Мите уже сто лет обещают, что он полетит на самолёте. Не на большом самолёте: на нём он уже летал сколько раз, а на маленьком, санитарном, где сидишь рядом с пилотом и всё видишь: все приборы, и рычаги, и поля, и реки. Ведь на ИЛ-18 или на ТУ непонятно даже, летишь ты или на месте стоишь. Только вот во время взлёта или на посадке голова пухнет. А так совсем ничего. Кругом один гул да синий воздух. Хотя однажды, когда летели из Москвы в Омск, Мите прямо страшно стало. Не в тот момент, когда провалились в воздушную яму,—этого он не боится: глотнёшь раза два, и всё пройдёт. А страшно ему стало от красоты, которую он увидел за окном самолёта. Казалось, там было не небо, а ледяное поле — нагромождение белоснежных курчавых пластов. Их словно только что вспахал небесный трактор, и теперь он гудит уже где-то на другом конце поля, а сюда сейчас придут и начнут сеять золотые звёзды.

«Наш самолёт находится на высоте девять тысяч метров,— услышал Митя голос бортпроводницы.—Температура за бортом минус пятьдесят, скорость полёта — восемьсот километров в час...»

Здорово, конечно, летать на такой высоте и с такой скоростью! Но всё же Мите хотелось полетать на санитарном. Тем более, что папа обещал. Наверно, тысячу раз. Вернее, Митя тысячу раз просил.

«А теперь уже скоро уроки начнутся, тогда вообще не очень полетаешь. Значит, надо что-то предпринять!..» Так подумал Митя и решил посоветоваться во дворе со своим другом Васей.

— Я знаю,— сказал ему друг Вася.— Надо, чтобы оттуда тебе написали... Что приглашаем приехать и ждём.

— Откуда? — спросил Митя.— Кто?

— Оттуда,— повторил Вася.— Куда твой отец ездит.

— Он вроде в Русскую Поляну собирался,—сказал Митя.—А кто должен написать?

— «Кто, кто»! — закричал Вася.— Я! Или ты...

— Тебя серьёзно спрашивают,— сказал Митя.— Не хочешь, можешь не говорить.

— Я тебе серьёзно и отвечаю... Не понял?

Но Митя, кажется, уже понял, потому что подпрыгнул, издал боевой клич индейцев племени сиу и вцепился Васе в плечо.

— Постой ты! — сказал Вася.

Он не любил излишнего шума. Но Митя и сам успокоился, отпустил Васину ключицу и спросил:

— А от кого писать? И про что?

— Про что-нибудь,—сказал Вася.—Как письмо в «Пионерскую правду». Только не «дорогая редакция», а...

— Дорогой доктор,— подсказал Митя.

— «Дорогой доктор,— повторил Вася и продолжал таким голосом, словно ему поручили приветствовать делегацию из соседней школы: — Мы, ребята пятого класса, очень просим прислать к нам вашего сына Митю...»

— Зачем? — спросил сын Митя.

— Откуда я знаю зачем?! — рассердился Вася.— Надо подумать.

Они стали думать.

— Может, я написал что-нибудь такое? — робко сказал Митя.— А они прочитали...

— «Три мушкетёра»? — предположил Вася.

— Я серьёзно! Может, они просят поделиться опытом?

Вася вскочил на садовую скамейку, поднял руку, как боярыня Морозова на картине Сурикова, и провозгласил:

— Товарищи! Вот уже пять лет я с успехом собираю металлический лом. Делайте, как я: уносите из дома все тазы, кастрюли и железные кровати. Я сам уже два года сплю на полу...

— Перестань! — закричал Митя, хотя ему было смешно; он и не знал, что Вася такой артист.— Хватит!.. А может, я спасу кого-нибудь, а? Сейчас это часто делают. Больше всего из воды.

Вася сразу стал серьёзным.

— Говоришь, спасу кого-нибудь? — деловито переспросил он.—Это ничего. Мальчишку или девчонку? Из какого класса?.. А где это было?

Вася умолк, походил вокруг скамейки и потом продолжал:

— Знаю! Они сюда приехали, понял? На экскурсию. Этим летом. И купались тут, а один мальчишка взял и заплыл на серединку. И тонуть начал.

— И тут я,— закричал Митя,— раз-раз! Поплыл сажёнками, нет, кролем, всех обогнал, схватил его вот так, за волосы,— и вытащил!

Тихо ты,— сказал Вася и пригладил свою причёску, которую в классе называли «полуполька, полубокс, полупудель, полуфокс».—Ну, а потом?

— А потом,— продолжал Митя,— потом я торопился в кино или в магазин... Поэтому сразу убежал. Правильно?

— Как его звали? — спросил вдруг Вася.

— Кого?

— Кого ты спас.

— Как? Лёшка, по-моему. Не помню. Или Мишка. Какая разница?

— Теперь всё,— сказал Вася.— Можно письмо писать.

— Только зачем папе? — сказал Митя.— Лучше прямо мне.

Так и порешили. Они пошли к Мите, и там после долгих раздумий и споров родилось на свет это письмо, написанное корявым Васиным почерком. В письме ребята русско-полянской школы № 1 (такая ведь обязательно должна быть) вспоминают Митин подвиг и очень, очень просят Митю приехать, потому что все его так ждут, так ждут, прямо как соловей лета... Но особенно хочет его видеть тот самый мальчик по имени Лёшка (или Мишка? Нет, пускай Лёшка).

«...Скорей, скорей приезжай, дорогой Митя. К нам часто летают санитарные самолёты АН-2 и ЯК-12, ты можешь сесть прямо на них. Наверно, родители тебя отпустят, раз мы все просим. Привет. Ребята 5-го класса «А».

Так заканчивалось это письмо. И начиналось самое трудное: нужно было подумать, как его доставить.

— А чего доставлять? — сказал Митя.—Скажу, что конверт выбросил. А письмо — вот оно, пожалуйста.

— Нет, так нехорошо,— сказал Вася.— Сразу догадаются. Надо, чтобы всё похоже было... Дай какой-нибудь конверт!

Они тщательно изучили конверт от тёти Маниного письма и установили, что там стоят два круглых почтовых штемпеля — московский и омский. И на ободке у каждого написан город, потом номер почтового отделения и нарисована звёздочка, а в середине стоят разные цифры.

— Теперь давай чистый конверт,— сказал Вася.— Я таких штемпелей нарисую сколько угодно... Пять копеек есть?

Только оказалось, что пятачок велик, и тогда Митя совершил рейд по маминым карманам и добыл ещё три, две, пятнадцать копеек и одну: стали накладывать монеты на штемпель и выяснили, что внешний круг равняется трёхкопеечной монете, а внутренний — копейке. После этого Митя разыскал среди папиных шариковых ручек одну с чёрной пастой, дал Васе лист бумаги, и состоялась проба.

— А что? Ничего, честное слово! — воскликнул Митя после нескольких минут своего напряжённого молчания и Васиного усердного пыхтения.

Вася действительно постарался: и звёздочка наверху, и две поперечные полоски в середине малого круга, и цифры — всё было исполнено рукою мастера. Только, пожалуй, буквы портили всё дело: были они какие-то корявые и несерьёзные.

Митя эту мысль и высказал своему другу, но тот нисколько не обиделся, а сказал, что на конверте надо будет написать ещё непонятней да и вообще смазать. Как будто на почте штемпель был плохой — бракованный.

— На двух почтах,— сказал Митя.

И вот наступил самый ответственный момент. Митя молчал ещё напряжённей. Вася пыхтел ещё усердней, и в результате их обоюдных стараний через несколько минут два штемпеля красовались на чистом конверте. Один — прямо на марке, другой — на обратной стороне конверта. Причём Вася сказал, что когда Митя будет вскрывать конверт, пусть обязательно надорвёт в том месте, где второй штемпель.

Теперь предстояла, пожалуй, самая лёгкая и интересная часть задуманного — получение и чтение письма. А Вася согласился стать почтальоном.

Митя собственными руками положил письмо в конверт, заклеил его, взял тремя пальцами за более узкую сторону — словом, приготовился опустить в почтовый ящик. Вася с готовностью подставил этот ящик. «Ящиком» были сдвинутые ладони Васиных рук. После этого Митя проводил Васю до двери, открыл её, и Вася вышел на лестницу, а Митя захлопнул дверь. В ту же секунду раздался звонок.

— Кто там? — спросил Митя.

— Почта,— был ответ.

— Подождите, пожалуйста,— сказал Митя,— у меня молоко убегает.

— Ну, давай быстрей,— сказал почтальон.

Но Митя всё-таки продержал его несколько минут на лестнице и только потом открыл дверь.

— Заходите, пожалуйста,— сказал он, сам удивляясь своей вежливости.— У вас заказное?

— Нет, доплатное,— буркнул почтальон. Но денег от Мити не взял.

— Распечатайте побыстрей,— сказал он.— Письмо очень важное... Митя повертел письмо в руках и вдруг вскрикнул:

— Ой, а где же адрес?!

— Эх, мы! — сказал Вася и сразу перестал быть почтальоном.— Сейчас напишу...

Теперь уже было всё в порядке. Митя вскрыл конверт, вынул письмо и на какое-то мгновение подумал, что, может, он и в самом деле вытащил кого-то из воды. Мите даже захотелось присесть к столу и написать ответ: мол, спасибо, приеду, а как же... Но в это время Вася сказал:

— Чего ты уставился в письмо? Первый раз видишь? И чудесное видение рассеялось.

...Обычно первой возвращалась с работы мама. Но Митя решил маме письмо не показывать и догулял во дворе до папиного прихода. Когда же папа отобедал, похлопал Митю пониже спины с возгласом: «У ты, мальчишка, у ты, глупышка!» — и лёг на диван с «Медицинской •газетой»,— вот тогда Митя мысленно стукнул себя по лбу и воскликнул:

— Да, я сегодня письмо получил! Сейчас покажу.

— Покажи письмо скорей, скорее,— пропел папа на мотив «Широка страна моя родная».

Мама утверждала, что других мотивов папа не знал. Или знал, но давно забыл.

Дрожащей рукой протянул Митя своё письмо, но папа и не глядел на Митину руку. Очень ему надо было глядеть, когда в газете была интересная статья знакомого хирурга. Дочитав до точки, папа отложил газету, взял у Мити конверт, вынул письмо и начал читать. Прочитал, повертел в руках, зачем-то посмотрел на свет, а потом сказал:

— Оказывается, ты у нас незаметный герой. Что ж раньше молчал? Молодец. Маме говорил? И маме нет?! Странно. Очень странно. И непохоже... Нет, про то, что спас, я ничего не говорю — ты же неплохо плаваешь. Так и должно быть. Но вот что молчал...

— А что особенного? — пробормотал Митя.— Я его — раз! — за волосы и потащил. Он брыкается, кричит, а я тащу. Смеху!

— Да-а, смеху...— задумчиво сказал папа и потрогал конверт, лежащий у него на груди.

Митя решил, что самое время вмешаться, а то начнёт штемпеля разглядывать, и опять быстро заговорил:

— Я его тащу, а он кричит, брыкается... Смеху! («Чего бы ещё придумать, а?!») А потом как начали откачивать...

— Как — откачивать? — спросил папа.— Он разве воды, бедняга, наглотался? А как же он кричал?

— Кого откачивать? — сказал Митя.— Не откачивать, а качать. Меня как начали качать! Чуть не уронили на песок. Смеху!

— Да-а, смеху...— опять повторил папа.— Ну, бери своё письмо. Скромный герой. Так всегда в будущем и надо поступать.

«Поверил,— подумал Митя,— и на конверт почти не глядел». И Митя сказал:

— Пап, а ты когда туда полетишь?

— Когда? Да как раз дня через три собирался.

— А мне? Можно теперь, да?

— Теперь, пожалуй, да,— задумчиво сказал папа.

И вот прошло три дня и наступил четвёртый — день, когда они летят в Русскую Поляну.

Начался он, как обычно. Сначала папа хмыкал, откашливался и произносил: «Уважаемые товарищи!» Потом снова хмыкал, опять откашливался и говорил уже по-другому: «Глубокоуважаемые товарищи!» Так папа последнее время проверял, не садится ли у него голос,— ведь ему приходится много говорить на работе и ещё читать лекции. После этого папа стал определять время по своим часам. Это было не так уж просто, потому что он переводил часы только один раз в месяц, в самый последний день. А во все остальные дни решал несложную, но довольно утомительную задачку для четвёртого класса.

В это утро условие задачки выглядело так:

1) Часы спешат на 1 1/4 минуты в сутки.

2) Сегодня — 20 августа.

Спрашивается в задаче: на сколько часы спешат сейчас?

Решение: 1 1/4, или 5/4, множим на 20, получается 25.

Ответ: часы спешат на 25 минут, получается, что сейчас без восьми девять.

А на аэродроме нужно быть к десяти часам. Значит, время у них ещё есть. Тем более если поехать от моста по новой дороге, которую недавно проложили. Она раза в два, а то и в три короче обычной.

На санитарной «Волге» Митя и папа подъехали к аэропорту, но не остановились там, а повернули влево, потом направо, потом опять налево, оставив далеко позади большое здание аэропорта и бетонные взлётные полосы, окаймлённые оранжевыми и фиолетовыми фонарями. Потом они проехали через какие-то ворота и очутились в огромном поле. Кругом была только трава, да ещё вдали виднелся небольшой, тоже зелёный, домик, а поодаль от него застыли зелёные самолётики, словно кузнечики или сверчки, испуганные чем-то и готовые в любой момент к прыжку.

— Похожи на кузнечиков, да? — сказал папа.

И пока они ехали к зелёному домику, он успел рассказать, что, оказывается, один учёный записал на магнитофон целых пятьсот разных слов, которыми разговаривают кузнечики. Они «пилят» своими зазубренными задними ножками по надкрыльям, и вот получаются звуки. И выходит, что беседуют они друг с другом ногами. А слушают тоже либо ногами, либо брюшком — там у них такие крошечные барабанные перепонки.

— А люди говорят: «Слушай ухом, а не брюхом»,—закончил папа, когда машина уже остановилась.

Они зашли в дом, где находилось несколько лётчиков, похожих на шофёров, и девушка-диспетчер, а все стены были увешаны плакатами и таблицами. На таблицах нарисованы самолётные крылья и закрылки, и хвосты, и двигатели с разными цилиндрами, поршнями, фильтрами и маслонасосами. Но в них Митя пока ещё ничего не понимал, поэтому больше всего ему понравился плакат, где был изображён спящий дяденька, а рядом с ним, на тумбочке, включённый электрочайник. Вода из чайника давно выкипела, уже вспыхнула тумбочка, загорелась кровать... И под рисунком была такая подпись:

Митя успел, наверно, раз десять прочитать эти злорадные стихи и запомнить их на всю жизнь, успел узнать, что «какой-то Федосеев хочет прожить дуриком, а начальство на него молится», когда, наконец, девушка-диспетчер что-то сказала одному из лётчиков, похожих на шофёров, и тот направился к двери, по пути бросив Митиному папе: «Пойдёмте!».

Митя был разочарован. Никакого объявления посадки, никакой торжественности, важности. Как будто в автобус садятся. «Пойдёмте!» — и всё.

Они пошли за лётчиком по аэродрому, прямо по траве, мимо небольших самолётов, вблизи уже не похожих на кузнечиков. Папа говорил Мите:

— Вот эти, видишь,— с каждой стороны по два крыла — это бипланы, АН-2, а вон моноплан, ЯК-12, на таком мы и полетим.

Первым в кабину самолёта поднялся .пилот, за ним Митя, а потом папа. Он сел сзади, а Митя справа от пилота. Прямо перед Митиными глазами находился щиток с приборами и кнопками — их было столько, что просто глаза разбегались. Потом, во время полёта, Митя насчитал шестьдесят пять. А сейчас он смотрел, что будет делать лётчик.

Лётчик же сделал почти незаметное движение, и мотор заработал. Митя глядел вовсю, стараясь ничего не пропустить, но он не знал, куда надо смотреть, и вид у него был растерянный. Наверно, поэтому лётчик пожалел его и начал объяснять. Правда, из объяснений Митя почти ничего не понял, но всё равно было как-то легче.

Лётчик говорил, что перед выруливанием надо проверять отклонение рулей...

— Так... Нормально... Закрылки тоже работают. Авиагоризонт включён и разарретирован... Ну, этого ты не поймёшь... Так... Теперь перед взлётом: противопожарный кран полностью от себя — раз!.. Стояночный тормоз выключен... Шаг винта — малый... Триммер руля высоты — в положении «Взлёт». Ну, а положение закрылков, сам понимаешь, по условиям взлёта...

Последних слов лётчика Митя не услышал, потому что мотор заревел, и самолёт, подпрыгивая, помчался через поле. Быстрее, ещё быстрей! И вдруг звук мотора стал каким-то другим — ровнее и глуше: самолёт поднялся в воздух.

Митя стал смотреть вниз. Казалось, до земли рукой подать — просто всё на ней сделалось внезапно маленьким, игрушечным... Игрушечные дома, люди, телеграфные столбы, квадратики полей. А вон идёт игрушечный поезд, и из трубы паровоза валит игрушечный дым... Так и хотелось присесть на корточки рядом с этими игрушками, потрогать их, переставить с места на место.

— Высота двести метров,— сказал лётчик.—Скорость сто пятьдесят километров в час.

Митя стал сравнивать с самолётом ТУ. Получилось, что летят они сейчас раз в пятьдесят ниже и раз в шесть медленнее. Но он не произнёс вслух результаты своих подсчётов, чтоб не обидеть лётчика.

Отвернувшись от окна, Митя стал смотреть, как же управляют самолётом, и решил, что это совсем нетрудно, только сначала надо научиться ездить на автомобиле.

Папа наклонился к Мите и прокричал, не забыл ли тот захватить с собой хлореллу. Митя пожал плечами, и тогда папа объяснил сквозь рёв мотора, что хлорелла — будущая еда будущих космонавтов. Она почти ничего не весит, потому что это микроскопическая водоросль. Зато очень быстро растёт. А похожа на зелёную сметану и пахнет болотом.

— Фу! — сказал Митя.

— Не «фу»! — закричал папа.— Потому что химики сделают так, что хлорелла будет иметь какой хочешь вкус и какой хочешь запах. Хочешь, как у жареного цыплёнка, или у селёдочки в пряном соусе, или у тушёной говядины...

У папы заблестели глаза, и он замолк, а Митя стал смотреть вниз на неровные линии дорог и полей — они напоминали волны, которые первоклассники рисуют в своих альбомах. Иногда эти волны становились ровными, как из-под линейки, а то еще земля делалась похожей на старую кухонную клеёнку — зелёную, с морщинами и пролысинами.

Но вот лётчик нажал правой рукой на чёрный рычаг у себя между коленями, самолёт начал крениться влево, и всё, что Митя видел раньше, пропало, а вместо этого на него полезла вздыбленная земля, словно они стали взбираться по крутому склону. Потом они легли на правое крыло, и всё повторилось сначала. У Мити даже голова закружилась. Но вскоре самолёт выровнялся, и Митя увидел совсем близко дома, и деревья, и людей — уже не игрушечных, а больших и настоящих.

...Кабинет главного врача больницы, куда они с папой вошли минут через десять, был похож на их школьную учительскую: в нём стояло такое же кресло, вроде кожаной подковы, и вдоль стен — квадратные стулья, а на шкафах и подоконниках также валялись какие-то таблицы, и на столах — тетрадки и журналы. Только в них были не задачки, не диктанты и не отметки успеваемости или посещаемости, а истории болезней.

Папа и главный врач стали разговаривать о больных, об операциях, а Мите было неинтересно. Он уже дома наслушался про все эти аппендициты, и резекции, и даже про облитерирующий эндартериит. Ненадолго его внимание привлёк какой-то плакат на стене. Митя подошёл ближе и прочитал: «Таблица Д. А. Сивцева для исследования остроты зрения».

«Ну-ка,— подумал Митя,— сейчас откуда хочешь все буквы возьму и прочитаю!»

Он отошёл на другой конец комнаты, прищурил глаза, но смог разобрать только пять рядов букв:

ШБ

МНК

ЫМБШ

БЫНКМ

ИНШМК...

«Надо просто выучить наизусть,— решил Митя.— Как стихи. Вот врачи тогда удивятся! Скажут, что я вижу лучше, чем в бинокль».

И он стал запоминать: ШБ — шуба... Так легче, если слова придумаешь... МНК — манка... ЫМБШ... ЫМБШ...

На этом Митя и застрял... А кроме того, в комнате стало вдруг тихо. Раньше папа и главный врач очень громко разговаривали, а тут вдруг почти шёпотом стали и на Митю раза два поглядели. Наверно, папа про его анализы что-нибудь рассказывал.

Потом взрослые кончили шептаться, и папа сказал, пусть Митя посидит — они с доктором пройдут по палатам...

Спросите теперь, долго ли он пробыл в комнате, прежде чем вошла та самая женщина, Митя ни за что не сможет ответить. Не сможет потому, что последующие события заставили его позабыть не только о времени, а и вообще на каком он свете!

Итак, через какое-то время, после того как Митя остался один, в комнату вошла женщина. Самая обыкновенная, не старая и не молодая. Как его мама. Она могла быть врачом, медсестрой, инженером, кем хотите. Женщина посмотрела по сторонам, и Митя решил, что ей нужен главный врач.

— Он делает обход,—сказал Митя.

— Ты Митя Полынский? — вдруг спросила женщина.— А я тебя ищу. Мне сказали, ты где-то здесь. Я из школы номер один. Все ребята ждут...

— Что ждут? — спросил Митя.

— Как «что»? — удивилась женщина.—Тебя! У них назначена встреча с тобой. Ты ведь получил наше письмо?

— Письмо? — переспросил Митя.— Какое письмо?

— Ну, которое тебе посылали. Ты получил его? С просьбой приехать.

Мите показалось, что он видит сон. Он ничего не мог понять. Что происходит?!

— Я...— начал Митя, сам не зная, что хочет сказать.

Но женщина вдруг заторопилась.

— Так что все тебя ждут,— повторила она.— В первой школе. Через час. Ребята зайдут за тобой. И Лёша Мальцев. Которого ты спас...

— Я...—опять начал Митя, но женщина уже вышла за дверь. Она, видно, очень спешила.

После её ухода Митя долго сидел совсем неподвижно. Издали даже можно было подумать, что это не Митя, а его статуя. Глаза смотрят в одну точку, на лбу высечены две поперечные складки, рот немного открыт, руки бессильно лежат на коленях... Статуя, да и только. Под названием «Удивлённое отчаяние». Или «Отчаянное удивление».

Но в голове у этой «статуи» всё ходуном ходило. Мысли набегали одна на другую. Как? Откуда? Кто? Кто она, эта женщина? Почему? И вдруг одна мысль, одна картина заслонила всё остальное! Митя представил себя в школьном зале на сцене, перед ребятами. Все на него смотрят, ждут, что он скажет, а он... Нет! Этого нельзя вынести! Надо что-то делать... Бежать! Но куда?.. В любое место! Ведь скоро за ним придут ребята! Он станет посмешищем!

Митя вскочил со стула. От «статуи» не осталось и следа — сейчас это был тигр в клетке, лев, ягуар! И все эти звери, вместе взятые, хотели вырваться на волю и умчаться в леса, в степи, в пустыни — куда угодно, лишь бы скрыться от посторонних глаз, от позора!

В коридоре послышались шаги, скрипнули половицы. Может, уже за ним?! Пришли?!

Митя толкнул дверь, выскочил в коридор, побежал, никого не видя, не замечая. И только в конце коридора до него долетел папин голос:

— Ты куда? Сейчас обедать идём!

— Ладно, я потом! — крикнул Митя, сам не понимая своих слов, и вылетел на улицу.

Он совершенно не представлял, куда бежать, но знал одно: нужно сразу же свернуть за ближайший угол, а потом ещё и ещё и так петлять, чтоб его никто не нашёл. И затем выбраться из посёлка и брести куда глаза глядят...

Он повернул в одну улицу, в другую, в третью, пробежал задами, через какие-то склады, мимо скотного двора и в конце концов очутился на самой окраине. Если за ним действительно побежали, то отыскать его след будет очень нелегко, пожалуй, и совсем невозможно без сыскной собаки.

Митя остановился и поглядел вокруг. За его спиной был посёлок, а впереди и с боков — степь. Голая степь. Спрятаться ну просто негде — не то что в лесу. Но Митя был даже рад, потому что ночевать в лесу, да ещё одному, не слишком приятно.

Беготня, петляние по улицам и дворам, новые места, размышления о том, куда бы спрятаться,— всё это на время отвлекло Митю. Ему даже порой казалось, что он участвует в какой-то игре — в следопыты или в казаки-разбойники.

Но вот теперь, стоя здесь на ветру, он отчётливо вспомнил причину своего бегства и снова представил себе весь позор, который его ждёт.

И он стиснул зубы и кулаки и забормотал: «Нет, нет, нет!» И в этих «нет» звучали отчаяние, беспомощность, безысходность...

Чем больше Митя думал, тем меньше мог он понять, как всё это произошло. Почему ребята узнали о его приезде? И о каком письме идёт речь? О том, которое они с Васей написали? Но откуда же и кто мог здесь узнать о нём?.. Просто голова раскалывалась... Может, Вася написал сюда, как они подделали письмо, как придумали подвиг... .Но зачем это Васе нужно? Ведь они друзья. И потом, тогда его не стали бы в школу приглашать. А может, Митю спутали с кем-то? С тем, кого ждали и кто на самом деле кого-то спас... Но тогда почему женщина сразу спросила его: «Ты Митя Полынский?» И почему про Лёшу говорила?

Нет, ничего он не понимал!

Митя зашагал прямо по полю и прошёл уже довольно много, прежде чем сообразил, что здесь его отовсюду видно. Он вдруг понял, как плохо бывает солдату на поле сражения, когда за тобой следят сотни вражеских глаз, а ты не знаешь, куда спрятаться... Хотя солдат-то знает куда: он роет окоп. Митя с удовольствием отрыл бы любой окоп, не только «с колена», но и «стоя», но у него не было на ремне шанцевой лопатки. У него и ремня-то не было — так, спортивные штаны с резинкой.

И всё же Митя, как сделал бы на его месте настоящий солдат, решил приспособиться к местности: он отыскал небольшую ложбинку и залёг, в ней. Лежать было жёстко, неудобно, и вскоре Митя встал и пошёл дальше. Несколько раз он пытался прилечь, только подолгу не выдерживал, да и холодно становилось — дело шло к вечеру. Очень хотелось есть, и вообще надо было решать, что делать: куда идти, где ночевать, но об этом Митя старался не думать. Потому что знал: все равно ничего не придумает...

Стало смеркаться, подул холодный ветер, и Митя решительно повернул к посёлку, который всё время виднелся вдали.

Митя понимал, конечно, что папа его ищет, удивляется, волнуется, но понимал он также, что вернуться не может. А что будет дальше, этого он не знал.

Темнеющий на глазах посёлок выглядел чужим, негостеприимным; казалось, он состоит из одних только глухих стен, без окон, без дверей.

Митя чувствовал, что вот-вот заплачет — впервые за весь день. Возбуждение начало проходить, удивление тоже. Остался лишь страх. Страшно было оказаться смешным, жалким, нелепым, когда не представляешь даже, что сказать и как объяснить; и страшно было идти в незнакомый, тёмный посёлок, не зная, где будешь ночевать.

И Митя заплакал. Он шёл и плакал и думал о том, что всё это была ведь шутка. А как они с Васей смеялись, когда писали и особенно когда «получили» это письмо. И папа сразу поверил — значит, знал, что Митя может спасти: он ведь хорошо плавает. А потом случилось что-то непонятное, и сразу всё перевернулось. И теперь Митя идёт один, вечером, неизвестно куда, голодный и замёрзший, а что завтра будет и послезавтра, он даже и не ведает... И Митя заплакал ещё сильней.

И он опять шёл, теперь уже окраиной посёлка, и мимо него изредка проходили люди, проезжали машины, телеги. Мите вдруг страшно захотелось, чтобы из какой-нибудь машины выскочил папа и закричал:

«У ты, глупышка, у ты, мальчишка, вот ты где! Наконец-то я тебя нашёл!» Но тут же Митя вспомнил, что чем быстрей его найдут, тем раньше раскроется обман, и опять он почувствовал себя, как в глубокой яме, откуда нет выхода.

Митя очень устал, есть уже расхотелось, но клонило ко сну. Почти не понимая зачем, Митя зашёл в какой-то двор. Там он увидел недостроенный каменный дом, груды кирпича, доски, бочки. Решительным шагом, словно идёт по давно известному адресу на ужин к приятелю, Митя направился к недостроенному дому. Он вошёл в дверной проём, увидел лестницу, поднялся по ней на второй этаж, на третий.

Митя не позвонил в квартиру, потому что никакой квартиры здесь не было. Не было внутренних стен, дверей, оконных рам. А было огромное помещение — потолок, пол, стены с дырами вместо окон — всё заляпанное мелом, известью и штукатуркой. В одном из углов Митя увидел ворох тряпья — несколько рваных, измазанных телогреек. Он опустился на них и не заметил, как заснул.

Спал он неспокойно — ворочался, чихал, несколько раз просыпался, но тут же засыпал снова. А потом проснулся и уже не мог уснуть. Было совершенно темно, и лишь изредка по стене и потолку елозили мутноватые пятна света: где-то далеко проходила машина с включёнными фарами. Но пятна быстро исчезали, рокот мотора стихал, и опять полная темнота и тишина.

Митя лежал с закрытыми глазами, но заснуть не мог и думать тоже ни о чём не мог. Да и не хотел. Всё равно ничего не придумаешь. А потом он вовсю расчихался, и не мудрено, если лежишь на телогрейках, в которых работают маляры и штукатуры. Он чихал уже, возможно, десятый раз, когда услышал голос:

— Кто тут? Чего делаешь?

Митя замер. Голос показался ему страшным и хриплым — так, наверно, должны разговаривать преступники.

— Кто тут, спрашиваю? Эй! — снова раздался голос уже ближе. Чиркнула спичка, но Митя зажмурился от страха и ничего не увидел.

Только услышал, как спичка чиркнула снова.

— Никого, что ли? — сказал голос— Ну-ну. Может, на улице кто шумел...

И тут Митя чихнул одиннадцатый раз. Да ещё как — громче, чем все десять!

— Ага,— сказал голос.— Здесь. Чего ж не отзываешься! Кто ты есть?

Шаги приблизились к Мите, снова зашуршал спичечный коробок, зажглась спичка, и Митя увидел старика в ушанке и ватнике с палкой в руке. И ещё Митя увидел себя: скорчившегося в грязном углу, перемазанного извёсткой.

— Сторож я,— сказал старик.— А ты чей? Беспризорный, что ли? Нет их сейчас вроде... Из детдома убёг? Говори!

— Нет,— сказал Митя.— Я так.

— Чего так? — закричал старик.— Это разве дело — убегать?!

— Я не убегал,— сказал Митя,— я просто шёл, а потом заблудился... Я первый раз в этих местах... Понимаете?

Он ещё что-то молол в этом роде, потому что ему приятно было поговорить с живым человеком впервые за столько часов.

— Да ты вот кто, я знаю,— сказал вдруг старик.— Ты доктора приезжего сынок. Отец-то весь посёлок обходил-объездил, тебя ищучи.

— Никакого не доктора,— сказал Митя.— Откуда вы взяли? Я совсем из другого города.

— Ну ладно, ладно,— сказал старик.— Пойдём в контору, обогреешься. Чайком угощу. Чего здесь в грязи-то лежать? Вставай!..

Митя сидел в конторе, слушал, как закипает чайник на электроплитке, жевал хлеб с колбасой и чувствовал, что сейчас так прямо и заснёт — с куском во рту. Но он всё-таки выпил чая, обжигаясь и торопясь, и потом завалился на топчан. Последнее, что он слышал, уже засыпая, были слова старика: «Спи, спи, а я посторожить пойду...»

Ему казалось, что он и глаз не успел сомкнуть, как его начали расталкивать. На этот раз Мите проснуться было куда трудней, чем там, в недостроенном доме. Он долго вертелся, пытался спрятать голову в подушку, отворачивался к стене. Но руки, которые его расталкивали, были какие-то очень знакомые, а потом сквозь навязчивую дремоту до него долетел и голос, который он не мог не узнать. Это был папа.

...И вот они едут домой в санитарной машине. Мите снова совсем не хочется спать, и он думает о том, что папа какой-то странный и добрый: ни о чём не спросил Митю, не ругал, как будто сам про всё знает — и отчего Митя удрал, и что письмо придуманное...

В темноте Митя нет-нет да начинает пристально вглядываться в папино лицо, словно хочет, чтобы тот догадался, какой вопрос мучает сейчас Митю.

Догадался папа или нет, но он вдруг повернулся к Мите и сказал:

— Да, брат, вот оно как получается: ты обманешь, тебя в ответ обманут — и пошла писать губерния... Цепная реакция, брат.