Вчера наконец добили последний отчет для «Миража», сегодня поехали сдавать. Паскудная работа была, да и фирма паскудная. Очень им хочется утопить всех конкурентов по унитазному бизнесу, но ничего утешительного мы им не наскребли: и «Фонтенбло», и «Акведук», и «Наяда» стоят очень крепко, хозяин всех трех, небезызвестный человек Длугач Анатолий Еремеевич, работает прямо с Италией без посредников, всю таможню во главе с Матюченко скупил на корню, а потому может держать демпинговые цены. Поздно решил взяться за сантехнику Гайворон, экологическая ниша занята. Но мы нашли ему лазейку: оказалось, в соседней области, в какой-то Богом забытой Максютовке, клепают те же самые унитазы и «тюльпаны» по итальянской технологии и формам, качество дают очень приличное, а отпускная цена — тьфу и растереть. Плюс никаких границ, никакой таможни.
Самым трудным оказалось убедить Гайворона, что не надо ему требовать от Максютовки липовых надписей «Made in Italy», а надо честно ориентироваться на покупателя попроще, ставить божескую цену и добирать разницу за счет объема продаж: бедные люди ходят на горшок не реже богатых, фаянс у них колется и трескается даже чаще, а унитаз — не тот предмет, без которого можно обойтись: без хлеба обойдутся, а унитаз купят…
А ещё труднее оказалось выдавить из Павла Ивановича деньги. Паша юлил, предлагал бартер (те же унитазы, пластиковые трубы и капроновые краны), ссылался на временные трудности… Но все-таки он был дурак: перед тем, как начать крутить, подмахнул акт приемки-сдачи отчета. Хоть сейчас в арбитраж подавай.
Но в арбитраж мне подавать не хотелось, я встал и двинулся к дверям. Уже пальцы положил на ручку, приостановился на миг, повернулся, вздохнул:
— Да, Павел Иванович, придется мне господину Дубову выговор сделать, что такого несолидного клиента порекомендовал. Взрослый ведь человек, мог бы уже научиться ненадежного контрагента определять…
Паша голову вскинул — и застыл. По лицу — цвета побежалости. Кадык вверх-вниз. Припоминал: а точно ли Слон нас свел, может, я его на пушку беру? Припомнил.
— М-м-э-э… Вадим Андреевич, ну что вы, в самом деле! Да разве ж я отказываюсь платить?
— Отказываетесь.
— Да ни в коем случае! Просто хотел попросить об отсрочке, у меня в эту неделю много платежей сбежалось, но если вы так ставите вопрос… Да присядьте, сейчас я вам заплачу! Ничего, если зеленью только половина будет?
— Да вы что, Павел Иванович, предлагаете мне незаконную валютную операцию? Только государственными денежными знаками!
Паша сам позеленел, как доллар, потом покраснел, как когдатошний червонец, — раньше-то я от него спокойно авансы зеленью брал. Понял оплеуху: за надежного и за своего больше тебя не держу.
— Напрасно вы так, Вадим Андреич… — пробормотал он, отсчитав деньги.
Я расписался, ответил:
— Это вы, Павел Иванович, напрасно. Успокойтесь, подумайте — поймете, где ошиблись. — И заключил совсем холодным старомодным оборотом: — Честь имею.
Ни «до свиданья» (мол, не хочу тебя больше видеть), ни «всего хорошего» (не желаю я тебе ничего хорошего). Просто — «честь имею». Я имею. А ты — ещё вопрос.
На обратном пути еле ползли. Позавчера был, совсем по Пушкину, «мороз и солнце, день чудесный», вчера к вечеру натянуло туч, столбик термометра упорно лез кверху, ночью поднялся ветер, завывал и хлопал куском оторванного пластика на балконном ограждении, а проснулись мы под назойливый топот дождя по рубероидным кровлям сарайчиков во дворе.
Переднеприводная «восьмерка» прилично держала дорогу даже по гололеду, но Андрюша бормотал под нос цитаты отнюдь не из Пушкина.
Я сидел рядом с ним молча, курил и понемногу отходил от беседы с гнидой Пашей. «Дворники» ерзали по лобовому стеклу, между двумя проходами на очищенный сектор успевали упасть несколько капель дождя. Я тупо следил за этими каплями, а потому не сразу сообразил, что человек под зонтиком на тротуаре слева — это доктор Гущин. Он стоял на углу Белинской и Репинской и разговаривал с каким-то другим мужиком.
— Андрюша, сверни налево и сразу остановись.
Андрюша послушно повернул, но поинтересовался:
— Кто там?
— Мой доктор из Чернобыльской больницы… — Я открыл дверцу и крикнул: — Сергей Саныч! Садитесь, подвезем!
Гущин повертел головой, только потом заметил мою морду за приоткрытой дверцей. Оглянулся на своего собеседника, поманил за собой, подошел:
— Вадим Андреич! Рад вас видеть.
— Вам куда, Сергей Саныч?
— Да мне рядом, на работу, пешком дойду. Это Л(не подальше, на Дзержинскую… извиняюсь, Грушевскую…
Только тут я узнал второго: это был школьный соученик Гущина, Ленька Айсберг, который устроил мне свидание с доцентом Школьником из автодорожного, когда мы расследовали в прошлом году смерть мэра.
Я выбрался под дождь, откинул вперед спинку сиденья, скомандовал:
— Значит так. Сперва залезайте вы, Леонид… Маркович, да?.. на заднее сиденье, в уголок, потом я, а вы, доктор, садитесь на переднее.
Забрались. Я скомандовал:
— Андрюша, давай к больнице, помнишь, где я осенью лежал?
Андрюша кивнул, наклонился вправо через доктора и захлопнул дверцу плотнее. Плавно тронулся с места. Здесь, напротив Столичного райотдела милиции, дорога была расчищена до мокрого асфальта. И почему-то сегодня менты суетились, и рожи у них были суровые…
Гущин снова забормотал, что неловко, ему ведь совсем рядом, на что я ответил:
— Дождь в январе — самая опасная погода, доктор, застудиться недолго, а болеть — это так неприятно! Поверьте мне на слово, как специалисту…
Гущин хмыкнул в рыжие усы.
— А что это вас занесло в наши края? — поинтересовался я.
Сергей Александрович наконец свернул мокрый зонтик и ответил:
— Готовим юбилей школы, в мае будем отмечать шестьдесят лет. Мы с Леней в оргкомитете… Школа лишь чуть-чуть старше нас… А почему это ваши края?
Я объяснил, что работаю рядом со школой, только не знал, что это их школа… Работаю, а теперь и живу.
— На другую квартиру перебрались?
— Ага. Во-первых, ближе к работе, во-вторых — женатому человеку нужно жилье попросторнее…
И не сдержался — расплылся в улыбке.
Гущин повернулся ко мне, выпятил верхнюю губу, пошевелил усами под носом:
— Надеюсь, женился на той миниатюрной даме, которая тебя навещала?
Не выдержал марку — съехал на привычное «ты».
— Так где ж мне другую такую терпеливую найти?
— Ну и молодец. Я тебе тогда ещё сказал — одобряю… Молодой человек, выгрузите меня, пожалуйста, возле калитки, я уже приехал.
Айсберг пошевелился в углу:
— Сережик, может, и я с тобой? Не договорили ведь.
— Ладно, Ленчик, по телефону договорим. Это ж когда ещё такой случай представится, чтобы тебя на халяву подвезли?
Айсберг вздохнул:
— Пока в институте работал, часто ездил. А теперь — исключительно на трамвайчике, благо платить за проезд вышло из моды.
— А у нас на тринадцатом маршруте стали появляться кондуктора, заметил Гущин. — Спасибо, мальчики, что подвезли. Только вы мне друга детства на дождь не выкидывайте. Счастливо!
Андрюша захлопнул за ним дверцу, вопросительно повернулся к Айсбергу:
— На Грушевскую — а точнее?
— Угол Вересаевской, за большим гастрономом.
— Со двора? Знаю, — сказал Андрюша и тронул машину.
Айсберг повертел головой:
— У вас тут курить можно?
— Конечно!
Я тоже полез за сигаретами, прикурил две, одну передал Андрюше — по такой дороге лучше ему не снимать лишний раз руку с баранки.
— Смешно, — сказал Леонид Маркович. — Собрались старые дураки и дуры, вместо того, чтоб о деле говорить, смотрим друг на друга, сопли вытираем… Ну да верно говорят, старики — народ сентиментальный.
— Хороший класс у вас был?
— Класс был классный… Но сегодня собрались ребята из разных классов, разных лет выпуска… У нас школа была в те годы знаменитая на весь город, отличные учителя, один Зорич чего стоит — крупнейший математик, в двадцать шесть — доктор наук… А у нас его терпеть не могли, потому что мы, кретины, его не понимали, а он не понимал, как можно таких простых вещей не соображать… Пару раз десятиклассники его после выпускного вечера лупили… Да и ребята… Скажем, Люсик Горюнов — на три года раньше нас с Сережиком кончил.
— Я не врубился сразу, — честно сказал Андрей, — это киноактер Горюнов, что ли? Только почему Люсик?
— Он самый. А Люсик — уменьшительное от Илья, тогда так модно было… Шаповаленко Володя — директор «Электротяги». Покойный мэр Коваль тоже у нас учился. И скандально известный Эдя Лимонад тоже… Только тогда ещё он был просто Сетров, писал не романы, а больше на заборах, и в политику не лез.
Я поинтересовался:
— А доцент Школьник тоже из вашей школы?
— Нет, Боря «женский монастырь» кончал, — улыбнулся Айсберг. — Вы не удивляйтесь, в наше время было ещё раздельное обучение, школы отдельно мужские, отдельно женские. В пятьдесят четвертом смешали — ой, что тогда с нами творилось! Но это, как говорится, отдельная тема. Тридцать восьмая женская школа располагалась в готическом здании, где сейчас театральный институт, — да рядом с Сережиной больницей, мы ж только что проезжали! Тоже знаменитая школа была, да её Муля кончал!.. Ой, ребята, какой я все-таки старый… Был такой знаменитый эстрадный певец Вадим Мухин. Начинал с ресторанным оркестром, а потом выиграл какой-то конкурс — и пошел в гору…
И вот тут у меня щелкнуло в голове. То-то мне покоя не давала эта фамилия — Ливанов… И я осторожно спросил:
— Вы тут упомянули ресторанный оркестр, и мне вспомнилось, был такой в Чураеве знаменитый джазовый музыкант Толя Ливанов, мы ещё курсантами на него молились… Он, случайно, не из вашей школы?
— Ливанов? Ну как же, точно, самый знаменитый был лабух… Но это потом, а в школьные годы мы и не знали, что его музыке учат, среди пацанов не принято было таким хвастаться, на музыку только маменькины сынки ходили… Может, ребята из его школы знали, а мы — нет. Он, кстати, с Борей Школьником вместе «женский монастырь» заканчивал, только учился в параллельном классе. А что?
Вставная новелла 1
История юнната
Как-то в конце августа на репетицию заглянул хозяин — зашел в зал, прислонился спиной к дверному косяку и застыл — слушал. Сегодня в который раз пробовали подступиться к равелевскому «Болеро» и в который раз упорно не шло. Владимир Васильевич и Лева звучали прекрасно, бас Жора был вообще без равных — в конце концов, это он предложил Равеля, а Жора никогда не стал бы что-то предлагать, если бы не попробовал сперва и не знал, что с партией справится и звучать будет.
Скрипалюк злился на самого себя — именно он не дотягивал. По идее скрипка должна была заменить духовые, но сегодня все шло из рук вон. Наконец он психанул, резко опустил инструмент и заорал:
— Я сейчас этот «Главбалалайпром» об стенку разобью!
Положим, не такой плохой у него был инструмент, хоть, конечно, не Страдивари, но не хватало, не хватало в нем чего-то.
Хозяин отлепился от двери, подошел, положил руку Скрипалюку на плечо, вздохнул:
— Юрий Геннадиевич, играет не скрипка, играет душа. А твоя душа убеждена, что без дудок вы «заслонный бой» не сыграете.
Скрипалюк сам принес сюда эту байку. Сразу после консерватории попал он во Владимир, играл в театральном оркестре и снимал угол в покосившейся избе у одинокой пенсионерки. Покупал пластинки, крутил под настроение. Так вот «Болеро» хозяйка именовала «заслонный бой», что, по её мнению, означало заупокойный звон (хоть у Даля такого значения не приводится).
Скрипалюк усмехнулся, перевел дух.
— Виталий Ефимович, вот что меня удивляет: воспитанный мальчик из еврейской семьи, так тонко чувствуете музыку, а сами ни на чем не играете…
— Ой, Юрий Геннадиевич, о чем вы говорите! Какой воспитанный мальчик, я дворовой босяк! И это у нас так интересно повернулась жизнь, что воспитанным мальчикам, которые умеют играть даже на очень больших скрипках, платят деньги дворовые босяки.
Коган ерничал — был он умен, широко образован, интеллигентен, но при всем при том имел деловую сметку и хватку, основы которой, возможно, и в самом деле заложило нелегкое детство.
— Кстати, а на рояле вы тоже умеете играть? А то у меня тут простаивает без всякой отдачи очень большой рояль.
Скрипалюк настороженно взглянул на хозяина. Коган редко шутил без продолжения. Похоже, не просто так он заглянул на репетицию.
— Знаете, мальчики, когда я был совсем молодой, мы просто помирали от хорошего джаза. Балдели, как сейчас выражаются. Юрка Сопля садился за фэ-пэ и начинал «Чучу» или там «Странники в ночи», «Дым», «Чай на двоих». Про «Сан-Луи» я и не говорю. А «Компараситу» и «Амаполлу» мы знали наизусть, когда фигурного катания ещё вообще не изобрели. А попозже появились «Бэса мэ мучо» и «Ту, соло ту», хоть это уже из другой оперы, но мы от них тоже помирали. Так вот скажите, мальчики, вы мне можете устроить хороший вечер старого джаза? Нет, я понимаю, против Моцарта и Вивальди это не музыка, но против Маши Распутиной и «На-Ны»… Ну, так что скажете, господа консерваторы?
Господа консерваторы (они все действительно кончали консерватории, без этого в первые оперного оркестра не выбьешься) переглянулись. Владимир Васильевич отложил свой альт, уселся за рояль, поднял крышку, мягко провел пальцем по клавишам, пыли не обнаружил и, на секунду растопырив руки над клавиатурой, взял звучный аккорд. Потом пальцы словно бы нерешительно затоптались по клавишам: пам-па-ра, па-ра-ра-ра, парара-рара…
«Пам» — это Жора дернул струну на своем басу.
Владимир Васильевич продолжил резвей и уверенней. Лева мягко улыбнулся и поддержал короткими акцентами виолончели. А когда сам Скрипалюк заставил свой «балалайпром» пропеть чуть ли не человеческим голосом «Джон, вот ю вэйт», хозяин расплылся в улыбке:
— Мальчики, так вы же, оказывается, и душевную музыку можете играть, а не только уважаемую! Если это не «Чуча», так я глухой и немой!
Он прошел к роялю, жестом остановил развеселившихся музыкантов.
— Ладно, мальчики, ещё успеете порезвиться. Юрий Геннадиевич, сделайте мне программу. Хорошую программу. Не жлобскую, без всяких там буги-вуги, а такую, чтоб от этих мелодий таяло сердце. Я соберу под это дело старшее поколение, и они станут у нас постоянными клиентами.
— Непросто это, Виталий Ефимович. Одно дело — сбацать на скорую руку для пьяной компании, и совсем другое — сделать на уровне. Это где сейчас ноты соберешь, да пока переложим для нашего состава, да ещё без альта…
— Не надо без альта. Вы ребята хорошие, но в этом деле любители. Найдите настоящего профессионала, посадите за рояль — ну что, мне вас учить?
Хозяин ушел, а «консерваторы» закурили.
— И где сейчас взять хорошего джазового пианиста? Если кто и был, так он давно за бугром, — вздохнул Лева. — Одни мы, как идиоты, тут припухаем…
— Да ладно тебе, дай нам Бог до старости так припухать. А насчет заграницы, то сколько им там нужно Ростроповичей? — отозвался Владимир Васильевич.
— Братцы-кролики, я кажется знаю, как нам решить все проблемы, вмешался Жора. — С неделю назад я ехал на трамвае и заметил на Грушевской Толю Ливанова. Он был облезлый и ободранный, но трезвый.
— Жора! — восторженно воскликнул наглый Левка. — Вот за что я тебя люблю! Глупости свои ты оставляешь при себе, а вслух говоришь только умные вещи!
— Жорик, и ты знаешь, как его найти? — спросил Скрипалюк.
— Я знаю, — сказал Владимир Васильевич. — Привести?
— Ну, посмотри сперва, что от него осталось…
— Если от него осталась хотя бы половина, то все равно лучше в городе не найти.
Толя Ливанов — и в свои пятьдесят с хорошим хвостиком все равно Толя был самым знаменитым в городе лабухом. Чтобы свадьба числилась по высшему разряду, на ней должен был играть Толя со своими ребятами. Когда Толя разругался с директором ресторана при гостинице «Чура», ресторан потерял половину клиентуры и захирел. Если парень год играл у Толи, его потом отрывали с руками. У него не пела ни одна безголосая дура, в чьих бы любовницах она ни состояла. Господи, да у него Элка пела в молодости, когда была ещё певицей, а не звездой, и пела по-настоящему, а не выдрючивалась. И Муля тоже у него начинал.
При всем при том Толя Ливанов не был профессионалом. Положим, музыкальную школу он закончил, но лишь потому, что заставляла мама. А сам Толя все сознательное детство, отрочество и юность мечтал лишь о зверях. Он обожал кошек и собак, он был заядлым юннатом, то есть «юным натуралистом», он регулярно работал на площадке молодняка в зоопарке, и знаменитого Рекса, от которого пошли все чураевские львы, выкармливал из бутылочки именно Толя посменно с Ниночкой. Обычную школу Толя закончил с медалью и, вопреки яростному сопротивлению мамы (вплоть до предынфарктного состояния), поступил без экзаменов в ветеринарный институт.
Наверное, это были лучшие годы в его жизни. Он самозабвенно учился, он играл в институтском джазе, он работал вечерами в ветлечебнице, он ухаживал за Ниночкой, на которой и женился за полгода до окончания института, несмотря на очередное предынфарктное состояние.
А дальше пошла проза жизни. В деревню ехать Толя просто побоялся — что поделаешь, горожанин есть горожанин. С трудом нашел работу в какой-то лаборатории младшим научным, с ещё большим трудом пристроил Ниночку. Лаборатория оказалась убогая, зарплата тоже. Даже в те времена 90 рублей в месяц обогатиться не позволяли, но пока их было всего двое (и зарплаты тоже две), молодые супруги держались стойко. Однако потом появился Костик, расходы возросли, а доходы убавились, потому что Ниночке платили в декрете голую ставку без премии и прогрессивки.
Но вот однажды, когда Толя шел домой с работы, на него набросился с воплями какой-то прохожий. Толя, спокойно общавшийся со львами и удавами, среди людей был робок, и от прохожего просто шарахнулся. Однако тот свою агрессивность ограничил радостными криками и хлопанием по плечам:
— Толик! Протри очки, ты что, меня не узнаешь?!
Оказался это Славка Дахно, коллега Ливанова по институту и джазу, веселый, мордатый и жутко модный.
— Тебя мне сам Бог послал! Слушай, выручай!
Толя тяжко вздохнул и полез в карман за последней трешкой.
— Да ты чего, чувак, чокнулся? Я ж тебе самому подработать дам! Короче: есть кл(вая лабаня, башляют от пуза, а наш пианист, как назло, в горы ушел.
(Он имел в виду, что есть хорошая временная работа для исполнителя популярной музыки, за которую щедро платят).
Две недели, пока постоянный пианист из Славкиной бражки бездумно предавался альпинизму, Толя отхалтурил с успехом и принес домой три свои месячные зарплаты. Ниночка была в восторге. Потом вернулся альпинист и пришлось со вздохом освободить чужое место. Однако через месяц Славка пришел к Толе домой и заявил:
— Меня ребята прислали. После тебя не хотят с Вовкой играть.
Вот так Толя стал лабухом. Днем он тянул лямку в своей лаборатории, по вечерам играл на танцах, на свадьбах, в забегаловках, в ресторанах — успех шел по нарастающей. Время от времени приходилось брать на работе пару-тройку дней за свой счет, чтобы поиграть на выезде. Завлаб сперва терпел (не совсем же он без совести, понимал, что человеку надо кормить семью), потом начал роптать, а потом поставил вопрос ребром: «или — или». И Толя выбрал «или».
А куда деваться? Кушать-то хочется.
Теперь, когда не надо было думать, что завтра к восьми утра на работу, он начал позволять себе бокал-другой шампанского за вечер, а иногда и засиживался с ребятами, когда вечер отыграли и пора бы уже по домам…
Дальше можно не продолжать. Стал Ливанов вести обычную для богемы жизнь, хотя изменения в его нравах и обычаях шли медленно, постепенно, годами. Успехи на новом поприще были у него ошеломительные, на их фоне деградация терялась, и Толя абсолютно ничего за собой не замечал, пока однажды Ниночка не пригрозила, что уйдет, если он не перестанет пить. Совестливый Толя схватился за голову, клятвенно обещал во мгновение ока переродиться, но хватило его ненадолго.
Короче, история настолько банальная и знакомая, что излагать её подробно нет нужды — да и обидно, честное слово…
Ниночка ушла, когда Костику было уже двадцать. Слава Ливанова гремела как будто по-прежнему, хватало ему и заработков, и всего прочего, а кое-чего — даже с избытком. Но тем временем поменялась мода, рынок плотно заняли электрогитары и синтезаторы, орущие динамики и безголосые шептуны, а Толя перестраиваться на новый лад не желал. Он не принял современных ритмов, он с пеной у рта доказывал, что они воздействуют чисто механически, просто попадают в резонанс с частотой пульса перевозбужденного человека (знаменитые 120 ударов в минуту!), а потому не нуждаются ни в мелодии, ни в гармонии, ни в голосе; музыке не нужно больше затрагивать эмоциональную сферу, она перестает быть прекрасной — и по щекам Толи Ливанова катились пьяные слезы.
Последние лет десять о Ливанове никто не слышал.
* * *
Владимир Васильевич не испытывал восторга. Не жалел, что пообещал привести Толю, но ужасался при мысли, что все напрасно и что от Ливанова остались одни воспоминания. Правда, по телефону Толя говорил вполне здраво, собеседника вспомнил и даже как будто искренне порадовался, но…
Дверь открыл сам хозяин. Действительно, как говорил Жора, был он облезлый и ободранный, но глаза глядели весело и ясно. На руках у него сидел кот — самой плебейской серо-полосатой масти, но совершенно огромный. А морда, раза в два поперек себя шире, внушала.
— Саркис Манулыч, поздоровайся с гостем!
Кот вежливо мевкнул, но «на челе его высоком не отразилось ничего».
— Ниночка! Ниночка! Ты помнишь Володю Бронного?
Из двери слева появилась дама средних лет с резкими складками на неправильном, хотя и симпатичном лице. Представилась:
— Нина Сергеевна. — Добавила: — Мы не встречались, но кто же не знает первого альта оперы… Позволите предложить чаю?
— Благодарю, — отказался Владимир Васильевич. — Я по делу и совсем ненадолго.
Хозяйка ушла к себе (Владимир Васильевич успел заметить через дверь включенный компьютер на столе), а Ливанов зазвал гостя в большую комнату. Усадил в удобное креслице с подлокотниками, сам привычно опустился на вращающийся стульчик перед раскрытым кабинетным роялем. Кот мягко спрыгнул с его рук и свернулся на стопке нот. Ливанов машинально пробежался пальцами левой руки по клавиатуре, повернулся к гостю:
— Да, Володя, они вернулись. И вытащили меня. Отвели к Середе Николаю Осиповичу, это целитель, просто волшебник, настоятельно рекомендую… Впрочем, что это я… Ты говорил о какой-то работе?
Владимир Васильевич не спешил. Оглядел комнату. Отметил большой аквариум у окна, прикрытый сверху стеклом (кот Саркис подчеркнуто даже не смотрел в ту сторону), баночку с сухим кормом для рыбок, а рядом бело-красную картонную коробочку с надписью «Ноотропил».
Ливанов проследил за его взглядом, вздохнул:
— Вот, глотаю. Что поделаешь, в моем возрасте приходится прочищать мозги, сосудики-то…
Владимир Васильевич по дороге подготовился к беседе. Собирался говорить открытым текстом — деликатность деликатностью, но дело страдать не должно. Лучше задать прямой вопрос и послушать ответ. Алкаши убедительно врать не могут. Но сейчас заготовленный текст показался ему неуместным. Он кашлянул и спросил:
— Толя, у тебя есть фрак?
* * *
Программа получилась. Собственно, Скрипалюк уже после второй репетиции поверил, что все будет хорошо, но репетиция — репетицией, а решающее слово говорит премьера. Достало не только гостей постарше (их сегодня действительно оказалось больше обычного), но и обычный контингент. Хозяин почти весь вечер простоял в дверях. В перерыв подошел, протирая белоснежным платком очки и глаза.
— Ну спасибо, мальчики, порадовали старика… А как ты думаешь, Юрий Геннадиевич, не смогли бы мы использовать Анатолия Владиславовича на постоянной основе?
— А то! — Скрипалюк хмыкнул.
— Если, конечно, Анатолия Владиславовича не связывают другие обязательства…
— Не связывают, Виталий Ефимович. А хоть бы и связывали — когда ещё я смогу поработать с таким ансамблем?
Вот так Толя Ливанов присох в клубе «Комфорт».