Тот и везуч, кто настойчив. Тому и помогает случай, кто по-настоящему смел, находчив. Такими и были наши друзья-латыши.

Ночью на берегу окутанной туманом реки Зилупе, в районе одинокого хутора Стальмакрх, кто-то дважды просвистел. Следом раздался ответный свист.

— Лодка, — сказал кто-то на том берегу.

— Банка, — ответили на этом.

Через минуту Василий, Мишка и Петя Лукашонки, перекинув бревно через взбухшую от талых вод реку, переправились на противоположную сторону. Там их ждали Александр Гром и Михаил Дубро. Они помогли товарищам перенести два ручных пулемета, несколько ящиков с гранатами и патронами.

— Записывай, тезка, — говорит Дубро Мишке, — и не забудь приплюсовать к тому, что переправили раньше.

— Не бойся. На нашем складе ничего не затеряется, — степенно отвечает Мишка.

— Это верно. Но ты записывай. Для порядка.

Порядок, о котором беспокоится Михаил Дубро, не так уж лично ему нужен. Делается это не столько для него, сколько для других. Пусть знают латышские подпольщики, что все оружие, которое они передают белорусским друзьям на общий склад, строго учитывается. Чего греха таить — не сразу согласились они расстаться с этим бесценным грузом, на сбор которого затратили столько усилий и времени. Сказалась тут не только деревенская психология, мужицкая жилка. Оружие — ценность особая. Оно придает силу. Без оружия трудно бороться, нельзя стать партизанами. Появилась боязнь: уцелеет ли оно там, на другом берегу Зилупе, не пронюхают ли о складе оккупанты?..

И хотя они с белорусскими ребятами в одной организации, хотя Александр Гром и Михаил Дубро, которые теперь часто бывают в Прошках, хвалят этих ребят, ручаются за них, червь сомнения продолжает точить души латышских парней. Может быть, эти сомнения оттого, что сами они еще не были на другом берегу Зилупе? Не видели тех, с кем побратались в борьбе?

Сейчас, перед расставанием, друзья с сожалением думают о том вынужденном разделении, в котором они оказались с началом войны.

— Хоть бы заочно как познакомить ребят, через фотографии, — предлагает Дубро.

— Эх ты, конспиратор! — упрекает его Гром. — Через фотографии можно только сватов засылать.

— А ему, видно, не терпится скорее показать наших девушек вашим парням, — шутит Василий.

— Это не мне, ребятам нашим не терпится, — улыбается Михаил Дубро. — Чужие девушки всегда кажутся лучше.

— А ты постарайся описать. Да так, чтобы представили как живых и влюбились заочно, — смеется Василий.

Он смотрит на них, и его воображение рисует людей, которых он тоже никогда не видел. Странно, но он представляет их себе хорошо, почти зримо.

Вот словно встал перед глазами высокий, худощавый, с неизменной цигаркой во рту, Филипп Равинский.

Тот самый Равинский, который еще задолго до объединения с прошковцами пробрался в Освею, устроился там под видом окруженца плотником и пытался установить связь с кем-нибудь из руководителей партийного подполья. Но никто тогда не рискнул довериться незнакомому человеку.

Зримо представляет Василий и синеокую красавицу — жену Филиппа Катю, которая вместе с мужем организовала подпольную группу в деревне Суржи. Представляет и озорного, острого на слово «черного Сашу» — рижского друга Александра Грома, рабочего паренька. Не желая работать на врага, он оставил город и вернулся в родную деревню. Черным его прозвали, чтобы как-то отличить от Саши Грома — «Саши белого». По правде же говоря, оба они черноволосые, но, как рассказывают, Саша Дубро чуточку темнее. Здесь, в подполье, еще больше окрепла прежняя личная дружба рижских друзей. Они «сроднились» даже в том, что одновременно начали «ухаживать» за двумя сестрами — переводчицами комендатуры — Валей и Гелей, чтобы получать от них необходимые им сведения. От сестер узнали и про ту рождественскую попойку немцев, которая помогла друзьям в первый раз перебраться через границу.

Хорошо представляет себе Василий и других латышских подпольщиков: весельчака Георгия Дубро и его младшего брата Евгения, шустрого подростка; тихого, медлительного в движениях Егора Равинского и его однофамильца Василия — застенчивого, но по-крестьянски упрямого парня. Знает и некоторых других парней.

Нет, не особым талантом и не особым умением видеть на расстоянии людей наделен он, Василий. Просто, как руководитель подполья, он обязан знать каждого больше, чем другие…

Но лучше знать своих единомышленников, ближе стать друг к другу хочется всем.

Это хорошо понимает Василий и поэтому говорит:

— Конечно, нам бы рядом быть, вместе. И для дела было бы лучше.

— Верно, — соглашается Александр, — но что придумаешь? Будем все переходить кордон — можем засыпаться.

— Надо что-то сообразить. Надо! — продолжает Василий.

Гром молчит. Молчат и остальные ребята. Они понимают, что то, о чем говорит Вася, почти фантазия. Во всяком случае, пока. До того времени, когда они все вместе уйдут в партизанский отряд.

Однако прошло всего лишь несколько дней, и случилось невероятное.

Утром, едва только проснулась деревня, с противоположной стороны Синюхи показалась группа каких-то людей. Впереди шли велосипедисты и везли уложенный вдоль рам какой-то груз. Пешие несли в руках какие-то предметы, похожие на винтовки.

Группа перешла реку по пешеходному мостику у самой погранзаставы и направилась к Прошкам.

«Немцы! Шуцманы! — подумал каждый, кто увидел их приближение. — Опять будут ходить по домам и что-то искать, кого-то допрашивать, а возможно, и грабить».

Подобные налеты с погранзаставы в последнее время были не редкими.

Игравшая на улице с девочками-ровесницами Аниська, увидев переправляющихся через реку людей, стремглав, бросилась домой.

— Заборские шуцманы! — крикнула она, встретив во дворе старшего брата.

Григорий насторожился. В последнее время он жил дома. Старался меньше показываться на глаза людям, а предупрежденный о наездах оккупантов — исчезал. Фашисты все чаще стали проводить облавы, тщательно проверяли документы. Григорий быстро перемахнул через плетень, добежал Юлиным огородом до кладбища, а оттуда — в лес.

Но тревога на этот раз оказалась ложной. Когда неожиданные гости вошли в деревню, все увидели их «оружие» — топоры, ломы, кирки. А Василий и Мишка, разглядывая пришельцев из-за угла, в одном из идущих узнали Александра Грома. Рядом с ним шли рослые парни, которых прошковцы видели впервые. Среди них были, как потом выяснилось, наиболее активные подпольщики — Филипп Равинский, братья Евгений и Георгий Дубро, Александр Дубро, Егор Равинский, Василий Равинский…

— Веду своих богатырей знакомить с вашими красавицами, — весело сказал Александр, поравнявшись с Василием.

Василий вопросительно глянул в лицо друга. А тот в том же весело-загадочном тоне продолжал:

— Мы целмлаужи! Мы ценнейшие на свете и необходимейшие немцам специалисты! Поэтому нас освобождают от предстоящей отправки в Германию. У нас есть даже пропуска для свободного прохода через границу. Вот как!

— Брось ты нас разыгрывать! — серьезно сказал Василий.

— А я не разыгрываю, — ответил Александр, — все правда.

Гром не стал больше томить друзей загадками и рассказал все по порядку. Долго бездействовавший из-за отсутствия сырья Шешковский скипидарно-смолокуренный завод возобновил свою работу: оккупантам понадобился скипидар. Все смолистые корчи на территории Латвии оказались израсходованными. Однако их много в белорусских лесах. Чтобы корчевать пни, нужны целмлаужи, то есть корчекопы. Труд этот очень нелегкий. Зато им выдается бронь, освобождение от мобилизации на всякие другие работы, в том числе и от предстоящей отправки в Германию. В волостном центре Шкяуне уже начала работать так называемая «вербовочная комиссия» и скоро предстоит угон в фашистское рабство большой группы латвийской молодежи.

Как же спасти активных подпольщиков от грозящей беды? Может быть, устроить их на завод рабочими-корчекопами?

Помог случай. Нынешний директор завода оказался неравнодушным к сестре подпольщика Филиппа Равинского. Используя на него свое влияние, Филипп попросил поставить бригадиром корчекопов «надежного парня» — Александра Грома.

Бригадир получил большие полномочия: ему было дано право производить по своему усмотрению набор людей. Вот он и выбрал восемнадцать лучших подпольщиков из Шкяуненской и Пасинской волостей.

Обещал впоследствии позаботиться и об остальных.

— Теперь я как бригадир могу в любое время собирать корчекопов вместе. Кто к нам придерется?.. Нам ведь надо обсуждать свои производственные дела. Начинаем работать почти легально. Ну, а продукции нашей немцы не дождутся! — заканчивает свой рассказ Александр Гром.

Молодцы латыши, ловко обработали фашистов! Теперь они уже по-настоящему будут рядом. Силы у подпольщиков растут!

Но прежде всего надо разместить дорогих гостей. Конечно, это забота старосты. И все-таки комсомольцы тоже должны подумать, где ребята будут жить. Удобнее, конечно, если будут находиться близко друг от друга. Наиболее надежное, не вызывающее никаких подозрений место, просторный дом старосты Бориса Прошко. Никто ведь не знает, что его дочь Мария — комсомолка-подпольщица. Здесь поселяются Александр Гром и Филипп Равинский. Саша Дубро устраивается у Василия.

В надежных домах разместились и остальные корчекопы.

Поработать немного в лесу ребятам все-таки пришлось. Могло приехать начальство и поинтересоваться, как идет заготовка сырья. Из непротаявшей еще земли корчи добывались с трудом. Да и нужных навыков и приспособлений не было.

Вскоре корчекопы собрались на свое первое «производственное» совещание. Незаметно в дом старосты пришли и прошковские комсомольцы.

— Сегодня у нас, товарищи, на повестке дня, как всегда говорят на праздничных собраниях, один вопрос, — сказал Александр Гром торжественно и немного официально. — Сегодня у нас особый день. Знаете ли вы, что это за день?..

— Первое мая! — крикнула Аниська.

— Правильно, молодец! — похвалил Александр.

— А я составила свой календарь, — призналась Аниська, — и считаю дни…

— Ишь ты! — удивился Мишка. — Даже мне не сказала.

Неожиданное к ней внимание смущает Аниську. Сегодня она впервые не дежурит на улице, а вместе со всеми комсомольцами участвует в очередном сборе.

— Да, сегодня Первое мая. Первое мая 1942 года, — продолжил Гром с прежней торжественностью. — И здесь, на оккупированной земле, мы не имеем права не отметить этот большой праздник. Предлагаю спеть нашу песню…

Не успел он закончить, как звонкий голос Саши Дубро тихо затянул знакомую мелодию. Его поддержали Мария Прошко и Женя Фроленок. Запела и Аниська. Еще мгновение — и многие мужские голоса подхватили песню, придали ей широту. Это была песня о Катюше. Она напоминала им счастливые довоенные дни, все без исключения казавшиеся теперь праздничными.

Песня отчетливо звучала в горнице. А всем им казалось, что она вырвалась наружу, шагает из дома в дом, шумит над лесом. Пропетая вполголоса, она казалась сильной, никем неодолимой.