Третье, четвёртое, пятое, шестое ноября тянулись медленно, как кусок замазки, которую оторвали от рамы и раскатывали в пальцах. Я лежал на софе, задрав ноги на стену, и смотрел в потолок. За окном непрерывно шёл дождь, день превращался в нескончаемые сумерки. Серая мгла вползала в комнату, окутывая меня и мебель, укрывая туманом мысли, чувства, желания и мечты. Не было больше ни мыслей, ни чувств, ни мечтаний — ничего, кроме тупого созерцания. Я превратился в клочок тумана, балансирующий в комнате. Если бы я был человеком, то, наверное, уснул или умер. Но я был облаком, сгустком испарившейся воды. Минуты текли одна за другой, похожие друг на друга. Время, которое нужно было убить, умирало само — секунда за секундой, день за днём.

Вот уже два года я почти не ходил в школу. Не то чтобы меня освободили от занятий, просто в какой-то момент я понял, что это бессмысленно. Я освободил себя сам. Я понял, что у меня нет друзей и они никогда не появятся; что я должен постоянно следовать годами выработанным правилам, цель которых — избежать встреч с одноклассниками, не прекращающими придумывать новые шутки и игры, где я неизменно оказывался проигравшей стороной; что я был не белой вороной и гадким утёнком (какие там ещё птичьи сравнения придумывала мама?), а просто самым слабым мальчиком в классе, и эта расстановка сил с годами не менялась, а становилась всё более жёсткой; и, наконец, всё это ради того, чтобы исписывать одну за другой тонкие и толстые тетради и получать пятёрки.

Уроки никогда меня не интересовали в полном смысле этого слова. Новую, важную для себя информацию я черпал из книг, и единственным предметом, вызывавшим во мне неподдельный живой интерес, оставалась литература.

Математика, физика, химия, биология были попросту барщиной, которую приходилось отбывать в стенах школы. Мне даже не было скучно, у меня вообще по отношению к учёбе не возникало никаких эмоций, как не может вызывать чувств необходимость чистить зубы или утюжить форму. Я ходил на уроки и делал домашние задания, потому что так повелось, так было нужно и я к этому привык.

Давным-давно мне нравилось, если мама хвалила меня за пятёрки (впрочем, делала она это крайне редко), и я боялся наказания, неизменно следовавшего за плохими оценками. И вот наступил момент, когда что-то сломалось. То ли она потеряла интерес к моей школьной жизни, то ли я вышел из того возраста, когда наказывают за оценки. А может, перемены, произошедшие в стране и заставившие всех заняться поиском хлеба насущного, не оставляли ей времени и сил следить за моими успехами (вернее, неудачами). Если тратишь большую часть своей энергии на то, чтобы дома был суп (хотя бы и без мяса), невозможно ещё и проверять дневник, где всё равно зияет пустота.

Нет, я не был заброшенным ребёнком. Ни один родитель не расписывается в дневнике еженедельно, а маму интересовала лишь страница с оценками за четверть. О том, что пришла пора её проверять, ей напоминали каникулы.

Они перестали быть долгожданными, как в детстве, мало чем отличаясь от будней. Когда они приближались, мама заводила разговор о том, как дела в школе. Мне приходилось показывать дневник, где среди троек проглядывали редкие двойки, мухоморами торчавшие на поляне среди сыроежек.

Последующие несколько дней в нашем доме царила атмосфера скандала.

Казалось, что произошла утечка газа, все знают об этом, но, тем не менее, не открывают окон, а просто не пользуются электроприборами и не курят. После работы мама ходила по квартире, что-то бубня про себя. Я прятался в своей комнате и даже в туалет старался ходить реже, чтобы не попадаться лишний раз на глаза. Но атмосфера всё больше и больше насыщалась газом раздражения, так что малейшая искра производила неминуемый взрыв. Эту искру могло высечь любое моё действие. К примеру, застав меня на кухне наливающим чай, она вдруг начинала кричать: — Чаи он распивает, посмотрите на него! А уроки ты когда будешь делать, дрянь такая? Ты откуда вообще взялся такой ленивый? Ты сколько будешь издеваться надо мной? Как так можно учиться на одни тройки, я не могу понять? Ты что идиота из себя строишь? У всех дети как дети, нормально учатся, а ты один задницей пошевелить не хочешь!

Мама, конечно, не догадывалась, что тройки достаются мне с большим трудом, ведь ради них всё же приходилось показываться в школе. Но поскольку она уходила из дому раньше меня, а возвращалась позже, она понятия не имела, чем я занят целыми днями.

Не знаю, когда именно изменилась моя жизнь. Сначала я стал пропускать первые и последние уроки. Первые — потому что тяжело просыпался, последние — чтобы избежать нежелательных встреч. Потом я понял, что хотя мои прогулы и влекут за собой некоторые сложности с оценками, но в целом ничего катастрофического не происходит. Каждый раз я придумывал причину — проспал, плохо себя почувствовал, заболел, но справки нет, врача решили не вызывать. Учителя смотрели сквозь пальцы на мои истории — наверное, собственный суп был для них важнее, чем моё образование. Если по какому-то предмету у меня что-то не получалось или урок оказывался нудным — я пропускал и его. Со временем в этот «чёрный список» вошли все школьные предметы.

А потом я обнаружил, что пролежал на диване целую неделю и ничего не случилось. Небо не разверзлось, директор школы не позвонил маме, на моём лице не проявились признаки дебилизма, и поскольку у меня не было друзей, меня никто не хватился. Таким образом, я стал посещать ровно то количество занятий, которое позволяло мне не остаться на второй год, большую часть времени проводя дома.

Этот учебный год начался с того, что нам объявили о грядущем распределении учеников — школа становилась экспериментальной. На основании годовых оценок и специальных экзаменов каждого из нас зачислят в один из классов: литературный, физико-математический и просто класс — класс «В». Я понял, что если буду и впредь лежать на диване, то кроме класса «В» надеяться мне не на что. Это обстоятельство меня не смущало — какая разница, под какой буквой не ходить в школу. Но тот факт, что мои мучители останутся рядом со мной, заставлял задуматься. Ни в один из классов «с уклоном» они не попадут — в этом я не сомневался, зато у меня появился шанс оторваться от них.

Хотя до распределения оставалось два года, я стал чаще ходить в школу.

Сначала с ленцой, нехотя ломая устоявшийся ритм, а потом всё больше втягиваясь в процесс. Учиться было несложно, даже если учесть, что я много пропустил. Приходилось снова исписывать тетради, читать учебники, а чаще всего просто присутствовать на уроках. Так или иначе, через несколько месяцев я из троечника с натягом (натяг выдавался за хорошее поведение) перешёл в разряд если не отличников, то крепких хорошистов.

Случались, правда, дни и даже недели, когда мне казалось — всё зря, и не важно, в каком классе я буду учиться, это ничего не изменит. Да, Миху и компанию отправят в «В», но вовсе не обязательно, что в моём «А» (я хотел попасть в литературный класс) у меня появятся друзья. Впрочем, такие приступы тоски случались нечасто — в основном, после очередной издёвки.

Мечта попасть в литературный класс не была случайной. Одна из бесспорных заслуг мамы состояла в том, что я начал рано читать. Не знаю, объяснять ли это только лишь её образовательным террором, который тащил меня в кандалах и на крепко скованной цепи в мир знаний, или же тяга к чтению была заложена во мне на генетическом уровне — правда в том, что с самого раннего возраста я проводил много времени с книгами. Мама же, хотя и обучила меня мудрёному искусству складывать слова из букв и предложения из слов, дальше не пошла, и практически всё детство я беспорядочно читал всё, что попадалось под руку. Искания в какой-то момент привели меня к Морису Дрюону, которого я заучил почти наизусть и которым были проникнуты мои игры. Но со временем они отошли на второй план, так же как и сам Дрюон, а я стал поглощать макулатурные собрания сочинений Бальзака, Доде, Дюма и Майн Рида, красиво расставленные на полках в моей комнате рядом с неподъёмными томами про разведчиков и ударников социалистического труда. Не могу сказать, что чтение это было сколько-нибудь осмысленным — мне не с кем было обсудить прочитанное, сделать выводы или соотнести книгу с соответствующей эпохой или стилем.

Школьная программа начальных классов не вызвала во мне бурного отклика, так же как и более поздние авторы. Фонвизин, Карамзин, Крылов и даже Пушкин вызывали зевоту. Впрочем, я проглатывал и эти книги, но если в свободное время читаешь «Милого друга», вряд ли даже «Вечера на хуторе близ Диканьки» способны тебя расшевелить.

Но вот однажды у нас появилась новая учительница литературы. Вернее, она давно работала в школе, и в какой-то момент мы до неё доросли. Язык не поворачивался называть её «русичкой», хотя и её не оставили без прозвища, но звали уважительно, по отчеству — Вадимовна.

Вадимовна была молодой женщиной лет тридцати пяти с еврейскими или кавказскими чертами лица, полными чувственными губами, большими чёрными глазами и длинными смоляными волосами, зачёсанными назад. Она любила носить обтягивающие шерстяные платья, плотно облегавшие её тонкую девическую фигуру и маленькую грудь. Она ходила, чуть выгнув спину, как разозлившаяся кошка, ступая твёрдо, но очень грациозно. Она вся была пропитана этой неудовлетворённой, но живой женственностью, заставлявшей её то приседать на край парты, то складывать руки у подбородка, когда она слушала стихи, то облокачиваться рукой о стол и выгибаться так, что казалось, ещё чуть-чуть — и она переломится надвое. Когда она писала на доске, её длинные пальцы изящно держали мел, неизменно обёрнутый в белую тряпочку, подчёркивавшую идеальный маникюр и тонкую нежную кожу рук, которые, казалось, не знали стирального порошка или хозяйственного мыла.

Её уроки были единственными, где дисциплина никогда не нарушалась. Даже самые отъявленные буяны тихо сидели на задних партах, Вадимовна платила им тем, что забывала об их существовании. Она никого не наказывала и почти никогда не повышала голос, но было в ней нечто, заставлявшее сердце сжиматься от мысли, что она будет чем-то недовольна. Её улыбка стоила дорогого, добиться её одобрения или похвалы можно было только сделав что-то действительно выдающееся, зато её уничтожающий взгляд был пропитан таким вселенским презрением, что я всегда задавался вопросом — как люди, которые удостоились его, могли вообще жить дальше?

Одним из самых любимых её занятий был разбор сочинений. Но и здесь она проявляла себя как достойный своей славы новатор, никогда не называя имён. «Если автор захочет быть узнанным, это его личное дело», — говорила она, читая понравившийся отрывок. И каждый раз автор, раскрасневшийся от гордости, бывал, конечно, узнан.

«Или вот послушайте ещё такие перлы», — и весь класс катался по полу, а написавший вызвавшие её насмешку строки должен был бы провалиться сквозь землю. Но публичная слава была лишь побочным продуктом, самое главное заключалось в её одобрении или неудовольствии. И дело было, разумеется, не в оценках, а в том, что взрослые назвали бы самореализацией, а мы, никак не называя, просто смутно чувствовали — если ты написал или сказал что-то, понравившееся Вадимовне, значит, существуешь не зря.

Надо ли говорить, что к школьной программе Вадимовна относилась довольно легко. Она могла начать урок фразой «У меня тут по программе заложено восемь часов на роман „Мать“… но если вы мне обещаете его прочесть, я бы предпочла обсудить „Мать“ только сегодня, а остальное время посвятить

„Мастеру и Маргарите“.

Благодаря ей мы прочли книги, вышедшие из тени после многих лет если не запрета, то забвенья — произведения Серебряного века, Булгакова, Пастернака, Чуковской.

С её появлением я стал по-другому относиться к литературе — и к предмету, и к книгам вообще. Поначалу моё усердие скорее объяснялось желанием понравиться Вадимовне и страхом, что моё сочинение будет представлено на всеобщее осмеяние. Но потом я обнаружил, что в отличие от других дисциплин здесь от нас не требовали механического прочтения текстов и пересказа впечатлений на бумаге. Вадимовне нужно было больше.

Она хотела, чтобы мы размышляли и формировали своё мнение. Каждый раз, говоря о том или ином авторе, она, конечно, высказывала свою оценку, но просила нас и к ней относиться критически. Я воспринял эти призывы как учительский трюк, нимало в них не поверив. Но каково же было моё удивление, когда среди первых же зачитанных отрывков я не услышал своих, подтверждавших и дополнявших мнение Вадимовны. С улыбкой удовлетворения на лице она зачитывала перед классом те сочинения, где встречалось либо совершенно новое (для нас) отношение к книге, либо противоречащее тому, что мы обсуждали на уроке. Тогда — опять же из желания заслужить одобрение — я стал придумывать, что же такого ещё можно отыскать в

„Дубровском“, чего мы не сказали в классе, и когда необычная мысль приходила в голову, я с радостью хватал ручку и бросался к вырванным из тетради в линейку листам.

Так же обстояли дела и с поэзией. Помимо „Узника“ и „Паруса“, которые Вадимовна не спрашивала (да и невозможно было не знать их после детального разбора), на дом нам задавалось выучить „любое стихотворение размером больше, чем две строфы“. И те, кто выходил отвечать того же

„Узника“ или „Зимнее утро“, прочитав несколько строк, замолкали на полуслове и получали свою пятёрку, сопровождаемые презрительным взглядом и пренебрежительной улыбкой её полных губ.

Это толкало неравнодушных к взглядам и улыбкам Вадимовны искать то новое, что могло понравиться ей или что нравилось им самим, заставляя пролистывать страницу за страницей и читать стих за стихом.

Её-то уроки я старался не пропускать даже в прошлом году. Не только из-за тихого, но вечного гнева Вадимовны, но и потому что получал на них удовольствие.

Эту неделю я пролежал дома. Но сегодня литература и русский язык шли подряд, что чаще всего означало два урока литературы: русскому посвящалось ровно столько времени, сколько требовалось на разбор ошибок в сочинениях. Поэтому я убрал ноги со стены, сел на диван и стал мучительно соображать, что делать — собираться в школу или задрать ноги обратно. Обе песни Горького, которые мы сейчас проходили, я знал наизусть, так что в смысле подготовленности бояться мне было нечего.

Если бы я писал сочинение для себя, то сказал бы там, что когда Горький придумывал своего ужа, он имел в виду таких, как я, которые никогда не смогут летать. Слова про пресловутого пингвина я тоже относил на свой счёт, хотя вовсе не был жирным. И пусть я понимал, что правильнее быть буревестником или соколом, без тени сожаления констатировал, что ужи ведь тоже нужны. Я подумал, что даже без привязки к моей персоне эта мысль была достаточно революционной для представления на суд Вадимовны, поэтому решил: нужно идти.

Плотная серая мгла окутала город, было непонятно, то ли моросит дождь, то ли тучи опустились так низко. Тёмные дома сливались с этой мглой, было не различить, где заканчиваются стены и начинается небо, только время от времени голые чёрные ветки деревьев прорывали серость, чтобы придать ей ещё больше мрачности. Может, где-то и жили соколы (или буревестники?), которые могли гордо реять в небе, но только не в нашем городе. Здесь место для ужей и им подобных, вернее, нам подобных.

Я зашёл в класс последним и сел за третью парту, все места сзади оказались заняты. Да мне, собственно, было всё равно, где сидеть. Стул рядом со мной, как всегда на протяжении многих лет, остался пустым. Все хотели сидеть со своими приятелями, ведь даже на уроках Вадимовны можно было переброситься если не парой слов, то хотя бы понимающим взглядом.

Со мной ни словом, ни взглядом никто перебрасываться не хотел, но меня это нимало не тревожило. Более того, я уже так привык к тому, что в моём распоряжении целая парта, что, сам того не замечая, располагался почти посредине, разложив свои вещи от края до края стола.

Все были на местах. Вадимовна разговаривала с завучем, придерживая дверь рукой и всем своим видом показывая, что разговор давно себя исчерпал и ей пора начинать урюк. Завуч — огромный, похожий на медведя учитель биологии, с вечно красным лицом, на котором едва прорезались щёлочки глаз, — не замечал (или не хотел замечать) её нетерпения и с благодушным видом рассказывал что-то, явно не имевшее отношения к учебному процессу.

В какой-то момент они расступились, и между ними протиснулся мальчик, которого я раньше не видел, что было не удивительно, если принять во внимание частоту моих посещений. Завуч положил свои пудовые руки ему на плечи и, по-видимому, представил Вадимовне. Новенький. Судя по потрёпанному виду, скоро он станет лучшим другом компании с задних парт, так что лучше изначально его не замечать.

Новенький был похож на волчонка, которого неожиданно вытащили из логова на свет. Он вошёл в класс, скрыв испуг, нагло огляделся и направился прямиком к моей парте:

— Эй, чел, давай, подвинься, чего расселся-то? — развязно сказал он.

Я освободил место, стараясь сохранять невозмутимый вид потревоженного лемура, который сразу же погрузится в спячку, как только исчезнет источник беспокойства. Волчонок достал из ранца тетрадь и обгрызенную ручку, и я заметил, что кроме этих двух предметов у него больше ничего нет. Точно, кандидат на задние парты. Можно не волноваться за нарушенное одиночество, уже на следующем уроке я буду снова сидеть один.

Волчонок полностью соответствовал данному мной прозвищу. Он был худой и неуклюжий, казалось, даже на ногах стоял не очень твёрдо. Нечёсаная тёмная грива венчала слишком большую голову на сутулых плечах. Глаза — чёрные злые точки — слегка отличались по размеру, губы были узкими и немного перекошенными, как будто он всё время саркастически улыбался.

Всё в нём было неправильным, неровным, несуразным, но, казалось, он и сам понимает это и поэтому скалит свои уже по-взрослому волчьи зубы, предупреждая окружающий мир, что голыми руками его не возьмёшь. В его повадках угадывалась осторожность и подозрительность. Ходил он как-то боком, словно хотел обозревать все 360 градусов вокруг и боялся повернуться к кому бы то ни было спиной. Смотрел искоса, из-за чего казалось, что он смотрит одновременно и на тебя, и сквозь тебя. Было непросто встретиться с ним глазами, но если это удавалось, они вознаграждали тебя глубиной и какой-то странной двухслойностью, в которой за напускной агрессивностью скрывалась нежность.

Её я, впрочем, обнаружил позже, в этот раз он посмотрел сквозь меня с хитрой ухмылкой на лице:

— Чё притих-то? Я Артур, — и протянул руку, — можешь звать меня Арчи.

— Артём.

— Клёво.

— Что клёво?

— Ну, что Артём. АА получается.

И он засмеялся как-то странно — не всем лицом, а только губами и глазами.

Я немного растерялся. Во-первых, рукопожатия в нашем классе были не приняты, а уж мне-то никто не подал бы руки и подавно. Во-вторых, дружелюбие Артура заходило слишком далеко. Я боялся, что потом, когда он поймёт, с кем связался, раскается, и это усложнит мою жизнь. И, наконец, что подумает Вадимовна, увидев меня за одной партой с этим оборвышем, который пришёл в школу с одной лишь замусоленной тетрадкой? Оставалось надеяться на лучшее: Вадимовна поймёт, что новенький ещё не освоился, а сам он скоро найдёт правильное место в нашем сообществе.

Наконец, урок начался. Было видно, что „Песня о Соколе“ Вадимовне близка. Она стояла в своей излюбленной позе, фигурно облокотясь об учительский стол, и не просто читала лекцию на тему „Что хотел сказать Горький в этом коротком метафоричном произведении“, но разговаривала сама с собой, вдохновенно и эмоционально, как будто со сцены: Если мы посмотрим на ситуацию со стороны, что мы увидим? Небесное свободолюбивое существо, пусть даже тяжело раненное, искушаемо другим, приземлённым, более того — низким, на что-то априори смертельное. Вам ничего это не напоминает? Я зачитаю отрывок из другого текста, написанного почти за две тысячи лет до „Песни“ Горького, а вы мне скажете, есть тут сходство или нет:»… если ты сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею». Ситуации, вернее, искушения, похожи? Похожи. Но вот ответы разные! Если в случае с Христом искушение так и называется «искушение гордыней», то в случае с Соколом всё наоборот. Сокол не просто свободолюбив, он горд. Для него высшая ценность — не смирение, а свобода. Именно здесь заключён новый взгляд Горького на известную притчу. Что остаётся Соколу после такого искушения Ужа? Отвергнуть его! Он ведь должен понимать, что его ждёт за обрывом! А может он упрекнуть Ужа в том, что тот предлагает ему верную смерть?

Попытаться снова взлететь ввысь, что ему, раненому, уже недоступно? Или же в последний раз в жизни испытать свободу, ощутить полноту жизни, пусть даже приблизив тем самым свою гибель?!

— Она всегда такая? — вдруг тихо спросил Артур, наклонившись ко мне.

Я с ужасом посмотрел на него, потом на Вадимовну, которая, кажется, ничего не заметила. Как реагировать на это кощунство? С одной стороны, мне было странно, что кто-то смог устоять против очарования Вадимовны и её страстной речи. С другой — я боялся её гнева, который неминуемо должен был сразить и Артура, и меня. Страх, мелькнувший в моих глазах, ещё сильнее развеселил нового соседа по парте. Он повернулся ко мне, прикрыв лицо руками, давясь от смеха. Я не мог сказать ни слова, боясь привлечь к себе внимание, поэтому всё, что мне оставалось, — изобразить на лице крайнее возмущение. Артур продолжал заливаться, и я решил прибегнуть к проверенной годами тактике — сделать вид, что его не существует.

После урока полагалось выходить из класса. Я уже и не надеялся, что новенький тут же пересядет за другую парту, но, по крайней мере, рассчитывал, что он не станет преследовать меня на перемене. Я занял позицию в углу у окна и осмотрел рекреацию: девчонки разбились на группы и болтали (в этом году они резко перестали прыгать со скакалкой), мальчики лупили ладонями по вкладышам от жвачек. Артура среди них не было. Я стоял как обычно, скрестив руки на груди, делая вид, что меня здесь нет. Тем не менее, я внимательно следил за всем происходящим вокруг, поэтому сразу увидел, как Артур вернулся и застыл около лестницы, оглядывая зал. Он стоял, ссутулившись, руки в карманах, поношенный ранец на одном плече, на лице уже знакомое выражение загнанного щенка, который, впрочем, готов броситься в атаку при первой необходимости. Наконец, он увидел меня, осклабился, заметив, что я наблюдаю за ним, и направился в мою сторону.

— Ну чё ты, чел, в угол забился, как воробей?

— Я не как воробей.

— Хм. А как кто? Слышь, а чё, эта училка, она всегда такая блаженная?

— Артур (я твёрдо решил, что не буду называть его Арчи), она не блаженная, а если ты будешь так себя вести на её уроках, тебе это с рук не сойдёт. Если тебе не интересно, лучше сидеть и молчать.

Не знаю, что подвигло меня на такую отповедь, сказав это, я сам немного испугался своей смелости, быстро глянул на Артура и тут же потупил взгляд.

— Ну ладно, ты перебздел-то ещё так, я видел. Чё вы все её боитесь-то?

Училка как училка. У меня и не такие были.

— А ты как вообще к нам попал в середине учебного года?

— Да меня снова из школы выгнали, и вот родители здесь новую нашли.

Выгнали из школы. Я не представлял, что же такое нужно натворить, чтобы тебя выгнали из школы. Сколько я себя помнил, у нас никого не выгоняли, хотя дай мне волю, я бы не оставил здесь и половины учеников.

— Ну ладно так смотреть-то, чего вылупился. Ну, выгнали и выгнали.

Бывает. Давай, пошли, воробей.

На втором уроке я снова напустил на себя важности и сидел с видом, будто я один за партой. Артур смотрел на Вадимовну так, словно она исполняла цирковую репризу, и время от времени, когда она блистала особенно экспрессивными пассажами, поворачивался ко мне, едва скрывая душивший его смех. Моя чопорная физиономия раззадоривала его ещё больше, так что пол-урока он просидел, спрятав в ладонях красное от хохота лицо.

На перемене он неожиданно спросил:

— А ты чё, куришь, чел? Или типа отличник?

Ещё с той, первой его реплики на уроке литературы каждый раз, когда он говорил что-то из ряда вон выходящее, я делал широкие глаза, чтобы показать (пусть немного театрально и наигранно) всю глубину его заблуждений касаемо мира вообще и меня в частности. «Да как ты можешь говорить такие вещи про Вадимовну, она же богиня!» или «Как ты мог подумать, что меня можно позвать курить?!» — вот что говорил мой взгляд.

Но я был не в силах поразить Артура и заставить его уважать мою оскорблённую невинность, эти гримасы забавляли его так, что он старался эпатировать меня с ещё большим азартом.

— Ну ладно, не хочешь курить, пойдём, постоишь со мной, а то мне там скучно одному.

— Нет, стоять я с тобой там не буду, потому что могут подумать, что я курю тоже, но я уверен, тебе будет с кем постоять.

— Ну ты, чел, даёшь бояться. Какое кому дело, что ты там куришь или нет.

Или у вас тут совсем строго с этим?

— Нет, не очень строго, все курят потихоньку, но раз я не курю, зачем мне с тобой ходить?

Знакомство принимало угрожающие обороты. На алгебре, которая следовала за литературой и была сегодня последним уроком, Артур снова сел за мою парту. На этот раз, правда, у него не было возможности веселиться — мы писали контрольную работу. Несмотря на то что варианты у нас были разные, Артур списал все задачи у меня. Я сначала не хотел давать ему списывать — не из моральных соображений, а скорее из боязни, что мы оба получим по двойке. Но он посмотрел на меня жалобными глазами обиженного волчонка, и я не смог отказать: в конце концов, ведь это у него будет неправильный вариант, ну а в крайнем случае одна двойка по алгебре кардинально не испортит моего положения.

— Тебе в какую сторону идти, Тёмыч? — спросил Артур на улице после уроков. Я хотел было найти предлог улизнуть, но потом решил, что мне его компания на руку: меньше вероятность, что кто-то решит поиздеваться надо мной.

— Артур, меня зовут Артём, не нужно коверкать моё имя, пожалуйста. Мне в сторону проспекта.

— Ой-ой-ой, чел, ты чё такой важный? Ну ладно, Артём Батькович, я не знаю, где тут у вас проспект, но если тебе туда, то нам по пути, мне на автобусную остановку нужно.

Нам было по пути. По дороге я узнал, что Артур живёт на другом конце города, это было довольно странно: обычно все учились в своём микрорайоне. Но ему пришлось оставить уже третью школу рядом с домом, прописана его семья была в области, поэтому им пришлось искать что-нибудь подальше — где Артур ещё не успел подмочить репутацию.

Он не стал распространяться на тему своих приключений и исключений из школ, было видно, что говорить ему об этом неприятно. Так или иначе, теперь ему предстояло исправиться, потому что родители грозились отправить его в интернат.

Во всём этом было что-то неуловимо странное. Дело было не в том, что два мальчика гуляют вместе после школы, а в том, что один из этих мальчиков Я. Мне было неловко, будто мы не шли по серым ноябрьским улицам, а действительно курили в кустах. Артур и в самом деле курил, быстро затягиваясь и пряча сигарету в кулаке. Он говорил урывками, искоса посматривая на меня, чтобы удостовериться, правильно ли я его понял.

Казалось, ему не просто, но по-своему приятно делиться со мной историей странствований по школам. Впрочем, он не бравировал своим положением, более того, в чём-то стеснялся его. Я дошёл с ним до остановки, здесь он снова пожал мне руку и, посмотрев в глаза, протараторил: «Ну, ты только, это, Тёма, не распространяйся в школе про это всё». Я ответил ему своим фирменным взглядом, означающим примерно следующее: «Ты что! Как тебе в голову пришла мысль, что я могу кому-то что-то рассказать!»

Дома я снова погрузился в размышления на софе, прокручивая в голове сегодняшний день.

Артур. С одной стороны, он просто ещё не разобрался, что к чему. На литературе не было свободных мест (были, конечно, но он их, наверное, не заметил) и, таким образом, случай привёл его к моей парте. Потом мы прошлись немного после уроков, он рассказал мне то, что логично рассказывать при первом знакомстве. Но всё это нельзя принимать всерьёз, как только он поймёт, с кем нужно дружить, тут же сделает правильный выбор. Не то чтобы у меня уже был подобного рода опыт, но я не верил в чудеса и не представлял себе, как кому-то может стать со мной настолько интересно, чтобы завести дружбу. Мне даже хотелось, чтобы все точки над i были расставлены как можно скорее, тогда я не успею привыкнуть к нему, и мне не будет слишком обидно. В то же время я чувствовал, что мне будет жаль, если всё случится так, как и должно.

Было что-то в его манере говорить (отрывочно и как-то из глубины), смотреть (искоса, но с озорством в глазах), подыгрывать или эпатировать, заставлявшее меня радоваться тому, что я увижу его завтра. Может, эту неделю мы ещё погуляем после школы, а там уж будь что будет?

Когда просыпаешься утром к первому уроку, чувствуешь себя улиткой, которой зачем-то понадобилось вылезти из своей ракушки. Она знает, что там, за пределами её домика, холодно и темно, и каждый раз задумывается, действительно ли ей так нужна вся эта суета и, может, стоит всё-таки остаться внутри? Часто я позволял себе пропускать первый урок хотя бы потому, что светало только ко второму. Скупое зимнее солнце уже осторожно пробивалось сквозь тучи и занавески, и было не так обидно вылезать из-под одеяла. С этого года я стал «просыпать» не слишком часто и всё время с оглядкой, опасаясь, чтобы эти прогулы не отразились на четвертных оценках. Сегодня вообще-то можно было поспать: первым уроком была алгебра, по которой мы вчера писали контрольную. Разборы контрольных — самое скучное, что можно было себе представить, а в том, что я получил по меньшей мере четвёрку, я не сомневался. Но я поймал себя на мысли, что именно сегодня мне хотелось пойти в школу. Не из-за алгебры, конечно, а просто было интересно, чем закончится наша история с Артуром: сядет ли он снова рядом со мной или предпочтёт место подальше, где непременно найдёт новых товарищей.

Как обычно, я пришёл не слишком рано, чтобы ни с кем не встретиться, но и не слишком поздно, чтобы не опоздать на урок. Сегодня это было особенно сложно: мне, с одной стороны, не хотелось застать Артура до урока, чтобы не смущать его, но в то же время непременно нужно было зайти в класс раньше него, чтобы не пришлось выбирать себе место.

Самое худшее, думал я, если Артур уже в классе и сидит один за партой. Я не знал, как поступить в этой ситуации, но решил по возможности предотвратить её.

В результате сложных расчётов я пришёл почти к началу урока, но встал около двери, чтобы зайти первым. Артура не оказалось в рекреации, что было мне на руку. Я вдруг подумал, что уделяю ему слишком много внимания, которого он, безусловно, не заслуживает. Я думал о нём весь вечер, встал ради него в такую рань, потратив столько сил на то, чтобы быть на месте в нужное время, а теперь вот стою и высматриваю его среди толпы. Да кто он такой, чтобы так о нём беспокоиться?! Подумаешь, сел со мной за одну парту, да кто угодно мог так поступить.

И почему, собственно, я решил, что дело в Артуре? Я просто так пришёл, потому что мне интересно, что я получил за вчерашнюю контрольную. Вовсе я никого не жду, и сегодняшняя алгебра ничем особенным не выделяется. Я подумал, что нужно вести себя как обычно, и машинально начал раскладывать вещи по всей парте. Чтобы не смотреть на дверь, я достал учебник по истории и стал читать параграф, заданный к сегодняшнему уроку. Я пробегал глазами строчки и абзацы, ничего не понимая из написанного, то и дело отвлекаясь и наблюдая краем глаза за дверью. Вот вошла математичка с классным журналом и кипой контрольных, вот последние опоздавшие, среди которых не было Артура, хотя меня это, безусловно, никоим образом не волновало.

На первый урок он так и не пришёл. Наверное, проспал или решил прогулять, как часто делал я. Забыв о том, что вовсе не ждал его и что это был обычный урок алгебры, я в сотый раз перебирал в памяти детали нашего знакомства. Подробный анализ я проделал ещё вчера (что сказал или сделал Артур, что ответил я), теперь я просто вспоминал, как решительно он направился к моей парте, когда зашёл в кабинет литературы, как мы шли потом до остановки, как он говорил, смотрел, улыбался, смеялся, иногда пихая меня в бок («Ну, чел, ты чё, совсем, что-ли?»).

На перемене я снова уверил себя, что никого не жду. Моя жизнь не могла так быстро меняться из-за появления новенького, мне нужно было сохранять равновесие. Когда-то в детстве я ходил на карате, где тренер рассказывал нам, что самое главное и в спорте, и в жизни — сохранять душевное равновесие. Как только оно нарушено противником или просто жизненными трудностями, вы можете упасть. Для меня душевное равновесие заключалось в моём одиночестве, да, вынужденном, но, мне хотелось верить, гордом и невозмутимом. Если все подряд будут садиться за мою парту, а потом заставлять ждать себя на переменах, ни к чему хорошему это не приведёт.

Он пришёл на второй урок, опоздав на 10 минут, что вообще-то считалось достаточно серьёзным проступком. Артуру повезло: историку было всё равно, кто и во сколько приходил на его занятия и приходил ли вообще. Он требовал, чтобы ученики сидели тихо и делали вид, что слушают, как он монотонным голосом зачитывает параграфы из учебника, оживляясь только в моменты описания сражений. В такие минуты он откладывал книгу и рассказывал нам о том, сколько человек участвовало на стороне каждого противника, какие пушки (корабли, танки, самолёты — по мере нашего продвижения от Древнего Рима к Великой Отечественной) использовались в битве. Это, впрочем, интересовало нас ещё меньше — разобраться в солянке из цифр и названий было невозможно.

В кабинете истории мы сидели спиной ко входу, который не видел никто, кроме учителя. Но когда через 10 минут после начала урока дверь приоткрылась, осторожно скрипнув, я почувствовал: это Артур. Наверняка вошёл в класс, снова испуганно оглядываясь по сторонам, как будто его сейчас будут бить и он готов отчаянно защищаться. Я решил не оборачиваться, мне нравилась роль неприступного романтического героя, который с сомнением и иронией смотрит на окружающих из башни своего одиночества. К тому же я не был уверен, что Артур сядет рядом со мной, так что не хотел демонстрировать преждевременную радость. Он извинился за опоздание (не вызвав ни малейшей реакции со стороны историка, продолжившего свою пономарскую читку) и сел за мою парту.

Артур снова пожал мне руку и спросил, что он получил за контрольную по алгебре. Меня обрадовал этот будничный вопрос: если Артур запросто говорит со мной о ежедневных вещах, значит, и меня он рассматривает как часть своего теперешнего существования. Я ответил с сарказмом на лице, что, как я и предупреждал, он получил двойку за чужой вариант.

Я попросил его помолчать, на истории главным было изображать безмолвное присутствие. Обычно я сидел, поставив локти на стол и положив голову на запястья. Эта поза позволяла делать вид, что ты весь внимание, и в то же время думать о чём угодно, и никто не застигал тебя врасплох, прерывая размышления вызовом к доске. Отличницы обычно что-то конспектировали в тетради, для меня всегда оставалось загадкой — зачем записывать за историком, если всё есть в учебнике? Артур развеял моё неведение: он достал из рюкзака свою единственную тетрадь и начал что-то сосредоточенно писать. Сначала я решил оставаться в гордом равнодушии и ни на что не обращать внимания, но любопытство разобрало меня, и я толкнул его локтем, чтобы посмотреть, что он пишет. Он поднял голову и посмотрел на меня красными сонными глазами, как будто только что проснулся. Разворот тетради, лежавший перед ним, был девственно чист. Я понял, что он вовсе ничего не писал, а просто держал ручку над бумагой, повернув голову таким образом, чтобы не было видно, открыты его глаза или нет.

Я был восхищён простотой этой уловки. Какой бы удобной ни была моя поза, самым трудным оказывалось держать глаза открытыми. Так что я взял ручку, прикрыл голову ладонью и погрузился в то состояние, в котором и так постоянно пребывал на уроках истории, но теперь уже с закрытыми глазами.

Какое-то время я слышал, как учитель бубнил: «Позиции Англии на континенте серьёзно укрепились. В её распоряжении теперь было три плацдарма: в Аквитании, Бретани и Кале, плюс по-прежнему сохранялся союз с городами Фландрии…» Но постепенно названия и имена становились мягкими, ватными, я уже не смог бы с определённостью сказать, был ли Эдуард III королём или городом, перестав не только понимать, но и слышать историка. Неожиданно раздался звонок, я вздрогнул, поднял голову и посмотрел на Артура, который сделал аналогичное движение, как будто это я сам отразился в зеркале. Мы оба прыснули. Со мной такое бывало только в далеком детстве и уж точно давно не случалось в школе — чтобы я смеялся так, что не мог остановиться. Меня душила истерика от мысли, что я проспал весь урок, причём проспал не один, а с Артуром, что отличницы-то тоже, наверное, спали и на этом уроке, и на всех предыдущих. И было ещё что-то, заставлявшее меня складываться пополам уже в рекреации и смеяться, смеяться без остановки.

— Ты что, спал взаправду? Ой, не могу. Спал!

— Да, а ты?

— Бля, я тоже, чел, во дела, я никогда ещё на уроках не спал. А ты, Тёма, горазд ржать. А то ходил важный, как гусь, я даже и не знал, умеешь ты улыбаться или нет.

— Ну ладно, я, ха-ха-ха, ещё и не то, ха-ха-ха, умею.

— Пошли курить, Тёма.

— Нет, Артур, курить я не пойду. И вообще я на физру не хочу идти, наверное, домой пойду.

— Я тоже на физру не хочу идти, и вообще у меня формы с собой нет. А ты далеко живёшь?

Я остановился. Раньше ко мне никто не приходил. Не то чтобы это запрещалось, но поскольку такой надобности не возникало, я как-то не успел спросить у мамы, можно ли мне приглашать… друзей? Странное слово, никогда не имевшее ко мне отношения, я сам, не говоря уж об окружающих, всегда использовал его только для обозначения отношений между третьими лицами («Миха и Сергей — друзья» или «Форестье был другом Жоржа Дюруа»).

Я сомневался, можно ли называть другом Артура, и к тому же не понимал, где та грань, за которой одноклассники становятся друзьями? Должно ли пройти какое-то время? Безусловно, должно — отвечал я сам себе — но какое? Месяц, несколько недель, год? Когда можно с уверенностью произнести в повседневном разговоре: «Мой друг Артур тоже покупает эти зелёные тетрадки»? Уж точно не через два дня. Или дело не во времени, а в том, что люди сами решают, называть ли себя друзьями или нет? Но кто из двоих должен принять такое решение, не ставя второго в неловкое положение? Все эти вопросы проносились в моей голове, пока мы шли к моему дому, а Артур всё смеялся, вспоминая, как я проснулся от звонка, посмотрел на него и начал ржать.

Дома мы попили чаю с бутербродами, нам оставалось ещё полчаса до выхода в школу.

— Ну, чего делать будем? — спросил Артур. — Давай полежим?

Я не ожидал такого предложения, хотя, понятно, это было именно то, что я привык делать в свободное время. Я не подал виду, что меня обрадовала его мысль. Мы легли на диван, Артур первым задрал ноги на стену, приняв мою любимую позу.

— Слышь, Артём, а ты музыку любишь? — мне понравилось, что он назвал меня полным именем.

— Люблю, наверное, а что?

— Ну так. А ты какую музыку любишь?

— Всякую. Не знаю, если честно, никогда не думал об этом. Я соврал, конечно. У меня было четыре кассеты, которые я постоянно слушал, когда мамы не было дома. Три из них я купил на сэкономленные (проще говоря, стибренные) деньги, а четвёртую переписал у одного из маминых друзей.

Это были три альбома Army of Lovers и один Pet Shop Boys. Я не понимал ни слова из того, что пелось в их песнях, но мне почему-то казалось, что пели они что-то крайне важное именно для меня. Но пока что я решил держать в секрете свои музыкальные предпочтения от Артура, не будучи уверенным в его одобрении.

— А я «Алису» люблю. Знаешь?

— Нет.

— Фигассе, чел, «Алису» не знаешь! Костю Кинчева не знаешь?! Ну вы тут ваще отстали, я смотрю. У тебя магнитофон есть?

— Есть, но мама не разрешает пользоваться.

— Да ладно, бля, Тёма, «мама не разрешает». Мы немного в следующий раз попользуемся, ей ничего не скажем. Или можем ко мне поехать, у меня послушать. Но тогда после уроков надо, а то далеко.

Я по-прежнему не понимал, стали ли мы друзьями или оставались одноклассниками, которые проводят много времени вместе. Мы сидели за одной партой, вместе стояли на переменах, когда Артур не курил, и я провожал его до остановки после уроков, если он уезжал домой, не зайдя ко мне. Я часто писал за Артура контрольные работы, потому что не мог устоять перед этим его взглядом голодного щенка. Он, правда, исправлял мои решения, чтобы получить тройку. Когда я спросил его, зачем, он иронично ответил: «Не пойму, Тёма, умный ты чел или не очень. Если я вдруг заделаюсь отличником, все поймут, что я не сам это пишу. А к тройкам ни у кого вопросов не возникнет».

Все уроки мы теперь прогуливали вместе, кроме тех, что решали проспать.

Дома он оставлял свои лесные повадки, становясь проще и естественнее. Мы валялись на диване, болтали, пытались иногда делать уроки, но это не особо получалось: я не мог сосредоточиться, а Артур вообще делал домашние задания лишь в исключительных в случаях.

Мне с ним нравилось. Это было новое ощущение, чувство родства и единства. Даже если просто находишься рядом с кем-то, кто тебе нравится, — понимаешь, что ты не один.

У нас появились ритуалы типа рукопожатий при встрече или сна на уроках истории. Поначалу я каждый раз отмечал это и получал удовольствие, когда Артур протягивал мне свою худую острую лапку, но несколько месяцев спустя перестал уделять внимание таким мелочам. Артур по-прежнему старался шокировать меня как можно чаще, и у него это легко получалось.

Я же немного наигранно реагировал на его замечания, даже если похожая мысль крутилась в моей голове за секунду До того, как её произносил Артур. Более того, иногда он предупреждал мои невысказанные желания, которыми я не стал бы с ним делиться, боясь разрушить образ «правильного мальчика» («Тёма, давай, короче, вообще на всё забьём и ко мне поедем»).

Мне оставалось лишь делать изумлённое лицо и говорить что-то вроде: «Ты совсем с ума сошёл!» — а потом соглашаться на его уговоры.

Пару раз мне, впрочем, пришлось убедиться в том, что зубы, проглядывавшие в его щенячьем оскале, весьма остры. Первый раз это произошло на уроке литературы, повлияв на дальнейшую судьбу не только Артура, но и мою.

Если контрольные работы было легко писать за двоих, то с сочинениями всё обстояло сложнее. На уроке у меня не хватало времени, но и дома я мало чем мог помочь. Вадимовна легко распознала бы мой стиль, поэтому на все просьбы Арчура написать за него, я лишь подкинул ему пару мыслей, не затронутые в моей работе, которые могли быть интересными и обеспечить ему желанную тройку. Он, конечно, обиделся — «Ну ладно, чел, посрать тебе на меня и моё сочинение, ну и хуй с тобой. Думаешь, я сам не справлюсь? Да я лучше тебя напишу!»

Он и в самом деле пришёл на следующий урок с очень серьёзным видом и отдал испещрённые чернилами тетрадные листки так, будто это было написанное им Евангелие. Я надеялся, что он использовал некоторые из моих мыслей, отчасти чтобы потешить самолюбие, отчасти потому, что и в будущем это решило бы проблему: я мог выступать в роли ангела Иоанна Богослова, давая ему наводку, а он бы излагал всё как умел. Я не учёл, что Артур не очень хорошо писал. Могу только представить, сколько он сделал орфографических и пунктуационных ошибок: красных чернил там было чуть ли не больше, чем синих (впоследствии я проверял его домашние работы, но не успевал делать то же и в классе). А стиль его стал откровением даже для Вадимовны.

Обсуждение сочинений Вадимовна, как обычно, начала с цитирования самых лучших, по её мнению, работ, я был горд услышать и свои отрывки: «Мне кажется, что маленький принц — это не просто лирический герой. Автор хотел показать трагедию любого ребёнка, которому так сложно найти друга среди взрослых, они не только не способны понять его, но в принципе им не интересуются. Они живут на своих планетах, и им дела нет не только до детей: ведь и между собой они не могут пообщаться. Хотя в одиночестве маленького принца есть и его вина, ведь он сам не заметил друга, что всегда был рядом с ним, на его планете».

А потом наступила следующая часть урока, ожидаемая с нетерпением.

Выдержав паузу и приняв выражение лица, в котором справедливый гнев соседствовал с издёвкой, Вадимовна прочитала: — Это сказка про то, как маленький принц ушёл от родителей и заблудился в пустыне. Там он встретил много животных, все они пытались стать его друзьями. Лиса рассказала ему, что друга нельзя увидеть глазами. Лиса ему также объяснила, что он должен дружить и с розой, но он не хотел дружить с розами, — здесь Вадимовна замолчала. Мы сидели тихо, не было ясно, можно ли начинать смеяться. Через минуту она продолжила: — Мне интересно было бы спросить автора, читал ли он на самом деле эту сказку или только просмотрел её наискосок? И зачем мне нужен пересказ непрочитанной книги?

Дальше шли другие отрывки из того же сочинения, весь класс заливался, не только искренне веселясь над текстом и манерой его прочтения, но и от радости, что это написано кем-то другим и можно смеяться со спокойной душой. Я тоже хохотал, хотя и узнавал мысли, подсказанные мной Артуру.

Он действительно не потрудился прочесть «Принца». Не смеялся только сам Артур. Весь красный, он стиснул на столе кулаки и исподлобья зло смотрел на Вадимовну. Было видно, что в нём закипает что-то гневное и безрассудное.

Иногда так бывает, что люди шумят, смеются, разговаривают, а потом вдруг по какой-то неведомой причине замолкают. В таком оглушительном безмолвии внезапно раздался сдавленный, но громкий голос Артура: — А зачем вот так вот всё обсасывать?

Все сидели не дыша. Вадимовна медленно повернулась в нашу сторону, посмотрела на Артура так, будто не расслышала его, и очень тихо, почти шёпотом, спросила:

— Что? Что ты сказал?

— Зачем вы всё обсасываете? — повторил Артур чуть тише: дав выплеснуться раздражению, он понял, что это было лишним, но исправлять что-либо было поздно.

Вадимовна резко подошла к окну, отвернувшись от класса, и сложила руки на груди, как будто пытаясь справиться с охватившими её эмоциями. Это была новая поза, которую никто раньше не видел и которая всех немного испугала. Что она сделает? Закричит? Затопает ногами? Заплачет?

Выпрыгнет в окно? Как в страшном кино, мне захотелось промотать плёнку, чтоб мы были уже на следующей сцене. Она постояла так немного, потом медленно повернулась и, глядя Артуру прямо в глаза, произнесла, чеканя каждое слово:

— Я «обсасываю» всё это затем, чтобы тебе было стыдно, что ты учишься в этом классе и пишешь подобный бред, а также затем, чтобы все остальные понимали, что можно писать, а что нельзя. Но если тебе такая система не понятна и не близка, ты можешь перейти в другой класс или другую школу и не обременять меня прочтением твоей галиматьи.

Я смотрел на неё, закусив губу, едва сдерживая истеричный смех, вызванный, конечно, вовсе не нахлынувшим весельем, а необычной ситуацией, шоком и страхом. Похожее чувство мне пришлось пережить гораздо позже, когда в самолёте загорелся двигатель, нас, пассажиров, начало жутко трясти. Было страшно, многие кричали, а я не мог остановить смех, задыхаясь от хохота, это длилось до тех пор, пока мы не совершили аварийную посадку.

Вадимовна быстро подошла к нашей парте, бросила сочинение перед Артуром, посмотрела на меня своим уничтожающим взглядом и сказала: — Я не вижу ничего смешного, Артём, в том, что твой приятель не только не умеет излагать мысли на бумаге, но, похоже, не в состоянии произвести на свет мысль, достойную быть написанной.

Прозвеневший звонок закончил это аутодафе. После того как Вадимовна осекла меня, смеяться расхотелось. Произошло страшное. Она не просто рассердилась на меня, она наверняка перестала меня уважать. Теперь я буду для неё не одним из интересных учеников, а просто тенью, которая занимает место в классе и якшается с такими, как Артур.

Самому Артуру, конечно, всё равно, свою тройку он получит, если не будет больше выступать, разумеется. А мне, которому нужны были не столько оценки, сколько признание, оставалось лишь надеяться, что я заслужу её расположение чем-то совершенно гениальным.

Подавленные, мы шли по рекреации, не поднимая глаз, боясь встретиться с сочувствующими взглядами одноклассников. Не сговариваясь, свернули в раздевалку, оделись, вышли на улицу и, не произнося ни слова, направились в сторону моего дома. Наконец, Артур встряхнул головой, посмотрел на меня с наигранным весельем и сказал: — Да и хуй с ней! Ладно тебе, чел, бля, не расстраивайся. Она так будет каждый раз надо мной издеваться, что ли? Да нах мне нужны эти сказки. Да она вообще не понимает ничего. Написал и написал. Не нравится — поставь свою, блядь, двойку молча. Чего тебе ещё?

— Артур, во-первых, прекрати материться.

— Да, ладно тебе, Тёма меня учить. И ты туда же? Ещё тоже мне друг называется. Мог бы лучше сочинение написать.

Моё сердце радостно забилось. Я надеялся, что Артур не заметил охватившего меня волнения. Литературная катастрофа была выбита из головы этим словом, над которым я так долго думал и которое, наконец, прозвучало из его уст, пусть даже и в таком негативном контексте; словом, которое было таким важным для меня; словом, значение которого было так сложно понять; словом, которое я никогда бы не решился произнести, потому что это было бы равносильно признанию, пусть даже и невинному, но обнажающему сокровенные уголки моей души. Пусть это был просто ярлык, который можно вешать (или не вешать) на отношения, но теперь я обрёл совершенно новое для себя качество: у меня был друг!

Внезапно я снова вспомнил Вадимовну, стоящую рядом с нашей партой. Как она сказала? «Мне стыдно за твоего приятеля». «Приятель», — это, конечно, не «друг», но эту реплику можно воспринимать как публичное признание.

Если и Артур, и учителя, да и все остальные думают, что мы друзья, значит, наша дружба становится ещё более настоящей и… узаконенной, что ли. Эти мысли носились, как чайки вокруг рыболовецкой шхуны: «Друг!

Друг! Друг!» — кричали они. И мне хотелось прыгать и кричать им в ответ: «Да, друг! Да, друг!» Я был готов обнять Артура и станцевать с ним что-нибудь радостное, но он наверняка не понял бы причины моего счастья, так что я просто сказал первое, что пришло на ум, отвечая на его последнюю реплику про сегодняшний урок:

— А и правда, Артур. Хуй с ним, со всем!

Дело это быстро замялось. Вадимовна просто исключила Артура из поля зрения, как она это делала со всеми остальными двоечниками. Это не значит, что время от времени она не зачитывала очередные Артуровы «перлы», но делала это не реже и не чаще, чем раньше. Артур понял, что ему лучше помалкивать, раз уж сама Вадимовна о нём забыла. Что касается меня, то я получил свою пятёрку в четверти: Вадимовна не была мстительной. Я уже думал, что на моей школьной карьере эта история никак не отразится и практически забыл о ней, но она дала о себе знать гораздо позже.

Если первый случай, когда я стал свидетелем бойцовских качеств Артура, нельзя назвать вдохновляющим, то во второй истории было даже что-то рыцарское.

Одним из преимуществ появления Артура в моей жизни стало то, что я перестал быть объектом постоянных насмешек. Сначала я не заметил этой перемены, но потом понял, что меня не то чтобы совсем оставили в покое, но в его присутствии ни у кого не возникало и мысли выпотрошить мой ранец или засунуть в него окурки, собранные на улице. Либо мои враги постепенно выходили из возраста, когда нужно ежедневно доказывать свою состоятельность унижением других, либо просто присматривались к новенькому.

Однажды мы направлялись ко мне домой, прогуливая очередной урок физкультуры. До Нового года оставалась пара недель, но на улице пахло весной. Так бывает в наших краях, когда в середине зимы не просто наступает нежданная оттепель, а весь город вдруг преображается, перепутав декабрь с апрелем. Снег проседает, становится серым и тяжёлым, птицы начинают петь по-весеннему, кажется, ещё чуть-чуть — и на ветках появятся почки. Мы шли по снежной жиже, обсуждая грядущие каникулы.

Артур уезжал с родителями в свой родной город, а я не знал, оставаться ли мне дома или отправиться-таки на дачу. Вдруг мне в голову попал увесистый твёрдый снежок. Мы остановились и обернулись: перед нами стояли трое мальчиков из нашего класса и ещё двое из параллельного.

Снежок, видимо, кинул Миха, их извечный предводитель.

— Смотрите ребзя, вот наши голубки гуляют, — сказал один из парней, остальные засмеялись, — что вы там дома делаете, пока все в баскетбол играют, дружочки?

Я, как всегда, стоял и ждал, чем всё это закончится, не отвечая на их шутки. Зачем драться, будет только хуже, а так они рано или поздно отстанут. Но у Артура было другое мнение на этот счёт. Он набычился, как тогда на уроке литературы, и ответил:

— Тебе какое дело, урод? Чего, бля, вылупился, давно тебе рыло не чистили?

После этой фразы я не на шутку испугался. Это было, пожалуй, более безрассудно, чем заявить Вадимовне, что она обсасывает сочинения. Теперь нам было не избежать взбучки, учитывая, что их было пятеро, а нас — один с четвертью (я-то слабо представлял, что смогу сделать, если мы начнём драться).

Парни обступили нас, мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

Неожиданно Артур выбросил кулак и ударил Сашу из параллельного класса.

Тот схватился за лицо, потом попытался ударить Артура, который увернулся и попал прямо в руки Михи.

Всё время, пока били Артура, я лежал в снегу. Я честно пытался встать, но каждый раз кто-нибудь толкал меня кулаком или ногой, так что я падал опять. Надо признать, я не слишком усердствовал в своих попытках, понимая, что ничем не смогу помочь Артуру, но зато сделаю хуже себе.

Наконец, драка закончилась, и наши обидчики разбежались. К моему удивлению, Артур был не в таком уж плачевном состоянии. Губа разбита, под глазом красовался синяк, но он не казался расстроенным.

— Суки, блядь, я им покажу голубков. Я их всех по одному изловлю. Я их, блядь, так разукрашу, что их мама не узнает!

— Ладно тебе, Артур, успокойся, их и так мама не узнает, ты их уже разукрасил.

— Да! А ты что делал, пока я их красил, друг? — сказал Артур, посмотрев на меня с усмешкой.

Мне стало стыдно за то, что у меня нет ни одной ссадины, но Артур быстро отвёл глаза и больше к вопросу о моём участии в драке не возвращался.

Пока мы шли домой, он ругался вслух, а я думал о произошедшем. Это была не просто драка. Это была драка, когда кто-то (а вернее, не кто-то, а мой друг) дрался за меня с моими обидчиками. Не стоит драматизировать, подумал я, он и за себя дрался, нас-то обоих обозвали голубками, но если бы мы не были вместе, ему не пришлось сейчас размазывать кровь по разбитой губе. Это уже была не просто дружба, а что-то… мушкетёрское.

Я уже запамятовал о том, что не принимал участия в сражении, и шёл, исполненный гордости и радостного осознания — теперь я не один. На радостях я забыл о своей роли отличника: — Артур, давай завтра не пойдём в школу, а поедем ко мне на дачу.

Сегодня уедем, а завтра вечером вернёмся.

— Ты чё, чел, что я родителям скажу. У тебя там, небось, и телефона-то нет.

— Есть телефон на улице. Но он зимой не всегда работает…

— Ну да, «не всегда работает», — передразнил меня Артур, — давай лучше ко мне поедем, не возвращаться же в школу в таком виде.

Артур жил далеко. Нужно было ехать на автобусе, потом пересесть на трамвай — поездка заняла почти час. Его район мало чем отличался от нашего: такие же многоэтажки, много хрущёвок, расставленных, как консервные банки в витрине универмага. Я подумал, что «С лёгким паром!» не обязательно было разносить по двум городам — тут в своём дворе легко ошибиться домом. В одной из таких хрущёвок и жил Артур.

Мы с мамой очень редко ходили в гости, поэтому я не часто бывал в чужих квартирах. А если и бывал, они все были похожи на нашу: такой же сытый советский быт, пусть даже и разбавленный бедностью последних лет. Эта скудость в основном касалась наполнения холодильников, а также всякой новой техники. Серванты ломились от фарфора и хрусталя, а стиральная машина была недоступной роскошью. Вместо кино мы ходили в видеосалоны, где стоял обычный кинескопный телевизор, подключённый к видаку, на котором крутили боевики с Джеки Чаном, озвученные гнусавым мужским голосом.

Съёмная квартира Артура была полной противоположностью всему, что я видел раньше. Она была неустроенной и неуютной. Старую мебель, за которой никто не ухаживал, расставили непродуманно и неудобно: большой диван громоздился посреди комнаты, старый буфет закрывал часть оконного проёма, зато напротив дивана расположилась новая стойка с телевизором, о которой так мечтала моя мама (без всякой надежды купить её). Повсюду валялась одежда, журналы, какие-то коробки. На полу лежал большой палас неопределённого цвета, покрытый слоем не то шерсти, не то пыли.

Маленькая кухня с когда-то белой мебелью производила ещё более удручающее впечатление. На стене не красовалось панно с лебедями из керамической плитки, на столе не стояла хрустальная ваза для фруктов, на полу вместо линолеума или паркета тускнел местами побитый кафель. Зато повсюду стояли пустые пивные бутылки и блюдечки с окурками, грязная посуда и остатки недоеденных бутербродов. При этом квартира Артура была полна той техники, о которой мы и мамины друзья даже думать не могли: видак, двухкассетный бумбокс, телевизор с дистанционным пультом, радиотелефон и даже микроволновая печь.

Артур ничуть не кичился всем этим богатством и не стеснялся условий, в которых жил. Я думаю, он даже с некоторым презрением относился к нашему законсервированному мещанскому довольству.

Он открыл бутылку пива с таким видом, как будто для него это нормально — побаловаться пивком после школы, и предложил мне, но я отказался с искренним возмущением. Я не представлял себе, как в нашем возрасте можно пить алкоголь и какими ужасными последствиями, самым безобидным из которых должен стать алкоголизм, это может обернуться. Впрочем, он сделал это скорее из желания эпатировать меня, чем из привычки пить — бутылка осталась стоять на столе, а потом пиво было вылито в раковину, чтобы родители ни о чём не догадались.

— Ну что, чел, давай музыку послушаем, чем так лежать?

Несмотря на давнишнее обещание, Артур до сих пор не принёс кассеты со своей любимой «Алисой». Сегодня был первый из сотен дней, которые мы провели у него дома, лёжа на диване рядом с включённым магнитофоном. Не могу говорить за Артура, но я обычно не прислушивался к тексту и даже мелодии, отключаясь от реальности и думая о чём-то своём. Но в тот, первый, раз я действительно вникал в музыку, надеясь, что она раскроет мне душу и характер моего друга.

«Алиса» мне не понравилась. Музыка была тяжёлой, грубой и даже слов было порой не разобрать — то ли из-за того, что гитары заглушали Кинчева, то ли потому что Артуру слишком часто ставил эту кассету. Тексты казались бессмысленным набором слов, пытавшихся создать вычурно-пафосное настроение. Я подумал, что эта музыка действует, как водка на алкоголиков: позволяет забыть, кто ты, и погружает в мир ощущений, созданный кем-то другим, но выдающий себя за твой собственный.

Это были песни тех, кто потерялся, кто не доволен настоящим, но не видит будущего, кого выгоняли изо всех школ, кто живёт в хрущёвке без единого фарфорового сервиза, но с магнитофоном, чтобы слушать, и слушать, и слушать одну и ту же кассету.

— Понимаешь, чел, это же про нас песни! «Моё поколение молчит по углам, моё поколение не смеет петь, моё поколение чувствует боль, но снова ставит себя под плеть…» И вот Кинчев пришёл, чтобы нам помочь, понимаешь, чтобы нас поднять! Ты знаешь, Тёма, был концерт. И там Кинчев пел, а потом отошёл вглубь сцены, чтобы что-то перетереть с кем-то, и когда он вернулся, увидел, что весь зал или стадион, или где он там пел — все стояли на коленях, потому что знали, что следующая песня будет «Ко мне!» И все так стояли, потому что, ну, бля, я не могу объяснить, почему, но вот так все чувствуют на его концертах.

— И ты там был, что ли?

— Не, чел, это в Москве было. Но люди рассказывали.

— Какие люди?

— Бля, какая разница, какие люди. Которые были на концерте. Тёмыч, чел, ты только послушай: «Новая правда новой метлы — теплом, лаской пронимала до слёз». Это же про то, что всё изменится или уже изменилось, только мы ещё не заметили. Ты знаешь, чел, это слушать надо, это ведь не Пугачёва, что поиграл и забыл, «Алису» чувствовать надо. Ну, ё, это как если бы… а-а… бля, Тёмыч, ни хуя ты не понимаешь!..

Я старался понять, чтобы полюбить. Честно старался — и преуспел в этом, правда, несколько позже. Не знаю, что подвигло меня изменить мнение — сама ли музыка, которой я проникся, прослушав её тысячу раз, или любовь к ней Артура и мое к нему трепетное отношение, заставлявшее смотреть другими глазами на вещи, которые были ему важны. Через какое-то время я стал находить тексты не такими уж бессмысленными, более того, связанными если не с нами, то с людьми, близкими нам. «По ошибке? Конечно, нет!

Награждают сердцами птиц. Тех, кто помнит дорогу наверх и стремится броситься вниз». Это прямо ведь про того самого сокола, которым я никогда не стану. Или вот ещё в другой песне: «Ну а мы, ну а мы, педерасты, наркоманы, нацисты, шпана! Как один, социально опасны, и по каждому плачет тюрьма», — это всё было, наверное, немного экзальтированно, но у меня захватывало дух от таких слов. Я не знал, к кому из перечисленных категорий отнести себя, да и тюрьма по мне вовсе не плакала, но где-то в глубине души я чувствовал: во мне тоже есть эта маргинальность, которая рано или поздно должна проявиться.

Как это всегда бывает, эйфория от обладания другом со временем утратила первоначальную остроту. Жизнь вошла в привычное русло. Школа, контрольные, домашние задания, прогулянные уроки, моя софа, музыка у Артура… Недели, месяцы текли неспешно, дни тянулись один за другим, медленно, но неумолимо унося нас всё дальше и дальше от того, что принято называть детством. Нет, оно ещё не ушло, оно было здесь, с нами, где-то внутри. Но понемногу мы начинали чувствовать — что-то проходит, исчезает навсегда, сменяясь новыми ощущениями, новыми желаниями, смутными, необъяснимыми, поднимающимися откуда-то из глубины, страшными в своей неизвестности, но захватывающими и волнующими. Мы как будто вышли из комнаты с игрушками на крышу небоскрёба. Для начала нужно было оглядеться и понять, где мы находимся, но чтобы сделать это, пришлось бы заглянуть в пропасть, которая притягивала к себе и от которой захватывало дух.

Раньше мы просто жили, радуясь, если был повод для радости, расстраиваясь, если случались неприятности, не особенно задумываясь над тем, кто мы такие и что происходит вокруг. Жизнь была проста, потому что мы сами были просты. Но мало-помалу внутри нас стали появляться вопросы, которые было некому задать и которые не имели ответов. Эти вопросы копились и копились, и приходилось придумывать ответы самим, на свой страх и риск решая, что такое хорошо, а что такое плохо.

Шесть дней в неделю я проводил с Артуром и только в воскресенье помогал маме по дому, ходил в магазин или ездил на дачу. Один я оставался и на каникулах, потому что Артур уезжал в свой родной город. Неожиданно сложным оказалось лето, когда пришлось расстаться на три длинных месяца.

Поначалу одинокие летние дни тянулись ещё медленнее, но потом дачная рутина отвлекла меня, и я перестал думать об Артуре, пока, наконец, не наступил сентябрь и мы не встретились с ним возле школы, подросшие, с белозубыми улыбками на загорелых лицах.

С того момента, когда я приглашал Артура на дачу, прошло много времени.

Мы не возвращались к этой теме, потому что дача была далеко, нам было всё равно, где предаваться безделью, к тому же он наверняка не хотел лишний раз отпрашиваться у родителей. Но вот в одну из суббот, когда мы брели после школы в сторону моего дома, Артур вдруг спросил: щ А чё, чел, дача-то где у тебя?

— Час на электричке от Пискарёвки. А что?

— Да у меня к отчиму друзья приехали, полный дом народа сегодня и завтра. Я подумал тут, может, если к тебе на дачу рвануть, будет круто.

Пригласить друга на дачу — было в этом что-то очень взрослое. Я решил не спрашивать разрешения у мамы, чтобы не вдаваться в лишние объяснения и, как часто это делал, просто оставил ей записку.

В электричке Артур пил пиво, пряча бутылку, если рядом проходили взрослые, иногда курил в тамбуре, всё так же зажимая сигарету в кулаке.

Когда мы приехали, уже начинало темнеть, фонари ещё не горели, и мы шли в густых зимних сумерках. Я вспомнил, как раньше ходил закутанный в шапку и шарф, слушая отдававший в уши хруст снега. Тогда я был совсем один, окружённый всей этой зимой, через которую приходилось продираться к тёплому дому. Теперь всё было иначе. Рядом со мной шагал человек, с которым было невероятно приятно идти по снегу, смеяться и толкать его в сугробы.

Бабуля удивилась нашему приезду: «А чего не предупредил-то? Чем кормить-то вас? И я не топила сегодня ещё, вы замёрзнете совсем». Мы уверили её, что не голодны и нам вовсе не холодно. Она приготовила ужин, и мы уселись смотреть телевизор. В какой-то момент, когда бабуля вышла, Артур вдруг достал что-то из подушек дивана: «Хуяссе, у тя бабушка развлекается!» — воскликнул он с удивлением и показал мне карту — бубновый валет, на котором свинопас с пышными усами, окружённый фрейлинами, приближается к задравшей юбку принцессе.

В один момент всё, связанное с этой картой, — те зимние каникулы несколько лет назад, Ира, любовь, прогулки на мою опушку — пронеслось перед глазами. И вспомнились сами карты, как я разглядывал их в первый раз, шокированный своим открытием. Я всё время хранил в голове эти образы, но никак не мог представить, что увижу их снова.

— Ты что, идиот, Артур?! Она нас убьёт, если увидит. Это не бабушка, это человек один тут забыл. Отдай.

— Какой такой «человек», Тёмыч, у тебя это забыл? Смотри, какой у него елдак, он ей сейчас всю жопу разорвёт.

— Артур, я тебя прошу, перестань материться и отдай мне карту, — сказал я со всей возможной строгостью.

— Ой, ой, боюсь, ну ладно, чел, ништяк, ты чё, тебе нельзя такие карты, ты же у нас правильный мальчик, трусы себе запачкаешь.

— Артур, я тебя прошу, прекрати кривляться, — настаивал я и протянул ему руку с таким видом, как будто хотел сказать: «Даю тебе последний шанс, прежде чем перейти к решительным действиям».

Артур не шевелился, испытывающе и хитро глядя на меня, ожидая, что произойдёт дальше. Тогда я, не отдавая себе отчёта в том, что делаю, попытался отнять у него карту. Первый раз в жизни я предпринял попытку добиться чего-то силой. Некоторое время мы возились на диване — Артур прятал карту за спину, а я, обняв его, пытался дотянуться до неё. В конце концов, карта оказалась в моих руках, и мы оба застыли в неудобной, но странно приятной позе: руки Артура были по-прежнему заломаны, я лежал на нём, и мы часто дышали друг другу в лицо. Мне бы хотелось долго лежать так, ощущая дыхание Артура, пропитанное сигаретами и ещё чем-то кислым, но всё равно такое необычно сладкое. Я, наверное, задержался дольше, чем того требовали обстоятельства, и тут Артур, как это часто с ним бывало, сделал что-то совершенно неожиданное — с растягом, широко раскрыв рот и сильно высунув язык, по-собачьи лизнул меня в лицо. Меня охватила ещё большая дрожь удовольствия, я, изображая недотрогу, вскочил, отплёвываясь и вытирая лицо тыльной стороной ладони.

Артур зашёлся в хохоте.

Я до сих пор задаюсь вопросом, что его веселило на самом деле: моя ли оскорблённая чопорность или неумелая игра, которую было так несложно раскусить?

Ночью Артур быстро уснул, а я долго слушал, как дрова в печке трещат в такт его дыханию. Мне было приятно сознание того, что Артур лежит на соседней постели, и если я немного высунусь из-под одеяла и протяну руку, смогу прикоснуться к нему. Я вспоминал, как мы боролись, красные и потные от напряжения, как потом лежали друг на друге и не могли отдышаться. Эта физическая близость, казалось, должна была ещё больше сблизить нас. Ведь мы, с одной стороны, не делали ничего постыдного — все дети могут так вот копошиться, отнимая другу друга игрушки, но с другой — было в ней что-то большее, чем просто детская возня. И это что-то приятно тревожило моё сердце, не давая уснуть.

Я стал вспоминать Ирины карты, перебирая в памяти историю Августина.

Фрейлины, принцесса с большой грудью, свинопас с огромными усами. Все эти картины рождали новые ощущения, или, наоборот, мои чувства вызывали в памяти и воображении разные ситуации. Я уснул, и мне приснился тот же сон, что снился много лет назад, на этом же месте. Я снова принимаю участие в этой сцене. Снова окружён женщинами с задранными юбками.

Усатый мужчина входит в круг. На нём ничего нет, кроме жилетки свинопаса. Я не опускаю глаз, мне немного страшно. Я слышу голос Артура, он говорит что-то про «елдак», и чувствую запах табака из его рта. Он подходит ко мне очень близко, так что я перестаю различать черты его лица, я чувствую, что упираюсь в его жилетку, она шершавая, но в то же время мягкая — или это его нога? Она трётся об меня или это я сам совершаю странные движения. Всё вокруг пропадает, утопает в дымке, становясь незначительным. Я всё ещё чувствую жилетку или ногу свинопаса, она прижимается ко мне всё сильнее и сильнее, и, наконец, что-то обрывается, что-то сильное и тяжёлое внутри меня падает, я сам куда-то лечу и тоже падаю, пока не просыпаюсь и не обнаруживаю, что простыня подо мной мокрая и чуть липкая.

Сначала я не понял, что произошло. Я подумал, что описался, такое случалось со мной и в достаточно позднем возрасте, хотя я уже не помнил, когда писал в кровать последний раз. Я потрогал и понюхал то, что было на простыне. Нет, не моча. Мне стало немного противно, что придётся спать в этой луже, кроме того, я не знал, что делать, чтобы ни бабуля, ни — особенно! — Артур ничего не заметили утром. Я аккуратно подоткнул одеяло так, чтобы прикрыть мокрые пятна, и тут меня осенило. Я ведь, наверное, превратился в молодого мужчину! Мама рассказывала мне об этом когда-то, вот оно и случилось! Я не знал, нужно ли мне делать теперь что-то специальное и чем мне вообще грозит моё новое состояние. Но, вспоминая свой сон, подумал, что вместе с гадливостью испытываю что-то приятное. В конце концов, я заснул с надеждой, что сон повторится, но мне не снились больше ни свинопас, ни принцесса, ни Артур.

Мама дружбу с Артуром не одобряла. Сначала я вообще не говорил ей, что у меня появился друг, потому что боялся делиться с ней какой бы то ни было информацией. Никогда не знаешь, как она на это посмотрит и чем это обернётся для меня. У всех, конечно, есть друзья, и родители обычно не имеют к ним претензий. Но мамино поведение предсказать было невозможно.

К примеру, последнее время мальчики стали носить новые причёски, подражая то ли Кинчеву, то ли Цою: чёлка и макушка оставались прежней длины, а сзади отращивалось несколько длинных прядей. Смотрелось это диковато, но было жутко модно. Когда я заикнулся, что мне нравится такой стиль, мама категорично заявила: «Если ты хочешь сделать из себя дебила — пожалуйста! Но я у себя дома на это смотреть не намерена». Запрет был странный — мне можно было делать всё, что я захочу, но следовало переехать жить в другое место?..

В общем, я решил, что рано или поздно она познакомится с Артуром — но чем позже, тем лучше. С ним было бы не так просто расстаться, как с идеей отрастить патлы.

Она столкнулась с ним всего пару раз, когда он задержался у меня после школы и не успел уйти до её прихода — мы с ним никогда не обсуждали этот момент, но интуитивно старались не встречаться с родителями. Оба раза Артур тихо поздоровался, быстро собрался и прошмыгнул в дверь, как будто его присутствие в нашем доме было преступлением. Мама ни о чём не спрашивала меня, видимо, рассчитывая, что я расскажу сам. Но я предпочитал молчать, и вот однажды на кухне, когда мама варила суп, а я чистил картошку, она спросила:

— А что это за мальчик к тебе ходит?

— Артур.

— Он из школы, что ли?

— Да.

— А почему я его раньше не видела?

— Он новенький, его только в этом году к нам перевели.

— А учится он хорошо?

— Нормально.

— Очень странный мальчик. Не могу сказать, почему, Артём, но мне он не очень понравился. Ты уверен, что ты с ним хочешь дружить?

— М-м.

— Ну, смотри, Артём, я тебя только хочу предупредить, чтобы ты держался подальше от такого рода людей. Они сначала могут притвориться друзьями, а потом подложить такую свинью, что мало не покажется. Надеюсь, он тебя не научит ничему плохому.

— Нет, мам.

На этом разговор, конечно, не был закончен. Если у мамы не было возможности что-то однозначно запретить за отсутствием веских причин, она никогда не оставляла темы и капля за каплей точила камень, пока не добивалась своего. Теперь каждый раз, когда речь заходила о школе, уроках, контрольных, каникулах или таких отвлечённых понятиях, как дружба и приятельство, мама не упускала случая бросить камень в огород Артура. «Ну а что, друг этот твой, Артур, он тоже сочинение на пятёрку написал?», или «А родители Артура придут на собрание?» (они так ни разу и не пришли, моя мама, впрочем, тоже посещала родительские собрания крайне редко), или «Артур тебе курить не предлагал?», или «Понимаешь, Артём, дружба — это такие отношения, которые проверяются годами и испытываются сложностями. Без них дружба не дружба, а просто знакомство.

Помнишь, как у Высоцкого: „Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так, парня в горы тяни…“ Я вот, к примеру, уверена, что если Артура проверить на прочность, он убежит, поджав хвост. Но тебе этого, конечно, не понять сейчас, потому что вы ещё не попали в нужную ситуацию. Ты, главное, будь осторожен».

Я на все эти эскапады мычал и молчал — спорить с мамой бессмысленно, можно было только навредить, выдав ей что-нибудь лишнее. Чтобы не дать ей в руки какой-нибудь козырь, на основании которого она могла запретить, скажем, приглашать Артура в гости, я следил за тем, чтобы они никогда не встречались, чтобы Артур, не дай бог, не курил дома и вообще чтобы его присутствие в моей жизни ничем себя не обнаруживало.

Но она, конечно, знала, как часто он к нам приходил. Я предпочитал не лгать по мелочам, это могло натолкнуть маму на какие-нибудь расследования. И хотя я был более-менее уверен, что мы не делали ничего предосудительного, когда лежали на диване, смотрели телевизор или даже спали, я не смог бы гарантировать, что мы ненароком не нарушили какого-нибудь ужасного табу, о котором мама забыла мне рассказать, «потому что не могла и представить, что мне в голову придёт совершить такое». Так что на её внешне безобидные вопросы мне приходилось отвечать честно:

— Ну, как дела, чем после школы занимался?

— Дома сидел, смотрел кино, сейчас буду уроки делать.

— И Артур с тобой телевизор смотрел?

— Да.

— А ещё что вы делали?

— Ничего, только телевизор смотрели, и потом он домой уехал.

— Ну ладно, — отвечала мама с таким видом, будто хотела сказать: «Это мы ещё проверим, только ли вы смотрели телевизор».

Она никогда не давала повода подозревать её в слежке, но я чувствовал, что нахожусь под постоянным колпаком, который стал ещё более тесным с тех пор, как мама впервые увидела Артура. Не знаю, что было бы, если бы она учуяла запах сигарет или пива, но я всё ещё испытывал ужас перед алкоголем и табаком, поэтому осуждал своего друга и даже не думал пробовать вслед за ним. Но, помимо вредных привычек, были у мамы, видимо, ещё какие-то страхи, которые она попыталась рассеять, переложив их тяжесть на меня.

Психологические беседы проводились всё реже и реже. То ли у мамы не было времени и сил — ей приходилось много работать, «халтурить», как она говорила, чтобы прокормить меня и вышедшую на пенсию бабулю, — или, может, сами разговоры эти потеряли смысл, теперь меня было трудно заставить рыдать и рассказывать все свои секреты. Я усвоил манеру односложно отвечать на вопросы и со всем соглашаться. Обычно мы общались на кухне во время приготовления ужина или уже за столом. Но это были не те беседы, что раньше, — внимание концентрировалось не на разговоре, а на очистке картошки или помешивании поджарки для супа: сложно пророчествовать, когда слёзы вызваны луком, а не расстройством чувств.

В один из выходных, когда я, как обычно, лежал с книгой в руках, она подозвала меня знакомым голосом пророчицы. Я был уверен, что она хочет предпринять решительную атаку на Артура, и мне было интересно, что подвигло её на это. Неужели узнала о том, что мы уже месяц не ходим на химию?

Мама сидела в своей любимой позе на протёртом уже кресле: одна нога подогнута под другую, сигарета во рту, пепельница на коленях. Луч зимнего солнца пробивался сквозь щель в занавесках и, словно софит, выхватывал её окутанное дымом лицо. Я увидел вдруг, что она постарела.

Крашеные белые волосы поредели, и когда она убирала их назад, как сейчас, спереди получалось несколько ровных проборов с чёрными корнями, создававшими впечатление, что волос недостаточно. Несмотря на тональный крем, под глазами проглядывали синяки. Она выглядела смертельно уставшей — не после тяжёлого дня, а уставшей в целом. Она ещё могла казаться красивой, но это была уже не та демонстративная красота, знающая себе цену, — это была отчаянная, уходящая красота, доживающая последние годы.

Мама не смотрела на меня и говорила отрешённо, будто разговаривая сама с собой. Но я знал, что она не выпускает меня из виду и рано или поздно задаст неожиданный вопрос, на который не будет лёгкого ответа и который должен будет проникнуть в потаённые уголки моей души, она повернётся ко мне рывком, каким притаившаяся мурена хватает свою жертву, и спросит, глядя прямо в глаза.

— Артём, я давно хотела обсудить с тобой один момент. Сядь, пожалуйста, и послушай, — она глубоко затянулась, выдохнула дым, слегка отстранив голову, и продолжила, — в жизни каждого мальчика наступает момент, когда кажется, что он уже может физически начинать свои отношения с женщинами.

Но на самом деле это не так. Организм ещё не сформировался, многие органы функционируют не так, как нужно, и если даже ему кажется, что он мужчина, он еще ребёнок. Самое опасное в таких случаях — это раннее начало половой жизни. Потому что если мужчина рано начинает свою половую жизнь, то очень велика вероятность, что он её рано и закончит, слишком рано станет импотентом, то есть неспособным на половую связь.

Хорошее начало хорошей беседы. Если не считать невинных поцелуев с Ирой, ни о каких отношениях с женщинами речи пока что не шло. Даже если бы вдруг как манна небесная на меня сегодня упала женщина, я совершенно не знал бы, что с ней делать, хотя мне и была известна техническая сторона вопроса. Правда, я не был уверен, что происходящее с мной по ночам не является ранним началом половой жизни, смертельно опасным для моего дальнейшего существования. Может, именно из-за этого мама решила говорить со мной?

— Также некоторые мужчины, когда женщины рядом нет, и особенно это касается молодых мужчин, не начавших ещё половую жизнь, так вот, некоторые мужчины пытаются самостоятельно вызвать те же реакции, которые должны были происходить, когда рядом находится женщина. Ну, там, руками, к примеру, или ещё как-нибудь.

И тут мама резко повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза. Я сразу отвёл взгляд, но у меня было такое чувство, что за доли секунды, когда наши глаза встретились, она успела проникнуть в самую глубину и всё понять.

— Так вот, Артём, что я должна тебе сказать. Это очень плохое занятие.

Во-первых, оно не просто вредно для здоровья, но даже опасно. Доставляя себе ложное удовольствие, эти люди рискуют потом своей дальнейшей жизнью с женщинами. Кроме того, можно так к этому пристраститься, что это становится болезнью, которая в конце концов сводит человека в могилу. Ты ведь знаешь, Гоголь умер в 40 лет. Так вот, он умер именно от этого недуга.

Поскольку мама продолжала смотреть на меня в упор, я покраснел, тем самым, наверное, уверив её в подозрениях. Я ничего не делал руками, но ведь все эти ночные сны — они тоже были не просто так, я хотел, чтобы они мне снились, и часто нарочно вспоминал свинопаса, прежде чем уснуть, тем самым как раз «вызывая самостоятельно те реакции, которые должны происходить в присутствии женщины».

Хорошо, что мама не стала интересоваться причиной моего смущения, решив, наверное, что с меня довольно стыда и страха за своё будущее. Вместо этого она снова посмотрела на меня, глубоко затянувшись: — Надеюсь, Артур никак не замешан в каких-нибудь делишках такого рода?

А я, вместо того чтобы опровергнуть наличие самих «делишек», попался в расставленные силки, честно ответив на этот двусмысленный вопрос: — Нет, мам.

Вернувшись в свою комнату, я первым делом отыскал томик Гоголя. Я не надеялся, что там будет написано, отчего на самом деле умер писатель, но, во-первых, следовало проверить возраст, про который говорила мама, а во-вторых, может, можно будет что-то прочитать между строк. Я стал просматривать абзац за абзацем, сначала в начале вступительной статьи, потом в конце, не собираясь читать её целиком: «…родился 20 марта 1809 года в Полтавской губернии…», «…последние годы были омрачены…», «…второй том „Мёртвых душ“…», «…наследие великого писателя неоценимо для советской культуры…». В статье, как это часто бывает, не только не было ни слова о том, от чего скончался писатель, но даже не упоминалась дата его смерти, потому что, наверное, подразумевалось, что она должна быть всем известна, как день собственного рождения. Я пересмотрел статью ещё раз, на этот раз страницу за страницей, но так ничего и не нашёл.

«Завтра спрошу у Вадимовны», — подумал я, тут же решив, что хотя полностью от моих снов отделаться не получится, но, по крайней мере, надо постараться не вызывать их специально. Может, если они будут случаться редко и не по моей вине, меня не постигнет участь Гоголя.

На следующий день я для начала решил проверить, как ко всему этому относится Артур. Не было и речи о том, чтобы спросить его напрямую, поэтому приходилось действовать осторожно.

— А ты знаешь, Артур, от чего умер Гоголь?

— Кто-кто?

— Гоголь.

— А кто это?

— Блин, Артур, мы его месяц назад проходили. Ты же читал его!

— А… ну и что. От чего, ты говоришь, он умер?

— Умер, потому что, ну… баловался руками.

— Что?!

— Ну, пристрастился руками вызывать ложные эротические удовольствия, — сказал я, не веря, что смог это произнести.

— Дрочил, что ли? Да ладно, чел, разве от онанизма умирают? — Артур смотрел на меня с сомнением, но было видно, что ему эта тема интересна.

— Да. В сорок лет.

— Хуяссе! А ты откуда знаешь?

— Рассказали.

— Да ладно пиздеть, Тёмыч, хуйня это всё.

— Артур, прекрати, пожалуйста, материться и спроси у Вадимовны, если не веришь.

Артура не нужно было дважды просить сделать что-нибудь необычное. Когда мы зашли в кабинет литературы, он подошёл к учительскому столу. У меня ёкнуло в груди, потому что я подумал, что он спросит сейчас не только про возраст, но и про болезнь Николая Васильевича, но Артур только хотел напугать меня:

— Скажите, — сказал он с театральной паузой, рассчитанной исключительно на меня, — а Гоголь во сколько лет умер?

— Я не помню точно, но, кажется, года в сорок два — сорок три. А что?

— Нет, ничего, просто интересно.

Вадимовна проводила Артура удивлённым взглядом, я же победно посмотрел на него: мои слова подтвердились! Впрочем, подтвердились ведь не столько мои слова, сколько слова мамы. У меня никогда, наверное, не будет возможности узнать истинную причину смерти Гоголя, но если часть информации верна, значит, остальное тоже должно быть правдой.

Я решил, что нужно бороться с этими нездоровыми проявлениями, что оказалось не так-то просто. То есть не то чтобы очень сложно, но они всё время побеждали. Вечером того же дня я лежал в постели и думал обо всём, что так стремительно происходило в моей жизни. Наша дружба с Артуром, мамины подозрения, что он замешан в каких-то штучках, её опасения, что если он не превратит меня в курильщика, то непременно научит чему-то другому, и все эти ночные приключения, которые так опасны для здоровья.

И Артур, лизнувший меня в лицо, — зачем, интересно, он это сделал? Можно, оказывается, делать это руками. И тогда не обязательно готовиться ко сну, вспоминать свинопаса и надеяться, что тебе снова приснится, как ты стоишь в кругу фрейлин, он медленно приближается к тебе, а ты не шелохнёшься, потому что ждёшь, боишься, но хочешь, чтобы он был ближе, близко-близко…

Я решил — ладно, если я попробую один раз сделать это сам, то не умру тут же на месте, ведь даже Гоголю потребовалось сорок лет, чтобы эта болезнь сгубила его, а в моём состоянии ждать сна было бессмысленно.

Всё произошло на удивление быстро, я даже не понял, что сделал, чтобы добиться того результата, которому обычно, как мне казалось, предшествовали долгие часы сна. Я включил настольную лампу (зажигать люстру не решился), чтобы посмотреть на результат ложного удовольствия.

Раньше ведь я не видел ничего, кроме пятен на простынях. Увиденное мне не понравилось, я почувствовал себя грязным, как будто кто-то высморкался мне на живот. Я достал носовой платок, вытерся и решил, что это больше никогда не повторится.

На следующий день я снова лежал в темноте и думал, что, может, два раза — это ещё не болезнь…

Через неделю я понял, что обратной дороги нет. Что я пошёл по стопам великого русского писателя, чей вклад в советскую культуру неоценим, но пошёл, к сожалению, отнюдь не по писательской стезе. Только одна мысль утешала меня: до сорока лет было далеко. Может быть, за это время болезнь пройдёт сама собой или от неё придумают какое-нибудь лекарство.

Я решил, что если не получится совсем избегать этих «делишек», то можно, по крайней мере, стараться делать это как можно реже. Тогда, наверное, мне удастся дотянуть до пятидесяти, а там уже, кто знает, не исключено, что старые люди вовсе не страдают этим пороком.

Для начала я подумал, что раз это удовольствие запретно, надо не просто ограничить себя в частоте, но создать некую систему, которая привязала бы мои действия к чему-то другому. Систему поощрений за хорошие дела. Я решил, что буду заниматься этим (мне было неприятно даже про себя пользоваться терминами, услышанными от Артура) только в те дни, когда получу пятёрку в школе.

Учителя должны были удивиться моей резко возросшей активности — я первый поднимал руку, старался отвечать на все вопросы и всегда быть у доски, даже когда не был уверен в том, что знаю предмет (в конце концов, если я получу пятёрку, это хорошо, а если нет, то хуже не будет). Но потом настали выходные, и мне пришлось думать, за что я могу себя наградить в воскресенье. Тут пришла очередь удивляться маме, потому что я перемыл всю посуду и сам вызвался убрать квартиру без её настойчивых напоминаний. Жить в таком режиме было сложно. Несмотря на то что я учился хорошо, я не привык читать все заданные параграфы по всем предметам, обычно выбирая только те, по которым могла быть контрольная.

После двух недель усиленной учёбы («Чел, ты чё, академиком решил заделаться?» — спрашивал Артур) я решил, что четвёрки тоже достойны поощрения. Всё это было утомительно, а самое главное, мучительно в те дни, когда я не получал никаких оценок, потому что меня не вызывали к доске и ни по одному предмету не было контрольной. Конечно, я думал, что если я получил две хорошие оценки вчера, то сегодня я могу использовать одну из вчерашних. Но если два дня подряд были безоценочными, вечером я долго ворочался в постели, а потом скрепя сердце принимал решение, что иногда можно и отойти от принятых правил ради простого удовольствия.

Недели борьбы сменялись периодами апатии, когда я думал, что болен неизлечимо, так что даже не стоит и сопротивляться. В такое время я отдавался своему недугу с каким-то остервенением, занимаясь этим по пять-шесть раз в сутки, как будто знал, что скоро мне предстоит ужаснуться глубине своего падения и предпринять очередную отчаянную попытку совладать с собой.

Мои сновидения прекратились, это, несомненно, свидетельствовало о том, что болезнь прогрессирует. Мне было очень интересно узнать, один ли я среди моих одноклассников подвержен этому пороку. Каждый день я всматривался в лица других мальчиков, пытаясь найти следы ночной борьбы.

Но это всё были обычные лица: красивые и не очень, с детской припухлостью и первыми прыщами. Ничто не могло с определённостью сказать, что они делают то же самое. Мети бы они только знали! Даже Артур, так свободно говоривший про эти вещи, казалось, совсем не был ими озабочен. Может, ему удалось избежать их? Или именно этого боялась моя мама? Может, Артур давно уже безнадёжно испорчен, и у него и в мыслях не возникает, что то, чем он занимается, так опасно? Я не решался заводить разговор на эту тему из страха, что он засмеёт меня или, не дай бог, научит чему-нибудь ещё более вредному. Мне хватало и того, что есть. Я всегда подозревал, что со мной что-то не так, и теперь получил тому наглядное подтверждение: я конченый человек, и можно только надеяться, что расплата придёт не слишком скоро.

В конце этого года мы должны были написать заявления с указанием класса, в котором хотели бы учиться. Не у всех, конечно, был выбор из-за оценочного ценза, но те, кто не проходил в классы «с уклоном», не очень расстраивались, потому что их жизнь обещала стать проще. У меня не было никаких сомнений в том, что Вадамовна будет рада принять меня под своё крыло. Я ходил с гордым осознанием того, что не зря прожил последние два года, старался не просто так, что софа была принесена в жертву не зря.

Исполнялась моя давняя тайная мечта стать официально немного выше и лучше, а значит, и сильнее моих мучителей. Пока они будут биться с наречиями и деепричастными оборотами, я отдам свои силы познанию великого, а гидом мне будет самая уважаемая в школе учительница.

Не так просто обстояло дело с Артуром. Его тактика по переписыванию моих контрольных с добавлением ошибок привела к тому, что его не выгнали из школы за неуспеваемость, но почти по всем предметам у него были твёрдые тройки. С таким реноме ему, в общем, даже никакого и заявления писать не требовалось. Мне, с одной стороны, было радостно, что я не попаду в простой класс, но было жаль, что мы не будем больше соседями по парте.

Мы, конечно, останемся в одной школе, нам даже удастся, возможно, вместе прогуливать уроки, но это будет уже не то. Иногда я с горечью думал, что свято место пусто не бывает, и рано или поздно Артур найдёт себе какого-то нового друга, у которого можно будет списывать контрольные, даже и не вставляя в них ошибки, потому что их там и так будет достаточно. Мы не обсуждали этот вопрос, но по глазам Артура я видел, что и он расстраивается. Мы оба понимали, что требуется некая жертва ради нашей дружбы, но ни один из нас не был готов её совершить.

Всё оказалось не так, как я запланировал.

В один из чистых, ясных и таких тёплых майских дней, когда ты всем телом чувствуешь приближение каникул, Вадимовна задержала меня в классе после окончания урока. Я почувствовал неладное, потому что раньше она никогда не проявляла желания беседовать с кем бы то ни было наедине. Мы стояли возле приоткрытой двери, Вадимовна направила взгляд своих больших чёрных глаз куда-то за мою спину и начала говорить достаточно тихо, так что мне приходилось прислушиваться.

— Артём, я бы хотела поговорить с тобой относительно твоего желания учиться в моём классе. Я думаю, что ты очень старательный мальчик, у тебя многое хорошо получается. Мне нравятся твои сочинения, твой стиль и твоя способность критически смотреть на вещи. Но ты должен понять, что я собираю не просто класс, а команду, которая будет жить одним организмом.

Я боюсь, тебе будет сложно с нами. Я не хочу, чтобы трудности такого рода отбили у тебя охоту учиться. Мне кажется, тебе будет проще и полезнее в физико-математическом.

Я вдруг заметил, что она немного косит на правый глаз, но это не портило её, а, наоборот, придавало шарма. Воробьи за окном стали чирикать гораздо громче, или, может, раньше я просто не обращал на них внимания?

Вадимовна говорила ещё и ещё, что не нужно расстраиваться, что я обязательно найду себя в физико-математическом, что литературу у нас всё равно будет вести она, так что в моей жизни мало что поменяется, я слушал этих воробьев и думал — что же они так расчирикались, отчего им так радостно?

Вадимовна закончила и открыла дверь, пропуская меня вперёд. Я еле слышно попрощался и вышел в рекреацию, где меня ждал Артур.

— Артём, ты чего? Что случилось? Что она тебе сказала?

Только потом я вспомнил, что Артур назвал меня по имени, что случалось крайне редко, я искренне терпеть не мог всех этих «Тёмычей». Я пробормотал что-то невнятное и поплёлся к выходу. Артур последовал за мной, не переставая задавать вопросы. Мне не хотелось ни его участия, ни его сочувствия, мне нужно было остаться одному, чтобы пережить и переболеть это предательство. Я повернулся к нему и механически, без намёка на какую-либо интонацию в голосе произнёс: — Артур. Всё нормально. Я не пойду на алгебру, мне нужно домой. Но я тебя прошу, останься в школе. До завтра.

Артур удивлённо остановился, не зная, послушаться или продолжать идти за мной. Я медленно пошёл в сторону дома, не оборачиваясь, чтобы не дать шанса моему другу остаться рядом.

Предательство. Было ли это предательством? Со стороны кого? Вадимовны?

Она ведь просто делала свою работу. Если я не подходил для её класса, потому что не вписывался в «команду», её долгом было остановить меня.

Она, собственно, никогда не давала мне надежды, не намекала, что хочет видеть меня в литературном классе. Это я сам всё придумал. Слишком занёсся, забыл, кто я есть на самом деле. Хотел стать выше, чем все остальные. Надо, конечно, знать свой шесток и не высовываться.

Так размышлял я, уткнувшись лицом в стену, как в детстве. Я не плакал, нет, я давно престал плакать, но в такие минуты мне хотелось стать совсем маленьким, чтобы занимать в пространстве как можно меньше места.

Мне казалось, что тогда мне стане* легче, все трудности исчезнут сами собой, потому что их груз просто не сможет давить на такое маленькое создание. И если лежать лицом к стене, близко-близко, пусть даже с открытыми глазами, ты достигнешь этой цели и превратишься в ничто.

«Высоко в горы вполз Уж и лёг там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море». Я был тем ужом. Но я и правда хотел летать. Не из стремления доказать, что небо мне интересно, а потому что устал смотреть на море, свернувшись в узел. Я хотел взлететь и доказать всем остальным, что я могу. Мне нужно было сделать это из гордости, из мелочной мести.

Но нет, небо не для меня. Мне было бы там сложно. И трудности такого рода отбили бы у меня охоту ползать. «Так вот в чём прелесть полётов в небо! Она — в паденье!..» А всё это безумство храбрых — оно только для того, кто рождён соколом. Даже очень храбрый или самонадеянный уж вроде меня никогда не добьётся ничего, кроме лишних синяков.

В таком положении меня застала мама, вернувшаяся с работы. Я не слышал, как она открыла дверь. Она вошла в мою комнату, села рядом и тихо спросила: — Артём, что-то случилось?

— Нет, мам.

— А что ты так лежишь?

— Просто.

— Что-то в школе? Провалил экзамен?

— Нет, мам.

— Что-то с распределением?

— Меня не берут в литературный класс.

— Почему? Оценки плохие?

— Нет. Вадимовна думает, что мне будет сложно.

— Как это «она думает»? Какое она имеет право так думать? Я завтра же пойду и поговорю с директором школы. Что за самоуправство?! Как можно так распоряжаться ребёнком и решать, где ему будет сложно, а где просто? — иногда мама начинала очень активно бороться с несправедливостью, особенно, если это касалось начальства, чиновников или вообще представителей государственных структур.

Вообще-то мне было приятно, что она готова заступиться за меня, но я понимал, что из этого ничего не выйдет, а если даже и выйдет, то в итоге я окажусь в классе Вадимовны против её воли, чего я не пожелал бы никому. Поэтому я тихо, но твёрдо сказал: — Мама. Пожалуйста. Не нужно никуда ходить. Я буду учиться в физико-математическом.

— В физико-математическом? Ну что ж. Это не так уж и плохо, нет? У тебя ведь всё получается с математикой? И физика тебе всегда нравилась, разве не так?

— Да, мам. Всё нормально. Можно, я посплю немного?

Лето я снова провёл на даче: Артур уехал с родителями, и в городе делать было нечего. Я записался во взрослую библиотеку (по протекции мамы, конечно, — из-за возраста я сам пока не мог брать там книги) и целыми днями читал: в доме, на чердаке или в гамаке на улице.

Первое сентября не походило на праздники, что мы отмечали ещё каких-то несколько лет назад. Не было больше ни гладиолусов в школе, ни салатов дома. Даже торжественная линейка казалась обыденной. К моему удивлению, Артур, опоздавший на пятнадцать минут, встал в один ряд с моим новым классом. Я подумал, что он, верно, перепутал или попросту не знает, где ему нужно стоять, поэтому решил быть ближе ко мне. Но потом выяснилось, что он на самом деле приписан к физико-математическому. Теми же неисповедимыми путями, какими родители Артура пристроили его в нашу школу, они записали его и в наш класс.

Мальчики за лето сделалась какие-то длинные. На даче я за собой этого не замечал, потому что не с чем и не с кем было себя сравнивать, но в стенах школы, где меня не было три месяца, всё и все казались другими.

Мои одноклассники выглядели молодыми жирафами, которые уже выросли, но ещё не обросли мясом и потому им сложно ходить, балансируя на длинных ногах. Учителя, раньше смотревшие на нас сверху вниз, теперь оказались одного с нами роста, что немного смущало — казалось, каждый раз, разговаривая лицом к лицу, бросаешь им вызов. Артур из испуганного и наглого волчонка превратился… да, в общем, ни в кого он не превратился, остался таким же — только вытянулся, похудел и стал из-за этого ещё более несуразным.

Я был рад, что мы с ним остались в одном классе. И хотя моё сердце сжималось от обиды всякий раз, когда в коридоре я встречал Вадимовну, я был доволен новыми одноклассниками, а также тем, что нас всего 16 человек, и это создавало своего рода интимную и дружескую атмосферу на уроках.

После линейки мы с Артуром пошли ко мне. Мама была на работе, бабуля решила не приезжать с дачи, раз уж праздника всё равно не будет, поэтому у нас был в запасе целый день. Мы болтали на тему «как я провёл лето».

Выяснилось, что Артур провёл его гораздо активнее, чем я: — Ну вот, чел, короче, нахуярились мы водки с деревенскими, и потом этот Сашка сел в свой «бэ-эм-вэ» и поехал, типа, в магазин. Только до магазина он не доехал. Вернулся к нам минут через сорок пешком. Мы его спрашиваем: «Где, бля, бухло, чувак?» — а он такой говорит: «Мужики, бля, я машину потерял!»

Слушая про эти приключения, я закатывал глаза, чтобы показать весь свой ужас перед таким падением нравов. Это ещё больше раззадоривало Артура, так что нельзя было понять, где в его рассказах правда, а где эпатирующие преувеличения. Но, в любом случае, мы были рады видеть друг друга, говорить друг с другом, снова лежать вместе на диване и радоваться тому, что новый учебный год обещает быть таким же насыщенным дружбой и совместным времяпрепровождением, как и прошлый.

Следующий же день поставил под сомнения эти наши (вернее, мои) надежды.

Я немного опоздал к началу первого урока, все уже сидели на местах, хотя учителя ещё не было. Я вошёл в класс, стараясь не встречаться ни с кем глазами, потому что мало с кем был знаком. Артур первый урок проспал, поэтому я сел один за свободную парту. Что-то было не так. Тёмный кабинет истории, негромкий шум в классе, куда вот-вот должен войти учитель, обычное начало ничем не примечательного учебного года, но было во всём этом что-то неправильное, заставившее меня осмотреться. И в какой-то момент мой взгляд встретился с другим, так же внимательно изучавшим меня. Я вдруг покраснел, показалось, будто из ушей сейчас хлестанёт кипяток.

Это был взгляд больших чёрных широко расставленных глаз на взрослом уже лице, и я очень хорошо его знал. Ира.

Она улыбнулась мне, показала язык и отвернулась. Она сильно изменилась, но осталось в ней всё равно много от той Иры, с которой мы держались за руки, любуясь моей опушкой, и целовались в отсутствие бабули. Иры, которая уже не была моей официальной первой любовью, потому что всё-таки эти детские любови не считаются. Но я понял что никогда не забывал её.

Её губы казались ещё полнее. Она стала ещё смуглее — или длинные чёрные волосы придавали ей эту цыганскую смуглость? В ней было много детского, весёлого и беззаботного, но уже появились едва заметные женские жесты: то, как она убирала чёлку со лба, заправляя прядь за ухо, как откидывалась на спинку стула, закинув ногу на ногу и слушая учителя, немного наклонив голову. Она была одета в светлую блузку и длинную, очень узкую юбку по последней школьной моде — настолько тесную, что в ней не получалось нормально ходить, поэтому девочки семенили от одного кабинета к другому, как японки в сабо. Казалось, Ира знала, что красива и поэтому старалась выжать из этой красоты как можно больше, подчёркивая её своими манерами. В ней и раньше было кокетство, но теперь оно стало осознанным, хотя и бесцельным. Вернее, всё живое вокруг неё было целью, Ира хотела нравиться всем. И, надо заметить, это у неё получалось.

На перемене мы поговорили, рассказывала в основном она, я только краснел от смущения. Родители её развелись в зиму нашего знакомства, она жила какое-то время с бабушкой, а потом мама вышла второй раз замуж и переехала к новому мужу в наш район. Дача осталась за её отцом, с которым она видится редко и потому больше туда не ездит. В моей семье никаких замужеств или разводов не было, поэтому на её вопрос «ну, а у тебя как дела?», я ответил дежурным «нормально». Она посмотрела на меня немного насмешливо и поинтересовалась: «А что, девушка-то у тебя есть?»

Я мысленно удивился этому сочетанию — я и некая абстрактная девушка, потому что вообще никогда не думал о себе в этом контексте. Не успев ещё больше смутиться, я отрицательно помотал головой, Ира состроила гримасу сострадания: «Эх, Семён Семёныч, что ж ты так?»

Звонок избавил меня от дальнейших расспросов, я только боялся, что она сядет со мной за одну парту, но, на моё счастье, в классе уже был Артур, к которому я подсел, не оставив ей шансов пытать меня во время урока.

Теперь, впрочем, настала очередь Артура: — А это что за чувиха?

— Ира.

— Новенькая?

— Да.

— Хуяссе ты девок кадришь, Тёмыч!

— Я не кадрю, мы раньше были соседи по даче.

— А чё покраснел так, «сосед»? Втюрился?

— Артур. Прекрати кривляться, пожалуйста, и вообще нас сейчас из класса выгонят, — ответил я с театральным возмущением, впрочем, учительница действительно поглядывала в нашу сторону.

После урока Ира уже болтала с другими девочками и не обращала на меня внимания, хотя я стоял неподалёку и клял Артура за то, что тот, решив не курить, провёл со мной всю перемену.

Вечером у меня в голове была только Ира. Я вспоминал наше знакомство и то, как комично всё закончилось; думал о том, как сильно она изменилась; задавался вопросом, что сталось с Олегом, до сих пор ли они вместе или она нашла себе нового друга… Так или иначе, но она точно не одна, раз с такой лёгкостью спросила меня про девушку. А я. Разве я мог составить конкуренцию этому Олегу (Пете? Роме?), ведь он наверняка тоже каратист, или ушуист, или что-нибудь в этом духе. Я встал, вышел в коридор и посмотрел на себя в зеркало. Я тоже немало изменился, но определённо нельзя было сказать, что похорошел. Щеки пухлые и какие-то шершавые, на носу назревал прыщ, зато плечи и грудь были узкие и сутулые. Мои когда-то мягкие послушные волосы превратились в мочалку — вместо чёлки спереди вздымался вихор, который было ничем не пригладить и который придавал мне диковатый и нелепый вид. Я понял: про девушку она меня спросила издеваясь — невозможно представить себе девушку, пусть даже самую завалящую, которая согласилась бы встречаться с таким, как я.

Вообще-то до сих пор это не очень огорчало меня — напротив, избавляло от необходимости гоняться за девочками, как это с недавнего времени пытался делать Артур.

Ира. Мне показалась странной робость, овладевшая мной в момент нашего разговора. Я никогда так не чувствовал себя раньше. Нет, не правда, мне всегда было немного неловко, когда приходилось говорить с другими людьми даже на самые обыденные темы, но сегодня я ощутил особенное, ещё не изведанное смущение. Я подумал, что это и есть любовь. В том самом смысле, в котором её понимали Пушкин, Лермонтов, Гоголь… Нет, не Гоголь, Гоголь не писал ничего про любовь… ну, не важно. Даже если учесть, что то детское чувство было ненастоящим, не приходилось сомневаться, что сейчас оно возникло — или возродилось? — с новой силой.

К концу вечера я уверил себя, что Ира станет моей Татьяной Лариной, моей Дульсинеей Тобосской, моей Верой Шейной. Она не должна, конечно, узнать о моих чувствах, потому что всё равно не сможет разделить их. Я буду любить её втайне, следуя за ней в течение всей жизни, буду её ангелом-хранителем.

Такими размышлениями я почти довёл себя до религиозного исступления, Ира казалась существом неземным, бестелесным духом, которого и любить-то грешно, а можно только поклоняться. При всём этом я сам, конечно, был обречён на страдание, ведь неразделённая любовь никому ещё не давалась легко. Но страдать я буду дома, а в школе просто постараюсь быть рядом с ней, чтобы наслаждаться её взглядом, улыбкой, звуком её голоса.

Внешне мало что изменилось с тех пор, как Ира вошла, вернее, вернулась в мою жизнь. Я всё так же проводил большую часть времени с Артуром. Ира обращала на меня внимания не больше, чем на турники в спортзале. Она ничего не подозревала о моих чувствах, а я и не стремился показать ей, что она стала девушкой моей мечты. Артура я в свои печали тоже не посвящал, будучи уверенным, что он всё опошлит. Каждый вечер я думал о ней, вспоминал, во что она была одета, как ходила, говорила, смеялась, пересказывала параграф по физике или прыгала через козла на физре. Все эти мечтания были вполне романтическими, если не сказать меланхолическими. Мне казалось, что я ужасно страдаю от неразделённой любви, я жалел себя и мог часами лежать и печалиться о том, что никогда не стану любимым и счастливым.

Однако Ира не присутствовала в моих фантазиях, где царствовал всё тот же принц-свинопас, а иногда Артур и другие фигуры, реальные или вымышленные. Любовь эта была весьма платонической, но меня радовало, что моё чистое чувство не омрачено никакими «делишками». Впрочем, о делишках я старался не думать даже наедине с собой. Они были защищены двойным уровнем секретности, то есть даже я был не вправе уделять им внимание.

Они случались с неизменной регулярностью, но как только дело было сделано, включалась внутренняя блокировка и мысленно я возвращался на пять минут назад, как будто ничего не произошло.

Исполненный страданий, меланхолии и любви я начал писать стихи без надежды кому-нибудь их показать.

Мои чувства не могли долго оставаться незамеченными. Вообще-то в школе я ни с кем особо не разговаривал, а если возникала необходимость завязать беседу, то робел, глядел в пол и старался как можно быстрее её закончить. Ира смущала меня сильнее, чем кто бы то ни было. Каждый раз, когда она смотрела на меня, здоровалась или подходила с простым вопросом о домашнем задании, я краснел и не мог произнести ни слова без запинки.

Но странно было другое: если обычно я избегал любых контактов, с Ирой всё происходило наоборот. Как ни велика была моя растерянность, я старался как можно чаще попадаться ей на глаза. Казалось, я постоянно нуждался в горючем Ириного присутствия, иначе любовь моя могла погаснуть так же быстро, как вспыхнула, и я бы замёрз без этого чувства. Если мы не виделись в течение недели или десяти дней каникул, я забывал о своей печали и даже стихи писал гораздо реже. Но стоило мне вернуться в школу, как я начинал с новой силой страдать от одиночества и ежеминутно думать о том, как несчастен.

Сначала она не обращала внимания на это моё смущение (или делала вид), но потом вместе со своими новыми подружками начала подтрунивать надо мной.

— Что, Артёмка, голову повесил? Ну, поговори с нами. Расскажи, что на выходных делал.

Приводилось бормотать что-то невнятное, потому что я-то ничего особенного на выходных не делал, а расскажи я им, что не вставал оба дня с дивана, они, наверное, смеялись бы надо мной всю оставшуюся неделю.

— Артём, почему ты свой чуб не причёсываешь? Ты на Есенина похож в таком виде. Все хорошие мальчики пользуются пенкой для волос.

— Артёмка, а что, девушка-то появилась у тебя? Вон, Артур-то твой времени даром не теряет.

Я от этих вопросов краснел еще больше, но ни насмешки, ни каверзные вопросы, ни ироничный взгляд чёрных Ириных глаз не могли заставить меня держаться от неё подальше. Впрочем, хотя её и забавляла моя робость, она шутила надо мной не со зла, и каждый раз, когда я, сам того не желая, выдавал свою обиду, делала попытки приободрить меня: — Ну ладно тебе, Артём. Ты чего надулся-то? Мы же пошутили, не обижайся на нас, — ласково говорила она, и каждый раз я старался принять беспечный вид — скорее, чтобы не выглядеть расстроенным, чем на самом деле успокоенный её словами.

Так или иначе, из девушки, за которой я наблюдал со стороны, слагая втайне свои мадригалы, Ира стала частью моего круга. Или я стал частью её круга, гораздо большего, чем мой, где я занимал, пожалуй, один из последних углов — если тут применимо сравнение с квадратурой круга (этот термин я так никогда и не понял, хотя и проучился столько лет в физико-математическом классе).

Я не хотел, чтобы Артур знал о моей любви. Не то чтобы я боялся, что он будет смеяться надо мной или посоветует найти «более покладистую целку», но решил не смешивать дружбу и любовь. Я ценил наше двухлетнее единение и не хотел, чтобы оно было чем-то нарушено. Но было невозможно не заметить того, что со мной происходило, учась в одном классе, сидя за одной партой и проводя вместе большую часть перемен. Он часто становился свидетелем наших с Ирой «бесед», в которых, впрочем, никогда не принимал участия. Однажды он попытался завести разговор на эту тему: — Чё-то мне кажется, что кто-то у нас втрескался…

— Артур. Ничего я не втрескался и вообще хватит придумывать.

— Да ладно, чувак, это ж ништяк, ну втрескался и втрескался, что тут такого?

— Артур, забудь об этом, эта тема не для обсуждения, — и чтобы придать серьёзности своим словам, я повернулся и ушёл. Больше он меня ни о чём не спрашивал и только смотрел насмешливо каждый раз, когда я, красный, как рак, разговаривал с Ирой, и иногда отпускал безобидные шутки, демонстрируя, что он всё замечает: «Ну что, Рыцарь влюблённого образа, идём на физру или прогуляем?»

Так за пару месяцев установился паритет в нашей странной фигуре, состоящей из двух лучей, исходивших из одной точки, где точкой был я, а Ира и Артур — теми самыми лучами. Я не хотел, чтобы эта фигура превратилась в треугольник, но, к моему облегчению, ни Ира, ни Артур не были заинтересованы друг в друге. На переменах я часто общался с Ирой, пока Артур курил на улице, а после школы мы проводили время с ним. Мне такой расклад нравился: у меня были и друг, и любовь, пусть даже безответная. Я, конечно, был глубоко несчастен, но если бы мне подвернулась волшебная палочка, способная изменить ситуацию по моему усмотрению, я вряд ли бы ей воспользовался. Ну, может, попросил избавить меня от вихра на голове и прыщей.

Я не очень задумывался, влюблена ли в кого-нибудь Ира. Я точно знал, что не в меня, как и ни в кого бы то ни было в школе, и меня мало интересовало, что происходит вне школьных стен. Я вспоминал иногда её каратиста, с которым она «делала это» несколько лет назад, но чем больше думал о нём, тем яснее понимал, что это был всего лишь способ поиздеваться над маленьким влюблённым дурачком, каким, надо полагать, я и остался в её глазах. Может, каратист и существовал как историческая персона, но вряд ли их отношения зашли так далеко. И даже если сегодня на его месте есть кто-то другой, меня это почти не беспокоило, будучи скрытым от моих глаз. Я не знал пока, что такое ревность, потому что замкнулся на себе, ничто вне меня и моих чувств не имело значения.

Но однажды, выйдя из школы после уроков, я увидел Иру с молодым человеком. Она стояла очень близко к нему, развернувшись и как-то раскрывшись ему всем телом. На лице её была улыбка, которую она берегла для тех, кому хотела особенно нравиться, и которая никогда не доставалась мне. Это был невысокий, но широкий парень с непропорционально маленькой головой. Он показался мне несимпатичным: тупой нос, маленькие острые черты лица, небольшие близко посаженные глаза. Он был похож на вепря со статуи, стоящей в одном из музеев нашего города. Но был в нём, безусловно, какой-то шарм, привлекавший Иру. Даже на расстоянии от него исходила волна мужественности, которая могла погубить не одного Адониса. Они были далеко, я не слышал, о чём они говорили, но решил, что не стоит испытывать судьбу, и быстро свернул за угол.

Мне было интересно узнать, кто это. Я старался придумать оправдание Ире, которое помогло бы сохранить лицо и мне. Старший брат? Нет, не стала бы она так разговаривать со старшим братом. Ну, значит, просто друг детства. Ничто не опровергало эту версию — кроме внутреннего голоса, шептавшего, что я не прав.

Мне было неприятно его появление, но когда я думал об этом рослом подкачанном молодом человеке явно старше нас, меня окутывало странное чувство облегчения. Я понимал, что если это её парень, значит, последние мои шансы на взаимность навсегда испарились. Рождённый дохляком — качком не станет. Мне оставалось по-прежнему страдать, мечтать, писать стихи, но на всём этом теперь лежала печать обречённости, необратимости и в то же время постоянства, от которого становилось легче.

Я не спрашивал у Иры, кто это, боясь, что она поднимет на смех мою «ревность», кроме того, мне было страшно узнать правду и ставить точку в этой истории. Вдруг всё-таки брат?..

Через пару недель, когда я столкнулся с ними на крыльце школы, мне уже было не увильнуть. На этот раз сомнения окончательно развеялись: Вепрь не принадлежал к числу близких родственников. Он приобнял Иру, слушая, что она шептала ему на ухо. Я, наверное, слишком долго смотрел на них, Вепрь обернулся, вслед за ним на меня посмотрела Ира: — Артём, познакомься, это Саша. Саша, это Артём, — сказала она и засмеялась, из чего можно было заключить, что Саша со мной заочно уже знаком, — мы с Артёмом дружим, он хороший. Ты его, Саша, не обижай.

— Привет, пацан, — он протянул мне свою сильную жилистую ладонь с постриженными под самую кожу ногтями.

Я с опаской пожал его руку, боясь, что он сожмёт мою со всей силы или придумает ещё какой-нибудь способ показать, кто здесь круче. Но он не стал делать ничего подобного, а только рассматривал меня своими карими, немного насмешливыми глазами, лишёнными и искры интеллекта.

— Ну чё, как дела-то, расскажи? — спросил Вепрь, пытаясь, скорее заполнить паузу, чем вызвать меня на разговор.

Я пробормотал в ответ, что нормально. Мне очень хотелось с достоинством уйти так, чтобы это не было похоже на бегство. Но ускользнуть оказалось непросто — они загораживали лестницу, по которой мне нужно было спуститься с крыльца. Если я пойду в противоположную от дома сторону, то дам им повод для веселья. Хотя откуда им знать — может, у меня дела сегодня именно в той стороне.

— Ну, ты чего стоишь-то, как каменный, Артёмка? Испугался что ли?

— Ничего я не испугался, мне идти пора. До свидания, — собравшись с духом, сказал я.

— О-о-о, ничего себе, ты как говорить умеешь. Молодец, пацан. Бывай, — с некоторой иронией произнёс Саша.

Смелости моей не хватило, чтобы подвинуть эту парочку, и я спустился с другой лестницы. Но чтобы сохранить лицо, не стал обходить крыльцо, подавляя в себе желание обернуться, я прекрасно знал — они смотрят мне вслед и смеются.

Сомнений больше не было. У Иры есть молодой человек, и моя любовь из безответной превращалась в безнадёжную. Мне стало грустно от этой мысли, но она меня успокоила. Теперь я могу окончательно и бесповоротно погрузиться в своё несчастье, не надеясь на какие-либо перемены. От меня больше не требовалось решительных действий, которые подразумевались прежде. Хотя я и раньше не особо стремился завоевать Ирино расположение, просто стараясь чаще встречаться ей на пути, — больше и этого делать не стоило, всё равно ничего не получится. В самом деле, не на дуэль же мне его вызывать.

Все эти мысли крутились в голове, пока я шлёпал по грязи, оставшейся после растаявшего первого снега. Никогда не понимал суеты, которую раздули вокруг него. Вся красота пропадает через час, и остаётся только непролазная грязь, по которой приходится ходить ещё неделю, а то и две.

Аналогично с первой любовью — все про неё пишут и говорят, как о чём-то необычайном, прекрасном и возвышенном, а на самом деле ничего такого в ней нет. Есть только неприятности, страдания и унижения. Лучше бы её вовсе не было, этой любви, так же как и снега. Меньше романтики, это правда, но зато жизнь стала бы более здоровой.

Я смотрел под ноги, стараясь не промочить видавшие виды ботинки, и вдруг, подняв глаза, увидел перед собой ещё одну пару, которую совсем не ожидал встретить: Артур шёл с девушкой!

До последнего времени женского вопроса для нас не существовало. У меня было детское приключение с Ирой, Артур же, если и пережил что-нибудь похожее, никогда об этом не распространялся. Несмотря на свою задиристость, он был скромным мальчиком и редко вступал в разговор с незнакомцами. Его хватило на то, чтобы сесть рядом со мной и стать моим другом, но на этом воля к знакомствам иссякла, и в течение долгого времени наша дружба не омрачалась ничьим присутствием. Но незаметно ситуация изменилась: Артур оказался более активным в отношении женского населения школы. Он не упускал случая пошутить, перекинуться словом, поболтать с девочками из нашего и параллельных классов, что меня всегда раздражало, я в такие моменты стоял рядом, не зная, что делать, — не хотелось вступать в разговор и приходилось ждать, когда всё закончится.

К моему удивлению, вместо того чтобы посмеяться над Артуром, его собеседницы шутили в ответ и, казалось, были вовсе не против завязать более тесные отношения. Долго это не могло ограничиваться одними шутками. В последнее время Артур часто говорил, что занят после школы: «У меня другие дела, чел, до завтра». Мне было интересно, что это за неожиданные дела, но он не проявлял желания распространяться о них, так что приходилось ждать, когда у Артура появится настроение поделиться со мной новостями.

И вот только теперь я понял, что это были за «дела». И ведь направься я в другую сторону — не встретил бы их, лишь заминка с Ирой заставила меня пойти этой дорогой. Артур гулял с девушкой. Вернее, это она гуляла, а он шёл рядом с ней, придумывая шутки, развлекая и поминутно бросая на неё взгляды, чтобы проверить, смешно ей или нет. Они были похожи на даму с обезьянкой. Дама важно шла, не обращая внимания ни на что, кроме своей походки, а обезьянка прыгала вокруг, пытаясь всеми силами привлечь к себе внимание. Голодно ей было, наверное, и одиноко, этой обезьянке, но надежда, что её погладят и угостят кусочком яблока, не покидала её.

Когда я поравнялся с ними, мне пришлось окликнуть Артура — он познакомил нас, стараясь не встречаться со мной взглядом.

Я и раньше видел Диану в школе, но даже не знал её имени, она была старше нас. Она играла роль утончённой блондинки. Блондинкой-то она была от природы, а утончённость старалась развить в себе по мере возможностей. Кудрявые волосы были собраны сзади в пучок, но так, чтобы несколько прядей выбивалось и романтически ниспадало с обеих сторон лица; У неё были тонкие и не очень выразительные черты, но всё вместе составляло образ девушки достаточно красивой. Её голубые глаза не выражали ничего, кроме желания нравиться, но и этого было достаточно, чтобы покорять таких молодых людей, как Артур. Говорила Диана высоким писклявым голоском, который должен был играть главную роль в её нарочито изысканном образе. Мне она показалась девушкой интересной, но я не был уверен, что она подходит Артуру. С ним я, конечно, своими впечатлениями делиться не стал, положившись на время, которое всё расставит по местам.

Диана предложила погулять вместе, спросив Артура, почему он раньше не приглашал своего друга. По его глазам я понял, что моё присутствие нежелательно, но решил, тем не менее, не отклонять приглашения, чтобы лучше познакомиться с его пассией.

Мы шли молча, разговор не клеился. Артуру было неловко передо мной, и он больше не развлекал свою спутницу, я тоже молчал, не зная, с чего начать светскую беседу, когда говорить вовсе не хочется. В конце концов, прервав молчание, я пригласил их к себе домой.

Дома мы молча сидели на моей софе, которая никогда ещё не принимала такого количества гостей. Наконец, Диана спросила, будем ли мы участвовать в школьном месячнике самодеятельности. У нас появилась новая учительница музыки, которой было скучно работать с первоклашками, поэтому она затеяла большой конкурс (или фестиваль) для старших классов.

Класс Дианы ставил «Ромео и Джульетту» с элементами мюзикла, сама она, понятно, планировала играть Джульетту. Вообще-то мы тоже должны были что-то представить, но никто пока не брал инициативу в свои руки, поэтому нам ответить было нечего. Разговор снова погас, как огонь в камине с сырыми дровами. Мы посидели ещё немного, Диана объявила, что ей нужно домой, Артур вызвался её проводить. Я остался один.

Ничего страшного в появлении Дианы не было. Даже лучше, если мы будем дружить втроём, тогда, по крайней мере, Артур перестанет заигрывать со всеми девочками подряд. Но было во всём этом что-то ужасно обидное.

Почему он не рассказал о ней раньше? Зачем втайне гулял с той стороны школы, где не было риска встретить меня? Мне было неприятно, что в душе Артура появилась часть, которую он хотел скрыть.

События этого богатого на неожиданные встречи дня легли на меня тяжёлым грузом. Я чувствовал себя растаявшим первым снегом, который был таким чистым и романтичным, а превратился в белые разводы на ботинках. Я снова лежал, но не закинув ноги на стену, а уткнувшись в стену носом и жалея себя. Это нельзя было назвать страданием или размышлениями, я был именно раздавлен чувством жалости к самому себе. Раньше я мог часами так лежать и твердить мантру несчастья: «Меня никто не любит, меня никто не любит, меня никто не любит», пока чувство заброшенности и нелюбимости не становилось настолько тяжёлым, что я засыпал. Сегодня я не повторял этого рефрена, а вспоминал всё, что делало меня несчастным: Иру и то, как она улыбалась Саше; Сашу и то, как он насмешливо смотрел на меня; как мне пришлось идти в другую сторону, и я чувствовал спиной их взгляды, стрелявшие в меня отравленными стрелами сарказма. Я вспоминал Иру, думал об Ире, твердил её имя, но порой из-за её чёрных длинных волос явственно проглядывали кудри Дианы и виноватая улыбка Артура.

[Первый снег]

Правильная географическая фигура из точки и двух лучей, расходившихся под идеальным прямым углом, превратилась в громоздкий и тяжёлый многоугольник. Ирин молодой человек не очень меня беспокоил — хотя я иногда и видел его на улице, стараясь не сталкиваться лицом к лицу, он не играл серьёзной роли в моей жизни. А вот Диана стала нашей неизменной спутницей. Мы вместе гуляли после школы, пили у меня чай и даже ездили в гости к Артуру (ему пришлось стерпеть брезгливую гримасу, когда он поставил свой «Шабаш», больше музыка в присутствии Дианы не включалась).

Единственное время, когда мы с Артуром оставались вдвоём, выпадало на прогулянные уроки — Диана училась хорошо и ходила на все занятия. Но и в эти моменты, которых я с нетерпением ждал, девушка Артура незримо присутствовала с нами, поскольку разговоры велись только о ней.

Собственно говоря, разговором это сложно было назвать — говорил в основном Артур, а мне приходилось криво улыбаться или закатывать глаза, если он выдавал очередные «шокирующие» меня скабрёзности.

«Понимаешь, Тёма, она такая красивая, что прямо вот духа не хватает. Мне её хочется обнять и трогать её всюду»; «Мне кажется, она очень нежная.

Но целка. Не понятно, будет от неё толк или нет. Но, блин, ты видел ноги какие? Это же можно умереть, какие ноги»; «Диана вчера ничего была, нет?

Мне показалось, что не в настроении. Злая какая-то»; «Как ты думаешь, если я буду настойчивей, она мне даст, наконец?»

Я не стал пугать Артура последствиями раннего начала половой жизни.

Впрочем, я был уверен в порядочности Дианы, она не казалась легкодоступной. Но, в крайнем случае, решил я, помимо всех остальных пороков, которые рано или поздно сгубят моего друга, этот будет ещё одной каплей, пусть даже и последней. Он и так уже курит и пьёт пиво, так что одним минусом больше, одним меньше… Я сам-то тоже только с виду такой правильный, а на самом деле каждый вечер регулярно занимаюсь тем, что тоже рано или поздно даст о себе знать.

Однажды откровения Артура стали не просто неумеренными, а перешли ту черту, которая в течение долгого времени позволяла мне сохранять спокойствие. В один из дней, когда вместо физкультуры мы лежали у меня, Артур начал своё извечное:

— Ты видел, в какой она юбке сегодня пришла? Бля, это ж охуеть, какая юбка. Обкончаться можно. Прямо чуть трусы не видно. Я прям когда думаю о ней, то не могу, воздуха не хватает. У меня прям встаёт сразу, — он замолчал, тяжело дыша, но тут же продолжил, — слышь, Тёмыч, давай подрочим вместе?

От этого предложения «воздуха не хватило» у меня. Я затаил дыхание, ожидая, что последует за этими словами. Артур лежал, не шелохнувшись. Я повернулся и посмотрел на него:

— Ты с ума сошёл?!

— А чё? Мы ж не пидорасы, просто подрочить охота, не могу ждать до дома, — он осёкся, поняв, что на этот раз я не играю. — Ну ладно, ладно, ништяк, чел, не расстраивайся, я пошутил.

Я представил, как бы это выглядело со стороны, и не смог больше лежать рядом с Артуром, пришлось встать и пойти на кухню заваривать чай. Я надеялся, Артур подумает, что я ушёл, потому что был крайне возмущён, но, казалось, он правильно понял мою реакцию.

Почти каждый раз теперь, когда мы оставались одни, Артур щутил на эту тему или просто провоцировал меня. Он мог подойти сзади, обнять меня и засунуть руки в карманы моих брюк. Я обычно стоял, не шевелясь, несколько мгновений, чуть-чуть дольше, чем позволяли выдуманные мной нормы приличия, по спине пробегала дрожь удовольствия и страха, но потом всё-таки толкал его локтем и говорил что-то типа «Артур, перестань паясничать».

Когда я оставался один после таких его «шуток», я представлял себе, что я не оттолкнул его, что он нашёл в моих карманах то, что было так близко от его рук. И это всегда заканчивалось тем, что я в очередной раз убеждался: я не только окончательно испорчен, но и глубоко порочен.

Его отношения с Дианой тем временем развивались довольно быстро, и однажды он объявил мне:

— Тёма, всё, короче, получилось. Такого траха у меня никогда не было.

Она, короче, прикинь, на самом деле целка была, так что всё там такое узкое, что прямо сразу кончаешь.

Я криво улыбнулся, хотя вместо радости за друга во мне бушевали совсем другие чувства. Я только сейчас понял, что до последнего надеялся, что у Артура и Дианы ничего не выйдет в постели. Это было странно, ведь я нимало не претендовал на место Артура, мне была безразлична Диана, и наша дружба с Артуром оставалась прежней, независимо от того, спали они вместе или нет. Если уж Диана появилась в нашей жизни, то этот интимный момент ничего не менял. Наоборот, судя по тому, что «трах», как говорил Артур, был одной из основных причин, заставлявших его ухаживать за Дианой (то есть, о любви речи не шло), и как скоро это свершилось, конец их отношений был не за горами. Так говорил здравый смысл. Но логика была бессильна перед тем, что мне было физически неприятно думать или тем более слушать обо всём этом.

Может, он солгал? Придумал это всё, чтобы в очередной раз подразнить меня? Или подумал, что слишком долго встречается с Дианой, так что решил распустить хотя бы слух о том, что они переспали, раз уж взаправду это сделать не получается? Можно было задать себе ещё миллион вопросов и построить массу догадок, но все они разбивались об удовлетворённую мину Артура и победный тон его голоса. Это была правда, к сожалению, пусть даже и приукрашенная — у него не только такого, но и никакого другого «траха» никогда не было.

Я сделал всё, чтобы Артур не заметил моего расстройства и, более того, убедил себя в том, что рад его удаче. Он и в самом деле ничего не заподозрил, но, думаю, не потому что я оказался хорошим актёром, а больше из-за того, что у него так кружилась голова от успехов, что он не был способен обращать внимание на что-то второстепенное.

Вечером я снова лежал в одиночестве и думал о том, как несчастен.

Причиной моей печали была, конечно, Ира, в которую я был так влюблён.

Мои чувства к ней были чистыми, не то что у Артура к Диане. Но, видно, женщинам не нужна бескорыстная любовь, они только притворяются, что эмоции играют для них важную роль, на самом деле, всё гораздо проще. Не то чтобы я завидовал Артуру, когда думал, что с Ирой у меня никогда не получится ничего подобного, но мне было горько от мысли, что мир так несправедлив ко мне.

Раз в две недели наш классный проводил собрания, присутствие на которых было обязательным. Ничего важного там не обсуждалось, но все знали, что если не прийти без очень уважительной причины, рано или поздно кара постигнет тебя в самом неожиданном месте.

На собраниях разбирались тяжёлые случаи неуспеваемости, нарушения школьных порядков и разные бытовые вопросы: — Артём, если ты в следующей четверти снова ни разу не придёшь на физкультуру, будешь отвечать головой, — перед моим носом вырисовывался внушительный кулак. Я понимал, конечно, что бить меня никто не будет, но давал себе слово сходить на физру хотя бы пару раз.

— Если кто-то ещё не понял, что курить рядом с окнами учительской нельзя, то я делаю ещё одно китайское предупреждение, — и все те, к кому это относилось, делали вывод, что курить вообще-то не возбраняется, но только не около этих злополучных окон.

— Нам вот тут пришла жалоба с олимпиады по математике — пишут, вся команда от нашей школы ушла через пятнадцать минут после начала, не решив ни одной задачи (мы просто поняли, что, несмотря на гордое звание физико-математического класса, мы не в состоянии ничего сделать). Так вот, у вас будет серьёзный разговор с учительницей математики… Вы уж придумайте, что ей ответить.

Ну и, конечно, обсуждались графики дежурств по классу, участия в разных олимпиадах и соревнованиях, а также прочие вещи, никого, кроме учителей, не интересовавшие.

На этой неделе собрание началось необычно. Классный вошёл в кабинет не один, а с учительницей, которую я видел в коридорах, но с которой не был знаком. Это была невысокая молодая женщина с простым и задорным лицом.

Живые карие глаза смотрели на тебя так, будто изучали — но не глубоко, а поверхностно, сразу давая оценку увиденному. Носик её был немного вздёрнут, голову она держала, задрав кверху так, что казалось, будто она всё время что-то вынюхивает. Если бы она не была чуть полноватой, что придавало ей более взрослый вид, можно было подумать, что она сама ещё учится в старшем классе.

— Знакомьтесь, это новая учительница музыки Вера Сергеевна, — сказал классный, — послушайте, что она предложит, а я приду через пару минут.

— Ребята, здравствуйте. Можете меня называть просто Верой, я не так давно сама на вашем месте сидела, так что ещё не готова к отчеству, — произнесла Вера грудным низким голосом и улыбнулась, — как вы, наверное, знаете, мы собираемся организовать в нашей школе месячник самодеятельности, средние и старшие классы должны подготовить спектакли.

У нас будет жюри, которое оценит все эти выступления, а победители получат призы. Не спрашивайте пока, что за призы, это секрет, но в своё время всё узнаете.

Она говорила быстро и очень энергично, так что невозможно было ни спросить что-либо, ни прокомментировать.

К тому же само по себе предложение было ново для нашей школы, весь класс молча сидел и слушал.

— Это не театральный конкурс, а именно конкурс самодеятельности, то есть у всех желающих должна быть возможность принять участие. Вы сами вольны выбрать пьесу или придумать программу. Потом мы с вами обсудим, что можно из этого сделать. Я думаю, что из любой пьесы можно сделать театральную постановку с музыкой, песнями, танцами и так далее. Даже если ролей на всех не хватит, каждый сможет проявить себя в чём-то другом. Но если у вас будут какие-то новые предложения, я всегда рада обсудить. Вот… Что ещё… Касаемо репертуара — «Ромео и Джульетта», «Король Лир», «Гамлет», «Гроза», «Недоросль», «Горе от ума» и «Мещанин во дворянстве» уже заняты, но, мне кажется, есть ещё из чего выбрать.

Времени у нас осталось совсем немного, нужно всё подготовить за полтора месяца, чтобы на конкурс могло посмотреть районное руководство. Ну, вот и всё, пожалуй. Я предлагаю вам сейчас не расходиться, а решить между собой, что вы хотите делать, и завтра мы можем встретиться снова.

После того как Вера закрыла за собой дверь, в классе несколько минут стояла тишина. Казалось, ураган пронёсся через помещение, оставив за собой вакуум, в котором было невозможно произнести ни слова. Через пару секунд Катя Замужняя, староста класса, отличница и заводила (над её фамилией ни у кого не хватало духу шутить, потому что Катя при необходимости могла хорошенько двинуть), медленно и немного театрально произнесла: «Фигассе, чуваки, чего делать будем?». Тут вдруг все заговорили разом. У каждого были идеи относительно пьесы. Один предложил «что-нибудь из непоставленного Шекспира». Другой настаивал на «Лесе», мотивируя выбор тем, что «действующих лиц много». Отличница Наташа, заявила, что раз всё равно придётся петь, то лучше сразу ставить оперу, она с родителями ходила на «Евгения Онегина», это как раз то, что нам нужно. Наконец, после получаса оживлённых споров Катя взяла инициативу в свои руки:

— Ребзя, давайте не увлекаться. Никому эта пьеса и вся эта самодеятельность не нужна, тем более нам с вами. Надо ставить то, что будет приятно учителям и полезно нам в смысле учёбы. Взять из школьной программы книжку, которую всё равно придётся читать. Я предлагаю «Ревизора», нам по нему сочинение ещё писать придётся.

С ней все согласились, мне поручили зайти завтра с утра к Вере и выяснить, что нам делать дальше.

На следующий день я пришёл ко второму уроку и сразу направился к кабинету музыки. Первый урок ещё не закончился, так что мне пришлось стоять у двери и слушать, как младшеклашки распевают что-то про птенцов и гусениц. Ко мне подошёл Артур, который тоже проспал и теперь решил составить мне компанию. Не успел я поздороваться с ним, как прозвенел звонок, дети гурьбой высыпали из класса, а мы осторожно вошли в него.

Вера сидела за пианино, одетая в обтягивающее красное платье, едва вмещавшее её объёмную грудь. Я подумал с неприязнью, как их вообще берут в школу в таких платьях и с такой грудью. Учительница повернулась к нам на вращающейся круглой табуретке и улыбнулась. Я помнил, что её можно называть просто по имени, но не смог пересилить себя: — Вера Сергевна…

— Ну ладно тебе, Сергевна, Сергевна. Я ж говорила, можно просто Вера. Вы из какого класса?

Мы назвали свой класс, имена и рассказали ей о нашем выборе.

— «Ревизор»? Это хорошо! Можно будет повеселиться. Сделаем хор Бобчинских-Добчинских. Кто же будет Хлестакова играть? Ты, Артём?

Я был польщён вопросом Веры, хотя странно, что она решила, будто из нас двоих я лучше подхожу на эту роль. Я, впрочем, не думал, что она достанется мне, в классе были и другие мальчики (я даже был уверен — никаких центральных ролей мне играть не придётся), поэтому ответил, что эти тонкости мы ещё не обсуждали.

Как я и думал, мне достались незначительные роли гостей, купцов и прочей массовки, не требовавшие большого таланта. Ещё нужно было петь в хоре, и чуть позже Вера настояла на том, чтобы у меня было небольшое сольное выступление. Артур, который сначала с сарказмом отнёсся ко всей затее

(«Я этой хуйнёй страдать не буду»), вдруг переменил своё мнение и попросился играть со мной. Петь он, впрочем, напрочь отказался. Роль Хлестакова досталась, как ни странно, Кате (или не было в этом ничего странного?), а Ира должна была играть жену городничего: она умела смешно бегать по сцене и причитать даже там, где это было не обязательно. Раз в неделю мы собирались в актовом зале после уроков и репетировали. Сначала это было интересно, а потом превратилось в дополнительный урок, на который надо было ходить и повторять одно и то же. Я подумал, что работа у актёров вовсе не такая и занимательная, особенно если учесть, что они проводят за подобными занятиями гораздо больше времени, чем мы.

Класс Дианы репетировал после нашего, поэтому Артур обычно ждал её, и потом иногда они вместе заходили ко мне. Со стороны могло показаться, что мы — одна банда, но на самом деле я всегда чувствовал себя другом Артура. Диана была немного лишней. Мы никогда не оставались с ней наедине, да мне, собственно, даже говорить с ней было не о чем. Мы могли смеяться, шутить, обсуждать последние школьные сплетни, но я не могу себе представить, что бы мы делали, если бы Артура не было рядом.

Однажды Диана ни с того ни с сего позвонила мне вечером. Своим тягучим голосом, который чуть-чуть недотягивал до манерного, она скучающе спросила: — Что делаешь, Артём?

— Ничего. Читаю.

— Что читаешь?

— Ну так, просто, из школьной программы, не важно, а что?

— А мне заскучалось что-то, я вот подумала, может, ты захочешь прогуляться со мной.

— Давай, могу прийти к твоему дому через десять минут. Я решил, что они, наверное, поссорились, и она решила воздействовать на Артура через меня.

В чём-то я оказался прав, хотя никакой ссоры не было.

Когда я пришёл, Диана уже стояла у парадной, закутанная в шарф поверх пуховика. Сделав вид, как будто это совершенно нормально гулять вот так вот вдвоём, я бодро поздоровался с ней. Некоторое время мы шли молча. Я старался придумать тему для разговора, но это у меня никак не получалось, потому что мы виделись днём и, кажется, всё обсудили.

Наконец, я нашёл, что спросить:

— Как ваши «Ромео и Джульетта»?

Не ответив на мой вопрос, Диана вдруг очень тихо спросила: — Как ты думаешь, Артур, он вообще серьёзно ко всему относится?

Можно было поиграть дурачка, сделав вид, что я не понимаю, о чём она говорит. Ответить в духе: «Ну, вообще изначально ему не нравилась эта затея с театром, но потом он вроде втянулся». Но у меня не хватило на это духу, так что после пары минут напряжённого молчания я выдохнул: — Я не знаю, Диана, что ты имеешь в виду под серьёзностью, но мне кажется, что, по Артуровым меркам, всё вполне серьёзно.

— По Артуровым меркам, говоришь? Хм-м. Знать бы эти мерки. Мне вот кажется, что для него это всё не очень важно. Не так важно, как для других.

— Ну, Диана, Артур всегда был немного легкомысленным, ты ведь знала это, когда начала с ним встречаться?

— Знала, да. Но ты думаешь, что он и ко мне легкомысленно относиться?

— Я думаю, нет, Диана, но реально, как он к кому относится, кроме него самого, никто не знает.

— Он любит меня, как ты думаешь? — спросила она совсем тихо, так что я еле разобрал её слова.

— Я не знаю, — с некоторым колебанием ответил я, а потом добавил, — думаю, да.

— Понимаешь, мне кажется, он по-другому ко мне стал относиться после того как… ну… Не важно. В общем, я не чувствую того же, что было раньше, когда мы только познакомились.

Я молчал, не зная, что ответить.

— Ты думаешь, у него есть кто-то ещё? — спросила Диана. Я подумал, что как его друг, наверное, ничего не сказал бы ей, даже если у Артура кто-то и был. Но в данном случае я мог честно ответить, что мне так не кажется.

— Странно. Он мне никогда не говорит, что любит меня. Когда я его спрашиваю, отвечает — а сам первый не говорит. Вот я и не знаю, любит он меня на самом деле или нет.

И тут меня прорвало.

— Понимаешь, Диана, — начал я менторским тоном нашего учителя по истории, рассказывающего о причинах поражения союзников в битве под Аустерлицем, — Артур — очень добрый и нежный человек. Но он закрытый и боится чувств.

Он не просто не хочет их показывать или признаваться в них, потому что боится, что его обидят или обманут, нет. Мне кажется, он просто не всегда даже понимает, что такое чувства.

Тут надо задаваться вопросом, не любит ли он тебя или нет, а умеет ли он вообще любить? Я не смогу тебе на него ответить. Несмотря на то что мы с Артуром близкие друзья, его сердце для меня — такие же потёмки, как и для всех остальных. Кроме того, ты же понимаешь, что Артур при этом мужчина-завоеватель, как бы странно это ни звучало. Для него отношения — не то же самое, что для тебя (и для меня, хотелось мне добавить, но я сдержался). Ты ищешь любовь, что-то длительное и серьёзное, но не факт, что Артуру нужно именно это. Может, он просто ещё не перебесился и не готов к чему-то долговременному и прочному. Мне кажется, надо не плакать, а просто подождать, пока он сам не примет решение, чего он хочет от жизни, и потом уже на это решение как-то влиять. А пока что он не знает, как ему поступить, а если ты будешь давить на него, преследовать его, требовать ответственности, ты этим самым ещё больше оттолкнёшь его от себя.

Диана шла молча, кивая головой. Я не видел её лица, закрытого капюшоном пуховика, но мне казалось, что она не слушала меня, погружённая в свои думы. Может, она выхватывала отдельные предложения из моей лекции о сущности Артура, цеплялась за них, привязывая их к своим собственным идеям и мыслям, тем самым подтверждая худшие свои ожидания? Тем временем мы подошли к её парадной. Она повернулась ко мне: — Спасибо, Артём. Я всё поняла, — сказала она и на прощание вдруг чмокнула меня в щёку, — не говори Артуру, что мы с тобой встречались, ладно?

Я не знал, что именно она поняла, помог ли я ей или, наоборот, утвердил в подозрениях, подлив яда своим теоретизированием.

Внешне их отношения с Артуром не изменились, хотя Диана теперь чаще, чем раньше, была в плохом настроении, не приходила ко мне после школы или уходила раньше обычного. Казалось, она постоянно хочет остаться с ним наедине, и я мешаю ей. Но если прежде Артур охотно отвечал на её намёки, понимая её желания с полуслова, то теперь он стал похож на человека, который внезапно оглох, но ещё сам не осознал этого: ему говорят что-то, кричат, потом пытаются объясниться знаками, а он только улыбается в ответ, не догадываясь, чего от него хотят.

Я бы дорого дал, чтобы понять, что происходит, но Артур, в отличие от его подруги, не проявлял желания делиться со мной своими настроениями. Я ничего не сказал ему о том вечере, благодарный Диане, что она сама попросила меня молчать: мне было бы сложно пересказать Артуру всё, что я тогда наговорил.

Диана снова позвонила мне через пару недель с предложением пойти прогуляться. Как и в прошлый раз, она уже ждала меня у парадной, закутанная в пуховик. Я подумал, что наши тайные встречи становятся двусмысленными. Можно утаить от своего друга один приватный разговор с его девушкой, но ежевечерние прогулки выходят за рамки дружеской поддержки. Надо придумать этому какой-нибудь благовидный предлог. Мы, конечно, не подавали никаких поводов для ревности, да Артур, я думаю, и не стал бы ревновать меня к Диане, понимая, что я не представляю для неё интереса, но держать эти разговоры в секрете казалось мне странным.

Мы долго шли молча, но на этот раз я решил не задавать идиотских вопросов, дожидаясь, пока Диана сама задаст тему для разговора.

— Артём, а ты любил когда-нибудь?

Я не ожидал, что она прыгнет с места в карьер и не знал, что ответить.

Сказать «нет», значило бы показать, что я ещё не дорос. Говорить о любви в прошедшем времени было бы глупо. Но рассказывать про Иру вовсе не хотелось, тем более они с Дианой были знакомы и иногда болтали на переменах. Я решил, будет лучше войти в образ загадочного романтичного влюблённого, который скрывает имя дамы своего сердца.

— Да, — ответил я, — но мне бы не хотелось говорить об этом.

— А-а, — протянула Диана, — я даже знаю, в кого… Ну вот скажи, Артём, если бы девушка, которую ты любишь, ответила тебе взаимностью, ты был бы счастлив?

— Конечно, — без тени сомнения ответил я, хотя на самом деле не представлял себе такого развития событий и, по правде говоря, не знал бы, что делать в этом случае.

— И ты бы не перестал любить её после этого, нет?

— Нет, конечно, о чём ты говоришь?

— Ну, мне вот просто интересно, ты же тоже парень, но мне кажется, что ты чувствуешь по-другому.

— Теперь года прошли, я в возрасте ином, и чувствую, и мыслю по-иному, и говорю за праздничным вином «Хвала и слава рулевому», — продекламировал я.

— Это что?

— Так просто. Есенин. Моя мама очень любит это стихотворение, я его с детского сада знаю.

— Артур, думаю, даже «Идёт бычок качается» наизусть прочитать не сможет.

— Ну, у Артура другие интересы.

— Ага. «Алиса».

— А что «Алиса»? Не так уж она и плоха, просто её понимать надо.

— Ну ладно тебе, Артём. Я уверена, тебе эта музыка так же не нравится, как и мне, ты просто ради Артура делаешь вид, что это не так. Потом, я не понимаю, как можно вообще сидеть несколько часов подряд дома и слушать одну и ту же кассету. Почему нельзя пойти погулять, покататься на коньках, не знаю… Я вот сегодня отказалась снова сидеть полдня дома, потому что мне хотелось на каток. А Артур решил, что «Алиса» ему дороже Дианы.

Несмотря на частые репетиции, актёрского мастерства у меня не прибавилось. Только темнота и шарф помогли мне скрыть удивление: я-то был уверен, что Артур провёл этот день с Дианой, он мне сам сказал об этом вечером по телефону.

— Ну что ты замолк, Артёмка?

— Я? Ну… я просто думаю, что музыка для него тоже важна, ты должна понимать это. Если ты будешь давить на него, это ни к чему хорошему не приведёт.

— Да. Я и не давлю ни на кого, просто странно, что он со своим магнитофоном проводит больше времени, чем со мной. А если он со мной, то только… Ну, не важно. Ладно, Артём, вот мы и пришли. До завтра, — Диана снова чмокнула меня и озорно улыбнулась, — не говори ничего Артуру, ладно?

Мы стали встречаться с ней всё чаще. Даже мама однажды спросила меня с лукавой улыбкой:

— Ты меня со своей девушкой-то познакомишь?

— Она мне не девушка, а просто подруга.

— А-а, ну-ну, — ухмыльнулась мама, нимало мне не поверив.

Я решил не посвящать её во все перипетии отношений в нашей троице, потому что мне самому они были уже не совсем понятны.

Каждый раз, когда мы встречались, Диана жаловалась на Артура, а я защищал его, читая проповеди на одну и ту же тему: «Не надо его неволить, а то хуже будет». Диана с моими рассуждениями соглашалась, но жаловаться не переставала. Однажды, когда они в очередной раз поссорились, она шла рядом со мной и говорила речитативом на грани истерики.

— Артём, ты не понимаешь. Скажи мне, почему он так со мной поступает? В чём я веду себя не так? Я всё делаю, как он хочет, но ему всё мало. Я не знаю, что ему ещё нужно. Ты его друг, скажи, зачем он меня мучает?!

— Дианочка, ну перестань расстраиваться. Он вовсе не хочет тебя мучить, просто так получается, что не умеет он строить отношения…

Но она не слушала меня и продолжала:

— И я одна, совсем одна, мне иногда кажется, что я не смогу сама со всем этим справиться…

— Ничего ты не одна, я же вот с тобой. Всё будет хорошо, со всем мы справимся.

Она вдруг остановилась, повернулась ко мне и сказала: — Да, Артём. Ты — настоящий друг. Ты даже, наверное, важнее, чем остальные мои друзья, которые ничего не знают. Спасибо тебе за это.

Я чувствовал себя неловко. Странно, когда кто-то считает тебя своим настоящим другом, а на самом деле это не так. Ведь дружба должна быть взаимной. Я не мог быть одновременно другом обоих, но Диана этого почему-то не понимала. В любом случае было невозможно поделиться с ней своими сомнениями, так что приходилось играть новую роль, которая досталась мне с такой лёгкостью.

Артур об этих разговорах не подозревал, но я боялся, что рано или поздно он узнает о них от самой Дианы и тогда, наверное, рассердится на меня — больше из-за того, что я держал всё в тайне, нежели из-за самих прогулок.

Сам он явно что-то скрывал. Несколько раз после того разговора с Дианой, когда выяснилось, что Артур солгал нам обоим, ситуация повторялась.

Более того, случалось, он даже прикрывался мной, говоря, что провёл полдня у меня дома, когда на самом деле я был всё это время один. Мне хватало изворотливости не привлекать к этому внимания Дианы, но я был зол на Артура за то, что у него есть от меня секреты. Хорош, тоже мне друг, ведёт тройную жизнь, поди разберись, что у него на уме. Самое неприятное — спросить его я ни о чём не мог из-за угрозы раскрыть наши тайные встречи с его девушкой.

Репетиции тем временем шли полным ходом. Музыкальная постановка «Ревизора» должна была удивить не только школу, но и РОНО. Мы сами написали слова к музыкальным номерам, придумав новые тексты к мотивам известных песен. Я пел в хоре, стоял в глубине сцены в массовке — в общем, был везде и нигде. Под конец спектакля мне нужно было исполнить короткую песню, которую затем подхватывал хор, на этом моё участие заканчивалось. Артур делал всё то же самое, только не пел. Вера подтрунивала над ним из-за его стеснительности: — Что, Артур, так и не хочешь спеть с нами? Да ты не бойся, на «Песню года» тебя никто не отправит.

Артур краснел и зло смотрел на учительницу, которую это ещё больше смешило, но на репетиции ходить не переставал.

Однажды, уже спустившись в раздевалку, я обнаружил пропажу одной из своих варежек. Я подумал, что она, наверное, выпала из рюкзака во время репетиции, и вернулся искать её. Актовый зал, обычно полный звуков, криков, смеха и музыки, был пуст и производил несколько зловещее впечатление. Тяжёлые портьеры на высоких окнах слабо колыхались от сквозняка, поднятый занавес ненадёжно повис в полумраке; пустые стулья и одинокий микрофон на сцене наводили уныние. Он казался ещё больше, чем был на самом деле, этот зал. Я осторожно ступал по старому паркету, который скрипел так, будто хотел сообщить всей школе о моём присутствии.

Я не помнил точно, где стоял мой рюкзак, и стал ходить между рядами.

Подойдя ближе к сцене, я услышал приглушённые голоса, показавшиеся мне знакомыми (впрочем, в школе все голоса кажутся знакомыми). За сценой была каморка, где было бы сложно репетировать школьному ансамблю, но здесь вполне могли поместиться несколько человек. Там стояла музыкальная аппаратура, было много непонятных выключателей, розеток и разъёмов, которыми никто никогда не пользовался. Именно в ней сейчас и находились двое, но пока было неясно, кто именно. Я постарался не скрипеть половицами — скорее, чтобы разобрать, о чём говорили в каморке, чем из страха быть пойманным.

Это были… Артур и Вера. Само по себе данное обстоятельство не казалось удивительным — мало ли почему учительница осталась с учеником после репетиции? Но интонации звучали очень странно. Казалось, Артур ругал Веру за что-то, а она пыталась оправдаться, хотя слов по-прежнему было не разобрать. Я подумал, что моя варежка лежит ближе к сцене, ведь я поднимался по ней, чтобы попрощаться с Артуром. Я подошёл к лестнице, прислонился к стене и стал осматриваться.

— Бля, Вера, хватит, может, меня перед всем классом опускать? «Песня го-о-ода»! Я ваще не хотел всей этой хуйнёй заниматься, чего тебе ещё от меня нужно?!

— Да ладно, Артурчик, перестань злиться, я же в шутку. Не хочешь петь, не надо.

— Не хочу. И не надо меня каждый раз прикалывать.

— Ну ладно, ладно, зайчик, перестань, никто над тобой не прикалывается.

— Отстань ты со своими зайчиками, — ответил Артур уже совсем спокойно и как-то нежно. Было слышно, что, несмотря на протест, его вполне устраивало быть зайчиком.

Варежки моей не было и здесь, к тому же диалог Веры и Артура явно подходил к концу. Я решил не дожидаться, когда они выйдут из своего укрытия, и быстро и бесшумно пошёл к выходу. Внизу я понял, что выронил и вторую варежку, но возвращаться за ней не стал.

Подойдя к дому, я решил, что не хочу подниматься в квартиру. Мне захотелось пройтись. Не целенаправленно идти куда-то, а просто быстро переставлять ноги, перемещаясь в пространстве. Мне не хотелось думать, но мысли всё равно лезли в голову, и казалось, если я буду идти достаточно быстро, это позволит мне убежать, скрыться от них.

Зачем, зачем, зачем, зачем! Зачем он всё это придумал и почему всё скрывал? Я понимаю, не надо было говорить Диане, чтобы её не расстроить, да. Но что за страсть к секретам? И как это вообще возможно? С учительницей. Её же могут из школы запросто уволить за это. И в тюрьму посадить. Или в тюрьму не могут? И что она выискала в нём? Почему она не найдёт себе нормального мужчину, за которого можно выйти замуж, родить детей и всё такое, почему надо обязательно с Артуром? Не думать об этом вообще, почему я об этом думаю? Просто идти, считать шаги. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… И почему никто ничего не сказал мне? Десять, одиннадцать, двенадцать… Я — полный идиот.

Пятнадцать, шестнадцать… Все эти задержки после репетиций, якобы, чтобы встретиться с Дианой. Двадцать один, двадцать три, чёрт, что там было, сбился. И я же ещё и был прикрытием для него. Это нечестно, нечестно по отношению ко мне. Я вообще не должен дружить с Артуром после этого, пусть разбирается сам со своими подругами. С меня хватит. Я столько лет был один, мне не привыкать. Дружба, от которой одни расстройства, мне не нужна.

Мои размышления прервал ударивший в спину снежок. Я раздражённо обернулся. Артур. Он смотрел на меня, широко улыбаясь: — Чел, я уже полчаса тебя ищу вокруг. Ты что, заблудился?

Я молчал, не зная, что ответить. Артур был последним, кого мне хотелось сейчас видеть. Я был зол и готов утонуть, захлебнуться в своём негодовании. Испепелить, измельчить, истоптать Артура, чтобы от него ничего не осталось. Но когда он был рядом и глядел на меня своим щенячьим взглядом, вся моя злость таяла, как тот самый первый снег.

— Ну, ты чего молчишь-то? Расстроился, что ли? Смотри, что я нашёл, — сказал Артур и протянул мне обе мои варежки, — одна валялась рядом со сценой, а потом я ещё чуть позже выхожу, смотрю, вторая тоже пришла, — и он засмеялся, довольный своей шуткой.

— Ладно ржать-то. Чего такой радостный?

— А чё мне расстраиваться-то, Тёмыч. У меня всё ништяк. Хуй стоит, жизнь кипит.

— Рад за тебя.

— Харэ пиздеть, ты-то чё мёртвый такой?

— Всё нормально, Артур. Всё ништяк, как ты говоришь. Спасибо за варежки, мне домой пора, — сделал я последнее усилие уйти.

— Э! Какой домой? Ты чё, Тёма, а я? — и Артур состроил мину, которая заставила-таки меня улыбнуться, — давай, парень, не парься, всё у нас с тобой будет охуенно.

Мы некоторое время шли, глядя под ноги и не произнося ни слова. Я решил, что не буду заводить разговор на интересующую меня тему, потому что…

Ну, потому что она меня вовсе не интересует. Это дело Артура, в конце концов, что он будет делать с Дианой и Верой — и вообще, как он будет выпутываться из этой истории. Если он не хочет говорить об этом, если я для него не такой близкий друг, как мне казалось, значит, так уж получилось и ничего тут не поделаешь. Что я ему, духовник, что ли, — всё мне рассказывать? К тому же его молчание освобождало меня от необходимости признаваться в тайных встречах с Дианой и позволяло с чистой совестью ни о чём не намекать ей самой. Я, впрочем, и так бы ничего не сказал, потому что Артур официально был моим другом, но перед Дианой мне тоже было как-то стыдно — больше за себя, нежели за него.

Всё-таки есть в этом груз некоторой ответственности — в хранении чужих секретов. Как говорил наш учитель по ОБЖ, меньше знаешь, легче дышишь.

— Ну и что же, Артур, ты будешь делать со всеми этими похождениями?

— Не знаю, чел, — ответил Артур спокойным, без тени удивления тоном, как будто я спросил его про контрольную по физике, — понимаешь, мне нравится Диана, но она, блядь, мозг выносит постоянно. Любовь не любовь, как я посмотрел, что я, блядь, сказал. С Верой нет такого. И потом, Тёма, если бы ты знал, как она трахается. Я на ней прыгаю, понимаешь, а она сама ещё бёдрами так двигает, так что вообще улёт.

— Ну, может, надо рассказать Диане тогда, она же всё равно рано или поздно узнает?

— Откуда она узнает, чел? Про Веру никому говорить нельзя, иначе её на хуй отправят из школы.

— Ну, если вы будете в актовом зале всё это делать, то это тайной недолго останется.

— Да ладно тебе, ничего мы не делаем. Но никто кроме тебя ничего не знает, понял? Диана тем более. А Вере всё равно, что я там делаю с Дианой или ещё с кем, так что вот, понимаешь, что получается. И мне не хочется Диану бросать, потому что она мне нравится всё равно. Можно пока никому ничего не говорить, а дальше посмотрим, что будет.

Мне, воспитанному на романах, в которых присутствовали измены, трагедии, разбитые сердца, неразделённые чувства и прочие неприятности, но в основном всё было честно и открыто, такой выход из ситуации попросту не пришёл в голову. В самом деле, зачем Карениной было открываться мужу, пусть даже он и так всё понимал. Очевидно, что в сочинении я бы написал, что она была высоконравственной женщиной, любила Вронского, но не могла жить во лжи и так далее. Но в реальности всё это выглядело довольно сомнительно. Тем более в случае с Артуром нельзя было сказать, что «жизнь во лжи» сколько-нибудь ему претила. Эта мысль пронеслась стрелой в моей голове, но я и виду не подал, что согласен с рассуждениями Артура, и решил прочесть ему нотацию на тему отношений: — Нельзя так относиться к чувствам других людей. Диана на самом деле любит тебя, как мне кажется, — при этих словах Артур поёжился и затравленно посмотрел на меня. — Ты как мужчина должен взять на себя ответственность и выбрать между Дианой и Верой, потому что иначе все эти интрижки заведут тебя в тупик.

Я бы и дальше распространялся на эту тему, но Артур не нуждался в советах и оборвал меня на полуслове:

— Ладно тебе, чел. Ответственность, любовь. Всё будет ништяк. Поехали ко мне, пива попьём, музыку послушаем.

Но ништяк получался только на словах, его отношения с Дианой явно не клеились. Я никогда не верил в способность людей чувствовать измену, но то, что происходило между ними, можно было объяснить только так. Диана закатывала истерики (но всегда наедине, я никогда не был их свидетелем); Артур разрывался между ней, Верой и мной (ему нужно было выговориться про эту связь, похвастаться ей перед кем-то). Диана теперь уже почти ежедневно жаловалась мне на Артура в надежде, что я смогу не столько утешить её, сколько повлиять на своего друга. Я играл роль мудрого арбитра, успокаивая Диану своими вечными «не надо на него давить» и прессуя Артура «необходимостью нести ответственность за тех, кого ты приручил». И только Вера была всегда жизнерадостна, на репетициях шутила над Артуром, но так, что смысл её шуток был понятен только ему — а теперь и мне. Как бы там ни было, в школе никто ни о чём не догадывался.

Однажды Артур позвонил мне после уроков и пригласил к Вере в гости. Я хотел было отказаться, хотя мне и было любопытно. Тут к моей вечной нелюбви к общению с посторонними людьми примешивался страх перед Верой.

Вот уже несколько недель я жил с ощущением, что заглянул в чей-то мир, куда мне заказана дорога, и что рано или поздно мне дадут за это по рукам. На репетициях Вера была обычной учительницей, я относился к ней соответственно, но постоянно ловил себя на мысли, что знаю её секрет, а она и не подозревает. Пусть это было приятно — чувствовать себя хранителем тайн, — но немного жутковато от мысли, что будет, если она узнает обо всём. И вот момент настал. Артур, наверное, сам проболтался ей, и теперь она решила познакомиться со мной поближе. Оставалось неясным, как смотреть ей в глаза, о чём говорить и как держать себя.

Несмотря на мои протесты, Артур настоял на том, чтобы я пришёл: «Ты чё, Тёма, испугался? Она не съест тебя, просто так чаю попьём».

Вера жила за школой, совсем недалеко от Дианы. Можно себе представить меры предосторожности, которые приходилось принимать любовникам, чтобы их не застали вместе. Её квартира походила на мою (как, впрочем, и на все квартиры нашего района) и была далека отрок-н-ролльного бардака Артура. Она сама открыла дверь, Артур стоял за ней со странной застенчивой, но вместе с тем гордой улыбкой. Я подумал, что это Вера настояла на моём приходе, и Артур отпирался до последнего, но, в конце концов, был рад согласиться. Вера была одета в простое домашнее платье, её грудь казалась в нём ещё больше. Волосы собраны в пучок на затылке, на ногах поношенные туфли. Она вся пахла здоровым деревенским спокойствием. Казалось, сейчас вскрикнет и побежит доставать из печи румяный, слегка перестоявший каравай. В этой сдержанности чувствовалась и некоторая неловкость или, может, это я был напряжён и переносил это ощущение на остальных. Всё-таки жаль, что она не убежала доставать каравай — это разрядило бы обстановку. Но не было в её квартире ни печи, ни каравая, и нам пришлось стоять в коридоре лицом к лицу. Вера разглядывала меня, я старался не смотреть на неё, а Артур прятал глаза ото всех.

— Привет, — наконец сказала Вера домашним, совсем не учительским тоном.

— Здравствуйте, — после небольшой запинки ответил я, стараясь адресовать это приветствие им обоим, не будучи уверенным, как мне следует обращаться к Вере.

Вера на мою уловку не купилась:

— Ну ладно, оставь эти все условности, мы же не в школе. Можешь мне «ты» говорить.

Мы прошли в большую комнату, где стоял новый, буквой «Г» диван, символ достатка и домашнего уюта. Другая мебель была, как у нас: советский сервант, заставленный хрусталём и фарфоровыми сервизами, ковёр на стене, палас на полу, старый, хотя и большой телевизор на новой тумбочке.

— Это вообще-то моей тёти квартира, но она в деревню уехала жить и мне её оставила, — сказала Вера, — Артём, ты чай будешь? Или хочешь вина?

Вино. Что-то новое. Поскольку это был не Артур со своим пивом, а всё-таки взрослая женщина, отказаться было неловко. Она разлила остатки початой бутылки киндзмараули («из Тбилиси привезли, между прочим, месяц назад — папа в командировку ездил») и подняла свой бокал: — Ну, за знакомство.

Мы чокнулись и выпили. Вера весело рассказывала что-то про своего отца и зачем он ездил в Грузию, но я не особо вслушивался. Каждый раз, когда она замолкала, в комнате повисала тишина, от которой мне становилось стыдно, хотелось сказать что-то, но слова не шли в голову, и от этого тишина давила ещё сильнее. Я принялся прослеживать узор на ковре на полу, пытаясь понять, получиться ли провести неразрывную линию наискосок от одного угла к другому. Линия проводилась, но то тут, то там прерывалась. Я не сдавался и всё пытался найти решение, так что в какой-то момент совсем отвлёкся от рассказа про Тбилиси.

Через некоторое время Артур сказал, что ему пора домой. Я тоже встал, мы вышли в коридор и молча оделись. В прихожей я повернулся к Вере, чтобы попрощаться, она посмотрела мне в глаза и неожиданно произнесла немного глухим голосом:

— Артём, только ты не говори никому, что был здесь… Ну и вообще…

Иначе, сам понимаешь, меня за это по головке не погладят.

— Да, да, — промямлил я, радуясь, что сейчас выйду на свежий воздух, где можно спокойно вздохнуть и ни о чём не думать.

С тех пор я зарёкся ходить в гости к Вере, да меня больше и не приглашали. На репетициях она вела себя так, будто ничего не произошло.

Я боялся, что она начнёт шутить надо мной, но меня она, казалось, просто не замечала.

Пару раз Артур просил подождать его после уроков, и я сидел внизу в вестибюле, пока они не спускались, сначала Артур, потом Вера, или наоборот, но никогда вместе. Чужой не заметил бы ничего подозрительного, но я видел их раскрасневшиеся лица, потупленный торжествующий взгляд Артура, по-особенному большую, часто вздымающуюся грудь Веры. Я, казалось, чувствовал их учащённое дыхание, слышал стук их сердец, их кровь пульсировала быстрее, чем обычно, почти так же быстро, как моя, когда я смотрел на них, виноватых и счастливых.

Вера не сходила у Артура с языка. Он погружал меня в такие подробности, в которые мне совсем не хотелось погружаться, но не было никакой возможности прервать его, чтоб не прослыть ханжой, не доросшим до взрослых разговоров. Мне оставалось только улыбаться на все его «бля, Тёма, у неё такие сиськи, что я даже думать о них не могу». О Диане Артур больше не говорил, хотя она никуда не делась, он продолжал встречаться с ней, но гораздо реже, чем прежде.

Однажды, когда я в очередной раз ждал Артура в вестибюле, ко мне подошла Диана. Она возвела меня в ранг лучшего друга, но в школе мы почти не общались. Времена, когда я был изгоем, прошли, но я был не очень популярным мальчиком, и Диана, возможно, даже не отдавая себе в этом отчёта, старалась держаться от меня подальше, ограничиваясь приветствиями. Но сегодня она села рядом: — Как дела, Артёмка?

— Ничего. А у тебя?

— А мы с Артуром поругались, — чуть обречённо сказала она, — совсем поругались, не как обычно.

Они и правда ругались по три раза в неделю.

— Почему?

— Ну, не знаю. Наверное, он не очень-то любит меня, вот почему…

— Из-за чего ты так решила?

— Да не важно, Тёма. Знаешь, мне очень-очень нужно с ним поговорить, — вдруг Диана зачастила скороговоркой, не делая пауз, на одном дыхании, будто заранее выучила эту речь и старалась произнести её как можно скорее, — но так поговорить чтобы никого рядом не было понимаешь а он всё время или с тобой или в классе а дома к телефону не подходит но я и не могу по телефону потому что это очень важно это так важно что ты себе представить не можешь как это важно. — Она остановилась, чтобы сделать вздох. — Понимаешь, Артём, — она задумалась, будто решая, стоит ли ей продолжать или лучше остановиться. — Мне кажется, я беременна.

Последнее слово Диана произнесла так, будто ей не хватало воздуха, словно выдавив его из себя через силу. Она сказала это очень тихо, так тихо, что я подумал, мне почудилось. Она, не шевелясь, смотрела в пол.

Оно было произнесено, это слово. Оно было далёкое и какое-то слишком взрослое. Оно было не из нашего мира. Его нельзя было использовать в вестибюле этой школы, да, наверное, и в классах тоже было бы нельзя. Оно было страшное и большое, оно свалилось на меня, на Диану, давило на нас, парализовало нашу волю, так что было не просто непонятно, что делать дальше, но, казалось, даже если бы и было понятно, мы бы всё равно ничего не сделали, потому что были не в силах действовать. Зажатый в тиски, шокированный услышанным, не осознавая, что делаю и зачем, не отдавая себе отчёта в том, что говорю и какие могут быть последствия, я произнёс:

— Знаешь, Диана, мне кажется, что Артур сейчас должен быть в актовом зале.

Было очень просто — сказать эти одиннадцать слов. Гораздо проще, чем Диане со своим одним. Когда они были произнесены, тут же разлетелись, как одиннадцать воробьев, кинулись врассыпную и исчезли. Мне стало страшно. Диана прошептала: «Спасибо, Артём» и поплелась наверх, в актовый зал. Я сидел, будто примёрзший к скамейке, но как только она скрылась, встал и пошёл домой.

Не ходить завтра в школу? Не ходить вообще в школу. Невозможно. Рано или поздно придётся. Как было хорошо, когда я целый год пролежал на диване!

Никаких друзей, никаких историй. Меня тогда вообще не было. Я был героем своих фантазий. Я был королевой, запертой в башне, или рыцарем, или просто благородным человеком с кристальной душой и незапятнанной репутацией. Если ничего не происходит, душа останется чистой. Когда лежишь на диване, остаёшься честным, тем, кто не предаст, не солжёт, никого не поставит в неловкую ситуацию.

Я тогда никого, конечно, не любил, но любовь такая штука, она приносит мало пользы и много переживаний. Мне, по крайней мере. Ира на меня не обращает ни малейшего внимания, почти всегда возле школы её ждёт этот Вепрь, провожающий меня ироничным взглядом. Обсуждают меня, смеются. Ну что же, пусть себе смеются, я всё равно не перестану её любить. Но лучше бы Ире, Вепрю и всем остальным испариться их моей жизни.

Или неделю проболеть дома, а там посмотрим, что произойдёт? Если мне кто-нибудь позвонит, я буду отвечать охрипшим от ангины голосом, но зато узнаю, что к чему. А если придут навестить меня? Вряд ли, конечно, но всё-таки. Тогда станет понятно, что нет никакой ангины. Но можно соврать, что она быстро прошла, и вот завтра я уже собирался в школу.

Интересно, бывает ангина, от которой так быстро выздоравливают?

А что мне нужно было делать? И вообще, что за постановка вопроса: честно, не честно. А честно оставлять меня один на один со своей бывшей, но в то же время настоящей девушкой, которая приходит и говорит мне, что она беременна, а я себя чувствую так, будто сам в этом виноват? А честно заделываться мне в друзья, зная, что я друг её парня, да ещё ставить меня в такую ситуацию, когда нашу дружбу надо держать ото всех в тайне, будто мы делаем что-то плохое. Почему я вообще оказался в центре этих интриг? Разве я виноват во всём этом? Нет, не виноват. Сами виноваты, вот пусть сами и разбираются.

Или позвонить Артуру? Или Диане? Или ждать, пока они позвонят сами? Или пойти в школу и делать вид, что ничего не случилось? Или всё-таки не ходить?

Я не заметил, как стемнело. Может, я даже заснул ненадолго, или это был не сон, а лёгкая дрёма, когда продолжаешь думать и думать, и думать, прокручивая по сотне раз одни и те же мысли. Меня вернул к реальности телефонный звонок. Я поднял голову и тупо посмотрел на телефон в надежде, что мне послышалось. Телефон прозвонил ещё раз, я встал и поднял трубку.

— Алло.

— Привет, — это была Диана, — ты спишь что ли? — она говорила глухо и как-то в себя, я никогда не слышал её такой.

— Нет, не сплю.

— Ты знал?

— О чём?

— О Вере.

— Нет, — соврал я.

— Что-то ты не выглядишь очень удивлённым.

— Мне Артур только сегодня рассказал, — соврал я ещё раз.

— И что он тебе ещё рассказал?

— Что? Ничего особенного.

— Давно это у них?

— Не знаю. Я не спросил.

— Всё-то ты, Тёма, знаешь, — вздохнув, протянула Диана, — но если не хочешь говорить, не надо.

Я промолчал, ожидая, что она скажет дальше. Она продолжила после довольно долгой паузы:

— Артём. Понимаешь, мне деньги нужны — сдать анализы, чтобы понять, правда это или нет. Тест говорит, что правда, но надо пойти на УЗИ. Я у родителей не могу спросить, они меня убьют. У Артура теперь тоже не могу. Может быть, ты у него спросишь?

— А сколько надо-то?

— Тысяч тридцать — сорок.

— Фигассе. Откуда он их достанет, интересно.

— Ну, пусть придумает что-то. Как трахаться направо и налево, это он мастер, а как денег достать, так сразу в кусты, — зло заметила Диана.

— Ладно. Я попробую поговорить с ним. А когда нужно-то?

— Ну, чем раньше, тем лучше. Надо же понимать, как быть дальше.

— А что ты будешь делать, если это правда? — задал я вопрос, крутившийся в голове с самого начала. Аборт мало волновал меня с моральной стороны, но тема была сложной из-за финансовых трудностей. У Дианы было другое мнение на этот счёт:

— Я не знаю, Артём. Ох, не знаю. Грех на душу не хочется брать. Но что ещё делать, я себе не представляю. Родители меня убьют.

— Ладно, не расстраивайся, что-нибудь придумаем. Завтра я поговорю с ним.

Вместо того чтобы сделать мою жизнь проще, эта история только усложняла её. Может, не ходить всё-таки завтра в школу и не поднимать больше трубку? Нет, это уже совсем нехорошо, раз я обещал Диане поговорить с Артуром. Достать ей денег на УЗИ. Откуда взять такую сумму… Мы с мамой можем на эти деньги питаться неделю. У меня было кое-что припрятано, но эта была мелочь по сравнению с тем, что требовалось Диане.

И вообще, почему опять я должен разрешать эти проблемы? Говорить с Артуром, искать деньги на анализы, всех утешать и всем помогать. Я что, мать Тереза, что ли? Впрочем, если бы я не отправил Диану в актовый зал, всё было бы по-другому. Но надо было дать развязку всей этой мыльной опере, которая иначе тянулась бы и тянулась без конца. Пожалуй, не пойду завтра в школу. Ни завтра, ни послезавтра. Заболею. Или ещё лучше — уеду на дачу. Маме совру что-нибудь. Подумаю над этим потом. Но завтра точно никуда не пойду.

На следующий день Артур был таким мрачным, каким я не видел его никогда.

Он сел рядом со мной, не поздоровавшись и даже не посмотрев на меня. На перемене так же молча ушёл курить, потом вернулся к самому началу следующего урока. Так продолжалось весь день. Мы вроде по-прежнему были вместе, но только не разговаривали. Я не мог понять, то ли он сердится на меня, то ли на весь мир, включая меня. Я размышлял над этим большую часть дня. Не похоже, чтобы он обижался конкретно на меня, потому что на каждом уроке всё-таки садился за мою парту. Наверное, ему просто ни с кем не хотелось говорить после произошедшего (я мог только догадываться о том, что случилось в актовом зале). Наконец, осмелев, после одного из уроков я решил припереть Артура к стенке в буквальном смысле слова и нашёл его за углом школы, где он курил в одиночестве.

Он молча посмотрел на меня, потом усмехнулся и как-то горько сказал: — Ну что, Артём, вот всё и разрешилось, как ты хотел. Ты рад?

— Что ты имеешь в виду? — пробормотал я, почувствовав, как всё во мне опустилось. Стало по-настоящему страшно.

— Да ладно, ничего, это я так. Как дела-то?

— Ничего. Мне надо с тобой поговорить.

— Говори, — усмехнулся Артур.

Мне было страшно, ужасно страшно. Я боялся сам не знаю чего. Лучше бы Артур кричал на меня или ударил, толкнул, но только не стоял бы молча, глядя исподлобья и выплёвывая скупые и сухие слова. Я перестал понимать, что он думает и что чувствует. Знал ли он, что Диана нашла его по моей наводке или только догадывался? Или просто злился и искал виноватого? Я бы с радостью вернулся в школу, тем более что нам оставался всего один урок. Но Артур всё смотрел на меня и ждал, что я скажу, так что отступать было поздно.

— Я говорил с Дианой вчера, — я сделал паузу, чтобы Артур смог как-то отреагировать на мои слова, но он не шелохнулся и не издал ни звука. Мне было тяжело выдержать его взгляд, поэтому я отвёл глаза и продолжил, — она думает, что беременна.

— Ништя-я-як, — протянул Артур, — вот я, блядь, и доигрался.

На лице Артура появилось какое-то новое выражение, которое мне не хотелось бы увидеть снова. Капитан корабля, которому сообщили, что спасенья нет. Больной, узнавший, что обречён. Выражение затравленного зверя. Уже не волчонка, а волка, что попался в западню, понимает это, но знает, что даже если он ещё пару раз лязгнет зубами, это всё равно не причинит вреда собакам и ни на секунду не отсрочит его неминуемого конца.

— Но это только подозрение пока. Ей нужны деньги, чтобы сделать УЗИ.

Тысяч сорок.

Больше мне сказать было нечего, а Артур, кажется, ничего говорить не собирался. Повисла долгая пауза. Он глубоко затягивался, всё так же пряча сигарету в кулаке. Я подумал, что раньше он курил по-другому, вдыхая не так жадно. Может, из-за того, что разнервничался, или просто мне показалось. Наконец, он произнёс, выпустив дым: — Охуенно, парень. И что мне теперь делать?

— Ну, я не…

— Ты ведь умный, придумай что-нибудь, — Артур постепенно переходил от глухих, еле слышных слов к крику, злому и неуправляемому, — ты ведь всегда хотел, чтобы я сделал выбор, и выносил мне мозги всякой хуйнёй.

Теперь вот не надо никакого выбора делать, потому что он сам собой сделался. Ты рад, Тёма, скажи? Тебя ведь раздражало всё это, нет? Ну, признайся? Ты теперь должен прыгать от радости, потому что всё стало, как ты хотел. Ну, давай же, прыгай, веселись! А может, ты всё это и устроил, скажи? Может, ты Диане распиздел всё, нет? Или ты ей тоже про выбор все мозги выебал, как и мне? Ну, что тебе ещё? Что вам всем вообще от меня нужно? Что вы все набросились на меня, как, блядь, стервятники?

Да пошли вы!

Артур махнул рукой, бросил бычок и пошёл в сторону остановки, на ходу доставая вторую сигарету. Я хотел крикнуть ему, что по алгебре будет контрольная, на которой надо обязательно присутствовать, но промолчал.

Было непонятно, что делать, думать и говорить дальше, но на контрольную нужно было идти, поэтому я вернулся в школу.

Диана позвонила мне вечером, тихо, без особой надежды на хорошие новости спросила, как дела.

— Артур постарается сделать что-то, но сумма большая, так что не знаю, как быстро он её соберёт, — ответил я.

— М-м. А как он вообще отреагировал?

— Ну… расстроился немного…

— Немного?

— Ну, сильно расстроился. Диана, что ты хочешь от меня услышать? — меня начинал раздражать этот диалог.

— Ничего я не хочу услышать, просто мне интересно, как вы поговорили. А что, он продолжает с Верой встречаться?

— Я не знаю. Мы с ним не говорили на эту тему.

— Мы с ним тоже не говорили на эту тему, — передразнила меня Диана, — и вообще ни на какую тему не говорили, потому что мы вообще больше не разговариваем. Я думала, что он хоть позвонит мне после всего, но ему, видно, всё равно.

Я молчал, не зная, что тут можно сказать. Утешить её обещанием, что он непременно позвонит? Даже влюблённая и, возможно, беременная, Диана не поверила бы в это. А говорить очевидное было слишком жестоко.

— Ладно. Спасибо тебе, Артём. Ты настоящий друг, — очень серьёзно произнесла Диана и повесила трубку, собравшись, наверное, плакать.

В очередной раз я солгал без особой причины, но у меня не было сил объявить Диане, что ей придётся решать проблему самой. Я надеялся, что случится какое-нибудь чудо, и решил подождать до завтра. На следующий день Артур в школе не появился, так что мои подозрения по поводу денег подтвердились. Я сидел на уроках, как в тумане, ожидая, что он придёт, пусть даже в том же настроении, что и вчера, но сядет рядом со мной и тогда можно будет что-то делать. Ну, или ничего не делать и не говорить, а просто сидеть рядом и ждать, пока он сделает первый шаг.

Когда я пришёл домой и открыл почтовый ящик, куда давно уже никто не опускал ни газет, ни тем более писем, но который мы по привычке продолжали проверять, там лежал объёмный конверт с сорока тысячами рублей. Мы никогда после не обсуждали с Артуром эту историю, поэтому я так и не узнал, откуда он достал такую сумму за столь короткий срок. Я уверен, что его родители денег ему никогда бы не дали. Но, по правде говоря, я и не хотел знать историю их появления.

Я тут же позвонил Диане и сказал, что деньги у меня. Натянуто грустным голосом, в котором проскальзывала радость, она попросила меня поехать на анализы с ней, потому что «ей будет страшно одной». Мне это всё было любопытно, к тому же получалось, что я снова играл роль благородного друга, так что я не раздумывая согласился.

Диана выбрала клинику подальше от дома, чтобы не встретить знакомых. Я боялся, что она опять будет расспрашивать меня про Артура и Веру, но Диана не проявляла никакого желания говорить, поэтому всю дорогу мы молчали. За полчаса, что мы провели в вагоне метро, она выпила две больших бутылки колы, а когда я спросил её о причинах внезапной любви к газировке, она засмеявшись ответила: «Дурачок, перед УЗИ надо много пить, чтобы мочевой пузырь был полный. Но воду не хочется, вот я колу и купила».

Мы приехали. Это была новая коммерческая лаборатория, расположенная в здании старой бесплатной поликлиники. Со стороны было не понятно, что здесь находится на самом деле. Она была так же неуютна, бедна и грязна, как и все поликлиники, только на стенах висели новые, недавно напечатанные плакаты на тему материнства и ухода за младенцами. Мы сидели в очереди на старых стульях, покрытых потрёпанным дерматином.

Справа и слева от нас — ещё с десяток девушек и женщин разного возраста с бутылками лимонада в руках, которые, так же как и Диана, смотрели в пол, отхлёбывали из бутылок, то и дело поглядывая на дверь, ожидая, когда из неё выйдет очередная посетительница. Выходившие делились на два типа: одни покидали кабинет рывком и, по-деловому двигая бёдрами, шли к выходу, скрывая радость и желание побежать со всех ног. Другие медленно прикрывали за собой дверь, аккуратно придерживая её, и уходили, стараясь быть никем не замеченными. К этим, вторым, было приковано всеобщее внимание, хотя именно на них старались не смотреть. Почти все девушки пришли без сопровождения, только одна была с подругой. Я подумал, что, они, наверное, уверены, будто именно я — виновник появления здесь Дианы.

Меня эта мысль, впрочем, только позабавила.

Диана нервничала. Переживал ли я? Сложно сказать. Да, я смотрел на неё с участием, справлялся о самочувствии, вообще был готов всячески заботиться о ней. Но, сидя рядом и фиксируя боковым зрением, как она пьёт глоток за глотком колу, волнуется и смотрит перед собой, стараясь думать о чём-то другом, но никакие другие мысли явно не идут ей в голову, и только одна дилемма мучает её, заставляя раскладывать рго и сошха на чаши невидимых, но точных весов, — я размышлял о своём. Было ли мне дело до её беременности, возможного аборта или не аборта? До её любви к Артуру? Или не любви, а просто, как говорила мама, юношеской влюблённости, которую, впрочем, я до сих пор не мог отличить от любви.

Я честно старался чувствовать то, что должно. Но что было в моей голове и моём сердце на самом деле?

Наконец, из кабинета вышла очередная девушка, она осторожно отпустила дверь и засеменила к выходу, стараясь скрыться с глаз как можно скорее.

Диана встала и, не посмотрев на меня, вошла в кабинет. Я хотел ей что-нибудь сказать, но ничего путного не придумал. Что там говорят перед УЗИ? Ни пуха ни пера?

Через некоторое время дверь открылась и уже по тому, как она открылась: быстро, рывком, будто кто-то держал её с этой стороны и вдруг отпустил, я догадался о результатах анализов. Диана с трудом сдерживала улыбку и на мой вопрос «ну как?», заданный больше для вежливости, сделала большие глаза: «Ну не здесь же!»

Артур в школу так и не пришёл. Ни на следующий день, ни через день.

Сначала я ждал его: надо же было сообщить ему хорошие новости. Каждый раз, когда после начала урока открывалась дверь и опоздавший ученик осторожно протискивался в класс, я поднимал голову или оборачивался с надеждой увидеть своего друга. И на переменах я невольно занимал такую позицию, с которой просматривался коридор или выход на лестницу. Но Артур не появлялся. Я позвонил ему однажды вечером, но его мама крайне нелюбезно ответила, что Артура нет и неизвестно, когда будет. По её раздражённому голосу я не смог разобрать, то ли ей неприятно лгать, когда Артур на самом деле дома, то ли он действительно пропал, и она злится на него. Наконец, я решил, что мне абсолютно безразличны как его отсутствие, так и присутствие.

Моя жизнь без него не сильно менялась. Те же уроки, контрольные, домашние задания. Никто не делил со мной парту, так у меня снова стало много места. И не с кем было прогуливать уроки. Ну, это тоже к лучшему: в конце концов, хотя бы иногда надо ходить на физру, чтобы не получить пару в четверти. Всё равно в последнее время Артур проводил больше времени со своими подругами, чем со мной, так что эта потеря не была такой уж ощутимой. К тому же я не был уверен, как мы будем общаться после всего, что произошло. Может, Артур решит и вовсе со мной не разговаривать и будет демонстративно сидеть за другой партой. Придётся ходить в школу и «не замечать» своего бывшего друга. Или, может, он станет издеваться надо мной, отпускать в мой адрес обидные шутки? Или, что ещё хуже, смотреть на меня осуждающим взглядом, который предназначался у него для предателей и неверных друзей. Я был уверен, что такой взгляд у него есть в запасе. Лучше уж чтобы вовсе не было никакого Артура, чем Артур обвиняющий. Теперь я специально выбирал на переменах незаметные уголки и усилием воли заставлял себя не смотреть на опоздавших.

Ещё одно известие, которое можно было бы считать пренеприятнейшим, если бы не вся эта интрига, ждало меня на очередной репетиции «Ревизора».

Никто уже и не надеялся увидеть Артура (впрочем, без него постановка ничего не теряла), но на эту репетицию не пришла уже сама Вера. Сначала мы долго сидели всем классом в актовом зале. Кто-то шутил, что она сбежала от такой бесталанной труппы, другие высказывали самые разные предположения — от возможной болезни до отмены всего мероприятия, но при всех раскладах было странно, что нас никто не предупредил. Могла же она позвонить старосте в крайнем случае. И только я мучился тревожным предчувствием, предполагая, что лишь мне известна истинная причина её отсутствия. Наконец, решили отправить гонца к завучам, чтобы понять, ждать нам дальше или расходиться по домам. Гонец вернулся с учительницей математики, Анной Андреевной, она никогда не вела у нас уроки, но пару раз замещала математичку.

Анна Андреевна была маленькой суетливой женщиной, которая всё делала очень быстро: ходила, говорила, писала на доске. Её быстрота вместе с мелкими тонкими чертами лица делали её похожей на белку в колесе. Вот и теперь она вбежала, немного запыхавшись, в актовый зал, посмотрела на нас и зачастила:

— Ребятки, здравствуйте, — другой её особенностью была привычка использовать уменьшительно-ласкательные обороты, — Веры Сергеевны сегодня не будет. То есть, понимаете, её не только сегодня не будет, но и вообще не будет. Так получилось, что её… перевели в другую школу, и она ни дня, ну ни денёчка не могла задержаться у нас. Вот. Но всё, что вы делали и готовили для конкурса самодеятельности, — это всё никуда не денется, потому что фестиваль никто не отменял. Меня Настасья Александровна (директор школы) попросила заняться вами, пока к нам не придёт новая учительница по музыке, тем более что времени до выступления нисколечко не осталось. Вот. Я просто не знала, что у вас, то есть у нас, сегодня репетиция, и поэтому не пришла вовремя. Но раз уж мы все здесь, предлагаю начать, — последние слова она произнесла радостно и бодро.

Ответом на её речь была гробовая тишина, участники первого акта стали молча и нехотя подниматься на сцену.

Репетиция не клеилась. Анна Андреевна делала всё, чтобы быстро вникнуть в суть происходящего, и мы как будто даже старались помочь ей. Но всё, что могло сорваться или получиться плохо, срывалось и получалось плохо.

Новоявленные актёры без эмоций произносили свои реплики на сцене безо всякой попытки играть, другие отвечали им так же без выражения, чтобы поскорее закончить и разойтись. Но особенно удручающими оказались музыкальные номера, которыми так гордилась Вера. Можно было подумать, что не было у нас за спиной двух месяцев еженедельных репетиций, а мы только сегодня встретились впервые и стараемся спеться без какого бы то ни было результата. Наконец, мы утомили математичку, и она отпустила нас: — Ну, ладненько, ребятки, на сегодня хватит. Я всё поняла, вы у меня молодчинки, всё прекрасно у вас получается, думаю, все будут в восторге.

Когда следующая репетиция? В среду? Ну и прекрасно. В среду, значит, на том же месте в тот же час! — победным криком закончила она.

Ну, вот и всё. Финал. Теперь не будет у меня ни Артура, ни Веры, ни Дианы. Первые двое пропали, третья в школе и так со мной никогда не разговаривала, так что остался я снова один. Благо, я не учусь больше с Михой, а с новыми одноклассниками у меня выстроились прекрасные отношения: они меня не трогают, а я их. Есть у меня ещё любовь, Ира, всё общение с которой сводится к коротким разговорам, когда она шутит, а я краснею. Что же, был друг и не стало друга. А может, он вовсе и не был таким уж верным другом? Иначе не стал бы впутывать меня в эту историю. И вообще не стал бы знаться с…

Да, впрочем, это другое. Нельзя, наверное, смешивать дружбу и отношения с девушками. Хотя у меня ведь тоже есть Ира, но она никогда не была помехой дружбе, я даже не посвящал Артура в свои чувства. Но это нельзя сравнивать, потому что с Ирой у меня никогда ничего не получится. Да и вообще ни с кем никогда ничего не получится — ни любви, ни дружбы. Не надо было и пытаться. Как поёт Кинчев в одной из любимых Артуровых песен: «И как эпилог всё та же любовь, и как пролог всё та же смерть».

Если нет смерти, то не будет и любви.

Ну, надо понимать в более широком смысле, наверное, в наше время ведь не всё так драматично. Если нет жертвы, то нет и любви. А я никогда ничем не жертвовал по той простой причине, что жертвы мои никому не были нужны. Да и нечем было жертвовать… Просто проживал себе свою незаметную жизнюшку, как сказала бы Анна Андреевна, жил-поживал, появился Артур на горизонте, хорошо, появилась Ира — тоже хорошо. А там что случилось то случилось. А теперь вот нет никого, потому что я не смог сделать так, чтобы они остались. Впрочем, кто, собственно говоря, «они»? Диана с Верой мне не нужны.

Дни шли за днями, закончилась четверть, прошли каникулы, наступил день нашего спектакля. Нам не хватало Вериной энергии, и ни у кого не было желания работать, но Анна Андреевна приходила на все репетиции и заставляла нас раз за разом прогонять роли.

Понимая, что мы уже едем по накатанным не ею рельсам, она старалась не вмешиваться в творческий процесс, так что, можно сказать, её неучастие было нам даже на руку.

— Ой, ребятки, какие вы молодчинки, всё так хорошо, у меня даже слов нет, — то и дело приговаривала она, всплёскивая руками.

Мы снова втянулись в эту рутину, тем более что обратной дороги не было, и, в общем, так или иначе довели «Ревизора» до ума.

В день спектакля все принесли с собой из дома костюмы, которые были сшиты родителями и в основном представляли собой старые перелицованные пиджаки и длинные платья с нашитыми рюшами. Поглядев на нас, можно было подумать, что мы собираемся играть в балагане, а не ставить Гоголя, но это никого не смущало. Впрочем, большинство моих одноклассников не были знакомы с модой прошлого столетия, поэтому все просто радовались, что можно пощеголять в необычных нарядах. На мне был старый дедушкин пиджак: мама перешила на нём пуговицы, чтобы он не висел мешком, и добавила полы, чтобы он хоть отдалённо походил на сюртук. На голове — самый настоящий цилиндр, сделанный из картона, обтянутого чёрной тканью.

Цилиндр получился немного меньше, чем нужно, так что приходилось постоянно придерживать его рукой, чтобы не сваливался. В этом костюме мне предстояло петь в хоре и изображать купца. Загвоздка была в том, что купцы никаких сюртуков и цилиндров не носили, но я решил, что для сцены с купцами сниму цилиндр, ну а сюртук… Что ж, будет у меня такой прогрессивный купец.

С самого утра настроение у всех было приподнятое. Никто особенно не волновался, потому что мы столько раз повторяли одно и то же и были уверены, что всё пройдёт без особых накладок. К тому же это ведь была просто самодеятельность, от которой мало что зависело в нашей жизни.

Я впервые ощущал единение с другими. Причём, не с одним человеком или несколькими, а именно со многими людьми: с одноклассниками, учителями, параллельными классами, которые ставили свои спектакли. Мне нравилось чувствовать себя маленькой частью чего-то большого и радостного. Пусть это большое и не заметило бы, если бы меня не было или если бы я пропал в последний момент, мне невероятно нравилось, что столько людей делают какое-то одно общее дело, и я делаю его вместе со всеми.

Мне было немного грустно, что Вера не увидит плодов своего труда и Артур не примет участия в спектакле, но я старался не думать о них, чтобы не разрушать это праздничное настроение.

В первых актах, где я пел в хоре или просто стоял в глубине сцены, всё шло нормально. Кто-то иногда забывал слова, и ему подсказывали, кто-то начинал смеяться не к месту, но быстро останавливался, но в основном все старались играть так же как на репетициях. Я с самого начала чувствовал себя на сцене немного странно. Я вдруг понял, что на меня смотрят десятки глаз, эти люди (родители и ученики из других классов) раньше, возможно, даже не знали о моём существовании. А если и знали, то не замечали. Зал был полон. Рампа у нас была достаточно скромная, поэтому мы видели лица зрителей. Вот сидит Диана. Недалеко от неё — Ирин Вепрь.

Мне казалось, он больше смотрит на меня со своей вечной насмешкой, чем на Иру. И ещё много-много людей, которых я, без сомнения, видел, но которые никакого отношения ко мне имели. И вот теперь они глазеют на меня, или даже говорят обо мне, или, что ещё более вероятно, смеются надо мной. Эта мысль начала давить.

Я пытался отогнать её, убеждая себя, что у меня не такая уж и важная роль, чтобы её оценивали, надо просто спеть соло небольшую песню от имени купца, а потом уже остальные подхватят. Но ведь в этом-то и был весь ужас! Если мне не доверили нормальной роли, то лишь потому, что были уверены — я не справлюсь. Но и с этой маленькой ролью надо было совладать, чтобы доказать — я не «отстой», как сказал бы Артур. Но смогу ли я оправдать их ожидания или, наоборот, докажу всем и в первую очередь себе, что я на самом деле ни на что не годен, и даже этой незначительной роли не следовало мне давать?

Мне вдруг стало страшно. Я убедил себя, что всё провалю. Радостные лица моих «коллег-актёров» ещё больше удручали меня: «Они все такие довольные, потому что уверены в себе. Не то что я».

Так я промучился всю пьесу, стараясь петь не очень громко в общем хоре и не слишком выделяться в массовке (хотя как тут выделишься). Наконец, подошёл мой выход. В центре сцены я понял, что забыл снять дурацкий цилиндр, который вовсе не шёл купцу! Уже играла фонограмма моей песни, а я всё не знал, вернуться ли мне за кулисы или просто снять цилиндр, и если снять, то куда его деть: положить на пол или оставить в руке. В любом случае будет смотреться глупо. Я решил снять и заложить за спину, так чтобы его не было видно. Между тем я пропустил начало мизансцены, мне зашикали из-за кулис и поставили музыку ещё раз. Теперь я начал вовремя, но сбился на второй строфе, забыв слова, подхватил на третьей, покраснел, увидел сожаление в глазах незнакомых людей на первом ряду и окончательно стушевался. Я допел свою песню совсем тихо, пропустив куплет в середине, впрочем, наверняка меня совсем не было слышно. Как только фонограмма закончилась, на сцену высыпали одноклассники и начали петь, как мне показалось, нарочито громко, чтобы сгладить впечатление от моего выступления.

Когда отзвучали последние аплодисменты, мы спустились со сцены, и нас попросили посидеть немного в зале, потому что директриса собиралась сделать какое-то объявление. Мне не хотелось её слушать, единственным желанием моим было скрыться куда-нибудь от насмешек одноклассников. Я не просто провалил своё выступление перед классом и всей школой, я заработал сегодня такую репутацию, о которой пару лет назад и мечтать не мог. Раньше только мои одноклассники знали, что я задрот и слабак, остальные меня просто не замечали. Теперь о моём существовании знают все. От этой мысли хотелось забиться в уголок и по-детски заплакать. Но никаких потайных уголков в пределах видимости не было, да и плакать в моём возрасте было странно. Так что пришлось сесть на гладкий деревянный стул и погрузиться в прострацию, позволявшую не думать о моём позоре.

Как это часто бывало со мной в минуты расстройства, казалось, мир рухнул и лучше бы мне вовсе исчезнуть. Не умереть — я не думал тогда ещё о смерти как о возможности избавиться от проблем, — а просто исчезнуть, как будто меня вовсе никогда не было. Если бы я умер — скажем, попал бы под машину, выпал из окна или повесился бы на спинке стула, как один мальчик из параллельного класса, — все бы, конечно, начали жалеть меня и говорить обо мне (правда, не факт, что в том ракурсе, в котором мне хотелось).

Например, про того мальчика говорили, что он увлёкся таким видом онанизма, когда придушиваешь себя немного и от этого кончаешь. Было приятно осознать, что кто-то подвержен ещё более разрушающему пороку, чем я, но становилось страшно, что меня рано или поздно ждёт похожая судьба и аналогичные сплетни. А если бы меня никогда не было на свете, то ни у кого не возникло бы желания и обсуждать меня. Мама как-то в сердцах обмолвилась, что зря не сделала аборт. В такие дни, как сегодня, я был с ней согласен.

Я не думал ни о чём конкретном, но в моей голове безо всякой видимой связи проносилось множество разных образов, заставлявших жалеть себя ещё больше. Артур, который вошёл в класс, стреляя испуганными и наглыми чёрными глазами, и вдруг направился к моему столу. Диана, выходящая из кабинета УЗИ: глаза её искрятся, а губы напряжены, чтобы не расплыться в улыбке. Вера, которая открывает дверь своей квартиры и не знает, смотреть на меня или не смотреть, говорить что-то или бежать вынимать каравай из печи. Так много всего произошло за такое короткое время. Мама говорила, что Артур рано ли поздно предаст меня и смоется. Артур и правда пропал, но только вопрос с предательством оказался скользким.

Интересно, его родители тоже обо мне такого мнения? Хотя они меня ни разу не видели… «Вольному воля, спасённому боль». Артур был вольным, а я спасённым. Спасённым от чего? От дружбы, наверное, которая так много требовала. И от любви. Ну что же, мне не привыкать. Вот только со спектаклем жаль, что так получилось. К тому же…

Тут мои размышления были прерваны оглушительным писком микрофона, а потом кто-то чуть не с разбегу плюхнулся на соседний стул и больно ткнул в бок локтем. У меня захватило дух от какой-то неземной, всеобъемлющей радости, такой, какая бывает, наверное, если вдруг выйти из полутёмного трюма на нос корабля, который уносит тебя в незнакомые и счастливые края. Я ещё не видел его, но знал, кто это. — Ну ты чё, чел, расселся-то нах. Давай двигай жопой!