Он стоит как память о нашей тревожной молодости, как знак нашей дружбы огненных военных лет.

За окном густой мрак. Темно и в этой комнате, где за небольшим столиком, тесно прижавшись друг к другу, молчаливо сидят люди. Кто-то закурил. Тогда Мария Прошко, она ближе всех к окну, плотней задвинула занавеску. По выработавшейся уже привычке. Чтобы не было видно на улице.

— Может быть, начнем? — нарушает молчание Мария Сосновская.

— Да, пора, — соглашается Александр Гром.

— А как же я буду без света записывать? — спрашивает Женя Фроленок.

— Как всегда делали, — говорит Петр Лукашонок, — запоминай, а запишешь потом.

— Тогда внимание, — пользуется правом председателя Александр, — собрание Прошковской подпольной комсомольской организации объявляю открытым…

Интересно, какое оно по счету, это собрание?

Накануне решили уточнить. Знакомой стежкой отправились в глухую лесную чащу. Быстро отыскали небольшую поляну.

Вокруг поляны, укрывая ее от ветров, плотным кольцом выстроились стройные ели. Какая же из них та, под которой спрятана бутылка?

— Ищите зарубку, — посоветовала Ефросинья Прошко, — она где-то внизу под большой веткой.

Обошли каждую ель, искали внизу и вверху, но отметку не нашли.

— Деревья — как люди, — сказала Женя, — и на них затягиваются раны.

Сказала и припомнила то лето, когда она вернулась в родные Прошки. Как ни всматривалась вокруг, никак не могла представить себе контуры бывшей деревни. После пожара остаются хоть печные трубы. Но тут и их не было. Даже бывшие улицы заросли бурьяном. Ничто не напоминало о том, что здесь когда-то жили люди. Оккупанты сровняли с землей все. Случайно сохранившуюся грушу в одном из садов — и ту спилили.

Чтобы убить, уничтожить все живое.

О деревне, о ее улицах напоминали лишь чудом уцелевшие березы у края дороги. Они единственные свидетели того, что здесь было. Березы видели, как ночью комсомольцы-подпольщики проносили на свой склад оружие. Видели, как уходили непокоренные люди в партизанский отряд. И видели горе деревни, ее трагедию и тот незабываемый день, когда многих прошковцев, в числе которых была и Аниська, уводили на муки и смерть гитлеровцы.

От картины, которая больно пронзила сердце, сами собой стали слагаться стихи:

Страшно, невыносимо больно было смотреть на родную истерзанную землю. Но жизнь начала пробуждаться и здесь. Спасшиеся от уничтожения во время карательной экспедиции, жители Прошек понемногу стали налаживать свой быт.

Вначале соорудили небольшую будку из еловой коры. А Герасим Яковлевич Фроленок построил даже землянку. И первые жители, не спрашивая разрешения, ютились у него. Здесь нашла кров и Женя, прошедшая путь от рядовой подпольщицы до помощника комиссара партизанского отряда по комсомолу.

— Что думаешь делать? — спросил ее тогда старик.

— Учить ребятишек.

— Учить?.. — Фроленок раскрыл рот от удивления. — Где? Да и почти некого…

— Все будет.

А через несколько дней состоялось первое занятие в школе, которую организовала она же, Женя. Уроки проходили в саду, у спиленной немцами груши. Пригодилась и она. Служила и партой, и столом. На стволе разместилось девять первоклассников. На пне, как на стуле, сидела учительница. С интересом заучивали буквы семилетние и более взрослые ребятишки, которые из-за войны пришли в школу с опозданием.

Не было часов. Время занятий определяли по солнцу. Подымется оно на востоке на три метра над лесом, значит пора в школу. Сделает пол-оборота — уроки окончены.

Когда загуляли над Прошками осенние ветры, в школе стало неуютно. Она переместилась в ту же землянку Герасима Яковлевича.

Прошел всего один год, и уже появились первые срубы. Прозвенел звонок в небольшой деревянной школе. Постепенно стала налаживаться жизнь.

Теперь Прошек не узнать. Новые дома, сады. Но стежки-дорожки в поля и окрестные леса все те же, что проложили люди давным-давно.

Одна из них огибает деревню, идет берегом реки и, углубляясь в лес, выходит к широкой поляне. Здесь она соединяется с двумя другими дорогами. В центре их сплетения, в некогда глухом уголке, вырос курган. Небольшой с виду. Но есть в нем что-то такое, что волнует всех, кто сюда приходит.

Земля, где воздвигнут курган, — особая. Это стык трех братских республик. Дуб на его вершине, как символ единения и братства. От кургана расходятся три аллеи — молодые клены в сторону России, березки — к землям Белоруссии, липы — к Латвии. Как три судьбы, соединенные в одну, большую и неразрывную.

— Вот эту, — показывает на одну из березок Михаил Дубро, — посадил Василий. Присматривал за ней, пока она не прижилась.

Михаил Дубро вроде хранитель кургана. Он живет здесь неподалеку, в той же деревне Заборье, откуда когда-то вместе с Александром Громом пришел на связь с белорусскими подпольщиками. Он, дорожный мастер, был в числе тех, кто закладывал курган дружбы. Следом за ним по горсточке земли принесли к его подножию и другие прошковские подпольщики.

Теперь об этом кургане знают многие. Ежегодно в первое воскресенье июля здесь проводится традиционная встреча партизан трех братских республик, которые вместе сражались против общего врага. Приезжают и создатели кургана.

Есть в Прошках еще одна дорожка. Она ведет в конец деревни, к густым кустам роз. Сюда идут с большим душевным трепетом. Тихо стоят у строгого мраморного монумента. Молчат и думают о суровых годах войны, об отважном коммунисте Григории Лукашонке, который создал здесь комсомольское подполье и умело руководил им.

Этот монумент воздвигли ребята из 2-й Верхнедвинской школы. Беспокойные следопыты разыскали бывших подпольщиков и партизан, они же помогли им встретиться.

Многие помнят, как гудела, волновалась в тот день школа. Она принимала дорогих гостей, которые приехали со всех концов страны. Из далекого Казахстана прибыл Галим Ахмедьяров. Друзья встретили его как родного, не могли наговориться. И грустно умолкли, когда кто-то произнес имя Василия Лукашонка. Не было больше в живых их бывшего вожака. Он умер от ран, полученных в войну, едва успев написать свои записки.

— Жаль, что Ивана Кузьмича Захарова не пригласили, — говорит Мария Сосновская, — он ведь тоже наш.

Его, бесстрашного коммуниста, который вывел молодежь района на дорогу открытой партизанской борьбы, бывшего комбрига и секретаря подпольного райкома партии, Героя Советского Союза, они считают своим — прошковцем. Как считают своими Симацкого и Литвинова, — тех коммунистов, что руководили комсомольским подпольем, всячески помогали ему.

Теперь бывшие подпольщики собрались снова. И не где-нибудь, а в той деревне, где когда-то поклялись друг другу держаться до конца. В доме, что стоит на том же месте, где некогда была их явка.

Идет послевоенное собрание подпольной комсомольской организации. Конечно, собрание символическое. Ведь никакого подполья теперь уже нет. Но все бывшие подпольщики, как и в прежние годы, поддерживают один одного, волнуются, спорят. Они говорят о себе, о своей жизни, поверяют друг другу сокровенные думы, рассказывают о теперешних заботах. И словно каждый перед лицом своих боевых товарищей отчитывается за годы, что прошли после войны.

Вот сидят рядом Михаил Дубро и Евгений Бордович. Положили друг другу руки на плечи, как братья. Неудивительно — не виделись более двадцати лет.

Атмосфера дружбы и товарищества парит здесь. Никто из присутствующих не хочет выделяться. Никто не мыслит себя отдельно от других членов организации.

Такие все они, бывшие подпольщики. У каждого за плечами героические дела, а живут просто и внешне неприметно, отдавая все свои силы мирному труду.

Любовь к литературе сроднила с журналистикой Евгению Устиновну Фроленок (Громову). Она сотрудник редакции районной газеты в небольшом городке Дубровно, что над Днепром. Сохранила верность прежнему выбору жизненного пути Мария Борисовна Прошко (Помялова). После окончания педагогического института Мария заведует детским садом в Нижнем Тагиле. К бывшей довоенной профессии вернулся Евгений Семенович Бордович. Он один из лучших фотографов Витебска. Как и прежде, трудятся у машин Петр Семенович Смычков и Петр Аркадьевич Лукашонок. Они механики. Первый — в близкой его сердцу Освее, второй — в Браславе. Здесь же живет и Ефросинья Андреевна Прошко, жена Петра Лукашонка. Работает медсестрой в местной больнице. На текстильной фабрике в Витебске работает Мария Ивановна Сосновская (Соловьева).

Разные профессии у этих людей, что некогда держали в руках оружие. Бывший руководитель пионерского подпольного звена Дмитрий Александрович Зубарь — бригадир колхоза «Заря». К его боевым наградам прибавилась еще одна — орден «Знак Почета» за мирный труд на полях.

Правительственными наградами отмечены: слесарь санатория «Майори», что на Рижском взморье, Василий Дмитриевич Равинский и старший мастер турбинного участка Кегумской ГЭС, находящейся недалеко от Риги, Александр Федорович Козловский. А Михаил Титович Дубро носит звание, которым отмечают людей, умеющих заглянуть за горизонт завтрашнего дня, — ударника коммунистического труда.

Работа обычно соответствует характеру человека, его наклонностям. Разве для референта правления латвийского республиканского общества «Знание» Александра Михайловича Грома могло быть больше по душе какое-либо иное дело, чем то, что ему поручили? Он всегда в пути: разъезжает со школьниками-краеведами по местам, овеянным славой, собирает материал о героическом прошлом, выступает с воспоминаниями.

Прошло столько времени, а будто и не разбросала их судьба. Будто и теперь у них одно общее дело, которое требует коллективного ума, общих усилий. Вот и сейчас они что-то горячо обсуждают, по-комсомольски волнуются, о чем-то спрашивают друг друга.

И вдруг все умолкли, каждый поднял руку.

Голосуют? За что же?..

За то, чтобы считать членами своей бывшей организации всех, кто был с ними в одной шеренге, но кто не успел принять клятву подпольщика.

И первым они называют имя Аниськи Лукашонок.

Аниська… Милая, смелая девочка. Как живая стоит она перед глазами у всех — худенькая, стройная, словно молодая березка, с озорной смешинкой-искоркой в глазах.

Только что Женя шла по деревне, и в каждой девчонке на улице чудилась ей она, Аниська. Несколько раз порывалась броситься навстречу, чтобы обнять, прижать к груди, но сдерживалась.

Один раз не выдержала и спросила;

— Как зовут тебя, пионерочка?

— Аниськой, тетя.

Незнакомая девочка-подросток смотрела вопросительно, чуть удивленно, с еле заметной улыбкой, затаившейся в уголках губ. «Ах, как похожи дети! Как удивительно повторяются многие забытые черты! И даже имена… — думала Женя, гладя по головке юную незнакомку. — Очевидно, в этой схожести, повторимости, преемственности поколений и заключены неистребимость жизни, несгибаемый дух и бессмертие народа».

И все-таки прежняя, их Аниська была другой. Невозможно забыть ее деловитую непоседливость, порывистость, готовность к подвигу, ее аккуратность при выполнении небольших поручений и просьб старших. Неважно, что задания были простыми и, на первый взгляд, мелкими — в них было дорогое каждому подростку доверие взрослых.

Жене сегодня вспомнилось, как однажды прошковская молодежь затеяла постановку небольшой пьесы. Было это еще до войны. В деревне тогда не было клуба, и одноактную пьеску ставили в просторном доме Юлии Лукашонок. Женя исполняла в ней роль волостного судьи, а Аниська играла деревенскую девочку, по сути дела, себя. Да как играла! От ее манеры держаться на сцене веяло такой непосредственностью, такой жизненной правдой, что после спектакля Женя обняла юную дебютантку и сказала:

— Быть тебе, Анисьюшка, артисткой!

Тогда она не знала, что польстила самолюбию девочки, ее еще не совсем ясной, но такой заманчивой мечте. Втайне от других Аниська собирала фотографии знаменитых актеров, подумывала даже о поступлении после школы в театральную студию.

Можно себе представить огорчение юной поклонницы сцены, когда она однажды узнала, что ее и в самом деле не берут на пограничную заставу, где их драмкружок должен был показывать купаловскую «Павлинку». Причина, разумеется, заключалась не в том, что Аниська была занята только в массовых сценах. В конце концов, какая разница — кому какая поручена роль. Просто играли поздно вечером, и ее, как и других младших школьников, оставили дома.

Так Аниська объяснила свое неучастие в спектакле Мишке. Сама же была этим настолько огорчена и обижена, что убежала за сарай и расплакалась. По ее щекам светлыми горошинками, одна за другой, катились и падали на грудь частые слезинки. Они оставляли на одетом по этому случаю выходном платьице и пионерском галстуке девочки темные расплывающиеся кружочки…

Чувствительная, жалостливая, готовая в любую минуту прийти на помощь всем обиженным и слабым, Аниська была наделена мягким, отзывчивым характером, чутким, легко ранимым сердцем.

И вот пришла война. Незаметная среди других, девочка из Прошек, как-то сразу преобразилась, повзрослела. Не только возмужала, стала более собранной, строгой, но и дальновидной, не по годам мудрой. Аниська научилась переносить невзгоды и душевную боль, вспоминала и оценивала прошедшее, пыталась заглянуть в будущее. Иногда ее волновали такие вопросы, над которыми задумываются только взрослые, достаточно пожившие на свете люди.

— Женя, скажи, а как у нас все будет потом? — спросила однажды Аниська.

— Потом?.. — Женя сразу догадалась, что она имеет в виду. — Потом будет так, как было прежде. Даже еще лучше. Ты опять пойдешь в школу, и брат твой вернется в сельсовет. И чай мы будем, как и до войны, пить с сахаром. Снова будем репетировать и давать в клубе спектакли, петь наши, советские, песни и танцевать.

— Ну, а люди? Какими они будут после войны?

— Такими же хорошими, как и были, — ответила Женя.

— Нет, они будут еще лучше! — твердо сказала Аниська. — Не будет ни Сорокиных, ни гудковских, ни таких, как Ленька Ярыга. Война подскажет людям, какими им надо быть. Ух, и жизнь будет!

Это «потом» наступило. Но никогда уже не увидит его Аниська.

После ареста прошковцев Женя и ее друзья никак не хотели верить в трагическое, невозвратимое. Надеясь на чудо, писали в Себеж, искали следы хоть кого-нибудь из большой семьи Лукашонков.

Но чуда не произошло. Никаких следов…

Война унесла с собой столько юных, еще не раскрывшихся жизней, что порой становится страшно. Списки, списки… В конце многих книг о Великой Отечественной войне, на обелисках у дорог, на памятниках и братских могилах — длинные списки имен.

Заканчивая повесть, я тоже не могу умолчать о тех, кто, подобно Аниське, отдал свою короткую, как вспышка молнии, жизнь за то, чтобы прошковские подпольщики могли сегодня собраться снова. Вечно молодыми останутся в их памяти Егор Равинский, братья Георгий и Евгений Дубро, Александр Дубро, Леонид Гельфанд, Павел Жилко…

Нет, они не исчезли бесследно. Они всегда в сердцах людей. И мужественный руководитель подполья Григорий Лукашонок, и Мишка, и Аниська…

Аниська, Аниська, юная прошковская подпольщица. Ты не оставила нам даже своей фотографии — ее нет в этой книге о тебе. Но ты отдала людям теплоту чистой, непорочной души, не пожалела и самой жизни. Прекрасной, как песня. И ты по-прежнему среди нас. Ты продолжаешь жить в той прошковской девочке, что названа твоим именем. Живешь в ее сверстниках, что наверняка осуществят все твои мечты и мечты тех, кто не пришел с войны в наше замечательное сегодня.

Это необычное собрание продолжается, а я мысленно вновь переношусь в то суровое время, в Прошки теперь уже далеких лет, в овеянный легендами озерный партизанский край.

Хочется мне, чтобы узнали люди и эту быль. Узнали правду о простых сельских парнях и девушках из маленькой лесной деревушки и их друзьях-побратимах. О таких земных и таких необыкновенных.

Это они, прошковские подпольщики, одними из первых смело включились в борьбу против фашистских захватчиков. Это из оружия, которое они собрали, прозвучали здесь первые выстрелы.

Прошковские подпольщики показали замечательный образец интернационального единства.

И они достойны благодарной памяти потомков.