Введение «Пустое пространство создает чрезвычайно наполненное время»

Представьте широкий простор большой центральной площади: вы стоите посередине, ветер безжалостно бьет в лицо. Вокруг гигантские здания из гранита и бетона, построенные строго по центрально-осевому плану. И располагаются в них, скорее всего, правительственные учреждения. Возможно, вас даже разглядывает скучающий оператор системы видеонаблюдения, греющий руки о кружку с кофе в кабинете где-то поблизости, но вы-то знаете, что лет двадцать с небольшим назад за вами могли следить настоящие агенты спецслужб. От этого пробирает мороз по коже, особенно если вам нравятся шпионские истории. На самой площади наблюдается какое-то движение – служащие курят под навесами в обеденный перерыв, нищие просят милостыню, вокруг ларьков царит суета. А если вы в Восточной Германии или в бывшем Советском Союзе, то компанию вам составит еще и неодушевленный предмет – статуя Маркса или Ленина может просто стоять, а может сурово указывать на вас, порицая за тунеядство. В других странах акценты расставляют более традиционными методами: коринфской колонной или памятником правителю, усатому генералу. Ощущение огромного неиспользованного пространства тем не менее остается; отсюда и ветер, пронизывающие порывы которого рано или поздно вынудят вас укрыться в помещении. Нет, сама по себе площадь, конечно, представляет интерес как трехмерный пережиток ушедшей эпохи, как музейная реликвия. Однако это представление ошибочно – научиться чему-нибудь в таком музее получится едва ли. В современном урбанизме широкий простор большой площади воспринимается как нечто безвозвратно устаревшее. Даже осмотр предметов данного исследования, таких как Александерплац в Берлине, варшавская площадь Дефилад или площадь Рынек в Катовице, у большинства современных планировщиков вызвал бы в первую очередь отвращение, а потом уж мысли о том, как эти пространства облагородить. Что делать с этим кошмаром? Решение такой проблемы может объединить традиционалистов и авангардистов. Какую из указанных площадей ни возьми, каждая могла бы послужить для них примером наихудшего воплощения классического осевого принципа – формальной композиции, где все на своих местах и не допускается никаких случайностей или отклонений вроде модернистского объекта в пространстве (сегодня этот принцип подвергается критике, но все равно часто используется в других контекстах). Цель же и у тех и у других одна: обозначить границы, выстроить перспективу, показать пару дешевых трюков с масштабом и восприятием. Ни один проектировщик, будь он из «новых урбанистов» (движение почитателей канонов XVIII столетия, финансируемое компанией Disney) или зацикленный на понятии «пьяцца» урбанист современного высокотехнологичного направления, не захочет иметь ничего общего с таким гигантским, порожденным авторитарной системой монстром. Чем же обусловлено такое отторжение – исключительно эстетическим неприятием, или здесь видна политическая подоплека? Может статься, в необъяснимой бесполезности такого пространства кроется некий тайный потенциал? А, может, эти пустые пространства на самом деле удачно подходят для общественных выступлений и волеизъявлений?Чтобы ответить на эти вопросы, нам нужно выяснить, что это за пространства и какие объекты на них размещаются. Возьмем, к примеру, модернистское пространство из тех, что никак не заподозришь в каких-либо непосредственных связях с советской эстетикой: Культурфорум в бывшем Западном Берлине. Имеем: архитектурные произведения детальнейшей проработки. Новая национальная галерея (архитектор – Мис ван дер Роэ) – сдержанная, тщательно выверенная классика модернизма. Разнообразие цоколей, платформ и колонн здесь будто создано для поклонения, благодаря цоколю здание заметно возвышается над своим окружением; стоящая в самом широком смысле особняком неоготическая церковь, сдержанно модернистское здание кафе и смотрящие на него постройки, спроектированные под руководством Ганса Шаруна: Филармония, Концертный зал камерной музыки и Государственная библиотека. Нарочитые, захватывающие внимание экспрессионистские здания Шаруна расположены на краю территории, неопределенный характер которой подчеркивает архитектурную зрелищность, но не дает воспринимать ее как общественное пространство. Гравийное покрытие усиливает ощущение неясности и временности. И только престиж самих зданий да имена великих модернистов Веймарской республики не позволили проектировщикам застроить это пространство жилыми домами, торговыми центрами и киосками. В таком нетронутом виде Культурфорум остается одним из последних мест современного города, где можно ощутить порыв бодрящего воздуха, присутствие которого подразумевало модернистское городское планирование.Блестящую пустоту, холодность и параноидальность нового типа пространств горячо романтизировал в своей композиции Plaza (1980) британский пионер электроники Джон Фокс: «На площади / мы медленно танцуем, подсвеченные словно фотографии в лайт-боксах… / А напротив в лаунже проводят семинары… / На эскалаторе вниз, там вид на море / За матовым стеклом никто тебя не видит. / Мне знакомо твое лицо / Я видел его в осколках лобового стекла». Песня проникает в саму суть того, почему площадь, и в частности Культурфорум, может вызывать такой интерес и так отличаться от безликой тесноты современной городской планировки. Это парадоксальная намеренная инаковость пространства, ощущение его бесполезности и откровенного формализма, его беззастенчивая мрачность. Культурфорум когда-то прилегал к настоящему пустырю – полосе отчуждения, мертвой зоне, где пограничники открывали огонь по людям, пытавшимся бежать из Восточной Германии. Чтобы проследить такой подход к городскому пространству в развитии, нужно лишь пройтись до выросшей на месте полосы отчуждения Потсдамерплац. Потсдамерплац – небезынтересная сама по себе градостроительная ошибка – является попыткой воскресить свойственную столичному Берлину «культуру уплотнения» периода между двумя мировыми войнами, воссоздать шумный перекресток торговых и транспортных путей (здесь были установлены первые в Германии светофоры) на месте, где до 1989 года был продуваемый всеми ветрами пустырь. Здания, в особенности постройка Ханса Коллхоффа, представляют собой тщательно выверенные дорогостоящие интерпретации экспрессионизма времен Веймарской республики, в то время как построенные вокруг торговые центры и кинотеатры работают на привлечение публики, создание суматохи, не дают пространству пустовать. Потсдамерплац изо всех сил старается создать видимость движения, активности, разнообразия функций, что лишь усугубляет ощущение неизбывной холодности. Разница между вымученной столичностью Потсдамерплац и тишью Культурфорума потрясающая; однако причины этих различий куда глубже и сложней, нежели может показаться на первый взгляд.Здесь уместной будет краткая предыстория рассматриваемых пространств. Онтологически послевоенная площадь восходит прежде всего к градостроительным традициям прусского военного государства и пан-европейскому прагматизму императорского Санкт-Петербурга; от таких корней, впрочем, принято открещиваться. Не будем забывать, что последний был эдаким Дубаем XVIII столетия – невероятный проект на неосвоенных территориях в малопригодном для жизни климате, возведенный рабским трудом и волей абсолютного монарха. Его самые известные архитекторы – Растрелли, Росси и прочие – были иностранными звездами. Когда эти итальянцы приехали застраивать ядовитое смертоносное болото на Финском заливе, они взяли формальные приемы классицизма и барокко и расширили их до невиданных ранее пределов. Итальянским и французским городам еще нужно было избавиться от средневековой сутолоки, чтобы соответствовать математически выверенным предписаниям градостроителей. И в Москве раздолье Красной площади упирается в безотрадную путаницу средневековых улочек. В Петербурге таких помех не было. Соответственно отличительной особенностью города стал Невский проспект, широта и простор которого поражают до сих пор. Проспект ведет к Дворцовой площади, чей размер и ровный рельеф производит не менее грандиозное впечатление. Как будто в самом сердце города решено было воссоздать необъятное пространство, его окружавшее. И здание Главного штаба Карла Росси, и его колоссальная арка, сквозь которую открывается парадный вид на Зимний дворец, – все это невероятных размеров. И далее до горизонта простираются здания почти одинаковой высоты, и возвышаются лишь самые достойные: золотой купол Исаакиевского собора да суровый шпиль Адмиралтейства – прямой предок тысячи сталинских высотных зданий, взметнувшихся два столетия спустя.Это, по крайней мере в теории, и есть авторитарное градостроительство. Введите «Невский проспект» в Google Images, и почти наверняка вам попадется фотография «Июль 1917», когда Временное правительство открыло огонь по рабочей демонстрации. Люди разбегаются по непомерно широкой улице, не имея возможности ни защититься, ни укрыться в переулке, ни построить баррикаду. Однако, когда спустя три месяца те же рабочие организовали военно-революционный комитет, они осознанно обратили осевой план города против него самого, направив толпу по проспекту к Зимнему дворцу. За последующие несколько лет Дворцовая площадь, центр Коммунистического Интернационала, стала очагом беспрецедентных уличных акций, на которых рабочие Петрограда праздновали обретенную ими власть. Футуристы украшали все те же колонны и бюрократические кварталы архитектурными элементами, которые исчезали сразу по окончании праздника. Интересно, что более позднее коммунистическое руководство сменило эту новую форму ситуативного градоустройства ретроградной, беззастенчиво копировавшей старый Петербург.В Восточном Берлине, Варшаве, Киеве, в десятках других городов, расположенных восточнее Эльбы, от Свердловска до Белграда в той или иной форме неизменно воспроизводятся характерные черты Петербурга: длинный широкий проспект и гигантская площадь – только больше, величественнее и эффектнее, чем прежде. У Берлина были свои предшественники, ведь прусское градостроительство было почти так же монументально и в той же степени обусловлено военными нуждами, как и проект, начатый Петром Великим. Наиболее очевидный пример совмещения парадного плаца и проспекта – это Унтер-ден-Линден; впрочем, по царским стандартам его размеры ничтожны. Куда более серьезное впечатление, нежели Унтер-ден-Линден и, если уж на то пошло, неловко разбросанные по пространству объекты Культурфорума, производит путь от Карл-Маркс-Аллее к Александерплац. «Здесь начинается степь», – шутили берлинцы с недоброй ухмылкой. Это полюса восточноевропейского пространства, зажатого между Пруссией и царской Россией, или позднее, что более ужасно, между сталинизмом и нацизмом.Кто же тогда, кроме как из чисто извращенческих побуждений, захочет проводить время в таких местах и тем более искать им оправдания? По господствующим сегодня представлениям о градостроительстве проблема этих пространств заключается в том, что они суть порождения авторитарной власти – будь то кайзер, царь или генеральный секретарь. В определенном смысле так оно и есть. Это продукт предельной централизации, осевой стержень городских и архитектурных ансамблей, очевидное предназначение которого – внушать уважение к власти. Пространства эти спроектированы специально для массовых действ, для развевающихся знамен, для синхронных движений марширующих тел. Не стоит, однако, забывать, сколько эти представления позаимствовали у акций революционных рабочих движений – позднейшие «социалистические» режимы в точности следовали если не духу, то букве ранних экспериментов на Дворцовой площади в Петрограде. Кроме того, в условиях капитализма нужно тщательно взвешивать свои желания. Децентрализация, дезурбанизм, отход от образцово-показательных авторитарных городских пространств практикуется здесь уже многие десятилетия. Однако в результате в окраинных промзонах и в полностью нематериальной компьютерной сети власти скапливается столько же, если не больше, чем на центральной площади. Это не означает, что у площади не осталось политической власти. Совсем наоборот.Перепланировка крупнейших городских площадей наводит на мысль о том, что устранение открытых пространств имеет подоплеку политического характера. Готовая вместить толпы Александерплац, не взирая на свое «вертикальное» происхождение, стала местом, где под давлением массовых протестов пал режим Хонеккера. Как будто условный народ, единство которого изображали организованные действа, внезапно ожил к вящему ужасу руководства. За последние двадцать лет было представлено несколько проектов перепланировки Александерплац, цель которых заключалась в решении проблемы пустого, якобы неиспользуемого и непригодного к использованию (а точнее – к извлечению прибыли) пространства. В рамках одного из них архитектору Потсдамерплац Хансу Коллхоффу заказали проект заполняющих пустоты небоскребов. Официально от этого плана так и не отказались, однако в реальности с задачей уже справились довольно неуклюжие архитектурные наросты, лишенные благопристойного формализма Коллхоффа. Футуристический фасад универмага времен ГДР заложили песчаником, а вокруг в произвольном порядке выстроили из кирпича торговые помещения в неопрусском стиле: классицистский китч рядом с китчем космической эры. Все ради того, чтобы место стало бойким, чтобы здесь продавали и потребляли, а не занимались непроизводительным, а то и политически опасным праздношатанием. Еще более четко и наглядно эти тенденции проявились в реконструкции Майдана Незалежности в столице Украины, городе Киеве. Прежде чем в названии площади появилось пришедшее в украинский из персидского и обозначающее в обоих языках место всеобщего сбора слово «майдан», площадь эта была известна как Советская, Калинина и Октябрьской революции. Площадь помещается на пологом холме (природный рельеф Киева так разнообразен, что город здесь как будто даже не совсем уместен), на котором расположилась гостиница «Москва». Задуманная как необарочная разлапистая высотка по образцу построенных Львом Рудневым зданий Московского университета и Дворца культуры и науки в Варшаве, достраивалась гостиница уже по упрощенному проекту. Получилась довольно странная облезлая сталинская высотка – гигантизм и осевая симметрия остались, а вот орнамент и шпиль ушли. На другой стороне выстроился ряд башенок, в которых тоже чувствуется отход от высокобюджетной сталинской роскоши в сторону чего-то более скромного. Все это осталось на месте, кроме одного обязательного элемента – памятника Ленину. Эта типичная, хоть и не по всем правилам сталинского ампира исполненная площадь, на которую выходит обязательный широченный проспект– Крещатик, – стала в 2000 году центром массовых выступлений. Акции «Украина без Кучмы» были направлены против местного популиста, занимавшего президентский пост со времени обретения независимости. Демонстрантам помешала спешно начавшаяся реконструкция, вследствие которой площадь стала практически непригодной для выступлений.Результатом, а скорее побочным продуктом такого политического решения, стал подземный торговый центр «Глобус», который президент Кучма торжественно открыл в 2001 году. Его зеркальные купола выходят на поверхность площади там, где раньше били фонтаны и стояли скамейки. Продолжением этих куполов перед гостиницей «Москва» (переименованной конечно же в «Украшу») вровень с ней по высоте выросла еще более крупная конструкция, по краям которой расположились плакаты Православной церкви. Но и это еще не все. Основной акцент после реконструкции взяли на себя необарочные архитектурные излишества, стоящие на оси Растрелли – Руднев – Вегас. Эти конструкции из стекловолокна и золота – коринфские колонны, триумфальные арки – являются примером ни с чем не сравнимого, но мало изученного новосталинского стиля, получившего чрезвычайно широкое распространение к востоку от Польши. Снимите с пьедестала казака или Мать Украину и поставьте туда Рабочего или Родину-Мать, и в результате получится ровно та конструкция, которую поставили бы здесь пятьдесят лет назад. Как и в случае с Александерплац, по официальной версии пространство решено было сделать более праздничным, нарядным, менее унылым и пустым, однако очевидна была и реальная цель – помешать протестным выступлениям на открытом просторе площади. Тем не менее зимой 2004 года в оставшиеся пространства застроенной площади каким-то образом втиснулся палаточный городок, и Майдан Незалежности стал местом «оранжевой революции», скинувшей уличенного в подтасовке итогов голосования преемника Кучмы, а ныне свободно избранного президента Украины Виктора Януковича. Здесь по-прежнему проходят протестные выступления, хотя демонстрации на самой площади были запрещены вскоре после переизбрания Януковича. Попытки снизить возможности площади как места политического волеизъявления провалились по крайней мере на определенном этапе; у властей, однако, остается надежда, что рано или поздно все больше народу будет приходить сюда за покупками, и все меньше – на митинги.Весьма показательным представляется тот факт, что центром величайшей из революций последних десятилетий – восстания египетского народа, свергнувшего Хосни Мубарака, и последующих демонстраций, до сих пор постоянно заполняющих площадь, – стала каирская Мидан ат-Тахрир. Эта площадь Освобождения, большей частью построенная еще при Насере, являет собой классический пример советского планирования в стиле социалистического реализма. Более того, самое заметное, зиккуратоподобное здание правительства – Могамма – подарок Советского Союза. Именно громадный размер и незаполненность площади, а также непосредственная близость к подлинному сосредоточию власти позволили использовать ее для восстания, дали людям возможность употребить ее для собственных целей. Нельзя обойти вниманием и тот факт, что события эти стали источником устойчивого заблуждения, что любую площадь можно превратить в площадь Тах-рир, однако сравнение с менее централизованными городами наглядно демонстрирует, насколько важную роль сыграло конкретно это общественное пространство. Когда волна выступлений прошла по арабскому миру, стало вполне очевидно, насколько советский центризм, позволивший занимать главную площадь Каира столь продолжительное время, удобнее для подобных целей, чем не имеющая ни четкого плана, ни центра агломерация – к примеру, Бахрейн. И когда мы хулим пустые пространства, не стоит забывать, что такая пустота часто мозолит глаза власти и капиталу и что симуляция веселой потребительской суеты не многим лучше неподвижного монументализма режима.Настоящий текст является частью более обширной работы, озаглавленной «Реальный урбанизм». Это подробный географический справочник по советскому и постсоветскому урбанизму, по городам, которые, в отсутствие более подходящего определения, можно обозначить как «посткоммунистические». Книга рассматривает бывший Советский Союз и примыкающую к нему с запада «буферную зону». В названии, которое кому-то покажется странным, обозначена непрерывная связь не только между странами, которые более не видят себя частью (принудительного) «социалистического лагеря», но и между когда-то общим для всех идеологическим строем и системой, сложившейся теперь. С точки зрения географии это может показаться весьма сомнительным утверждением. И пусть когда-то эти страны входили в СЭВ, сегодня связи между ними ослаблены, особенно после вступления некоторых из них в Евросоюз. Калининград или Минск не дальше от Варшавы, чем Эдинбург или Ньюкасл от Лондона, однако границы между ними совсем не прозрачны. В политическом плане, слияние этих территорий двадцать два года спустя после 1989 года едва ли кому-то покажется реалистичным, как и заявления государственных и бизнес-руководителей, что лишь «пережитки социалистической системы» тормозят их бодрый шаг в либеральное будущее. И все же есть в них что-то общее: это всепроникающее ощущение разрушенной реальности, остановившегося развития. «Развитой социализм» – понятие, введенное в обиход в конце 1970-х для описания сложившейся в Восточном блоке системы. Это был намеренно сдержанный термин, как будто противопоставлявший себя воображаемому социализму, в котором теоретически могло бы найтись место для демократических институтов и свободы слова. Он отчетливо давал понять, что с социалистической мечтой покончено, что на самом деле притязания системы на «социализм» в общепринятом понимании не стоило даже воспринимать всерьез. Система, сложившаяся после 1989 года, также насаждает «развитие», не терпящее инакомыслия; если раньше последней допустимой революцией был октябрь 1917-го, теперь последнее слово за ноябрем 1989-го. В книге «Реальный урбанизм» я наношу на карту территорию, где пространство, называемое Марком Фишером «капиталистическим реализмом», встречается с пространствами, когда-то занимаемыми «социалистическим реализмом»; фиксирую влияния, оказанные на советские пространства двумя десятилетиями новой нормализации, а также предпринимаю попытку непредвзятого анализа этих демонизированных ландшафтов, в которых зачастую оказывается куда больше красоты и уродства, нежели принято полагать. Речь в книге идет о городах, какие они есть, а не какими нам хотелось бы их видеть. О намеренно деполитизированных пространствах, пропитанных жестоким неравенством, о строгих социальных разграничениях, гнетущей нищете и зачастую чудовищной архитектуре. Я рассматриваю один смысловой уровень за другим, неизбежно натыкаясь на пространственные и физические приметы того, что и здесь был когда-то выбор, а может статься, есть и теперь. Представленная здесь часть этой работы, «На площади», посвящена местам, где в результате успешной социалистической революции родилась советская система. Местам, которые впоследствии стали ритуальными пространствами, где режимы, называвшие себя социалистическими, демонстрировали свою мощь, где в свой черед эти, а иногда и наследовавшие им режимы были низвергнуты и где по-прежнему есть потенциал для формирования чего-то нового.Все эти невероятные просторы, на которые с непостижимой сегодня расточительностью переведено было столько потенциально прибыльной земли, не являются капиталистическими. Но и социалистическими их назовешь не всегда. Петр Великий, если судить по Невскому проспекту и Дворцовой площади, едва ли утруждал себя рассуждениями о рыночной целесообразности, производственных отношениях или необходимости принимать в расчет интересы землевладельцев, биржевиков или хозяев предприятий. Коммунистом он, конечно, не был. Как не были коммунистическими, в исходном смысле слова, и советские режимы, также пренебрегавшие подобными тонкостями. В то же время фантастическая атмосфера этих пространств обладает очарованием, далеким от хаотичного нагромождения капиталистического ландшафта. По сути, это попытка сконструировать пространство, руководствуясь скорее нуждами людей, нежели выгодой. И какими бы бесчеловечными ни казались итоги этой попытки, они дают нам возможность хотя бы приблизительно разглядеть, как могли бы выглядеть города, если бы деньги не играли определяющей роли. Результаты иногда внушают ужас и действуют как предостережение; однако многие пространства остаются неопределенными местами, допускающими различные толкования, с которыми не вполне понятно, что делать. Как со спорными территориями. Исследование этих территорий сопровождается также подробным географическим справочником по прочим элементам развитого урбанизма, как то: проспекты, здания, исторические реконструкции, постиндустриальные изменения, линия горизонта, сеть общественного транспорта, импровизационная и мемориальная составляющие. В конечном итоге должна сложиться фрагментарная, неоднородная картина фрагментарного, неоднородного ландшафта.Каждая из описанных здесь площадей обладает специфическими свойствами, каждая является образцом определенной вариации на тему советской площади. Первая – Александерплац – архетипичная советская площадь постсталинского времени, модернистская по стилю и совершенно монументальная по исполнению – в последние годы активно перестраивается. Оттуда мы отправимся на бывшую площадь Дзержинского в украинском Харькове. Это первая спроектированная в СССР главная площадь, что представляет отличную возможность попробовать разобраться в первоначальных замыслах и намерениях новой власти. Затем следует Дефилад в Варшаве – своего рода неудавшаяся площадь: в теории – крупнейшая площадь в ЕС, на деле – полуразвалившаяся парковка. Далее – бывшая площадь Революции в Любляне, представляющая внеблоковый социалистический урбанизм, затем следует попытка создания эдакого Gemeinschaft (сообщества) в небольшом городке Лодзь; а так же как будто застывшая в ожидании чего-то площадь посреди обширного Силезского индустриального района. Темная сторона представлена неуклонно ослабляемой и лишаемой самобытности площадью в Киеве и тем местом в Москве, что после бравых усилий по оптимизации дорожного движения ощущается как невнятный довесок магистрали. Закончим мы на Потсдамерплац, которая сменила акценты и сам принцип устройства площади и создавалась с очевидным намерением дистанцироваться от Александерплатц и ей подобных. Исследование показывает площадь во всей ее архитектурной и общественной многозначности. Все перечисленные пространства роднят размер и социалистическое происхождение, однако весьма заметные различия в структуре и не менее значимые – в истории наводят на мысль, что мы сильно поспешили махнуть на них рукой.Поскольку осваивать эту территорию я пришел с северо-запада Европы – родины «нормальности» и того самого либерализма – настоящий текст представляет точку зрения совершенно и непоправимо стороннего наблюдателя. Я не говорю на языках, не могу прочитать даже вывеску, единственные доступные мне сведения черпаю в переводных источниках, и без посторонней помощи способен лишь купить себе выпивку и жетон на метро. И работа эта никогда не увидела бы свет без Агаты Рыжик, без ее участия, помощи с переводом, мнений и доводов. За это ей моя любовь и благодарность. Если же в тексте обнаружатся какие-либо ошибки или содержание заденет чьи-то чувства, то Агата за это не в ответе.

Если и есть в Европе архетипическая советская площадь, это, вероятнее всего, Александерплац. Остальные претенденты являются скорее продолжением проспектов, нежели самостоятельными площадями, либо имеют дореволюционное происхождение (Красная площадь – самый очевидный пример). Начав с эталона, мы сможем проследить степень его родства с другими пространствами, и определить, насколько последний пример отстоит от исходного. Благодаря роману Альфреда Дёблина и телесериалу Фассбиндера, «Берлин Александерплатц» известнее своего физического прототипа. При том, что между образом и прототипом нет практически ничего общего. Пространство, о котором писал Дёблин в 1928 году, позднее было стерто с лица земли, а к 1980-му, когда Фассбиндер снимал свой сериал, изменилось настолько, что натурные съемки были просто немыслимы. На экране интерьеры обшарпанных съемных комнат в печально известных берлинских Mietskaseme (домов-казарм) перемежаются с выложенными плиткой станциями метро, где бродят агитаторы от фашистов и коммунистов, а на стенах висят палимпсесты политических плакатов. Неоновые вывески за окнами – это весь «Алекс», который мы видим, тем более поражает картина, созданная в отсутствие оригинала. Само название для английского уха определенного настроя звучит неизъяснимо романтично. И пусть ландшафт даже отдаленно не напоминает пространство, населенное героями Фассбиндера, звучание создает определенную цепочку мыслительных образов. Восточный Берлин. Стена. Холодная война. Пост-панк. Дэвид Боуи, втянув щеки, бродит где-то рядом в длинном пальто. Музыка – электронная, архитектура – модернизм, время года – зима.Смех смехом, а ведь это все мои фантазии. Из всех пространств этой книги Александерплац было единственным, которое я посетил еще зеленым юнцом. До того я был в посткоммунистической Праге и Будапеште, но держался исключительно районов, сложившихся до Первой мировой войны, чей пряничный вид нарушали лишь редкие безумные вкрапления модернизма 1920-х и хай-тека 1970-х на поверхности да построенное тогда же метро под землей. Все это было, конечно, красиво, однако понять, что с тех пор здесь что-то произошло, можно было лишь по тому, насколько капиталистическим выглядело все вокруг – реклама на каждой поверхности, всюду порно и неизбывное ощущение «все на продажу». Кроме того, это было первое в моей жизни место, где все (будь то работники бара, прохожие или попрошайки), заслышав мой британский английский, делали вывод, что я состоятельнее их. Я был на пособии или еще учился, но в те времена, возможно, я и в самом деле был настоящим богачом на их фоне. Бюджетными авиалиниями я добрался до восточно-берлинского аэропорта Шёнефельд, чьи стены из тонированного стекла готовили меня к главному, и там уже сел на поезд до Александерплац. В окне вагона прокручивался все еще покрытый шрамами город заводов, теплоэлектростанций, огромных и серых спальных районов; все это перемежалось мрачного вида станциями под арочными навесами из стекла и металла, названия которых не оставляли сомнений относительно местоположения: Осткройц. Остбанхов. На кассете, естественно, – берлинская трилогия Боуи, но скорее Heroes, нежели Low, запись более угрюмая и маниакальная, где сквозь пульсацию диско просвечивает тевтонско-турецкий звуковой пейзаж. Все, что я мог увидеть, было настолько совершенным, что я чувствовал себя почти как во сне. Такого я не ожидал. Я-то думал, что там все уже, конечно, причесали. Вот еще один похожий на декорации навес из стекла и бетона, и я выхожу.Было очень холодно. Площадь – огромная. За станцией – телебашня; ничего выше я до тех пор не видал. Наколотый на пику фасеточный серебряный шар смотрелся невероятно футуристично. Окружавшие станцию здания были более прозаичными, но от того не менее интересными – серые с подтеками фасады, поделенные на ячейки настолько симметрично, что все это с трудом вписывалось в бытующие в Великобритании представления о модернизме. Заляпанные граффити, они производили даже больший эффект. Ни на что не похожие вращающиеся часы из советского будущего, увенчанные скульптурной моделью Солнечной системы, показывали все часовые пояса, начиная с Камчатки и Владивостока. Северную границу площади обозначало невероятно длинное офисное здание, украшенное выполненной гротесковым шрифтом надписью, в которой я потом уже признал цитату из романа «Берлин Александерплац». А посредине был простор, ничего подобного я еще не испытывал, и не только в смысле архитектуры – стоял декабрь, а Гольфстрим был весьма далеко. Я поглубже укутался в куртку и шарф и втянул щеки, но на этот раз не красоты ради. Именно так я и представлял себе это место – мрачный и бесцветный ландшафт, бодрящая ширь и пустота которого дают чувство свободы. В таком месте могло что-то случиться. И случилось.С тех пор я много раз бывал на Александерплац, и всякий раз не знал, чего ждать. Сейчас у меня есть некоторое представление об истории этого места. Первоначально Александерплац была круглой площадью с радиально расходящимися улицами и располагалась в центре рабочего района на восточной оконечности Берлина. Даже в конце 1920-х, во времена первого «Берлин Александерплац» это место было источником горячих новостей, полицейского насилия и убийств. Прямо за углом располагался Карл-Либкнехтхаус – штаб-квартира Коммунистической партии Германии (KPD), третьей по численности партии в стране и самой большой коммунистической партии за пределами СССР. Франц Биберкопф – герой Дёблина / Фассбиндера – склонялся на сторону основных противников KPD – нацистов. Представители другой массовой политической партии, правящие на тот момент социал-демократы, устроили архитектурный конкурс, которым руководил градостроитель Мартин Вагнер. Задача была полностью разрушить и заново построить Александерплац. Из целого вороха заявок модернистского толка Вагнер выбрал нечто среднее – план, предложенный Питером Беренсом, чьи заляпанные граффити строго симметричные здания я видел в свой первый приезд. Проект этот был реализован лишь наполовину: когда к власти пришли нацисты, они заморозили строительство, оставив площадь полуциркулярной. В 1950-х Германская Демократическая Республика выбрала Александерплац – в конце концов это же сердце рабочего Берлина – как место для устройства выставки достижений и широкого градостроительного жеста; площадь должна была стать лицом города, центром «Berlin, Hauptstadt der DDR» (Берлина – столицы ГДР). Застроить успели полмили ведущей к площади неоклассицистской Сталиналлее, однако к 1960-м, когда строительные работы начались на самой Александерплац, архитектурная мода заметно изменилась.Сегодняшняя гэдээровская Александерплац имеет мало общего с проектом Вагнера и Беренса, впрочем, и тот, будучи модернистским, начинался со сноса всего вокруг – чему, конечно, помогли ковровые бомбардировки 1944–1945 годов. На расчищенном просторе между станцией и блочными зданиями Беренса веймарской поры устроили пару затей – фонтан с абстрактной скульптурой и уже упомянутые часы. На восточной и северной оконечностях расположились офисные здания: первое – с выдающейся лестницей – занимало издательство Berlin Verlag, второе – то, на котором красовалась длинная цитата из Дёблина. Третье было богато отделано скульптурными барельефами, на которых абстрактный повторяющийся рисунок сменялся яркими фигуративными изображениями стилизованных космонавтов, устремленных в трехмерное пространство; в 2008 году здесь на верхнем этаже разместился техноклуб. Фасад четвертого здания до последнего времени украшали красные, похожие на плавники, вставки, придававшие плоской невыразительной поверхности некоторый ритм. Здание это давно уже определили под снос, но пока что власти финансово несостоятельного города смогли только ободрать эти декоративные элементы. Ближе к Сталиналлее начинаются строения поинтереснее, самое впечатляющее из которых – Дом учителей (The Haus des Lehrers) из стекла и металла – украшено по периметру яркой мозаикой с изображением педагогов Социалистической Республики. К нему примыкает аккуратный стеклянный павильон конгресс-холла; оба здания построены по проекту Германа Хенсельманна, ответственного также за неоклассицистские, в духе Шинкеля, только вытянутые башни на Сталиналлее.За станцией парит построенная по чертежам того же Хенсельманна телебашня, цепляющаяся за землю переплетением паучьих лап. По обеим сторонам от нее – огромные спальные районы, состоящие из (печально) известных панельных домов – самого примитивного варианта сборного строительства. В домах недалеко от Berlin Verlag панельное строительство достигло почти комического предела – это буквально бетонные коробки, накиданные одна поверх другой. Здесь становится понятно, почему панельный шик так дорог берлинским хипстерам – эти домики такие клевые – примерно так дети представляют себе взрослое строительство. Дальше снова простор, вдоль неоготической Красной ратуши – единственного следа, оставшегося здесь от всего, что было до 1961 года – вплоть до Форума Маркса и Энгельса. И хотя это (когда-то была) самостоятельная площадь, все равно сложно избавиться от ощущения, что это продолжение Александерплац. Даже по называнию видно, что это одно из самых двусмысленных постсоветских пространств. До совсем недавнего времени Форум украшал памятник основоположникам коммунизма, который так часто фотографировали туристы. За спокойный и даже слегка чудаковатый вид Маркса и Энгельса памятник получил прозвище «Пенсионеры». Почти все 1990-е на статуе красовалось легендарное граффити: «Мы не виноваты». Что верно, то верно. Помимо бедности есть и другие причины, почему памятник так и не снесли. По иронии судьбы именно объединение Германии отчасти стало причиной того, что в стране в какой-то форме сохранился социализм – в конце концов одним из основателей СДПГ был Фридрих Энгельс, хотя едва ли он признал бы в Герхарде Шредере своего прямого наследника. В государстве, сохранившем, пусть и в разбавленном виде, некоторые черты социал-демократического устройства, сложнее было объявить утопической ошибкой любое проявление социалистической мысли – фокус, который значительно легче было показать на востоке, где синдикалистов, люксембургистов, троцкистов и социал-демократов давно уже объявили вне закона, посадили или попросту вырезали. В Левой партии сошлись бывшие коммунисты и бывшие социал-демократы, она является частью правящей в Берлине коалиции. Соответственно и восточногерманские Марксы стоят себе на местах, тогда как Лениных давно уже убрали. «Пенсионеров» недавно попросили с их Форума, но не снесли, а переместили, чтобы построить новую станцию подземки. Форум все равно состоял не из них, но из окружавших их металлических стелл, демонстрирующих жизнеспособность и силу международного коммунизма (на момент 1970-х, по крайней мере) – это были фотографические изображения вьетнамских и латиноамериканских коммунистов, выгравированные несмываемым черным по металлу. Несколько лиц, правда, впали в немилость и были затерты.Строительные работы ведутся и на самой Александерплац. План Коллхоффа подразумевал возвращение площади в «нормальное» состояние. Для этого с одной стороны ее исполосовали проезжими дорогами, что довольно странно в городе, где предпочтение, ко всеобщей радости, отдается общественному транспорту и велосипедам; а с другой – заполонили пространство новыми зданиями. Строения эти проектировались в лучшем случае подмастерьями, хотя первый шаг на пути обновления Александерплац сделал по-настоящему авторитетный архитектор Йозеф Пауль Кляйхус, придумав декоративный фасад универмага Kaufhof. Случилось это даже раньше моего первого посещения, поэтому первоначальный вид здания мне пришлось искать на архивных фотографиях. Это была коробка с такой же металлической облицовкой, как на шаре телебашни. При общем мнении, что неприветливость Александерплац обусловлена как градостроительными, так и архитектурными ошибками (исковерканное пространство, абортарий, в который нужно вернуть людей, оживление, здания, торговлю, жизнь), забавно, что новое здание универмага Karstadt по сути такое же: невнятная коробка с магазинами. Только на этот раз это неопрусская коробка, вызывающая мрачные воспоминания об узколобом и упрощенном классицизме Третьего рейха. Слава Альберта Шпеера принесла нацистской архитектуре скандальную, но едва ли заслуженную известность; за несколькими исключениями это была скукота, в которой не было ни холодной элегантности архитектуры итальянского фашизма, ни неистового эклектизма сталинской эстетики. И зачем ее нужно было возрождать именно на этом месте, остается загадкой. Два новых здания по-своему следуют тому же примеру; оба коммерческие, и, в общем, недаром. Для жителей Восточного Берлина Александерплац именно это центр города, а не Унтер-ден-Линден, Фридрихштрассе или Кудамм, не говоря уж о хипстерском оазисе Крёйцберга. На площадь всегда ходили за покупками, за электротоварами, продуктами, за всем подряд, оттого она и была оживленной, прежде чем там началась крупномасштабная реконструкция. По той же причине новые здания, пожалованные площади, отличаются такой вопиющей непритязательностью. За исключением работ архитектора Кляйхуса, привычный для Берлина звездный стандарт на Александерплац не распространяется; здесь явно решили сделать попроще, что называется, для народа. Alexa Media Markt – наглядный тому пример: штуковина розового камня, чьи смутно неоклассицистские формы отсылают к Пруссии, а ощетинившийся золотой чешуей фасад – к гэдээровскому футуризму. Безумный компот дополняет декорированная чем-то похожим на картину Кандинского или Мохой-Надя внешняя стена, что, надо полагать, – кивок модернизму Веймарской республики. Это по крайней мере архитектура с идеями, жаль только, что идеи здесь применили сразу все, без разбора. О здании магазина Saturn и того не скажешь – это безликий в стиле Миса ван дер Роэ куб, фасад которого оживляют лишь панели уложенных в соответствии со всеми строительными нормами кирпичей. Оба здания довольно приземистые, что определяется робостью в отношении пространства и размера, которая так мешает европейской архитектуре XXI века.На определенном уровне это работает. На Александерплац полно народу. В последний раз, когда я оказался там чудесным весенним днем, открытое пространство заполнили уличные кафе, киоски и крошечный немецкий базар. Мы с удовольствием сидели на площади, и несоответствие между всем этим пивным весельем и суровыми фасадами Беренса нас очень забавляло. Место, где еще несколько лет назад пешеходу приходилось выбирать – либо фланировать у фонтана, либо околачиваться возле общественного сортира, наполнилось веселой суетой. Сокрушаться на этот счет было бы, конечно, глупо. И действительно, почему бы людям не использовать это пространство? В то же время часть заново освоенной площади занимала выставка под открытым небом «Die Wende» – «Перемены» («Падение стены»), отдающая дань решающему значению прошедших здесь в 1989 году массовых демонстраций, которые в итоге и довели режим до суицида. Однако, оглянувшись вокруг, понимаешь, что сегодня демонстрация уже вряд ли поместилась бы на площади. Люди спотыкались бы о лотки с сосисками и газетные киоски. Возможно, мероприятия в честь восстания как раз и нужны, чтобы не дать ему повториться.

На выходе со станции метро «Держпром» вы видите первый проект советской площади. Это самая конструктивистская площадь на территории СССР и единственное общественное пространство, напоминающее о первом, наиболее открытом интернационалистском и космополитичном десятилетии его существования. Первое, что обращает на себя внимание, – это не только масштаб площади, но и ее весьма своеобразная пространственная неопределенность. Она действительно разделена надвое; первая часть, осматривать которую лучше с дальнего края, где площадь смыкается с в общем-то нормальных размеров проспектом, сравнительно обычная, даже при том, что замощенная ширь меж двух гигантских неоклассицистских зданий эпохи расцвета сталинизма напоминает то ли проезжую часть, то ли публичное пространство. После первого потрясения от размеров, вторая существенная составляющая кажется более прозаичной – это памятник Ленину, одна из бесчисленных статуй, производство которых было поставлено на поток. Таких монументов в каждом советском городе было, как правило, несколько; у этого по крайней мере есть одно достоинство – он сменил здесь Сталина.

Харьков – один из нескольких украинских городов, принимающих Чемпионат Европы по футболу 2012 года. В рекламном ролике 2011 года площадь показана без центральной фигуры, чтобы не дай бог не огорчить УЕФА, западных туристов и прочих. В другом городе памятник уже давно бы снесли, но харьковский стоит. Помимо возвышающегося как небоскреб из комикса про Супермена постамента – эта, как и большинство ленинских статуй, предполагает под пиджаком тело скорее чемпиона по борьбе, нежели странствующего интеллектуала – прежде всего поражает его поза. Рука простерта к стоящим за ним высоткам, и жест этот как будто говорит: «Смотрите, что я построил!» За памятником Ленину сквер, разбитый уже так давно, что зелень стала пышной, а деревья разрослись. Здесь прямоугольные башни из стекла и бетона, соединенные подвесными галереями, встают полукругом и с определенной точки смотрятся симметрично, с любой другой точки складываясь в беспорядочный силуэт большого города. Это и есть Держпром (по-украински) или Госпром (по-русски).

Здание притягивает внимание, отвлекая от площади, – это одно из величайших в мире произведений архитектуры XX века, забытая по невероятному стечению обстоятельств достопримечательность модернизма, многоуровневый мегаполис в миниатюре. Ознакомиться с ним можно уже в метро, купив жетон – круглый, пластмассовый, копеечного вида, как правило потрескавшийся и стертый за долгие годы использования, прохождения сквозь монетоприемники, хранящий следы миллионов суетливых ноготков. На одной стороне изображен символ «М» и надпись «Харкiв», на другой – контур здания будущего, устаревшего не меньше, чем само метро, оформленное в футуристическом стиле 1970-х.

Здание состоит из нескольких башен, стоящих под разным углом друг к другу и соединенных крытыми переходами на высоте в несколько этажей. На крыше самой высокой башни установлена радиоантенна. По нижнему краю пластикового рельефа загибаются рельсы и стоит еще одна «М». Даже если вы не собираетесь в Харьков ради того только, чтобы осмотреть это здание, вы могли видеть его и ранее, например, на эмблеме города, которой помечена каждая страница меню в скором поезде Киев – Харьков, где его более четкое и яркое изображение парит над котлетами и прочими разносолами. Того, кто никогда не видел его даже на фотографии, поразит эта воплощенная в жизнь конструктивистская мечта; таких утопических зданий молодой СССР позволить себе не мог (а вскоре вполне сознательно от них отказался), но по какой-то невероятной случайности они пробрались-таки в реальность. Побродив по городу, вы найдете изображение этого комплекса на любительских в картинах «под импрессионистов», которые продают туристам на уличных базарах, – это символ большого (размером примерно с Варшаву или Гамбург), но забытого миром города, его Кремль, Рейхстаг, Биг-Бен. И эта бескомпромиссная, неприукрашенная, внушительная и далекая от популистских вкусов площадь ценится в Харькове очень высоко.

Госпром – типичный большевистский акроним, означающий «Государственная промышленность», – был построен по результатам конкурса, предложенного комиссаром польского происхождения и бывшим главой ЧК Феликсом Дзержинским.

Город должен был получить проект правительственного комплекса, подобающего столице советской Украины, каковой в то время был именно Харьков: индустриальный, преданный идеям коммунизма город большевики предпочли не внушающему доверия националистическому Киеву. Но зданий хоть как-то похожих на столичные в Харькове не было, и рождение этой площади было обусловлено необходимостью придать провинциальному городу блеск, сделать из него современный советский и бюрократический центр. Таким образом, Госпром должен был стать главным зданием столицы, эдакой центробежной точкой Штадткроны (Stadtkrone), о которой рассуждали мечтатели вроде Бруно Таута, и воплотить в себе новую социалистическую систему художественных ценностей в противоположность эклектике и неоклассицизму Киева. Для реализации проекта выбрали пустырь – tabula rasa – рядом с Харьковским университетом. Общий план площади, получивший поддержку Дзержинского, в 1925 году разработал молодой архитектор Виктор Троценко. Центрально-осевая симметрия значимого правительственного здания сочеталась в нем с элементами авангарда. Если Мавзолей Ленина, построенный годом раньше по проекту Алексея Щусева, был компромиссом между древним, династическим образом и менее приземленным супрематизмом Малевича, с заметным преимуществом первого, то здесь наоборот: любой намек на классицизм тут же развеивается неожиданным силуэтом здания, которое на расстоянии становится похоже на супрематистский объект, созданный из переплетения тоннелей, ромбов и многоугольников. На круглой площади стоят две вертикальные башни, далее, мимо различных кубических зданий к центральному скверу (со статуей), центральной пешеходной зоне и комплексу высоток. Периметр планировалось застроить зданиями, а сама площадь должна была стать настолько же неправдоподобно огромной, как Дворцовая в Петербурге или Красная в Москве, которые, к слову, тоже были спроектированы для массовых мероприятий и военных парадов. После смерти Дзержинского в 1926 году площадь была названа его именем.

Первым этапом стало возведение Госпрома / Держпрома по проекту Сергея Серафимова, Самуиула Кравеца и Марка Фелгера, начавшееся в 1925 году. Это бескомпромиссный и мощный модернизм, в основе которого – простые, строгие формы из стекла и бетона; широкие окна и разбивка на составные части не позволяют воспринимать комплекс как цитадель тоталитаризма. Три части здания соединены пролетами на разных уровнях от четвертого этажа до восьмого (источником, помимо чистого вдохновения, возможно, послужили уже реализованные проекты, например Ригли-билдинг в Чикаго). В самом высоком из связанных между собой «небоскребов» двенадцать этажей. Единственный элемент этого, в целом намеренно лишенного иерархии ансамбля – противоречащий постулатам теоретиков конструктивизма симметричный центральный вход, напоминающий чуть ли не лишенную декоративных элементов арку из стекла и бетона. Однако многоуровневый силуэт и мягкие изгибы круглой площади подразумевают, что центра у здания как будто и нет, как нет и очевидного «значения», хотя причудливая легенда гласит, что с высоты птичьего полета здание должно смотреться, как первый такт Интернационала.

Вторую мировую Госпром пережил нетронутым, несмотря на несколько попыток взорвать здание. Не справившись, фашисты стали держать в башнях животных. Позднее площадь много претерпела от суровых перипетий истории Харькова. Вторая и третья части комплекса, построенные в том же стиле, были исковерканы тяжеловесной кирпичной кладкой, закрывшей широкие окна; к ровным бетонным поверхностям приладили декоративные элементы. Их силуэт и план по-прежнему далеки от классицизма, а вот когда-то модернистский Обком КПСС в конце площади был полностью перестроен в имперском сталинском стиле и стал совершенно неузнаваем. После войны площадь должен был дополнить последний штрих – многоступенчатая готическая башня, небоскреб, теперь уже в натуральную американскую величину, похожий на московских «семерых сестер» или варшавский Дворец культуры и науки. Небоскреб так и не построили, хотя его изображение на гигантском полотне, украшающем харьковский вокзал, служит фоном для многих героических свершений. Установленная в 1950-х на самой высокой башне Госпрома телекоммуникационная вышка стала менее затратным вариантом устройства центральной точки; а не так давно на плоских крышах появились неоновые вывески и подсветка; учитывая, что и то и другое было предусмотрено по проекту еще в 1920-х, сожалеть об этом не приходится.

Совершенно очевидно, что площадь должна была стать местом проведения уличных празднеств раннего революционного периода, что отразилось даже в ее плане, на котором прямоугольное пространство врезается в круглое, как бы приглашая организованные массы выступить на открытое место. Поскольку ни парадов, ни организованных массовых праздников здесь больше не случается, сперва может показаться, что площадь полностью утратила свою функцию и оттого стала архитектурным сумасбродством, существующем в масштабе, которому не может соответствовать этот экономически неблагополучный постиндустриальный город.

Подходя к площади, я обратил внимание на дамочек среднего возраста – в прическах, нарядах и остроносых туфлях, которые, по-видимому, являются обязательным для украинских женщин атрибутом. Они позировали на фоне Госпрома. Судя по тому, что вокруг вертелись фотографы, доводя их позы до совершенства, дамы были непростые – местные сановницы, актрисы, представительницы бизнеса или даже политики. Получается, что это именно то здание, с которым идентифицируют себя харьковчане, это их символ, символ их города. Для сравнения, Баухаус – сопоставимое по размеру и значимости здание в восточногерманском Дессау – производит впечатление окраинного, почти загородного комплекса, которому горожане явно предпочитают несколько общественных построек времен Вильгельма I. Одно из самых знаменитых зданий XX века обделено вниманием. А вот Серафимову, Фелгеру и Кравецу удалось создать произведение, которым горожане гордятся и с которым идентифицируют себя до сих пор.

Вероятные причины этого становятся яснее во время прогулки по Госпрому. В пролете Баухауса поместился бы целый офис, но сам пролет расположен довольно низко и оттого производит сдержанное впечатление. Госпром же, напротив, богат сюжетными ходами, как мелодрама. Проходя под шестью крытыми галереями Госпрома, пересекающими идущие сквозь него улицы, человек въедливый, пожалуй, задался бы вопросом, действительно ли все эти пролеты были так уж необходимы; все остальные просто поддаются чувству приятного возбуждения. Циркулярный план заставляет прямоугольные пролеты выстреливать под неожиданными углами, и принимающие удар фасады меняют положение соответствующим, но всегда неочевидным образом. Это головокружительное ощущение, будто ты оказался в воображаемом, но от того не менее осязаемом городе Фрица Ланга, по которому можно пройтись и все потрогать. Учитывая состояние здания, трогать его захочется не всякому. Выходящий на площадь фасад выкрасили в ярко-белый цвет, заменили все окна, но после первого пролета становится понятно, что покраску забросили на полпути, а цементные стены осыпаются. По внутреннему фасаду то здесь то там видны заплаты; расположенный рядом умеренно модернистский жилой комплекс доведен до еще более опасной ветхости, на скорую руку сработанные аварийные подпорки соседствуют с аляповатыми вывесками. По сравнению с Баухаусом, Госпром еще легко отделался.

Представление о том, что после 1991 года площадь утратила свои функции, рассеивается, когда, возвращаясь из Госпрома, я прохожу по той части площади, что обступают здания более классического вида. Тут явно что-то наклевывается: в одном конце скопились ряды такси и группы людей, в другом – возводят трибуну. Языка я не знаю, поэтому мне остается только отправиться восвояси; однако, проходя тем же вечером через площадь, я обнаруживаю здесь еще одно проявление «инстант-сити» – палаточный городок, устроенный студентами в поддержку примерно тех же требований, что выдвигались на Майдане Незалежности несколько лет назад во время «оранжевой революции». Это стало понятно из прикрепленного на одной из палаток плаката, на котором их девизы были приведены на английском, польском, русском, и украинском. Впрочем, английский вариант «Fairness is our choice» («Честность – это наш выбор») особых подробностей не раскрывал. Как выяснилось позднее, выступления были одновременно против повышения налогов на мелкие предприятия (отсюда и таксисты) и результатов выборов в городскую администрацию, глава которой именовался на плакатах не иначе как «харьковский сутенер». Что бы там ни происходило, это напомнило мне, что помимо созерцания и продуваемого всеми ветрами изысканного эстетического удовольствия, которое предлагает нам площадь, у нее по-прежнему сохраняются и некие политические функции.

Перед отъездом я обзавелся двумя артефактами, подтверждающими мой тезис о том, что несмотря на строгость линий это модернистское здание каким-то образом втерлось в доверие и полюбилось общественности. Первым стала картина, купленная с лотка на площади Розы Люксембург, прелестном зеленом сквере под нависающими золотыми куполами православных церквей. На ней Госпром изображен в особенно солнечный день (рядом были выставлены картины с блестящими соборами и дождливыми замощенными улицами). В этой работе эстетика соцреализма, т. е. упрощенного до четкого монументального стиля импрессионизма, борется с изображением модернизма. Художница рассказала мне, какой был чудесный день, когда она писала картину, указывая на световые эффекты на листьях, бетоне и стекле – запоздалое народное искусство конструктивистского зеленого города. Спустя несколько дней, уже в столице, я обнаружил второй артефакт, оказавшийся предметом более массового производства. Пресс-папье советских времен состояло из двух посупрематистски ощетинившихся многоугольников из плексигласа, внутри которых были запаяны изображения Госпрома и памятника Ленину – модернистские формы декоративно-прикладного искусства. А почему нет? Уникальность Госпрома и состоит в отказе от следования высокому вкусу высокой архитектуры. Миновав эту столь прозаичную схему, Госпром стал отчасти воплощением мечты о том, что Советский Союз станет эдакой социалистической Америкой, мечтой об изобилии и представлением о пространстве, где перекрестки улиц шумят над головой пешехода, о городе, чей силуэт буквально через несколько месяцев не будет уступать манхэтенновскому. Это представления о модернизме, повлекшее за собой умопомрачительное столкновение архаичных устремлений и футуристских фантазий. Это архитектурное сумасбродство в стиле конструктивизма, и, будучи таковым, оно возможно лучше других объектов передает те головокружительные надежды, что некогда лелеяло это государство.

Новостной киноролик 1956 года называется «Великое собрание» и посвящен действу на площади Дефилад. Огромные неуправляемые толпы заполняют пространство до предела, и кажется, что на площади собрался буквально весь город. Наблюдая, как колышется и дыбится толпа, думаешь, а все ли там остались целы? Чтобы лучше рассмотреть, люди забираются на фонарные столбы. На трибуне, окруженной толпой, стоит Владислав Гомулка – новый генсек Коммунистической партии, занявший этот пост в ходе рабочих выступлений. Закадровый голос сообщает, что это «крупнейшая парадная площадь Европы, и говорили даже, что ни одна манифестация не сможет занять ее полностью, а вот смотрите – сейчас народу даже больше чем достаточно». Сегодня занять ее не удастся совсем, потому что теперь там парковка.

Все мои попытки писать о Центральной и Восточной Европе оправданы тем, что Варшава – это отчасти мой второй дом. Столица Польши оказалась в центре буфера СЭВ / Новой Европы (нужное подчеркнуть), структура этого города балансирует ровно посередине между Москвой (очень широкие улицы, монументализм, ультракапитализм) и Берлином (неформальность, приятное спокойствие, небольшое снижение численности населения). Что, впрочем, не объясняет, почему я здесь оказался. В самых ранних воспоминаниях плац Дефилад, Парадная площадь выглядит так: засыпанный снегом простор с торговым комплексом Eastern Wall, заляпанным гигантскими рекламными плакатами (на одном из них было написано: «Жизнь хороша!») с одной стороны и подаренным (а попробуй тут отказаться!) Советским Союзом небоскребом Дворца культуры и науки – с другой. Посредине был натянут огромный тент, под которым расположился уличный базар. Статуи рабочих и крестьян заглядывались на манекены в трусах H&M. Весьма символичное пространство.

Из всех больших парадных площадей, созданных в условиях «развитого социализма», эта едва ли не единственная, неспособная вызвать у кого-то оторопь или испуг. Площадь Дефилад, которая должна была стать площадью Сталина, строилась вокруг Дворца культуры и науки – знаменитого, подавляющего все вокруг строения, занимающего площадь нескольких городских кварталов. Учитывая, что это самая большая площадь в Евросоюзе и шестая по величине в мире, поражает царящее здесь запустение. Когда выходишь на площадь по бульвару Маршалковска или поднимаешься из метро «Центрум», не лишним будет напомнить себе, что это вообще-то специально спроектированное общественное пространство, а не какая-нибудь постсоветская свалка; в самом сердце польской столицы расположилась убогая наземная парковка (и как подсказывают блестящие, с иголочки офисные здания, сердце польского капитализма расположено тут же). Поражает впервые увиденное изображение площади, где она еще чиста и свободна – огромное пространство, расчищенное в самом центре города исключительно, чтобы привлечь внимание к Дворцу культуры и науки. Сопоставимого эффекта можно добиться, даже не застраивая площадь долговечными зданиями, как это было сделано на Александерплац и Майдане Незалежности.

У площади Дефилад богатая история; именно здесь Гомулка объявил о начале польской «оттепели»; здесь Войтыла проводил массовые мессы, здесь же возникла и одна из самых символичных в Варшаве постперестроечных точек анархо-капитализма. Это был знаменитый своим неприглядным колоритом уличный базар, занимавший большую часть площади. Сегодня главное здесь – парковка. Въезд в подземную часть расположен прямо посреди площади, но и парковочные места на поверхности пользуются хорошим спросом, несмотря на неровное покрытие, где асфальтобетон соседствует с неуместно дорогими каменными плитами. Отсюда можно подойти к ступеням дворца культуры и науки, где внутри большой площади обнаруживается еще одна, поменьше. Являясь непосредственно частью дворца, она расположена между двумя (из нескольких) крыльями здания. Здесь вы найдете и неоренессансных героических рабочих, и статуи польских знаменитостей, и символические фигуры, но все это, строго говоря, уже не площадь.

Рано или поздно площади не станет вовсе, каждое новое десятилетие приносит новый план по ее застройке. Политик и архитектор популистского толка Чеслав Белецки предложил построить гигантскую, как будто снесенную с плеч, голову Сталина и устроить там Музей коммунизма (а для этого пришлось бы разрушить чудесный Музей техники); другой проект предусматривает целое нагромождение небоскребов, чтобы дворец перестал, наконец, быть основной доминантой на варшавском горизонте, при том что группа небоскребов к западу от него лишь усиливает эту доминанту. Кристиан Керец предложил проект здания музея современного искусства, в котором на удивление нет ни мишурной роскоши, ни потуг на имитацию Бильбао, и получил градостроительное задание, впрочем, как и несколько менее реалистичных, расплывчатых проектов шатких, асимметричных небоскребов – на этом, собственно, и все. Для строительства необходимо было расчистить площадку, и, соответственно, убрать базар. Последовали волнения. Сегодня это импровизированное, случайное пространство или скорее пространство столкновения случайности и так и незавершенного милитаристского плана.

Прогуливаясь по плац Дефилад, по-прежнему можно обнаружить свидетельства когда-то присущих ей церемониальных функций. Возведенный всего пять лет спустя после дворца комплекс Eastern Wall, выдержанный в стиле высокого модернизма, говорит о том, что после 1956 года польскому коммунистическому руководству площадь была не милее, чем всем остальным. Возможно, они испытывали еще большую неловкость – строили-то ее для них. Значительную часть площади занимает трибуна, призванная воскрешать в памяти Красную площадь с Мавзолеем Ленина, откуда дают смотр новым танкам и ракетам. Впечатление она производит мрачное, атавистическое. Трибуна стоит почти на одной оси с дворцом так, что за спиной выступающего поднимаются выложенные камнем стальные вершины. Оратор может постучать кулаком или даже председательским молоточком по гранитной плите, под которой выпустил когти большой стилизованный польский орел: вся иерархия четко, даже педантично артикулирована. Здесь могли бы позировать тысячи туристов, но, как ни странно, они редко сюда добираются – может, потому что трибуна стоит посреди парковки. Есть еще грандиозные фонари, чьи шипы и выпуклости выполнены в той же стилистике, что и сам дворец; затем построенный в 1990-х дешевый и безрадостный наземный павильон метро плюс две временные постройки, которые даже слишком красноречиво говорят о состоянии современной архитектуры.

Обе стоят на площадке Музея современного искусства, строительство которого так и не началось. В одной расположены бараки для строителей, работающих на прокладке второй, восточно-западной ветки варшавского метро, открытие которой уже давным-давно просрочено. Длинный сарай, огороженный зеленым забором из гофрированного металла, и грузовой контейнер, оставшийся, должно быть, со времен ларечного шика. В конце 1950-х Дворец культуры и науки, район МДМ и тому подобные бутафорские небоскребы посреди громадного, годного только для проведения церемониала пространства, подверглись жесткой критике как сталинистское извращение социалистических норм, а все, что предлагалось возводить вместо этого, свелось в конечном счете к блочному строительству жилья для трудящихся масс. Просторы Варшавского договора и самой Варшавы принялись застраивать блочными домами различного качества. И хотя жилые и офисные комплексы сегодня здесь (как, в общем-то, и везде) делают из бетонных конструкций и слегка неровной кирпичной кладки, блочное строительство живо, как живы в архитектуре повторение и ордер. Только сегодня это воспринимается, как отклонение от темы, о котором и вспоминать-то не стоит; как нечто подчеркнуто далекое от архитектуры. Жми на газ, здесь ничего интересного.

Однако даже здесь есть пример того, что пришло на смену гиперактивной авторитарной форме урбанизма – непритязательное, дешевое, технологически малозатратное жилье для рабочих, которого тогда понастроили вдоволь, хорошо это или плохо. Теперь такое больше не строят. А строят нечто похожее на расположенное рядом другое временное строение – легковесное и сборное, но это, конечно, уже архитектура – об этом само здание не устает напоминать так, чтобы сомнений не возникало. Павильон поддержки Польши в ее намерении председательствовать в ЕС – чахлый, захиревший деконструктивизм из складчатых панелей, вдохновленный безусловно штудированием Жиля Делёза: произвольные формы, созданные специально, чтобы вылавливать взгляды людей в движении. Так сегодня зачастую и выглядит модернистская архитектура, и нет в ней ни социальной задачи обеспечения жильем, ни вымученной мелодраматичной эклектики массивных каменных зданий. Мелкие произведения самопровозглашенного искусства, помещенные в пространствах, основная задача которых – создавать условия для накопления и спекуляции.

Рыночная площадь маленького городка в сущности – полная противоположность площади советской. Первая живет за счет частной торговли, соразмерна человеку и внушает теплые чувства, вторая построена государством, размер имеет колоссальный и внушает покорность. Тем удивительнее обнаружить, что Советская империя в самом расцвете своего варварства в конце 1940-х способна была воссоздать площадь маленького города, когда это представлялось целесообразным. Такова площадь Стары Рынек в городе Лодзь, которая в современной теории городского планирования должна занять место антипода помпезных столичных площадей. Представление о том, что разрушение или демонизация советских пространств происходят вследствие неприятия сталинизма как такового, зачастую ошибочно. Достаточно немного покопаться, и выяснится, что настоящие причины лежат в области эстетических и архитектурных предпочтений. В Берлине после объединения основной мишенью для планировщиков стало здание Палас дер Републик – сооружение из красного стекла и бетона, когда-то обозначавшее границы просторов, раскинувшихся от Александерплац до Маркс-Энгельс-Форума, а потом из парламента превратившееся в боулинг-центр. То была не лишенная драматизма, пусть и немного вульгарная семидесятническая архитектура, которую легко можно представить себе где-нибудь в Стокгольме. В этом здании было больше поп-модернизма, чем авторитарного монументализма. То был продукт режима, безусловно, жестокого, но оставившего в прошлом массовые депортации, ГУЛАГ и репрессии. Настоящую сталинскую архитектуру, эстетику режима людоедского периода, вы найдете на бывшей Сталиналлее, чья классическая ось, традиционный (пусть и похожий на мутанта) план и «работающие первые этажи» отлично сочетаются с современной ортодоксальностью. Все это не только не снесли, но даже отремонтировали. В Варшаве московский каменный монументализм, представленный в районах МДМ и Муранов, стоит как прежде, а вот построенные во времена «модернистской оттепели» здания свободной формы, как, например, универсам Supersam, получивший ни одну международную премию, снесли. Современное городское планирование куда ближе к эстетике высокого сталинизма 1930-1950-х, нежели технократические модернистские режимы, ему предшествующие или его сменившие. Я не хочу никого обидеть и не хочу заниматься политическими обобщениями – я не думаю, что отдел городского планирования в Берлине замышляет ликвидацию кулачества – я просто констатирую факт.Парадоксальный традиционализм эпохи сталинизма, отразившийся в завете «национальный по форме, социалистический по содержанию», объясняет его весьма осторожное отношение к уплотнительной застройке и реконструкции, что подтверждается тщательностью, даже педантичностью реставрационных работ в Ленинграде или Варшаве. Иногда это приводило к эффективной имитации старых площадей, которых раньше просто не существовало. Примером площади, которая не дождалась реконструкции и, на первый взгляд, не заслужила особой любви горожан, является Стары Рынек в переживающем суровый упадок постиндустриальном городе Лодзь, известном когда-то как «польский Манчестер». Дорога к площади идет через городской парк, украшенный абстрактной скульптурой менее конформистских времен. Парк отделяет площадь от осыпающегося многоэтажного модерна, которым застроен почти весь центр города. Сперва скромных размеров рыночная площадь, ограниченная тремя домами с жилыми и торговыми помещениями, кажется изящным фрагментом, оставшимся от бывшего здесь когда-то городка: все такое маленькое, будто построено для менее рослых людей XVIII века. Именно за такие пространства, как Стары Рынек, сегодня выступают новые урбанисты.Направление, в авангарде которого такие урбанисты и мыслители, как Андрэ Дуани и Джеймс Ховард Кунстлер, а среди приверженцев принц Уэльский и корпорация Disney, критикует неизбежные недостатки современного города: беспорядочное расширение, вызванное засильем автомобилей, пагубно сказывается на экологии; отсутствие продуманного планирования окраин нарушает связи внутри сообществ; недостаток ясной и последовательной эстетики ведет к распространению уродства. Вместо этого новые урбанисты выступают за район, по которому можно передвигаться пешком, где до работы и мест отдыха можно добраться без автотранспорта. Это повлечет за собой повышение плотности, и людям придется жить в куда большей близости друг от друга, нежели принято сегодня. В их тезисах также прослеживается попытка возродить малоэтажную целостность, свойственную городскому планированию XVIII века. Во многом противопоставляя себя либеральному городу, новые урбанисты не приемлют модернизм и всякого рода эксперименты, что указывает на их приверженность образцовому капиталистическому реализму. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, используя слова «сталинский», «советский», «социалистический» как универсальный ругательный эпитет для большого, дурно скроенного модернизма, сами они в значительной степени производят нечто весьма напоминающее соцреализм, только в его более робком, обусловленном контекстом изводе.Площадь в Лодзи полностью согласуется с концепцией нового урбанизма. Она расположена неподалеку от крупных текстильных предприятий; на первых этажах невысоких жилых домов с дворами замечательной планировки устроены рестораны, магазины и бары, до которых в плохую погоду можно дойти по сквозным колоннадам. Посредине же находится рыночная площадь – представляете, в сталинистской Польше 1940-х было место даже для свободного рынка! И лишь тот факт, что площадь эта совершенно пуста (пожалуй, даже самая пустая из всех упомянутых в этой работе), портит впечатление от района, который по идее должен смотреться как дружное и сплоченное сообщество. Если перестать любоваться зданиями в стиле бидермейер / польский ренессанс и посмотреть под ноги, можно заметить следы истории, вершившейся в этом месте, а именно пунктирную линию с надписью «Лицманштадское гетто, 1940–1944». Линия обозначает границу гетто, куда свозили всех лодзинских евреев перед отправкой в лагеря смерти. Ощущению маленького городка безусловно способствует отсутствие посторонних в этом сплоченном Gemeinschaft (сообществе). Даже несмотря на проявляющуюся иногда склонность новых урбанистов делать сомнительные заявления о врожденных недостатках приверженцев строительства жилых многоэтажек, с гетто их мало что связывает; как не связаны с ним и градостроители ПНР, спланировавшие площадь уже после 1944 года. Впрочем, чужаков в маленьких городах привечают не часто.Архитектура здесь простая, ровная, радующая глаз. С восточной и северной сторон стоят двухэтажные здания, увенчанные четырехскатной черепичной крышей с небольшими слуховыми окнами под самым коньком, как это принято в деревенских домах; внизу – колоннады с ресторанами. Наибольший интерес представляет противоположная сторона – улица Подржечна, где проявляется политическое происхождение площади. Здесь те же малоэтажные дома с колоннадами, такие же милые, минималистичные, немного в народном стиле. А вот детали требуют более подробного обследования. По большей части это простые упражнения на тему польского ренессанса – колонны с каннелюрами, балконы, узоры граффито. Однако есть здесь и фрески с изображением отсутствующих в постиндустриальном городе людей. На каждой изображены представители рабочего класса Лодзи, занятые своим ремеслом: каменщики строят дворец, кузнецы куют ренессансные балюстрады, шахтеры добывают уголь для дворцового отопления. Есть и менее очевидные изображения – дама в химической лаборатории с колбами и пробирками, люди труда на отдыхе, любующиеся делом своих рук: рабочий и крестьянин на плодородном поле с удовлетворением смотрят на чернеющие вдали фабрики. Все эти выполненные в технике граффито работы отличает низкий уровень идеологического давления и мускулистая телесность микеланджеловского типа, характерная для соцреализма в целом. И хотя исходящий от них строевой оптимизм сегодня вызывает скорее смутное беспокойство, в целом они такие же милые и сдержанные, как и украшенные ими дома. В итоге, конечно, понятно, кто все это построил, как не вызывает сомнений и тот факт, что фабрики, на которые ходили здешние обитатели, давно позакрывались; от чего светящиеся радостью изображения отцов и дедов нынешних жителей за работой кажутся не вполне уместной шуткой.На одной из фресок нарисованы орудия труда: два молота и серп с обеих сторон украшены цветами. Символ Советов изуродовали, сбив половину и обнажив дешевый гипс. Был ли это акт вандализма антирусской или антикоммунистической направленности или же это результат разрушения здания, сказать сложно. Почти все здания Лодзи, будь то модернизм, классицизм или готика, сегодня пребывают в крайне запущенном состоянии, и эти – не исключение. Особенно плачевно выглядит открытая колоннада, соединяющая два дома. Занимавшие первый этаж магазины давно закрылись, куда не глянь – везде отслаивается краска и осыпается гипс; лепнина с потолка того и гляди упадет. Рядом припаркованы машины, на фасадах видны спутниковые антенны, со встроенных флагштоков свисают вывешенные после смоленской трагедии стяги, так что резкое снижение численности населения очевидно только в общественных местах. Будучи убедительной имитацией воображаемого старинного поселения, площадь дает не больше представления о своих обитателях, чем куда менее гуманные места; да, пожалуй, даже и меньше. Возможности архитектуры не безграничны.

Польша – стана полицентричная. В отличие, скажем, от Великобритании, где Лондон в четыре с лишним раза больше Бирмингема, или от более близкого соседа – России, где провинциальные центры опустошаются, а размеры и влияние Москвы растут колоссальными темпами, в Польше много «столиц». В Варшаве заседает правительство и сосредоточены финансы, но она вынуждена сосуществовать со сравнимыми по размеру городами: Краковом, Познанью, Вроцлавом, агломерациями Гданьска, Сопота и Гдыни и Силезской конурбацией. Не по официальным границам города, но по реальным размерам крупнейший город Польши – это Катовице, центр Силезского промышленного района. Это признали и на государственном уровне – управляются Катовице и окружающие города как единый Силезский мегаполис; были даже попытки дать этому скоплению единое имя – Селезия. Если у этой имеющей множество центров конурбации и есть общий городской центр, то это площадь Рынек в Катовице. Это именно тот значительный, запоминающийся с первого раза центр, которого заслуживает такой индустриальный гигант; впрочем, едва ли эта площадь долго будет оставаться в ее нынешнем виде.

Рынек – это рыночная площадь, а кроме того, название более известной площади в близлежащем Кракове, имя «настоящего» исторического общественного пространства, о котором только и мечтает любой городской планировщик. Там есть ренессансный торговый павильон, готические ратуша и базилика, кафе на тротуарах и запряженные лошадьми кареты для туристов. Схожесть названий не дает Катовице никаких преимуществ. Силезский мегаполис как стоял, так и стоит на угле и стали. По сути, он выходит за пределы Польши и продолжается в Чехии, где в городе Острава можно наблюдать похожим образом разросшуюся, мультицентричную форму урбанизма. Только вот людей в центре Остравы в субботу куда меньше, чем в центре Катовице в воскресенье. Такому парадоксу есть простое объяснение: в Остраве шахты закрыли, а в Катовице не стали, сохранив таким образом нехарактерную для индустриального города в центре Европы оживленность. Радоваться тут особо нечему – усилия по возрождению ограничиваются обычным в таких случаях обхаживанием представителей творческого класса да еще по-настоящему безумной затеей преподносить этот густонаселенный, задымленный мегаполис как «город садов». Тем не менее из множества подобных городов этот производит наиболее жизнеутверждающее впечатление.

Фактически Рынек – транспортная развязка, и все же концептуально эту площадь можно рассматривать и как пространство, которое постепенно овладело типичным индустриальным городом XIX века и запустило его в новую эру. Под железнодорожным виадуком в плотной городской застройке внезапно раскрывается ширь. Трамвайные линии идут мимо пристроившегося посреди площади сквера. До определенного момента городской пейзаж сплошь вильгельмовский – город когда-то входил в Прусскую империю и успел побыть и Каттовитцем, и Сталиногродом. Большие, увенчанные шпилями, намеренно гротескные краснокирпичные здания магазинов и офисов окружают развязку на участке располагавшейся здесь когда-то небольшой площади Рынек. Как правило, это неоготические, необарочные здания, или и то и другое вместе. Здание Силезского театра выдержано в более сдержанном стиле. Однако потом пространство начинают отвоевывать конструкции более крупных форм и менее ожиданных решений. Как, например, Зенит – результат «модернистской оттепели» 1958 года – офисное здание с магазинами на первом этаже. В архитектурном смысле оно осталось таким же, как в 1970-х, и давно устаревшая вывеска, и стертые желто-серые плиты главного фасада – все на месте. Единственное заметное нововведение даже не является частью здания – это развешенные по длинному фасаду гигантские рекламные плакаты, закрывающие свет работникам офисов.

В данном тексте это первое упоминание неизбежной в центре любого «развитого урбанизма» гигантской и повсеместной рекламы. Можно даже составить график увеличения рекламы по шкале запад – восток от Германии, где ее размеры контролируют и ограничивают, к Чехии и Венгрии, где реклама становится больше и агрессивнее, далее в Польшу, где гигантские рекламные полотнища чуть не целиком окутывают жилые и офисные здания, и до Украины и России, где фасады наиболее значимых в архитектурном и историческом плане зданий постоянно загорожены регулярно обновляемыми рекламными щитами. И дело тут не столько в постсоциалистической готовности с радостью воспринять все, что касается коммерции и капитала, сколько во всеобщем духе пораженчества: люди лишь пожимают плечами, обнаружив, что солнечный свет не поступает в их квартиру, потому что окна завешены баннером с рекламой мобильных телефонов, – это нормально. И это не пульсирующие неоном рекламные вывески Пикадилли, Таймс-сквера, и не более современные модификации тех же «продающих огней», какими сегодня пестрят китайские города. Это та же статичная реклама, что и на рядовом щите или в журнале, только распечатанная на курьезно громадном полотнище. В отличие от неоновых огней в нем нет ни обаяния, ни света, ни футуристического флера; это просто городские отходы, вездесущий трэш. Все без исключения банеры рекламируют западные компании и западные товары, поступившие по распределению из центра на окраину, зачастую с простым переводом оригинальных рекламных слоганов. Справедливости ради нужно отметить, что сами рекламируемые товары чаще всего производятся здесь, скорее всего, прямо в Катовице, а не на Западе.

Зенит, при всем обаянии, не шедевр. Его завешенный фасад – не поругание величия, но заурядность поверх другой заурядности. Куда печальней та же ситуация смотрится на расположенном напротив здании Галереи Скарбек, укутанном в точно такой же гигантский баннер T-Mobile, что и на Зените. В архитектурном смысле Галерея Скарбек – это спроектированный Юрандом Ярецким англо-саксонский хай-тек в самобытном развитии; пример преждевременного и провидческого увлечения коммерцией и технологией, охватившего Польшу в 1970-е, пока не пришло время возвращать долги. Окна здесь только на первом этаже, так что в данном случае рекламная зараза по крайней мере не портит никому жизнь. По фасаду, обозначая места гипотетических окон, тянутся декоративные металлические ленты с заостренным, осязаемым рисунком. Вдоль открытого стального каркаса носятся туда-сюда капсулоподобные лифты, встроенные во время недавней реконструкции. Тогда же расширили рекламные площади на последнем этаже и не забыли установить гигантский рекламный экран. Яркая, живая «суперграфика», конечно, интереснее, чем статичные баннеры, но что там показывают, никто не контролирует: сегодня галерею, помимо полотнища T-Mobile, украшают огромный логотип Pepsi да видеореклама баскетбольной команды и уроков английского. Чем дальше от Зенита и Галереи Скарбек, тем чаще модернизм замещает эклектику XIX века. Жилой дом с покатым экспрессионистским павильоном первого этажа; здания гостиниц Silesia и Katowice, нетронутые со времен постройки, чьи семидесятнические вывески и мозаики запылились, но по-прежнему хорошо видны; бетонный, опоясанный окнами короб жилого комплекса, парящего на колоннах а-ля Корбюзье; и хотя опоры явно требуют реконструкции, магазины в цокольном этаже сияют чистотой. Фасады нескольких зданий украшены мозаикой и абстрактными скульптурами. Здесь царит постоянное оживление, всюду люди, – скамейки и прочие поверхности не стоят без дела.

Здесь итак уже весьма широкая улица впадает в необозримый простор, масштаб которого способен вызвать нервный смех. Это один из самых потрясающих городских ансамблей Центральной Европы, залп необъяснимой силы, в котором вихрь механизированного движения бьется о кажущуюся вечной неподвижность. Границы неохватного пространства обозначены зданиями радикально упрощенной формы, смотреть на которые, по замыслу архитекторов, следует издалека, и видеть в них нужно не только функциональные постройки, но идеальные, платонические объекты. С восточной стороны – отремонтированный жилой комплекс, почти до нелепого широко раскинувшийся unite d’habitation, чья длина куда больше чем высота, а высоты он внушительной. Гигантских баннеров на нем, к счастью, нет, зато на крыше установлены логотипы Centrozap, Mobil, Bisset, Agata Meble. Прямо перед домом ведутся строительные работы, результат которых, надо полагать, вскоре перекроет обитателям вид на центральную часть площади.

Пространство является частью монумента в честь Силезских восстаний, созданного скульптором Густавом Земла и архитектором Войцехом Заблоцким. Это один их крупнейших памятников коммунистической эпохи, сохранившихся в Польше благодаря безупречно патриотической теме. Он увековечил вспыхнувшие после Первой мировой войны восстания против германского правления, в результате которых спорные территории вошли в состав молодого независимого польского государства. Громадный, абстрактный и неоднозначный, он меньше всего похож на патриотический монумент. Три массивных бронзовых крыла (по одному на каждое восстание), чьи ярко очерченные перепонки распростерты в разных направлениях, как растущие из земли развевающиеся флаги, обозначают край покатой песчаной площадки, выдающейся в сторону транспортной развязки, по которой пешеходы передвигаются по нескольким подземным переходам, повторяющим плавные изгибы площади. Посреди развязки на гранитном бордюре возвышается низкий цилиндр искусственного холма, который и сам по себе скульптурный объект. Площадь, очевидно, задумывалась как место для разного рода парадных мероприятий, но, когда здесь ни души, смотрится она едва ли не лучше. Мощь всего архитектурного комплекса поражает, если взглянуть на здания, расположенные за Памятником Восстаниям. Это настоящая силезская Бразилиа – архитектура такого уровня пространственной чистоты, что все вместе это складывается в модернистский ансамбль, производящий неожиданно мощное впечатление. Можно предположить, что строившие его архитекторы черпали вдохновение в ставшей хрестоматийной площади Трех властей Неймеера, однако латиноамериканская солнечная тема была полностью переработана в нечто сугубо центральноевропейское и индустриальное. Завершает ансамбль офисное здание чистых линий в духе Миса ван дер Роэ и Сподек – детальнейшей проработки здание в жанре «бетонная летающая тарелка», построенное с особым размахом.

Высотная башня и сфера на самом деле расположены довольно далеко друг от друга, разделенные подобием площади-в-площади, но воспринимаются как части единого целого, и взаимодействие это было, конечно, предусмотрено – как и сочетание Памятника Восстаниям и жилого комплекса. В высотке, в частности, расположены местные офисы «Солидарности» и Virtus Finale. Между ними установлена еще одна абстрактная скульптура – разобранная на составные части супрематистская стена. Сподек (творение архитекторов Мацея Гитновта, Мацея Красинского и инженера-конструктора Вацлава Зелевского) – это арена циклопических размеров, выдающееся инженерное сооружение, и то, что оно не падает на головы прохожим, – уже большое достижение. Напротив этого свободно парящего ракообразного довольно низкопробная постройка из стекла и металла дала кров ресторанам и Галерее современного искусства. Неподходящая компания для упомянутых выше творений тем не менее предлагает отличный вид на Рынек в целом. Специально для этой цели там установлены скамейки и работает фонтан, так что на пятачке посреди городского круговорота царит оживленная, но на удивление расслабленная атмосфера. Отсюда артерии дорог тянутся к другим районам Силезского мегаполиса, и вдоль каждой выстроились ряды бетонных жилых домов. С одной стороны сравнительно скромные здания тоже завешены рекламными баннерами – чаще всего джинсов Levi’s, с другой – более высокие и небезынтересные высотки в форме звезд в горизонтальном плане или же дома с узорами на фасаде и пустыми рамами рекламных плакатов на крышах. В этом направлении также можно увидеть источник заметного в Катовице оживления и не менее осязаемой черной пыли, покрывающей многие здания, – стальной каркас, на котором возвышается ставшие уже каноническими колесо и приемная площадка угольной шахты, поднятые примерно вровень с высотками, многие обитатели которых, очевидно, там и трудятся.

Наверное, нелепо радоваться, что в городе работают чертовы шахты, как будто это нечто из ряда вон выходящее. И радоваться-то этому может, наверное, только знакомый с последствиями деиндустриализации житель Западной Европы, учитывая, что сам он вряд ли когда-нибудь пойдет работать в шахту. И тем не менее разница с близлежащими городами, промышленность которых разорена или уничтожена, разительная. Катовице – это живой город, что само по себе редкость в поле развитого урбанизма. А Рынек – безусловно сосредоточие центробежной силы этого города. И пусть городские власти больше заботит реконструкция близлежащего неоготического торгового района с уличными кафе и способы окончательного изгнания бездомных из центра, но это пространство обладает достаточной индивидуальностью и обаянием, чтобы служить местом силы для города, в действительности являющегося одним из крупнейших в Евросоюзе. Это естественное и соразмерное пространство для центра мегаполиса, и очевидность этого факта подтверждается новым строительством – не так давно здесь возвели здания многофункционального офисного центра, ипотечного банка и гостиницы. Место обладает серьезным потенциалом и может стать по-настоящему зрелищным архитектурным аттракционом, однако велика вероятность того, что его затрут, отстроив здесь шаблонный деловой район. Только вот нормализировать его будет совсем не просто.

Люди левых убеждений не часто вспоминают о Югославии, а зря. Многим из них нравится выдумывать предполагаемые сценарии: что если бы Имре Надь в 1956-м или Александр Дубчек в 1968-м смогли противостоять русским и провели бы реформы с упразднением партийного контроля, либерализацией культурной жизни и поощрением свободы слова? При этом они не учитывают, что результат мог бы напоминать то, что случилось, когда Тито вышел из-под влияния русских в 1948 году. Реформаторы из Варшавского договора часто ориентировались именно на режим Тито с его свободой артистического самовыражения, сравнительно мягкой цензурой, антисталинистским сталинизмом и экспериментами с рабочим самоуправлением, продолжающимися, как это ни удивительно, до сих пор. Никто не предполагал, что на смену одряхлевшему режиму придет кровавый реваншизм. Только в Югославии да еще, пожалуй, в Германии классический западный левак чувствует, что когда он говорит о социализме, его собеседник понимает, о чем речь. Хотя, по крайней мере в экономическом плане, это была наименее социалистическая из соцстран; независимо от самоуправления, существовавшее неравномерное развитие югославских республик только усилилось с введением в 1960-х рыночного социализма. Это отчасти объясняет, почему среди них есть и бывшая коммунистическая Словения, наиболее интегрированная в Европейский союз, и Сербия с Косово – страны, надежды которых на вступление в ЕС пока весьма иллюзорны. Здесь мы рассмотрим Словению, которая в культурном смысле ощущает себя продолжением Австрии, а в экономическом – таковым и является, и ее крошечную, известную своей красотой столицу.В этой главе речь пойдет о площади, спланированной и спроектированной группой архитекторов под руководством Эдварда Равникара. Строительство площади, первоначально названной Трг Революция (площадь Революции), продолжалось с 1960-го по 1980-й. Когда в 1991 году Словения обрела независимость, ее переименовали в площадь Республики. Но оставим названия и сконцентрируемся на пространстве, в котором видны различия между «социалистической архитектурой» Югославии и других соцстран; здесь больше одновременно и общемировых тенденций, и сугубо региональной специфики.Первые признаки этой весьма самобытной архитектуры видны на прилегающем к площади проспекте 1930-х годов, где в ряд зданий в стиле Эриха Мендельсона, построенных до войны, в период правой диктатуры, врывается бегемотоподобный жилой дом, асимметричный зиккурат с осложненным заострениями кирпичным фасадом, консольными балконами и деталями, отдаленно напоминающими средневековые башенки, с каждой из которых ниспадают висячие сады, дополняющие это вавилонское столпотворение стилей. Такую орнаментальность плюс аллюзии на Амстердамскую школу или суровый пролетарский арнуво можно воспринимать как попытку приобщиться к постмодернизму в его наименее провокационных проявлениях, однако тот, кто придумал увенчать одно из крыльев люмпенской шапкой из 1990-х, более точно выразил общую концепцию. Сложноустроенный ступенчатый фасад, глядящий на главную дорогу, выравнивается ближе к площади, где он вынужден противостоять роскошным жилым комплексам 1930-х.Равникар учился у Йоже Плечника – самого знаменитого словенского архитектора, одного из немногих классицистов XX столетия, кому удалось создать что-то подлинно новое. В его разрозненном, сновидческом неоклассицизме сложный рисунок фасада складывается из каменных плит разного размера, каннелюры колонн растворяются на полпути вверх, а в атмосферных интерьерах широко используются деревянные панели. Некоторое время Равникар работал у Ле Корбюзье, а вернувшись в Югославию, спроектировал Галерею современного искусства, ставшую единственной попыткой подражания Плечнику. В последующих его работах приверженность какому-либо из наставников не проявляется. Нет в них ни проповедуемой Корбюзье правды материалов, ни сколь угодно отдаленных ссылок на классицизм. Если и есть какие-то параллели, то скорее с британской школой: медные покрытия, кирпич и брутализм, напоминающий о Базиле Спенсе, структура, предполагающая влияние комплекса Барбикан, впрочем, язык Равникара самобытней, нежели у приведенных мной примеров.Будучи визитной карточкой Социалистической Республики Словения, эта площадь совмещала в себе несколько функций, многие из которых кажутся несовместимыми. Здесь два административных здания – самых высоких в стране, одно из которых было названо Искрой, по имени первой ленинской газеты. Треугольные в плане фасады богаты металлом, верхние этажи облицованы медью. Здесь есть арт-галерея, конференц-зал, концертная площадка (джазовый гитарист Пэт Метени гримасничает на афишах), торговый центр, рестораны, несколько памятников, здание (в прошлом) парламента – и все это на нескольких уровнях. Даже не принимая в расчет череду переименований, площадь переживала разные времена. Кустарники и вьюны замечательно дополняют брутализм, а вот расставленные как попало, будто на средиземноморском курорте кадки с деревьями, – едва ли. Если и есть здесь что-то от Корбюзье, то это использование принципа «архитектурного променада», кинематографического эффекта, возникающего при перемещении с уровня на уровень, когда с изменением материала меняется настроение, когда с открытого пространства площади (перестроенного вопреки воле архитектора в парковку, к счастью часто пустующую) ты попадаешь в помещения ресторанов, и далее в подземный торговый центр.Торговый центр особенно хорош: два подземных уровня плюс врезанный в площадь полуподвальный этаж – футуристическое пространство, принадлежность которого к общему ансамблю выдают угловатые бетонные колонны. Здесь замечательно разместились все атрибуты коммерции XXI века, и только качество дизайна и материалов да деликатное освещение выдают принадлежность помещения к прежней эпохе. Что не удивительно, ведь Любляна всегда была и остается одним из наиболее богатых городов Югославской Федерации – тихим, спокойным и, по крайней мере в центре, очевидно, зажиточным. Если не считать Берлина, Любляна меньше других постсоциалистических столиц пострадала от рекламной заразы.Здание парламента, расположенное на другой стороне площади, появилось еще до того, как проектом занялся Равникар. Начавшееся в 1940-х строительство было завершено к 1960-м. Плечник имел свое представление о том, как должно выглядеть здание парламента, – его проект подразумевал снос исторического замка и возведение на его месте циклопических размеров собора Свободы. В результате получилось нечто весьма далекое от этой безумной затеи – пример наиболее взвешенного и изящного модернизма той эпохи, здание, облицованное неувядающим камнем со строго геометричной сеткой фасада, в то время как все революционные перипетии отражены на ограниченном пространстве вызывающе жовиального портала. Символические фигуры, созданные Карелом Путрихом и Жденко Калиным, буквально выпирают из строгого фасада – это группа обнаженных мужчин, детей и женщин, занятых разного рода деятельностью. Стилизованные изваяния обладают неожиданным для соцреализма эротизмом – все не такие осанистые, как обычно, мужчины не такие коренастые и даже слегка женственные, женщины отличаются чрезвычайно широкими бедрами и в целом роскошными формами. Идея здесь та же, что и у прочих скульптурных композиций в этом стиле (мы строим, мы сеем, мы чертим, такие мы есть), однако эта затрагивает струны, до которых другие не дотягиваются. Расположенный здесь вход заколочен, зато можно сколь угодно долго стоять, изучая фигуры, каждая из которых обладает собственным характером. Сияющая довольством женщина с известно что символизирующим плодом в руках оставляет самые глубокие воспоминания.На площади Революции стоят еще два монумента, оба работы скульптора Драго Трсара. Один – это памятник Эдварду Кардели, теоретику рабочего самоуправления (скончался в 1979 году), представляющий собой выполненный в духе Джакометти строй бюрократов, вышагивающих в сторону пешеходной зоны, облик которых становится все более размытым по мере удаления от центральной фигуры в очках. Другой представляет собой нечто более экстравагантное. С 1950-х по 1980-е в Югославии было построено много мемориальных комплексов (spomenik) в абстрактной, зачастую архитектурной манере, которая последнее время пародируется во всякого рода ностальгическом искусстве (я, например, видел целую серию скульптурных копий из разноцветного плексигласа). Таким образом представители различных лагерей пытаются исчерпать глубоко заложенный в них эмоциональный и физический ресурс. Этот значительно меньших размеров споменик посвящен революции, и практически неразличимые фигуры слились в нем в ощетинившийся взрывной волной объект. Рассматривая памятник, пробегая по его контурам и выступам, испытываешь одновременно и умиление, и недоумение. А площадь не так давно купила на корню швейцарская компания и получает теперь доходы от платной парковки.

Площадей, названных именем основателя Всероссийский чрезвычайной коммиссии Феликса Дзержинского, было несколько десятков, однако большинство из них переименовали. Даже в Москве памятник Феликсу демонтировали, а площади вернули старое (и по-своему не менее угрюмое) название – Лубянка. И все же по сей день существует площадь, где лозунг «Героическим чекистам, бойцам революции» красуется, как встарь. Как остались пространства, в самом устройстве которых в полной мере ощущается присутствие ЧК, безучастной ко всяким переименованиям.

На Лыбидской площади сегодня располагается бывший Украинский институт научно-технических исследований и развития, построенный по проекту Л. Новикова и Ф. Туриева в 1971 году. Выйдя на остановку раньше, практически из любой точки мы видели его вылитую из бетона летающую тарелку. Тарелка нависает прямо над улицей, в ее тени украинские старушки отдыхают после похода по магазинам. По всей окружности сплошной каймой идут окна, из которых складывается ось, заваливающаяся в сторону довольно мрачной и заметно потрепанной площади. Эта тарелка – один из нескольких неопознанных летающих объектов той эпохи, невесомость которых не вяжется со строительным материалом. Само здание куда больше, чем тарелка – по уличному фасаду из ленточных окон и фактурного бетона пунктиром идут рельефы, изображающие различные формы научной деятельности в стиле, который можно было бы обозначить как упрощенный реализм. Женщина с развевающимися волосами в похожем на тунику платье протягивает на ладони диод; лысый широкоплечий мужчина склонился над кипой чертежей; другая абстрактных форм девушка держит на вытянутых руках гигантский атом; мужская фигура сгибает стальной прут в круг; похожее существо вглядывается в микроскоп. Кто-то закрасил его глаза красным – скорее всего, совсем недавно.

Это тоже своего рода модернизм, только весьма далекий от канонической формы; как и во многих произведениях сталинской эпохи здесь видна попытка совместить искусство и архитектуру, чтобы и то и другое было говорящим (architecture parlante) и заключало в себе прямое высказывание и непосредственное обозначение. Это не случайное использование строительных технологий, здание должно было выглядеть, как космический корабль. И как бы далеки ни были скульптурные элементы строения от мускулистых статуй соцреализма, все они фигуративные, даже назидательные. Они призваны наиболее очевидным образом отображать, что назначение этого здания – вмещать научный институт. Никаких намеков, все в лоб. Длинный корпус примыкает к высокой башне – сферической высотке, чьи очертания явно позаимствованы из нереализованных проектов авангардиста 1920-х Ивана Леонидова; однако давно нуждающееся в ремонте здание куда вещественней тонко исполненных набросков Леонидова. Стеклянная стена между двумя опорами хоть и не монолитная, но заметно обветшала, по фасаду растянута вывеска «Украинтеи». С середины площади высотка и тарелка видятся не как части одного комплекса, но как два подпирающих друг друга пьянчуги.

Так выглядит постройка в оригинале, но есть здесь и не запланированные, ситуативные дополнения. Первое – это закрепленный на башне громадный рекламный плакат – ухмыляющийся синий кит сообщает нам по-английски о появлении Оушен Плаза – комплекса куда более роскошных высоток с обязательным торговым центром посередине. Изломанный силуэт и синее стекло башен – отличительные признаки современной европейской роскоши. На сайте проекта сообщается, что этот торгово-развлекательный комплекс создается для гостей Чемпионата Европы по футболу, который Киев в скором времени примет наряду с другими городами Украины и Польши. Под этими обещаниями примостился целый ряд киосков из гофрированного железа, торгующих всякой всячиной вблизи летающей тарелки, другие ларьки кое-как крепятся прямо к зданию. А здесь они потому, что это вроде как центр Киева. Конечно, есть еще нормальный центр, и даже несколько – на любой вкус: романтический, в меру туристический ландшафт вокруг Андреевского спуска с великолепно эксцентричной церковью Растрелли и живописно мощеным обветшанием более традиционного толка; высокий сталинский ампир на Крещатике; церковно-советский патриотический ансамбль на двойной вершине холма с Лаврой и Военным мемориалом. Мой друг Олексей Радынский называет это место центром, поскольку здесь сходятся магистрали из основных точек города. Мы на задах вокзала 1920-х годов, за которым начинается исторический центр, застроенный до XX века, с другой стороны недалеко промышленные и жилые районы севера, запада и востока – это ось вращения городского транспорта. А прямо под нами – запущенная в 1980-х станция метро, богатое убранство которой подготавливает зрителя к прибытию на площадь.

Это нервный центр Киева, подающий довольно тревожные сигналы о состоянии украинской столицы. Олексей рассказывает несколько городских легенд про башню и летающую тарелку Института научно-технологической и экономической информации. Ходили слухи, что раньше здесь располагался ядерный реактор, и в 1991-м, в суматохе, сопровождавшей путч, его скорый провал и последовавшую за этим Декларацию о независимости Украины, целые караваны машин и грузовиков отъезжали от башни с тарелкой с опасным грузом неизвестного назначения. Прочие здания площади большого интереса не представляют – рядовой советский модернизм; рядом – эстакада и жилые корпуса в красно-белую полоску, отличающиеся от советских предшественников лишь зачаточно-иерархической планировкой и легкими изгибами балконов. Все остальные здания 1970-х, уступая институту, служат ему фоном. И то, что происходит внутри, пожалуй, интересней экстерьера. Что казалось обычным жилым корпусом, на самом деле – универмаг с мини-отделами, где пространство поделено и обжито разного рода частными лавочками и так нужным здесь общественным туалетом, очередь в который, как и уровень чистоты, находится под контролем суровой женщины с рулоном. Транспортные функции площади вытесняют людей с поверхности – пересечь оживленный круговой разворот можно только по пешеходным переходам. Были предприняты некоторые попытки приукрасить эту процедуру народными мотивами по жовто-блакитной плитке при входе и вдоль стен, но тотальное запустение ничем не перешибешь. Бетон заведомо низшей категории искрошился настолько, что местами идти приходится прямо по железной решетке арматуры. Но этот маленький шок – ничто в сравнении с трепетом, который вызывает центральный объект площади.

Раньше площадь носила имя Дзержинского, и в интернете она чаще всего обозначается как Лыбидская (Дзержинская), то ли, чтоб не путали, то ли, чтоб не спорили: новое название – от протекающей рядом речки – было дано как нарочно вопреки обычным в таких случаях соблазнам увековечить независимость или свободу, отсутствие которой ощущается здесь моментально. Церемониальная советская площадь при всей своей суровости зачастую позволяет себе некоторые вольности – это могут быть скамейки, сквер, фонтан, что угодно. Площадь Дзержинского, несмотря на скромные размеры, явно не для веселья. Она создавалась, именно чтобы внушать трепет. На краю пустого пространства, утрамбованного присягами и парадами, стоит памятник злодейской ЧК. Цвет искрящегося каменного постамента варьируется от темно– до светло-красного, поверх него – две сомкнутые между собой, как будто отрезанные, головы, по одной на каждое крыло государства: одна – за щит, другая – за меч.

Размера головы гигантского, но пугает не размер. В изображении заметно очередное отступление от строгих канонов соцреализма – здесь нет требуемой жанром достоверности и вдохновленной Ренессансом анатомической точности. Нет, это конечно же фигуративная скульптура, но в стиле чувствуется давно искорененный авангардизм, когда черты лица редуцируются до нескольких рубленых планов. Как и в неоклассицизме, четко очерченные глазницы пусты, но вместо эллинистической безмятежности это напоминает о неотступной преданности ЧК. Сегодня памятник разрушается, а городские власти то ли по бедности, то ли по рассеянности все никак не демонтируют его для отправки в музей или куда-нибудь на хранение. Постамент уже забили граффити, потом замазали краской поверх, а памятник все стоит. Этот примостившийся в полузаброшенном, но оттого не менее оживленном пространстве памятник в своем роде самый жуткий из всех советских мемориалов. Это образ террора, причем куда более чистый, поскольку он лишен каких-либо квазигуманистических оговорок, ренессансных мотивов, прикрывавших репрессии 1930-х годов, которые к моменту создания памятника, в разгар брежневской эпохи, давно уже себя исчерпали. Это даже не памятник жестокости, но скорее напоминание, что террор по-прежнему в арсенале и при необходимости им всегда можно воспользоваться.

Когда площадь перестает быть площадью? Найти ответ на эту загадку можно на площади Гагарина в Москве – пространстве, вызывающем оторопь. Это место столкновения четкого планирования и отсутствия плана как такового, футуризма и реваншизма, имперских мечтаний и нелепых случайностей, одна из жутчайших площадей на свете, способная довести до инфаркта любого градостроителя. Довольно сложно объяснить, в чем именно странность площади Гагарина, или даже проследить, как такое вообще получилось. Эта площадь куда лучше, нежели сравнительно разумная Красная, или прямо для людей устроенная Пушкинская, подходит такому аналитику, как я, поскольку в ней совмещаются весь ужас и восторг современной Москвы: это цепь градостроительных ошибок, приведшая к хронической болезни, это место, где вас тянет то блевать, то рукоплескать. Как и многие пространства, описанные в этой книге, площадь мы обнаружили случайно, когда искали что-то другое, в данном случае – памятник Юрию Гагарину, установленный к югу от центра Москвы. Выполненный в довольно странной смешанной стилистике «простой парень на высоченной колонне» памятник занимает на площади далеко не центральное место, а стоит в дальнем углу, так что и речь о нем пойдет позже. На выходе со станции метро (ничего особенного по завышенным московским стандартам) вы попадаете на приподнятую площадку, решенную в весьма традиционной эстетике с пузатыми неоцаристскими фонарными столбами, ненавязчивыми узорами общей планировки и зеленых насаждений и красными «каменными» парапетами, которые служат не только скамейками, но и границей территории, куда ступать не следует – они ограждают площадь от проезжей части, вызывающей серьезные опасения. После реконструкции 2001 года площадь стала гигантским транспортным узлом, где Ленинский проспект выходит на кольцевую дорогу через специальный проезд, под которым шумит железнодорожная станция, не говоря уже о метро, погребенном на глубине бомбоубежища. Три из четырех сторон производят крайне необычное впечатление. Подобно новым урбанистам, советские градостроители сперва с большим энтузиазмом восприняли идею жилых домов для рабочих в непосредственной близости от мест, где они жили настоящей трудовой жизнью. Однако с развитием промышленности и урбанизации в 1950-х эта концепция была забыта. Здесь вы оказываетесь в непосредственной близости от огромной электростанции. Тот факт, что это способно удивить жителя Западной Европы, показывает, насколько мы позабыли о том, что, скажем, в Тэйт Модерн раньше производили электроэнергию, да и электростанция Бэттерси была нужна не только для спекуляций на рынке недвижимости. Но чтобы площадь с декоративными фонарями, скамьями, зелеными насаждениями и извилистыми дорожками упиралась прямо в изрыгающие дым котлы – это ситуация исключительная даже для здешних краев. Сомневаюсь, что Джейн Джекобс, выступая за сохранение производств внутри городов, имеет в виду нечто подобное. Присев на скамейку после похода по магазинам, вы видите контуры четырех бетонных башен охлаждения со стенами в пятнах от многолетних выбросов, а за ними выкрашенные красным и белым трубы. Все это придает месту несколько сюрреалистический характер, как будто изображение, какое обычно видишь издалека, когда едешь по скоростному шоссе, вдруг взяли и вставили в площадь XIX века нетрадиционного, правда, цветового решения. Прочие здания выполнены в похожей технике бриколажа. На одной стороне жилой корпус, застрявший между сталинским монументализмом и хрущевской невзыскательностью, как обычно в плачевном состоянии, с характерными захламленными балконами. Здание в десять этажей и тридцать вертикальных рядов в другом месте смотрелось бы громадиной, но здесь имеет жалкий вид. Прямо перед ним в линию с башнями стоит модернистская высотка в крайне обшарпанном состоянии. Бодрый хай-тек расположенного напротив высотки сравнительно нового ТЦ «Гагаринский» нужно, видимо, воспринимать как дань уважения космическому веку, которому и посвящена площадь. За металлическими зигзагами по синеватому стеклу есть даже отдел Marks & Spencer. Торговый центр примыкает к другому, когда-то явно производственному зданию с металлическим фасадом. Можно предположить, что выкрашенный синим ангар, похожий на прокатный цех, когда-то стал решающим аргументом в пользу строительства близлежащей ТЭЦ.Мы описали три стороны площади Гагарина, однако наш неофитский взгляд неудержимо притягивает место слияния площади с Ленинским проспектом. Здесь на въезде в послевоенную Москву была выстроена триумфальная арка со всей монументальной помпезностью, на какую была способна столица сталинской империи. Кремль оплачивал строительство таких магистральных проспектов по всей «буферной зоне» Восточной Европы, при этом таких законченных примеров этой эстетики, какими являются варшавский Дворец культуры и науки или берлинская Сталиналлее, в самой Москве нет. Вместо этого город пестрит разрозненными фрагментами единого монументального плана, чье неоклассицистское единство скомпрометировала хрущевская застройка, когда задача обеспечения населения жильем оказалась важнее, чем необходимость вызывать трепет у приезжих. Номинально триумфальная арка – это дома № 30 и 37 на Ленинском проспекте, два увенчанных башнями жилых корпуса, созданных по проекту А.Е. Аркина в 1946 году. Выстроенные полукругом здания обозначают границы площади-внутри-площади, каковой она и была, когда на нее можно было попасть не рискуя жизнью при переходе проезжей части. По грандиозным размерам и богатству декора видно, что это потолочная модель сталинской архитектуры, однако сложно не попенять проектировщикам на расположение балконов, выходящих прямо на одну из самых жутких (и загрязняющих атмосферу) транспортных развязок в мире. Впрочем, тогда проезжая часть шла примерно посередине между двумя частями площади, да и заполнить все ее многочисленные ряды казалось задачей невыполнимой. Теперь, конечно, все иначе. И хотя все здесь огромных размеров, ощущения открытого пространства, присущего советским площадям, нет. Гигантский масштаб борется с беспорядочным нагромождением, как будто сначала строили по одному плану, потом по другому, третьему и так далее, при этом между собой планы эти никак не соотносили. Нет, пешеходам тут особо жаловаться не на что – с приподнятой площадки открывается замечательный и безопасный вид на все безумие сразу. Отсюда можно сосчитать героические статуи на домах № 30 и 37 на Ленинском проспекте – их, если мне не изменяет память, шестнадцать; только видны отсюда лишь развевающиеся одежды, а какую профессию представляет фигура, уже не разглядеть. Башни выполнены в наиболее извращенном изводе сталинского барокко: колоннады, обрамляющие пустоты, балконы без окон. Чинопочитание и показуха прежде всего. Впрочем, не совсем, поскольку одну из башен теперь венчает логотип Land Rover. Невольно возникает вопрос, что подумал бы Гагарин, видя все это с высоты своего положения?Площадь названа именем Гагарина не зря – здесь нашлось место не только для замешанного на крови и почве сталинского империализма, но и для образца советской архитектуры более просвещенного периода, а именно – здания Академии наук, которое было спроектировано Юрием Платоновым в 1980 году и строительство которого завершилось в 1988-м. Это в целом скромная бетонная высотка, однако в ее золотых окнах и завитушках видится предвкушение разбушевавшейся в 1990-е бутафории. Золотые узоры не складываются в псевдовизантийский или неоклассицистский орнамент, но остаются абстрактным и ни к чему не отсылающим переплетением кованых паттернов. И все же главный на площади – сам Гагарин. Его памятник – колонна и парящая на ней статуя – это не «художественный объект», но промышленное изделие, произведенное из специального титанового сплава на одном из московских заводов. В команду его создателей вошли скульптор П. Бондаренко, архитекторы Я.Б. Белопольский и Ф.М. Гажевский и проектировщик А.Ф. Судаков. Монумент открылся в 1980 году, к тому моменту Гагарин уже давно погиб, а забуксовавший режим решил напомнить массам о своих прежних свершениях.Человек на колонне с каннелюрам весьма буквально имитирует реактивный полет в космос. Сильное впечатление производит растущий прямо из титанового постамента титановый же обелиск с заостренными углами. И без того грандиозная футуристическая скульптура выполнена так, что вызывает то благоговение, то хохот. Гагарин конечно же в скафандре, но скафандр этот куда более угловатый, нежели настоящий, я бы даже сказал фетишистский – с металлическими брыжами и наплечниками. Таких облегающих, так подчеркивающих мускулатуру скафандров, чтобы накачанная грудь и пресс впечатляли прохожего, просто не бывает. Зато выражение лица более чем реалистичное. Если бы для первого полета в космос Гагарина выбрали только за его блаженное, ангельское лицо, это было бы во многом оправданное решение. И вот Гагарин взирает на этот смехотворный саморазрушительный советско-неолиберальный ансамбль и, будто святой социалистического космоса, посылает свое благословение. Внизу похожая на футбольный мяч большая титановая сфера служит яйцом самовздымающемуся гагаринскому фаллосу. Поскольку его полет на корабле «Восток» в 1961 году произошел за пятьдесят лет и один месяц до того, как были сделаны эти фотографии, у постамента по-прежнему лежат свежие цветы. Только чурбан может остаться равнодушным к этому полету на фоне грохочущих машин и шагающих вдаль шеренг жилых корпусов Гагаринского района.

Все перечисленные выше площади были построены по некоему государственному генплану, за государственные же деньги. Ни одна не возникла путем стихийной застройки, очень немногие испытали на себе сколько-нибудь существенное влияние от повышения цен на землю, частного землевладения или любого другого вида частной собственности. В этих государственных, застроенных как единый комплекс площадях, как правило, видят лишенные уличной жизни и человеческого тепла иерархически организованные пространства. Но как поступить, если история на вполне законных основаниях преподносит вам tabula rasa – полностью свободное пространство, на котором еще недавно был пустырь? Сможете ли вы сымитировать стихийно организованный буржуазный город, замешанный на земельной конъюнктуре, частных интересах и превратностях архитектурной моды? А если и смогли бы – правильный ли это путь? Таковы ключевые вопросы, возникающие при рассмотрении Потсдамерплац – баснословной площади, которой посвящены многочисленные исследования. Но, если в 1989 году здесь был лишь всеми ветрами продуваемый пустырь – полоса отчуждения возле Берлинской стены, то до 1961-го тут, надо думать, было на что посмотреть. Потсдамерплац – это обросший легендами ур-текст (ur-text), прототип модернизма. Здесь потакали прихотям любителей городской сутолоки – перекресток был застроен внешне непритязательными доходными домами эпохи Вильгельма, но внутри это были дворцы удовольствий, а по улице фланировали денди, которых подкарауливали ночные бабочки и прочие удовольствия и соблазны. Модернизм Neues Bauen появился здесь, когда по одному из так и не завершенных планов реконструкции города Мартин Вагнер оставил потомству Колумбус-хаус Эриха Мендельсона с его плавными изгибами, а также расположенные неподалеку Шел-хаус и Европа-хаус. Пережившие войну здания были большей частью снесены, поскольку оказались между американским и советским секторами. Сохранился лишь ничем не примечательный вильгельмовский Хаус-Хут, а также фундамент универмага Wertheim, который почти все 1990-е занимал техноклуб Tresor. После объединения Германии городские власти собрали активы и продали их четырем международным инвестиционным компаниям к справедливому и весьма ярко выразившемуся негодованию шумных берлинских ультралевых, у которых, естественно, были несколько другие ожидания, во что превратится город после Wende (перемен). Считается, что попытка создателей новой Потсдамерплац устроить новый центр на пересечении когда-то насильственно разъединенных восточной и западной частей города в целом не удалась. Исследования показали, что бывают здесь в основном туристы, да и тех влечет сюда прежде всего богатая история площади. План состоял в том, чтобы возродить здесь судорожное биение городского пульса, однако большинство машин на площади – это туристические автобусы с открытой палубой. Живая сила современного Берлина концентрируется в других районах – анархисты, сквоттеры и хипстеры разных мастей базируются в Кройцберге и Фридрихс-хайне, яппи благородных профессий – в Митте и Пренцлауэрберге, и те и другие предпочитают по-своему использовать вильгельмовские и гэдээровские пространства. Обе эти группы презирают новое место в интерпретации планировщика Ханса Штимана с невыразительными фасадами жилых и офисных зданий за холодность, безликость и отсутствие присущей Берлину витальности. Потсдамерплац выполнена в любимом Штиманом стиле, в наиболее откровенном его изводе. Стиль этот характеризуется стремлением организовать торгово-спекулятивную толчею и в то же время соблюсти архитектурную целостность (большинство фасадов выложено каменными плитами, почти все – примерно одинаковой этажности, и только высоткам позволено вознестись аж до двадцать пятого этажа), но осуществить удалось, очевидно, только первое. Из всех пространств, рассмотренных в данном тексте, Потсдамерплац, пожалуй, наименее органично вписывается в общую ткань города и воспринимается не как место для общественных собраний и протестов, но как навязанная властями реконструкция, что интересно, поскольку эта площадь – единственная, полностью построенная при капитализме. Толком заработать на ней тоже не удалось – к 2008 году двое из первоначальных четырех дольщиков – Sony и Daimler продали свои активы, и за урбанистическим фиаско последовало финансовое. Несмотря ни на что, сложно не проникнуться к этой площади симпатией, оценить, пусть не самую удачную, попытку объединить два города, обхитрив яппи из Митте и творческую интеллигенцию Кройцберга. Нет, Потсдамерплац не нуждается в обосновании.Это самая непохожая на площадь из всех берлинских площадей. Зона перед транспортным узлом – единственное публичное пространство (есть еще несколько частных территорий, о которых чуть ниже), и разбросанные по нему объекты нам много и о многом говорят. Сам транспортный узел Банхоф Потсдамерплац – пожалуй, самое убедительное из здешних архитектурных творений, прямолинейная, безупречно отделанная коробка из черного металла и стекла в стиле Ван дер Роэ с интерьером в духе Пиранези. Рядом расположены объекты исторического обоснования обоих режимов – Германской Демократической Республики и сегодняшней объединенной Германии. Первый представляет собой камень, обозначающий место, где во время ноябрьской революции 1918 года Карл Либкнехт провозгласил создание социалистической республики, а ГДР, как известно, претендовала на преемственность и вела свою историю от революционных спартаковцев. Рядом расположен объект самоутверждения буржуазной демократической Германии – несколько сохраненных фрагментов Берлинской стены должны напоминать, как в течение двадцати восьми лет властям ГДР приходилось держать свое население под замком. Рядом постоянная выставка одной фотографии: американские солдаты под флагами на границе своей зоны беспомощно взирают на возведение стены; и подпись: «Mexico». Это и есть самое похожее на общественное пространство место, которое патрулируют служители частных охранных фирм в костюмах, странным образом напоминающих форму нью-йоркских полицейских, как будто призванных подкреплять даже случайные ассоциации с Таймс-сквером. Если и есть тут какие-то параллели, то исключительно с программой «нулевой терпимости» Руди Джулиани. С точки зрения архитектуры, наиболее выигрышная сторона Потсдамерплац одновременно является и ее самой большой проблемой. Ее не назовешь постмодернистской – в ней нет того веселого жонглирования историческими аллюзиями, но на ретро она точно тянет. Вся площадь, за исключением нескольких неубедительных попыток, отыграна на архитектурном поле Веймарской республики – времени наивысшего расцвета немецкого модернизма. Одноименная создателю Башня Коллхоффа с ее угловатым фасадом из клинкерного кирпича – экспрессионистская вариация на тему Чили-хауса Хёгера в Гамбурге с похожими пространственными искажениями, из-за которых кажется, будто здание устремляется на перекресток, становясь активным участником движения. Здание Хёгера создавалось по цеховым, ремесленническим правилам, место каждого кирпича обозначено с большим тщанием увлеченной рукой; попробуйте найти что-нибудь подобное в башне Коллхоффа – вас ждет разочарование. Однако силу последней придает искренняя вера подлинного приверженца стиля – такой устремленный (почти) небоскреб легко представить в фильмах Фрица Ланга. Как адепты готики XIX века, которые так увлекались своими имитациями, что ходили по освещенным газовыми фонарями улицам в монашеском одеянии, так Коллхофф недрогнувшей рукой поворачивает часы вспять без подмигиваний и оговорок. Прямо напротив его башни – реконструкция первого берлинского светофора.Прочие высотки не отличаются подобной достоверностью. Две башни Байсхайма (Beisheim Center) представляют собой еще более ровный и маловыразительный пример и без того приглушенного экспрессионизма Коллхоффа, речь, если угодно, об отеле «Ритц-Карлтон». На самую середину площади, задуманную как пульсирующий сгусток городской энергии, призванный вызывать восхищение, указывает выстроенная для Даймлера высотка Ренцо Пиано – деликатный компромисс, башня, которая так и не решила то ли она – не построенный стеклянный небоскреб веймарских времен, то ли – выложенный керамической плиткой офисный комплекс Штиманна. Те, кому пристало восхищаться качеством и подробной детализацией в архитектуре, найдут здесь много интересного, однако такая весьма дорогостоящая дотошность однозначно не прижилась в городе, девиз которого мог бы звучать как «бедный, зато сексапильный». Более удачной вышла другая высотка Пиано – опять-таки глубокое ретро, – направленная прочь от площади. Переплетение механистических деталей напоминает попытку реализовать один из фантазийных проектов Антонио Сант-Элиа 1910 годов, что выдает в Пиано не меньшего, чем Коллхофф, приверженца ретрофутуризма. В Потсдамерплац как раз и поражает это ощущение, будто оказался в довоенном научно-фантастическом фильме, словно здесь решили создать район, который Мартин Вагнер не мог в то время себе позволить; похожим образом в лучших образцах послевоенной немецкой музыки (Kraftwerk, Neu! Can, Basic Channel) чувствуется продолжение того, что было жестоко оборвано в 1933-м.В Сони-центре, где можно буквально пройти сквозь 3D проекцию «Метрополиса», похоже, решили подробнее рассмотреть эту возможность. В целом Сони-центр Хельмута Яна представляется наиболее успешным проектом Потсдамерплац, по крайней мере в вопросах привлечения посетителей, которые и сосисок могут поесть и довольно милый Музей гино посетить – все под сенью всепогодного хай-тек навеса. Оголенные стальные каркасы, стеклянные лифты, атриум с громадным куполом и прозрачная башня Фостерескве (Fosteresque) кроме прочего напоминают, что архитектура продолжала развиваться и после 1933 года. Лучше всего здесь ночью – на площади ни души, везде неоновая подсветка для создания атмосферы центра города, эдакой Пикадилли, где всегда полно народу. Пустынная Потсдамерплатц производит наиболее глубокое впечатление.Именно ночью площадь раскрывается как современный центр города, полюбить который люди не в состоянии в силу собственной провинциальности: пустынная и сияющая Потсдамерплатц представляется благородной ошибкой. Присущая ей скука проступает только при свете дня. Особенно в той, спроектированной Ричардом Роджерсом части комплекса Даймлер, где желтые жалюзи цилиндрических объемов слишком приветливо сочетаются с красной плиткой фасада и другими деталями экстерьера. Здесь, пожалуй, проходит четкая граница, где одержимость конструктивизмом и готикой, проявившаяся в его Ллойдз-Билдинге уступает место соглашательству регенерационной архитектуры. Здесь Роджерс открыто противопостоит ретроориентации Потсдамерплац, но предложить ему, судя по результату, особо было нечего. Напротив квартал Джорджио Грасси – ряд краснокирпичных коробок от школы Альдо Росси, чей вызывающий архитектурный аскетизм производит куда более мощное впечатление своим суровым отказом от зрелищности и увеселения публики. Дальше площадь заканчивается, и заброшенные пустыри ее задворков смотрятся карикатурой на ее же плотную застройку.Архитектура, может, и не первостатейная. И все же не хуже, чем на гэдээровской Александрплатц, хотя, конечно, и не лучше. Это то, что получилось на «крупнейшей строительной площадке Европы», однако следующие за ней по размаху площадки Варшавы и Москвы не могут похвастаться хоть сколько-нибудь сравнимой по качеству архитектурой или степенью интегрированности в городское пространство. И то, что у площади есть доминирующая концепция, пожалуй, предпочтительней подхода «всех звезд на площадь соберем», каким могли бы руководствоваться, если бы строительство курировал не Ганс Коллхофф а, скажем, Дэнни Либескинд. Самое удивительное в том, что здесь, на этой подвластной корпорациям территории, больше, чем где бы то ни было, ощущается пресловутая пустота и уныние советской площади. Потсдамерплац не стала местом собраний, не стала частью «полиса», и причин тому много – от нежелания Востока и Запада принять специально созданную нейтральную территорию как место встречи до чрезмерной приватизации пространства и избытка частной охраны. Не удивлюсь, если городские власти теперь кусают локти, что когда-то выдворили с площади клуб Tresor, который мог бы привнести бодрость и вибрацию уличной жизни, которой ей так заметно не хватает. На демонизируемой Александрплац техноклубы счастливо работают до сих пор. Потсдамерплац остается площадью «периода после холодной войны», которая еще не созрела для освоения; пространством, где новый виток истории начнется едва ли.По крайней мере, пока не упадут цены на аренду.

Если из всего, что мы узнали о постсоветской площади, и можно что-то усвоить, то сведения эти лежат в идеологическом пространстве, разделяющем Александрплац и Потсдамерплац. Одно пространство, вроде бы церемониальное и авторитарное, однако на нем есть место для общественных выступлений, альтернативной культуры и рабочей повседневности; другое – на первый взгляд динамичное, коммерческое и демократическое, ничего из вышеперечисленного не вмещает. В самом начале мы задавались вопросом: являлась ли неприветливость гигантских площадей развитого социализма чем-то большим, нежели просто суровая, притворяющаяся политически грамотной эстетика; и нашли основания ответить на этот вопрос отрицательно. Теперь вопрос этот можно переформулировать так: имеет ли значение, что на просторах этих жизни больше, чем на противопоставляемых им площадях 1990-2000-х? В архитектурном смысле они куда интереснее, нежели принято думать, но что из этого?

Теоретик урбанизма Кшиштоф Навратек пишет, что сожалеть об упадке публичного пространства – это то же, что бежать впереди паровоза. Бесспорно, что когда-то принадлежавшие всем городские пространства впоследствии были приватизированы и теперь контролируются частными охранными агентствами. Разумеется, по этим приватизированным пространствам шляются, пьют кофе, а главное – тратят деньги. Однако без общего представления о том, что такое народ, общество, коллектив, все, что вы наблюдаете и чем занимаетесь на улице, не имеет смысла. По форме можно воссоздать и агору, как в случае со Старым Рынеком, и драму большого города, как на Потсдамерплац, но так воспроизводится только поверхностная эстетика. Эти пространства могут быть похожи на площади на вид и по ощущению, но по сути – это несколько видоизмененные «публичные» площади – огороженные пространства в Лондоне XVIII века, которыми свободно пользовались те, кто мог себе это позволить, и которые были непомерно дороги для всех остальных. Торговые центры без стен.

Площади, исследованные в настоящем тексте, не так давно стали местом проведения массовых выступлений, но что это были за выступления? В Харькове таксисты и мелкие предприниматели протестовали против повышения налогов, а студенты устроили палаточный городок против коррупции; на плац Дефилад владельцы рыночных прилавков взбунтовались, когда их стали вытеснять ради пресловутого Музея современного искусства. Весьма возможно, что все их претензии справедливы, однако эти примеры дают почву для размышлений. Протестуют в основном мелкие предприниматели, требующие дать им шанс выжить при капитализме, главенствующую роль в котором занимают корпорации и / или местные олигархи. Протестуют также против коррумпированных популистских политиков, однозначно давая понять, что менее коррумпированные политики того же толка их устроят. До ситуации, когда население собирается вместе, чтобы утвердить себя как народ, как «гражданское общество», за которое так переживают наблюдатели и главные действующие лица Центральной Европы, еще далеко. Да, отвоеванное общественное пространство стало местом действия «оранжевой революции», и сожалеть об этом могут разве что старые упертые сталинисты, однако в результате пришедшие к власти политики стали не менее коррумпированы, а вскоре и не менее ненавистны, нежели их предшественники.

Уличная политика вершится стихийно, не выбирая мест и обстоятельств. Но нельзя не заметить, что советская площадь в целом остается естественным местом народных собраний; и лишь наименее образцовые «советские» площади, построенные в Лодзи конца 1940-х и в Берлине после объединения, оказались лишены заложенных в них функций. В Восточном Берлине, Харькове, Киеве и Варшаве интересующие нас пространства, как правило, считаются незаполняемыми и воспринимаются как результат дорогостоящего градостроительного каприза, необходимого исключительно для самоидентификации режима. И этот очевидный парадокс встречается на всем пространстве развитого урбанизма.

Оуэн Хатерли – публицист, специалист по политической эстетике. Автор книг «Воинствующий модернизм» («Militant Modernism», 2009), «Новые британские руины: путеводитель» («A Guide to the New Ruins of Great Britain», 2010), «Нетривиальные» («Uncommon», 2011), «Новое бесцветное» («A New Kind of Bleak», 2012).

Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка – международный образовательный проект, созданный в 2009 году. Помимо постдипломной образовательной программы с преподавателями мирового уровня «Стрелка» организует публичные лекции, семинары и воркшопы, консультирует в области городского развития и издает лучшие книги по урбанистике, дизайну и архитектуре.