проверьте, если забыли… — Ироничность вопроса была перечеркнута еще одним, дальним взрывом и частой дробью железа об железо: на соседние крыши посыпались «зажигалки». Потом наступила странная тишина. Борис продолжал, и, казалось, его слушает вся притихшая темная Москва. — Ну, думаю, кто же это? Может, Валька из четырнадцатого? Она любит к этому делу, все говорили… Но молчу пока… А у меня, сами понимаете, уже наготове… В полной боевой… Ну, я руку протягиваю… Куда, куда?! Сначала эти… сиськи… А у нее под платьем ничего… В смысле, никакого белья… Сразу… А сиськи — не верите? — одну в две ладони не возьмешь. Нет, думаю, не Валька. У той поменьше… Но она мне лапать особо не дает, пуговицы на ширинке расстегивает, трусы отгибает и вытаскивает его… Понимаете?

— Понимаем, — буркнул Шурка. — Ну, и чего?

— Чего, чего?! Не верите, не надо. Могу не рассказывать.

Его немного поуговаривали, и Борька не стал ломаться.

— Вытащила и чего-то шепчет… «Хороший, какой хороший…» Совсем сдурела, честное слово… Гладить начинает… пальцами… Понимаете?

На этот раз никто не ответил: боялись сбить рассказчика на самом интересном месте.

— Сначала пальцами, а потом… потом языком, честное слово… Сперва самую головку, а после вниз, к яйцам… Лижет и лижет… Опупеть можно!.. И пальцами перебирает… Ну, я дошел…

— Спустил? — деловито спросил Шурка.

— Погоди… Не сразу. Это потом — когда сосать начала. Прямо в рот взяла, как огурец какой, и туда-сюда… туда-сюда… Ну, я…

— Спустил? — опять спросил Шурка, словно сам только и ждал этого момента.

— А ты бы нет? Еще как… Прямо в рот.

— Ну да…

— По правде. Она не отклонялась.

— А что потом?

— Ну отдышался, штаны застегнул. А темень кругом… Только чувствую, нет ее рядом больше. Отошла куда-то… Вскоре свет зажегся, все к выходу, а я глазами зыркаю: кто? где?.. Не Зинка ведь, сестра твоя…

— Ну-ну, ты!..

— И не тетя Клава из двадцать первой… Или Елена Дмитриевна, Веркина мать…

— Так и не знаешь? — спросил Юрий.

— Так и не знаю.

— Может, приснилось?

— Это тебе снится, а у меня наяву.

И Борис был отчасти прав.

Но в ту ночь, а отбой дали довольно рано и потому удалось немного поспать, Юрию приснилось совсем другое: будто плывет на пароходе, и началась жуткая качка, а он упал в воду, захлебнулся, и не может дышать… Он открыл глаза — было еще темно, он продолжал плыть, но море почти успокоилось.

Когда утром шел на работу, увидел: у Никитских ворот не торчит больше темная фигура ученого Тимирязева на постаменте, и вместо здания школы, где лет десять с лишком назад начинала учиться Миля, — груда камней. Он так и не понял: то ли бомба упала сюда во время главного налета, то ли когда Юрий уже спал у себя в кровати.

Если говорить об общей атмосфере в те дни, то ни отчаяния, ни, тем более, паники в Москве еще не было. Скорее, все то же отупение и недоумение: как же? Вдруг такое? Уже целых полтора месяца — «непобедимая и легендарная» армия, выросшая «в пламени, в пороховом дыму», прошедшая через «штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни»; армия, где служили «три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой», готовая в любую минуту «в бой за родину, в бой за Сталина»; армия, где «кони сытые бьют копытами», которая «встретит по-сталински врага», а также «по дорогам знакомым за любимым наркомом» поведет «боевых коней» — эта армия отступает и отступает, сдается в плен, разбегается?!.. Еще 28 июня немцы вступили в Минск, занята вся Прибалтика, они стоят под Киевом… Как же так?!.. А совсем недавно, в ночь на 29 июля, последние наши части оставили Смоленск. Почти рядом с Москвой! Каких-нибудь пять-шесть часов езды с Белорусского…

Было страшновато и непонятно, как в жутком сне, и было странное подспудное ощущение — скорее, безрассудная надежда, — что это, в самом деле, сон, и что вдруг проснемся и увидим: все по-прежнему, никаких сарделек-аэростатов на улицах, вечерних очередей в метро со стульями и раскладушками; и по ночам — тишина, а в газетах, как обычно, — сообщения о постоянных трудовых победах, о том, что «сталинским обильным урожаем ширятся колхозные поля», о безграничной любви к вождю и благодарности за все, что для нас сделал… Потому что ведь «Сталин — это народ, что к победе идет по вершинам подоблачных склонов…» А также: «Сталин — наши дела, Сталин — крылья орла, Сталин — воля и ум миллионов…»

С начала августа Милю Кернер вместе с другими студентками юридического института отправили под Серпухов на полевые работы. Она благополучно вернулась оттуда недели через три, хотя все могло кончиться довольно плохо: как раз в тех местах немецкие самолеты, не прорвавшиеся в Москву, приноровились сбрасывать на обратном пути свой бомбовый груз. Но понятия смерти, как Миля потом рассказывала — своей смерти, не чужой, — видимо, не существовало еще у этих двадцатилетних девушек. Увы, оно было уже не за горами.

В отсутствие Мили, у которой он чаще всего бывал в свободные вечера, Юрий зашел как-то к бывшей однокласснице Асе Белкиной, которую не видел со дня окончания школы. Вернее, с выпускного вечера, после которого усердно тискал на Патриарших прудах ее пышные телеса.

Они остались такими же, что он сразу отметил, лишь только появился в ее жилище, если можно так назвать низенькое каменное строение на углу Спиридоньевского переулка и Бронной, дверь которого открывалась прямо в единственную комнату и где из удобств, не считая клозета, был только кран с холодной водой. А из неудобств — на тот момент для Юрия — асина мать. Поэтому он пригласил Асю зайти на днях к нему в гости, на что та охотно согласилась.

Он приготовил выпивку, кое-какую еду, но Ася, когда пришла, пить наотрез отказалась и вообще была расположена не к «фалованью», как это называлось еще недавно на их школьном языке, но к серьезному разговору. Она хотела узнать, понять… Хотела совета: нужно уезжать из Москвы или можно оставаться? Скоро ли кончится война? Когда именно?.. Ведь Юра военный, лейтенант, он должен знать!..

Да, Юра знал… был уверен: с Москвой ничего не случится, беспокоиться нечего, уезжать никуда не надо.

Но как же, ведь многие уезжают, возражала Ася. Целые учреждения, она знает. Ира Каменец уехала с семьей, Рема, Феля — ее подруги.

Пусть, отвечал Юра, это их дело. Но Москве ничего не грозит, а скоро вообще Красная Армия перейдет в наступление и быстро прогонит немцев. Все, что случилось, результат внезапного нападения, сейчас наша армия уже оправилась от первого удара и сама начинает контратаковать. Так что не надо паники, все переменится к лучшему уже через месяц… Ну, через два…

Он вошел в роль, сам почти верил в то, о чем говорил. Ему, действительно, претили панические настроения, он гнал их от себя самого, что было совсем не трудно, а кроме того, им владело простодушное до жестокости эгоистическое чувство: что будет, если уедут все близкие и приятные ему люди? С кем останется в Москве?.. То же самое, что Асе, он говорил и родителям Мили, и собственными родителям…

К счастью, не все его слушали. Точнее, никто не слушал. Родители Мили эвакуировались с учреждением ее отца в Казань — уже в сентябре. Миля осталась, потому что продолжались занятия в институте. Юрины родители досидели в городе до середины октября, когда немецкие войска были на некоторых участках менее, чем в двадцати километрах от Москвы; только тогда им удалось уехать в ту же Казань. С ними был и юрин младший брат. До сих пор Женя помнит, как до города Горького (Нижний Новгород) их везли на открытых платформах. (Ох, и живуч советский человек!.. Пока не расстреляют.) Бабушку Юрия еще летом отправили в Баку к старшей дочери. Что касается Аси Белкиной, то, когда Юрий вернулся в ноябре в Москву после трехнедельной эвакуации со вторым эшелоном Генштаба в Куйбышев (Самару), то застал в дверях своей комнаты тревожную записку: «Юра, зачем ты говорил, что не надо ехать? Что теперь будет? Прощай. Ася».

(С облегчением должен добавить, что, как Юрию стало потом известно, Ася и ее мать благополучно уехали тогда из Москвы; Ася вскоре вышла замуж за пожилого работника торговли, который через несколько лет попал за решетку за какие-то дела экономического свойства, но как это принято у торговцев и, кажется, уголовников, семье арестованного помогали оставшиеся на воле, так что, когда Юрий случайно встретил Асю, уже после войны, та была не в отрепьях, а в каракулевом манто, и на лице не лежала печать голода. Больше они друг друга не видели…)

В конце августа Юрий столкнулся на Садовой с Олей Фокиной — тоже из их школы — с той самой Олей, кто чуть не с девятого класса, как у них утверждали, жила по-взрослому с губастым Костей Садовским, что не вызывало в ту пору, насколько Юрий помнит, ни зависти, ни одобрения или осуждения, а, как ни странно теперь может прозвучать, лишь легкое недоумение, которое можно, пожалуй, выразить словами: «Ну, к чему им это? Что они, подождать не могут?..»

После школы Ольга поступила в театральное училище, потом не то ушла от него, не то ее исключили — Юрий не знал. Зато знал, что с Костей у них давно все кончено, она, кажется, вышла замуж, Костя тоже собирается жениться. Ольга пригласила Юрия зайти в гости прямо сейчас, она жила где-то недалеко. Юрий согласился: ему нравилась она, хотя они никогда не дружили; нравилась ее старомодно статная фигура, вальяжная, с большой грудью, тонкой талией, покатыми плечами; нравились пепельные волосы, вьющиеся над ушами, легкая курносость, даже ее рост — значительно превышавший его собственный. Это была — по виду — девушка из того круга и тех времен, когда носили платья до пят, шляпы с вуалетками, кружевной зонтик от солнца, длинные перчатки, высокие шнурованные ботинки; когда играли на лужайке в серсо, а внебрачные ранние половые сношения считались немыслимым грехом.

Они шли по Садовой, по Цветному бульвару, свернули на Петровский бульвар. Москва была та же, и не та: казалась полупустой, хотя по-прежнему сновали машины, автобусы, звенели трамваи; было много людей, одетых по-летнему, а потому выглядевших не по-деловому, более интимно — как на юге во время отпусков. Москва и была полупустой: из четырех с половиной миллионов, живших здесь до войны, добрая половина уже эвакуировалась на восток, около шестисот тысяч строили оборонительные сооружения. В самом городе возводились три защитных рубежа: по Окружной железной дороге, по Садовому и по Бульварному кольцу. Окопов и противотанковых рвов, как на подступах к Москве, тут не рыли, но были надолбы, «ежи», мешки с песком, проволочные заграждения. Они уже вписались в московский пейзаж и никого не удивляли. Как и окна, крест накрест заклеенные полосками из газет. Как зенитные и артиллерийские батареи на углах улиц, пулеметные огневые точки, пухлые аэростаты…

Ольга и Юрий свернули на Петровку, он прикидывал, где бы достать выпивку, когда они почти столкнулись с двумя молодыми лейтенантами, которые, судя по виду и громким голосам, в основном уже решили проблему, мучившую сейчас Юрия. Оба были в полевой форме, о которой он так мечтал и которая свидетельствовала, что они из действующей армии, с передовой: петлицы, знаки различия, то есть «кубари», звезды на пилотках — все было защитного цвета; с рукавов сняты нашивки. На поясе небрежно болтался револьвер, изобретенный бельгийцем Наганом еще в 1895 году и сдвинутый к животу, как у американских полицейских из кинофильмов, которых Юрий тогда еще не видел.

— Ты… — сказал ему один из лейтенантов, тот, кто был попьяней. — Торчишь тут в тылу… Сука! Окантовкой блестишь… С бабами ходишь… А мы там…

Глаза у него были бешеные, бессмысленные. С испугом глядя в эти глаза, Юрий не сразу понял, о чем тот говорит. А когда понял, испугался еще больше, но и оскорбился. Захотелось объяснить ему, как человеку, что Юрий сам рвется на фронт, уже не раз говорил со своим военинженером, но тот только отмахивается; а еще Юрий хотел сказать (а может, и не хотел, а потом, задним числом, придумал), что нечего им особенно выставляться — сейчас рискуют жизнью все, кто больше, кто меньше, и ни про кого не известно, что с ним случится на следующий день…

Но Юрий не сказал ни слова, потому что лейтенант рванул из кобуры наган и тихо проговорил:

— Сейчас я тебя застрелю, гада…

Если бы он крикнул, было бы, наверное, не так страшно, но он произнес эти слова тихо и спокойно. Как судебный приговор, который обжалованию не подлежит.

И тут Ольга совершила, может быть, самый смелый поступок в жизни, который она, видимо, до конца не осознала и о котором, к своей чести, никогда не вспоминала — даже встретившись с Юрием через пятнадцать лет в стенах школы, где оба недолгое время учительствовали.

Она рванулась вперед и встала между револьвером лейтенанта и Юрием, закрыв его, в полном смысле слова, своей высокой грудью. При этом смотрела прямо в лицо лейтенанту и говорила сдержанно и ласково, увещевая, словно ребенка.

— Перестань, — говорила она. — Что ты вдруг? Он такой же, как ты. Завтра пойдет туда же… Это мой брат, — зачем-то добавила она.

Второй лейтенант, более трезвый, тоже стал успокаивать приятеля, тянул продолжать путь. Тот пробормотал еще что-то оскорбительное, вложил револьвер в кобуру, и они ушли.

У Юрия дрожали ноги, дрожало все внутри: только сейчас он осознал, что могло произойти минуту назад, после чего не было бы уже ни его, ни Ольги, ни улицы Петровки, ни этой грязно-белой стены старого монастыря.

— Идем же, — сказала Ольга обычным тоном. — Мне лично есть хочется. А тебе?..

(Юрий долго не мог забыть этого лейтенанта, погибшего, скорее всего, в те месяцы под Москвой, в числе прочих миллиона ста двадцати тысяч, составивших, по последним данным, так называемые «безвозвратные» потери. В плане относительном это выглядело как 5–6 наших на одного немецкого солдата. Потерями «возвратными» считались раненые; о пленных, их насчитывалось уже тогда около двух миллионов, вообще речь не шла: их не должно было быть. Так повелел будущий генералиссимус Сталин…

Однако, когда Юрий сам надел полевую форму, он тоже начал — словами и взглядом — «грешить» против тыловиков. За пистолет, правда, при этом не хватался.)

Дома у Ольги была не только кое-какая еда, но и немного спиртного. Пить она не стала, как и Ася Белкина незадолго до этого, но ела с охотой и говорила больше не о том, что сейчас произошло, а вспоминала школу, их класс, Костю Садовского.

Юрий хватанул все, что было в бутылке, граммов двести, попросив налить в стакан — осталась привычка со времен ленинградского кафетерия, куда еще так недавно регулярно заходил перед тем, как отправиться в клуб на танцы, и потом тоже по привычке полез к Ольге с недвусмысленными предложениями, кои были отвергнуты спокойно и сдержанно, без лишних упреков или объяснений. Он смирился, но стало скучно, захотелось спать, тем более завтра вставать ни свет, ни заря, да и комендантский час скоро. У него, правда, был пропуск, но он не признался, а сказал, что пора идти. И ушел. Отказ Ольги казался обиднее, чем оскорбление, нанесенное пьяным лейтенантом, чем собственный испуг.

Зато сейчас мог спокойно шагать по темным безлюдным улицам, и если встречался патруль или кто-то, обладающий, как и он, ночным пропуском, прямой угрозы они не представляли. Воздушного налета в эту ночь тоже не было…

В начале сентября вернулась из-под Серпухова Миля: у нее в институте начались занятия.

Все свободное время Юрий теперь проводил в ее комнате, ставшей намного просторней: родители после долгих колебаний уехали в эвакуацию, взяв с дочери слово, что, если только положение под Москвой станет хоть чуть-чуть хуже, она немедленно приедет к ним в Казань. Юрий поклялся, что обеспечит эту возможность: достанет билет или — как это называется? — талон на эвакуацию.

У Мили по-прежнему гостей бывал полон дом. (Точнее, единственная комната.) Кроме Юрия, Костя Садовский — он учился на одном курсе с Милей, а также другие сокурсники: светловолосая маленькая Аня, с лучистыми глазами и острым, едким языком; крупная, нескладная, с мясистыми щеками и добрым приветливым взглядом, Рая. Заходила Лида Огуркова, заходил Мишка Брукман — тоже из Юриной школы: вскоре он погибнет на фронте, так и не узнав, выйдет или нет его отец на волю из нашего лагеря; заглядывала ленивая домоседка Соня — она ходила в тот же юридический институт, но, по словам очевидцев, больше курила в коридорах, чем бывала на лекциях. Из Милиных сокурсниц не хватало, пожалуй, Изы Кедриной, которая так и не ответила два года назад на юрино достаточно лирическое послание, но Юрий (ох, эти ветреники!) даже о ней не вспомнил. Впрочем, Миля сама сказала ему, что Иза еще в июле уехала со всей семьей на Урал.

Почти на глазах у Юрия в большой Милиной комнате происходила еще одна трагедия — личная.

Дело в том, что толстуха Рая с первого курса, еще до войны, отчаянно влюбилась в Костю Садовского. Тот же не отвечал взаимностью, хотя был достаточно любвеобилен, что причиняло вдвое больше мучений бедной Рае. В числе его избранниц находилась и Лена Азарова, с кем он несколько лет назад учился в одной школе. Сейчас та была в университете. Роман с Леной больше всего огорчал Раю: в ней она видела самую серьезную соперницу.

Вскорости произошло вот что. Как-то в институте во время лекции у Кости случился припадок: он упал на пол, начались судороги. Что с ним было, он не помнил, ему подробно не рассказывали, но догадывался, и это вызывало страх перед будущим, подавленное состояние, когда не хотелось ничего: ни учиться, ни любви, ни жить.

В те дни и месяцы, в которые он ежеминутно ожидал повторения припадка или чего-то худшего, Рая была самым верным и преданным его другом-утешительницей и ангелом-хранителем, целительницей и просто Женщиной.

Они поженились. Припадки не повторялись, постепенно Костя напрочь забыл про них — убедил себя, что это была какая-то из ряда вон выходящая случайность, которой не суждено произойти еще раз. И так оно, к счастью, получилось. Но вместе с освобождением от гнетущего страха пришло сожаление по поводу опрометчивой женитьбы на Рае. Если излагать ближе к сути, то его раздражало ее несуразное крупное тело, беззаветная любовь, рабская покорность и поклонение, граничащие с надоедливой прилипчивостью, — одним словом, не нравилась она ему, как не нравился Господу Богу тот старый богобоязненный нищий еврей из анекдота, кто обратился с просьбой о помощи и кому Он не помог. Костя вновь перенес свое благосклонное внимание на Лену, и кончилось тем, что ушел от Раи и переехал к Лене, у которой тогда была спортивная фигура, достаточно крепкий характер и твердокаменная большевичка-мать, чье присутствие не способствовало, но и не слишком мешало их длительной совместной жизни, плодами которой стали два сына: один из них впоследствии — преуспевающий юрист, другой — неудачливый актер, но оба ныне резко сменившие свои профессии и гражданство…

Рая же вскоре после того, как это произошло, в отчаянии бросила институт — не могла представить себе, как будет встречаться с Костей каждый день на лекциях, в коридорах — и пошла в военкомат: просить, чтобы отправили в действующую армию санинструктором, благо навык у нее был — немало времени провела в московских госпиталях, ухаживая за ранеными. Ей не отказали, и вскоре она погибла. Война превратила в трагедию то, что могло обернуться просто лишь драмой.

 

4

Старшего лейтенанта Егорова Юрий встретил совершенно случайно в начале октября.

В то время уже началось немецкое наступление по плану «Тайфун» на брянском и вяземском направлениях, где в окружении оказались советские войска нескольких фронтов. Некоторая их часть вышла потом из этого кольца, другая осталась в плену или пошла партизанить. Главным и, в общем, последним рубежом на подступах к Москве стала Можайская линия обороны. Участок шириною в двести тридцать километров защищало всего 89 тысяч бойцов, которые потом вошли в состав вновь образованного Западного фронта под командованием генерала армии Жукова. Эти войска оказывали, как писали тогда в газетах и позднее в военных энциклопедиях, героическое (что было чистой правдой) сопротивление. Но тем не менее противник продолжал героически (что тоже правда) наступать. В Москве формировались все новые дивизии народного ополчения — в придачу, а вернее, взамен тех двенадцати дивизий и двадцати пяти истребительных батальонов, плохо обученные и по большей части плохо вооруженные бойцы которых, начиная с июля, гибли, как мухи, на подступах к столице. Около полумиллиона ее жителей, две трети из них женщины, продолжали строить сейчас в непосредственной близости от города оборонительные сооружения, рыли лопатами противотанковые рвы. Это происходило в известных всем москвичам дачных местах по линии Хлебниково — Сходня — Кубинка — Подольск…

Противник наступал и в направлении Калинина (Тверь), и в направлении Тулы — на Москву было нацелено более пятидесяти дивизий, стрелковых и танковых.

Старший лейтенант Егоров, воевавший в составе 33-й Армии, прибыл в Москву из-под Нарофоминска, что в 60-ти с лишним километрах от столицы и где проходила в день его отъезда линия фронта. Прислали его в обыкновенную командировку, да еще в совсем гражданское учреждение — в наркомат связи (который еще только готовился к эвакуации), чтобы «выбить» какую-то аппаратуру для штаба армии. Аппаратуру он, конечно, не выбил — всем было не до него, зато дышащий на ладан грузовой «газик», на котором он приехал, окончательно вышел из строя и в быстро наступавшей вечерней темноте, когда из-за строгого затемнения и посветить себе было нельзя, водитель основательно покопаться в моторе не мог.

Случилось так, что по переулку, где, взывая о помощи, с поднятым капотом стояла их машина, проходил Юрий, направляясь, как обычно, к Миле. Умаявшись от беспрерывных телефонных переговоров, от писанины, от знакомых лиц и голосов у себя на работе, он, словно дивной песне, внимал чертыханью (это если мягко выразиться) двух мужчин, нависших над мотором «газика». Один из них поднял голову, вгляделся в остановившегося Юрия.

— Все, командир, — сказал он ему. — Полный холодец. Не фурычит…

— Завтра заведем, товарищ лейтенант, — бодро откликнулся водитель. — Не сомневайтесь. А сейчас покемарить можно.

— Можно-то можно, Седых, только осторожно. Где?

— Я в кабине, а вы…

И тут в Юрии взыграл комплекс гостеприимного столичного жителя…

Чудны дела твои, Господи! Эпидемия страшной болезни почти уже добралась до сердца организма, называемого страной; охватила уйму жизненно-важных органов, перерезала множество вен и артерий, нарушила кровообращение, а суетливые кровяные тельца этого организма мечутся по каким-то своим обыденным делишкам, переговариваются обычными голосами, испытывают естественные чувства: в том числе какой-то своей вины, жалости и как следствие — необходимости оказать немедленную помощь, предоставив пищу и кров… Правда, не свой…

Если попытаться перевести эту претенциозную абракадабру на нормальный язык, она означает, что Юрий, не задумываясь, пригласил лейтенанта и его водителя к Миле — перекусить, а если нужно, переночевать.

— Спасибо, парень, — сказал лейтенант. Он был старше и мог позволить себе такое обращение. — У нас тоже кое-что с собой есть, не думай. А горячего чайку очень хочется. И супец неплохо бы…

Миля нисколько не удивилась неожиданным гостям, сразу пошла ставить чайник на керосинку. Запас еды кое-какой имелся — не без помощи Юрия: он приносил сюда паек, который получал у себя в Штабе, и то, что порою перепадало там в буфете. Гости достали из вещмешков фронтовые «сто грамм» в количестве двух поллитровок, хлеб, сало, бульонные кубики и еще — тоже в виде кубиков, но более крупных, — шоколадную массу (скорее, это было какао) с шероховатыми вкраплениями сахара. Такой вкуснотищи Юрий, пожалуй, никогда не ел! Он даже не растворял шоколадные кубари в кипятке, а просто пил с ними чай вприкуску. Позднее и он получал это лакомство, но очень быстро оно навсегда исчезло из обихода. Его вкус Юрий пронес через всю войну…

Лейтенант сказал, что фамилия ему Егоров, можно звать Сергеем, сам из Тульской области… Город Одоев знаете?.. Не знаете? Плохо. И Белёв не знаете? Ну, совсем никуда… А он как раз из тех краев…

Поговорить он, видно, любил, и в тот вечер ему подфартило: Миля и Юрий были профессиональными слушателями. Ни им, ни рассказчику не мешала даже воздушная тревога, объявленная по репродуктору: они не обратили на нее внимания.

Размякнув от водки и чая, Сергей ораторствовал почти без перерыва и останавливался только, чтобы вдохнуть и выдохнуть дым от папиросы или закурить новую.

Сначала он немного повспоминал о своем детстве. Почему вдруг? Возможно, оттого, что увидел над кроватью Милиной матери детские фотографии: Миля в разном возрасте, ее рано умершая сестра.

— …Да, и я был таким, — как бы удивляясь, говорил он. — Вас вон двое, а у нас в семье девятеро, семь выжило. Хорошо жили. Не бедно… Разносолы на столе, дай Бог каждому! Как сейчас помню… Я праздники любил. Вознесение, Троица, Духов день… — Он причмокнул: казалось, ему доставляет особое удовольствие произносить эти давно позабытые слова. — С утра ели капустные да гороховые пироги, творожную обмачку, мясо с картошкой, лапшу самодельную… Папаня Серого запрягал, на базар ехать. За хомутами… После Одоева деревеньки у нас идут — такие, со въездными воротами, забором огороженные в три жерди…

Кадры жизни в его кинематографическом рассказе монтировались вразнобой, но не потому, что монтажер чересчур пьян — просто как вспоминалось.

— …А ворота в ступицы старых колес тележных вставлены, и крутятся в них… Доходит?… Въехали мы в одну такую деревню, там гулянка идет, пыль столбом! Мужик рыжий к отцу привязался, в руке у него нож или топор, не помню. Отец ему: «Отойди, мил человек, затопчу конем нечаянно». А он: «Ты? Этой козой? Меня? Не желаю пущать! Слазь с телеги!..» Отец испугался — пили и дрались у нас вусмерть, — повернул, еле ускакать удалось — наш Серый грудью ворота выбил…

— На базар хоть попали? — спросил Юрий: ему хотелось, чтобы в рассказе была все же какая-то последовательность, логичность.

— Чего?.. Нет, хомутов в том разе не взяли. Зато, помню, отец икону Богородицы Белёвской купил… Поверите, нет, — рассказчик понизил голос, — когда потом иконы в печи сжигал, только Белёвская уцелела.

— А зачем сжигал? — не поняла Миля.

Сергей вскинул голову: всерьез спрашивает?

— Затем, что страшно, — сказал он. — Когда коллективизация началась да раскулачивание. Вас, небось, не раскулачивали?

— Нет, — признался Юрий.

Ему в голову не пришло тоже «похвастаться» — что и в городе не все безоблачно: только в их с Милей классе, например, из тридцати с лишним учеников у десяти, не меньше, отцов или матерей посадили, в том числе у него самого. Но такие вещи тогда широко не обсуждались, о них не принято было говорить, даже чтобы вызвать просто участие, сострадание.

— А к нам из города приезжали, — продолжал Сергей. — Из вашего тоже. Двадцатипятитысячники… Тьфу, не выговоришь! И прочие представители. Я тогда мальчишка был, в одну влюбился, помню, черненькая такая, с ревульвером! Ираида Филаретовна звать. Я для нее частушку сочинил. До сих пор не забыл. Исполнить?

Слушатели не возражали. Сергей пропел скороговоркой:

Теперь бы Юрий мог смело утверждать, что это была типичная припевка или коротушка, один из жанров народной лирики, построенная не на сквозном развитии темы, как большинство из них, а по принципу образного параллелизма. Но тогда он ничего этого не знал и ему было смешно и немного неловко за лейтенанта.

Вежливая Миля сказала:

— Ой, как здорово! Прямо настоящая!

— Поддельных не держим! — весело ответил Сергей, выпил еще рюмку и загрустил.

Водитель поднялся из-за стола, поблагодарил, сказал, пойдет спать в машину. Миля предлагала ему устроиться в комнате соседки, та уже уехала из Москвы, но он отказался. После его ухода выпили еще — водки и чая, Миля завела старый светло-синего цвета патефон, знакомый Юрию со школьных лет, так и стоящий с тех пор на тумбочке у дивана.

— пел Утесов, выделяя звук «о» в последнем слове.

— приглашал недавно еще польский, а ныне советский джаз-оркестр.

— наяривал Цфасман на рояле.

— жаловался Вадим Козин.

Теперь взгрустнулось всем, и каждый «думал и молчал о чем-то о своем» — как будет через пару лет петься в одной из наиболее популярных фронтовых песен.

— …А я из окружения выходил, — сказал Сергей после долгого молчания.

— Расскажите еще о себе, — попросила Миля.

Упрашивать не пришлось, но начал он не с окруженья, а года на три раньше…

(Вот, вспомнилось только что несколько мелодий прежних лет и полезло в голову множество других — обрывки напевов, слова… Эти приходят сразу, восстанавливаются почти мгновенно, те — бродят где-то в преддвериях памяти: случайно услышанные на улице, подобранные в парке, с пластинки, в кино… И до слез обидно, когда иные из них, туманно звуча в резонаторе черепа, выйти наружу через губы уже не могут… Ну, никак…

Будто передо мною негативы когда-то хорошо знакомых лиц и мест, так и не ставшие фотоснимками… Непроявленные мелодии из фильмов «Марионетки», «Груня Корнакова», «Новый Гулливер»; из репертуара американского джаза «Вайнтрауб Синкопаторс», игравшего когда-то в Первом кинотеатре на Воровского (Поварская); из песен Юрьевой, Кето Джапаридзе, Никитского, Церетели и Бог знает кого еще…)

Сергей Егоров рассказывал…

За несколько лет до войны пошел он в армию. Попал неизвестно за какие заслуги в полковую школу, где младших командиров готовят. Может, оттого, что носок хорошо оттягивал во время строевой. Ну, прошел все премудрости — рытье окопа, стрельба лежа, с колена, штыковая атака… Чтобы воевать на чужой, значит, территории, как им талдычили… Только ничего это не пригодилось…

А в 39-м, он уже сержантом был, направили их на границу с Латвией. Да не просто — а по тревоге, они аж подумали: опять война, как с Финляндией или до этого на Халхин-Голе. Поставили его начальником наблюдательного пункта: торчал в окопе под стогом сена со стерео-трубой в руках, глазел, как люди по ту сторону границы живут. Не очень и приятно: будто в дверной глазок подсматриваешь.

Летом 40-го вошли в Латвию. Сергеева часть в городе Виндаве стояла, по-ихнему Вентспилс. Неспокойно там было всю дорогу: убивали наших, особенно по ночам. Потом его оттуда срочно отправили. Все у них тогда срочно почему-то было, словно к войне готовились… Да не подготовились… Отправили оттуда в Минское пехотное училище, поездом ехал… В тамбуре ему двое чуть живот ножами не вспороли — если б не проводник-латыш, каюк был бы… За что? За Латвию, говорили, и за Финляндию почему-то…

— Бандиты, наверно, — сказала Миля.

Юрий ничего не сказал, но думал примерно так же.

— Оно, конечно, — сказал Егоров, — но я вот, еще когда мальчишкой был, помню, корову у нас со двора уводили, лошадей… Пырнул бы я тогда их тоже, или выстрелил… Если б мог…

— Кого? — спросил Юрий. — Ираиду Филаретовну?

— Она к тому времени уехала. А то бы и ее…

Слушавшим была неприятна его откровенная жестокость, но они разумно отнесли ее за счет количества выпитой водки.

Егоров продолжал.

Зимой 40-го… нет, уже весной 41-го закончил он ускоренный курс училища, присвоили младшего лейтенанта, и поехал в 247 стрелковый полк в Витебскую область. Это в Белоруссии, знаете?.. Был командиром взвода, потом саперной ротой командовал.

Его отец — Сергей успел домой съездить перед новым назначением — говорил тогда: война уже дымится, но Сергей опровергал. Как и многое другое, что говорил отец… А сейчас… где они сейчас, его родичи? Что с ними?..

Егоров выпил еще, понюхал кусок хлеба, помотал головой.

11-го июня, это он точно помнит, вышли они из города Лепеля ускоренным маршем к границе с Литвой. К бывшей границе. Никакого оружия в полку не имелось. Говорили, так надо, чтобы немцев зря не коробить, значит. А везли собой кровати, матрацы, чучела для штыкового боя. 21-го устроили суточную дневку полка у деревни Дубровка, а в четыре утра двадцать второго слышат гул самолетов, взрывы. Думали, военные игры начались, им про них зачитывали приказ на марше. Однако видят, невдалеке поселок горит, черный дым, крики оттуда… По всему, дело нешуточное. Над ними самолет появился, махонький такой, желтый. Ихний разведчик. А вскоре уж бомбить и обстреливать стали… Что делать? Начальник штаба приказывает Сергею разузнать, как дела на железнодорожной станции километрах в двух… Станция оказалась разрушена — обломки вагонов, трупы, обрывки кровавой одежды на проводах… Впервой тогда такое увидел.

Вернувшись, Сергей получает приказ занять оборону. Сектор обороны: деревня Дубровка — лесной массив. Но это только на картах. На самом деле никакого леса давно уже нема, и оружия нет, даже личного, и боеприпасов. Ни единого патрона! Все приказали сдать перед маршем…

Стали отходить. Тут немецкие танки показались, шесть штук. От беспомощности, от безнадеги Сергей как закричит — аж стыдно потом стало: «Саперы! Слушай мою команду! По амбразурам — песком! Огонь!..» Совсем умом обносился… Но ничего, сошло — все были не лучше.

— А танки? — спросил Юрий. Он первый раз слышал рассказы бывалого фронтовика, ему все было интересно.

— Танки, не поверишь, повернули и ушли.

— Ну… От песка?

— Да нет, просто не до нас было. Они с флангов обходили.

— А потом что?

— Потом бежит ко мне начальник инженерной службы полка Мишка Усов, курчавый такой, веселый мужик, указание какое хотел дать. Наступил на мину… немецкие самолеты их разбрасывали… зелененькие, на репу похожие… И нету его кудрявой башки, одно месиво кровавое.

— Ой, ужас! — вскрикнула Миля.

— Это я оттого запомнил, что первый убитый, который прямо на глазах. Потом уж сколько было…

В тот раз их спасла ночь. Начали выбираться из укрытий, окопчиков, кустов — собирать остатки полка. Не было санчасти, пищеблока. Не было бинтов, йода… Сдуру начали рыть блиндаж для штаба полка, но быстро докумекали, что обороняться нечем, да и вообще, они уже в тылах болтаются, немцы их обошли.

Побрели на восток. Шли и шли. К ним присоединялись военные, гражданские. Появилось кое-какое оружие. Жара страшенная, комары, гнус… Что ели? Грибы жарили, ягоды ели, щавель, дудки болиголова. Не пробовали?.. На драку не нарывались — куда уж… Шли по ночам, днем затаивались поглубже в лесу. Раненых оставляли в деревнях, убитых закапывали… Не всех, чего греха таить…

Наткнулись как-то на запрятанный в чаще склад продфуражный. Его охранял молодой совсем боец. Остальные все — кто убит, кто удрал, он один остался. Видно, свихнулся малость — ходит и охраняет, худой, сонный, а от кого — сам не знает. Их не подпускает, застрелить грозится. А на складе, сами понимаете, жратвы навалом. Они его просят, улещивают — ни в какую. Плачет, а не соглашается. «Не подходи! — кричит. — Стрелять буду!» Капитан из их группы приказывает ему сдать пост — не подчиняется. «Не вы меня ставили», — говорит. Кто-то предложил его пристрелить, другие — отвлечь и обезоружить…

— Не застрелили? — с надеждой спросила Миля.

— Нет. Девушку на него напустили… Она с ним то да се, а в это время двое подползли и — раз! — повалили, винтовку забрали. Он опять в рев — на этот раз от радости…

Набрали они там продуктов — консервы, концентраты, сахар, сухари. Жаль, не всем попользоваться пришлось: натолкнулись вскорости на немцев, или те на них, в бою столько полегло… И девушка та, и часовой молоденький…

— Уж лучше плен! — воскликнула Миля.

Егоров, прищурившись, поглядел на нее.

— Вы статью такую уголовную слыхали когда-нибудь? Номер пятьдесят восемь?

— Я слышал, — сказал Юрий. О том, что его отец был арестован именно по этой статье, он промолчал.

— Мне папаня объяснял, — продолжал Сергей, — эту статью в армии тоже применяют: о враждебной деятельности…

— «Уголовный кодекс», — сказала Миля, она ведь была без пяти минут юрист. — Раздел «Государственные преступления. Антисоветская агитация и пропаганда».

— Во-во. Отец предупреждал: будь осторожен. Он наученный был.

Юрий хотел уточнить, чем же он был научен, но Сергей сразу продолжил:

— Пока я из окружения выходил, всего под завязку навидался. Вы, небось, не знаете, чего там придумали: трибунал военный чуть не под каждым кустом. Это уж когда ближе к Москве… Почему бросил часть? Где оружие? Зачем отступаешь?.. Вот такие вопросы… А если не было оружия? Если всю часть разбили и еле вырвался? Если немец сильнее?.. Чего тогда делать? Этого не говорят… Батальонные комиссары… Там все больше они, в трибуналах в этих. Чистенькие, сытые, в пекле еще не побывали… Каждое лыко в строку: где документы? Где звездочка с пилотки? Знаки различия? Нашивки?.. Если военный в гражданское переоделся — все, конец. А уж если партбилет где спрятал или потерял… (Юрий возблагодарил судьбу, что он беспартийный, хотя ведь все равно комсомолец…) В общем, лучше умри, а из окружения не выходи и в плен не сдавайся. Последнюю пулю — для себя… Приказ 270 насчет этого. Там каждый пленный объявлен врагом, и семья его тоже.

— Этого не может быть! — сказала Миля. Ей было ясно, что гость напился и болтает чепуху. — Во всех войнах были пленные, почитайте в книгах. У Льва Толстого…

— У тулстого одно, у тонкого другое! — резко сказал Егоров. — Не думайте, что спьяну. Сам под такой трибунал угодил. Вышку дали…

— Они выносят приговоры? — спросила Миля. — А кто же приводит в исполнение? — Голос у нее дрожал.

— Сами и приводят. Меня, можно сказать, немцы спасли: залетели на поляну, где суд шел, все и разбежались — и судьи, и приговоренные… Ладно, — он стукнул ладонью по столу и поднялся, — я вам сказки рассказываю, а вы уши развесили, слушаете… Ничего этого не было… Спать пора. Пойду в машину…

Миля уговаривала остаться — она ему постелит, но он ни в какую. Словно кто обидел. Ушел и дверцей кабины хлопнул так, будто бомба взорвалась. Но, скорей всего, дверцу иначе не закроешь.

Юрий переночевал на диване. Утром, когда выглянул в окно, машины с лейтенантом уже не было.