Когда Алексей Федорович Голова узнал об аресте своего бывшего заместителя по хозяйственной части, он сначала не поверил, потом удивился, потом стал возмущаться и наконец сказал, что он "сукин сын и пущай сам теперь расплачивается". На собраниях Коммунального отдела он неизменно упоминал имя Переселенского как человека, "обманувшего доверие" и "скатившегося к воровству", а себя обвинял в потере бдительности, близорукости, гнилом либерализме и "шляпстве" (это слово — производное от "шляпа" — придумал в свое время сам Аркадий Матвеевич). Алексей Федорович и не подозревал, что его собственное заметно повысившееся благосостояние прямым образом связано с деятельностью Переселенского. Ведь обаятельнейшая Мария Ивановна выдавала свои серьги, браслеты и бриллиантовые кольца за дешевые побрякушки. Несколько раз у нее было желание все рассказать мужу, пожаловаться, поплакать, пусть ее, дуру, ругает, все ж таки легче. Однажды совсем было уже собралась, но Алексей Федорович в этот день пришел очень поздно, голодный и злой, а потом вдруг сказал:

— Сегодня меня туда вызывали.

— Куда, Лешенька?

— К следователю.

Мария Ивановна почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, она немного помолчала, чтобы прошла возникшая во рту сухость, а потом спросила:

— Ну и что он?

— Спрашивал, не давал ли мне Переселенский денег.

— И что ж ты сказал?

— Как есть, так и сказал. Я с ним никаких делов не имел. А все равно, Мария, как ни крути, а мое фамилие замарано.

С каждым днем желание Марии Ивановны рассказать обо всем мужу угасало. Она вспоминала милого и заботливого Аркадия Матвеевича — настоящего верного друга, которого ей теперь так не хватало.

Да и Алексею Федоровичу трудновато было без человека, понимавшего его с полуслова, толкового, знающего референта, весельчака и анекдотиста. Хотя Голова и натренировался за эти годы в составлении докладов и разных выступлений, но все же это было не то, не было прежней уверенности и твердости, фразы получались такими негладкими, хоть он их и записывал, цитаты были ни к селу ни к городу. Однажды Голова сам решил выписать что-нибудь из Маяковского, взял в библиотеке томик его сочинений, раскрыл, сразу наткнулся на фразу: "У меня есть мама на васильковых обоях", ничего не понял и обошелся без Маяковского.

Неправильно было бы все же думать, что Алексей Федорович Голова был и сейчас таким же неотесанным человеком, простоватым и грубым, каким мы с ним познакомились. Далеко нет! Сейчас это был вполне благообразный человек с несколько, правда, одутловатым, но холеным и чисто выбритым лицом. Невысокий сжатый лоб его компенсировался благородным седым ежиком, полная, фигура придавала движениям медлительность и плавность. Теперь, решая какой-нибудь вопрос, он задумывался, потирал виски, чуть потягивался, что создавало впечатление какой-то деловой усталости, отвечал не спеша, говорил, что посоветуется с народом, подскажет, даст команду.

Некоторые прежние привычки с годами превратились в страсти: если раньше он фотографировался только по праздникам, то теперь при каждом удобном случае: на открытии памятника, когда он разрезал ленточку, или с рабочими на строительной площадке. Еще приятнее было попадать в различные кинохроники. Однажды (это было на открытии Комбината Прачечных и Чистки Костюмов — КОМПРАЧИКОСа) кинооператор вошел в зал как раз в ту минуту, когда Голова заканчивал выступление. Было очень обидно уйти с трибуны и уступить свое место в киножурнале другому оратору, и Алексей Федорович стал тянуть, повторять фразы, пить воду. Пока оператор устанавливал кинокамеру и присоединял провода, Алексей Федорович ушел в такие дебри, из которых уже сам не мог выйти: он окончательно запутался в словах — "не посчитавшемуся и пришедшему" — и так с полным ртом шипящих и оставил трибуну. В киножурнале, правда, все это выглядело вполне пристойно.

Алексей Федорович понимал, конечно, что хищения, раскрытые на строительстве нового стадиона, и арест Переселенского отразятся каким-то образом и на его карьере. Сначала он ворчал, что "теперь придется обратно каяться", но потом понял, что этим дело не ограничится и он вряд ли удержится на посту исполняющего обязанности заведующего Коммунальным отделом.

Как и всегда перед очередным снятием, он стал чрезвычайно демократичным и часто, приказав водителю Васе прокатить его за город, чтоб "проветрить мозги", делился с ним всякими предположениями.

— Интересно, с какой формулировкой меня сымут? — задумчиво спрашивал он, когда миновав набережную они выезжали на широкую грейдерную дорогу.

— Я думаю, поскольку вы — номенклатура, Алексей Федорович, формулировку, какую попало, не дадут.

— Кто его знает! Начнут копать, вспоминать ошибки.

— Это когда рядового работника снимают, вспоминают прошлые ошибки, а когда снимают руководящего работника, вспоминают прошлые заслуги, — философски замечал Вася.

— А что, если как несправившегося?

— Морально неприятно… Вам, конечно, будут предлагать "за развал", но вы не берите…

Вася переключил скорости, так как дорога шла в гору, и, повернувшись к Алексею Федоровичу, доверительно сказал:

— При данной ситуации лучше всего, Алексей Федорович, "бытовое разложение".

Голова поморщился.

— Самая чистая формулировка. Деловых качеств не порочит. Политически не зачеркивает… А что пошалил, так это любой начальник поймет. Тем более, вышестоящие органы понимают, что бытовое разложение с возрастом у мужчин проходит…

— Так нету его у меня, этого разложения! Понимаешь, нету!

Вася улыбнулся. Он знал, что начальник говорит правду, и от души сочувствовал ему.

— Дело, конечно, хозяйское. Но мой вам совет, Алексей Федорович, нажимайте на эту формулировку… С женой посоветуйтесь…

Поднимаясь по лестнице домой, Алексей Федорович вспоминал совет, данный водителем. А ведь он прав! Главное внимание обращают на политическое лицо человека, нет ли у него каких-нибудь там связей, не льет ли он воду на мельницу врага? А насчет морали пока не слыхать. Вот если бы вдруг объявили "Месячник моральной чистоты" или "Нравственную декаду", тогда другое дело. Тогда, конечно, с моральным разложением не суйся!

Войдя в квартиру, Алексей Федорович, не поздоровавшись с женой, молча сел на диван и закурил.

— Что с тобой, Лешенька? — обеспокоенно спросила Мария Ивановна, снимая передник и подходя к дивану.

Алексей Федорович только поглубже затянулся и ничего не ответил.

— Уж не заболел ли ты?

Не будем скрывать: нашему герою было трудно. И в работе, и в личной жизни он привык к прямолинейным лобовым решениям, впервые ему приходилось решать сложную и даже изысканную задачу, но по-видимому инстинкт самосохранения оттачивает даже неповоротливые умы.

— Садись, Маруся! Есть разговор.

Мария Ивановна присела на край дивана и с тревогой ждала, что скажет муж.

— Такое дело, Мария… Морально разложился я…

Мария Ивановна облегченно вздохнула. Значит, слава богу, ничего не случилось, а она уж подумала бог знает что.

— Ты что, не слышишь?.. Я говорю — разложился морально…

Мария Ивановна поднялась, снова стала подвязывать передник.

— Поспи, Лешенька, я посуду помою.

— Сошелся с другой женщиной, понятно?.. Изменил законной жене, — раздраженно сказал Алексей Федорович.

— Ох ты, господи! Что ж теперь будет? — всплеснула руками Мария Ивановна.

— Выгонят за бытовое разложение.

— Куда ж он пойдет-то?

— Кто — он?

— Этот… Про которого ты рассказываешь?

— Да я про себя рассказываю.

— Господь с тобой, Лешенька! — От страха Мария Ивановна снова присела и только смотрела на своего мужа, чуть приоткрыв рот.

— Как собираешься реагировать?

— Чего?

— Придется писать заявление, Маруся.

— Куда заявление?

— Ну, в партбюро, в профком… Можно и в Министерство коммунального хозяйства.

— Опомнись, Лешенька! Стыд какой!..

— А чего тут стесняться? — сказал Голова, совсем уже войдя в образ. — Раз нашкодил, надо писать. Чтоб другим неповадно было. Так, мол, и так… Стало мне известно, что мой муж, с которым я прожила двадцать лет…

— Двадцать лет! Вот безобразник-то!

— Бывает, Маруся. Бес попутал, — сказал Алексей Федорович, сам удивляясь тому, что он так легко врет.

— Как же это ты? — вдруг заревела Мария Ивановна. — Чем же это они тебя опутали, проклятые?!

— Очень просто… Ну, зашла в кабинет… Помутилось бы, вроде, у меня в глазах…

— А она?

— А она, значит, говорит… Я люблю вас, говорит, товарищ Голова…

— Ну как же тебя не любить, Лешенька! — сказала Мария Ивановна, лишенная, как видно, унизительного и мелкого чувства ревности.

— Да ты кто мне — жена или пень-колода? — вспыхнул Алексей Федорович. — Реагировать ты можешь?! Будешь ты писать заявление или нет?!

— Буду, Лешенька, буду… Только ты ж скажи, как… Я ж сроду такого не писала. — И, взяв протянутую ей мужем авторучку, Мария Ивановна села за стол и приготовилась писать.

— Пиши, — сказал Алексей Федорович. — "В партийную организацию городского Коммунального отдела города Периферийска".

Мария Ивановна стала старательно выводить буквы, напрягаясь и прикусив кончик языка. Написав первое слово, она задумалась и вопросительно посмотрела на мужа.

— Лешенька…

— Чего тебе?

— Как писать: "партийную" или "партейную"?

Алексей Федорович немного помолчал, а потом сказал решительно:

— Пиши: "В профсоюзную".

И стал ходить из угла в угол, как на работе, когда диктовал какой-нибудь приказ или распоряжение.

— "От Головы Марии Ивановны… Заявление… Мною получены точные данные, что мой муж, Голова Алексей Федорович, является негодяем и…"

Мария Ивановна снова перебила его:

— "Негодяй" через "и" или через "е"?

— Пиши: "подлец", — сказал Алексей Федорович, подумав.

Когда письмо было написано, Алексей Федорович вложил его в конверт, написал адрес и уже собирался выйти на улицу, но в это время раздался телефонный звонок.

Алексей Федорович снял трубку, с кем-то поздоровался, долго слушал, потом сказал: "Ну, спасибо, спасибо тебе, что позвонил… Спасибо… Я думал, хужее будет…", аккуратно положил трубку, медленно разорвал конверт, подошел к еще зареванной жене и сказал ей как-то очень ласково и задушевно:

— А ты, дуреха, уже и поверила?..

Мы не будем пересказывать телефонный разговор, который в более сжатом виде был сформулирован в газете "Вечерний Периферийск": "Голова Алексей Федорович освобожден от должности Исполняющего Обязанности Заведующего Коммунальным отделом в связи с переходом на другую работу"…