Насилие, если оно позволяет себе помедлить, становится властью.

Элиас Канетти

Теоретик. Печальная судьба открытий Миллса и Квигли надолго отбила у ученых интерес к изучению властных группировок . Однако сами эти властные группировки и осуществляемая ими Власть от этого никуда не исчезли.

Практик. Более того, никуда не исчезла и потребность самих властных группировок узнавать что‑то о своих конкурентах. Расскажу одну историю, мораль из которой вы легко сможете вывести сами. Однажды я сидел в некоторой компании, в которой один из участников, по чисто личной причине, воскликнул: «Откуда взялся этот Бойко? » У меня был ответ на этот вопрос, и я ответил, что он сын Владимира Шамберга и правнук Соломона Лозовского.

   — Ну ладно, — сказал мой собеседник, — предположим, Лозовский действительно представлял серьезные силы в мировом еврействе, но он уже давно умер. А Шамберг кто?

   — Тебе имя Григория Морозова что‑то говорит? — спросил я.

   — Это первый, случайный и недолгий муж Светланы Аллилуевой.

   — Ну вот, а Шамберг — первый, случайный и недолгий муж дочери Маленкова. В то же самое время!

После этого в комнате установилось долгое молчание, а затем кто‑то сказал: «В разведке случайностей не бывает…»

Читатель. Не могу не спросить — а сами‑то вы откуда узнали такую пикантную подробность? Читали брачные новости начала 1950–х, которых в СССР отродясь не было?

Практик. Нет. Мне это сказал Георгий Георгиевич Маленков , которого я знал по совместной работе. Причем сказал довольно случайно, просто воскликнув, увидев кадр в телевизоре: «До чего же он на отца похож в молодости!», в тот момент, когда я находился в одной с ним комнате.

Читатель. Опять случайность… Неужели во Власти нет более надежных способов узнать, кто есть кто?

Теоретик. Самый надежный способ что‑либо узнать во Власти — это оказаться в нужное время в нужном месте. Посудите сами, если одно из главных правил Власти — «ничего не говорить

о Власти», то кто же вам скажет правду в ответ на прямой вопрос? Нема дурных, как говорят в Неаполе. Остается ловить случайности, когда осведомленный человек по тем или иным причинам (например, считая ситуацию безопасной или желая произвести впечатление) проговаривается, причем возможно даже не вам, а просто в вашем присутствии. Умение прогнозировать такие моменты и организовывать свое в них участие — одно из самых полезных качеств человека Власти!

А теперь у меня к вам «вопрос на засыпку». Вы поняли, что имел в виду кто‑то, сказав «в разведке случайностей не бывает»?

Читатель. Он догадался, что Бойко не просто так стал вице- премьером, а был туда продвинут группировкой, в которую входили, в разное время, Лозовский, Морозов и Шамберг? Кстати, ничего себе получается группировка, из видного деятеля международного еврейства и эмигрировашего в США родственника Маленкова…

Практик. Браво! Остается добавить, что Шамберг не просто так эмигрировал в США, а стал там сотрудником одного из финансируемых ЦРУ институтов. Так все становится совсем понятным, не правда ли? Скажу больше, через несколько месяцев я встретил этого «кого‑то» в другой компании, и он доверительно сообщил мне, что распорядился разузнать биографии крупнейших российских олигархов. Выяснилось, что все они, кроме одного, имели родственные связи уровня членов Политбюро ЦК КПСС. А началось все с моего скромного замечания, кто кому правнук…

Читатель. А кто был тот олигарх, без родственников в Политбюро?

Практик. Мы часто упоминали его на страницах книги, как пример человека, ничего не понимавшего во Власти и не имевшего реальной команды. Отсутствие политической культуры, воспринятой в детстве от родителей, трудно компенсировать личными талантами, особенно если не знаешь, чего именно тебе не хватает.

Теоретик. Как видите, по меньшей мере «в разведке» изучение властных группировок успешно продолжалось. Точно так же и теоретики, лишенные возможности раскрыть истинное устройство Власти , все равно продолжали сталкиваться с ее проявлениями, и развивать ее описательные теории. Поскольку слово «власть» многозначно и может использоваться не только в сущностном («что это такое, и как оно устроено»), но и в транзакционном значении («обладает ли А властью над Б»), для этой работы совершенно не требовалось раскрывать «внутреннее устройство» Власти. Достаточно было назвать «властью» такую штуку, благодаря которой отдельные люди и организации получают возможность применить власть; ну а дальше уже можно рассуждать об их действиях как вытекающих из обладания властью.

Благодаря такому нехитрому, но действенному маневру теория Власти продолжила развиваться и после негласного запрета на ее настоящий предмет (саму Власть). Не задавая больше неудобных фундаментальных вопросов о власти (что она такое, и как она устроена), теоретики сосредоточились на ее практических проявлениях. Что значит «А обладает властью над Б» и как А может добиться такой власти — этот вопрос, который даже в голову не приходил теоретикам прошлых лет, вышел на первый план в конце XX века. Такая «власть», понимаемая как способность влиять на поведение конкретного человека', оказалась удобным понятием для анализа организаций (как раз и состоящих из множества влияющих друг на друга людей).

Вспомним наше классическое определение Власти: сфера человеческой деятельности по созданию и развитию властных группировок, контролирующих организации и их ресурсы путем продвижения своих членов на ключевые должности. Таким образом, большинство членов властных группировок одновременно являются и сотрудниками организаций. Подавляющее большинство их действий (за исключением «закулисных обсуждений», недоступных исследователям) — это публичные действия в качестве должностных лиц. Столь же публичны проявления их власти («вы приняты», «вы уволены», «вам выделен бюджет», «ваш проект закрыт»). Вот почему, изучая организации (любые — от небольших компаний до целых бюрократических государств), ученые вместе с тем, хотят они этого или нет, изучают также и Власть. Однако разглядеть Власть за организационными структурами и управленческими правилами удается лишь тогда, когда в ходе такого изучения обнаруживается нечто странное, непонятное и необъяснимое.

Обладать властью, в понимании организационных теорий, значит занимать значимую (не обязательно руководящую, об этом ниже) должность в могущественной организации . Количество власти, находящееся в руках отдельного человека, определяется его способностью влиять (отдавать распоряжения, которые скорей всего будут выполнены) на других людей. Способность эта зависит, в свою очередь, от умения управлять, от количества способов такого влияния; обычный начальник имеет влияние только на своих подчиненных, а ловкий интриган может раскинуть свои сети по всей организации. Книга Дейла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей», вышедшая в далеком 1936 году, была первой ласточкой такого подхода к власти; она и до сих пор служит прекрасным учебником управления.

Очарование организационного подхода к Власти настолько сильно, что мы просто обязаны подчеркнуть его единственный, но смертельный недостаток. Управление дает вам прекрасный набор средств для влияния на других людей, которые успешно работают в 99% случаев. Но проблема заключается в том, что если один из этих «других» входит в какую‑нибудь властную группировку, ни одно из этих средств не сработает, причем не сработает как раз в критически важный для вас момент. В столкновениях с настоящей Властью средства управления бессильны — ведь в них вам противостоит не отдельный человек или разрозненная организация, а сплоченная властная группировка.

Вот в этот самый момент перед исследователями и приоткрывается возможность перейти от изучения организаций к изучению Власти.

Практик. Любой более или менее крупный организатор (ну или чиновник) знает, что самое сложное в серьезном большом проекте это — координация. Но именно ее совершенно невозможно организовать по чисто управленческой линии. Это очень хорошо видно по ситуации в сегодняшней России, где все управление сводится к распределению бюджетов. Поскольку «своим» бюджетом делиться ни с кем нельзя (это снижает административный «вес»), то в результате все проблемы решают узкие специалисты. А если проблема носит комплексный характер, это приводит к большому количеству детских «ляпов». По платным дорогам никто не ездит (M11), дальнобойщики устраивают демонстрации, народ начинает воспринимать слова власти прямо противоположным способом. Вот такие явные неудачи чистого управления и могут заставить задуматься: а чего же в организации не хватает? Не хватает, как мы уже знаем, Власти!

Теоретик. Тем не менее в большинстве случаев подмена Власти (заключающейся в несомненном превосходстве организованной группы над любым количеством изолированных индивидов) Управлением (совокупности средств влияния на отдельных людей и организации) вполне допустима, и может быть положена в основу работающих теорий. К тому же поступающие так теоретики будут пользоваться благосклонностью правящих классов — ведь развитие теории и практики управления не только увеличивает их власть над людьми, но одновременно еще и отлично скрывает от непосвященных подлинное устройство Власти.

Отождествление Власти с Управлением является работающим и социально одобряемым способом развития теории Власти. Более того, поскольку Власть существует только за счет подконтрольных организаций, сделанные в ходе изучения организаций открытия могут относиться и к самой Власти. В этой главе мы рассмотрим наиболее интересные достижения теории Власти, сделанные в рамках «организационного» подхода — в тех случаях, когда его применение привело исследователей к обнаружению странного. Каждый раз это приводило к созданию нового теоретического описания реальности, сводящегося к тому или иному институту.

Начнем мы с вопроса, который наверняка вертится у вас на языке. Все мы неоднократно слышали, что любая Власть в конечном счете опирается на насилие, что винтовка рождает впасть; так почему же на сотнях страниц нашей книги об этом не было сказано ни слова?!

 

1. 

Развенчание насилия

Ханна Арендт, «О насилии» (1969/1970)

Теоретик. «Вот скажи мне, американец: в чем сила7 .» — издевательски вопрошает герой фильма «Брат-2», недвусмысленно положив перед собой пистолет. «Есть два типа людей, — вторит ему герой фильма „Хороший, плохой, злой", — те, кто копают, и те, у кого револьвер». Прямое и неприкрытое насилие считалось главным способом обеспечить повиновение вплоть до середины XX века:

«Обратившись к дискуссиям о феномене власти, мы обнаруживаем, что среди политических теоретиков от левых до правых существует консенсус относительно того, что насилие — не более чем самое яркое проявление власти» [Арендт, 2014, с. 41].

Арендт приводит в обоснование своих слов цитаты из Миллса, Вебера, Бертрана де Жувенеля и Мао Цзэдуна, констатируя, что при всей разнице политических взглядов (от фашистских до коммунистических) все эти авторы сходятся в одном: конечным выражением, а значит, и самой надежной опорой власти является насилие. Подобный консенсус среди популярных авторов сразу же заставляет нас (людей Власти) насторожиться: это убеждение явно одобрено правящими классами, а значит, им выгодно. Но как такое возможно? Зачем правящим классам убеждать массы в могуществе насилия? Ведь поверив, массы могут вооружиться булыжниками и винтовками и смести с лица Земли предыдущую Власть?

Читатель. А я уже привык к вашим риторическим вопросам! Подумаешь, бином Ньютона: ясное дело, никакой настоящей Власти булыжниками и винтовками не захватишь. Власть будет, по меньшей мере, у тех, кто эти булыжники и винтовки подвозит. Так что «изучать автомат Калашникова» — отличный совет для лохов. Пусть изучают, Власти спокойнее будет!

Теоретик. С одной стороны, хорошо, что вы уже настолько освоились с теорией Власти. С другой стороны, чем же мне теперь вас заинтриговать? Попробуем зайти с другой стороны. Кто такая Ханна Арендт, и почему вдруг в 1969 году она усомнилась в очевидной для всех истине — что винтовка рождает власть?

Ханна Арендт — еврейский философ2 немецкого происхождения, дважды (в 1933 во Францию и в 1941 в США) бежавшая от германского нацизма. Мировая слава пришла к ней в 1951 году, с выходом книги, о которой все слышали («Истоки тоталитаризма»), однако основы для этой славы были заложены двумя десятилетиями ранее. Все эти годы Арендт активно участвовала (в качестве публициста) в международном еврейском движении (начиная с 1933 года в составе германского отделения Всемирной сионистской организации, за что даже была арестована гестапо). Поэтому, когда у Арендт вышла книга, первая часть которой называлась «Антисемитизм», вопрос о международном ее признании был практически решен. Дальнейшая судьба Арендт складывалась как и у любого американского ученого — преподавание в разных университетах США (в Принстоне она стала первой женщиной, допущенной читать лекции), публичные выступления, публицистика, новые книги.

Однако мы ценим Ханну Арендт не за ее активную сионистскую позицию, а за сделанное ею настоящее открытие в теории Власти. Чтобы оценить это открытие в полной мере, а также понять, чем Арендт не угодило насилие, вернемся в середину прошлого (XX) века. Ужасы германского фашизма (оккупация, гестапо, концлагеря, Холокост) еще успели не стать историей, а на смену Германии в качестве врага Запада уже пришел сталинский СССР, обзаведшийся атомной бомбой. Мощь и натиск новых (по отношению к западным демократиям) политических режимов поражал воображение и в очередной раз заставлял задуматься о «закате Европы». Будущее человечества казалось принадлежащим социализму — монолитному обществу рабочих и крестьян под мудрым руководством правящей Партии. Сама жизнь — германскими танками на подступах к Парижу и советскими танками в Берлине — ставила перед теоретиками вопрос: в чем причина успеха Германии и СССР, и в чем причина слабости европейских демократий?

В своих «Истоках тоталитаризм» Арендт отвечала именно на этот, жизненно важный для европейского самосознания вопрос.

Ее ответом стала целостная историко–философская концепция, основанная на трех ключевых понятиях: империализма, расизма и тоталитаризма.

Промышленная революция XVIII‑XIX веков и появление «национальных государств», в которых экономическая мощь капитала сочеталась с военной мощью государства, позволили европейцам достигнуть подавляющего превосходства над всеми остальными странами мира. Вся планета оказалась поделена между несколькими европейскими государствами, и на Земле воцарился империализм.

Для большей части земного шара империализм означал колониальную власть. Присланные из метрополии военные и чиновники должны были править местным населением, неграмотным, примитивным, а то и просто диким. Сложившиеся в Европе республиканские (описанные нами в третьей главе) практики власти оказались в этих условиях совершенно неэффективными, и им на смену — ведь как‑то управлять все равно нужно! — пришло доходящее до мелочей бюрократическое администрирование , опирающееся на прямое насилие. В оправдание жестокостей, которые неизбежно приходилось проявлять в отношении аборигенов, возник (и приобрел силу личного убеждения — ведь повседневная жизнь полностью подтверждала отсталость «дикарей») расизм: представление о богоизбранной, высшей расе , имеющей право на насилие в отношении других рас.

А вот затем земной шар кончился, и европейские государства начали войну друг против друга — ведь каждому требовалось еще больше колоний. Война приобрела совершенно неожиданные масштабы — миллионы жертв вместо ожидавшихся тысяч. В этой всемирной бойне погибла изрядная часть европейской аристократии (ведь война — ее исконное призвание); ее жертвами стали четыре громадные империи (Российская, Австро–Венгерская, Германская и Османская), погрузившиеся в беспросветную нищету, а Европу заполнили потерявшие дом и работу беженцы. В этих условиях республиканские технологии власти оказались неэффективны — «восставшие» массы не готовы были подчиняться авторитету Закона, им, повидавшим ужасы войны, требовался поводок построже.

И такой поводок нашелся. Века колониального управления уже сформировали и технологии, и людей, готовых перенести свои расистские практики на территорию самой Европы! Ведь там теперь — нищее, потерявшее привычные связи, лишенное своей Родины, «атомизированное» население, мало чем отличающееся от дикарей; все, что требовалось для утверждения колониального правления в бывшей метрополии — обоснование чьей- либо «богоизбранности» (а большие отряды вооруженных людей после войны везде имелись в избытке). Так на сцене мирового театра появляется тоталитаризм.

Вот в чем, по Арендт, заключалась сила тоталитаризма: это был более современный и более универсальный способ управления обществом, равно пригодный для черной Африки и для белой Германии. При разрушении привычных социальных связей (послевоенная Европа, «восстание масс») демократия перестает работать, одинокие люди готовы проголосовать за кого угодно, лишь бы он «наводил порядок». Афоризм Мао — «винтовка рождает власть» — становился успешным руководством к действию.

Ответ «Истоков тоталитаризма» (по крайней мере, в нашем понимании) на вопрос об успешности тоталитаризма прост и беспощаден: тоталитаризм был наилучшей формой правления для европейских стран, отброшенных в варварство итогами Первой мировой войны. Власть в бывших метрополиях была выстроена по образу и подобию вчерашних колоний и основывалась на прямом насилии администрации (разумеется, называющей себя «высшей расой», «твердокаменными коммунистами» и т. д.) над атомизированными массами. Арендт конечно же обставила свой вывод множеством оговорок, указывая на предполагаемые недостатки тоталитаризма, которые должны привести к его гибели, но на момент выхода книги в свет (1951, еще жив Сталин) эти утешения мало кого могли обмануть. Большинство интеллектуалов во всем мире в те годы полагало, что будущее принадлежит социализму, поскольку только он способен удержать в узде восставшие массы.

Практик. Отметим, что отождествление «тоталитаризма» (то есть слова с явно негативным подтекстом) с «социализмом» — чисто идеологический момент. Демократии при социализме в чем- то было больше, чем при капитализме. Но дело в том, что если власть принадлежит капиталистам, для которых главное — контроль над собственностью, то понятно, что общество, которое частную собственность запрещает, должно быть обругано максимально. Потому что контроль над собственностью — это источник власти при капитализме!

Теоретик. Разумеется, идеологический: ведь «тоталитаризм» это чистой воды теоретическое описание, полностью соответствующее нашему пониманию «института». А вот социализм (как, впрочем, и германский нацизм) — это реальный общественный строй, который был и остается намного сложнее любых теоретических описаний. Исходя из концепции «тоталитаризма», лозунг «власть растет из дула винтовки» оказывается научным фактом, а насилие — лучшим инструментом Власти, что подтверждается всей историей человечества…

Читатель. Погодите, но вы обещали совсем другое! Кто сильнее, тот и власть — тоже мне, новость; вы говорили, что Арендт усомнилась в этой избитой истине. Ну и где же? Где анализ, почему именно Гитлер и Сталин оказались сильнее других, почему именно из их винтовок (а не из винтовок Тельмана или Троцкого) выросла Власть?!

Теоретик. Вот, вы все прекрасно понимаете! Действительно, нет никакого открытия в том, что «винтовка рождает власть», иначе любой человек, отдавший деньги грабителю, был бы великим ученым. Свое настоящее открытие Арендт сделала через 18 лет после «Истоков тоталитаризма», и открытие это заключалось в маленьком слове «не». Власть не растет из дула винтовки; насилие не порождает власть; тоталитаризм не сильнее демократии — вот о чем Арендт написала в небольшой книжке 1969 года, к которой мы теперь и переходим.

«О насилии» вышла в свет в 1969 году , по горячим следам «событий» 1968 года2, когда волна революционного (и контрреволюционного) насилия выплеснулась на улицы европейских и американских городов. «Будьте реалистами — требуйте невозможного!», — писали на стенах французские студенты, «Делайте что хотите, лишь бы вас сфотографировали», вторили им студенты американские. Лозунг Франца Фанона «Только насилие результативно», выдвинутый в его последней книге «Проклятьем заклейменные», казалось, был взят на вооружение поголовно всеми левыми активистами (а сам Фанон, судя по частоте его цитирования у Арендт, стал властителем дум целого поколения). Насилие, породившее великие тоталитарные государства, весомо и ярко вернулось в повестку дня, и Арендт приняла вызов времени, решив осмыслить его как философскую категорию.

«…на первый взгляд даже удивительно, что насилие так редко делалось предметом особого рассмотрения. (В последнем издании энциклопедии социальных наук "насилие” даже не заслужило отдельной статьи.) Из этого видно, насколько насилие и его произвольность принимались за данность и поэтому оставались в пренебрежении; никто не изучает и не ставит под вопрос то, что всем очевидно» [Арендт, 2014, с. 13-14).

Но работа философа как раз и заключается в том, чтобы ставить под вопрос очевидное. Растет ли и на самом деле власть «из дула винтовки»? Что в действительности обеспечивает победу революции — насилие вооруженных революционеров или же неспособность их противников к сопротивлению? Аренд сразу же замечает, что Маркс (учитель всех левых) придерживался второй точки зрения (революции побеждают только тогда, когда старое общество ослаблено своими внутренними противоречиями), а следовательно, ответ на вопрос не столь очевиден, как принято считать. Как же соотносятся между собой власть (ради которой и делается революция) и насилие?

Как мы уже отмечали выше, среди «политических теоретиков» существовал полный консенсус: власть опирается на насилие, и насилие есть высшее выражение власти. Арендт находит лишь одного (!) автора, различавшего «власть» и «насилие», но даже у него власть описывается как «ограниченная или институциализи- рованная сила». Столь редкое среди философов единодушие поражает Арендт: ведь для нее самой очевидно, что власть и насилие — далеко не одно и то же. Различие этих двух сущностей Арендт иллюстрирует знаменитым примером «образца 1968–го»:

«…очень неточно было бы утверждать (как часто делается), что ничтожное безоружное меньшинство с помощью насилия — криков, топота и так далее — успешно срывало лекции, в то время как подавляющее большинство голосовало [без насилия) за нормальную процедуру обучения… На самом же деле в подобных случаях происходит нечто намного более серьезное: большинство недвусмысленно отказывается использовать свою власть и „пересилить” смутьянов; университетские занятия срываются, потому что никто не желает защищать статус–кво ничем, кроме поднятой в голосовании руки. Университеты столкнулись с „огромным негативным единством"… Все это доказывает лишь то, что меньшинство может обладать намного большей потенциальной властью, чем предполагают подсчеты голосов в опросах общественного мнения. Бездеятельно наблюдающее большинство, развлеченное перепалкой между профессором и студентом, на самом деле уже стало тайным союзником меньшинства. (Нужно только попробовать вообразить, что бы случилось, если бы один или несколько безоружных евреев в Германии накануне Гитлера попробовали бы сорвать лекцию профессора–антисемита, — и тогда станет ясна вся нелепость разговоров о крошечных "меньшинствах активистов".)» [Арендт, 2014, с. 49-50).

Оказывается, успешность применения насилия зависит от того, обладает ли применяющий его уже какой‑нибудь властью. Когда «активисты» пользуются молчаливой поддержкой большинства, насилие работает; когда же большинство настроено против, применивший насилие будет тут же уничтожен ответным насилием. Вот почему революции и мятежи редко бывают успешными. Насилие вовсе не порождает власть; наоборот, лишь приобретя власть, можно успешно применять насилие .

Практик. Напомню, что один из самых великих практиков революции Ленин объяснял, что революционная ситуация включает в себя три главных момента: невозможность «низов» жить в ухудшающихся условиях, невозможность для «верхов» управлять ситуаций по–старому (коротко: «низы» больше не могут терпеть, а «верхи» — управлять), при резко усугубляющихся противоречиях. Но этого для революции мало! Для революции еще нужна революционная партия! А вот тут есть один небольшой практический момент: все революционные партии во всех революциях в качестве руководителей, неявных, а подчас даже и явных, включали в себя представителей правящих групп1 .

Теоретик. Выяснив (скорее не для себя, а для читателя), что различие между властью и насилием до сих пор никто не замечал, Арендт дает свое определение власти, фиксируя совершенное открытие:

«Власть (power) соответствует человеческой способности не просто действовать, но действовать согласованно . Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе. Когда мы говорим о ком‑то, что он „находится у власти ", мы на самом деле говорим, что некоторое число людей облекло его властью действовать от их имени. В тот момент, когда группа, от которой первоначально произошла эта власть (potestas in popolo — без народа или группы нет власти), исчезает, исчезает и „его властьВ обыденном языке, когда мы говорим о „властном человеке" или о „властной личности", мы используем слово „власть" метафорически — на самом деле имеется в виду „мощь" (strength)» [Арендт, 2014, с. 52].

Как видите, это почти слово в слово наша концепция Власти («к власти рвутся бандой»), в которой не хватает лишь главного — ответа на вопрос, за счет чего группа «держится вместе». Удивительно, но до Арендт понимание, что власть есть свойство группы, а не индивида, совершенно не встречалось в теории Власти; вот почему мы называем арендтовское определение власти как группового феномена открытием.

А как же насилие? Насилие оказывается всего лишь инструментом, «мощью», «властностью» (можно добавить и «агрессивностью»), который может принадлежать отдельному индивиду, но совершенно не гарантирует ему места во власти:

«Мощь (strength)… свойство, присущее объекту или лицу, принадлежащее их характеру, способное проявляться по отношению к другим вещам или лицам, но в сущности от них не зависящее. Мощь даже наимощнейшего индивида всегда могут одолеть многие, которые часто лишь для того и объединяются, чтобы разрушить чью‑то мощь — именно из‑за ее особой независимости» [Арендт, 2014, с. 52].

Новое (по отношению ко всем предшествующим теориям) понимание власти позволяет Арендт с легкостью разрешить непреодолимое для других противоречие: как могут в XX веке, создавшем оружие массового уничтожения (артиллерию и авиацию), происходить успешные революции? Ведь в руках государственной власти — вся мощь армии, авиации и флота, а в руках революционеров — только «булыжники и винтовки»?

«С самого начала века теоретики революции говорили нам, что шансы революции значительно уменьшаются в соответствии с ростом разрушительной силы оружия, находящегося в исключительном распоряжении правительства. Но история последних семидесяти лет с ее невероятным перечнем успешных и неуспешных революций говорит о другом…» [Арендт, 2014, с. 56).

Все дело в том, что революции побеждают не с помощью насилия, а с помощью власти:

«В споре насилия с насилием превосходство правительства всегда было абсолютным; но это превосходство длится лишь до тех пор, пока в неприкосновенности сохраняется властная структура правительства, т. е. пока приказы исполняются, а войска или полицейские силы готовы пустить в ход оружие… Когда приказы не исполняются, средства насилия становятся бесполезны; а вопрос об исполнении приказов решается не отношением „приказ — повиновение", но мнением и, разумеется, числом тех, кто это мнение разделяет» [Арендт, 2014, с. 57].

Когда у правительства есть тяжелое вооружение, а у революционеров только коктейли Молотова, революции все равно иногда побеждают, потому что на сторону революции переходит Власть. Арендт анализирует события 1968 года именно как пример «разрушения власти» бюрократии, проявившейся при совершенно не претендовавшем на власть выступлении студентов, и обратного «собирания власти» де Голлем, договорившимся о поддержке армии и пошедшего на уступки профсоюзам.

«Никогда не существовало правительства, которое бы опиралось исключительно на насилие», — констатирует Арендт и приводит в пример Вьетнам (сегодня мы бы прибавили сюда Афганистан и Ирак): подавляющее преимущество американцев в тяжелом вооружении не обеспечило им установление прочного оккупационного режима.

«Насилие всегда способно разрушить власть; из дула винтовки рождается самый действенный приказ, приводящий к самому немедленному и полному повиновению. Но родиться оттуда власть не мажет никогда» [Арендт, 2014, с. 63].

Но как же так?! За 20 лет до этого Арендт сама утверждала (в «Истоках тоталитаризма»), что насилием и пропагандой можно подчинить любой народ! Что поменялось за эти 20 лет? Почему тоталитаризм уже не воспринимается как наивысшая форма власти, почему насилие перестало быть «палочкой–выручалочкой»?

Изменился сам мир. Тоталитаризм Гитлера закончился Нюрнбергом и денацификацией, тоталитаризм Сталина — его смертью и XX съездом . Стало понятно, что государственное правление, опирающееся только на пропаганду и насилие (но не на Власть), недолговечно, и гибнет вместе со своим лидером. Более того, опасность «обратного экспорта» насилия из колоний в метрополии оказалась осознана правящими кругами этих метрополий, и насилие было взято под контроль:

«В империалистическую эпоху существовал страх перед обратным воздействием, которое „правление покоренными расами”… может оказать на внутреннее правление, — иначе говоря, перед тем, что правление с помощью насилия в далеких странах в конце концов окажет воздействие на правление в самой Англии, так что последней я покоренной расой” станут сами англичане» [Арендт, 2014, с. 64}.

Таковы, по Арендт, глубинные причины деколонизации второй половины XX века, ухода Англии из Индии и Франции из Алжира. Понимание, что платой за сохранение колоний станет колонизация метрополии, установление в ней тоталитарного режима , достигло правящих классов европейских государств (прежде всего, конечно, Великобритании, начавшей деколонизацию еще во времена мильнеритов). И правящие круги сделали выбор: лучше жить на меньшей территории, но под защитой государственной машины, нежели править всем миром, но лишиться этой защиты. В конечном счете насилие оказалось не просто чем‑то другим, нежели власть, но ее полной противоположностью:

«Власть и насилие противоположны; абсолютное владычество одного из членов этой пары означает отсутствие другого. Насилие появляется там, где власть оказывается под угрозой, но, предоставленное собственному ходу, оно приводит к исчезновению власти. Отсюда следует, что неверно мыслить противоположность насилия как ненасилие; противоположностью насилия является власть» [Арендт, 2014, с. 66].

Вот почему в нашей книге мы почти не уделяем внимания насилию. Конечно, любого можно заставить подчиняться, приставив ко лбу пистолет; но Власть заключается в том, чтобы пистолет оказался именно в ваших руках. Насилие — всего лишь одно (и самое простое) из средств Управления, и хотя про него нужно знать и уметь пользоваться, ни в коем случае не следует отождествлять его с самой Властью.

Практик. Как известно, закон работает только тогда, когда есть общественный консенсус по его выполнению. Иначе — он работать перестает. Насилие эффективно работает только тогда, когда обществу (государству) не нужно решать никаких новых задач (например, экономического роста). Если такие задачи есть, то чем они сложнее, тем более свободно должно быть общество. В этом случае, увеличивая насилие, Власть неминуемо уменьшает собственную устойчивость. Не самый разумный подход. Кстати, именно по этой причине наивно называть послесталинский СССР тоталитарным государством, поскольку в нем постоянно увеличивались качество и глубина образования населения, а вовсе не масштабы насилия. Образованных людей нельзя удержать насилием, только идеей. И разрушение СССР произошло именно в тот момент, когда Власть не смогла адекватно ответить на появляющиеся экономические проблемы.

Читатель. Да, с насилием интересно получилось — думали, что оно Власть, а оказалось, что оно Управление. Даже интересно стало, а какие еще странности обнаружили ученые в изучении организаций?

Теоретик. Мы упомянули насилие еще и потому, что анализ этого института позволил Арендт открыть групповую сущность власти (и притом сделать это так аккуратно, что это открытие прошло практически незамеченным). А вот теперь мы перейдем к более интересному институту, про который вы слышали миллион раз, но не подозревали, насколько он важен. Этот институт называется дисциплиной и используется настолько широко, что сделался привычным и незаметным для большинства граждан. Более того, многие склонны полагать, что эта дисциплина (законопослушность, следование инструкциям) возникла в обществе сама по себе, естественным путем, как язык, обычаи и верования. А между тем, изобретение дисциплины представляло собой очень интересный исторический процесс, шедший параллельно совершенствованию и развитию организаций.

 

2. 

Создание дисциплины

Мишель Фуко, «Надзирать и наказывать» (1975)

Теоретик. Повторим еще раз, чем отличается власть от управления. Власть — это способность добиться своего невзирая на сопротивление других. «Будет по–моему, а не по–твоему», — говорит вам человек Власти, и вам приходится соглашаться, поскольку власть у него, сопротивление бесполезно. А вот управление (способность мотивировать других на достижение определенных целей), в отличие от власти, не предполагает сопротивления со стороны управляемого. Подчиненному можно обещать денег, давить на совесть или запугивать, но если он откажется повиноваться (или хуже того, согласится и все испортит) — цель не достигнута, управление не состоялось.

Практик. Непонимание этой разницы в свое время дорого обошлось Борису Березовскому. Он начинал свою карьеру среди голодных людей, которым достаточно было пообещать (или, в крайнем случае, заплатить) денег, и они были готовы на все. В результате Березовский считал, что деньги — это ключ к решению любых проблем . Впрочем, он не один был такой, помню, как мне рассказывали, что Гусинский, когда хотел купить того или иного чиновника, сажал его в свою машину и говорил: «Мы едем смотреть твой загородный дом».

Но когда Березовский вышел на уровень людей, владевших собственными состояниями, деньги перестали работать — а налаживать властные отношения (типа сюзерен — вассал) Березовский так и не научился.

Теоретик. В силу этой фундаментальной разницы организации так беспомощны перед властными группировками — занимая должность в организации, человек Власти действует в интересах свой группировки, и организация бессильна (не имеет власти) ему в этом помешать. Поскольку дальше мы рассмотрим одну из самых впечатляющих концепций власти, отождествляющую ее с управлением, при чтении последующих страниц нужно постоянно помнить об этой разнице.

Ну а теперь встретимся лицом к лицу с самым цитируемым гуманитарным писателем за всю историю человечества . Знакомьтесь — Мишель Фуко , культовый в конце прошлого века философ, ставший знаменитым во Франции с выходом «Истории безумия» (1961) и получивший признание в США в 1975 году, сразу же после прочтения в Беркли курса лекций по теории сексуальных извращений [Стретерн, 2005]. В какой степени популярность Фуко обусловлена его гомосексуальностью (в XX веке дававшей пропуск в узкий, но сплоченный круг интеллектуальной элиты, и гарантировавшей его всестороннюю поддержку), а в какой — действительно оригинальным подходом к изучению человеческой жизни, решать будущим поколениям. Все, что мы можем сказать в рамках нашей книги — так это то, что именно Фуко принадлежит одно из важнейших открытий в изучении человеческого поведения, имеющее непосредственное отношение к теории Власти.

Фуко открыл (то есть увидел в окружающем мире и описал как самостоятельную сущность) едва ли не главный на сегодня способ существования людей в обществе: дисциплину. В европейских языках discipline — многозначное слово; это и наша русская «дисциплина» (соблюдение людьми определенных правил), и «порядок» (сами правила), и «наказание» (за их несоблюдение). Общепринятый русский перевод названия «Discipline and Punish" как «Надзирать и наказывать» утратил эту многозначность, сдвинув смысл дисциплины от самих правил к тому, кто следит за их выполнением. Но сам Фуко понимал дисциплину именно как систему правил, пронизывающих повседневную жизнь каждого человека. А дальше он сделал обычный для попавших в наш обзор теоретиков шаг: назвал найденную им сущность (систему правил) властью:

«…тело непосредственно погружено и в область политического. Отношения власти держат его мертвой хваткой. Они захватывают его, клеймят, муштруют, пытают, принуждают к труду, заставляют участвовать в церемониях, производить знаки. Политический захват тела связан сложными двусторонними отношениями с его экономическим использованием; тело захватывается отношениями власти и господства главным образом как производительная сила. Но, с другой стороны, его функция как рабочей силы может осуществляться только в том случае, если оно вовлечено в систему подчинения (где потребность служит также политическим инструментом — тщательно подготовленным, рассчитанныл{ и используемым); тело становится полезной силой только в том случае, если является одновременно телом производи- тельным и телом подчиненным» [Фуко, 1999, с. 39-40].

Даже из одной этой (довольно знаменитой) цитаты можно понять, что под «отношениями власти» Фуко понимал отношения подчинения, возникающие в условиях совместной деятельности людей (то есть в организациях). «Власть» Фуко — не более чем должностная инструкция, которой обязан следовать наемный работник; «властвовать» в его понимании значит устанавливать правила, следить за их выполнением (Discipline) и наказывать (Punish) за их несоблюдение.

Читатель. Позвольте, но мы это уже проходили! Еще в третьей главе, в разделе про Гоббса и Локка, придумавших государственную машину. Та тоже следила за соблюдением законов и бесстрастно наказывала за их нарушение; разумеется, это никакая не Власть, поскольку она сама подчиняется своим же законам. Так в чем же здесь открытие? Чем «власть дисциплины» по Фуко отличается от «власти закона» по Локку?!

Теоретик. Открытие Фуко заключалось не в том, что делает его «власть» (понятно, что заставляет соблюдать правила), а в том, как она это делает. Как мы уже неоднократно говорили, научное открытие заключается в том, чтобы увидеть давно существующее, но до сих пор никем не замеченное явление. До Фуко ответ на вопрос «А как обеспечивается соблюдение законов?» казался очевидным. Что значит «как»? Кто нарушит закон, тому отрубят голову! Вот кому и за что будут рубить голову, это интересно, это нужно исследовать; а обеспечить соблюдение законов — задача палача. И только Фуко в своем историческом анализе тюрьмы обнаружил, что в один прекрасный момент в истории человечества поменялись не только правители, но и способ, которым они поддерживали соблюдение законов.

«Надзирать и наказывать» начинается с рассказа о казни Робера–Франсуа Дамьена, совершившего в 1757 году покушение на Людовика XV. Фуко натуралистически воспроизводит все ее ужасающие подробности, вплоть до неудачной попытки четвертования:

«…был наказан палач Дамьена, который, не сумев четвертовать пациента по правилам, вынужден был резать тело осужденного ножом: обещанных ему в награду лошадей, которых использовали для казни, конфисковали в пользу бедных» [Фуко, 1999, с. 77-78].

Всего 200 лет прошло с того дня до времени, в которое Фуко писал свою книгу. Однако за этот короткий (в историческом масштабе) срок публичные пытки и казни прекратились по всей Европе, а преступников стали наказывать, сажая в тюрьму. Что же поменялось за эти 200 лет? Почему власть отказалась от столь наглядного способа демонстрации своего могущества, как публичная мучительная казнь?

«Итак, публичная казнь исполняет юридическо–политическую функцию. Она — церемониал, посредством которого восстанавливается на миг нарушенная власть суверена. Восстанавливается путем проявления ее во всем ее блеске. Публичная казнь, сколь бы поспешной и повседневной она ни была, относится к целому ряду пышных ритуалов, восстанавливающих власть после ее временного упадка (таких, как коронация, въезд монарха в покоренный город, усмирение взбунтовавшихся подданных); вслед за преступлением, унизившим суверена, казнь развертывает перед всеми его непобедимую мощь» [Фуко, 1999, с. 73].

До Фуко никому в голову не приходило задавать этот вопрос. Когда перемены («гуманизация наказаний») уже наступили, людям свойственно думать, что установившийся порядок вещей «естественен», а любой другой — всего лишь «тьма средневековья» или «варварство». И только немногие мыслители способны поставить под сомнение очевидное («публично казнить плохо»), задавшись вопросом: почему раньше (XVIII век) публично казнить было хорошо, а теперь (XX век) стало плохо?

Для Фуко задавать такие неудобные вопросы было привычным делом. Известность во Франции он получил парадоксальной книгой «История безумия» (1961), в которой задал тот же самый вопрос относительно сумасшествия. В традиционных обществах (включая средневековую Европу) сумасшедших считают святыми (юродивыми) и относятся к ним как к нормальным, но занятым чем‑то другим людям. Но начиная с какого‑то момента отношение к ним меняется — появляются «сумасшедшие дома», развивается психиатрия, разрабатываются разнообразные методы лечения. В какой момент и почему это происходит?

Проанализировав европейскую культурную историю, Фуко пришел к парадоксальному выводу: понятие «безумия» появилось в Европе только после того, как там же возникло понятие «разума». Появлению первого сумасшедшего дома предшествовало создание культа Разума (лично Декартом, его последователями- картезианцами, да и всеми интеллектуалами Нового времени). Только тогда, когда все общество узнало, что оно «разумно», юродивые и святые превратились в его противоположность — безумцев, которых следовало держать от себя подальше.

Так что же случилось с наказаниями? Почему публичные казни вдруг сменились тюремным заключением? Фуко снова погружается в историю и обнаруживает на протяжении XVIII столетия изменение «народной противозаконности». Если в начале века основной мишенью «противозаконного» поведения были права (бунтовщики отказывались платить положенные сборы, соблюдать цеховые правила и т. д.; не случайно народным героем того времени был контрабандист, уклонявшийся от уплаты пошлин и тем нарушавший права феодальной вертикали), то по мере роста уровня жизни под удар все чаще стала попадать собственность:

«Ле Трон не преувеличивал действительную тенденцию, когда писал, что крестьяне страдают от лихоимства бродяг еще сильнее, чем от требований феодалов : теперь воры обрушиваются на них, словно полчища вредных насекомых, пожирая урожай и разоряя закрома » [Фуко, 1999, с. 122].

Но способна ли королевская власть столь же успешно, как права своих вассалов (а значит, и делегировавшего их верховного сюзерена), защитить собственность крестьян? Может ли публичная казнь одного вора помешать другому очищать карманы собравшихся на нее зевак? По–видимому, нет: публичная казнь демонстрирует, кто здесь хозяин, но вовсе не означает, что этому хозяину есть дело до чего‑либо, кроме посягательств на его права. Для защиты собственности простых людей необходима была другая власть . И она появилась, сначала в публикациях немногих «реформаторов», а затем и на практике:

«Новая юридическая теория уголовно–правовой системы фактически открывает новую „политическую экономию“ власти наказывать. Отсюда понятно, почему у „реформы“ нет единого истока. Реформа не была инициирована ни наиболее просвещенными подсудимыми, ни философами, считавшими себя врагами деспотизма и друзьями человечества, ни даже общественными группами, противостоящими парламентариям. Вернее, она была выношена не только ими; в глобальном проекте нового распределения власти наказывать и нового распределения ее воздействий сходится много различных интересов. Реформа не подготавливалась вне судебного аппарата и не была направлена против всех его представителей; она готовилась главным образом изнутри — многочисленными магистратами на основе их общих целей и разделявших их конфликтов, вызванных борьбой за власть. Конечно, реформаторы не составляли большинства магистратов, но именно законоведы наметили основные принципы реформы: должна быть создана судебная власть, недосягаемая для непосредственного влияния власти короля . Власть, которая будет лишена всякой претензии на законотворчество; будет отделена от отношений собственности; и не имея иных ролей, помимо судебной, будет исполнять свою единственную функцию в полную силу. Словом, судебная власть должна зависеть отныне не от многочисленных, ”прерывистых", подчас противоречивых привилегий власти суверена, но от непрерывно, сплошь распределяемых воздействий государственной власти» [Фуко, 1999, с. 117-118].

В отличие от королевской власти, устанавливающей только отношения подчинения (кто имеет права, а кто нет), эта новая власть должна распространиться на всю повседневную жизнь граждан, защитив составляющие ее привычного распорядка — безопасность, собственность, договоры. Но чтобы сделать все это, «власть Закона» должна не только подробно регламентировать сам этот распорядок, но и эффективно (словами самого Фуко — экономно) его поддерживать:

«Надо принимать во внимание будущий беспорядок, а не прошлое правонарушение. Надо добиваться того, чтобы у злоумышленника не возникло желания повторить преступление и чтобы возможность появления подражателей была исключена . Итак, наказание должно быть искусством последствий; вместо того чтобы противопоставлять чрезмерность наказания чрезмерности проступка, надлежит соразмерять друг с другом два следующих за преступлением ряда: его собственные следствия и следствия наказания » [Фуко, 1999, с. 135].

Задержимся на этом историческом моменте. Как только задача поддержания порядка распространяется за пределы «феодальной лестницы» (людей, связанных отношением личной преданности), она перестает решаться средствами власти. Крестьяне и наемные работники не присягают сюзерену, а лишь соглашаются платить ренту и работать от звонка до звонка. В отличие от вассалов, они не заинтересованы в знании правил, а уж тем более в их соблюдении1; их нужно к этому отдельно мотивировать. Перед нами — классическая задача управления; именно здесь власть уступает ему свое место. С этого момента наказание перестает быть демонстрацией Власти и превращается в средство управления (управления не только самим преступником, но и его возможными последователями). Казнить преступника на площади по любому поводу — пусть и наглядный, но не единственный способ такого управления; во многих случаях небольшое наказание за малую провинность позволяет «дисциплинировать» потенциального преступника и предотвратить более серьезные нарушения:

«Цех, школа, армия подчинены целой системе микронаказаний, учитывающей: время (опоздания, отсутствие, перерывы в работе), деятельность (невнимательность, небрежность, отсутствие рвения), поведение (невежливость, непослушание), речь (болтовня, дерзость), тело («некорректная» поза, неподобающие жесты, неопрятность) и сексуальность (нескромность, непристойность). При этом в качестве наказания используется целый ряд детально продуманных процедур: от легкого физического наказания до небольших лишений и унижений. Требуется, с одной стороны, сделать наказуемым малейшее отклонение от корректного поведения, а с другой — придать карательную функцию на вид нейтральным элементам дисциплинарной машины: тогда в случае необходимости все будет служить наказанию малейшего нарушения, а каждый субъект окажется захваченным наказуемой и наказывающей всеобщностью» [Фуко, 1999, с. 260-261].

Теперь мы можем понять, почему именно тюрьма пришла на смену публичным казням. Тюремное заключение наилучшим образом решает обе воспитательные задачи. Во–первых, преступники помещаются в особую среду, где наказания применяются к ним 24 часа в сутки . Во–вторых2, преступники изолируются от общества и тем самым лишаются возможности подавать личный пример преступного поведения. В–третьих, и это самое главное, тюрьма служит своего рода «школой» для создания контролируемой и обособленной преступности :

«Организация обособленной противозаконности, замкнутой делинквентности, была бы невозможна без развития полицейского надзора..

Но такой надзор мог осуществляться лишь в соединении с тюрьмой. Ведь тюрьма облегчает надзор за индивидами, когда они выходят на свободу: она позволяет вербовать осведомителей и умножает число взаимных доносов, способствует взаимным контактам правонарушитс- лей, ускоряет организацию среды делинквентов, замкнутой на самой себе, но легко контролируемой; и все следствия того, что бывший заключенный не получает обратно свои права (безработица, запрет на проживание, вынужденное проживание в установленных местах, необходимость отмечаться в полиции), позволяют без труда принудить его к выполнению определенных задач. Тюрьма и полиция образуют парный механизм; вместе они обеспечивают во всем поле противозаконностей дифференциацию, отделение и использование делинквентности. Система полиция — тюрьма выкраивает из противозаконностей „ручную делинквентность"» [Фуко, 1999, с. 412-414].

Но коль скоро дисциплина работает так хорошо, то разве может она распространяться только на правонарушителей? Конечно же нет; тюрьма служит Фуко лишь отправной точкой исследования, первоначальным вопросом; ответ на него (как это часто случается в науке) оказывается значительно более широким. Дисциплина — надзор и наказания — пронизывают всю жизнь современного человека, начиная со школы, продолжая армией и заканчивая работой «в офисе». Фуко посвящает сотни страниц текста описанию различных дисциплинарных практик («дисциплин»), вроде расстановки столов, расписания дня, экзаменов и так далее (можно смело добавлять сюда «тиранию отчетов»), приходя к заключению, что именно они и являются в современном обществе настоящей Властью:

«Через дисциплины проявляется власть Нормы. Является ли она новым законом современного общества? Лучше сказать, что начиная с XVIII века эта власть соединилась с прочими властями — Закона, Слова и Текста, Традиции, — навязывая им новые разграничения. Нормальное становится принципом принуждения в обучении с введением стандартизированного образования и возникновением "нормальных школ”. Оно становится таковым в попытке организовать национальный медицинский цех и больничную систему, руководствующиеся общими нормами здоровья. Оно проникает в стандартизацию промышленных процессов и изделий. Подобно надзору и вместе с ним нормализация становится одним из главных инструментов власти в конце классического века» [Фуко, 1999, с. 269].

Так появляется на свет концепция «дисциплинарного общества», власть в котором «везде и нигде», она не принадлежит ни индивидам, ни классам, ни даже группам заговорщиков, а распределена между субъектами в виде дисциплинарных Практик. Эта власть «растет» внутри общества подобно траве на газоне (отсюда популярный за Западе термин «биовласть»), создается и воспроизводится усилиями миллионов людей, и опирается на систему норм (откуда другой популярный среди последователей Фуко термин «знание–власть», ведь чтобы следовать нормам, нужно их знать).

Как легко видеть, эта концепция власти перекликается с далев- ским «плюрализмом» (никто не имеет всей власти), но заходит значительно дальше; в представлении Фуко, общество представляет собой самостоятельно существующую «машину власти», которую никто из живущих не создавал и которую можно использовать только в очень ограниченных пределах. Отождествив власть с управлением, Фуко в метафорической форме («знание–власть») описывает реальное положение дел в современном мире, где жизнь каждого человека регламентирована бесчисленным набором разнообразных правил. Порой может и в самом деле показаться , что миром правят именно эти бездушные регламенты, а не создающие их (в своих собственных целях, разумеется) властные группировки.

Практик. Тут нужно добавить одно важное обстоятельство. Это только кажется, что правила независимы друг от друга. На самом деле они тесно связаны и образуют некоторую системную картину. И если их сочинять произвольно, то противоречия в картинке могут привести к тому, что общество «пойдет вразнос». У Фуко это не написано, потому что если предположить, что существует некоторая парадигма, метаправило, которым должны соответствовать правила, то немедленно отсюда следует вывод, что должен существовать еще один институт, который, во- первых, эти метаправила утверждает и, во–вторых, проверяет, насколько новые правила им соответствуют. Мы‑то понимаем, что это и есть институт правящей элиты, но Фуко об этом, по понятным причинам, не говорит.

Теоретик. Разумеется, представления о Власти, «растущей на газоне», да еще изложенные великолепным языком с обилием фактических примеров, должны были понравиться правящим кругам, совершенно не заинтересованным в раскрытии подлинного устройства Власти. «Дисциплинарное общество», «знание- власть», «биовласть» на долгие десятилетия сделались наиболее популярными понятиями в социальных науках, а Фуко заслуженно (с точки зрения хозяев мира) получил мировую славу и статус самого цитируемого автора современности. Но хотя Фуко и подменяет власть управлением, его открытие и теоретическое описание «дисциплинарных практик» заслуживает самой высокой оценки. Благодаря Фуко мы можем осознанно требовать от вассалов преданности, а от несистемных игроков — дисциплины, и не путать то и другое между собой!

Читатель. Да, про дисциплину очень интересно. А где можно почитать, как правильно дрессировать подчиненных?

Теоретик. Боюсь, что с этим у вас будут определенные проблемы. В современном мире не приветствуется отношение к сотрудникам как к людям второго сорта, и книга, где прямо написано что‑то вроде «эти обезьяны требуют тщательной дрессировки», вряд ли может увидеть свет. Так что, если вы действительно заинтересовались этой темой, вам придется самостоятельно перелопатить десятки книг на самые разные темы, начиная с дрессировки животных и заканчивая противодействием психологическим манипуляциям . К счастью, большинству людей Власти не требуется высокая квалификация в данном вопросе: для управления персоналом всегда можно подобрать профессионального менеджера, собаку съевшего на дрессировке подчиненных, но совершенно наивного в вопросах Власти.

А вот в чем нужно самому быть специалистом — так это в умении вовремя распознавать карьерные амбиции и корпоративные интриги своих подчиненных, чтобы не пасть жертвой возникшей под самым вашим носом властной группировки. В то же самое время, когда Мишель Фуко во Франции исследовал «историю тюрьмы», в США Джеффри Пфеффер постепенно приближался к открытию, сделавшему его главным авторитетом в современной теории Власти. Изучая организации (как бюджетные, так и коммерческие), Пфеффер обнаружил, что их благополучие зависит от политических факторов — состава совета директоров, личностей топ–менеджеров и устойчивых связей с другими организациями. Тем самым он фактически обнаружил существование властных группировок — но, поскольку тема «властвующей элиты» в социологии оставалась запретной, описал их под другим названием. В результате на свет появилась «теория ресурсной зависимости» (кто догадается по названию, что это про Власть?!), которую просто невозможно не упомянуть в нашем обзоре.

 

3. 

Важность ресурсов

Джеффри Пфеффер, Джеральд Саланчик, «Внешний контроль над организациями: концепция зависимости от ресурсов» (1978)

Теоретик. Джеффри Пфеффер пишет о власти уже больше 40 лет. Его книги «Влияние и власть в организациях» (1992) и «Власть. Почему у одних она есть, а у других — нет» (2010) переведены на все основные языки мира и являются обязательными к прочтению для любого уважающего себя менеджера. Но самой цитируемой до сих пор остается его первая книга, написанная в соавторстве с Джеральдом Саланчиком в далеком 1978 году . Что же такого открыли миру авторы «Внешнего контроля», если и до наших дней в любом тексте об организациях нельзя обойтись без ритуальной ссылки на эту работу?!

С самого начала своей научной деятельности (1971-1972) Джеффри Пфеффер интересовался не столько самими организациями, сколько политикой в организациях (расстановкой кадров, принятием решений). Названия его ранних статей говорят сами за себя — «Размер и состав советов директоров: организации и их окружение», «Принятие решений как политический процесс: случай университетского бюджета», «Эффект неопределенности в использовании влияния на принятие решений». Всесторонне изучив процессы принятия решений, Пфеффер совместно с Салан- чиком (отвечавшим за «полевые исследования» в организациях) суммировал их результаты в статье с примечательным названием: «Кто получает власть и как за нее держится» (1977).

Почему вместо обычных слов «политика» или «принятие решений» Пфеффер использовал намного более сильный термин — «власть»? Потому, что сделанное им открытие не укладывалось в обычные представления об организации как формальном механизме, действующем строго по должностным инструкциям. В ходе эмпирических исследований Пфеффер с Саланчиком обнаружили, что значительное число решений принимается в ситуациях высокой неопределенности, к которым не применим ни один из имеющихся в организации регламентов. В этих условиях «организационная машина» неспособна двигаться дальше, и для ее нормальной работы требуется вмешательство человека. На какое‑то мгновение сотрудники компании перестают быть «жизнерадостными роботами» и получают возможность самостоятельно принять решение. Вот здесь‑то у кого‑то в компании и возникает (пусть на мгновение, но такие мгновения повторяются снова и снова) власть.

Читатель. Вот прямо так и возникает? Сама по себе, без соответствующей властной группировки? Это точно та самая Власть,

о которой наша книга?

Теоретик. Вы все верно подмечаете: конечно же нет! Ту самую Власть мы пишем с большой буквы, и она заключается в возможности добиться своего, невзирая на сопротивление других. А «власть» Пфеффера (вслед за Далем и его последователями) представляет собой возможность принять решение, которое будет выполнено, если никто не выскажется против. Это организационная власть, власть с маленькой буквы (на языке нашей теории это всего лишь отдельный ресурс человека Власти); но Пфефферу для выстраивания своей теории хватило и этой малости. Рассмотрим гипотетическую ситуацию: менеджер какого- нибудь проекта желает увеличить его бюджет, и строгих правил, сколько денег отвести на проект, не существует. Получит менеджер желаемое или нет, зависит исключительно от его влиятельности в организации (вхожести к шефу, умения говорить, наличия неформальной поддержки среди коллег). Все эти качества Пфеффер суммирует в одну величину, которую называет количеством власти.

Но откуда у простого менеджера может возникнуть такая власть? Вот тут‑то и возникает открытие, сделавшее Пфеффера и Саланчика знаменитостями (в узких кругах). Каким бы ни был «простым» менеджер, он располагает определенными ресурсами — будь то репутация высококлассного специалиста, личное знакомство с одним из владельцев компании или уникальные знания, «как это работает». Ресурсом может быть что угодно («карьера через постель» встречается столь же часто, как и «карьера через квалификацию»), и какие‑то ресурсы есть у каждого. Но какой именно ресурс будет конвертирован во власть — вот в этом‑то и заключается открытие! — зависит не от самих менеджеров, а от внешних по отношению к ним обстоятельств.

Если на рынке полно квалифицированных специалистов, квалификация не будет аргументом в политических играх. Если у владельца много друзей внутри компании, один друг вполне может проиграть другому. Если продукт, который хорошо знает сотрудник, сходит с рынка, уникальные знания о нем ничего не стоят. Цену всем этим ресурсам определяет текущая ситуация в компании, зависящая прежде всего от ее внешнего окружения (клиентов, поставщиков, владельцев).

Пфефферовская власть (и наше влияние) возникает «на стыке» набора ресурсов, контролируемых человеком (или подразделением предприятия), и набора ресурсов, предлагаемых внешней средой.

Теперь вернемся к возникшей перед организацией непредвиденной ситуации. Инструкции бесполезны, требуется решение в условиях неопределенности. Кто именно его примет? Топ- менеджер компании? Если дело касается появившихся возможностей (новых заказов, продуктов или технологий), он охотно возьмет ответственность на себя. Но если неопределенность — это серьезная (угрожающая самому существованию компании) проблема, юридическая, производственная или финансовая? В этом случае цена ошибки слишком велика, и право подготовить решение предоставляется тому подразделению компании, которое обладает необходимыми ресурсами (юридической или производственной квалификацией, контактами с финансистами и так далее). Еще вчера эти ресурсы ничего не стоили (в смысле влияния в компании), а сегодня оказываются на вес золота!

Что происходит дальше? Конечно же подразделение предлагает способ и успешно решает проблему. Организация спасена, а подразделение приобретает особый статус (никто не брался, а они сделали) и получает приоритетный доступ к обсуждению последующих критических ситуаций. Если эти ситуации относятся к той же области, что и первая , решения с большой долей вероятности будут передоверены тому же подразделению. На этом этапе в состав принимаемых решений входят и различные бонусы для самого подразделения («серьезная проблема, нам нужно нанять двух сотрудников, чтобы ее досконально проработать»); при дальнейших успехах руководитель подразделения становится первым кандидатом на повышение, а само подразделение — «священной коровой» компании .

Так наряду с формальным процессом принятия решений мы обнаруживаем в организациях политику, лоббирование, интриги — словом, все то, что с давних пор принято называть борьбой за власть.

Неудивительно, что и Пфеффер назвал происходящее точно так же. Помимо повседневного (и формализованного) управления, в любой организации существует и неформально организованная власть. Ее неиссякаемым источником являются ситуации неопределенности, когда принятие решений зависит исключительно от «политического веса» допущенных к его обсуждению подразделений (или конкретных менеджеров). Политический вес (уровень власти) подразделений зависит не столько от их формального статуса, закрепленного в штатном расписании, сколько от их значимости для выживания организации. Значимость, в свою очередь, зависит от контролируемых подразделением ресурсов (знаний, умений, связей) и от того, насколько успешно они решают возникающие перед организацией критические проблемы.

Читатель. А если проблемы решить не удастся? Скажем, «священной коровой» является юридический отдел, а к фирме пошли претензии на качество товаров?

Теоретик. Ну, вы же умеете рассуждать как человек Власти. Попробуйте сами ответить на свой вопрос — что сделает в этих условиях юридический отдел?

Читатель. Ответит на претензии «обращайтесь в суд», а потом попробует выиграть процессы. Но так ведь можно и всех покупателей распугать!

Теоретик. Тем не менее именно так действует большинство обладающих властью подразделений. Ведь иначе придется делиться властью с другими, что мало кого устраивает. Мы только что обнаружили завершающий элемент в концепции корпоративной власти, предложенной Пфеффером: стабильность «структуры власти» в организации. Однажды возникнув , привилегированное положение отдельного подразделения имеет тенденцию сохраняться, а вновь возникающие проблемы — решаться за счет уже испробованных ресурсов. Вот откуда появилась вторая часть заголовка — «Как они за нее держатся». Структура власти внутри организации — существенный (если не главный) фактор, определяющий ее реакции на возникающие проблемы и возможности, и она достаточно стабильна во времени. Так Пфеффер открыл причину, по которой разные организации по–разному ведут себя в одной и той же внешней среде: у них разные «священные коровы», владеющие разными ресурсами. Столкнувшись с сокращением спроса, одна организация (где всем заправляет маркетинг) активизирует рекламную кампанию, другая (где правят производственники) разработает новый товар, третья (в совет директоров которой входит бывший министр) пролоббирует государственные заказы.

Практик. А бывает и прямо противоположная ситуация. Сегодня в нашей стране (в результате «либеральных» реформ) есть только один интересный актив — деньги. Получается, что в организациях самое главное — контролировать выделяемый тебе бюджет. И в результате хоть сколько‑нибудь сложные проекты реализовать не получается, поскольку невозможно организовать взаимодействие нескольких подразделений — они не хотят делиться бюджетами даже на доли процента!

Теоретик. Пфеффер и Саланчик приводят пример из своего исследования американких больниц. Те из них, которые возглавлялись бывшими финансистами, получали большую часть своих доходов от страховых компаний; а те, руководителями которых были врачи, финансировались за счет частных пожертвований и муниципальных бюджетов. Руководители использовали доступные им ресурсы, то есть личные связи в соответствующих кругах. Ну а теперь, уважаемый читатель, задавайте вопрос, который давно вертится у вас на языке!

Читатель. Да нет у меня особых вопросов. Вроде все понятно…

Теоретик. Разве? Вспомните последовательность работ Пфеффера — статья про власть (1977), книга про ресурсную зависимость (1978), книга про власть (1992), еще одна книга про власть (2010). Какая из них самая цитируемая?

Читатель. Та, которая не про власть. Действительно, странно. А почему так?

Теоретик. Вот именно, почему? Как так получилось, что теории Миллса и Квигли оказались забыты, а теория ресурсной зависимости Пфеффера — ведущего теоретика Власти, причем пишущего про нее чистую правду , — до сих пор остается одной из самых популярных в социологии организаций?! Как Пфеффер сумел обойти негласный запрет на использование слова «власть» в официальной науке?

Читатель. Давайте попробую угадать. Просто его не использовал?

Теоретик. Совершенно верно! Уже к концу семидесятых Пфеффер разобрался, как устроена Власть (именно так, с большой буквы) и что можно про нее писать, а чего нельзя. Можно предположить, что он встал перед выбором: либо написать всю правду, и повторить научную судьбу Миллса, либо переформулировать свои идеи таким образом, чтобы они звучали безобидно для властей предержащих . Для этого требовалась самая малость — сместить фокус с одной из составляющих модели организации («власти») на какую‑нибудь другую. И такая составляющая нашлась! Что служит источником власти для конкретного подразделения или человека? Ресурсы, которые он контролирует и благодаря которым может решать критические проблемы организации. Что изменится в модели, если переписать ее таким образом, что все зависит от ресурсов? Да ровным счетом ничего: ведь, по большому счету, человек (или подразделение) политически и есть лишь совокупность доступных ему ресурсов .

Ресурсы — это звучит безобидно и наукообразно; более того, это термин, одинаково пригодный для описания и Организаций, и Власти (вы знакомы с ним с первых страниц нашей книги). Значит, можно смело переименовывать «теорию зависимости поведения организаций от властных группировок» в «теорию ресурсной зависимости»; смысл и содержание теории от этого не изменится. Вот теперь мы можем знакомиться с содержанием классической книги Пфеффера и Саланчика, не пугаясь заумных слов. Теория ресурсной зависимости — это и есть теория власти в организациях!

Как можно понять уже из нашего краткого пересказа, теория Пфеффера и Саланчика сводилась к двум относительно независимым пунктам: 1) поведение организации зависит от ее окружения (определяющего, какие ресурсы нужны именно здесь и сейчас), и 2) оно также зависит от сложившейся в ней структуры власти, которая в свою очередь зависит от того, какие ресурсы были востребованы окружением в прошлом. В конечном счете все решает внешняя среда (хотя разные организации и реагируют на нее по–разному). Но в организационной теории 70–х годов прошлого века преобладал противоположный подход: такие внутренние характеристики компаний, как мотивация, лидерство, организационная структура, внутрикорпоративные коммуникации, считались основными факторами успеха, а то «серебряной пулей», определяющей успешность бизнеса в целом. В этих условиях идея о внешней зависимости организаций сама куда более революционная, чем очередное исследование «власти». Вот почему свою книгу Пфеффер и Саланчик назвали «Внешним контролем» и посвятили ее большую часть обоснованию своего главного тезиса: чтобы понять поведение организации, нужно прежде всего понять окружение, в котором это поведение позволяет ей выжить. Именно эта хитрость (вместо привычной «власти» вести речь о «среде», «выживании», входящей в 70–е в моду «экологии») и сделала книгу Пфеффера и Саланчика такой знаменитой.

От чего зависит, выживет ли компания в следующем году, или пойдет ко дну? От качества управления компании, отвечали предшествующие теории, от лидерских навыков ее руководителя. Популярная точка зрения, соглашаются с ними Пфеффер и Саланчик; но основана ли она на достоверных фактах? В 1975 году психолог Стоу (Staw) провел любопытное исследование: давал разным группам сложное задание, и случайным (!) образом выбирал из них те, которые с заданием «справились». Последующий опрос участников — благодаря чему вам удалось добиться успеха? — дал вполне предсказуемый результат. Конечно же, благодаря лидерским качествам руководителя! [Pfeffer, 2003, р. 7]. Исследование 167 предприятий, проведенное в 1972 году Либерсоном и О’Коннором, показало, что их экономические показатели (продажи и прибыль) в среднем намного сильнее зависели от отраслевой принадлежности и фазы экономического цикла (бум или кризис), чем от управленческих талантов руководства [Pfeffer, 2003, р. 10]. Люди привыкли связывать успех с личностью руководителя , но это всего лишь привычка; фактические данные говорят скорее о противоположном. Выживет организация или нет, определяет внешняя среда (где в любой момент может возникнуть непредвиденный кризис) и наличие в распоряжении организации ресурсов (например, возможности взять кредит, чтобы пережить тяжелые времена), которые она может ей противопоставить.

Читатель. Это все, конечно, интересно, но при чем здесь Власть?

Теоретик. То есть как при чем? Мы ведь просто пересказали предыдущую страницу на другом языке — внешней среды и ресурсов. Власть осталась там же, где и была: кто контролирует ключевые для организации ресурсы, тот и обладает в ней реальной властью! Выживет организация или нет, зависит не от того, как она управляется в обычном режиме, а от того, к какой властной группировке она принадлежит, и готова ли эта властная группировка в кризисной ситуации поделиться с организацией своими ресурсами. Единственное, чем два описания отличаются друг от друга — названием внешнего фактора, определяющего судьбу организаций; «окружающая среда» звучит куда научнее (экология!) и нейтральнее, чем «вышестоящая властная группировка».

Заявив в самом начале книги свой главный тезис, Пфеффер с Саланчиком развили его на протяжении нескольких глав. Внешняя среда организации, в отличие от ее внутреннего устройства, чрезвычайно разнообразна: к ней относятся и владельцы компании, и ее клиенты–покупатели, и партнеры–поставщики, и банки- кредиторы, и местные власти, и налоговые органы, и так далее, практически до бесконечности. Выживание организации зависит от того, насколько ей удастся совместить противоречивые требования всех этих групп влияния (например, требование владельцев минимизировать налоги и требование местных властей быть «социально ответственным»). Делать это можно совершенно разными способами , и как раз в этом, а вовсе не в наведении дисциплины среди сотрудников компании, Пфеффер и Саланчик видят основную роль менеджмента компании. В результате таких усилий каждая организация формирует свое достаточно уникальное окружение (партнеры, заказчики, аффилированные лица…), подстраивается под него и тем самым обеспечивает свое существование [Распространенное среди технических специалистов мнение, что «вся эта политика мешает работать», основано на непонимании принципиальной разницы между экономикой и политикой. Экономика это про то, как достичь результата с наименьшими затратами, а политика — про то, откуда вообще взять средства на эти «наименьшие затраты». Без формирования дружественного окружения (естественно, путем политических уступок) невозможно само существование организации, поэтому политика всегда важнее экономики.].

Насколько глубоко это окружение влияет на организационное поведение, можно понять из исследования оборонных предприятий США (Саланчик, 1976). Исследователи направили в адрес 78 компаний письмо с просьбой о трудоустройстве и сравнили полученные ответы (или отсутствие ответов) с тем, насколько велика была доля госзаказа в продажах этих предприятий (то есть насколько они зависели от государства как от главного заказчика). Выяснилось, что сильная зависимость от государства практически гарантировала получение вежливого и подробного ответа на письмо о трудоустройстве, в то время как относительно независимые предприятия ограничивались кратким сообщением «работники не требуются». Стандарты, принятые в делопроизводстве основного заказчика, стали стандартами предприятия (а ведь традиционное исследование «корпоративной культуры» наверняка приписало бы их личным качествам руководства).

Итак, поведение организаций практически полностью определяется их окружением. Но как именно определяется? Каким образом «требования» внешних партнеров становятся частью поведения компаний? На первый взгляд (который и господствовал в теории организаций до Пфеффера и Саланчика), руководство компании сознательно меняет ее структуру и действия в зависимости от меняющихся условий:

Рисунок 7. Организационное поведение в традиционной теории. События в окружающей среде непосредственно влияют на структуру и действия организации

Однако вспомним последний пример с ответами на просьбу о трудоустройстве. Очевидно, что требование вежливо и подробно отвечать всем претендентам не было прописано в госконтрактах (будь это так, его соблюдали бы все компании, контрактная дисциплина это святое). Вряд ли оно звучало и в устных переговорах («мы дадим вам заказ на новый самолет, но взамен вы будете подробно отвечать на письма граждан»). Но тем не менее ответы на письма действительно были вежливыми и подробными! Как же такое могло произойти?

Вот теперь самое время перейти ко второй составляющей теории «ресурсной зависимости»: к структуре власти в компании. Зададимся простым вопросом: а кто будет самым главным в компании, живущей за счет госзаказов? Конечно же тот отдел или даже отдельный человек, который контролирует ключевой ресурс — хорошие отношения с государством. Кто бы это мог быть? Быть может, бывший высокопоставленный госслужащий? Который привык к определенному стилю ведения дел и требует точно такого же в собственной компании? Тогда получится, что подробные ответы на письма даются вовсе не с целью получения госзаказов, а являются логичным следствием хорошего положения компании на этом рынке!

Мы видим, что реальное поведение организаций зависит от окружения не напрямую (как можно было ожидать из классических представлений об управлении), а опосредованно: от окружения зависит, кто получит в организации власть, а уже от него — все остальное. Пфеффер и Саланчик доводят эту идею до логического завершения: поведение организаций зависит от внешней среды не напрямую, а опосредованно:

«В этой главе мы предлагаем модель влияния окружения на организационные изменения, заключающуюся в смене руководства . Мы приведем данные, демонстрирующие, как внезапные изменения внешней среды влияют на назначение и увольнение топ–менеджеров организаций с целью сделать организацию более соответствующей новому окружению» [Pfeffer, 2003, р. 225].

Мы помним, что существующее распределение власти в любой организации является результатом успешного выстраивания ее окружения за счет ресурсов какого‑либо подразделения (или топ- менеджера). Что происходит, когда это окружение неожиданно меняется? Ресурсы, на которых держалась «власть» существующего руководства, оказываются в новых условиях бесполезными; чтобы выжить, компании приходится меняться.

Рисунок 8 . Организационное поведение по Пфефферу и Саланчику (Pfeffer, 2003, р. 229]. Среда определяет поведение организации только через изменения в распределении «власти». Если таких изменений не возникает, воздействие внешней среды игнорируется

Внимательнее рассмотрим предложенную модель. Мы знаем сколько угодно примеров, когда организации гибли из‑за упрямого нежелания руководства менять привычную политику. Схема Пфеффера и Саланчика говорит именно об этом: организации вовсе не приспосабливаются к внешней среде, их поведение меняется лишь тогда, когда изменения во внешней среде приводят к изменениям в руководстве. Структура власти организации оказывается едва ли не главной характеристикой организации, без которой невозможно понять ее поведение в критических ситуациях. Причем речь идет именно о той власти, которую мы изучаем — власти, не совпадающей с должностными обязанностями сотрудников фирмы, невидимой, но реальной власти, определяющей назначения на должности и принятие ключевых решений.

В подтверждение своей концепции авторы приводят результаты нескольких эмпирических исследований. Изучение американских больниц показало, что продолжительность пребывания в должности их руководителей положительно коррелирует с количеством спонсоров, и в конечном счете — с профицитом бюджета. Выстраивание отношений с «внешней средой» (общественными и коммерческими организациями) оказалось важнее, нежели фактор «новой метлы» внутри больниц. Схожими оказались и результаты исследования топ–менеджмента среди предприятий 20 производственных отраслей (Пфеффер и Леблебичи, 1973). В нем выявлялись связи особенностей карьеры руководителей с результатами деятельности компаний (ростом продаж). Вот что получилось:

Успешнее других наращивали продажи те предприятия, руководители которых обладали доступом к внешним ресурсам (полученным в ходе частой смены места работы или работы на правительство). Опыт работы руководителя внутри своей же компании, не позволявший завести столь же обширные связи, отрицательно коррелировал с результатами деятельности такого «опытного" менеджера. В который раз доступ к внешним ресурсам оказался важнее умения ими распорядиться внутри компании!

Обратите внимание, что во главе значительного числа компаний все‑таки оказались «неудачники», руководители, не сумевшие наращивать сбыт на уровне отрасли в целом. Казалось бы, их «послужной список» (и его следствие — отсутствие необходимых ресурсов) должен был подсказать владельцам, что подобных людей не следует назначать топ–менеджерами; однако они были назначены и достаточно долго руководили предприятиями. Нетрудно сообразить, что причиной подобных назначений могла стать «политика», контроль кандидатов над другими ресурсами, непосредственно не связанными с продажами. Да–да, как сами организации, так и их владельцы далеко не всегда стремятся к росту продаж; иногда им требуется просто выжить.

Вот так в 1978 году Пфеффер и Саланчик сформулировали круг идей, которые и сегодня звучат достаточно революционно для привыкшего к традиционному менеджменту читателя. Успешность организации определяет ее окружение, задача менеджмента — правильно его выстроить, наладив отношения с другими организациями. Влияние в организациях получают те, кто контролирует жизненно важные ресурсы, а какие ресурсы окажутся важными, опять‑таки определяет внешнее окружение. Казалось бы, очевидные вещи — теперь, когда мы на нескольких страницах подробно о них рассказали; но до Пфеффера и Саланчика в научной теории органиций о них никто не говорил всерьез, да и сейчас 99% менеджеров будут говорить о «лидерстве» и «корпоративной культуре», а не об окружении, ресурсах и структуре власти в организации.

Вот почему цитирование книги из далекого 1978 года до сих пор является обязательным в любых работах по теории организаций, и вот почему мы включили эту фундаментальную работу в наш краткий обзор. Пфеффер и Саланчик открыли и разложили по полочкам весь механизм власти в организациях, начиная с роли внешней среды (сюзерена) как источника жизненно важных ресурсов и заканчивая параллельной официальному штатному расписанию структурой власти. До открытия настоящей Власти им оставался всего один шаг (обнаружить властные группировки, построенные на отношения личной преданности), но сделать его они просто не пожелали. Зачем повторять судьбу неудачников, если сделанные открытия и так гарантируют место в топ-50 мировых бизнес–интеллектуалов?

А теперь переместимся из Стэнфорда в Мичиган. В то время как Пфеффер и Саланчик открывали (но не так, чтобы до конца) Власть в организациях, выдающийся историк Чарльз Тилли бился над куда более масштабной задачей. Его интересовал едва ли не самый интригующий вопрос во всей исторической науке: каковы самые общие законы общественного развития? Как получилось, что на смену традиционному обществу (сотням мелких до- государственных образований вроде вольных городов или частных владений отдельных феодалов) пришли современные государства (с их громадными бюджетами, миллионными армиями и сложной системой управления)? Была ли эта эволюция неизбежна, то есть предопределена некими общими для всех времен и народов законами?

Может показаться, что, отвечая на подобные вопросы (а значит, и изучая достаточно подробно десятки, если не сотни различных обществ), невозможно пройти мимо различных форм Власти. Однако у всех у нас перед глазами пример классиков марксизма, разработавших «исторический материализм» на основе полностью безличной концепции способов производства и борьбы классов. В прошлой главе мы рассмотрели замечательную теорию цивилизаций Квигли — в ней тоже не нашлось место Власти (а только экспансии, инструментам и институтам). Так что далеко не всякий историк, даже под микроскопом рассматривая пронизанное Властью общество, способен разглядеть эту Власть у себя под носом. Для этого требуется широкий кругозор и некоторая субъективная заинтересованность в вопросах «дележа власти». Как вы можете догадаться, и того и другого у Тилли хватило; в результате на свет появилась историческая теория, как нельзя лучше ответившая на еще один популярный в теории Власти вопрос.

 

4. 

Сила денег

Чарльз Тилли, «Принуждение, капитал и европейские государства» (1992)

Теоретик. Три персонажа рассказа О’Генри «Кто выше» — вор- медвежатник, карточный шулер и биржевой аферист — служат прекрасной иллюстрацией эволюции человеческого общества. Первому удается разбогатеть вору — он успешно взламывает банковский сейф. Следом приходит очередь шулера — предложив сыграть «на интерес», он легко обчищает вора. Но выше всех оказывается аферист — открыв подставную брокерскую фирму, он обменивает наличные шулера на ничего не стоящие «акции». Более сложные формы отъема денег победили менее сложные. Так и в человеческой истории — прямой грабеж постепенно сменился сложной системой налогов, а затем и относительно честным обменом наличных на кредитные карточки и брокерские счета. Все мы привыкли к такому положению дел, но когда в случайном разговоре заходит речь об источнике Власти, им как правило оказывается сила — «кто сильнее, тот и прав».

Но почему тогда в современных развитых странах власть принадлежит гражданским, а не военным правительствам? Ведь сила — в виде больших отрядов вооруженных людей, современного вооружения, наконец, ядерного оружия — находится в руках военных? Почему же они подчиняются гражданским, каким- то чиновникам, умеющим только писать бумажки? Почему в давнем споре «золота» и «булата» победителем оказалось золото?

Как видите, разгадать загадку происхождения современных государств значит одновременно и ответить на ключевой вопрос Власти: что сильнее насилия, на что опираться, когда из дула винтовки может вылезти разве что уголовная статья? Вот почему мы считаем книгу Тилли «Принуждение, капитал и европейские государства», посвященную на первый взгляд совсем другому вопросу, важным этапом в развитии теории Власти. Именно в ней раскрывается тайна превосходства денег над пистолетом.

Но обо всем по порядку. Сам Тилли, как мы уже писали, начинает книгу с совсем другого вопроса. Почему, собственно, вообще появились на свет современные европейские государства? До 990 года не существовало ни Франции, ни Англии, ни Испании — а уже с середины следующего тысячелетия эти невесть откуда взявшиеся государства колонизируют весь земной шар. Как получается, что Власть, существовавшая в истории в самых разных формах — кочевых империй, городов–государств, религиозных общин, — превращается в конечном счете в одни и те же национальные государства? И почему это превращение происходит столь разными путями, что многочисленные попытки построить «общую теорию развития государств» так до сих пор и не увенчались успехом?

Тилли развивает последний тезис, перечисляя и критикуя предшествующие теории формирования государств. Этатистские концепции предполагают существование в каждом обществе правящих элит, имеющих общие цели и сознательно действующих (государственное строительство, войны, реформы) для их достижения. В качестве критики Тилли замечает, что, хотя цели у всех элит одинаковы — захватить побольше территорий и накопить с них побольше богатств, — действуют они порой совершенно противоположными способами (абсолютизм во Франции и парламентаризм в Англии). Никакой «базовой последовательности» государственного строительства в истории обнаружить не удается, а следовательно, формирование государств нельзя рассматривать как «сборку государственной машины» по каким‑то общеизвестным чертежам.

Геополитический подход предлагает учитывать тот факт, что разные страны находятся в разном географическом и политическим (соседние страны) окружении, что не может не влиять на их внутреннее устройство . Тилли критикует этот подход за неверный подбор факторов внешнего влияния (экономические связи, или «международное сообщество» в целом) — поскольку, с его собственной точки зрения, такой фактор, как прямое военное вторжение, перевешивает все остальные . Теории способа производства, ведущие свое происхождение еще от классического марксизма, выводят особенности государственного устройства из господствующей на территории страны экономической формации. Подобно этатистским концепциям, за формирование определенного типа государства здесь отвечают правящие элиты и их интересы, с той лишь разницей, что под элитами теперь понимаются «эксплуататорские» классы, а под их интересами — банальное увеличение прибавочной стоимости. Тилли справедливо отмечает, что, как только речь заходит о конкретных государствах, на поддержку общим принципам в подобных теориях сразу же приходится бросать многочисленные частные допущения, в результате чего они могут все объяснить, но не могут ничего предсказать.

Наконец, мир–системный подход обращает внимание на международное разделение труда и фундаментальные различия между странами–колониями и странами–метрополиями. Тип государственного устройства, формирующийся в конкретной стране, определяется ее местом в общемировом хозяйстве: центральному (у великих держав), периферийному (у колоний) или полуперифе- рийному (у всех остальных). Однако при всей оригинальности данного подхода его продуктивность невелика: Тилли указывает, что мир–системным теоретикам так и не удалось описать, как именно положение страны в мировой торговле влияет на ее государственное устройство. Даже рассматривая самую богатую страну XVII века (Голландию), виднейший представитель мир- системного анализа Валлерстайн не в состоянии объяснить, почему ее государственное устройство оказалось столь «легким» (союз городов) на фоне абсолютистских Испании и Франции.

Таким образом, заключает Тилли, на конец XX века в исторической науке так и не появилось хорошей теории государственного развития. Историки вынуждены прибегать к явно устаревшему представлению о «магистральном пути» развития всех государств, трактуя все не укладывающиеся в нее случаи как «задержки в развитии». Чтобы преодолеть тупик, требуются новые идеи; и в 1992 году Тилли наконец‑то смог их предложить.

К этому моменту Чарльз Тилли был уже маститым историком, автором нескольких значимых монографий. Первую известность он получил еще в 1964 году, с выходом книги «Вандея. Социологический анализ контрреволюции 1793 года», а в 1977 году вышла его самая цитируемая (на сегодня) книга «От мобилизации к революции». Еще в «Вандее» Тилли поставил задачу создать «многопараметрическую» модель общественного устройства, способную объяснить, почему в одной и той же Франции в Париже победила революция, а в Вандее разгорелся контрреволюционный мятеж. Хорошо было бы найти «параметры» социального устройства и заранее различить «революционные» и «контрреволюционные» провинции Франции, а затем и вовсе объяснить, почем)' в одних странах происходят революции, а в других десятилетиями сохраняются самые одиозные режимы.

В «Вандее» эти планы так и остались нереализованными; первым серьезным успехом Тилли в построении его теории стала статья 1973 года «Действительно ли модернизация ведет к революциям?» [Tilly, 1973]. Она появилась в ответ на популярную в 60–е годы теорию «модернизации», наиболее ярко выраженную Хантингтоном (позднее прославившимся своим «Столкновением цивилизаций») в книге «Политические порядки в меняющихся обществах» [Huntigton, 1968]. Хантингтон выдвинул предположение, что рост насилия и нестабильности в третьем мире в 1950-1960 годы связан с модернизацией (под влиянием западных стран), приведшей к «мобилизации новых групп в политическую деятельность»у и этот рост насилия неизбежен из‑за «лага между институтами и социальными изменениями». Такое предположение было вполне в русле основной идеи «модернизации»: все страны проходят в своем развитии одни и те же стадии, по образцу передовых стран Запада, и для формирования «современного» общества должны пройти через период революций1.

Тилли обстоятельно раскритиковал гипотезу Хантингтона как противоречащую фактам и теоретически слабую. Прежде всего, эмпирические исследования революций и восстаний 1960–х годов выявили, что возникают они по самым разными причинам, причем большей частью вследствие религиозных конфликтов и вмешательств сторонних государств. Кроме того, предположение Хантингтона, что «революции происходят в результате противодействия правительства стремлениям новых групп принять участие в политической деятельности», входит в противоречие с многочисленными примерами того, как правительства успешно противодействуют «новым группам» (вплоть до полного их уничтожения), и никаких революций не происходит. Наконец, выдвижение в качестве причины революций единственного фактора (модернизации) выглядит чрезмерным упрощением в анализе социальных процессов.

Взамен неудачной гипотезы Хантингтона Тилли предложил собственную модель революции, основанную на анализе центров власти. Готово общество к революции или нет, зависит от того, сколько таких центров (polity) в нем сформировалось. Как только в добавление к одному центру появляется второй — будь то вторжение колонизаторов или раскол существующей власти на фракции, — революция может начаться в любую минуту. Все, что для этого требуется, — достаточная сила альтернативного центра власти, возникающая в результате неспособности центрального правительства подавить его на ранних стадиях формирования. Одним из факторов, способствующих усилению второго центра власти, Тилли считал потребность в ведении войн: войны требуют денег, для их получения требуется увеличение налогов, вызывающее недовольство налогоплательщиков и желание «перепри- сягнуть» кому‑то еще. Таким образом, не модернизация, а дисбалансы в структуре власти и необходимость вести войны приводят к революциям.

Так еще в самом начале своего творческого пути Тилли нащупал идею, превратившуюся к 1992 году в главный фактор, объясняющий эволюцию государств. Война — вот что приводит к революциям, сносит одни правящие элиты и выдвигает им на смену другие, умеющие лучше собирать деньги с подвластного населения .

«Все великие европейские революции и некоторые меньшие начались с трудностей, вызванных войной. Английскую революцию вызвали попытки Карла I в обход парламента получить средства для ведения войны на континенте и в Шотландии и Ирландии. Французскую революцию приблизил долг французской монархии, появившийся во время Семилетней войны и Войны за независимость в Северной Америке. Потери России в Первой мировой войне дискредитировали самодержавие, способствовали военным поражениям, ослабили государство, обнажили его слабые стороны, и последовала революция 1917 г.» [Тилли, 2009, с. 268].

Способность к ведению войн является необходимым условием существования государства, без которой оно погибает в первом же внешнем конфликте. Следовательно, заключает Тилли, «государственная структура — побочный продукт деятельности правителя по приобретению средств ведения войн» [Тилли, 2009, с. 39]. Как и в теории Пфеффера — Саланчика, в качестве таких средств могут использоваться разные ресурсы: «перед слабыми правителями открываются две возможности: или приспосабливаться к требованиям могущественных соседей, или прилагать невероятные усилия, готовясь к войне» [Тилли, 2009, с. 40]. Вариант «приспособиться к могущественным соседям», являющийся практически единственным в мире организаций, часто встречается и в мире государств ; образцовым примером тут служит история возникновения Бельгии. Часть Нидерландов, завоеванная Францией в 1795 году, за 20 лет жизни по французским законам сделалась одним из индустриальных центров Европы. После победы над Наполеоном в 1815 году эта территория вернулась обратно в Нидерланды, но тамошние законы пришлись не по вкусу разбогатевшим промышленникам. В 1830 году, вдохновленные очередной революцией во Франции, они создали собственное революционное правительство и обратились за помощью к могущественным покровителям — Франции и Англии. После длительных переговоров и небольшой войны, в которой французы и англичане разбили голландцев, в 1839 году Бельгия была признана независимым государством . Все это время бельгийское правительство успешно экономило на военных расходах, предоставив сражаться более приспособленным к этому партнерам [Тилли, 2009, с. 261-262].

Однако если для слабых государств все просто — выбирай, кому подчиняться, и дело с концом, — то сильным государствам приходится самим заботиться о своей безопасности. Какие же именно «невероятные усилия» могут ее обеспечить? И вот тут мы обнаруживаем кое‑что интересное. Все государства (а особенно — европейские государства) постоянно воюют друг с другом. Но в 990 году, 1490–м и 1990–м сами войны ведутся совершенно по–разному. «В XIII в. каждое знатное домохозяйство имело шпаги (мечи), но ни одно домохозяйство XX в. не имеет авианосцев» [там же, с. 132], замечает Тилли и знакомит своих читателей с упрощенной периодизацией развития военного дела:

«В первом приближении разделим эпоху после 990 г. н. э. на четыре временных отрезка, причем продолжительность их различна в разных частях Европы:

I) патримониализм — время (вплоть до XV в. на большей территории Европы), когда главную роль в ведении войны играли такие основанные на обычае силы , как племена, феодальные сборы, городские ополчения и подобные. Когда монархи добывали необходимый капитал как дань или ренту с тех земель и населения, которые находились под их непосредственным контролем;

2) брокераж — эпоха (приблизительно 1400-1700 гг. в основных районах Европы), когда военной деятельностью занимались главным образом наемники, набранные котракторами, а правители сильно зависели от формально независимых капиталистов, у которых они брали в долг, которые управляли приносившими доходы предприятиями, а также устанавливали и собирали налоги;

3) формирование современных армий национальных государств — период (на большей части Европы особенно в 1700-1850 гг. или около того), когда государства создают массовые армии и флоты, набирая главным образом собственное национальное население, а суверенные правители включают вооруженные силы непосредственно в государственные административные структуры и переходят к прямому управлению фискальным аппаратом, решительно ограничивая деятельность независимых контракторов;

4) специализация — эпоха (примерно с середины XIX в. до настоящего времени), когда военные силы становятся мощной специализированной властью, фискальная деятельность организационно все больше отделяется от военной, усиливается "разделение труда” между армией и полицией, представительные институты все больше влияют на определение расходов на военные цели, а государства все больше занимаются распределительной, регулирующей, определяющей компенсацией и судебной деятельностью» [3, с. 59-60].

Так вот, оказывается, что на каком‑то этапе (1400-1700 гг. в Европе ) преимущество в войнах получают государства, использующие наемную армию. Вдумайтесь в этот факт: принято считать , что наемники воюют плохо, предают при первой возможности и обходятся слишком дорого. Однако государства с наемными армиями (Венеция, Испания, позднее Голландия) образуют мировые империи и чувствуют себя превосходно, а их воюющие по старинке соседи терпят одно поражение за другим.

Когда войны между государствами ведутся постоянно, в течение сотен лет, способы войны, используемые в государствах- победителях, нельзя не признать самыми эффективными. Но как же наемники могут воевать лучше, чем феодальные дружины и городские ополчения?! Можно предположить, что в «патримониальную» армию монарх способен собрать лишь ограниченное количество воинов, а вот численность армии наемников ограничена только размерами его кошелька. В результате «Господь на стороне больших батальонов», и богатые государства побеждают бедные. Тилли формулирует тот же тезис более детально:

«Ведение войны и подготовка к ней вынуждают правителей заняться изъятием средств для войны у тех, кто владел основными ресурсами — людьми, оружиели продовольствием, или деньгами, — чтобы купить на них все это у тех, кто вовсе не склонен был отдавать эти средства без сильного на них давления или компенсации» [Тилли, 2009, с. 40].

Ресурсы на создание армий можно получать двумя разными способами — 1) в натуральном виде, путем прямого изъятия или повинностей, либо 2) в денежном виде, собирая налоги или привлекая займы. Какой из двух способов пойдет в дело, зависит не от прихоти правителя, а от особенностей занимаемой им территории:

«Варианты располагаются в спектре от регионов с интенсивным принуждением (ареалы с небольшим количеством городов и преобладанием сельского хозяйства, где значительную роль в производстве играло прямое принуждение) до регионов с интенсивным капиталом (ареалы со множеством городов и ведущей ролью коммерции, где основную роль играли рынки, обмен и ориентированное на рынок производство)» [Тилли, 2009, с. 40].

Исходя из уже изложенных соображений, книга Тилли должна была называться «Войны и европейские государства». Однако сейчас мы подошли к следующей идее ученого, которая собственно и привела его к открытию важнейшего ресурса Власти. Дело в том, что помимо принуждения (угрозы насилия, «винтовки, рождающей власть») Тилли рассматривает и второй способ создания сильной армии — ее покупку. Оказывается, на некоторых территориях (с развитым разделением труда, коммерцией, рынками и денежным обращением) правитель может не только собирать налоги, но даже брать в долг (!) у независимых горожан, вести на эти деньги войны, облагать налогами новые захваченные территории и из этих средств возвращать долги. При этом «технологии» принуждения (сословное общество, иерархия, военное дело) могут развиваться совершенно независимо от технологий капитала (торговля, банковское дело, транспорт, промышленность) и одновременно с ними (в разных пропорциях).

В результате развитие вооруженных сил в каждой отдельной стране сильнейшим образом зависит от ее индивидуальных особенностей . Пытаться собирать денежные налоги с малонаселенной сельскохозяйственной территории — столь же тупиковый путь, как и требовать рекрутов и продовольствия с богатого города, способного дать деньги и предоставить возможность купить на них все необходимое для войны (включая наемников). Тилли особо замечает, что, хотя возникновение торговых (а позднее и промышленных) городов происходит по всей территории земного шара, существование регионов с интенсивным капиталом характерно только для Европы . Это автоматически делает «капитал» отдельной теоретической проблемой . Во всех частях света, кроме Европы, развитие государств шло по пути «концентрации принуждения» ; это естественный процесс, не требующий специального объяснения. А вот как же в условиях всеобъемлющего «принуждения» мог возникнуть самостоятельный у не зависящий от государства «капитал», к помощи которого потом (только потом!) можно обращаться для развития военного дела? И почему государства не просто отбирают у этого капитала деньги, а прибегают к договорным отношениям — купле–продаже, налогам и займам?

Хотя Тилли не рассматривает специально этот вопрос, в его книге содержится достаточно соображений и примеров, полностью его закрывающих- Во–первых, капитал, как и принуждение, обладает свойством накапливаться:

«…города — это не только место обитания капиталистов, они сами по себе являются организационной силой. Поскольку выживание домохозяйств зависит от присутствия капитала (в виде трудовой занятости, инвестиций и перераспределения, а также других крепких связей), то и распределение населения следует за капиталом. (Капитал, впрочем, иногда следует за дешевой рабочей силой, так что здесь наблюдается взаимозависимость.) Торговля, складирование, банковское дело и производство, тесно связанное с одним из этих видов деятельности, — все они получают прибыль от соседства друг с другом» [Тилли, 2009, с. 43-44].

Возникнув однажды, центр концентрации капитала — город — становится лучшим местом для торговли и наемного труда, чем соседние деревни, туда начинают стекаться работники и товары, и город начинает расти. Однако такое накопление капитала в городах имеет свое ограничение:

«В городах, которые не соединялись с сельскохозяйственными районами посредством дешевого водного транспорта, устанавливались непомерно высокие цены на продовольствие» [Тилли, 2009, с. 44].

Только там, где такой водный транспорт имелся, обычные торговые города смогли развиваться до уровня городов–государств, таких как Венеция или ганзейские города Балтики; в остальных же местах рост городов прекращался. Таким образом, далеко не везде в распоряжении будущих государств могли оказаться достаточно богатые «центры капитала» . В Европе 1300 года только на трех территориях — в Северной Италии, Испании и Фландрии — городское население составляло более 10% [Malanima, 2007, р. 6]. На протяжении следующих веков именно на этих территориях и возникли первые европейские сверхдержавы — Венеция, Генуя, Испания и Голландия.

Следующим отличием города (в книге Тилли «город» фактически синоним для «капитала») является тот факт, что он представляет собой намного более сложную систему, нежели живущая натуральным хозяйством деревня. Для получения доходов с деревни достаточно регулярно изымать какую‑то часть урожая в пригодном для хранения виде (зерно, рис); а вот что брать с городов?! То же самое зерно? Но город богат не только и не столько зерном, сколько всем многообразием товаров. Брать с него дань каким‑то списком товаров? Но для этого нужно заранее знать, сколько каких товаров понадобится в будущей войне, что никому не под силу. Единственным эффективным способом использования городов является обложение их денежными налогами, с последующей покупкой за собранные деньги именно того, что прямо сейчас потребуется на войне. Начальным этапом такого обложения были разовые откупы осажденных городов от разграбления (после этого завоеватель оплачивал услуги наемника и шел воевать в следующий город); на следующем этапе налоги становятся постоянными.

«…европейские государства обычно переходили к системе сбора налогов в денежном выражении, оплате средств принуждения собранными деньгами и использованию части этих (наличных) средств принуждения для дальнейшего сбора налогов. Для того чтобы такая система работала, необходимы были два непременных условия: относительно монетизированная экономика и доступность кредита В экономике, где только небольшая часть товаров и услуг продается и покупается, имеются следующие неблагоприятные факторы: сборщики доходов (rei‑enue) не могут сколько‑нибудь точно определить и оценить ресурсы, многие претендуют на какой‑нибудь отдельный ресурс и утрату этого ресурса утратившему лицу трудно восполнить. В результате всякое проводимое налогообложение неэффективно, по видимости несправедливо и. скорее всего, вызывает сопротивление. Когда кредит малодоступен, даже при монетизированной экономике, текущие расходы зависят от наличных денег, и большие траты возможны только после долгого накопления» [Тилли, 2009, с. 132].

Государства, опирающиеся на города как поставщики товаров и кредита, получали возможность не только содержать большие армии, но и быстрее собирать их в случае войны. Однако такая возможность требовала от государств встречных уступок: развитые отношения между городами и государствами не могут строиться только на принуждении. Тилли цитирует Адама Смита: «В стране, где множество купцов и промышленников… конечно, множество групп людей, которые могут во всякое время, если пожелают, направить очень большие суммы денег правительству», особо выделяя слова «если пожелают» [Тилли, 2009, с. 88]. Откуп от грабежа можно получить простой угрозой, но получить тем же способом кредит не получится: кредит придется возвращать, иначе это будет последний кредит.

Читатель. Последний у этого кредитора, но кто мешает занять у других?

Практик. На самом деле, все еще веселее. Представим себе двух феодалов, которые хотят друг друга завоевать. Но по силе они равны — и значит, воевать опасно, поскольку даже победитель ослабнет настолько, что его легко завоюют другие соседи. Но тут обнаруживается, что можно нанять наемников, которые позволяют легко победить противника. Следующий шаг — догадаться, что деньги на наемников можно взять в долг, а потом из завоеванной добычи долг вернуть. Но теперь представьте себе, что в долг взяли оба феодала… В этом случае вернуть его сможет только один. А что делать банкиру, который дал кредит проигравшему?

Теоретик. Так что банкирам нужно тщательно взвешивать, кого кредитовать, а кого нет. Если эти «другие» что‑то понимают в бизнесе, они тоже не выстроятся в очередь кредитовать ненадежного заемщика!

Читатель. Ну тогда можно двинуть на них войска…

Теоретик. Погодите, какие еще войска? Мы с вами обсуждаем ситуацию, когда правителю срочно понадобились деньги на ведение войны. На него уже кто‑то напал, денег нет, воевать не на что — и в этих условиях вы предлагаете напасть на богатый город? Какой армией, откуда ее взять?

Читатель. Хм, да это же кредитная удавка получается. Экономим на постоянном содержании армии, зато когда припрет, приходится идти к кредиторам с протянутой рукой?

Теоретик. Совершенно верно. Но другого выхода нет — постоянно кормить многотысячную армию не мог себе позволить ни один европейский правитель. Выбирать приходилось между двумя вариантами: либо вообще не вести масштабных войн (слабое государство), либо вести их на заемные деньги. Приведем наиболее показательный пример такого «частно–государственного» сотрудничества: финансирование генуэзскими банкирами Испанской империи во времена Филиппа II (1566-1598)

В знаменитой книге Фернана Броделя «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» рассказывается в числе прочего о нескольких дефолтах короля Испании, разоривших огромное число кредитовавших его банкиров. В начале XXI века историки Дрелихман (профессор Ванкуверской школы экономики) и Вот (завкафедрой Цюрихского университета) заинтересовались вопросом: а чем думало следующее поколение банкиров, снова давая кредиты столь ненадежном заемщику? Неужели они были настолько наивны, что не понимали, чем дело кончится? Исследователи на пять лет погрузились в архивы, изучили более 5000 страниц кредитных договоров , создали целую базу данных по всем финансовым операциям между банкирами и Филиппом II и написали интереснейшую книгу «Кредитование заемщика из ада» [Drelichman, 2014], раскрывшую подлинную «кухню» имперских финансов.

Что же обнаружилось в ходе проверки бухгалтерских книг? Во- первых, и это, наверное, стало главным открытием, кредитовали короля одни и те же банкиры. Да–да, не было никаких массовых банкротств, и никаких «новых дурачков», польстившихся на королевские обещания. В период с 1566 по 1600 год круг кредиторов короны был ограничен 60 банковскими семьями, и 70% общего количества займов пришлось на 10 самых богатых. Несмотря на дефолты, только пять семей из 60 в конечном счете1 потеряли на этом часть: своих денег, и только девять семей заработали меньше тогдашней «безрисковой» ставки процента (7,14% годовых). [Drelichman, 2014, р. 183]. Фактическая средняя доходность кредитования Филиппа II (с учетом дефолтов!) составила 15,5% [там же, р. 192], вдвое больше обычной процентной ставки. Так были ли банкиры наивными дурачками? Вовсе нет, они были профессионалами своего дела.

Почему же Филипп II после дефолтов шел на попятную, снова занимая у тех же самых банкиров и выплачивая им компенсации? Дело в том (и это стало вторым открытием исследователей), что основные кредиторы короля выступали единым фронтом. Они создали большую банковскую группу, где каждый участник нес свою часть риска, а также практиковали объединение нескольких семей в одном договоре. В результате Филипп II имел дело не с многими отдельными банками, а с организованным сообществом, способным в случае дефолта практически полностью отрезать короля от будущих кредитов. Большинство семей обнаруженной группировки относились к числу генуэзских банкиров (самые крупные — Спинола, Гримальдо, Ломелин, Малуэнда, Центурион, Джентил, Марин), в нее же входило крупнейшее испанское семейство Торре. Если бы Филипп II решился окончательно разорвать отношения с этой группировкой, он больше нигде не смог бы найти нужный ему объем средств: в неудачные годы ему требовалось от трех до пяти миллионов дукатов, в то время как крупнейший из оставшихся банков Европы, Фуггеры, мог предоставить не более полутора. В 1575-1585 годах Филлипп II предпринял попытку обойтись без услуг банкиров (кредитование в этот период практически прекратилось), но два «голодных» года подряд заставили его вновь обратиться к генуэзцам.

Как видите, у достаточно интенсивного капитала имеются способы защитить свои интересы, не прибегая к прямому принуждению (никто Филиппу II пистолет к голове не приставлял). Для этого самому капиталу потребовалось организоваться в целую властную группировку, построенную по олигархическому принципу (и завести себе целое государство, Республику Генуя, но это уже другая история). Разные формы устройства Власти (монархическая и олигархическая) с точки зрения Организации могут описываться как разные формы государственного устройства (с преобладанием принуждения или с преобладанием капитала), и Тилли успешно реализует эту возможность. Государства с преобладанием капитала (города–государства) становятся у него естественной основой для проникновения договорных отношений в структуры государственной власти. Точно так же, как для получения следующего кредита, необходимо выполнить договор о возврате предыдущего, и для сбора налогов за очередной период правителю приходится выполнять свои предыдущие обязательства. Размер налогов нельзя устанавливать произвольно — города умеют считать и не пойдут на налогообложение, превышающее убытки от военных действий . В результате на свет появились институты представительского правления:

«…в длительной исторической перспективе эти институты были платой или результатом переговоров с различными представителями подчиненного населения о необходимых средствах для деятельности государства, в особенности о средствах ведения войны. Короли Англии вовсе не желали, чтобы парламент получил и все дальше расширял свою власть — они просто уступали требованиям баронов, а затем духовенства, джентри и буржуазии по мере того, как убеждали их давать им денег на войну» [Тилли, 2009, с. 106].

Представительные институты (упоминающиеся в известном лозунге американских колоний «Нет налогам без представительства!») стали необходимым способом согласования размера налогов с подвластными территориями:

«Представительные институты, как правило, появлялись в Европе там, где местные, региональные или национальные правительства вели переговоры с группами подданных, имевшими достаточно власти, чтобы мешать действиям правительства, но недостаточно, чтобы взять управление в свои руки» [Тилли, 2009, с. 106].

К чему приводили попытки королей применить прямое насилие в вопросах налогообложения, хорошо известно по примерам английской и Французской революций. Разнообразные восстания, мятежи и революции Тилли трактует как своеобразную форму переговоров между принуждением и капиталом:

« Что делали правители, когда они сталкивались с сопротивлением, разрозненным или соединенным? Они вступали в переговоры. Ну, вы можете возразить против употребления слова „переговоры", когда речь идет о посылке войск для подавления мятежа против налогов или захвата сопротивляющегося налогоплательщика. Тем не менее частое использование наказания для устрашения — повесить не всех повстанцев, а нескольких зачинщиков, заключить в тюрьму не всех должников по налогам, а самого богатого — указывает на то, что власти вели переговоры с основной массой населения. Согласование принимало также множество других форм: обращение к парламенту, подкуп городских чиновников освобождением от уплаты налогов, подтверждение преимуществ гильдии в обмен на заем или выплату, урегулирование суммы обложения и сбора налогов в обмен на гарантию, что их будут платить охотнее, и т. д. Это согласование производило или подтверждало индивидуальные и коллективные требования к государству, индивидуальные или коллективные права по отношению к государству и обязательства государства по отношению к своим гражданам. Оно также порождало права — признанные принудительные требования — государства по отношению к гражданам. Суть того, что мы теперь называем „гражданством", состоит из множества переговоров, затеянных правителями и проведенных в ходе борьбы за средства деятельности государства, в особенности за средства ведения войны» [Тилли, 2009, с. 154-155].

Ну а теперь самая неприятная новость для сторонников переговоров и представительского правления. Все эти сложные отношения между принуждением и капиталом проявляются только тогда, когда средства на войну действительно нужны. Карл I не собирал парламент 11 лет, и не собирал бы вообще, не потребуйся ему средства на ведение войны в Шотландии; находись Англия в менее воинственном окружении, английский капитал постепенно оказался бы в полной зависимости у принуждения. Если бы географические условия Европы (будь там поменьше водных путей и побольше территории) затормозили рост городов и затруднили перемещения войск, представительское правление могло бы вообще не возникнуть:

«В Китае, как только формировался громадный аппарат империи, растущая империя немедленно приобретала множество врагов, но соперников ни внутри страны, ни за ее пределами не было. Монголы были постоянной угрозой северным границам Китая, они непрерывно совершали опустошительные набеги на империю, но захватили ее только однажды… Китай стал громадной территорией, где свирепствовали мятежи и гражданская война, а не война между множеством государств. Этим славилась Европа» [Тилли, 2009, с. 116]

Результат для Китая известен — два тысячелетия сменявших друг друга империй, и никаких крупных городов–государств. Вторая составляющая современных национальных государств — капитал и связанные с ним договорные отношения — не возникает автоматически в любой части планеты; для своего происхождения она требует практически уникальных условий: многочисленных городов с хорошей доступностью по воде и не менее многочисленных государств, постоянно воюющих между собой. Но уж зато когда такие уникальные условия возникают, остальным территориям приходится туго:

«…по мере того как военное дело претерпевало организационные и технологические изменения в XV и XVI вв., несомненные преимущества получали государства, имевшие в своем распоряжении большие массы людей и капитала. Такие государства или отбрасывали взимателей дани, или заставляли их включаться в ту схему изъятия, которую выстраивали более долговременные государственные структуры» [Тилли, 2009, с. 107].

За мягкими словами «заставляли включаться» скрывается вполне банальный смысл: основанные только на одном принуждении государства попадали в полное подчинение к более развитым, сочетавшим принуждение и капитал, и становились если не прямыми колониями, то зависимыми сателлитами, чью политику и экономическое развитие определяли более могущественные партнеры:

«Национальные государства победили в мире в целом, потому что сначала они победили в Европе, и европейские государства затем стали воспроизводить себя. Они победили в Европе, потому что самые сильные государства — прежде всего Франция и Испания — восприняли такие формы ведения войны, которые позволили (временно) сокрушить их соседей, такие формы, которые развились как побочный продукт централизации, дифференциации и самостоятельности государственного аппарата… только те страны, где немалые источники капитала сочетались с громадным населением, обеспечивавшим значительные военные силы, преуспевали в ведении войны в европейском стиле» [Тилли, 2009, с. 263].

Как видите, добавление фактора капитала (городов–госу- дарств) к давно известному фактору принуждения (военно–бюро- кратических государств, «взимателей дани») позволило Тилли дать хороший ответ на вопрос «Почему Европа?». Европа колонизировала Азию, а не наоборот, не потому, что была богаче или умнее, а потому, что в ней принуждению удалось «договориться» с капиталом. Та же самая модель позволяет ответить и на другой вопрос: почему в современных западных государствах преобладают гражданские, а не военные правительства (и почему в обществе предпочитают договариваться, а не подчинять друг друга). Коль скоро для ведения войны государству требуются регулярные взаимовыгодные отношения с капиталом, оно становится прямо заинтересовано в налаживании с ним прямых отношений:

«До XVII в. все европейские государства управляли своими подданными через имевших большую власть посредников, которые пользовались значительной самостоятельностью, препятствовали удовлетворению запросов государства, если таковые противоречили их интересам, и действовали к собственной выгоде, пользуясь властью, которую им делегировало государство» [Тилли, 2009, с. 158).

Понятно, что такой способ ограничивал размеры изъятий, и должен быть заменен на прямое правление с помощью госбюро- кратии; первым в Европе это сделала Франция после революции 1789 года. При старом режиме сбор средств был делегирован социальным группам, в массе своей не поддержавших революцию, поэтому у Конвента, а позднее Наполеона просто не было другого выхода, кроме как создать свою собственную систему — многочисленные «комитеты граждан», состоявших из новых классов. Результат (после нескольких лет кровавых войн и мятежей) превзошел все ожидания: новая система прямого взаимодействия государства и капитала позволила Франции два десятилетия (!) на равных вести войны со всей остальной Европой.

Переход к прямому правлению, обеспечившему увеличение поступающих государству средств, внес изменения и во внутреннюю политику. Традиционно правители опирались на принцип «разделяй и властвуй» (что позволяло подавлять мятеж в одной провинции за счет средств, полученных из другой провинции). Увеличение доступных средств позволило перейти к «гомогенизации» — благодаря новому, более мощному аппарату подавления стало возможно управлять большими массами однородного населения, не опасаясь даже повсеместного восстания. Отсюда Тилли выводит возникновение национальных государств, и подъем национализма как идеологии этой самой «гомогенизации» (мы — один народ). С появлением прямого государственного правления в европейских странах появляется и растет особый класс — государственная бюрократия, — имеющий собственные интересы, а его влияние распространяется на все сферы общества. В результате аппарат по сбору налогов, созданный первоначально для ведения войн, начинает все больше становиться гражданским:

«Рассмотренные нами процессы трансформации государства привели к удивительному результату: к огражданствлению правительства, то есть к переходу власти от военных к гражданским. Этот результат нельзя не считать удивительным, поскольку именно развитие вооруженных сил было двигателем процессов формирования государств» [Тилли, 2009, с. 182].

Так военные, породившие бюрократию для обеспечения себя все большими ресурсами, постепенно потеряли власть в государстве: как метко выразился Читатель, власть не у того, кто бросает камни, а у того, кто их подвозит. Современные государства возглавляются гражданскими правительствами потому, что именно они оказались способны обеспечить максимум поступлений в государственный бюджет. И хотя доля этого «пирога», достающаяся военным, в процентном отношении значительно сократилась, в абсолютных числах военные сегодня буквально купаются в роскоши, по сравнению с положением дел еще два века назад. Точно такая же эволюция произошла и в мировых властных группировках: военную аристократию, добывавшую себе Власть силой оружия и олицетворявшую принуждение, сменила экономическая аристократия, умеющая договариваться (главным образом, как и генуэзские банкиры, между собой), и олицетворяющая капитал. Настоящая сила оказалась в руках тех, кто в любой момент может ее купить, причем за относительно, в сравнении с общим богатством, небольшие деньги.

Вот теперь мы вместе с Тилли можем ответить на его первоначальный вопрос. Почему разные государства так сильно отличаются друг от друга своей историей и почему большинство из них так до сих пор и не стали современными буржуазными демократиями? Дело в том, что каждое из них столкнулось с разными сочетанием принуждения и капитала! Тилли рассматривает эволюцию европейских государств в координатах «капитал- принуждение» и получает разные траектории, ведущие (у тех, кто дошел) к конечной точке — национальному государству. Через интенсификацию принуждения — на примере России (а также Сицилии). Через интенсификацию капитала — на примере севера Италии (Венеции). Через одновременное развитие того и другого — на примере Англии (которая до конца XVIII века не имела регулярной сухопутной армии).

Стартовать государство может с любого сочетания двух факторов, и двигаться дальше по любой траектории; но финишировать в этом забеге можно только одним способом: объединив принуждение и капитал в современном национальном государстве. Все остальные пути ведут в никуда: вы будете слишком слабыми, чтобы вести войны, и вынуждены будете подчиняться соседним, более могущественным государствам (как раз таким подчинением, главным образом, экономическим, и занимаются сегодня большинство стран третьего мира).

«Почему же Венеция или Россия не стали Англией? Это не нелепый вопрос; он проистекает из признания того факта, что в целом европейские государства двигались ко все большей концентрации капитала и принуждения, превращаясь в национальное государство. Отчасти следует ответить: они стали . Российское и итальянское государства, вступившие в Первую мировую войну, имели гораздо больше черт национальных государств, чем их предшественники за один–два века до того» [Тилли, 2009, с. 233].

В этом часто цитируемом отрывке Тилли сформулировал окончательный вывод своей теории: государство может развиваться любым путем, но в конечном счете должно стать либо современным национальным государством (страной первого мира), либо сделаться полуколонией более сильных соседей. Третий путь, возможный в условиях особо удачно захваченных ресурсов, недолговечен:

«Там, где правители получали доходы от экспорта товаров или от военной помощи великих держав, они смогли обойтись без переговоров с их населением, громадные здания государств возводились в отсутствие согласия или поддержки граждан. Без крепких связей между государственными институтами и основными общественными классами эти государства стали более уязвимыми перед лицом насильственного захвата власти и резкой смены правительств» [Тилли, 2009, с. 233].

Государства, основанные на одном только принуждении, не способны долго конкурировать с государствами, где принуждение союзничает с капиталом и тем самым дает ему развиваться. Однако «долго» означает здесь «на протяжении нескольких поколений», а вовсе не «на протяжении нескольких лет»; в краткосрочном плане принуждение позволяет добиться быстрых и впечатляющих результатов. Теоретически объяснив формирование в странах первого мира гражданских (бюрократических) правительств, Тилли резонно замечает, что в менее развитых странах наблюдается совершенно противоположная картина. «Военный переворот» стал в конце XX века постоянным заголовком международных новостей, но почему?

Тилли объясняет «возвышение военных» следующим образом. Эволюция государственного устройства стран третьего мира серьезно отличалась от европейской. Во–первых, деколонизация середины XX века застала эти страны с сильными средствами принуждения (армии и оружие, оставшееся от двух мировых войн), но с очень слабым капиталом. Во–вторых (и это самое главное), «великие державы» перешли к войне чужими руками, вмешиваясь в конфликты по всему третьему миру с целью приведения к власти «своих» правительств. Вследствие этого армии стран третьего мира стали воевать не столько между собой (как некогда европейские державы), а с политическими противниками внутри своих собственных стран (и по большей части — за счет иностранной военной помощи). Военные стран третьего мира не нуждались в услугах гражданской бюрократии — им не требовалось (да особо и не с кого было) собирать налоги. В результате военные правительства так и остались основной формой политического устройства для этих зависимых и несамостоятельных стран. Третий мир надолго застрял на докапиталистической стадии развития, и совершенно непонятно, как он будет оттуда выбираться .

Как видите, размышляя над одним (и казавшимся довольно простым) вопросом — «Почему европейские государства с совершенно разной историей оказались в конечном счете так похожи?» — Тилли в своей книге выявил закономерности, относящиеся уже к теории Власти. Вечная проблема — какая из двух форм предпочтительнее, монархия или олигархия? — оказалась рассмотрена в терминах «принуждения» и «капитала». Тилли убедительно показал, в каких случаях союз с «капиталом» (прежде всего, добровольное соблюдение договоров) оказывается единственно возможным способом выживания государства (а значит, и контролирующей его властной группировки). Тем самым он объяснил, как столь странное положение дел (чтобы сильный добровольно делился со слабым? вы что, с ума сошли?) не просто может возникнуть, но и становится преобладающим в европейской истории. Поскольку для человека западной культуры полезность соблюдения договоров — аксиома , усвоенная с детства, Тилли не формулирует свой ответ в явном виде, но все содержание его книги подробно разъясняет, насколько полезным для государств является «капитал».

Мы уже знаем, что английские властные группировки еще в конце XVII века осознали преимущества олигархического правления и с тех пор не только стараются его придерживаться, но и пробуют (по большей части, безуспешно) распространить его на весь мир. Книга Тилли рассказывает о том же самом процессе на уровне менее сознательных социальных структур — государств (то есть организаций); выгодность относительно мирного разрешения споров обнаруживается и здесь. Тем самым Тилли не только раскрыл перед нами источник силы денег, но еще раз напомнил о стратегическом преимуществе олигархического устройства Власти.

Читатель. Однако ваша теория кое в чем отличается от теории Тилли. У вас властные группировки сами решают «жить дружно», а у Тилли их принуждает к олигархии недостаток денег. Вы уж определитесь, что здесь первично, а что вторично!

Теоретик. Мы определились еще в главе про Государство. Англичане несколько раз пробовали поменять одну монархию на другую, пока не убедились, что все равно получается плохо. Группировки выбирают олигархию сами, но делают это не от хорошей жизни; первичным и необходимым условием такого выбора являются исторические обстоятельства — угроза самому существованию группировок и наличие хоть каких‑нибудь традиций мирного сосуществования. Вот когда эти условия имеются, тогда и можно обсуждать вопрос, а не завести ли нам олигархию. Во всех остальных случаях выбора нет — сколько бы слабые ни совещались, сильнейшая группировка все равно захватит всю власть и установит монархическое правление.

Читатель. А как насчет современного мира? Уже 70 лет, как в нем не было войн между крупными государствами. Внешней угрозы для жизни больше нет; получается, что олигархическая власть на Западе держится теперь только на традициях?

Теоретик. На самом деле, угроза Западу перестала существовать только в конце прошлого века, с развалом СССР, но традиции уже начали разрушаться! Помните, что мы писали про «новых финансистов»? Так что мы нисколько не удивимся, если Запад снова откатится к монархическому правлению. События последних лет по своей брутальности все больше напоминают канун Первой мировой войны… но это опять‑таки тема для другой книги. Мы с вами изучаем Власть вообще, а не политические расклады в современном мире, и с нашей точки зрения, гораздо интереснее изучить вопрос о самой этой традиции, нежели предсказывать очередной

Закат Запада. Мы хотим обратить Ваше внимание на вторую составляющую, необходимую для формирования устойчивого олигархического правления, на ту самую традицию, на которой только и держатся современные западные демократии: на привычку властных группировок разрешать конфликты относительно мирным путем. В нашем рассказе эта традиция восходит к Макиавелли и его республиканским технологиям Власти; однако даже самые замечательные идеи оказываются востребованными лишь тогда, когда приносят непосредственную практическую выгоду.

Как же появилась и в чем заключалась выгода мирного сосуществования властных группировок, и почему это мирное сосуществование пришло на смену не менее древней традиции «Вождь всегда прав»?

 

5. 

Рождение права

Дуглас Норт, Джон Уоллис, Барри Вайнгаст, «Насилие и социальные порядки» (2009)

Теоретик. Как вы уже наверняка заметили, большинство открытий в теории Власти делались учеными из других наук и при изучении вопросов, на первый взгляд никак к Власти не относящихся. Не стало исключением и последнее открытие, сделанное коллективом американских исследователей в 2009 году. «Родоплеменное» (альтернативное феодальному) устройство Власти на ее высших уровнях было обнаружено при попытке ответить на самый «горячий» вопрос XXI века . Почему до сих пор (через полвека после деколонизации) на планете существуют бедные государства? Почему их «догоняющее развитие» по большей части приводит только к еще большему отставанию от «золотого миллиарда»? Почему западные рецепты (рынок, демократия, права человека) не работают в странах «третьего мира» (а при попытке насильственного насаждения и вовсе приводят к гражданским войнам и полному разрушению государственной власти)?

Согласитесь, трудно представить себе столь далекие друг от друга темы для исследования (высшие коридоры Власти и экономический рост в развивающихся странах). Однако реальная жизнь не делится на экономику, социологию, политологию и кучу прочих «логий», и начиная исследовать общество с одной стороны, можно легко оказаться на противоположной. Вот так и получилось, что Дуглас Норт , начавший свою научную карьеру рядовым экономистом, к своему девяностолетнему юбилею оказался (сам того не подозревая) одним из ведущих теоретиков Власти. Посмотрим, как интерес к самому простому явлению — экономическому росту — привел выдающегося ученого к открытию одной из важнейших особенностей устройства современных правящих классов.

Биография Дугласа Норта похожа на тысячи других биографий современных ученых: родился в 1920 году в семье служащего, в 1942 поступил в Калифорнийский университет, закончил его в 1952–м по специальности «экономист», в 1953–м получил место ассистента в Университете штата Вашингтон (Сиэттл) . В 1956 году на одном из мероприятий Норт познакомился с Соломоном Фабрикантом и получил приглашение поработать на NBER . Там Норт познакомился уже с самим Саймоном Кузнецом и принял участие в эмпирических исследованиях экономического роста в США.

Количественные исследования на исторических данных в те годы еще только–только начинались, и многим казалось, что именно они станут главным направлением развития экономической науки. На конференции NBER 1957 года в городе Вильямс (штат Массачусетс) эмпирические экономисты из США и Канады составили «критическую массу», обнаружив, что количественные данные по экономическому развитию США в XIX веке присутствуют чуть ли не в каждом докладе. Новый подход в экономике решено было назвать клиометрикой , учредить журнал и проводить регулярные конференции. Базой новой науки стал Университет Пердью (штат Индиана), с 1960 года начал выходить «Журнал экономической истории», а Норт стал одним из его редакторов .

Теперь Норт был уже не одним из многих исследователей, а редактором модного журнала по перспективному направлению. Его книга «Экономический рост Соединенных Штатов, 1790-1860 гг.», вышедшая в 1961 году, была встречена с особым интересом — что нового сможет сказать один из лидеров клиометрики? И у Норта действительно нашлось, что сказать. На основе анализа платежных балансов внешней торговли США он выявил движущий фактор роста всей американской экономики. Им оказалось белое золото, хлопок, продажа которого в Англию обеспечивала приток капитала, который затем распространялся по всем другим отраслям. «Нефть XIX века» — так озаглавлена одна из современных рецензий на книгу Норта; «хлопковый тезис» (решающая роль хлопка в экономическом развитии США) до сих пор упоминается в учебниках. Казалось бы, проблема экономического роста решена — его «вытягивает» ведущая отрасль экономики .

Однако у этого блестящего решения имелась одна чисто национальная проблема. Как всем хорошо известно, производством хлопка в США XIX века занимались южные штаты, в которых было легализовано рабство. Выходит, именно рабству США обязаны своим экономическим ростом? Не слишком‑то приятный вывод даже для консервативной атмосферы 60–х годов! К тому же еще в 1958 году в США была опубликована и вызвала широкую дискуссию статья Конрада и Мейера «Экономика рабства на довоенном Юге», в которой авторы с цифрами в руках доказали: рабство на Юге было прибыльным и обеспечивало высокий экономический рост. Все в точности как у Норта, и совершенно неприемлемо с политической точки зрения; это что же получается — экономисты призывают пересмотреть итоги Гражданской войны?!

Перед Нортом в полный рост встала серьезная проблема: требовалось экономически обосновать правильность отмены рабства (ради чего, собственно, и были убиты в Гражданской войне почти 700 тысяч американцев). Благодаря рабству Юг не только обеспечивал собственное процветание, но и служил локомотивом роста всей американской экономике; зачем же было его отменять? И вот тут‑то Норту пришла в голову гениальная идея: а что если посмотреть не только на сами доходы, но и на то, как они используются? Что если рабство как институт накладывает определенные ограничения на использование полученных от него доходов ?

Действительно, в то время как на Севере США развивались промышленность, банки и страхование, патриархальный Юг инвестировал свои доходы в расширение плантаций и увеличение численности рабов. Можно было предположить, что на каком‑то этапе отсутствие собственной промышленности (включая железные дороги и судоходство) сделает экономику Юга неконкурентоспособной по сравнению с Севером. Действительно, экономика Юга после Гражданской войны погрузилась в глубокий кризис, из которого начала выбираться только к 1920–м годам. Значит, долгосрочный экономический рост обеспечивают технологические инновации, и рабство справедливо отправлено на свалку истории?

Будь Норт политиком, а не ученым, он наверняка бы остановился на этом месте и вошел бы в историю (подобно Шумпетеру) как великий пропагандист технического прогресса. Однако ученому интересно добираться до истины, а не почивать на лаврах однажды найденного решения. Гипотезу о решающей роли технических инноваций в экономическом росте следовало проверить количественно, и сначала коллега Норта по клиометрике, Роберт Фогель , а потом и сам Норт сделали это. Фогель занялся железными дорогами, за несколько десятилетий покрывших всю территорию США; уж такая‑то инновация не может не подхлестнуть экономику! Однако в книге «Железные дороги и рост американской экономики» (1964) Фогель пришел к разочаровывающему выводу: вклад железных дорог (за счет удешевления перевозок и роста товарооборота) в национальный продукт США 1890 года не превышал трех процентов . Разумеется, Фогель не мог учесть всех побочных последствий появления железных дорог, и сегодня его результат не воспринимается как окончательный; но 50 лет назад он произвел на Норта сильное впечатление.

Сам Норт изучил другую транспортную систему: судоходство. Вывод из его статьи «Источники производительности океанских перевозок: 1600-1850» (1968) оказался столь же обескураживающим. Хотя технический прогресс и сделал океанские корабли несколько быстрее (а также заметно больше), главными факторами роста производительности перевозок оказались сокращение пиратства (!), появление обратного потока грузов из Старого Света в Новый и увеличение числа рейсов, совершаемых кораблем в течение года. Все они носили социально–организационный, а не технический характер; гипотеза о решающей роли технического прогресса в экономическом росте была окончательно опровергнута.

К счастью, в 1968 году Норт уже не нуждался в этой гипотезе. В 1966-1967 годах он поработал в европейских архивах (проживая в Женеве благодаря очередному гранту на исследовательскую работу) и открыл для себя совершенно новую экономическую реальность — европейский феодализм. Цеховые, религиозные и феодальные ограничения на экономическую деятельность, повсеместно распространенные в средневековой Европе, не поддавались привычным экономическим методам анализа. «Мы нуждались в новом инструменте, но его попросту не существовало», — писал Норт в своей нобелевской автобиографии, но на самом деле заготовка для инструмента уже была у него в руках. Подобно тому, как рабовладение на американском Юге делало выгодным захват территорий, а не строительство предприятий, другие институты (такие как «феодализм» или «цеховая система») могли вносить существенные изменения в уравнения экономической науки. Пусть технические инновации не играют существенной роли в росте производительности; но другие изменения — то же сокращение пиратства — такую роль играют! Институты — вот что определяет режим функционирования экономики, а значит, и темпы экономического роста; следовательно, экономическая наука должна стать институциональной.

Вы замечаете, как шаг за шагом Норт переходил с территории чистой экономики (издержки–выпуск, спрос–предложение) на более зыбкую почву социологии (обычаи, законы, социальные группы)? Начиналось все с «отрасли–локомотива», затем появилась разница в инвестициях, потом она превратилась в институциональные ограничения; еще немного, и перед исследователем неизбежно должен встать вопрос: кому выгодны эти ограничения и откуда у него власть их устанавливать? Но чтобы сделать этот последний шаг, Норту с соавторами понадобилось еще 40 лет; слишком уж хорошо найденный инструмент — институты — справлялся с имеющимися экономическими проблемами.

Уже в 1973 году Норт (в соавторстве с куда менее известным Робертом Томасом) опубликовал книгу «Возвышение западного мира: Новая экономическая история», в которой предложил свое решение загадки «европейского чуда». Почему именно Европа, и именно в XVIII‑XIX веках, показала уникальный в истории человечества экономический рост, приведший к возникновению современного западного мира? На эту тему написаны десятки книг и предложены сотни ответов (начиная с банального и очевидно неверного «за счет грабежа колоний»); ответ Норта звучал так: за счет института прав собственности. В период с 1600 по 1700 год в Европе (на фоне общей стагнации экономики и падения реальных доходов большинства населения) возникла развилка в политической истории разных стран. Во Франции и Испании сохранились феодальные и цеховые ограничения, обеспечивающие защиту собственности только представителей определенных сословий; экономики этих стран продолжили деградацию. А вот в Англии и Нидерландах право частной собственности было распространено на всех участников экономической деятельности (торговцев, банкиров, промышленников). В результате доходы этих групп населения стали инвестироваться не в социальный статус, а в развитие бизнеса, Англия превратилась в мировую империю, и глядя на нее, по тому же пути пошла и остальная Европа .

Объяснение достаточно очевидное, но Норт был первым известным экономистом, отважившимся отказаться от обычного «рост возникает за счет технического прогресса» и открыто объявившим: причины экономического роста заключаются в изменении политических институтов. Смелость ученого была вознаграждена в 1993 году, когда Норта (вместе с Фогелем) наградили Нобелевской премией по экономике — как раз за открытие решающей роли института прав собственности. В 1990 году Норт окончательно сформулировал свою теорию в своей самой цитируемой книге «Институты, институциональные изменения и функционирование экономики». В ней институтам прав собственности был приписан конкретный экономический смысл: права собственности сокращают издержки обмена , причем не только в смысле «дешевле довезти груз», но и в смысле «можно строить новое предприятие, не захватывая сначала, чтобы его не отобрали, политическую власть в государстве». Возникновение и расширение таких прав собственности несомненно порождает экономический рост (когда инвестициям ничто не угрожает, люди обычно расширяют бизнес). Но данный Нортом ответ порождал следующий, еще дальше выходящий за рамки экономического мышления вопрос: а откуда взялись сами права собственности? Почему до XVII века они никому в Европе не были нужны , а начиная с XVII века вдруг кому‑то понадобились в Англии?

Как видите, ответ «экономический рост порождают права собственности» снова оказывается недостаточным. Откуда берутся эти «права собственности», отличающиеся от обычного «права сильного»?! Почему правящие группировки в отдельных странах допускают (или даже организуют) их возникновение? Как это происходило в реальной человеческой истории? Все эти вопросы неизбежно возникают перед исследователем, отказавшимся от наивного экономического детерминизма и обнаружившего, что реальный экономический прогресс обеспечивается изменениями социальных «правил игры». Вот почему Норт должен был написать следующую книгу, раскрывающую причины появления «прав собственности», которые в свою очередь обеспечивают экономический рост.

На осмысление новой проблемы и проведение исследований потребовалось более 15 лет и тесное сотрудничество с постоянными соавторами Норта, Барри Вайнгастом и Джоном Уоллисом . Результатом стала выдающаяся книга «Насилие и социальные порядки», поставившая жирную точку в полувековом изучении причин экономического роста, а заодно открывшая и объективные предпосылки родоплеменной организации высшей Власти. Экономика в ней уже окончательно вынесена за скобки, авторы начинают рассмотрение человеческого общества с гоббсовской «войны всех против всех», с чистого насилия, а затем шаг за шагом раскрывают возможность его превращения в право. Последуем за авторами, сверяя логику их рассуждений с нашей теорией Власти.

«Все общества сталкиваются с проблемой насилия» — так начинают авторы изложение своей концепции. При любом общественном устройстве физически более сильный человек способен побоями или угрозами заставить подчиниться более слабого. Но если подобное случается регулярно, мы говорим о «беспеределе» или о «несостоявшемся государстве». В таком сообществе невозможна какая‑либо осмысленная деятельность (в любой момент очередной «сильный» может отменить приказ предыдущего), и существовать они могут разве что в тюрьмах, где «сильным» полагается регулярный паек. Любое реальное сообщество должно так или иначе обеспечивать контроль над насилием, ограничивать его, чтобы оно не мешало слабым участвовать в добыче средств пропитания. Авторы делают отсюда логичный (но от этого не менее революционный) вывод: контроль над насилием, а вовсе не благосостояние и экономическая эффективность, является основной функцией организованного сообщества (племени, города, государства). Прежде чем производить материальные блага, люди должны иметь хоть какую‑то гарантию, что доживут до ужина, что их не убьет или не сделает инвалидом хвалящийся силушкой отморозок.

Так, уже с первых строк книги авторы отодвигают в сторону экономику и фактически переключаются на теорию Власти. Государство (как и революция) только тогда чего‑нибудь стоит, когда оно способно контролировать насилие; следовательно, и анализ причин, приведших в конечном счете к возникновению прав собственности, нужно начинать с того, какими способами возможен такой контроль и как эти способы сменяют друг друга. Как и в концепции Арендт, Власть здесь оказывается полной противоположностью насилию; Власть — это контроль над насилием, способность общества применять его к одним и не применять к другим, умение поддерживать среди «сильных» желание действовать сообща, а не друг против друга.

Так за счет чего же возможен такой контроль? Норт с соавторами выделяют два основных способа. Во–первых, люди способны добровольно отказываться от насилия, если такое поведение представляется им правильным. Мы уже знакомы с нортовским определением институтов как правил игры, принятых большинством граждан; так вот, формирование в обществе определенных институтов само по себе способно ограничить насилие. В небольших сообществах (от десяти до 150 человек ) насилие ограничивается личными отношениями — выстраивается иерархия подчинения, каждый знает свое место, более слабый привычно выражает покорность, и бить его уже не требуется. В то же время слабый знает, что в случае подчинения он получит определенный кусок от общего пирога, хотя и не такой большой, как у сильного. Институт естественной иерархии является исторически первым, и самым базовым способом контроля над насилием .

Однако при увеличении числа людей в сообществе этот способ перестает работать — невозможно хранить в памяти кто есть кто, среди тысячи, не говоря уже о миллионе человек. Как удержать человека от насилия по отношению к незнакомцу, которого он видит первый и последний раз в жизни? Институт естественной иерархии тут бессилен — личные отношения не успеют сформироваться. Остается второй, куда более знакомый нам способ: принуждение. Среди членов сообщества выделяются специалисты по насилию (дружинники, стражники, полисмены), которые и применяют его по отношению к нарушителям порядка. Всем остальным применение насилия запрещается, под страхом более или менее сурового наказания.

Пока все это звучит достаточно банально, но следом Норт со товарищи задают правильный вопрос. За счет чего специалисты по насилию оказываются заведомо сильнее любого другого члена сообщества? Вовсе не за счет личной доблести или какого‑то особого оружия, а за счет того, что действуют совместно, представляя собой не отдельных людей, а организацию. Отлично; но что скрепляет вместе эту организацию? Мы с вами знаем ответ теории Власти (как и всякую властную группировку, ее скрепляют отношения личной преданности); Норт с соавторами отвечают на тот же вопрос более обстоятельно.

Сначала они уточняют само понятие «организация»: это группа людей, как‑то координирующая свои действия, и за счет этого обладающая большими возможностями, чем сумма возможностей ее членов. Координировать действия индивидов опять же возможно двумя способами: средствами самой организации («сор из избы не выносим») и с помощью внешнего принуждения («нарушишь трудовой договор — подадим в суд»). Организации первого типа (которые на языке теории Власти и есть властные группировки) авторы называют партнерскими, а второго — контрактными.

«Мы различаем два типа организаций. Партнерские организации характеризуются исполняющимися без внешнего вмешательства и содержащими в себе стимулы соглашениями ее членов. Эти организации не нуждаются в существовании третьей стороны, которая принуждала бы к исполнению внутренних соглашений… Контрактные организации, напротив, используют… принуждение к исполнению контрактов при помощи третьей стороны…» [Норт, 2011, с. 60].

Разумеется, первые возникающие организации специалистов по насилию могут быть только партнерскими (им пока незачем, да и не к кому, обращаться за помощью в принуждении). Так что же скрепляет вместе партнерскую организацию, специализирующуюся на насилии?

Какой фактор объединяет отдельных вооруженных индивидов в коалицию, то есть позволяет им выстраивать иерархию подчинения и решать внутренние проблемы мирным путем? Норт с соавторами осознают важность этого фактора для всех социальных наук:

«Первой проблемой ограничения насилия является ответ на вопрос: каким образом влиятельным индивидам удается достичь достоверных обязательств прекратить борьбу? Наш ответ составляет основу этой книги и, по нашему убеждению, задает новые концептуальные рамки для социальных наук…» [Норт, 2011, с. 63].

Поскольку контроль над насилием (в рассматриваемой теории) является основой любого государства, идея о том, как он возникает и осуществляется, действительно заслуживает целой книги…

Читатель. Ну хватит уже меня интриговать! Говорите прямо: Норт с соавторами открыл то же самое, что и вы, или что‑то другое?

Теоретик. Разумеется, то же самое; как они могли открыть что‑то другое, если предмет изучения у нас один и тот же? Но на один и тот же предмет можно смотреть с разных точек зрения;

взгляд Норта и соавторов был экономическим, и поэтому их формулировка открытия существенно отличается от нашей. Почему специалисты по насилию в какой‑то момент перестают враждовать друг с другом и начинают сотрудничать? Потому, что такое сотрудничество становится взаимовыгодным :

«…самой большой угрозой, с которой сталкиваются специалисты, являются другие специалисты. Если они попытаются договориться о разоружении, первый специалист, опустивший свое оружие, рискует быть убитым другим. Тем самым равновесным исходом для обоих специалистов является сохранение вооружений и продолжение борьбы.

Для того чтобы один из специалистов прекратил боевые действия, он должен понять, что это также в интересах другого, и эти ожидания в отношении друг друга должны разделяться обоими специалистами. Только если издержки борьбы или выгоды ее прекращения осязаемы и ясны обоим специалистам, они поверят, что отсутствие борьбы является достоверным результатом. Названное решение предполагает, что оба специалиста согласятся разделить свой мир на две части, каждая из которых будет контролироваться одним из специалистов, а затем признать права друг друга контролировать землю, рабочую силу, ресурсы и торговлю в своей сфере» [Норт, 2011, с. 64-65].

Не пугайтесь последней фразы про «контролировать землю», прямиком растущей из исследований европейского феодализма, проведенных Нортом в 1966-1967 годах. Эпизод из фильма «Однажды в Америке», где главные герои начинают свою мафиозную карьеру с разрешения ограбить пьяного, полученного от местного авторитета, является куда лучшей иллюстрацией того же принципа. Объединившись в организацию, специалисты по насилию получают возможность взять некоторые ресурсы (территорию, население) под полный контроль (уничтожив или запутав всех остальных претендентов), которого они никогда не добились бы, действуя поодиночке. Вот почему на территории, контролируемой одной бандой, нельзя грабить пьяного: деньги пьяного, как и все остальное, принадлежат правящей группировке. «Это не твой зуб, и даже не мой зуб, это их зуб», как было сказано в фильме «Не бойся, я с тобой».

Дополнительный доход, получаемый членами группировки за счет монополизации контроля, Норт с соавторами называет рентой:

«Для специалистов в области насилия рента от мира представляет разницу между отдачей от их активов, приобретаемой в том случае, когда они не ведут борьбу, и отдачей, которую они приобретают, ведя борьбу [между собой}» [Норт, 2011, с. 65-66}.

Смысл и возникновение ренты можно пояснить следующим (увы, близким российскому читателю) примером. Вспомним «лихие девяностые», когда к каждому предпринимателю на второй день открытия бизнеса выстраивалась очередь из требующих дани бандитов. Много ли им мог заплатить несчастный хозяин? Прошло десять лет, бандиты организовались в группировку, наладили учет и контроль, устранили конкурентов предпринимателя и даже посодействовали в получении выгодных заказов. Вот теперь с хозяина есть что взять! Разница между жалкими рублями девяностых и миллионами нулевых и составляет ренту, полученную российскими бандитами за счет монополизации насилия. Есть группировка — есть рента, нет группировки — перебивайся случайными заработками; не правда ли, выбор ясен?

Таким образом, основой для появления организаций, специализирующихся на насилии, выступает экономическая выгода (выражающаяся в ренте), происходящая из ограничения конкуренции (как между специалистами по насилию, так и между их подданными). Только благодаря этой выгоде возникает контроль над насилием:

«Систематическое создание ренты при помощи ограниченного доступа в естественном государстве — это не просто средство набить карманы членов господствующей коалиции; это также важнейшее средство контроля насилия…» [Норт, 2011, с. 62].

Поборники «социальной справедливости», критикующие «сверхдоходы» людей Власти, до сих пор не понимают этой простой вещи: только наличие «сверхдоходов» позволяет властным группировкам содержать всю свою иерархию вассалов, и тем самым сокращать конкуренцию между специалистами по насилию. Уберите эти сверхдоходы — и вы сразу же получите свободную конкуренцию бандитов в очереди у вас перед дверью!

Итак, следующий за естественной иерархией способ контроля над насилием найден: это появление организации, специализирующейся на насилии. В каждом отдельно взятом сообществе может быть только одна такая организация (ведь основа ее существования — устранение конкуренции); поэтому авторы называют ее «господствующей коалицией» . Сообщество оплачивает контроль над насилием, выплачивая таким организациям дань . Сами эти организации являются партнерскими, а возникающее с их появлением общественное устройство авторы называют естественным государством:

«…господствующая коалиция в любом естественном государстве является партнерской организацией» [Норт, 2011, с. 67].

Читатель. Ну пока что ничего нового, все это мы и так знали. Смущает только слово «естественное» — это что же получается, бывают еще и неестественные государства? Например, искусственные? У которых правящие группировки — не партнерские, а контрактные организации?

Теоретик. Совершенно верно! Вы ухватили самую суть концепции «социальных порядков»; посмотрите, что пока получилось у авторов и почему этого недостаточно.

Правящая коалиция, являющаяся партнерской организацией, очень похожа на «племя» Ибн–Хальдуна, захватывающее власть над «городом» за счет высокой сплоченности. Племя, род, двор (в феодальном смысле) — все эти организации являются партнерскими и могут успешно контролировать насилие на подвластной им территории. Появление таких организаций (правящих классов) происходит на Земле повсеместно, независимо от исторических или географических особенностей отдельных территорий, и тот же самый процесс повторяется каждый раз, когда на какой‑то территории утрачивается более сложное государственное управление (власть полевых командиров или африканских царьков). Вот почему авторы называют такое общественное устройство естественными государствами — они возникают сами по себе, без посторонней помощи, и очень похожи друг на друга, в какой бы части света ни находились:

«Порядок ограниченного доступа, или естественное государство, появился во время первой социальной революции [неолитической, или сельскохозяйственной. — Прим. авт.]. Личные отношения, в особенности личные отношения между властными индивидами, — то, кто кем является и кто кого знает, — составляют основу социальной организации и служат ареной для взаимодействия людей. Естественные государства ограничивают способность индивидов формировать организации» [Норт, 2011, с. 40].

Идея о естественности подобных порядков является, пожалуй, настоящим открытием Норта, Уоллиса и Вайнгаста. До последних лет в социальных науках господствовало представление о прогрессе — что любое общество в своем развитии проходит несколько стадий, а в конечном счете становится либеральной демократией. И вдруг ученые уровня нобелевских лауреатов открытым текстом заявляют:

«Слишком часто представители социальных наук в обществах открытого доступа неявно опираются на удобное допущение, что общества, в которых они живут, представляют собой историческую норму. Напротив, мы утверждаем, что нормой является как раз естественное государство , а не открытый доступ. Еще два столетия назад не существовало порядков открытого доступа, даже сегодня 85% населения мира живут в порядках ограниченного доступа. В письменной истории человечества доминирующей моделью социальной организации выступает естественное государство (the natural state). Мы используем это название, а не более буквальное — „порядок ограниченного доступа", чтобы подчеркнуть, что в отличие от описанного Гоббсом естественного состояния (the state of nature), в котором масштаб и возможности человеческой организации крайне малы и нет государства, естественное государство оказывается устойчивой формой более крупных социальных организаций, возникшей пять–десятъ тысяч лет тому назад. Естественное государство просуществовало так долго, потому что помогает в интересах влиятельных индивидов формировать господствующую коалицию таким образом, чтобы ограничить насилие и сделать возможными устойчивые социальные взаимодействия более крупного масштаба» [Норт, 2011, с. 55-56].

Итак, естественное государство нормально, существует в 85% стран мира, является устойчивым способом организации человеческого общества, а правящая коалиция в них представляет собой партнерскую организацию. Теперь вспомним, что главной задачей Норта с соавторами является объяснение появления прав собственности. Но какие права могут быть в партнерской организации?! В ней (как мы знаем из теории Власти) есть рейтинги, есть положение в иерархии — но ничего больше; одна ошибка, или просто прихоть сюзерена, и вассал падает на самое дно (попадает в опалу). Все вопросы решаются в своем кругу: решил коллектив на общем собрании, что Вася враг народа, отвели за сарай и расстреляли; «Государство это я», — говорит верховный правитель, и попробуй‑ка с ним поспорь!

Партнерское устройство правящей коалиции означает личный характер любых отношений с властью, доходящий до анекдотических примеров:

«Как показывает замечательное исследование коррупции в Индии (Bertrand, Djankov, Hanna, Mullainathan, 2007), в естественных государствах на безличной основе не могут выписать даже такой, казалось бы, элементарный документ, как водительское удостоверение» [Норт, 2011, с. 52).

Даже для получения удостоверения нужны знакомства ; ровно та же самая ситуация возникает и с любыми другими «правами»:

   — Я имею право?

   — Да, имеете.

   — Значит, я могу…

   — Нет, вы не можете.

С появлением концепции «естественного государства» проблема «прав собственности» заостряется до парадокса: большую часть истории все человечество и большая часть человечества наших дней прекрасно обходились без каких‑то там «прав». Так как же они возникли, и возникли ли вообще (может быть, «права человека» и в самом деле — всего лишь пропагандистский лозунг)?!

Авторы начинают с того, что констатируют факт (несомненный для западного читателя, но совершенно не очевидный для российского): в мире существуют государства, в которых права собственности действительно работают. Это — государства с «порядками открытого доступа», в которых действуют «мощные, консолидированные военные и полицейские организации, подвластные политической системе» [Норт, 2011, с. 69]. В отличие от естественных государств, организации, специализирующиеся на насилии (и даже обладающие монополией на насилие), являются в таких государствах контрактными (то есть основанными на соблюдении правил, контролируемых сторонним арбитром). Тем самым организации, занимающиеся насилием, ставятся под контроль общества . Контрольные функции могут выполнять другие организации (например, пресловутая «четвертая власть»), а их создание разрешено всем желающим. Описание современного западного общества как «порядков открытого доступа» (к созданию организаций) авторы считают своим весомым вкладом в социальную теорию:

«Как показывает недавнее исследование гипотезы модернизации, проведенное Асемоглу, Джонсоном, Робинсоном и Яредом (Acemoglu, Johnson, Robinson, Yared, 2007), одновременная связь между демократией и высоким доходом с точки зрения формальной статистики оказывается не каузальной, а отражает воздействие упущенного фактора. Мы полагаем, что этим упущенным фактором является модель социальных взаимоотношений в порядке открытого доступа» [Норт, 2011, с. 55].

На что похоже общество, в котором монополия на насилие принадлежит контрактным организациям (полиции), внешний арбитраж которых осуществляют в свою очередь другие контрактные организации (госаппарат), которые в свою очередь контролируются третьими контрактными организациями (судами и СМИ), и так далее до бесконечности? Конечно же на государственную машину имени Гоббса и Локка, о которой мы рассказывали в третьей главе! Именно ее впервые «собрали» себе англичане в конце XVII века, и с тех пор она активно используется во многих западных странах. Положение человека внутри такой машины уже можно характеризовать в терминах права — что ему положено правилами функционирования машины, то и будет предоставлено; машина на то и машина, чтобы не различать одного гражданина от другого, а предоставлять им одинаковые услуги по защите «прав собственности».

В нашей теории такой странный (с точки зрения естественных государств) порядок был изобретен английской элитой ради собственного выживания, как страховка от захвата власти какой‑то одной из нескольких группировок. А как объясняют возникновение «прав» авторы «Насилия и социальных порядков»? Зная их ответ на предыдущий вопрос (организации порождает рента), мы ожидаем, что нам будет предложена схожая модель, основанная на осознании выгодности правовых отношений . Так и есть: по мнению авторов, участники правящей коалиции (в долгосрочном плане) желают сменить зыбкий и временный личный рейтинг на постоянные привилегии, закрепленные за ними и их наследниками. Авторы уделяют много страниц истории английского земельного права, служащего хорошей моделью эволюции партнерской организации. Первоначально (XI век, сразу после Нормандского завоевания) вся земля в Англии принадлежит одному человеку — главе правящей группировки, — а он наделяет ей своих вассалов на временной основе:

«Изначально собственность на землю возвращалась обратно королю после смерти держателя. Логика была безукоризненной: король нуждался в сильных и способных военных держателях (то же самое было верно и в отношении сеньоров). Личность сеньора имела для короля очень большое значение. До тех пор пока армии формировались посредством созыва вассалов, король вынужден был выделять основные земли именно способным командирам» [Норт, 2011, с. 155].

Однако уже к концу XII века вассалы добились для своих сыновей преимущественного права на получение от короля той же земли, которой владел их отец (тем самым и король сохранял свое положение единственного землевладельца в стране, и высшая знать — свои земли). Достаточно было выплатить королю установленные отступные, и наследник вступал во владение. Насколько земельное право отдалилось от первоначального королевского произвола, можно судить по истории Ричарда Йоркского :

«Ричард, герцог Йоркский… был сыном герцога Кембриджского. Его отец был казнен как предатель и в силу лишения всех привилегий оставил сыну очень маленькое наследство. Пару месяцев спустя в 1415 году дядя Ричарда Эдуард, герцог Йоркский , умер без наследника… Ричард унаследовал все состояние Эдуарда и, более того, стал герцогом Йоркским . Смерть дяди Ричарда по материнской линии Эдмунда Мортимера, герцога Марча и Ольтера, который также не имел потомка, сделала Ричарда в 1432 году… крупнейшим землевладельцем Англии…» [Норт, 2011, с. 177-178].

Как видите, король ничем не мог помешать сыну предателя унаследовать огромное состояние; к XV веку Англией правила уже не единая властная группировка, а правящая коалиция, каждый из участников которой обладал соблюдаемыми другими участниками правами.

В 1660 году (уже после революции и реставрации Карла II) это положение дел было оформлено официально: английский парламент принял «Закон об уничтожении держаний», полностью отменивший право короля на возврат пожалованных земель. Права собственности окончательно отделились от статуса землевладельца во властной группировке:

«Как только все землевладельцы из числа элиты получили одинаковые права, такие как право наследования и позднее — право завещания, элита приобрела общий интерес защищать эти права от посягательств со стороны короля или какого‑то одного из элементов господствующей коалиции. Теперь элиты могли использовать землю более эффективно, поскольку собственность всех представителей элиты была одинаково защищена. Землей теперь преимущественно владели не могущественные индивиды только потому, что они обладали политическим влиянием; теперь ею чаще владели индивиды, которые способны были использовать имеющуюся у них земельную собственность наиболее эффективным образом» [Норт, 2011, с. 276].

Таким образом когда‑то исключительно личное отношение «землевладения» эволюционировало в безличное право собственности, легко передаваемое произвольным лицам. «Происхождение правовой системы связано с определением привилегий элиты» [Норт, 2011, с. 111], — не очень удачно формулируют авторы свое понимание этого процесса; правильнее было бы сказать — у членов элиты нет другого способа закрепить свои привилегии, кроме создания института безличного права. Обычаи, писаные законы, традиции судебных разбирательств, согласованные действия землевладельцев в парламенте — все это вместе и создает такие институты.

Читатель. Погодите‑ка, вы упомянули судебные разбирательства?! Но разве партнерская организация, которой, по Норту, является правящая коалиция, может обращаться в суд? Это ведь внешний арбитраж, организация сразу становится контрактной!

Теоретик. И снова я с вами соглашусь: конечно же контрактной! По–другому и быть не может, ведь мы помним, что естественная иерархия возможна лишь в организации с небольшим количеством участников (до 150 максимум, а реально и того меньше). Уже к 1436 году в Англии насчитывалось 234 крупных землевладельца [Норт, 2011, с. 199], и регулировать их взаимоотношения партнерским способом было совершенно невозможно. Поэтому параллельно с «феодальной лестницей»' возникло и земельное право, защищавшее привилегии правящей элиты на безличной основе. Разумеется, захват чужих земель как с помощью вооруженных людей, так и с использованием коррумпированных судов благополучно продолжался всю английскую историю; но подобные события были относительно редкими. Основная масса аристократов (в число которых входил, в частности, Ричард Йоркский) реально обладала правами наследовать землю.

Таким образом, длительная эволюция правящей коалиции (по крайней мере, в условиях наделения ее участников землей и правом наследования) шаг за шагом приводит к возникновению внутри нее контрактных отношений, которые поддерживаются внешним институтом — сначала королевским, а затем и более независимым судом. Мы выделили слово «длительная» жирным шрифтом, чтобы подчеркнуть крайнюю медленность этого процесса: от формирования в Англии правящей коалиции (Нормандского завоевания) до появления в ней первых прав наследования прошло 150 лет (пять поколений), и еще 450 лет понадобилось, чтобы окончательно закрепить это право за представителями правящей элиты. Шестьсот лет, уважаемый читатель, шестьсот лет — таков реальный срок естественного формирования безличных прав в правящих группировках .

Читатель. Шестьсот лет! Да у какой современной страны есть лишние шестьсот лет?! Получается, что кто не успел сформировать правовую элиту, то опоздал навсегда?

Теоретик. Ну, это уже довольно крайний вывод из теории «социальных порядков». Норт с соавторами ничего подобного не утверждают, да и из нашей теории Власти следует, что в делах государственного обустройства нет ничего невозможного . Настоящая проблема — надеюсь, вы помните, что Норта интересует экономический рост, а не эволюция элиты? — заключается совсем в другом. Права членов правящей коалиции, даже безличные и защищаемые внешним судом, все равно еще не те «права собственности», которые обеспечивают экономический рост. Для решения своей главной задачи Норту с соавторами требовалось сделать еще один шаг: объяснить, как уважение прав хорошо вооруженного джентльмена превращается в безусловную защиту прав не умеющего держать оружие обывателя .

К счастью, у авторов есть безотказный способ решения подобных вопросов. Достаточно показать выгодность чего‑либо для элиты, и дело в шляпе: конечно же элита тут же сделает то, что ей выгодно. Распространение безличных (универсальных) прав собственности на простых граждан оказывается тоже выгодным делом:

«Переход, таким образом, осуществляется в два этапа. Во–первых, естественное государство должно развить такое институциональное устройство, которое позволит элитам создать возможность безличных отношений внутри них самих. Во–вторых, действительный переход начинается, когда господствующая коалиция приходит к выводу, что в интересах элиты расширить безличный обмен внутри элиты и институционализировать элитарный открытый доступ к организациям, эффективно обеспечивая открытый доступ для элит…» (Норт, 2011, с. 75-76].

Но в чем же заключается выгодность распространения безличного права за пределы элиты? Авторы снова обращаются к историческому примеру:

«В Семилетней войне (1754-1763), также известной как Война с французами! и индейцами, британцы победили французов в Канаде, потому что британский флот помешал французскому флоту осуществлять снабжение своих сил в Канаде… Проблема блокады Франции… заключалась в том, что в 1700 г. ни один флот мира не мог больше месяца держать большие флотилии кораблей в море. Низкое качество провизии приводило к тому, что матросы и офицеры на кораблях быстро слабели и заболевали. Тем не менее в 1758 г. флотилия адмирала Хоука оставалась в море непрерывно в течение шести месяцев. Хоук оставался у берегов Франции до тех пор, пока французская флотилия не вышла из Бреста 16 ноября. Хоук вступил в сражение с французами и заставил их укрыться в заливе у полуострова Киберон, где французы остались под британской блокадой до окончания войны» [Норт, 2011, с. 312-313].

Победу англичанам обеспечило качественно лучшее, чем в 1700 году, снабжение своего военно–морского флота. Что же изменилось в его организации за полвека? Изменился порядок финансирования государственных закупок. В XVII веке он носил глубоко личный характер:

«…Гауден [генеральный инспектор по закупкам середины XV/1 века. — Прим. авт.] лично договаривался о [товарных] кредитах с поставщиками, у которых он покупал товары. Затем Гауден ожидал возмещения от правительства. До тех пор пока долги перед поставщиками были лично связаны с физическими лицами в военно–морском флоте вроде Гаудена, конкуренция среди поставщиков была невозможна. Кто из поставщиков получит оплату первым? От ответа на этот вопрос зависело, кто из поставщиков выживет . Потенциальные поставщики понимали, что личные кредитные соглашения приведут к тому, что один из поставщиков [личный друг Гаудена. — Прим. авт.] будет обладать явным преимуществом перед другими. В результате потенциальные поставщики так и оставались потенциальными, а не реальными поставщиками» [Норт, 2011, с. 315].

Оказывается, личные отношения представляют проблему не только для поставщиков (не знаком с Гауденом — не получишь денег), но и для покупателя (сторонние поставщики не желают рисковать, и выбирать приходится только из узкого круга). Начиная с 1688 года (когда в Англии произошла Славная революция и на престол взошел Вильгельм III Оранский) английское государство — несомненно, под голландским влиянием — стало применять безличные формы кредитных соглашений: облигации и векселя со свободным обращением на рынке. Получив оплату векселями, поставщики могли не только ждать их погашения британским правительством, но и в любой момент продать их с некоторым дисконтом. Уже не требовалось быть хорошим знакомым инспектора по закупкам, чтобы получить деньги. Круг поставщиков расширился, возникла конкуренция, и уже через полвека это дало свои результаты. Вот так переход от личных к безличным отношениям за пределами элиты обеспечил Англии победу над извечным врагом — а позднее и статус «владычицы морей».

Вторым существенным изменением, произошедшим в Англии в итоге Славной революции, стало внесение безличных отношений и в сферу государственных финансов.

«Личностная природа суверенных долгов в естественном государстве приводила к ограниченности кредитных ресурсов, доступных всем европейским суверенам в начале Нового времени; так, короли династии Стюартов не могли получить достаточно денег для финансирования своих правительств… После Революции 1688 года суверенный долг стал безличным обязательством парламента. Для выпуска или изменения долговых обязательств теперь нужно было принимать парламентский закон. Король больше не мог в одностороннем порядке изменять условия заимствований (например, снизить процентные платежи, прекратить платить кредиторам или объявить дефолт), не получив сначала от парламента нового законодательного акта. Новый долговой механизм значительно увеличил кредитоспособность английского государства. Меньше чем за десятилетие долг вырос почти на порядок — примерно с 5% предполагаемого валового национального продукта до 40%» [Норт, 2011, с. 319-320).

Таким образом, те господствующие коалиции, которые рискуют перенести безличные отношения за пределы элиты , получают ощутимое преимущество — как Англия перед Францией в XVIII веке. Получается, что безличные (правовые) отношения оказываются выгодны как внутри элиты, так и за ее пределами. Так может быть, они вообще лучше личных, и «правовое государство» может быть рекомендовано в качестве универсального рецепта не только для государств, но и для властных группировок? На первый взгляд кажется, что авторы именно это и утверждают:

«Рождение национального государства произошло не в момент апофеоза правителя, а тогда, когда личности всех правителей оказались подчинены прочной и постоянной корпоративной структуре государства. Бессрочные организации и институты, обладающие правом вето, например парламенты и независимые судебные инстанции, стали составной частью государства…» [Норт, 2011, с. 415).

Но не будем забывать, что безличное право не падает с неба, а появляется лишь там, где уже существует достаточно стабильная господствующая коалиция, осуществляющая эффективный контроль над насилием. Даже Англии для перехода к «открытому доступу» понадобился приехавший с континента (с немаленькой армией) новый король — Вильгельм III; до Славной революции ни один английский король не позволить себе такого риска. Способны ли безличные организации вроде парламентов, и безличные права вроде прав человека сами по себе, без стоящих за ними господствующих коалиций, обеспечивать контроль над насилием? Норт, Вайнгаст и Уоллис не задают прямо этот вопрос, но косвенно признают его право на существование:

«…свойственное естественным государствам ограничение доступа призвано решить проблему насилия — индивиды и группы, способные на насилие, получают стимулы к сотрудничеству. То есть ограничение доступа — не просто средство максимизировать доходы правящей элиты. Политика на основе порядков открытого доступа: универсальные безличные права и принцип верховенства права, открытый доступ к рынкам, все большие экономические свободы — все это снижает способность естественного государства контролировать насилие . Таким образом, подобные перемены угрожают сделать жизнь людей хуже, а не лучше» [Норт, 2011, с. 437].

Разумеется, авторы не задаются вопросом, насколько «открытый доступ» снижает способность контролировать насилие для «неестественного» государства (это было бы слишком даже для нобелевского лауреата). Но примеры фашистских переворотов во вроде бы уже вполне «неестественных» Италии и Германии наводят на мысль, что та же самая закономерность работает и здесь: контроль насилия с помощью контрактных организаций неустойчив и должен подкрепляться дополнительным институтом, а именно — привычкой сложившихся властных группировок решать конфликты мирным путем. Как только одна из таких группировок (в силу молодости или резкого изменения личного состава) отказывается от принципа мирного сосуществования и прибегает к внутриэлитному насилию, контрактные организации оказываются неспособны ей противостоять.

Таким образом, книга Норта, Уоллис и Вайнгаста дает окончательный (и полностью согласующийся с нашей теорией Власти) ответ на вопрос о причинах экономического роста в одних государствах и экономической стагнации в других. Различие между этими государствами заключается в устройстве их правящих коалиций (наличие внутри них самих правовых отношений) и уровне их политической культуры (готовности распростанить правовые отношения на все население, и умение удержаться при этом у власти). Те страны, чьи правящие элиты неспособны к качественному государственному правлению (не говоря уже о неумении решать вопросы между собой правовым путем), обречены на экономический застой и деградацию.

Однако это вовсе не означает, что подобные «нехорошие» элиты нужно немедленно отстранять от правления (особенно с помощью гуманитарных бомбардировок): худо–бедно, но они все же обеспечивают контроль над насилием — главную жизнеобеспечивающую функцию государства. Уничтожение плохих элит не может привести ни к чему другому, кроме как к формированию еще более молодых и неопытных новых элит, что неизбежно сопровождается значительным ростом насилия. Социальный прогресс следует искать на пути повышения политической культуры властных группировок, ради чего, собственно, мы и написали нашу книгу.

 

6. Теория Власти

Михаил Хазин, Сергей Щеглов, «Лестница в небо», (2016)

Теоретик. Нам осталось ответить на последний, но самый каверзный вопрос, который наверняка висит у вас на языке. Почему мы, авторы, так уверены в правильности нашего собственного понимания Власти? Почему мы без колебаний пишем на каждой странице книги «теория Власти», как будто она является общепризнанной дисциплиной, преподающейся в университетах наравне с теорией механизмов и машин?

Читатель. Честно говоря, вы так задавили меня эрудицией, что я уже и забыл про этот вопрос. Но в самом деле, а почему? Ваша теория только–только появилась на свет, а потому признания в научном сообществе еще не получила; как же тогда вы убедились, что эта теория действительно работает?

Теоретик. Обратите внимание, какой критерий первым пришел Вам в голову при вопросе о правильности теории. Признание в научном сообществе! И это после сотен страниц, посвященных механизмам формирования такого «признания» в интересах действующей Власти! Коль скоро сама наша теория включает в себя строжайший контроль Власти за результатами социальных наук и даже описывает некоторые его механизмы — разве имеем мы право проверять собственную теорию через ее официальное признание? Конечно же нет! Мы слишком хорошо понимаем, насколько условным является «общественное признание» и какое далекое отношение имеет оно к истинности или ложности социальных теорий.

Практик. Даже обидно, право слово! Мы целую книгу рассказывали о том, что любая общепризнанная теория в общественных науках является инструментом Власти, направленным на сохранение ее стабильности и устойчивости. Иначе никто не позволит ей стать «общепризнанной». В лучшем случае соответствующие исследования никто не будет финансировать и пропагандировать. В худшем они будут объявлены лженаукой, мракобесием и поощрением терроризма, а их авторы подпадут под законы о борьбе с подрывом устоев.

Читатель. Простите за откровенность, но тогда я вообще не понимаю, зачем было писать вашу книгу. У нее же нет никаких шансов!

Практик. А вот тут вы ошибаетесь. Власть (с большой буквы), если она всерьез заботится о своем будущем, всегда оставляет место для «экологических ниш», в которых сидят люди, действительно открывающие что‑то новое и интересное. Официальная наука их не любит, но в случае возникновения критических ситуаций некоторые из таких исследователей могут «выстрелить» и даже стать на какое‑то время «властителями дум».

То, что современная ситуация является кризисной , по–моему, очевидно. Это не значит, что наша теория станет общепризнанной, но у нас есть серьезные основания считать, что сегодня она будет позитивно воспринята Властью. Есть еще одна серьезная причина, по которой ее могут не просто принять, но даже, пусть и не по полному масштабу, продвинуть. Дело в том, что в условиях острого системного кризиса мало найти людей, которые могут предложить какие‑то новые идеи. Нужно эти идеи реализовать.

Но как это сделать? Авторы новых идей — всего лишь одиночки (в общественных науках новые открытия не требуют больших коллективов), за ними нет сколько‑нибудь масштабной организации. Да ее и не может быть, поскольку любая сколько‑нибудь серьезная организация либо создается Властью, либо является для нее угрозой. Создать организацию с нуля под конкретных людей? Не получится: все ее потенциальные сотрудники уже выучены в рамках общепризнанных, «единственно верных» теорий, и будут в своих действиях воспроизводить старые концепты и парадигмы. Как говаривал незабвенный Виктор Степанович Черномырдин, какую партию мы ни строим, всегда получается КПСС. Молодежь, способную сразу же начать работать в новой модели, взять неоткуда; она должна сперва ей научиться. Причем желательно начинать это делать с детского сада. В противном случае велика вероятность, что некоторые идеологические «табу» («что такое «хорошо» и что такое «плохо») уже будут вбиты в голову.

А значит, будут порождать априорные симпатии и антипатии, которые могут сильно помешать будущей работе.

Поэтому в системно–кризисные времена альтернативным концептам (пусть они идеологически и противоречат «мейнстриму») и может быть дан «зеленый свет». При этом мнение представителей самого «мейнстрима» никому во Власти к этому моменту уже не интересно; поезд ушел, кризис на дворе! Именно по этой причине мы и говорим о том, что наша книга является пособием для начинающих. В условиях современного кризиса, буквально здесь и сейчас она может быть использована для прорыва; «вчера было рано, завтра будет поздно» — как говорил один из величайших практиков Власти.

Читатель. Да, вот теперь все понятно. Вот только «завтра будет поздно»… Что, все так плохо? Нужно уже бежать и что‑то делать?

Практик. Завтра действительно будет поздно, но упомянутый практик эту фразу произнес по поводу вооруженного восстания, когда счет идет на часы. А сейчас речь идет об исторических мерках — год, два, может быть даже десять . Поэтому лучше спокойно дочитать книгу до конца. Мы возвращаемся к крайне интересному моменту: откуда, собственно, появилась на свет теория Власти? Это крайне полезно знать, прежде чем бежать применять ее на практике, поскольку если теория, какой бы она красивой ни была, взялась из неправильного места, применять ее бессмысленно и даже опасно.

Теоретик. Как видите, общепризнанность теории является результатом оценки ее полезности для Власти , но слабо соотносится с правильностью. Поэтому мы руководствовались куда более надежным, хотя и не менее трудоемким способом проверки наших догадок. По уже сложившейся традиции мы расскажем о нем с самого начала, как если бы книга, которую вы держите в руках, была бы точно таким же источником по теории Власти, как и все предыдущие книги, рассмотренные нами до сих пор.

Читатель. Вы говорите про СССР?

Теоретик. Разумеется. Авторы «Лестницы в небо» родились, получили образование и начали свою трудовую деятельность в Советском Союзе, и беспрецедентная социальная трансформация, случившаяся на его территории в конце XX — начале XXI века, происходила прямо у них на глазах. Сегодня многие события прошлого века уже порядком подзабыты, поэтому давайте освежим в памяти не просто советскую и российскую историю последних десятилетий, но и само историческое пространство, на котором возник СССР.

Начать тут нужно с 500–летней старины, поскольку все современные события уходят корнями в XVI век. Появившаяся тогда модель

капиталистического развития была основана на постоянном углублении разделения труда («научно–техническом прогрессе»), что, в свою очередь, требовало постоянного расширения размеров экономических систем . И если мы посмотрим на историю крупных экономических объединений , то увидим, что с конца XIX века, когда свободного экономического пространства в мире больше не осталось, количество таких систем все время сокращалось.

Вы наверняка помните, что открытия в теории Власти часто совершались учеными, жившими в особые периоды человеческой истории, «на сломе эпох», когда одни формы Власти сменялись другими, и потому на какое‑то время сбрасывали маски. В конце ХХ века подобный период переживала страна, которой вы уже не найдете на карте мира.

К началу XX века их было четыре: Британская, Германская, Американская и Японская. По итогам Первой мировой войны (которая как раз и была войной за рынки) Германская система проиграла и разделилась на две: собственно Германскую (настолько «урезанную» в правах, что это практически сразу привело к новой войне) и Советскую. Разумеется, Советскую систему тоже хотели разделить, но Гражданскую войну выиграли как раз те, кто не дал этого сделать. По итогам Второй мировой войны из пяти систем осталось две: Советская и Американская. Первые десятилетия после войны они интенсивно развивались, осваивая новые экономические пространства, но затем снова начался кризис развития, связанный с исчерпанием возможностей роста. В СССР он начался чуть раньше (в начале 60–х годов), но протекал медленнее, в США — позже (в 1971 году), зато пошел быстрее.

Рассказ о деталях этого процесса мы опустим, поскольку он требует отдельной книги , но отметим существенный во всех смыслах момент. Возникший кризис был осознан правящими элитами и в СССР, и в США. А вот дальше произошло то, что никакая экономика объяснить не может. В СССР были предприняты две масштабные попытки преодолеть кризис (хозяйственная реформа Хрущева начала 60–х и реформа Косыгина второй половины 60–х), но когда они не дали ожидаемых результатов, новых реформ за ними не последовало.

Практик. Вот здесь как раз проявилось принципиальное отличие монархии от олигархии. В СССР к началу 70–х (когда кризис начался и в США) у власти находился уже пожилой «монарх», Леонид Ильич Брежнев , поддерживаемый таким же, а то и более пожилым окружением. На фоне явно ухудшающейся ситуации у главного противника (СССР еще рос, хотя и все замедляющимися темпами, а экономика США все 70–е годы фактически падала) руководство СССР3 фактически отказалось от каких‑либо активных действий по реформированию экономики. Более того, оно решило, что победа сама упадет в руки, и пошло на уступки Западу сразу по трем основным направлениям «борьбы двух систем».

Во–первых, начало в условиях нефтяного кризиса продавать нефть на экспорт. Во–вторых, пошло на ограничение стратегических вооружений (договор ОСВ-1, 1972 год), поддерживать которые в то время было куда труднее для бюджета США, чем для СССР. В–третьих, СССР в 1975 году подписал Заключительный Акт совещания в Хельсинки, включавший в себя так называемую «третью корзину» — положения, признающие в качестве общепризнанных ценностей «права человека» в их западной формулировке .

Теоретик. Кажется невероятным, чтобы одна из двух ведущих мировых держав пошла на подобные односторонние уступки своему противнику, да еще в условиях его очевидного ослабления. Но при монархической власти такое бывает сплошь и рядом : человек слаб, даже если он руководит великим государством. С возрастом все больше хочется передохнуть, сделать паузу в борьбе за власть, переключиться с Власти на Управление. И вот результат: в течение 15 лет СССР не только упустил возможность выигрыша в «соревновании двух систем», но и вырастил в собственной системе Власти целое поколение потенциальных предателей, ориентированных на «уровень жизни» и «права человека», а потому не видевших будущего в рамках сложившейся экономической системы .

Если бы современная экономическая теория и теория Власти была к этому времени общим местом, то, скорее всего, этого бы не произошло. Просто потому, что понимание объективных причин кризиса заставило бы бороться до конца. Поневоле вспоминаются слова Сталина, сказанные им в частной беседе незадолго до смерти: «Нам нужная хорошая теория, иначе нас сомнут». Теория была создана, но… уже после распада СССР.

Но это сейчас, зная теорию Власти, мы можем легко объяснить читателям и самим себе, что произошло. В рамках предшествующих социальных теорий, вроде «классовой борьбы» и «Экономикса», действия советского руководства выглядели совершенно необъяснимыми и порождали целую лавину слухов про «масонский заговор» и «американских шпионов». Объяснить случившееся ра- ционалъно, без привлечения потусторонних сил, было совершенно невозможно.

Практик. А вот в США ситуация была другая: там высшая Власть в государстве была организована олигархически. Американская элита осознала, что проигрывает «соревнование двух систем», и дико испугалась. В результате она срочно разработала программу экономических реформ, так называемую «рейганомику» и, не обращая внимание на протесты части общества (например, профсоюзов), эту программу железной рукой осуществила.

Суть этой программы состояла в том, что в США имитировали расширение рынков с помощью кредитного стимулирования спроса домохозяйств. Это потребовало серьезных изменений и в механизме кредитования (концепцию возврата частного долга заменили на его бесконечное рефинансирование), и в системе обслуживания госдолга (стали снижать учетную ставку, предварительно подняв ее до заоблачных высот); но тем не менее очередной этап технологического прогресса был успешно запущен. Отдаленным результатом «рейганомики» стал современный (куда более серьезный) «долговой» кризис, но в первые десятилетия найденное решение сработало, и его инерции вполне хватило для победы над геополитическим и идеологическим противником.

Теоретик. Главное, что мы хотим подчеркнуть, — это то, что кризис в 70—80–е был взаимным, и кто в нем окажется победителем, по всем экономическим теориям предсказать было невозможно . Проигрыш СССР стал следствием слабости (относительной) его элиты и устройства его верховной Власти, а вовсе не был вызван какими‑либо «объективными» экономическими причинами4.

Но это сейчас, в 2015 году, мы такие умные и все знаем; а вот будущие авторы смотрели на те же события с точки зрения людей, еще не написавших «Лестницу в небо»! В годы их молодости историю было принято понимать как «живое творчество масс или как «следствие экономических изменений»; и с этой точки зрения период 1979-2004 годов представлял собой последовательность по меньшей мере странных, а то и совершенно необъяснимых событий!

Руководство находящегося на пике своего могущества СССР, столкнувшись с активизацией своего главного противника и ухудшением экономических показателей, не предпринимает никаких реальных реформ, а передает кресло Генерального секретаря от одного смертельно больного человека к другому. Когда в этом кресле наконец оказывается молодой и энергичный генсек, он ни с того ни с сего решает отказаться от руководящей роли КПСС и прекращает борьбу за мировое господство. Постепенная «демократизация» управления и предоставление организациям больших экономических свобод приводит не к улучшению, а к ухудшению экономической ситуации. Предоставленная республикам СССР большая свобода действий используется ими не для работы на благо всей страны, а для «парада суверенитетов», уничтожающего вчерашнюю сверхдержаву.

Пришедший к власти под лозунгами борьбы за народное дело политик устраивает своему народу «шоковую терапию» и запускает грабительскую «приватизацию». Армия, милиция и спецслужбы поддерживают этого политика в противостоянии с объявившим ему импичмент высшим органом власти. Стартовав на следующих выборах с рейтингом менее 5%, этот политик выигрывает их, несмотря на совершенно явную раздачу государственной собственности своим приближенным . Получив очередной мандат от народа, политик перестает заниматься государственными делами, и страной долгое время руководят сменяющие друг друга «группы влияния». Наконец, поставленный перед перспективой потери власти, а вместе с ней и свободы, этот политик назначает на свое место никому не известного человека — и тот спустя несколько лет оказывается выдающимся государственным деятелем, восстановившим статус России как ведущей мировой державы!

Читатель. Ого. Да тут и впрямь «загадка внутри головоломки, завернутая в тайну»!

Практик. Не нужно думать, что мы одни такие «загадочные» и что победа далась Западу легко и без последствий. Дело в том, что политика финансового стимулирования, «рейганомика», очень усилила позиции финансовой элиты (точнее, финансовой части мировой элиты), даже с учетом того, что уже были в наличии ФРС США и Бреттон–Вудские соглашения. И поскольку задачу накачки спроса и перестройки экономики США (перехода к новой технологической «волне») нужно было решать быстро, впервые за много веков были ослаблены механизмы пополнения верхней, родо–племенной части западной элиты. Грубо говоря, финансистов туда стали пускать просто по факту наличия очень больших денег, без долгой и утомительной проверки.

В результате к моменту распада СССР финансовая часть мировой элиты стала не просто доминировать, она начала превышать ее остальную часть и численно, и по контролируемым ресурсам. Что позволило ей сильно изменить общие правила функционирования управления государствами в своих интересах. Более того, был радикально изменен управленческий и научный дискурс, в части того, что доминирование финансовой элиты стало его (дискурса) имманентной, то есть неотчуждаемой частью. И, как следствие, когда кризис (который, в первую очередь, связан с невозможностью сохранить нынешнюю финансовую систему со всей ее системой бенефициаров) начался уже в более или менее крупном масштабе, все попытки что‑то изменить или исправить выстраивались в условиях, во–первых, признания того факта, что финансы и финансисты ни в чем не виноваты, и, главное, при любых условиях должны сохранить свое место в элите.

В результате сложилась потрясающая ситуация — кризис идет уже как минимум лет восемь, а хоть сколько‑нибудь внятного его объяснения в рамках научного «мейнстрима» не существует! А люди, которые, в общем, привыкли относиться к самим себе с уважением, говорят вслух о том, что он «закончился»…

Теоретик. Вернемся от нынешней непростой ситуации к концу прошлого века. Наверное, во всей истории человечества не было другого случая, когда за какие‑то 25 лет ведущая мировая держава претерпела бы столь масштабные изменения в своем политическом и экономическом устройстве. Уникальная советская политическая система, в которой принадлежность к правящей элите была строго формализована членством в КПСС и местом в так называемой номенклатуре , сменилась «разгулом демократии», где долгое время нельзя было понять, кто главнее — министр, олигарх или бандит. Экономическая система, представлявшая собой огромное государство–корпорацию, где каждый гражданин был ее наемным служащим, была практически мгновенно преобразована в смешанную частно–государственную экономику, где больше не действовали сложившиеся в предыдущий период социальные гарантии.

Казалось, все мыслимые устои общества были разрушены, но не прошло и десяти лет, как на развалинах предыдущего государства стало формироваться новое, а в нем — возрождаться привычная каждому советскому человеку «вертикаль власти». Подобно Англии XVII века и Италии XIX, где глазам исследователей предстала молодая, а потому еще не слишком умело прячущаяся за масками Власть, трансформация СССР в Россию открыла для исследователей возможность разглядеть за политическими и экономическими структурами более глубокую реальность — ту самую Власть, которая в обычных условиях умеет оставаться невидимой. Но чтобы ее увидеть, нужно было обладать еще и особой оптикой.

Зададим следующий, вполне логичный вопрос: почему авторами теории Власти стали несистемные для российской науки люди? Государственный деятель, экономист (не академический, скорее, практик государственного управления экономикой) и публицист Михаил Хазин? Писатель–фантаст, программист и блогер Сергей Щеглов? Почему именно им удалось «размотать» звено за звеном цепочку, приведшую в конечном счете к теории Власти, и почему этого не смогли сделать профессиональные политологи?

Читатель. Ну, для читателей вашей книги это уже не вопрос. Конечно же потому, что они были несистемными! Ведь все системные ученые вписаны в какие‑то группировки и думают только то, что им положено думать!

Теоретик. Печально, если вы вынесли из нашей книги столь прямолинейную трактовку социального контроля. На уровне столь умных и независимых людей, какими обычно бывают выдающиеся ученые, он работает куда тоньше, чем товарищ майор за плечом . Контроль над ними осуществляется путем долговременного обучения определенным мыслительным приемам и базовым представлениям, которыми эти ученые потом и пользуются всю оставшуюся жизнь . Или, выражаясь современным языком научной публицистики, путем формирования научного дискурса. Поэтому профессиональным ученым так легко делать научную карьеру (с теми, от кого она зависит, они говорят на одном языке), но так трудно придумать действительно новую теорию. Вспомните, сколько десятилетий (!) ушло у нобелевского лауреата (!) Норта на разработку концепции «насилия и социальных порядков», и как медленно преодолевал он на этом пути привычные экономические концепции.

Практик. Ну, Россия все‑таки не США. Это в США тотальная дисциплина и жесткое подчинение вертикали, поскольку без них карьеры не сделаешь. А в России внутренняя свобода всегда была выше, особенно в период СССР, когда все больше смотрели на результат, который показывает работник, а не на то, о чем он думает. Есть и еще одно обстоятельство. В силу того, что в США всегда был избыток квалифицированной рабочей силы, основной упор они делали на производственные схемы, все элементы которых (исполнители) были легко заменяемы. СССР применить эти схемы не мог — исполнителей просто не было. И по этой причине в СССР учебная система была выстроена под поиск и подготовку гениев. Которые могли заменить сложные схемы силой мысли.

А уж если нужен гений, то нужно терпеть и все его выверты. И тяжелый характер, и желание задавать разные неудобные вопросы. Кстати, когда я впервые столкнулся с американскими профессорами, я удивился, насколько они «зашорены», насколько любая попытка хотя бы на миллиметр отойти от «утвержденных» схем вызывает у них отторжение и раздражение. В этом смысле советская школа была куда более «либеральной», хотя и она в последние годы СССР стала постепенно переходить на американские рельсы. А сейчас этот процесс еще усилился.

Теоретик. Так что, Читатель, в главном вы действительно правы: для настоящего теоретического прорыва в какой‑либо области требуется появление «человека со стороны», не только способного посмотреть на имеющиеся проблемы свежим взглядом и привлечь для их решения приемы и методы из других областей, но и не входящего в сложившуюся научную иерархию. Именно это и произошло с теорией Власти, когда ею — на первый взгляд чисто случайно, но исходя из логики развития Науки — с железной необходимостью занялись Хазин и Щеглов.

Михаил Хазин начинал свою личную карьеру как математик (выпускник мехмата МГУ 1984 года, работал в Институте физической химии до 1989 года), затем заинтересовался экономикой (несколько лет работал в Институте статистики и экономических исследований Госкомстата СССР/РФ, после чего еще год — руководителем аналитического отдела в Элбим–банке), и на волне бурных кадровых изменений 90–х закономерно попал на государственную службу . К 1995 году он дослужился до начальника департамента кредитной политики Министерства экономики, а к 1996–му уже метил в замминистры, но угодил в «разборку» между вышестоящими руководителями и вынужден был уйти из министерства. В 1997 году Хазин перешел в только что образованное Экономическое управление Президента РФ и впервые получил возможность для спокойного анализа экономических процессов. Далее слово самому Хазину:

«…в силу служебных обязанностей исследовал обстоятельства предстоящего российского кризиса‘ и с интересом обнаружил, что некоторые его аспекты удивительно напоминают американскую экономику. После чего стал размышлять о сущности экономической парадигмы, сложившейся в США в 90–е годы прошлого века…» (Кобяков, Хазин, 2003].

Так обычный экономист незаметно для самого себя стал теоретиком — поставил перед собой и попробовал разрешить серьезную научную проблему (причины происхождения масштабных экономических кризисов). Одновременно первый заместитель руководителя Администрации Президента, который принял Хазина на работу, поручил ему обеспечить для Президента (тогда — Б. Н. Ельцина) «прозрачность» работы правительства. В результате на свет появилась не только концепция «мирового кризиса», но и понимание того, как в Правительстве реально принимались решения .

В 2003 году в Интернете открылся посвященный проблеме экономического кризиса сайт www.worldcrisis.ru, и в том же году Хазин со своим соавтором Андреем Кобяковым издал классическую сегодня книгу — «Закат империи доллара и конец «Pax Americana». Несмотря на провокационное название, книга содержала целостную концепцию происхождения кризисов из структурных дисбалансов, вызываемых волюнтаристской кредитной накачкой отдельных отраслей в ущерб всем остальным. Прогнозировавшийся в книге глобальный кризис действительно разразился в 2008 году (затронув в том числе и Россию), но был «залит деньгами», в полном соответствии с прогнозом другого соавтора «Лестницы в небо».

Сергей Щеглов на своем жизненном пути всегда исповедовал принцип «заниматься тем, чем интересно», и в результате поменял множество профессий. Начав свою карьеру инженером в оборонном КБ (1988), он вскоре перевелся в философскую аспирантуру Пермского политехнического института (1989-1991) — но тут развал СССР сделал преподавателей и аспирантов нищими, и Щеглову пришлось искать другие источники доходов. В последовавшие за этим «лихие девяностые» он занимался и торговлей видеотехникой, и работой в кредитном отделе банка, и поставками отделочных материалов, а в качестве хобби писал довольно своеобразную фантастику (благодаря которой до сих пор известен в Интернете как «писатель–фантаст»).

Но все эти занятия не позволяли удовлетворить личное любопытство Щеглова (которое некогда и привело его в философскую аспирантуру): как устроено окружающее нас общество, какие законы им движут, и куда оно благодаря им движется? Поиски ответов привели Щеглова на первые дискуссионные площадки в Интернете, где он заинтересовался экономикой и вскоре стал активным участником дискуссий на сайте Михаила Хазина worldcrisis.ru. Первым творческим достижением Щеглова стала небольшая заметка о циклах Кондратьева [Щеглов, 2003/2009], из анализа которых вытекал странный (для 2003 года, когда золото стоило примерно 350 долларов за унцию) прогноз о скором многократном подорожании золота (и других природных ресурсов) .

Следом на свет появилась статья «Будущее денег» [Щеглов, 2003], в которой был выявлен долговой характер американской экономики и дан прогноз, что очередной финансовый кризис может быть «залит деньгами», поскольку на тот момент ставка рефинансирования еще не достигла нулевой отметки. В ходе «великой рецессии”, как в конечном счете был назван экономический кризис 2008 года, этот прогноз также прошел практическую проверку: раздав банкам более трех триллионов долларов и опустив ставку рефинансирования до нуля, американская ФРС сумела стабилизировать экономику на краю пропасти.

После обнаружения практически полной управляемости экономики финансовыми кругами интересы Щеглова сместились в следующую область. Действительно, какой смысл изучать «экономические законы», если простым решением «дать кредит» их действие может быть отменено в любую минуту ? Изучать нужно те закономерности, которые действительно определяют поведение людей, и они совершенно явно лежат за пределами экономики! Нужно изучать способы совместной деятельности людей, то есть способы их организации!

Результатом многочисленых дискуссий на форуме и знакомства Щеглова с нейроинформационной концепцией, развиваемой Игорем Бощенко, стала совместная статья [Бощенко, Щеглов, 2005] «От племени к нейросоцу». В ней развивалась «теория социальных систем управления», главной идеей которой была классификация организаций («социальных систем управления) по способу, которым в них вырабатываются и принимаются решения. Бощенко и Щеглов выделили и пронумеровали четыре таких способа («систем управления»): СУ-1 (родоплеменной, решения принимаются коллективным сознанием племени), СУ-2 (феодальный, решения принимается одним человеком, стоящим во главе иерархии), СУ-3 (капиталистический, решения принимается путем формальной процедуры — Закона — и за счет этого учитывает мнения разных людей) и наконец СУ-4 (нейросоци- альный, решения формируются в ходе обмена информацией между людьми подобно тому, как это происходит в ходе обмена информацией между нейронами головного мозга). ТССУ, как ее назвали авторы, получила определенную популярность в Сети, и легла в основу монографии Бощенко «Эволюция социальных систем» [Бощенко, 2006].

Однако нейроинформационный подход к общественной жизни показался Щеглову слишком абстрактным, и в дальнейшем он удовлетворял свое любопыство исследованиями конкретных вопросов общественной жизни. Так, в 2006 году он провел анализ структуры собственности крупнейших мировых предприятий и опубликовал у себя в блоге ее неожиданный результат: почти половина из топ-500 акционерных обществ оказалась под контролем тесно связанной между собой десятки крупнейших инвестиционных фондов . Мировая экономика оказалась куда ближе к «плановому хозяйству» с единым центром принятия стратегических решений, нежели к стихии «свободного рынка». Через пять лет, в 2011 году, схожую работу проделала группа швейцарских исследователей во главе с Джеймсом Глаттфельдером; они проанализировали данные о владельцах 37 миллионов (!) компаний, и пришли к тому же самому выводу: во главе мировой экономики стоит кластер из большой десятки инвестфондов . Но как именно эта десятка управляет своими активами? Какие законы — экономические, социальные или политические, — могут позволить нам понять поведение людей, стоящих у руля всей мировой экономики? К началу 2010–х годов Щеглов вплотную подошел к теме нашей книги: там, на самом верху, действуют совсем другие правила игры, правила Власти!

Тем временем Хазин активно продвигал свою теорию «мирового кризиса», по–видимому, рассчитывая на ее признание в государственных структурах- Однако реакция российского экономического сообщества на многочисленные статьи и публикации оставалась демонстративно–пренебрежительной: «теория Хазина ненаучна, потому что сам Хазин не экономист, поскольку его не печатают экономисты в своих научных журналах». Постепенно в интервью Хазина стала появляться рефлексия такого отношения: он все чаще говорил о господствующей в среде экономистов либеральной экономической теории как о главном препятствии на пути реальной борьбы с кризисами. Опыт кризиса 1998 года, который был виден Хазину и его коллегам по Экономическому управлению, но так и не был предотвращен, повторился в 2008 году: снова кризис был предсказан за несколько лет, и снова для его предотвращения ничего не было сделано. Только на этот раз уже в крупнейшей державе мира, в США, а не в коррумпированной ельцинской России.

Чем можно объяснить такое повсеместное игнорирование реально сбывающихся прогнозов? Неужели они выгодны заправляющим всем олигархам? Вовсе нет — и в 1998 году в России, и в 2008 году в США многие олигархи потеряли в ходе кризиса все . Тогда, быть может, дело в господствующих экономических теориях? Представим себе, что некий олигарх вызывает к себе придворного экономиста, и между ними происходит примерно такой разговор:

   — Вот, Хазин пишет, что скоро будет кризис, и я все потеряю. Что скажешь?

   — Хазин шарлатан, современная экономическая наука давно установила эффективность рынков, и никаких кризисов там происходить не может, спрос и предложение быстро уравновесят друг друга.

   — А как же предыдущие кризисы?

   — Они были вызваны субъективными ошибками отдельных лиц, которые больше не повторятся. Объективных экономических оснований для нового кризиса нет!

И успокоенный олигарх продолжает свои рискованные операции — с понятным результатом. Какое‑то время эта версия казалась Хазину наиболее вероятной, и он посвятил много страниц критике «либеральной экономической теории». Однако существовала еще одно возможное объяснение, в 2000–е годы казавшееся совсем уж экзотическим. Что если олигархи вынуждены вести себя так, как если бы никакие кризисы им не грозили? Что если над экономической мотивацией (сохранить свои капиталы) существует более могущественная политическая?

Читатель. Ну да, то же самое, что и у Щеглова — какая, к черту, экономика, когда самое главное, дадут кредит или нет! В случае кризиса, глядишь, еще и скорее дадут! Нужно только знать, как сделать, чтобы дали именно тебе, а не конкуренту!

Теоретик. Вот именно: логика размышлений о кредитной экономике и о «либеральных теориях» неотвратимо выводит нас на вопрос: а каковы истинные мотивы лиц, принимающих решения на самом верху? Руководствуются ли они экономическими или же в первую очередь политическими соображениями? И если последними — то не пора ли переключиться с экономики на политику?

Идея переключиться с экономики на политику была тем более привлекательной, что сам Хазин многие годы провел в «коридорах власти» и прекрасно знал, как принимаются там ключевые решения. Более того, еще в 2006 году он обобщил свой опыт в кратком пособии «Как делать карьеру», написанном для Лены Ижицкой (тогда еще студентки) и никогда не публиковавшемся в открытой печати .

Читатель. 2006 год? Позвольте, но сейчас уже 2016–й! Что уважаемые авторы делали целых десять лет?!

Теоретик. Ну, это у них надо спросить. С нашей теоретической колокольни, длительное отсутствие какого‑либо развития своих политико–экономических идей что у Хазина, что у Щеглова говорит о существенных сложностях, возникших при попытке создать соответствующие теории. Переход от привычной и понятной экономики, где основной понятийный аппарат (деньги, товары, ВВП, кредиты…) был уже наработан предшественниками, к совершенно новой науке, которой даже и названия‑то не придумано , казался практически невозможным. Поэтому до ноября 2012 года фактически уже созданная, но еще не оформленная теория Власти никак не развивалась. А потом произошла одна из тех случайностей, которые обычно и создают Историю.

Заочно Хазин и Щеглов познакомились еще в 2003 и регулярно общались на сайте ворлдкризис. ру. За этим последовало личное знакомство, поддерживаемое в ходе визитов Щеглова в Москву и Хазина в Пермь. В одну из таких встреч, уже в 2012 году, Хазин упомянул о своем давнем тексте «Как делать карьеру»; Щеглов им активно заинтересовался и регулярно просил прислать на ознакомление. В ноябре 2012 года Хазин наконец‑то нашел в своих архивах пособие 2006 года и переслал его Щеглову с примечанием: «А давай сделаем из этого книгу». С этого момента события приобрели необратимый характер.

Щеглов открыл «Карьеру», прочитал в файле «к власти рвутся бандой» и хлопнул себя по лбу…

Практик. Нужно заметить, что для Хазина эта фраза была столь же обычной, как «лошади кушают овес и сено». Дело в том, что ее часто повторял его отец, Леонид Григорьевич Хазин , рассказывая сыну о своем понимании устройства Власти. Когда Хазин сам начал работать во властных структурах, это понимание хотя и несколько уточнилось, но в целом осталось без особых изменений. Как видите, реальные корни теории Власти уходят глубоко в недра советского общества.

Теоретик. А вот Щеглов посмотрел на эту «само собой разумеющуюся» фразу с совсем другой, теоретической точки зрения. «Банда» — это же новое понятие, быть может, то самое, которого так не хватало для сборки «социальной системы управления»: малая, но организованная группа! Все известные до сих пор социальные теории признавали за субъектов истории либо отдельных людей (царей и героев), либо большие группы людей (этносы, классы, элиты), либо совсем уж безличные социальные и экономические законы. А вдруг получится создать теорию, взяв за субъект социального действия малую группу? Причем не какой- нибудь кружок филателистов, а группу организованную, четко понимающую свои задачи и сознательно рвущуюся к власти? Добившись которой она будет играть решающую роль в принятии всех значимых решений и тем самым определять ход Истории?!

Практик. В то время как Щеглов считал «властные группировки» интересным теоретическим понятием, Хазин уже давно на собственном опыте убедился в их реальном существовании. Он пришел на государственную службу уже в достаточно серьезном возрасте (33 года), без навыков руководящей работы и представлений о правилах игры в структурах исполнительной Власти, но с большим опытом практического управления неформальными коллективами, полученным в работе со школьниками. Сталкиваясь с большим количеством высокопоставленных чиновников (вплоть до министров и вице–премьеров), он напряженно искал способы правильно «вписаться» в новую для себя систему отношений и выработки решений. Необходимо было понять, как можно мотивировать своих коллег и подчиненных на реальное выполнение сложных и подчас неформальных задач, поставленных руководством.

В процессе такого интенсивного обучения Хазин с удивлением обнаружил, что у «старых» работников аппарата (в отличие от новых людей, пришедших в правительство после 1991 года) совершенно невозможно было узнать, с кем и в рамках решения каких задач они реально работают. «Новые» работники поначалу были куда более откровенны , но со временем тоже потихоньку закрывали рты на замок. Вот в этот короткий период относительной открытости Хазин и успел обнаружить, как возникают властные группировки и как они переходят от своих служебных обязанностей к задачам захвата и укрепления власти. Заметим, что следующий «призыв» новых людей в структуры федеральной власти, связанный с Путиным, такую пищу для размышлений уже не давал, поскольку эти люди пришли в правительство пусть и из региональной, но все равно — Власти. Они уже научились скрывать свои реальные связи и интересы.

Было и еще одно обстоятельство. Поскольку властные группировки в начале 90–х еще только формировались, им необходимо было иметь некоторые предварительные маркеры «своих», например вхожесть в группы, из которых выбирали новых членов «команд». И тут Хазину снова повезло — в силу общественной активности и его самого, и некоторых членов его семьи у него оказалось много полезных связей, созданных еще до 1991 года. Они и сработали в полном масштабе (в частности, серьезную роль в его судьбе сыграли люди, окончившие с ним одну кафедру, однокурсники его родителей, родители его учеников по школе и другие аналогичные контакты).

Ну а самым важным стало то, что в период работы в Администрации Президента Хазину, и в силу порученной работы, и в силу сложившейся на тот момент политической ситуации, пришлось напрямую поучаствовать в борьбе за высшую власть в стране, в ходе которой рухнула «команда Чубайса». В этот момент в 1997-1998 годах перед ним высветилась вся система российских властных группировок, разглядеть которую с другого места было бы практически невозможно .

Теоретик. Как видите, с точки зрения Хазина, властные группировки были не теоретическим понятием, а практической и весьма грубой реальностью. Чтобы осознать масштаб сделанного открытия, требовалось взглянуть на него в более широком социально–философском контексте. Щеглов увидел возможность объяснить с помощью «властных группировок» не просто ельцинскую Россию, а всю мировую историю; от такой перспективы дух захватывало! Щеглов незамедлительно ответил на письмо: «Круто! Речь идет о работе в большой корпорации, такой как система Власти!», еще сам не понимая, что именно он написал. Так сначала на словах, а только потом уже на деле и появилось на свет новое название: теория Власти. Представление об обществе, в котором организованные группы целенаправленно добивались все большей Власти, конкурируя при этом друг с другом, обещало объяснить много больше, чем уже показавший свою слабость чисто экономический анализ.

Теперь у наших соавторов появилось понимание, что же именно они делают. Первый год ушел на преобразование сугубо практических советов «Карьеры» в теоретическое описание Системы Власти (как она тогда называлась). В январе 2014 года Хазин позвонил Щеглову и поинтересовался, когда же появившиеся в процессе наброски можно будет собирать в целую книгу. Далее состоялся следующий разговор:

   — У нас полная катастрофа. По основной работе у меня вот- вот начнется аврал, но это еще полбеды. Беда в том, что я уже полгода изучаю разные тексты про Власть, и нигде нет ничего похожего на нашу концепцию. Похоже, что мы сделали настоящее научное открытие.

   — И что же в этом плохого?

   — Так научное открытие нужно проверять! А это — чертова уйма работы. Не просто написать, как делать карьеру и почему ее нужно делать именно так. Нужно, во–первых, проверить концепцию на историческом материале, а во–вторых, обосновать ее научную новизну. Книгу в текущем виде можно закончить за несколько месяцев, но это будет совсем не то, что нужно.

   — Понятно. Ну что ж, будем делать «нетленку»1.

На то, чтобы «сделать нетленку», ушло еще два года. «Лестница в небо» насыщена примерами из самых разных эпох — и каждый раз за историческими событиями в них обнаруживаются осознанные действия одной или нескольких властных группировок. Способ, которым на этом этапе проверялась теория Власти, напоминает геометрию Лобачевского: предположим, что Историю действительно двигают властные группировки, и попробуем найти в ней эпизоды, которые при всем желании нельзя интерпретировать таким образом. По мере того как число эпизодов множилось, а искомого опровержения так и не находилось, подозрения авторов переходили в уверенность: теория работает!

Теперь она была готова к второй, более серьезной проверке. Хорошая научная теория должна обладать свойством кумулятив- ности: объяснять те же самые явления, что и предыдущие теории, плюс кое‑что из того, чего они объяснить не могут. Вторая часть «Лестницы в небо» не случайно представляет собой анализ предыдущих концепций Власти: так авторы проверяли свою теорию на полноту и непротиворечивость. Поскольку вы уже прочитали эту часть, вы знаете результат: в свете современной теории Власти предшествующие разношерстные идеи сложились в единую мозаику, практически полностью повторившую все концепции «Лестницы в небо». За исключением одной–единственной, той самой, с которой все и началось. Понятие властной группировки, позволившее собрать эту мозаику воедино, так осталось оригинальным открытием Хазина и Щеглова. Власть — это система, в которой не существует индивидуальных игроков; это открытие, совершенное «на стыке» личного опыта, экономической теории и многолетнего анализа Истории, при всей своей простоте является существенно новым вкладом авторов в теорию Власти.

Читатель. Я правильно понял, что основное доказательство правильности вашей теории — это сама ваша книга?

Теоретик. Не доказательство; наша книга — всего лишь аргумент в пользу того, что эта теория действительно кое‑что объясняет в окружающем нас мире. Мы начали это раздел с вопроса, почему авторы так уверены в правильности своей теории; вот и ответ — потому что десять лет (с 2003 года) искали новый подход к экономическим и социальным проблемам, а потом два года проверяли его на многочисленных практических примерах . Сейчас, когда работа над книгой завершена, Хазин и Щеглов, как в том анекдоте , наконец‑то сами поверили в свою теорию, и готовы отстаивать ее положения в дальнейших научных дискуссиях. Мы убеждены, что содержанием «Лестницы в небо» действительно является научная теория, позволяющая по–новому взглянуть на многие исторические события.

Практик. Причем эта теория появилась на свет очень вовремя. Во второй половине прошлого века в мире существовали две конкурирующие системы Власти, построенные на совершенно разных идеологических, управленческих и государственных конструкциях, но опиравшиеся на одну и ту же модель экономического развития (углубления разделения труда). Объективный кризис экономической модели вызвал серьезные управленческие проблемы, которые не были в полной мере осознаны ни в одной из двух систем (Советская в результате погибла, Западная до сих пор пребывает в серьезном кризисе). Причины этого лежат в устройстве элиты, которая всегда прежде всего заботится о собственном благополучии и по этой причине рассматривает негативные изменения прежде всего как угрозу себе, а не объективный внешний фактор. В результате ее адекватной реакцией становится не решение объективно возникших проблем, а их усугубление с целью устранения наиболее явной угрозы (например, Советской системы). Даже если внутри элиты и возникает понимание, что нужно что‑то менять, в ее распоряжении не оказывается ни языка, ни теории, ни людей, которые способны сформулировать понимание ситуации и предложить адекватный план.

Однако в России сегодня еще живет довольно большой слой людей, который не только вышел из‑под табу Советской системы, но и не полностью попал под табу системы Западной. По этой причине мы не только в состоянии увидеть слабые места западного научного «мейнстрима», но и видим, что и как там табуировано. И, соответственно, именно мы, россияне, сегодня способны предложить тот комплекс идей и действий, который, возможно, и приведет к выходу из сложившегося кризиса.

Теоретик. Как ни странно, именно такой вывод можно сделать, внимательно прочитав «Лестницу в небо». Появление новых прорывных теорий случается как раз в эпохи величайших потрясений, и было бы глупо не использовать возможности, открывшиеся в результате гибели Советской системы. У нас еще нет языка, на котором можно сформулировать теорию современного, как теперь выяснилось, властно–экономического кризиса, и предложить план его преодоления. Но десять лет назад у нас не было и языка для теории Власти — а теперь он создан; «Лестница в небо» как раз и претендует на то, чтобы стать первым шагом к более общей теории. И тот, кто воспримет ее как руководство к действию, весьма возможно, и сформулирует тот самый план, который позволит не только вывести мировую экономику из кризиса, но и даст возможность его творцу войти в мировую элиту, реализовав высшую мечту человека Власти!

Читатель. Вот даже как?! Лестница, которую вы мне подсунули, и в самом деле упирается в небо? Зачем только я прочитал вашу проклятую книгу! Теперь с этим придется что‑то делать!

Практик. Правильно! Теория только тогда чего‑нибудь стоит, когда применяется на практике; что нужно делать, вы знаете, и пусть вам сопутствует удача!

Москва, Пермь, 2006-2016