В канун Рождества, когда день уже клонился к вечеру, наконец пошел обещанный снежок, и вытянутый атмосферный фронт с белыми снеговыми зубами, накрыв все Северное море до берегов Балтики, сомкнулся на так называемом огузке – округлом выступе на востоке Англии, где расположены Келмарш, Клипстон и Сиббертофт, – красный песчаник, округлые зеленые холмы, крытые тростником крыши, скотные дворы и крепенькие саксонские церкви. Сначала падали лишь отдельные крупные хлопья, казавшиеся ослепительно-белыми на фоне темнеющего неба; затем все вокруг окутала волшебная, как в детстве, тишина, и в чистом морозном воздухе стал слышен звон церковных колоколов да отдаленный грохот поездов.

Мэдлин Купер готовила киш с копченой лососиной, карамелизованной морковью и брокколи. Киш оставалось только сунуть в духовку, когда начали прибывать гости – трое ее детей со своими семьями. В холодильнике у Мэдлин стояла заранее приготовленная «павлова» с шоколадом и малиной.

Ее муж Мартин уже завершил порученное ему довольно несложное дело по установке стола и теперь сидел у себя в кабинете, слушая «Страсти по Матфею» (запись 2001 года в исполнении Николауса Харнонкурта) и читая «Морские империи: Последняя битва за Средиземноморье, 1521–1580» Роджера Кроули. Стол он накрыл неправильно – поставил девять тарелок вместо десяти, но спектакль на тему его рассеянности они разыгрывали так часто, что это вошло в привычку; хотя притворная невнимательность Мартина всегда, разумеется, вызывала притворное возмущение Мэдлин («Неужели ты не способен даже правильно сосчитать членов собственной семьи?»), и эта легкая перепалка дарила ей ощущение собственной значимости и оправдывала его неумение оказать жене должную помощь по хозяйству. Мартин вышел на пенсию два года назад, тридцать шесть лет проработав нейрохирургом в нескольких больницах – Святого Георгия в Тутинге, затем Френчей в Бристоле и напоследок в Королевской больнице в Лестере. Мэдлин боялась, что он растеряется, даже падет духом, как часто случалось, например, с прославленными ветеранами, вернувшимися из Вьетнама; ведь теперь Мартину уже не нужно было отвечать за жизнь пациентов, тянувшихся к нему бесконечной чередой, но он справился вполне успешно, обратившись к книгам, музыке и гольфу. Он вспомнил даже, что когда-то в музыкальной школе у него была отличная оценка по классу фортепиано, и теперь упражнялся за роялем с тем же несентиментальным рвением, с каким прежде относился к лейкотомии, аневризме и аденоме гипофиза.

Впрочем, Мэдлин вообще было свойственно о чем-нибудь тревожиться. Большую часть своей взрослой жизни она постоянно испытывала тревогу по тому или иному поводу, хотя редко обсуждала это с другими. Надо сказать, всем вокруг это и так представлялось очевидным, в том числе и Мартину, который считал, что в психике его жены имеется некий исходный изъян, который с течением времени в определенной степени усугубился, поскольку она слишком мало в жизни рисковала и слишком много времени проводила в одиночестве. И раз уж он, Мартин, что-либо изменить был не в силах, то не видел особого смысла в обсуждении этой темы.

В начале пятого приехала их старшая дочь Сара с мужем Робертом. Сара занимала должность главы департамента по развитию бизнеса в совете графства Хэмпшир, и если раньше ее работа была связана со строительством детских домов, развитием широкополосных сетей, привлечением социальных работников в хирургические отделения больниц общей практики, то теперь она все чаще имела дело с проблемами увольнения служащих, закрытием проектов и повсеместной экономией денежных средств. Роберт был финансовым директором небольшой компании «Аппалачи», занимавшейся финансовыми делами богатых людей; эту компанию Роберт основал три года назад вместе с двумя «беглецами» из «Дойче Банк», которые, собственно, и осуществляли управление компанией из их официального офиса в Ридинге, а сам Роберт приезжал туда из Винчестера три раза в неделю.

Единственная дочь Сары и Роберта, подросток Элли, решила провести Рождество в семье своего бойфренда в Винчестере, заявив родителям, что у них с Дэниелом все еще продолжается «медовый месяц», а его родители «относятся к этому куда спокойнее, чем вы». Это, видимо, должно было означать, что в присутствии своих матери и отца еще ни разу не удалось «как следует расслабиться».

Сара отличалась чудовищным трудоголизмом, этот диагноз давно и решительно поставил ей отец. Во всяком случае, в отличие от матери, она была абсолютно уверена, что любая нормальная женщина должна иметь работу и собственное мнение по любому вопросу, причем очень часто мнение Сары отнюдь не совпадало с мнением отца.

Роберту нравилось в жене и умение спорить, и наличие собственного мнения, и он, надо сказать, по большей части ее мнение разделял, так что споры она вела главным образом с другими людьми; но ездить в гости к ее родителям он не любил: там Сара иной раз настолько распускалась, что превращалась в ту девчонку-подростка, какой, как не без оснований предполагал Роберт, была когда-то. В таких случаях Сара очень напоминала свою собственную дочь, когда та пребывала в наименее приятном для окружающих расположении духа. Этот вопрос он как-то раз даже попытался обсудить с Сарой, но быстро понял, что больше подобных попыток предпринимать не стоит. Роберту, впрочем, было хорошо известно, что у тестя в Рукери всегда имеется изрядный запас спиртного, и он воспринимал это как лекарственное средство вроде капель морфина при бессоннце.

– Здравствуй, дорогая. – Мэдлин радостно обняла дочь.

Роберт, как всегда, несколько скованно расцеловался с тещей. Затем из кабинета донеслись звуки хорала («…Ich will dir mein Herze schenken…» – «…я хочу подарить тебе свое сердце…»), и в дверях появился Мартин. Он обменялся с Робертом традиционным, как в гольф-клубе, рукопожатием, в очередной раз удивив зятя тем, какие, оказывается, сильные мускулистые руки у человека, много лет копавшегося в мозгу живых людей. Мартин взмахнул зажатой в руке телефонной трубкой и сообщил:

– Звонили Лео и Софи. Будут через двадцать минут.

– А где же Гевин? – спросила Сара.

– Пока неизвестно, – сказал Мартин.

– Ну-ну, – хмыкнула Сара. – Если продолжится такой снегопад…

– Успокойся, – остановила ее Мэдлин, – не начинай, ведь он даже еще не приехал.

– В прошлом году он вел себя как последняя задница, – ничуть не смущаясь, заявила Сара, – и в этом году, уверена, будет вести себя точно так же.

Мартин, бросив быстрый взгляд на Роберта, потер руки и предложил:

– Выпьем?

Вскоре небо совсем почернело. Снег все продолжал идти, и в укромных уголках, куда не добирался ветер, его слой становился все толще, а с наветренной стороны даже образовались красивые, пушистые, как в рождественском календаре, сугробы. Снег, точно сахарная глазурь на сливовом пудинге, делал расплывчатыми очертания предметов, и в нем словно таяли зеленые изгороди, телеграфные провода, автомобили, почтовые ящики, мусорные баки. Мир постепенно терял острые углы, и, если посмотреть наверх, казалось, что это звезды падают на тебя с небес и, как ни удивительно, оказываются вовсе не огромными яростно крутящимися шарами, а крошечными кристалликами льда, тут же тающими на ладони.

Мартин велел Мэдлин перестать наконец суетиться и заверил ее, что с Гевином и Эмми все будет в порядке. Одним из основных принципов Мартина было то, что в итоге все всегда складывается хорошо, за исключением редких случаев, а стало быть, следует беречь силы, чтобы иметь возможность справиться с любыми непредвиденными обстоятельствами. Однако мысленно он все же, никому не признаваясь, решал непростую задачку: что стал бы делать сам, если бы ночью при таком снегопаде его машина застряла в пути. Интересно, думал он, как долго, например, двигатель может работать «на нейтрале», хоть как-то поддерживая систему отопления? Хотя, конечно, слой снега – тоже своего рода изоляция… Но надо помнить, что в закрытой машине всегда существует опасность отравления выхлопными газами…

Зеленый «фольксваген-туран» свернул с основного шоссе, и два конуса галогенового света, мерцая, уперлись в стену медленно падающих снежных хлопьев. Автомобиль слегка занесло, но вскоре он снова отыскал нужную колею, и под колесами заскрипел снег, уже успевший стать довольно плотным. Время от времени машина все же начинала «плыть», и сидевший за рулем Лео, младший сын Мартина и Мэдлин, старался побыстрее его выровнять. Рядом с Лео сидела его жена Софи, а дети, Дэвид (11 лет) и Аня (10 лет), устроились на заднем сиденье. В конце концов Лео решил, что не имеет смысла пытаться протиснуться сквозь «бутылочное горлышко» между каменными столбами ворот, ибо это грозило вполне вероятным ущербом автомобилю, и оставил свой «фольксваген» на дороге, припарковавшись довольно неудачно и ударившись о скрытый снегом бордюрный камень. От огорчения он даже голову на руль опустил, думая: «О господи! Я, кажется, здорово стукнулся!»

Лео был преподавателем истории в Дареме. В детстве его часто мучила мысль о том, что он не родной ребенок в семье, а его усыновили. Эти подозрения иногда мучили его и во взрослом возрасте. Любые семейные сборища в восприятии Лео имели некий очистительный характер, и после них у него всегда возникало страстное желание провести следующий праздник в полном одиночестве, в пеших прогулках по какому-нибудь удаленному уголку земного шара. На самом деле Лео был очень похож на свою мать, а точнее, на того человека, каким его мать могла бы стать, если бы ее жизнь не исковеркала мощная деформирующая сила притяжения, которым обладал ее муж, заставлявший Мэдлин вечно вращаться вокруг него по строго заданной орбите. Лео больше любил слушать других, чем говорить сам. И практически в любом доме сразу определял, какая там царит атмосфера и какие чувства испытывают другие люди. Если кому-то из них было явно не по себе, Лео тут же невольно и сам разделял это настроение. Так что семейное празднование Рождества было для него, можно сказать, гарантированным поводом в очередной раз почувствовать себя не в своей тарелке.

Софи работала переводчиком – переводила деловые документы с исландского языка и со своего родного датского. Правда, в последние года два ей стали перепадать и материалы криминального характера. Она чувствовала себя в семье Лео столь же чужой, как и он сам, и старалась всегда держаться как бы на расстоянии, во-первых, пользуясь тем, что она иностранка, а во-вторых, притворяясь женщиной куда менее умной, чем была на самом деле. Так, она неправильно использовала те или иные слова или делала вид, что ее ставят в тупик некоторые причудливые местные обычаи, а потом испытывала одновременно и облегчение, и обиду, ибо никто из родственников Лео никогда даже не догадывался, что скрывалось за ее ужасными увертками.

Аня в данный момент пребывала в стадии свирепого конформизма, и ее родители находили это весьма удручающим (видеоигра «Симс», мультфильм «Холодное сердце», группа One Direction). Впрочем, куда сильнее огорчали Лео и Софи весьма странные, а порой и отвратительные склонности Дэвида. Лео порой всерьез опасался, что это, возможно, сказываются те же разрушительные гены, которые заставляли дядю Софи в течение всей его взрослой жизни то и дело ложиться в психиатрическую лечебницу в Аугустенборге. Из всего множества книг, которые Лео прочел на эту тему, он уяснил лишь, что подобный психоз у мальчиков окончательно поднимает свою отвратительную голову только годам к двадцати, и это все же внушало родителям Дэвида некую надежду. Однако им было крайне сложно сдержать гнев и отвращение при виде очередной «коллекции» мертвых животных или насекомых, собранной сыном, – трупики вороны, мыши, жука-оленя, жабы мальчик бережно хранил, завернув в папиросную бумагу и уложив каждый в картонную коробочку. Таких коробочек, похожих на маленькие гробики, выстроившихся в ряд на полках в его комнате, было уже великое множество. И потом, как могли его родители не раздражаться, если временами он сам с собой разговаривал на каком-то непонятном языке, утверждая, что это тагалог, или тагальский язык, и говорят на нем на Филиппинах, но когда Лео это проверил, оказалось, что никакой это не тагальский.

Лео и Софи вытащили из багажника вещи – желто-черно-белый рюкзак Ани, как у одного из подручных главного героя мультфильма «Гадкий я», и древний кожаный ранец Дэвида, подаренный ему датским дедом; Дэвид ранец обожал, регулярно смазывал его жиром и носил постоянно, хотя при этом становился похож на маленького клирика времен Ренессанса.

Лео немного постоял, оглядывая расстилавшееся вокруг кристально-чистое, сине-черное темное пространство и прислушиваясь к… да ни к чему он не прислушивался, если не считать голосов сына и дочери – они спорили, кто именно швырнул сумку со свернутым спальным мешком в снег. Вокруг стояла полная тишина – Лео каждый год забывал, до чего здесь бывает тихо зимой, пока эту тишину не нарушит какая-нибудь мелочь: хрустнет стекло разбитой елочной игрушки, тонкое, как яичная скорлупа, или духовой оркестр Армии Спасения вдруг заиграет «Я видел три корабля», или вдруг повалит густой снег… Он забывал, каким необычным, чудесным казалось ему когда-то Рождество, каким необычным было все, что следовало за празднованием Нового года, и это следовало пережить, принять или выстрадать. Но теперь?.. Не жизнь, а сплошное каботажное плаванье, чередующееся с простоями, словно у него неисчерпаемый запас времени, словно эти секунды, часы и дни можно запросто смахнуть со стола, точно крупинки рассыпанной соли…

– Я понимаю, ты готов хоть всю ночь тут простоять, – коснулась его плеча Софи, – но, ей-богу, ужасно холодно.

И они потащились по подъездной дорожке, освещенной лучами навязчиво мощного прожектора, к дому. Оказалось, Сара уже распахнула перед ними двустворчатые двери с витражами из цветного стекла – пастух на левой створке, три овцы на правой.

– Эй, маленький братец! – Она всегда так называла Лео, когда они встречались, – и вроде бы ласково, и как бы каждый раз подтверждая свое первенство и более высокое положение старшей сестры. Она также неизменно первой бросалась всех их целовать, причем с такой неподдельной теплотой, что любое недовольство со стороны Лео выглядело бы грубостью.

Лео глубоко вздохнул. Итак, десять секунд долой, но впереди еще тридцать шесть часов.

– А Гевина, конечно, еще нет? – спросил он. – Я что-то его машины не заметил.

– Думаю, они, если повезет, будут встречать Рождество в кемпинге на шоссе М1, – в тон ему ответила Сара.

Софи принялась сбивать с сапожек снег, а Сара обменялась с племянниками насмешливо-торжественными рукопожатиями.

– Рада приветствовать вас, Аня… Дэвид…

– И я приветствую тебя от имени всех семи королевств, – церемонно поклонился ей Дэвид, – хоть у меня и были опасения, что через горы нам не перебраться.

И тут Софи, глядя куда-то поверх головы сына, сказала:

– Вы все слишком поспешили со своими предположениями.

Они дружно обернулись и увидели, что по подъездной дорожке к ним приближаются Гевин и Эмми; даже в темноте было заметно, как устала Эмми; нетрудно было догадаться, что машину им пришлось оставить довольно далеко от дома.

– Всем привет! – крикнул Гевин. – Надеюсь, в гостиной уже вовсю пылает толстенное полено, а большие бокалы уже наполнены виски?

Гевин был человеком удивительно одаренным, но ему всегда не хватало критического отношения к себе, что в сочетании с поистине чудовищным эго проявлялось в полнейшем отсутствии у него сколь-нибудь страстного увлечения чем бы то ни было. А ведь именно заинтересованность каким-то делом могла бы придать его разнообразным талантам вполне конкретную направленность и помочь ему достигнуть определенной цели, а, как известно, движение к цели куда важнее, чем ее достижение.

У Лео имелась на сей счет теория, согласно которой невероятно быстрое физическое и умственное развитие Гевина, стремительно начавшееся в двенадцать лет, совпало с проявлением его природного магнетизма, из-за чего он всегда невольно становился центром любой группы людей, которые стремились непременно находиться с ним рядом и постоянно производили шум, окутывавший его со всех сторон и мешавший ему слышать то, что происходит в его собственной душе и мыслях. Впрочем, самого Гевина это окружение не слишком раздражало, и он отнюдь не утруждал себя попытками разобраться в том, что его на самом деле интересует.

Глубоко в душе Гевин был абсолютно убежден, что быть главой семьи теперь следовало бы именно ему – гендерная принадлежность Сары, с его точки зрения, столь сильно принижала ее роль в их маленьком семейном мирке, что ему никогда в голову не приходило воспринимать ее как старшую сестру и достойного соперника. И его откровенно возмущало, что отец до сих пор не только не сдает своих позиций, не только не умирает, но даже не думает ослаблять свое психологическое давление на них, своих подданных. Даже тот простой факт, что каждое Рождество он, Гевин, обязан садиться за руль автомобиля и ехать в родительский дом, он воспринимал как некий акт вынужденного подчинения и находил это унизительным; ну а мерзкая погода только усиливала его раздражение.

Восемнадцать лет назад Гевин был членом сборной команды регби Кембриджского университета, потом недолго играл за лондонский регбийный клуб «Арлекины»; во время седьмой игры ему вывихнули челюсть, и он, лежа в больнице Святого Фомы, пережил редкий момент просветления и понял, что играть за сборную ему не придется никогда, а стало быть, надо принять предложение о работе, которое ему было сделано еще четыре месяца назад. Он снова связался с потенциальными работодателями и, будучи человеком, который привык, что очень многое буквально само падает с небес ему в руки, воспринял как нечто совершенно естественное сообщение о том, что женщина, занимавшая предлагаемую ему ныне должность (эта должность, кстати, Гевина сперва совсем не заинтересовала), всего неделю назад погибла в Намибии, на Берегу Скелетов, где их легкий самолет потерпел аварию. К счастью, будущий начальник Гевина оказался фанатом регби и даже не подумал ворчать по поводу его первоначального отказа.

Компания, в которой Гевин начал работать, уже построила Китайский национальный аквацентр для Олимпийских игр, а также новое здание терминала номер 5 в международном аэропорту имени Джона Кеннеди. Гевина направили на строительство шоссе А8 Белфаст – Ларне, он сразу активно впрягся в работу, быстро преуспел и уже начинал скучать, но тут благосклонная судьба устроила ему встречу с давним приятелем из Питерхауса, и тот предложил ему писать комментарии для «Скай». Вскоре Гевину уже поручали брать интервью. Язык был у него подвешен хорошо, он был сообразителен и абсолютно свободно держался перед камерой, даже когда знал, что на него, возможно, смотрят три миллиона человек. Он существенно расширил спектр спортивных репортажей с регби до атлетики и велосипедного спорта, но вскоре снова заскучал – сама природа данного занятия перестала соответствовать его амбициям, ему хотелось чего-то более престижного.

Как раз в этот момент благосклонная судьба в третий раз пришла Гевину на помощь: его назначили – фактически прямо в мужском туалете после церемонии вручения лауреатам премий «Королевского телевизионного общества» – главным выпускающим телепрограмм Би-би-си-4, после чего несколько странным, пьяноватым и петляющим путем он стал ведущим политического шоу, где руководил жаркими спорами о достоинствах благополучной и активно развивающейся итальянской фирмы «Брюнель» или о недостатках буквально изживающего себя железнодорожного транспорта. И наконец, преодолев не менее извилистый, но уже не настолько пропитанный алкоголем отрезок жизненного пути, Гевин стал продюсером десяти телевизионных серий о выдающихся достижениях британской инженерной мысли (гоночном автомобиле «Thrust SSC», фуникулере «Ист-Хилл» в Гастингсе, поршневой ветряной мельнице и т. п.). На эту тему Гевин – причем совершенно самостоятельно, без помощи литературных «негров» – написал неплохую книгу, а также стал регулярно вести колонку в «Таймс» об основных достижениях науки и техники, где рассказывал об абсолютных новинках, которые еще не упоминались ни в прессе, ни с телевизионных экранов, ни в интернете.

Он умел весьма ловко устраивать всевозможные полезные встречи и заводить полезные знакомства. На съемках одной из своих серий, посвященной знаменитым мостам, он познакомился с Кёрстин Гомес и женился на ней. Она, надо честно это признать, была отнюдь не самой умной женщиной на свете, иначе вряд ли ей пришло бы в голову выйти за Гевина. Зато у нее была на редкость сексапильная внешность этакой красотки из мультфильма, а кроме того, она оказалась одной из тех немногих, кто осмеливался не только грубо разговаривать с Гевином, но даже хамить ему. Они купили дом в Ричмонде, у них родился сын Том, которому теперь уже исполнилось одиннадцать лет. Гевин оказался на удивление хорошим мужем и отцом – во всяком случае, значительно лучше многих своих знакомых, которые весьма пессимистично предсказывали, что выйдет из этой «затеи с браком». Но, увы, Гевин опять заскучал. Ему стало казаться, что работа, которой он, честно говоря, занимался лишь изредка, да к тому же неполный день, – это просто рутина, да и Том с матерью жили теперь в десяти тысячах миль от него, и из их дома был виден тот самый мост, 503-метровая арка которого и явилась причиной знакомства Кёрстин и Гевина.

Гевин посоветовался с юристами по поводу своей семейной ситуации, которую один чрезмерно экзальтированный молодой человек из адвокатской конторы «Дагмар – Престелл» совершенно неуместно охарактеризовал как «похищение ребенка у родного отца». Но в итоге, разобравшись в своих чувствах, Гевин все же пришел к выводу, что вряд ли хочет заключать с женой соглашение, согласно которому большую часть года сын будет жить у него. Ведь разлука с Томом отнюдь не причиняла ему тех страданий, какие могла бы причинить человеку, не обладающему столь глубокими, поистине геологическими, напластованиями неколебимой веры в себя, какими обладал Гевин. Однако был в его памяти потайной уголок, куда он и сам старался пореже заглядывать, ну а другие могли лишь догадываться, что в его душе существует столь уязвимое местечко. Этот уголок в душе Гевина был подобен запертому подвалу большого старинного особняка, откуда порой в самый глухой час ночи доносятся необъяснимые звуки и шумы, но определить их точную природу нет ни малейшей возможности, ибо дверь в подвал крепко заперта; да если б и можно было раздобыть ключ, то лишь непроходимый глупец решился бы спуститься в недра подвала по очень опасной, узкой, поросшей плесенью лесенке.

Новая жена Гевина, Эмми, была актрисой, и очень неплохой актрисой (Национальная премия, премия театра «Донмар», съемки на ТВ и несколько небольших ролей в кино, но все же ее главной и страстной привязанностью оставались театральные подмостки). Эмми обладала именно теми чертами характера, которых недоставало Гевину, – преданностью делу, которое считала важнее собственной персоны. Однако ей не хватало того, чем в избытке обладал он, – незыблемого ощущения самости, собственной значимости, и отсутствие у нее этого ощущения приводило к тому, что она как бы терялась среди выдуманных персонажей, которых изображала на сцене. Гевину очень нравилось, что внешность Эмми неизменно приковывает внимание окружающих, – «этакая пособница негодяя Бонда», как не слишком любезно охарактеризовала ее Сара, – ему приятна была слава жены, связанная как с ее внешностью, так и с ее талантом; но самой главной причиной того, что они вот уже целых три года жили вместе и любили друг друга, были их бесконечные отлучки. Вот и сейчас получилось так, что благодаря ролям в пьесах Хенрика Ибсена и графику работы Гевина это был лишь четвертый вечер с начала ноября, который они провели вместе.

Теперь же они сидели в уютной родительской кухне и пили горячий чай – одну кружку за другой, – завернувшись в теплые махровые полотенца, поскольку их насквозь промокшие джинсы и свитеры крутились, точно акробаты, в сушильном барабане. Настроение у Гевина было веселое. Его даже обрадовало небольшое приключение в пути (он, кстати, как раз предпринимал попытку продать Би-би-си документальный сериал, в котором сам пешком преодолевает знаменитый Шелковый путь), и ему казалось, что он с удовольствием прошел бы и расстояние в пять раз длиннее даже по куда более глубокому снегу. А Эмми если и не испытывала особого восторга от этой прогулки, то сейчас ей по крайней мере было тепло, и она с огромным облегчением думала о том, что ей удалось выжить после поездки в автомобиле со своим чересчур самоуверенным, в том числе и в плане водительских навыков, мужем.

Хорошее настроение сохранялось за столом на протяжении всей праздничной трапезы, и отчасти, разумеется, этому способствовало еще и исключительное качество киша и «павловой». Веселили собравшихся и шутки Гевина. Всех приятно удивило сообщение Эмми о том, что она недавно получила небольшую роль во второй части нашумевшего фильма об экзотическом отеле – «Отель «Мэриголд»: Заселение продолжается». Заодно она поведала собравшимся скандальную сплетню об одном знаменитом актере, который ни за что не желает стареть, и все окончательно развеселились, в том числе и Мартин, который вечно делал вид, будто парит на олимпийской высоте, недоступной простым смертным с их вульгарной болтовней.

Когда ужин подходил к концу, Сара настояла на том, чтобы мать посидела и отдохнула, а она с помощью Эмми и Софи уберет со стола. Это тоже было здесь негласной традицией – соответствовать старомодному «гендерному стереотипу», устраивая из возни с грязной посудой этакую пантомиму и всячески демонстрируя всем, что у себя-то дома они, разумеется, ведут себя иначе. Впрочем, они моментально успели и чайник поставить, и выкинуть остатки еды с тарелок в зеленое мусорное ведро под раковиной, и до отказа заполнить посудомоечную машину, и включить ее; а вскоре внесли в столовую большой кофейник и два чайника с мятным чаем, коробочку которого Софи специально прихватила из Дарема. На всякий случай, если мужчинам все же захочется продолжить обжорство, они поставили в центр стола еще и сырную тарелку.

Затем молодые женщины извлекли из горки другие винные бокалы, поменьше, и расставили на столе. Из напитков имелись бренди, сотерн и бутылка «Шато Сюдюиро» за девяносто фунтов, привезенная, разумеется, Гевином, который испытывал несколько извращенное удовольствие от того, что никто, кроме его отца, не сумеет должным образом оценить степень его щедрости. Огромная коробка мятных шоколадных помадок «После восьми» за три фунта, была специально привезена Сарой, чтобы чуть сбить цену очередного шикарного жеста брата, который тот – она в этом совершенно не сомневалась – непременно сделает.

Затем Мартин предложил немного развлечься. Эти «развлечения» давно стали традицией, и в них обязательно принимал участие каждый, играя в этом маленьком спектакле ту или иную роль; эта обязательная церемония также подчеркивала доминирующее положение Мартина среди представителей его маленького двора. Чтение отрывка из книги считалось более или менее приемлемым номером, но не самым удачным. Чтение стихов наизусть воспринималось гораздо лучше. Еще выше ценилось представление, поставленное кем-нибудь из присутствующих, если, конечно, постановка выдерживала цензуру Мартина. Не участвовать в «развлечении» разрешалось только Софи, но на том условии, что она сделает карандашные наброски тех членов семьи, которые в представлении участвовать будут. Кое-какие из прошлогодних ее набросков, вставленные в рамочки, теперь украшали стены холла и коридора, ведущего к нижней туалетной комнате. А вот Эмми вообще никогда в представлениях не участвовала – она была слишком хорошей актрисой, а Мартин никому не позволил бы украсть у него успех шоу. Зато Эмми умела показывать простенькие фокусы – этому она научилась в Экспериментальном театре Эдинбурга много лет назад, участвуя в весьма нестандартной постановке «Бури» Шекспира. (Дэвид и Аня с увлечением рассказывали, например, о том, как банкнота в двадцать фунтов сперва исчезла, а потом появилась в сладком пирожке, который ел дедушка.) Несколько лет назад, когда дипломатические отношения в семье пребывали на весьма низком уровне, Сара продекламировала стихотворение Шэрон Оулдз, в котором встречалось слово «пизда», но Мартин сумел отбить поданный дочерью мяч и ловко направил его сперва в центральную часть поля, а затем прямиком в ее «калитку», заявив, что он в восторге и это просто фантастика, но теперь следует дать возможность выступить следующему участнику.

Но нынешний период был отмечен явным ослаблением напряжения в семейном полку, так что затея с развлечениями обещала пройти гладко. Аня захватила с собой скрипку и хотела сыграть, правда без сопровождения, пьесу Леклера, которую разучивала к экзамену за четвертый класс, а ее дед был намерен исполнить allegretto con moto – меланхоличное аллегретто – из первого альбома «Миниатюрных пасторалей» Фрэнка Бриджа. Обещаны были также стихи Теннисона и Кэрол Энн Даффи, а Эмми собиралась продемонстрировать искусство телепатии.

– Итак, – спросил Мартин, – кто первым продолжит наш веселый вечер?

– Срань господня! – воскликнула вдруг Сара, и это было определенно не то выражение, которое кому бы то ни было дозволялось произносить в этих стенах.

А потому все одновременно повернулись сначала к ней, а потом в сторону французского окна, за которым вдруг вспыхнул свет электрического фонарика, высветив нежданного гостя – высокого чернокожего человека в черной шерстяной шапке и с торчащей, словно выставленной напоказ, густой окладистой бородой с сильной проседью. Незнакомец был одет в длинное черное пальто, из-под которого выглядывали камуфляжные штаны и здоровенные черные ботинки. Он смотрел на сидевших в комнате людей с таким любопытством, с каким дети смотрят на зверей в зоопарке. А может, это они на него так смотрели?

– Господи, а это кто такой? – вырвалось у Гевина.

– Не имею ни малейшего понятия, – спокойно ответил Мартин. В голосе его слышалась, пожалуй, скорее заинтересованность, чем удивление.

– Это что, ваш сосед? – спросила Софи.

– Какой там, к черту, сосед? Нет, конечно! – рявкнул Гевин.

– Разве я задала такой уж глупый вопрос? – обиделась Софи.

И Лео, желая утешить жену, погладил ее по спине. Он уже не раз пытался выступить в защиту Софи, когда его брат позволял себе всякие грубые выходки и высказывания, и никогда ничем хорошим это не кончалось.

– Неужели кто-нибудь собирается впустить его в дом? – спросил Лео.

– Вряд ли, – промолвила Мэдлин. – Мне кажется, он не относится к тому типу людей, которых я хотела бы видеть у себя дома.

Незнакомец дважды постучал по стеклу – неторопливо, но настойчиво.

– А также, – прибавил Мартин, – он вряд ли относится к тому типу людей, которых ты хотела бы видеть у себя в саду. – Этот человек был ему явно не знаком, хотя в свое время ему доводилось иметь дело со многими весьма эксцентричными и непредсказуемыми людьми, обладавшими чрезвычайно сложным характером; одни были его пациентами, а другие – членами семьи того или иного пациента. Случалось даже, что ему открыто угрожали. Нейрохирургия – занятие рискованное, а пребывающие в отчаянии люди почему-то не слишком хорошо воспринимают данные статистики.

– Вообще-то, немного страшно, да? – Над подобной формой вопроса Аня трудилась несколько последних месяцев, не желая показаться ни чересчур самоуверенной, ни беззащитной.

– Ничего страшного, все хорошо. – Софи погладила девочку по голове. – Этот человек, наверное, просто замерз и хочет есть.

– А дедушка собирается его прикончить, – заявил Дэвид таким тоном, словно подобное намерение было всем очевидно и комментариев не требовало. Кстати, именно такие высказывания Дэвида вызывали у Лео серьезные опасения в том, что его сын значительную часть своей взрослой жизни будет вынужден провести в учреждениях для душевно– больных.

– Давайте все-таки выясним, чего он хочет, – сказал Мартин и поднялся.

– Только сюда его не впускай, – быстро предупредила мужа Мэдлин, но он возразил:

– А разве лучше просто сидеть и смотреть на него? Сколько мы так просидим?

– Тогда, может, стоит вызвать полицейских? – предложила Мэдлин.

– И что мы им скажем? – повернулся к ней Гевин. – Что какой-то чернокожий проник в наш сад, подошел к окну и постучал?

– Ну что ж, поскольку ни одной стоящей идеи так и не появилось… – И Мартин, повернув ключ в замке, рывком распахнул дверь настежь. Внутрь тут же ворвался ледяной снежный вихрь, и с каминной полки с легким стуком прямо в дровяную корзину свалилось несколько фотографий в рамках.

– Итак, сэр, чем мы можем вам помочь?

– А вы не хотите сперва пригласить меня войти? – слегка задыхаясь, тенором спросил бородатый мужчина. Все члены семейства были уверены, что услышат тринидадский акцент или говор «хакни», но у незнакомца акцент был совсем иной, причем абсолютно неясного происхождения.

– Вообще-то, я этого делать не собирался.

– Но погода уж больно гнусная, да и пришел я издалека.

– Мне совсем неинтересно знать, откуда вы пришли, – возразил Мартин. – А вот узнать, что вы делаете в моем саду, я бы хотел.

– Не очень-то вы гостеприимны в такую холодную ночь.

– По-моему, при сложившихся обстоятельствах я и так проявил достаточное гостеприимство, – пожал плечами Мартин.

– Нет, это становится даже интересно! – пробормотала Сара.

– Да все лучше, чем слушать, как Лео снова начнет читать своего Шеймаса Хини, черт бы его побрал, – сказал Гевин достаточно громко, чтобы Лео непременно услышал.

– Вам что, деньги нужны? – спросил Мартин у незнакомца.

– Я просто надеялся на обыкновенное гостеприимство.

– Да впусти ты этого парня! – сказал отцу Гевин.

– Гевин, ради бога! – в ужасе прошептала Мэдлин, но Гевин продолжил:

– Налей ему бренди и угости сладким пирожком – пусть немного согреется, а потом пусть чешет отсюда и веселится где-нибудь еще. В духе, так сказать, рождественской ночи.

– Гевин, – попытался остановить его Лео, – я совсем не уверен, что это хорошая идея…

А его дочь Аня тут же придвинула свой стул поближе к матери и белочкой свернулась у нее под боком, обретя надежную защиту.

– Ладно, на пять минут, – сказал Мартин и впустил незнакомца.

Тот вошел, вытер ноги так же неторопливо и уверенно, как стучал в окно. Обычно именно так взрослые показывают детям, еще не умеющим как следует вытирать ноги, как это нужно делать. Мартин закрыл дверь, а незнакомец стащил с головы свою шерстяную шапку и сунул ее в карман.

Теперь они уже почувствовали и его запах – это скорее был запах крестьянина, чем бездомного бродяги. От него пахло кожами, навозом, древесным дымом. В этом запахе было что-то очень древнее. Монгольские лошади на высоком утесе. Юрты. Парящие в небе орлы. Длинное пальто незнакомца чем-то напоминало шинель времен Наполеона: потертое, с обтерханным подолом, из не слишком плотной черной шерстяной ткани и с самыми настоящими латунными пуговицами. На плечах у него таял снег.

– С Рождеством вас. – Гевин подал незнакомцу обещанное угощение. – Моя мать сама эти пирожки пекла, своими собственными прекрасными руками. Качество – пять звезд. В начинке столько фруктов.

– Пожалуйста, Гевин, перестань, – тихо сказал Лео. – Совершенно необязательно так гнусно себя вести.

Незнакомец сделал маленький глоток бренди, словно пробуя его на вкус, откусил кусочек пирожка и стал жевать, прикрыв глаза. Со стороны могло показаться, что вся семья напряженно ждет результата, считая до десяти.

А Мартин все копался в памяти, пытаясь вспомнить этого человека. Вот если бы у него волосы были покороче и не было бороды…

Наконец незнакомец удовлетворенно кивнул: пирожок ему явно пришелся по вкусу. И все в комнате с облегчением вздохнули. Незнакомец сделал еще глоток бренди и, шагнув к столу, поставил на него свой бокал. Эмми и Софи тут же немного отодвинулись вместе со стульями, чтобы он, не дай бог, к ним не прикоснулся. И все же влажным подолом долгополого пальто незнакомец нечаянно задел колено Эмми. Затем он вышел в центр комнаты, и стало видно, что в его густой бороде застряли крошки пирога.

– Кто из вас хочет сыграть со мной в одну игру? – спросил он.

– Никто из нас ни во что с вами играть не хочет, – решительно заявил Мартин. – Мы хотим продолжать наслаждаться приятным вечером, как и до вашего появления.

Незнакомец, однако, не обращая на его слова внимания или, может, просто не желая слышать отчетливо прозвучавшее в них раздражение, тут же свое предложение повторил.

– Конечно же, кто-то из вас захочет сыграть со мной.

– Послушайте, – все больше раздражаясь, сказал Мартин, – вас угостили бренди. Вам дали закусить. И теперь, по-моему, было бы неплохо, если бы вы снова отправились куда шли.

– Но я шел именно сюда, – возразил незнакомец.

Некоторое время все молчали, переваривая его заявление, потом Гевин взорвался:

– Может, хватит нам голову морочить, а?!

– Гевин, – предостерегающе прошипела Сара, – смотри! Боже мой…

Незнакомец распахнул свое пальто, и стал виден специальный внутренний карман, явно отвисший под тяжестью оружия, которое тут же и было извлечено и оказалось дробовиком с укороченным стволом. Увидев обрез, Аня судорожно, словно икая, с силой втянула в себя воздух, зато Дэвид восторженно воскликнул: «Ух ты!» Вытащив обрез, незнакомец резко отодвинул в сторону коробку с конфетами «После восьми» и сырную тарелку, разостлал на освободившемся пространстве плетеную салфетку и осторожно положил на нее ружье, стараясь не поцарапать полированную ореховую столешницу.

– Боже мой! – вслед за дочерью прошептала Мэдлин.

У Лео от изумления буквально отвисла челюсть.

Аня заплакала.

– А это ружье настоящее? – спросил Дэвид.

– Пожалуй, следует допустить, что это так, – ответил ему Мартин.

Впрочем, вопрос Дэвида был, безусловно, вполне уместен, поскольку ружье и впрямь казалось каким-то странным, допотопным, так что могло быть и театральной бутафорией, хотя его тяжесть, когда незнакомец клал обрез на стол, смогли оценить все.

– Боже мой, – снова прошептала Мэдлин, задыхаясь, – боже мой…

– И все-таки кому-то действительно следует позвонить в полицию, – сказала Софи.

– Мы с вами раньше не встречались? – спросил у незнакомца Мартин, придя к выводу, что проблема эта, безусловно, медицинская, а значит, ему стоит снова взять на себя роль, которую ему довольно давно уже играть не доводилось, однако сейчас именно эта роль казалась ему и на редкость подходящей, и весьма комфортной.

– И все-таки одному из вас наверняка захочется сыграть со мной в эту игру, – снова сказал незнакомец.

Эмми встала, и незнакомец тут же произнес:

– Останьтесь с нами.

Она послушно села, и Гевин ободряюще похлопал ее по руке.

– Боюсь, вам придется немедленно уйти из нашего дома, – решительно сказал незнакомцу Мартин. – Немедленно!

– Вы что же, в заложники нас взять намерены? – поинтересовался Гевин. – Нет, мне просто интересно!

– Неужели ни у одного из вас не хватает смелости, чтобы сыграть в мою игру? – не отвечая Гевину, спросил незнакомец.

– Да при чем здесь смелость, черт побери! – взорвался Гевин. – Речь идет о том, что вы вторглись в чужой дом, нарушили наш милый семейный праздник, помешали нам спокойно ужинать, а теперь еще и настаиваете на том, чтобы мы непременно приняли участие в какой-то безумной пантомиме, режиссером которой вы же и являетесь!

– Гевин, – тихонько окликнул его отец, говоря взглядом: «Сейчас я уберу отсюда эту штуковину», и повернулся к незнакомцу: – Боюсь, вам все-таки пора уходить.

Тот улыбнулся и медленно обвел глазами комнату, словно оценивая каждого из присутствующих.

Софи, стиснув руку Ани, прошептала:

– Все будет хорошо, дорогая.

– Ну все! – сердито поддержал ее Гевин и встал. Его разозлило не столько вторжение этого типа в их дом, сколько спокойное и уверенное поведение отца, которое как бы вынудило его, Гевина, вновь оказаться в положении подчиненного.

– Гевин! – не то прошептала, не то прорычала Сара.

Но он уже схватил обрез.

– Нет, – быстро сказала Эмми, – нет, Гевин, пожалуйста!

Однако Гевин двинулся навстречу незнакомцу, опрокинув свой стул, и Лео в ужасе воскликнул, закрывая руками лицо:

– Охренеть!

Впрочем, Гевин еще и сам толком не знал, как ему поступить с ружьем, но он понимал одно: в данный момент именно он здесь главный источник силы, именно у него в руках скипетр, именно он сейчас на троне… Но чем дольше он держал в руках обрез, тем скорее утрачивал былую уверенность. Может, лучше вернуть оружие этому типу и еще раз приказать ему убираться вон? А может, наоборот, конфисковать обрез и пригрозить наглецу полицией?

– Боюсь, вам все же пора, – снова повторил Мартин, совершая непростительную ошибку: он не учел, что сейчас самым опасным человеком в комнате стал его старший сын. Он этого никак не ожидал и понятия не имел, что теперь делать. Семья всегда казалась ему чем-то куда более сложным, чем работа нейрохирурга.

А незнакомец улыбнулся:

– Значит, вы хотите сыграть в мою игру?

– Но вы же так и не объяснили, в чем эта ваша игра заключается и почему настаиваете, чтобы мы непременно в нее сыграли? – Гевину очень не хотелось задавать этому типу вопросы, он предпочел бы ему приказывать, но в данный момент он явно проигрывал.

– Застрелите меня, – сказал незнакомец.

Мэдлин дико вскрикнула и захлебнулась собственным криком, как если бы упала на лестнице и что-то себе сломала.

Но Гевин рассмеялся:

– О, это я вряд ли сделаю! – Как все-таки странно, думал он, держать в руках оружие, но при этом совершенно не владеть ситуацией.

– Гевин, – осторожно сказал ему отец, – ты бы лучше положил ружье на стол.

Гевин был в общем согласен с отцом и действительно с удовольствием положил бы обрез, но ему очень не хотелось, чтобы этот тип увидел, как он, Гевин, подчиняется отцу.

А незнакомец начал очень медленно подходить к нему, ничуть, похоже, не беспокоясь насчет ружья. И это, пожалуй, казалось наиболее опасным действием с момента его появления здесь.

– Эй, – сказал Гевин, – эй, вы! А ну остановитесь! Да-да, вон там. – К сожалению, голос у него почему-то звучал недостаточно уверенно и спокойно.

Незнакомец остановился в паре метров от Гевина. Они выглядели как два магнита одинаковой полярности, сдвинутые предельно близко. Казалось, можно даже увидеть в воздухе между ними изогнутые силовые линии.

– Ближе не подходите, – предупредил незнакомца Гевин.

– Гевин, осторожней, – тихо сказал ему отец, – осторожней, пожалуйста.

– Ерунда! – рявкнул Гевин.

От этих слов они оба, и Мартин, и Гевин, словно стали меньше ростом.

Незнакомец сделал какое-то еле уловимое движение, возможно, всего лишь перенес свой вес с одной ноги на другую, но Гевин отреагировал мгновенно: вскинул ружье и прицелился прямо в этого типа. Вряд ли он сознавал, на что решился, но чувствовал, что все уже случилось и теперь ничего изменить нельзя.

– Твою мать… – вырвалось у Сары. – Твою мать!..

А Гевин все целился в грудь другого человека. Раньше он иногда воображал себе нечто подобное, но ему никогда и в голову не приходило, с каким нервным напряжением и всеобъемлющей тревогой это может быть связано для него самого.

Аня вскочила и опрометью бросилась вон из комнаты. Но за ней никто не пошел: всем было страшно еще хоть чем-то нарушить столь хрупкое равновесие, от которого сейчас, похоже, зависели абсолютно все. А вот Дэвид уходить не собирался. Наоборот, он был в восторге от происходящего и не чувствовал ни малейшей опасности. Ему даже пришла в голову мысль, что все это – просто экстравагантная рождественская затея дедушки. Ну а незнакомец, вполне возможно, – один из приятелей Эмми. И он решил, что позже непременно поднимется в свою комнату, отыщет телефон и отправит эсэмэску Райану и Яхье с рассказом об этом удивительном событии.

– Итак, прямо сейчас вы разворачиваетесь и уходите отсюда, – приказал Гевин незнакомцу.

Но всем в комнате было ясно, что никуда незнакомец не уйдет.

Лео тихо отодвинул свой стул и чуть привстал, протягивая к Гевину руки и явно намереваясь направить дуло ружья вниз, на ковер. Но Гевин быстро повернулся и прицелился уже в Лео, даже не думая о том, как его движение могут истолковать присутствующие. Собственно, понять его можно было только так: «Я ведь и тебя запросто могу пристрелить». И Лео снова сел.

А Мартин никак не мог придумать, как бы ему половчее вмешаться в эту ситуацию. Конечно, лучше бы, думал он, чтобы Дэвида, Софи, Сары, Эмми и Мэдлин сейчас здесь не было, но, в принципе, это все даже забавно. Его, как ни странно, даже развлекало это нелепое происшествие.

– Потяните за спусковой крючок, – велел незнакомец Гевину.

– Да этот человек просто болен! – воскликнул Лео. – Гевин, послушай меня, он же просто болен.

– И ружье это, по-моему, ненастоящее, – сказал Гевин. – Именно поэтому он так спокоен. – Но, говоря так, Гевин не верил себе до конца. На ощупь обрез был самым настоящим. Но хоть что-то сказать ему сейчас было просто необходимо. Он надеялся, что если будет продолжать говорить, то, возможно, сумеет найти способ вновь овладеть ситуацией.

Незнакомец же не произнес ни слова и не сделал ни одного движения.

– Да опусти ты это гребаное ружье, Гевин! – заорала Сара. – И немедленно прекрати идиотскую игру в охотников, ладно?

– К сожалению, криком тут не поможешь, – тихо промолвила Эмми.

– Но и мягкие уговоры тоже что-то не очень помогли, – огрызнулась Сара.

Гевин сделал еще шаг вперед и ткнул незнакомцу в грудь дулом обреза.

– Блеск! Совсем заигрался, – прошипела Сара.

Лицо у Мэдлин стало совершенно белым. Софи в ужасе прижала пальцы к губам.

– Нет-нет-нет, – тихо пробормотал Мартин, поднимая вверх указательный палец, точно школьный учитель, который хочет, чтобы ученик минутку помолчал, и тогда можно было бы перенаправить его ответ в правильное русло. – Это очень плохая затея, Гевин.

– Гевин, ты меня просто пугаешь. По-настоящему пугаешь, – сказала Эмми. – Ты всех нас пугаешь своим поведением.

Мартин протянул к сыну руки. Тут-то все и произошло, поскольку на несколько мгновений внимание всех было отвлечено движением Мартина. Правда, Дэвид, которому действия дедушки были совершенно не интересны, глаз не сводил с ружья, так что лишь он и Гевин смотрели прямо на незнакомца, когда тому прямо в грудь угодил выстрел сразу из обоих стволов. Звука выстрела Дэвид то ли не запомнил, то ли вообще не услышал – уж больно невероятным, прямо-таки завораживающим, было зрелище. Ему показалось, что между двумя мужчинами словно взорвалась огромная невидимая кислородная подушка, и взрывом их приподняло и отшвырнуло друг от друга; при этом торс незнакомца резко и странно дернулся от выстрела назад, а торс Гевина почти так же резко дернулся назад от отдачи. Дэвид понял, что Гевина сильно ударило прикладом по ребрам, он ведь не раз видел подобное в боевиках. Но никогда, ни в одном фильме ему не доводилось видеть, как вылетевшие из стволов дробины мгновенно проходят сквозь грудь живого человека, вдребезги разнося и уничтожая то, что было внутри, а потом расплескивают страшные брызги по шторам, по бабушкиным часам, по раскрашенной вручную карте Бедфордшира, а сам насквозь прошитый дробью человек – в данном случае незнакомец – словно повисает в воздухе на пару секунд, потом тяжело падает на пол и больше не шевелится.

При падении незнакомец тяжело ударился головой об основание напольных часов, и они еще долго после этого раскачивались, а он неподвижно лежал на спине, и его долгополое пальто было распахнуто, напоминая крылья огромной летучей мыши. Гевин, точно отражение убитого, лежал по другую сторону ковра, и тоже на спине, и тоже раскинув в стороны руки, и тоже не шевелился. Он был без сознания, однако глаза его и рот были открыты, и казалось, он удивленно смотрит на потолок, где только что заметил некий поразительный рисунок, созданный каплями крови. Густой сернисто-серый дым, извиваясь струйкой в форме буквы S, медленно рассеивался в воздухе над обоими лежащими мужчинами.

Мэдлин дико вскрикнула, резко оборвала крик, словно желая перевести дыхание, и снова закричала, словно соревнуясь с кем-то в громкости.

– Гевин?.. – прошептала Эмми, не решаясь к нему подойти. – Гевин?..

Весь диван был забрызган кровью. И торшер. И под телом незнакомца расплывалась огромная лужа липкой тягучей крови цвета хорошего порто. Округлые края лужи уже успели застыть и напоминали толстый ободок. Три обеденных стула тоже были все в крови. Кровь свернулась тонкой петлей на обеденном столе, пройдя точно посредине сырной тарелки. Небольшой мраморный шарик застывшей крови очень медленно опускался на дно в бокале с сотерном. В волосах у Софи тоже виднелись брызги крови, и она непрерывно, точно робот, вытирала волосы салфеткой, не сводя глаз с выключателя света на дальней стене.

Вдруг в дверях появилась Аня. Она, видимо, услышала крики бабушки. И сразу же увидела и двух мужчин, лежащих на полу, и целое море крови. Крови было прямо-таки невероятное количество, и Ане показалось, что незнакомец убивает здесь всех подряд. Она мгновенно развернулась и бегом, стараясь двигаться совершенно бесшумно, бросилась назад, в гостевую ванную комнату на втором этаже. Она ведь и раньше много раз воображала нечто подобное. Ей вообще довольно часто приходили в голову всякие ужасы – автомобильные аварии, взрывающиеся в поезде бомбы, цунами, извержения вулканов, нападения боевиков ИГИЛ, «Боко харам» и тому подобное. Стоило девочке оказаться в новом месте или просто в незнакомом здании, и она сразу начинала продумывать пути к спасению, искать укромные места, где можно было бы спрятаться. Она успокаивалась, когда воображала, как по доскам пола у нее над головой ступают чьи-то грубые армейские ботинки, а вдали слышатся испуганные крики глупых детей, которые не сумели заранее придумать, где укрыться от внезапно появившегося врага. Но сейчас ситуация была вполне реальной, и ей трудно было успокоиться, хотя она и чувствовала себя подготовленной. В той ванной комнате была панель, которую нетрудно было подцепить ногтями за край, слегка отодвинуть, а потом протиснуться в узкую щель, расположенную как раз над спальней бабушки и дедушки; затем следовало лишь подвинуть панель на прежнее место, и укрытие было готово. Тесное треугольное пространство между резервуаром для воды и крышей, в котором скорчилась Аня, все заросло паутиной, и там оказалось ужасно холодно. Прежде Аня забиралась сюда лишь однажды, два года назад в разгар лета; здесь она прочитала при свете карманного фонарика всю «Трейси Бикер» и почему-то решила, что температура в ее убежище круглый год одна и та же. Увы, эта чердачная щель была как раз над тем слоем изоляционного материала, который и был призван сохранять во всем доме тепло. Теперь-то Аня понимала, что надо было, конечно, прихватить с собой куртку или свитер, но было уже слишком поздно думать об этом, и она покрепче обхватила себя руками, чувствуя, как ее начинает бить дрожь.

А внизу Мартин, положив руку жене на плечо, приказал:

– Немедленно прекрати это. Ступай на кухню и прими пару таблеток против стресса.

Мэдлин показалось, что она слышит не мужа, а какого-то врача. А потому она послушно умолкла, встала и поплелась на кухню. Там она сняла с полки жестянку из-под печенья, стоявшую за банкой с чатни, вытащила оттуда пакетик из фольги и, вытряхнув на ладонь три таблетки по 2 миллиграмма, проглотила их, запив стаканом молока. А что, если это был просто на редкость яркий кошмарный сон? – подумала она вдруг. А теперь, после пробуждения, нужно просто подождать, пока кто-нибудь зайдет сюда и объяснит, что там в действительности происходит.

Гевин по-прежнему лежал на ковре в гостиной, но уже понемногу начинал приходить в себя. Он застонал, осторожно перекатился на бок и свернулся в позу эмбриона, стараясь не задевать то место, где сидела острая боль – впоследствии окажется, что у него были сломаны два ребра. Эмми опустилась рядом с ним на колени и принялась растирать ему ушибленное отдачей плечо; ее душу терзали противоречивые чувства: с одной стороны, она испытывала облегчение от того, что ее муж остался жив, а с другой – была в ужасе от того, что он кого-то застрелил.

– Папа, – Лео носком правого ботинка отшвырнул брошенное ружье к плинтусу, – ты же врач, сделай что-нибудь!

Мартин сверху вниз посмотрел на своего старшего сына, который только что кого-то убил.

– Не для Гевина, – торопливо пояснил Лео, – а для него. – Он показал на мертвого незнакомца, но сам старался прямо на убитого не смотреть.

Мартин подошел к тому, что осталось от этого человека, и некоторое время задумчиво постоял, сунув руки в карманы своего зеленого кардигана. Грудная клетка несчастного была буквально разворочена выстрелом и представляла собой жутковатый клубок красной плоти, рваных жил и острых осколков разнесенных вдребезги костей. Мартин не видел ничего подобного с тех пор, как работал в хирургии младшим врачом, а может, и тогда такого ему видеть не доводилось. Ему, правда, вспомнился один мотоциклист, угодивший под грузовик, но у того был всего лишь перелом таза да ногу оторвало. Какой смысл во врачебном осмотре, когда человек – да нет, труп! – в таком состоянии? – думал Мартин и вдруг услышал вопрос Лео:

– Ты можешь сделать ему массаж сердца и искусственное дыхание?

– У него не осталось ни сердца, ни легких, – машинально пояснил Мартин, – а значит, массаж и искусственное дыхание невозможны.

После этих слов Эмми вывернуло наизнанку, она едва успела подставить ладони. Лео подал ей салфетку, и она бегом бросилась в туалет.

Гевин медленно приподнялся, опершись ладонью о пол, и с трудом сел. Потом протер глаза большим и указательным пальцами свободной руки. Он казался рассеянным, и вид у него был болезненный – примерно так выглядит человек, проснувшийся в состоянии тяжелого похмелья. Некоторое время он рассматривал тело незнакомца, потом сказал:

– Оно само выстрелило.

– Нет, это ты его убил, – возразила Сара. – Это ты, черт тебя подери, его прикончил!

– Хватит, теперь ваша ругань никому не поможет, – попытался остановить дочь Мартин.

– А я и не собираюсь никому помогать, – заявила Сара. – Единственный человек, которому тут нужна помощь, – это гребаный покойник. Я же просто пытаюсь облегчить душу, утверждая, что мой гребаный братец вел себя как последний высокомерный ублюдок, что ему, впрочем, вообще свойственно. Вот только на этот раз все кончилось куда печальнее: он убил человека.

Роберт осторожно коснулся ее плеча:

– Эй, эй, успокойся.

– Не тронь меня! Убери свои лапы к чертовой матери! – рявкнула Сара. – Ведь я же права! И братец мой знает, что я права. И все вы это знаете. Так что даже не пытайся заткнуть мне рот!

Роберт привычным движением поднял руки, показывая, что сдается, и сел на прежнее место.

Софи попыталась увести Дэвида, но он уходить не желал и упрямо стряхивал материну руку со своего плеча. Теперь он уже вполне уверился в том, что тот человек никаким приятелем Эмми не был, и хотя ему было очень страшно, его даже подташнивало от страха, он все же хотел найти в себе силы и гордо заявить: «Моя сестра испугалась и убежала, а я нет!»

– Во-первых, он вторгся в наш дом, – медленно произнес Гевин. – Во-вторых, у него было ружье. И во время нашего с ним противостояния это ружье взяло и выстрелило.

– Заткни свою гребаную пасть, Гевин, – велела ему Сара. – Ты же первый за ружье схватился, хотя тебе говорили: положи его на место. Но ты не только отказался это сделать, ты еще и прицелился бедолаге прямо в грудь. Это ты его застрелил!

– Это вышло случайно, – попытался оправдаться Гевин.

– О, если случайно, тогда, конечно, все в порядке, – язвительно заметила Сара.

Мартин сел и устало потер руками лицо. В данный момент он бы, пожалуй, предпочел оказаться в своей машине, на целые сутки похороненной в глубоком снегу.

Эмми снова появилась в дверях, вытирая пепельно-бледное лицо крошечным пурпурным полотенчиком, ранее висевшим на перекладине у раковины; в комнату, впрочем, она так и не вошла – казалось, ей мешает некая невидимая лента, какой полицейские обычно отгораживают сцену преступления от толпы любопытствующих.

А наверху, в узкой щели между крышей и потолком спальни деда и бабушки, все сильнее дрожала от невыносимого холода бедная Аня. Ей уже не было страшно. Понимание того, что все члены семьи сейчас, возможно, уже мертвы, отчего-то породило в ее душе странное пугающее спокойствие. Девочка, разумеется, не сознавала, что спокойствие это вызвано медленным, но неуклонным понижением температуры ее тела.

Мать Ани отнюдь не была встревожена отсутствием дочери. Ей и в голову не приходило, где девочка может сейчас находиться. Она, собственно, и не вспоминала о ней. В данный момент для нее внешний мир, то есть тот, что находился за пределами этой комнаты, просто перестал существовать.

– Я вызываю полицию, – решительно заявила Сара и двинулась к двери. Эмми чуть отступила в сторону, давая ей пройти.

– Погоди! – крикнул Мартин ей вслед, и она резко остановилась.

Как раз подобные вещи больше всего и злили ее в отношении отца; казалось, в мозгу у нее есть некое особое устройство, вроде прямой правительственной связи, которое позволяет отцу мгновенно добраться до самых потаенных и примитивных уголков ее души. Порой Саре лишь с огромным трудом удавалось подавить свою вынужденную, до слабости в коленях, потребность ему подчиниться.

– Я думаю, что ты, весьма возможно, права, – осторожно начал Мартин, ибо и ему, в свою очередь, приходилось подавлять собственный темперамент, тут же естественно откликавшийся на любую вспышку бешеного нрава его дочери, – но сначала, пожалуй, стоило бы в своем кругу обдумать последствия подобных необратимых действий.

– Ты что, всерьез предлагаешь обойтись без вызова полиции? – изумилась Сара, возмущенно тряхнула головой и фыркнула, словно у нее не хватало слов, чтобы выразить чувства. – Да его внутренности у нас по всему гребаному потолку размазаны!

Мартин хорошо помнил, что, когда он в последний раз велел дочери успокоиться, она швырнула в него обеденной тарелкой, а потому сказал совершенно спокойно:

– Дай мне две минуты.

– Одну, – тут же заявила Сара.

– Но твой брат может сесть в тюрьму. И весьма надолго.

Гевин энергично помотал головой:

– Нет, этого уж точно не будет!

Однако сестра не дала ему говорить:

– А ты заткнись, черт бы тебя побрал! Не желаю больше ни слова из твоей гребаной пасти слышать!

И Гевин, стиснув зубы и прижимая руку к сломанным ребрам, был вынужден промолчать, но мысленно все пытался оправдать собственную неспособность дать сестрице должный отпор.

А Сара между тем повернулась к отцу:

– Пятьдесят секунд!

– Он вторгся в наш дом…

– Нет, его пригласили войти. Он был нашим гостем.

– Ну да, гостем с ружьем в руках!

– Ружья у него в руках тогда не было.

Если бы Мартин был юристом, он, возможно, сумел найти выход из этих непролазных дебрей, но одному лишь Богу известно, каким мог бы этот выход оказаться.

А Дэвид между тем судорожно пытался придумать, как бы ему по-тихому вытащить телефон и сфотографировать труп. Он не был уверен, что взрослые не сочтут его действия чем-то особенно безнравственным – все-таки незнакомец был мертв, – но все же очень надеялся, что необычность сложившейся ситуации позволит ему незаметно осуществить задуманное.

– Значит, ты хочешь, чтобы мы, все девять человек, дружно солгали? – спросила у отца Сара. – И потом до конца жизни повторяли эту ложь в самых мельчайших подробностях? Неужели ты думаешь, что такое и в самом деле возможно?

Дочери, думал Мартин, следовало бы быть юристом. А сыну суждено сесть в тюрьму. Какой скандал! Какое ужасное, непредвиденное развитие событий! И Мартин решил, что обязан хотя бы свести до минимума воздействие всего этого на Мэдлин, что будет и весьма сложно, и весьма неприятно. Ладно, сказал он себе, для начала он опечатает эту комнату, затем прикажет убрать здесь как следует, а через некоторое время полностью сменит обстановку…

Между тем Сара, медленно поворачиваясь по кругу и по очереди заглядывая каждому в глаза, спрашивала:

– Ну что, у кого еще есть возражения?

Возражений не было; все понимали, что Сара права. И даже, пожалуй, в какой-то степени испытывали определенное облегчение от того, что именно она взяла все на себя и собирается совершить неизбежное. Но позвонить в полицию Сара так и не успела, потому что царившую в комнате тишину внезапно нарушило громкое бульканье и клокотанье, исходившее из тела незнакомца. Услышав эти жуткие звуки, Эмми пронзительно вскрикнула и, странным образом размахивая руками и как бы отгоняя что-то от себя, исполнила на месте нечто вроде маленького танца, который в любой другой ситуации мог бы показаться очень смешным.

– Эмми… – бросился к ней Мартин. – Что с тобой, Эмми? – Он подождал, пока его невестка немного успокоится, и пояснил: – Это же просто выходят скопившиеся у него внутри газы. – Он счел необязательным добавлять такие пикантные подробности, как непроизвольное опорожнение кишечника у покойного. Сейчас Мартина больше всего волновало состояние Мэдлин. Как она там, на кухне? – думал он. Надо бы поскорее пойти туда, посмотреть… И тут вдруг покойник сел и открыл глаза.

Эмми буквально рухнула на стул, потом бессильно обмякла и, боднув лбом кофейную чашку, сползла со стула на пол. Все это произошло так быстро, что Роберт даже подхватить ее не успел. Гевин издал какой-то странный звук, более всего напоминавший собачье поскуливание. Дэвид в очередной раз пришел в восторг от происходящего: это было в тысячу раз удивительнее всего, что он когда-либо видел. И все же он немного сомневался: а вдруг это какой-нибудь невероятный фокус?

А незнакомец, хотя ему явно не хватало большей части внутренних органов, чувствовал себя, похоже, гораздо лучше Гевина. Он тщательно пригладил свою окровавленную бороду, придав ей прежнюю форму, и встал на ноги с таким видом, словно просто споткнулся на улице. Затем он прошел через всю комнату, и было отчетливо слышно, как при этом подошвы его башмаков то прилипают, то отлипают от залитого кровью пола, поднял свой обрез и снова сунул его во внутренний карман пальто. Когда он подошел к Гевину и остановился, глядя на него сверху вниз, жалкий скулеж Гевина превратился в еле слышный плач. Незнакомец улыбнулся. У него вообще был довольный вид человека, который только что уплел отличный обед в хорошей компании.

Гевин, понимая, что это последние мгновения его жизни, очень хотел бы держаться более достойно и вести себя по-мужски, но боль в сломанных ребрах и резкие перепады в настроении присутствующих настолько его измучили, что у него хватило сил лишь покорно закрыть глаза и ждать, когда наступит вечная темнота.

Но темнота не наступала, и он услышал, как незнакомец говорит: «Мы с вами непременно увидимся на следующее Рождество». Затем, тщательно застегнув все пуговицы своего пальто и скрыв под полой обрез, а также свою развороченную грудную клетку, он прибавил: «Но тогда уже будет моя очередь». После чего он спокойно выпрямился, повернулся так, чтобы его прощальные слова расслышал каждый, и сказал: «А теперь я желаю всем вам доброй ночи и веселого Рождества».

Затем он широкими шагами подошел к тому же французскому окну, распахнул его и шагнул наружу. Его мгновенно окутал целый вихрь снежинок, и он исчез в темноте.

Гевин сидел, уронив голову на руки, и тупо изучал древесные волокна на кухонной столешнице, выжидая, когда подействует выданный матерью кодеин. Сара заварила чай в большом чайнике и выставила на стол тарелку с печеньем; да и все остальные тоже, казалось, в определенной степени успокоились. Во всяком случае, печенье с кремом и драченой и чашка горячего чая, обхватив которую можно погреть руки, очень этому способствовали. Только теперь стало заметно, что на виске у Эмми кровавая ссадина.

Дэвид наконец-то осознал полнейшую невероятность всей этой ситуации и некоторое время едва не звенел от возбуждения – еще бы, ведь он только что успешно прошел, можно сказать, настоящую инициацию! Его мужество было подвергнуто такому испытанию, какое его друзьям вряд ли когда-либо доведется пережить! Его, правда, очень огорчало, что он так и не сумел сфотографировать мертвеца, однако проскользнуть в столовую со своим телефоном он все же ухитрился, хотя дед закрыл туда доступ абсолютно для всех. Но сами по себе кровавые пятна на потолке и на стенах показались Дэвиду не слишком впечатляющими; впрочем, он надеялся, что фотографии получатся достаточно страшными и смогут дать представление о том, как выглядела сцена убийства. Впервые произошедшее показалось Дэвиду не просто печальным, но ужасным и глубоко отвратительным, и до него только сейчас стало доходить, что он был свидетелем того, как его родной дядя убил человека. И этот жуткий факт не стал для него более приемлемым, даже когда он собственными глазами увидел, как убитый сам поднялся с пола и объявил, что на следующее Рождество убьет его дядю.

А Софи наверху металась из комнаты в комнату, окликая свою дочь и тщетно пытаясь ее найти. Ее все сильнее охватывала паника. Возможно, Аня так испугалась, что выскочила из дома и бросилась бежать в неизвестном направлении? – с ужасом думала Софи, продолжая звать дочь. Но Аня уже не могла услышать призывы матери: она давно была без сознания и лежала, скорчившись, в тесном ледяном убежище под крышей.

Софи вернулась на кухню и сообщила всем, что никак не может найти Аню.

– Но куда она могла тут уйти? – попытался успокоить ее Лео.

Но Софи продолжала волноваться:

– Послушайте, в доме Ани точно нет, я в этом уверена.

Не все сразу осознали смысл ее слов, и кто-то даже возразил:

– Да она просто из той комнаты выбежала и теперь где-то отсиживается.

– Нет, она выбежала из дома! – стояла на своем Софи.

– Твою мать! – Лео вскочил и обратился к отцу: – Пап, где твой фонарик?

Лео и Роберт обыскали весь сад. Заглянули в сарай и за высокие деревянные шпалеры для роз. И даже в компостную яму. Потом взяли бамбуковые подпорки для растений, стоявшие за кухонной дверью, и принялись тыкать ими в сугробы. Лео старался не думать о том, что, если и отыщет таким методом свою дочь, она наверняка будет уже мертва.

Прошло, наверное, минут десять, и вдруг Дэвид, сидя на кухне, как бы между прочим заявил:

– А я знаю одно укромное место, где она могла спрятаться. Наверху в ванной комнате в стене есть что-то вроде ниши…

Софи сломя голову ринулась туда. Через пару лет, когда их отношения достигнут самого дна, она, вспоминая этот случай, с размаху влепит сыну пощечину и назовет его «злобным маленьким дерьмецом», потому что он с самого начала все знал и молчал. А когда распадется ее брак с Лео, она в глубине души будет уверена: в этом тоже виноват ее сын, который оказался способен спокойно сидеть на кухне и есть печенье, ничуть не обеспокоенный ни отсутствием сестры, ни тем, что она, вполне возможно, умирает наверху, в своей ледяной щели.

Софи ногой распахнула дверь ванной комнаты, отодрала от стены панель и вытащила девочку из щели. Холодное и чуть влажное тело Ани казалось абсолютно безжизненным, ее руки и ноги бессильно болтались. Софи отнесла дочь в спальню, и Мартин, вспомнив наконец, что он врач, начал действовать. Вдвоем они раздели Аню, натянули на нее ее сухую и теплую ночнушку с кроликами и уложили под стеганое одеяло. Саре велели принести фен для волос, включить его на полную мощность и непрерывно направлять горячую струю воздуха на сотрясаемую страшным ознобом девочку. Эмми принесла теплую вязаную шапку.

– Ее нужно отвезти в больницу, – настаивала Софи.

– Для этого ее снова придется вытащить на холод, – возражал Мартин. – И потом, в больнице с ней будут делать абсолютно то же самое, что делаем и мы.

– Но она поправится? – дрожащим голосом спросила Софи, и Мартин честно признался:

– Не знаю. – Именно эти его слова Софи будет помнить до конца своих дней, а вовсе не то, что именно свекор сумел спасти ее дочь. Ее потрясло, как спокойно Мартин принял тот факт, что ему, возможно, не удастся вернуть Аню к жизни.

Мэдлин налила горячего сладкого чая в детский поильник с носиком, который на всякий случай приберегала с тех пор, как ее внуки были младенцами, и принесла Софи. Та осторожно втиснула носик кружки между губами Ани.

– Попей, дорогая, попей.

Лео и Роберта позвали из сада. Сначала Лео испытал невероятное облегчение от того, что его дочь нашлась и жива, но его тут же охватил ужас – он увидел, что девочка ни на что не реагирует, а ее неподвижный взгляд устремлен куда-то вдаль. Он наклонился к ней, поцеловал и бодро окликнул:

– Эй, малышка!

В небольшую спальню постепенно набилось столько народу, что Мартин рассердился и велел всем уйти – все равно им там делать было нечего. Сара и Эмми послушно спустились на кухню и принялись мыть посуду, а Роберт попытался навести в столовой хотя бы относительный порядок. Он смел осколки разбитых часов, скатал и засунул в полиэтиленовый мешок пропитанный кровью ковер, а затем вынес его в сад; снял со стены и вынул из забрызганной кровью рамы карту Бедфордшира и аккуратно убрал ее в ящик комода. Затем он дочиста вымыл с мылом раму и оконное стекло; соскреб с обоев засохшие кровавые ошметки; снял с окон шторы, сунул их в ведро с мыльным раствором и оставил отмокать. Проделав все это, Роберт выключил в комнате свет, закрыл туда дверь и символически подпер ее стулом.

Все это время Гевин просидел за кухонным столом, не произнеся практически ни слова. От боли он особенно не страдал. Собственно, в нем всегда было нечто от мальчишки-сорванца, который привык к грубым развлечениям, болезненным падениям и царапинам, полученным в результате лазанья по деревьям, так что физический дискомфорт был для него делом обычным и не таким уж неприятным. Не слишком встревожен он был и тем, что случилось с Аней, а также возможным исходом ее долгого пребывания в ледяном убежище. Гевин вообще обладал способностью полностью игнорировать все, в данный момент к нему самому отношения не имевшее. Больше всего его беспокоило то, что он никак не может повернуть все эти события себе во благо – в такой ситуации он никогда еще не оказывался.

Эмми где-то поблизости возилась со сковородками и сотейниками. Ей хотелось бы немедленно вернуться в Лондон и снова каждый вечер, забыв о своем светском образе, входить в гостиную на сцене, где на заднике изображен залитый дождем фьорд, и приветствовать пастора Мандерса: «Как хорошо, что вы так рано пришли. Значит, мы еще до ужина успеем покончить со всеми делами…» Ведь к Гевину ее привлекла именно его поразительная неуязвимость, являвшаяся как бы противовесом его избыточной самоуверенности и полному отсутствию чувствительности. Но теперь, когда ей стало ясно, что и Гевина можно сломить, она никак не могла избавиться от неприятных подозрений, что когда-то забралась не в ту спасательную шлюпку.

Той ночью спала одна Мэдлин, но и ей, даже под воздействием успокоительного, удалось проспать только до четырех утра, а потом сквозь рассеивающийся туман снотворного перед ней вновь стали явственно проступать кровавые картины минувшего вечера. Лео все уговаривал Софи прилечь и немного отдохнуть, но она отказывалась, утверждая, что ни о каком отдыхе и речи быть не может, пока она не увидит, что Аня способна встать с постели и нормально держится на ногах; впрочем, если честно, и сам Лео испытывал примерно те же чувства. Сара была слишком разгневана, чтобы спокойно уснуть, и Роберту, как всегда, тоже приходилось бодрствовать на тот случай, если ему придется поглотить и растворить в себе или хотя бы отвести от других безудержный гнев жены, чтобы не усложнять и без того непростое положение вещей.

Что же касается Мартина, то ему не давало уснуть воскрешение незнакомца из мертвых. Этот человек, безусловно, был мертв, но затем он, как ни удивительно, ожил. Скорее всего, все они стали жертвами какого-то невероятно хитроумного трюка, думал он. Но как был проделан этот трюк? И кем? И с какой целью?

Дэвид не мог спать, потому что, когда он пошел наверх проверить, как там Аня, мать злобно зашипела на него и приказала держаться подальше от сестренки, и он отчетливо уловил в ее голосе ненависть. Потом отец, правда, вышел в коридор и сказал ему, что мама просто очень волнуется и устала, но ведь всем известно, что, когда один человек извиняется за другого, это не совсем настоящие извинения.

Он ведь тогда просто забыл о потайном месте, которое так нравилось сестре. А потом вспомнил. Но его почему-то никто за это не похвалил, не сказал, что он молодец, раз все-таки вспомнил. И объяснение этому, разумеется, было таким же, как и всегда: Аня родилась слабенькой, недоношенной, она лишь чудом вошла в наш мир, благослови ее Господь, и так далее… В общем, иногда Дэвиду даже хотелось, чтобы она умерла, потому что тогда, возможно, все перестали бы твердить ему: будь хорошим мальчиком, научись сам о себе заботиться, не шуми, не безобразничай и всегда помни, как тебе повезло, что мама и папа сейчас хорошо зарабатывают… Ну и что? Он начинал вести себя хорошо, следил за собой, не шумел и не безобразничал, но в награду получал лишь полнейшее равнодушие.

Порой Дэвид думал: хорошо бы заболеть какой-нибудь ужасной болезнью или попасть под машину и остаться изуродованным. А иногда он нарочно чересчур сильно высовывался из окна и специально наклонялся вниз. Бывало и так, что он, воткнув острый кончик перочинного ножа себе в запястье, нажимал на него до тех пор, пока не потечет кровь. Порой же он просто до изнеможения сидел в интернете.

И вот теперь все повторяется вновь: он стоит в кулисах и смотрит, как на сцене идет очередная серия «Аня-шоу».

Гевин лег в постель и, укрывшись теплым одеялом, провалялся всю вторую половину ночи, надеясь если не поспать, то хотя бы немного отдохнуть. С рассветом его былая вера в себя в значительной степени восстановилась, и в результате события минувшего дня обрели несколько потусторонний оттенок, что позволило ему как-то к ним приспособиться и даже отчасти нейтрализовать их воздействие. Гевин попросил Эмми принести ему еще таблетку от кашля и кофе покрепче и тост, а когда болеутоляющее подействовало, он медленно и осторожно встал с постели, принял душ, спустился вниз и предложил всем устроить перед обедом семейную прогулку.

Сара просто дар речи потеряла. Как такое возможно?! Неужели ее братцу абсолютно безразлично, что он вчера натворил в соседней комнате? И почему все остальные, словно сговорившись, тоже притворяются, изображая полнейшую амнезию? Нет, она была намерена немедленно это выяснить и обсудить. Ей хотелось, чтобы наконец восторжествовала справедливость. Или уж – как минимум – чтобы ее братец признал: он совершил нечто ужасное.

Между прочим, именно поэтому многим нравился Гевин, а Сару почти все находили слишком сложной в общении; именно поэтому, вопреки всякой справедливости, мир так часто бывал к Гевину благосклонен, а у Сары на пути возникало множество препятствий. Гевин был воплощением движущей силы и уверенности. Его влекло все новое и интересное, а от старого и чересчур сложного он быстро уставал и начинал скучать. А еще он всегда ухитрялся сделать так, что любой его выбор казался всем и правильным, и благородным.

У Мэдлин все еще побаливало бедро, и Софи осталась дома, чтобы помочь ей с ланчем. Аня уже вполне пришла в себя и встала с постели, хотя из дома выходить ей было по-прежнему страшновато; но она решила пересилить себя и сочла, что в данном случае будет безопаснее, если она отправится на прогулку в большой компании. Все натянули резиновые сапоги и двинулись к церкви, отвечая на приветствия соседей, выглядывавших из-за сугробов точно братья-эскимосы. Чей-то золотистый ретривер наслаждался глубоким снегом – нырял в него, а потом неожиданно выпрыгивал на тропинку и был похож на покрытого шерстью желтого дельфина.

Роберт заметил, что Дэвид тащится сзади, и ему показалось, что мальчишка немного не в себе, – возможно, в Роберте отозвалось эхо его собственного детства, когда его таскали из одной международной школы в другую, где царил бессмысленный гламур и ученики, говорившие на четырнадцати различных языках, были беспредельно одиноки.

– Как дела, дружок? – улыбнулся Роберт Дэвиду, но тот лишь посмотрел на него с нескрываемым презрением юности, и перед мысленным взором первого возник некий странный образ – ребенок, упавший в колодец; любой разговор, который взрослые пытаются завести с ним, совершенно не имеет смысла, потому что колодец глубок, а лестницы у них нет. Этот мгновенно возникший образ будет преследовать Роберта в течение всех последующих лет, когда до него периодически будут доходить сведения о том, что Дэвид неуклонно и «весьма успешно» продолжает свое долгое падение вниз. А вид глубоких снегов всегда будет служить непременным фоном, когда перед глазами Роберта станет возникать маленькое мрачное личико племянника и замкнутые лица его родителей, которые так и не поняли, кому из их детей на самом деле грозила бо́льшая опасность.

После прогулки все, взбодренные свежим воздухом, сняли резиновые сапоги и устроились вокруг кухонного стола на обычный рождественский ланч, состоявший из остатков вчерашнего пиршества, а потому вполне соответствовавший совсем не праздничному настроению присутствующих. Дети и наиболее проворные взрослые успели занять высокие табуреты, а кое-кому пришлось устроиться даже на посудомоечной машине. Но все, держа тарелки на коленях, с аппетитом принялись за еду. Индюк был очень вкусный, и только Мартин пожаловался, что к индюшатине не хватает брюквы и брюссельской капусты. Тартинки с фруктовой начинкой и печенье с драченой вообще пошли «на ура». Все с затаенным наслаждением насыщались, в кои-то веки не чувствуя себя обожравшимися, и пока ни у кого не возникло желания искушать судьбу, хотя бы косвенно упомянув причину, по которой праздничная трапеза проходит в столь необычной обстановке. Наоборот, было негласно решено, что этот рождественский ланч на кухне прошел очень даже мило.

И Гевин, подняв бокал красного «Мальбека», провозгласил:

– Да благословит вас Господь, всех и каждого!

После ланча все принялись дарить друг другу подарки, но и эта обычно довольно напряженная церемония на сей раз прошла без сучка без задоринки (в прошлом году, когда Гевин преподнес отцу в подарок палки для скандинавской ходьбы, это сочли не просто неуместным, но и оскорбительным). Дэвид получил последнее издание справочника ФИФА. Мартин – большую коробку с набором пластинок: все сонаты Бетховена для фортепиано и скрипки в исполнении Изабель Фауст и Александра Мельникова. Сара, правда, в очередной раз предприняла безнадежную попытку расширить культурные горизонты матери и купила ей роман какой-то современной писательницы, который та, разумеется, так и не прочтет и вскоре поставит на полку рядом с граммофоном и ранее подаренными ей книгами, которые Гевин называл «подборкой произведений черных лесбиянок». Лео и Софи, словно в противовес интеллектуальному подарку Сары, привезли множество банок с вареньем из черной смородины, собранной у них в саду. Эти банки с изящно надписанными рукой Ани наклейками хоть и показались в столь торжественный день даром несколько скуповатым, зато их содержимое поедалось с невероятным энтузиазмом. Во всяком случае, подарок Лео и Софи был встречен куда более радостно, чем все прочие подношения (Мартин, например, ни разу даже из коробки бетховенский диск № 4 не вытащил!).

После того как была убрана оберточная бумага и всякие ленточки, на стол подали пирог. Сложись обстоятельства иначе, они могли бы посмотреть по телевизору очередной фильм про Джеймса Бонда «007: Координаты «Скайфолл», но телевизионная антенна имелась только в столовой, а туда доступ был закрыт. В итоге в связи с отсутствием достойных отвлекающих моментов, вновь начали всплывать на поверхность события вчерашнего вечера. Когда часть членов семьи уселась играть в «Монополию», Лео и Роберт решили сходить за чемоданом Эмми и Гевина и обнаружили, что их машина, вчера кое-как припаркованная на заснеженной дороге, полностью очищена от снега, да и сама дорога чудесным образом расчищена и хорошо утрамбована. Так что уже через час «Монополия» была заброшена, а Гевин с Эмми ехали по шоссе М1 Лондон – Йоркшир; Эмми вела машину, а Гевин в полубессознательном состоянии развалился на пассажирском сиденье.

После отъезда брата Сара так громко и долго выражала свое негодование, что отец даже спросил, почему она упорно приберегала свой гнев и в итоге обрушила его на тех, кто этого совершенно не заслуживает. Разумеется, замечание отца вызвало у Сары новую вспышку гнева, и вскоре она, глубоко возмущенная, тоже отбыла, прихватив с собой Роберта, так что к восьми вечера единственными гостями в доме оказались Лео и Софи со своими детьми; но, поскольку Аня заявила, что уснуть здесь она не сможет, ее родители тут же ухватились за эту возможность и с плохо скрываемым облегчением на ночь глядя уехали к себе в Дарем.

К десяти часам Мартин и Мэдлин остались одни, понимая, что им предстоит пережить крайне неприятную и тревожную ночь. Так что следующие семь дней и ночей они провели в своем уже успевшем отсыреть дачном домике в Шропшире, и Мартин оттуда договаривался с поляком-строителем Анджеем, которому однажды пришлось буквально восстанавливать этот домик после того, как на крышу рухнула ольха, чтобы он привел в порядок их столовую, нынешнее состояние которой Мартин объяснил тем, что «один из его бывших пациентов, пребывая в расстроенных чувствах, вломился к ним и попытался покончить с собой».

Гевин и Эмми провели рождественский вечер на жестких пластиковых стульях в приемном покое отделения «Скорой помощи» больницы Западного Мидлсекса, ожидая результатов рентгена. Песню «Last Christmas» в исполнении «Wham»! они прослушали раз семь, а потом Гевин перестал считать.

В «день подарков», на второй день Рождества, он попросил своего приятеля с Би-би-си нарыть любую информацию относительно слухов о стрельбе в деревне, где живут его родители, и тот сообщил, что никаких сведений об этом не имеется. После чего Гевин решил выбросить из головы все воспоминания о случившемся.

А вот Эмми еще несколько недель преследовали страшные воспоминания (дорожка липкой застывшей крови на сырной тарелке, жуткие булькающие звуки, которые издавал оживший мертвец…), однако она видела, что Гевина случившееся, похоже, ничуть не тревожит, и понемногу тоже стала успокаиваться. Иногда ей, правда, хотелось спросить, действительно ли все было именно так, но она чувствовала, что и сама уже в этом не уверена, – явный признак того, что неприятное происшествие постепенно откатывалось в самый дальний уголок ее памяти.

Но как-то ночью в конце января Гевина разбудил выстрел из ружья, и он, открыв глаза, увидел на потолке, прямо над кроватью, свежее кровавое пятно с неровными краями – крупные капли крови одна за другой медленно падали на простыню и застывали, превращаясь в маленькие красные сталактиты. Гевин провел рукой по груди и в ужасе ощутил под пальцами… абсолютную пустоту: его легкие, сердце, желудок – все исчезло. Краем глаза он заметил какое-то движение и увидел, что в дверях стоит тот незнакомец и на нем те же камуфляжные штаны и долгополое пальто с нелепыми латунными пуговицами, на его лице сияет та же дерзкая улыбка, а в руках дымится обрез. А над головой у них на ветру, дующем с гор, плавно парит орел. И в воздухе пахнет дымом и дерьмом.

– Гевин! – Эмми изо всех сил трясла его за плечи. – Проснись! Здесь ты в полной безопасности. Пожалуйста, перестань кричать.

Вот так и началось распутывание тайны незнакомца.

Больше Гевин спать не мог и принялся читать уже начатую им книгу «Шелковый путь: новая история» Валери Хансен. В интернете он нашел подробную карту окрестностей Кашгара. И уволил графического дизайнера, который не сумел должным образом собрать и представить материалы, необходимые кинокомпании, которую Гевин создал вместе со своим другом Тони Вейцем. Утром Гевин поехал в туннель Стендедж рядом с Хаддерсфилдом, где они с Тони снимали второй сезон «Королевства Изамбарда», и ухитрился не вспоминать о своих ночных кошмарах вплоть до середины дня, пока Энни, его режиссер, не присела рядом и не заметила как ни в чем не бывало: «Слушай, что-то вид у тебя больно измученный. В объектив камеры это особенно заметно. Нехорошо». Гевин вообще считал, что Энни ведет себя слишком развязно; он бы, пожалуй, легко принял подобные отношения с мужчиной, но излишняя фамильярность в женщине его раздражала. Энни, что вполне возможно, была лесбиянкой, но они никогда не обсуждали столь интимные темы. И потом, эта особа оказалась абсолютно невосприимчивой к обаянию Гевина, что его и озадачивало, и раздражало. Чтобы не сорваться, он про себя сосчитал до трех, как ему советовал Тони, и сухо объяснил:

– Я себе на Рождество два ребра сломал. И боли у меня до сих пор довольно сильные. Так что прошлой ночью я почти не спал.

Не смог он спать и всю следующую ночь, проведенную в гостинице, хотя посмотрел какую-то серию «Хеллбоя», принял две таблетки обезболивающего и выпил три порции виски из мини-бара. Он лежал, глядя в зернистую монохромную темноту номера, слушал негромкое пощелкивание реле обогревателя и был не в состоянии отпустить от себя этот убогий мирок, понимая, что, если уснет, тот незнакомец снова может войти в комнату и убить его. Это было нечто большее, чем обыкновенный страх. Это вынырнуло откуда-то из подсознания, хотя Гевин никогда как-то не задумывался о том, что тоже обладает подсознанием. Он вообще почти никогда не заглядывал в себя, а в те редкие мгновения, когда это все же случалось, ему мало что удавалось разглядеть. Он любил бизнес, деловые отношения, веселые компании; любил решать поставленные перед ним задачи; он вообще был человеком действия. Но с недавних пор обнаружил, что где-то у него внутри, в мозгу или в душе, имеется некий жизненно важный механизм, который очень легко вывести из строя, и тогда он станет неправильно функционировать, а добраться до него и снова его наладить будет очень и очень нелегко. Гевину уже исполнился сорок один год, но он только сейчас начал понимать, что столкнулся с одной из таких проблем, какие его менее уверенные в себе ровесники пытались преодолеть еще в начальной школе Святого Алоизия, сражаясь друг с другом на краю открытой всем ветрам игровой площадки.

На следующий день Вероника, исполнительный директор «Паломар», вдруг остановилась возле Гевина и принялась вежливо расспрашивать о том, как он себя чувствует. А он, забыв мысленно сосчитать до трех, не выдержал и употребил выражение «этот ваш гребаный матриархат». И она посоветовала ему взять четыре дня отгула и передохнуть, пока его команда будет снимать фоновые кадры в Манчестере и Эдинбурге.

– Йога, секс, таблетки, что там еще. В общем, отдохни немного. Ты выглядишь как живой труп.

Совет Тони о том, что нужно сначала сосчитать до трех, а уж потом действовать, был, собственно, дан исключительно для рабочих ситуаций, но, когда Эмми посоветовала Гевину обратиться к врачу, он опять об этом гениальном совете забыл, и в итоге оскорбленная Эмми на неделю перебралась в дом пастора Мандерса в Чизуике, устроившись там в гостевой комнате, ибо хотела «убедиться, что двум нашим поездам и впрямь в одном туннеле не разойтись». Теперь Гевин имел полную возможность подпирать изнутри стулом ручку на двери спальни, не выключать на ночь свет и позволять «Радио-4» бормотать до раннего утра.

Через четыре дня он вернулся в Хаддерсфилд и как-то ухитрился дотянуть до конца съемок, хотя явно был уже не так остер на язык и энергичен, как прежде. Во всяком случае, Энни ничего не говорила, а самому Гевину казалось, что нет ничего на свете важнее, чем стать собственным спасителем.

Однако неделя, которую его жена Эмми собиралась провести в чужом доме, чтобы иметь возможность каждый вечер появляться на сцене выспавшейся и свежей, превратилась сначала в две недели, а затем и в четыре. Когда пошла шестая неделя ее пребывания в доме пастора Мандерса, начали наконец показывать долгожданный сериал «Туман», низкобюджетный фильмец Майка Сингера, снятый прошлой весной на северном побережье Норфолка. В этом фильме Эмми играла мать некоего весьма неуравновешенного мальчика, вроде бы одержимого дьяволом. Технически фильм был сделан в стиле хоррор, многие эпизоды были весьма эффектны, а уж отзывы о талантливой игре Эмми и вовсе носили восторженный характер. На десятой неделе Эмми предложили одну из главных женских ролей в новом семичастном сериале «Локдаун» для канала ITV, где вместе с ней должны были сниматься Джемма Артертон и Мэтт Смит.

Когда на следующий день Эмми встретилась с Гевином за ланчем в «Хани и компания» на Уоррен-стрит, ей показалось, что на него эти новости не произвели ни малейшего впечатления. При иных обстоятельствах она непременно обиделась бы, но сейчас ей было ясно: его равнодушие – лишь часть куда более серьезной проблемы, которую он в данный момент тщетно пытается решить. Во всяком случае, если бы только он захотел попросить ее о помощи – пусть даже самым невероятным образом закодировав просьбу, – Эмми, конечно, сочла бы невозможным отказать ему. Но он так ни о чем ее и не попросил; а она – уж это она прекрасно усвоила за три года их не совсем совместного проживания, – очень хорошо понимала: ему ни в коем случае нельзя предлагать ничего, что хотя бы отдаленно намекало на его собственную слабость. Так что Эмми просто встала и ушла, так и не доев свое замечательное пирожное с каштанами и ромом. На прощание она поцеловала Гевина в щеку, понимая в этот момент, что это и есть несколько неожиданная минорная каденция, завершающая их семейные отношения.

Через некоторое время Гевин получил от Сары имейл, и ее финальная фраза – «Отныне я предпочла бы больше не иметь с тобой никаких контактов» – ударила его куда больней, чем известие о том, что отец, спеша на встречу с каким-то журналистом, поскользнулся на обледеневшем тротуаре и сломал головку правого бедра. Конечно, Гевину следовало немедленно поехать в Лестер, но он никогда не мог заставить себя подчиняться чьим-то требованиям. Тем более требованиям сестры. Так что он просто позвонил матери, сказал, что очень занят на съемках, и попросил передать отцу привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Тони пребывал в затруднении: он никак не мог найти диктора для сериала о Шелковом пути. Он знал: ходят слухи о том, что Гевин в последнее время стал крайне вспыльчив, но для Тони это особого значения не имело. Рейтинги «Королевства Изамбарда» были неизменно высоки, а комиссионеров крайне редко заботят межличностные трения на съемочной площадке, разумеется, если все это остается вне поля зрения газетчиков. Однако двое из них были новичками и, естественно, жаждали самоутвердиться и четко определить сферу своих интересов, а потому им не очень-то хотелось вкладывать средства в проекты, с которыми уже поиграли предшественники.

– Эта часть получилась неудачно, – убеждал Гевина Тони. – Пойми, мы оказались в ужасном положении, и займись наконец делом. Через двенадцать месяцев при определенном перераспределении средств…

– И это все, что ты можешь предложить? – вяло спросил Гевин. – Именно так ты им ответишь?

Тони помолчал, а потом, собравшись с духом, заявил:

– Значит так, Гевин. Других ты можешь сколько угодно посылать к чертям собачьим – до определенного момента, конечно. Но раз ты посылаешь меня, нашим общим делам конец. Все. Занавес.

Даже тогда полный крах еще можно было предотвратить. Можно было все обратить вспять, если бы Гевин потуже затянул пояс, принял предложения, связанные с его публичными выступлениями, написал заказанный ему текст для детской книги «Самые необычные здания мира», публикацию которой финансировала картинная галерея Уокера, и отснял хотя бы несколько рекламных клипов, в высшей степени примитивных, но принесших бы весьма существенный доход, которые подкинул его агент. Но Гевин вместо этого стал совершать глупости, смысл которых он так никогда и не смог объяснить ни себе самому, ни кому бы то ни было еще.

Он был членом «Хоспитал-клаб» в Ковент-Гардене, что стоило немалых денег, и от этого членства, пожалуй, ему стоило бы отказаться хотя бы до тех пор, пока у него вновь не будет стабильного дохода. Однако он этого не только не сделал, но и продолжал целыми днями просиживать там, прямо в баре пытаясь писать заказанную ему галереей Уокера детскую книгу, потому что не любил надолго оставаться в одиночестве. Это, кстати, было одной из главных причин его нежелания отказываться от членства в клубе. Пил он немного – лишь для того, чтобы снять излишнее напряжение. И вот однажды, где-то около трех часов дня, его окликнули:

– Гевин?

Он поднял голову и увидел, что на него с улыбкой смотрит стоящий рядом Эдвард Коул, он же пастор Мандерс, он же хозяин дома, куда сбежала Эмми, когда решила Гевина бросить. В присутствии этого человека Гевину всегда становилось не по себе. Он вообще чувствовал себя неловко в обществе геев. Во-первых, по чисто физиологическим причинам, а во-вторых, у него каждый раз возникало неприятное ощущение, что над ним подшучивают, пользуясь при этом неким особым языком, который хоть и звучит похоже на английский, но ему, Гевину, толком не понятен.

– Как поживаешь?

– Что? Ах да, хорошо поживаю. У меня все хорошо, Эдвард. Твое здоровье.

– Эмми говорит, что твое состояние очень ее тревожит.

На следующий день Тони скажет ему: «Черт побери, Гевин, ты же публичная фигура!», хотя куда важнее было то, что публичной фигурой являлась Эмми, и Гевин будет просто вне себя, когда чуть ли не в каждом газетном материале, посвященном его стычке с пастором Мандесом в клубе, его, Гевина, будут называть «бывшим мужем» или «супругом в отставке»…

– Иди ты со своим гребаным сочувствием знаешь куда, – сказал он Эдварду Коулу.

– Боже мой. – Эдвард удивленно приподнял бровь. – Теперь я понимаю, что она имела в виду.

– Нет, уж ты-то точно, черт побери, не имеешь ни малейшего понятия о том, что она имела в виду!

– Знаешь, что я тебе посоветую, – сказал Эдвард, потому что, если кто-то сломал протянутую тобой ветвь оливы, ты, безусловно, имеешь полное право больно пырнуть этого человека ее острым обломком, – побольше налегай не на спиртное, а на чай «Эрл Грей», пока солнце за нок-реей не скрылось.

На газетных снимках будет очень хорошо видно, куда именно угодил кулак Гевина, и это, собственно, станет одной из причин, по которой его все же не стали преследовать в судебном порядке за нанесение тяжких телесных. Впрочем, через несколько месяцев в его жизни возникнут такие обстоятельства, что тюремное заключение станет казаться ему даже более предпочтительным.

А ту ночь Гевину пришлось провести в камере Центрального полицейского участка Уэст-Энда, и лишь на следующий день его выпустили под залог. Он позвонил Тони, еще не до конца понимая, в какую глубокую яму с дерьмом ухитрился угодить; до него дошло это, только когда Тони швырнул ему на колени газету «Дейли мейл». Так что их с Тони отношения – и личные, и деловые – завершились еще до того, как они добрались до Ричмонда. Последние две мили до дома Гевин прошел пешком. И, пока он шел, какой-то мальчик лет девяти-десяти остановил его и попросил сделать с ним селфи. Гевин ни с того ни с сего разъярился и послал мальчишку куда подальше, и тот разревелся от обиды. Лишь после этого Гевин понял, что ребенок ничего не знает о том, что с ним, Гевином, случилось накануне. А отец мальчика возмущенно заметил: «Да что это с вами такое?»

Консультант по финансовым вопросам, разумеется, оказался «занят с другими клиентами», и Гевину предложили подождать, причем в одной из самых маленьких приемных компании «Крейс и Лонер», где какой-то прыщавый юнец, явно мелкая сошка, настырно советовал ему «подтянуть» бюджет, отказаться от кое-каких инвестиций, затем сдать в аренду дом и переехать в небольшую съемную квартиру. Тон у прыщавого юнца был безошибочно узнаваемым, с тем же успехом он мог прямо сказать: «Мы более не испытываем особого желания видеть вас в числе наших клиентов».

Мартин вышел из больницы с металлическими штифтами в бедре. Ходил он теперь очень медленно и только с ходунками, которыми обязан был пользоваться ближайшие несколько недель. Мэдлин считала, что постоянные боли и прием анальгетиков так сильно на него подействовали, что он стал выглядеть непривычно инертным и неадекватно воспринимал окружающую действительность. Однако вскоре дозу лекарств значительно снизили, да и ходить Мартин начал сам, без ходунков, но особых изменений в его мировосприятии не произошло, и Мэдлин стало ясно: травма оказалась не только физической, но и душевной, и теперь самоуверенность Мартина и железная хватка, помогавшая ему держать «в тонусе» и себя, и всю семью, и окружающих, остались в прошлом, ибо поддерживались исключительно за счет некоего пролонгированного усилия воли, демонстрировать которую у него больше нет ни сил, ни желания.

А Дэвид у себя дома, в Дареме, надел на голову полиэтиленовый пакет и затянул его поплотнее, собрав края на затылке, точно конский хвост. Он был уверен, что если сумеет подавить безусловный рефлекс и не позволит себе дышать ни ртом, ни носом, то ему, возможно, удастся проникнуть в царство великого покоя. Но, как только он начинал терять сознание, его пальцы сами собой разжимались, пакет раскрывался, и он снова начинал дышать. Подобные манипуляции Дэвид проделывал довольно часто. И каждый раз представлял, как родители найдут его мертвым на полу спальни. Или какой-нибудь человек, гуляющий с собакой, обнаружит его тело на ближайшем пустыре, когда после тщетных недельных поисков оно уже все распухнет и начнет разлагаться. А иногда он думал о том, что после таких экспериментов можно навсегда превратиться в безмозглый овощ. Подобные мысли действовали на него успокаивающе, хотя и по-разному.

В течение трех месяцев Гевин большую часть времени был постоянно пьян; нет, разум он не терял, не шатался и не спотыкался на каждом шагу, но уже за завтраком выпивал стаканчик виски и потом весь день продолжал умеренно, но непрерывно прикладываться к бутылке – каким-то иным способом удержать мир хотя бы на расстоянии двух-трех шагов от себя ему не удавалось.

Когда его исключили из «Хоспитал-клаб», он, не изменив новой привычке, стал целыми днями просиживать в других, еще менее благотворно влияющих на состояние, питейных заведениях Ковент-Гардена и Сохо, перебираясь на новое место всякий раз, как получал очередной дружеский совет относительно здоровья и благополучия.

Электронную почту он не проверял. На телефонные звонки не отвечал. Впрочем, имейл от Кёрстин из Сиднея он все-таки прочел. Она писала: «Ты забыл о дне рождения Тома. Я тебе напоминала, но ты все-таки забыл. Если я продолжу с тобой переписку, то постоянно буду на тебя злиться, а я устала злиться. Так что, пожалуйста, больше нам не пиши и не звони. У Тома теперь новый отец. Добрый, щедрый и надежный человек. А ты ничего хорошего нашему сыну дать не сможешь».

После этого всю неделю Гевину снился тот незнакомец. Он держал Тома за шкирку, прижимая к виску мальчика дуло обреза, а Гевин все пытался до них добраться, но, как часто бывает во сне, воздух отчего-то становился невероятно плотным и не давал ему к ним подойти, и, пока он боролся с этим непреодолимым препятствием, незнакомец успевал выстрелить, и голова Тома словно взрывалась, превращаясь в облачко мелких кровяных брызг.

В тот раз он сидел в заведении «Мэм-Сааб» на Стукли-стрит и притворялся, будто ест шашлык из курятины. Эту цену приходилось платить за возможность провести несколько часов в благодатном тепле средь гула людских голосов, потихоньку приканчивая очередные четыре бутылки «Кобры». У него, правда, был с собой блокнот с пружинным корешком и большой альбом по архитектуре издательства «Фейдон пресс», но лишь исключительно для того, чтобы выглядеть достойно и чувствовать себя так, словно он и впрямь занят делом.

Появление на его горизонте такой особы, как Эмбер – впрочем, вполне возможно, что звали ее вовсе не Эмбер, – еще месяца три назад пробудило бы в его душе тревогу: эта вызывающая, почти граничащая с болезненной, самоуверенность, этот неряшливый, какой-то потрепанный «гламур», эта нечеткая татуировка в виде ласточки под левым ухом… Однако его застигло врасплох то, что она, однажды усевшись за стол напротив него, заявила: «Сама я скорее поклонница Людвига Мисс ван дер Роэ. Чистые линии, белое пространство. Хочешь быть современным? Так будь им, а не уползай с дороги, пьяный в стельку».

Она не задавала лишних вопросов и не критиковала его. Но когда она говорила: «Жизнь – сука», совершенно точно имея в виду своего отца, умершего, когда ей было пять лет, то так смотрела Гевину прямо в глаза, что он не сомневался: она понимает – ему в последнее время нелегко пришлось. Пожалуй, его должна была бы встревожить эта чересчур быстро и легко возникшая между ними близость, но он чувствовал себя куда более одиноким, чем осмеливался признаться даже себе самому.

Эмбер была студенткой, изучала искусствоведение и архитектуру, но ни тот ни другой факультет так и не закончила. Она подолгу жила в Барселоне, Дублине, Норидже и Копенгагене. У нее имелись права на вождение самолета, она знала, как построить каменную стену, используя сухую кладку, а шведские поэмы, которые она во множестве читала наизусть, звучали для нетренированного уха Гевина вполне убедительно. Она всегда очень быстро перескакивала с одной истории на другую, меняя сюжеты, и, видимо, не очень-то хотела, чтобы рассказанное ею подвергали слишком тщательному анализу, но в ней была бездна природного обаяния, и когда, исчезнув на пару минут в туалете, она возвращалась оттуда, хлюпая носом, и начинала говорить чересчур быстро и нервно, Гевин отнюдь не ощущал превосходства над ней и не испытывал ни малейшего намерения ее прогнать, хотя раньше именно так, скорее всего, и поступил бы.

В общем, они взяли такси и приехали в Ричмонд. Войдя в его дом, она тут же сбросила туфли, сняла носки, расстегнула джинсы и заявила: «А теперь, я полагаю, ты захочешь меня трахнуть». При этом куда-то улетучилась ее прежняя самоуверенность, и она вдруг показалась Гевину на десять лет моложе. Но он никак не мог понять, то ли это тоже часть игры, то ли она просто смирилась с неизбежным, предлагая ему воспользоваться ее телом в обмен на нечто такое, о чем пока не сказала ни слова. Он выпил, пожалуй, несколько больше положенного даже по самой приблизительной оценке, а она стояла перед ним обнаженная, и при худенькой хрупкой фигуре грудь у нее была пышная, аппетитная. Пожалуй, она не так уж сильно отличалась от Эмми или даже Кёрстин – в годы их молодости, конечно, и при том условии, что обеим никогда не приходилось вести столь непростую, а порой и суровую жизнь. На левом бедре у Эмбер виднелся здоровенный синяк.

Короче, Гевин выбрал путь наименьшего сопротивления и тут же, прямо на диване, ее трахнул. Впрочем, это продолжалось самое большее минуту, и презерватив он не надел, и у него даже мысли не возникло о том, чтобы и ей доставить удовольствие. А потом она завернулась в нежно-голубой кашемировый плед, который Гевин подарил Эмми в день рождения, и закурила. У него в доме никто никогда не курил, но он не сказал Эмбер ни слова, и, пожалуй, из всех событий того весьма насыщенного событиями дня именно это послужило точкой отсчета, после которой он окончательно сдался и начал падение.

Он откупорил бутылку красного сухого вина «Шато Пуи-Бланке», затем они посмотрели «Остров проклятых» Скорсезе, при этом практически не разговаривали, и он никак не мог понять, то ли им обоим стыдно, то ли между ними возникла некая особая, не требующая слов связь. Они вели себя словно заговорщики, которым не требуется ни задавать вопросы, ни давать на них ответы.

Однако среди ночи Эмбер вдруг взяла руку Гевина, сунула ее себе между ногами и стала тереться о его пальцы, пока не кончила. Она плакала при этом, так что ему пришлось притвориться, будто он все еще спит, чтобы не спрашивать у нее, в чем дело. Впрочем, вскоре он действительно снова заснул, и ему приснился очень живой и яркий сон: его сынишка играл и весело подпрыгивал в волнах залива Хаф-Мун, а Кёрстин испекла на его седьмой день рождения пирог в виде хищного двуногого ящера велоцераптора, и они вместе читали фантастическую книжку «Осборн и маленький Загазу» и еще «Мы идем охотиться на медведей» Майкла Розена. Впервые за много лет он так много думал о сыне. Вспоминал то «кричальное» соревнование, которое они однажды устроили в Малверн-Хиллз, после чего оба два дня вообще не могли говорить. Гевин считал, что все еще, наверное, спит, и был уверен, что, как только проснется, его вновь охватит прежнее душераздирающее чувство полного одиночества. Но разве можно навсегда остаться внутри сна?

И вдруг он понял, что глаза его открыты, а снизу доносится запах сигаретного дыма и громкая музыка.

Когда Лео прочел в газете о случившемся с Гевином, его охватило чувство, которое обычно именуют shadenfreude. Он все еще винил брата в том, что произошло с Аней на Рождество, – из-за этого ей на какое-то время даже пришлось прервать школьные занятия, поскольку ее мучили головные боли и боли в животе, а также постоянная усталость. Что же касается аргументов, то их у него и Софи было более чем достаточно. И все же Лео попытался выйти с Гевином на связь – исключительно ради того, чтобы успокоить мать, – но ни на свои электронные послания, ни на телефонные звонки ответа так и не получил. Вот тогда он и начал по-настоящему волноваться.

Он связался с Кёрстин, с Эмми и с Тони, но узнал лишь, что в последний раз Гевина видели недель семь назад. Теперь Лео встревожился не на шутку; его преследовало жуткое видение: Гевин извивается в петле поставленной на него ловушки, а все стоят вокруг и смотрят на это, самодовольно усмехаясь, уверенные, что он получил по заслугам. Вообще-то, конечно, Лео следовало бы попросить Сару съездить к Гевину в Лондон – она и жила гораздо ближе, и была более обеспеченной, чем он, Лео, но ему помешало вечное чувство соперничества, хотя он всегда старательно делал вид, что выше подобных «детских счетов». В итоге Лео пошел на немыслимые траты и в первых числах мая предпринял пятичасовую поездку в Лондон, сев на самый ранний субботний поезд.

Когда он снова постучался в дверь дома Гевина, ему никто не ответил, и он решил, что, наверное, еще слишком рано. Просидев на крыльце час и успев прочитать целых четыре главы из «Предатели Господа» Джесси Чайлдз, Лео снова постучал. Ответа по-прежнему не было, и он обозлился на себя за то, что оказался столь непредусмотрителен. Ведь его братец мог сейчас находиться где угодно, например на Бали, даже не подумав известить об этом родных. Лео прогулялся пешком до Кью-Гарденс и обратно, размышляя о бесчисленных обидах и оскорблениях, как затаенных, так и высказанных вслух, которые отравили все его детство, проведенное как бы в тени Гевина, «золотого мальчика». Он вспоминал шерстяное пальтишко, которое ему пришлось донашивать после брата, и день, когда Гевин вытолкнул его из домика на дереве, и полки, которые отец своими руками смастерил исключительно для Гевина, хотя они в итоге и оказались слишком хлипкими и не годились для книг и игрушек. Вернувшись к дому Гевина, Лео в третий раз постучал и, не дождавшись ответа, решил, что больше стучать не будет. Перебравшись через колючую, предназначенную для защиты от воров, зеленую изгородь, он заглянул в боковое окошко. Ему казалось – он даже отчасти на это надеялся, – что сейчас он увидит если не тело мертвого брата, то по крайней мере жуткую грязь и запустение. Но вместо этого он увидел неизвестную женщину, которая смотрела прямо на него. Ей было, наверное, около тридцати, на ней была футболка с надписью «Столкновение», явно слишком для нее просторная; она что-то пила из ярко-зеленой кружки и курила сигарету. Волосы у нее были светлые, но какие-то грязноватые, и всю ее окутывала некая зыбкая аура, как человека, попавшего в автомобильную аварию. В общем, она принадлежала к тому типу людей, каких Лео видел только в фильмах и телерепортажах. На его внезапное появление за окном она никак не отреагировала, хотя вроде бы и продолжала смотреть прямо на него. И только тут Лео догадался, что смотрит она не на него, а на свое собственное отражение в оконном стекле. Он медленно попятился и на обратном пути к железнодорожной станции все уговаривал себя, что его брат, по всей видимости, потерпел окончательный крах, но в то же время он никак не мог подавить предательскую мыслишку о том, что Гевин, возможно, просто воплощает сейчас в жизнь некую сексуальную фантазию. Подобные поступки никогда не станут уделом самого Лео, куда менее смелого и предприимчивого из двух братьев.

Гевин встал с постели и направился вниз, в гостиную, с твердым намерением сказать Эмбер, что она должна уйти, но так и не смог заставить себя это сделать. Хотя музыка его раздражала, и ему был противен запах сигаретного дыма, и он отлично понимал, что появление в его жизни этой особы лишь ускорит его падение навстречу некой, пока еще неясной катастрофе, но одного присутствия Эмбер в его в доме было достаточно, чтобы он чувствовал себя почти комфортно или, во всяком случае, гораздо лучше, чем в пустом доме, где с угрожающей скоростью росла груда нераспечатанных писем и без конца звонил телефон. Звонил и умолкал, звонил и умолкал. И где находились те самые фотографии в рамках, которые он давно спрятал в ящик буфета.

Они оба уходили и приходили когда хотели, и через пару дней Гевин обнаружил, что у Эмбер уже имеется собственный набор ключей от его дома, хотя он не помнил, чтобы она спрашивала у него на это разрешение. Но теперь он вообще плохо помнил недавние события – его память все сильней окутывал туман опьянения, сменявшийся туманом похмелья, а он, по-прежнему тщетно надеясь разогнать этот туман с помощью болеутоляющих таблеток и силы воли, без конца давал себе обещания бросить пить, но обещания эти, конечно же, не выполнял.

Эмбер прожила у него примерно неделю, когда однажды, вернувшись в полдень домой из универсама «Теско», Гевин увидел ее на кухне с каким-то мускулистым, но довольно худым мужчиной в спортивном костюме. Они ожесточенно о чем-то спорили. Гевин, отчетливо чувствуя и запах пота незнакомца, и запах его дезодоранта, который был явно не в силах победить первый «аромат», строго спросил:

– Что вы делаете в моем доме?

– Мы с Эмбер беседуем, – ответил незнакомец, даже не обернувшись.

– Эмбер?..

– Мне очень жаль, Гевин, – тут же откликнулась она.

– Да ни фига ей не жаль! – засмеялся мужчина. – Ведь тебе, черт побери, никогда не бывает жаль, верно, детка?

Гевин сказал себе, что должен защитить честь Эмбер, но на самом деле гнев, вызванный этой ситуацией, не имел, пожалуй, никакой конкретной цели и был всеобъемлющим. Собственно, основным желанием Гевина было искоренить чувство стыда, которое он испытывал, позволив всему этому с ним случиться.

Он был крупным мужчиной и все еще достаточно сильным, хотя последние три месяца почти не занимался своим здоровьем, но и противник у него оказался не промах – он хоть и был меньше Гевина ростом, зато явно не раз участвовал в драках. Они ненадолго сцепились, затем оба споткнулись о кресло, упали на него, и оно под их тяжестью развалилось на куски. Незнакомец, извернувшись, ухитрился боднуть Гевина снизу и сломал ему нос. Боль была так сильна, что Гевин на мгновение ослабил хватку, и противник вывернулся, вскочил, изо всех сил дал ему пинка под зад и, схватив в охапку Эмбер, поспешил убраться из дома. Гевина дальнейшая судьба Эмбер абсолютно не интересовала, ему было все равно, что с ней будет. Его даже сломанный нос и разбитая физиономия не особенно заботили. Больше всего его страшило то, что в доме он теперь останется совершенно один.

Он обратился в местное отделение «Скорой помощи» и был огорчен и одновременно обрадован тем, что там его никто не узнал. Домой он вернулся лишь часов через пять с повязкой на носу и обнаружил, что украдены его айфон, бумажник, который он забыл на столике в холле, телевизор, музыкальный центр, ноутбук и паспорт. Он тут же позвонил в банк, чтобы заблокировать карту, но оказалось, что его текущий счет уже успел уменьшиться на три тысячи фунтов. Затем Гевин позвонил слесарю, чтобы сменить замки, но тут же отменил вызов, вспомнив, что ему абсолютно нечем расплатиться. Выпив полбутылки виски, он лег на диван и потерял сознание; очнулся он примерно через час, мордой в собственной блевотине.

На следующий день Гевин отправился в банк, поскольку ему необходимы были наличные. Его терзало чудовищное похмелье, пол-лица было скрыто повязкой, никаких документов у него не имелось, и доказать, что это именно он, ему не удалось – подвела еще и слабая выдержка. В общем, он поспешил уйти до приезда полиции и, вернувшись домой, обнаружил, что замки в двери уже сменили – но сделал это совсем другой слесарь, вызванный судебными приставами, предъявившими на дом свои права. Под дверь был подсунут конверт в целлофане с письмом, в котором объяснялось, каким образом Гевин может вернуть имущество. Он попытался разбить переднее окно, швырнув в него синий мусорный бачок, но оконный проем был слишком узким, а отдельные стеклянные панели слишком малы, так что высадить окно ему не удалось, только стекло разлетелось вдребезги. К тому же крышка бачка открылась, и к ногам Гевина посыпался мусор и всевозможные бутылки, причем одни разбились, а другие просто измочили ему брюки остатками вина и пива.

На депозитном счету у Гевина имелось пять с половиной тысяч фунтов, а в кармане – всего шесть фунтов сорок три цента. Ему очень хотелось выпить чего-нибудь покрепче, он был голоден, а еще ему нужно было купить хоть что-нибудь болеутоляющее. Но в данный момент он мог себе позволить выполнить только одно из трех желаний. В итоге он купил в аптеке пачку паракодола, но потом снова туда вернулся и был вынужден попросить стакан воды, чтобы проглотить таблетки. Без воды он сделать это не сумел, настолько у него пересохло во рту и в горле. Затем он три часа подряд просидел в библиотеке, читая газету и глядя в пространство.

Возможность выйти на связь с кем-то из тех, кого Гевин последние несколько лет называл своими друзьями, он даже не рассматривал. Для него слово «друг» означало нечто совершенно иное, и он, честно говоря, считал, что если и они относились к нему примерно так же, то с его стороны просить о помощи в данном случае означало навязываться. Более всего его сейчас заботило, чтобы другие не узнали о его нынешнем положении.

Когда библиотека закрылась, он направился в сторону паба «Стар энд Гартер», к парку. Ему было просто необходимо как можно дольше бродить по аллеям, чтобы хоть немного заглушить сосущее чувство голода. «Я не бездомный, – думал он, – просто в настоящий момент у меня нет дома. Я наделал ошибок, но их еще можно исправить». Размышляя так, Гевин упорно расхаживал по дорожкам часов пять подряд, а на ночь забрался подальше, в лесопарк, носящий название «Плантации Изабеллы». Временами он засыпал ненадолго, но почти сразу же просыпался, как от толчка, то из-за того, что ему снова снился тот незнакомец, убитый и волшебным образом воскресший, то из-за вполне реальных живых существ, которые с шуршанием и треском сновали с ним рядом в кустах и в траве.

На следующее утро он снова пришел в банк, но уже в куда более мирном расположении духа. Служащая спросила: «Вы ведь мистер Купер, не так ли?», но, получив отрицательный ответ, почему-то на несколько секунд пришла в страшное возбуждение, потом вдруг сразу успокоилась, и Гевина препроводили в кабинет для личных бесед. Там он долго объяснял какому-то человеку в дешевом костюме, что его квартиру обокрали. Он назвал девичью фамилию своей матери, свой пин-код и три своих последних адреса и в результате вышел из комнаты с конвертом, в котором лежали две тысячи фунтов. Сорвав с лица повязку, он швырнул ее в урну.

Затем Гевин позвонил судебным приставам, и они сообщили, что вернуть собственность он сможет, только заплатив семьдесят фунтов. Выслушав это требование, он мысленно сосчитал до трех и положил трубку.

Он понимал, что если всю следующую неделю ему придется жить в гостинице, то деньги у него быстро кончатся и он снова окажется там, откуда начал. Значит, нужно было разумно распределить имеющиеся средства, чтобы как-то преодолеть период финансовой турбулентности.

В магазине «Милитс» в Эпсоме Гевин купил спальный мешок, дешевую одноместную палатку и водонепроницаемый плащ. Затем в универсаме «Сейнсбери» – в том отделе, где продаются товары по сниженным ценам, – приобрел две упаковки сэндвичей и две пластиковые бутылочки воды, которые впоследствии можно было бы снова использовать. Люди то и дело удивленно на него пялились – то ли из-за сломанного носа, то ли потому, что узнавали. Точно сказать было невозможно, так что, если они пялились слишком долго и откровенно, он тоже начинал на них пялиться. А если и это на них не действовало, попросту посылал их к такой-то матери. В аптеке он приобрел еще упаковку паракодола. Пойти в Бюро консультации граждан ему и в голову не приходило. Искать какой-нибудь дешевый хостел он даже не собирался. Как, впрочем, и бесплатные столовые или «центры временного проживания» – ночлежки. Гевин не желал иметь ничего общего ни с бездомными, ни с теми, кто официально о бездомных заботится.

На вторую ночь он поставил палатку в густых зарослях у озера в самом дальнем краю парка «Пен Пондз», но рано утром его разбудили полицейские, которые, правда, были очень вежливы. Он быстренько свернул палатку и сделал вид, что направляется в сторону ворот Робин Гуда, а потом нырнул в небольшую, но густую рощицу, где полицейские его видеть не могли. Но на следующую ночь, уже под утро, они его снова разбудили и были уже не столь вежливы.

И Гевин двинулся вверх по течению реки – мимо острова Иил-Пай, мимо Хэмлендз, Кингстона и Хэмптон-Корта. На острове Дезборо он перелез через ограду и поставил палатку неподалеку от водопроводной станции. А следующую ночь провел под Чертси-бридж и добрых два часа любовался тем, как мощный летний ливень бороздит поверхность Темзы. Остались позади Лейлем и Стейнс. Пройдя под трассой М25, Гевин оказался за пределами Лондона. Над ним с аэродрома Хитроу один за другим взлетали самолеты и растворялись в небесной вышине. Рейзбери, Виндзор…

Дни стояли теплые и длинные, народу на тропе, тянущейся вдоль берега, попадалось довольно много, так что ставить палатку приходилось лишь после наступления темноты, а уже на рассвете сниматься с места. Однажды Гевин заночевал в маленькой рощице возле шоссе А332. А в другой раз – в лесу неподалеку от Кливдена.

Август еще не кончился, но какой теперь день, Гевин не знал. Примерно год назад в это время он нырял с аквалангом на Мальдивах, отдыхая там вместе с Эмми; он плавал под водой вместе с огромными мантами и чернохвостыми барракудами; тогда он вообще вел такую жизнь, которая теперь казалась ему вымыслом, а люди, которые вместе с ним в этой жизни участвовали, представлялись столь же лощеными и пустыми, как персонажи телевизионных рекламных роликов.

Гевина очень смущал собственный неприглядный внешний вид – грязная одежда, запах давно не мытого тела, – но чем более грязным и оборванным он становился, тем меньше внимания привлекал, и это приносило некоторое облегчение. Большую часть дня он практически ничем не занимался – просто сидел на берегу реки или неторопливо прогуливался. Он раньше почти не замечал того мира, который не является миром людей. В Кембридже он, правда, целых два семестра занимался греблей и много времени проводил на реке, но воспринимал ее как некий фон. А теперь он замечал то ласку, то нутрию, а то с удовольствием наблюдал, как кружат среди тростников синие стрекозы, крылья которых переливались на солнце всеми цветами радуги. А однажды увидел блестящую черную черепаху с красными глазами, сидевшую на мокром камне. Больше всего Гевин любил смотреть на реку ранним утром, когда вода была гладкой, как зеркало, и на ней в полосках тающего тумана спали целые флотилии гусей и уток.

Август сменился сентябрем. Наступала осень. Паракодол, раньше позволявший Гевину спать до четырех утра, теперь почти не действовал, а увеличивать дозу он не решался, опасаясь повредить печень и почки.

Как-то раз он разговорился с незнакомцем, уже поставившим свою потрепанную палатку в том леске, где и сам Гевин предполагал остановиться на ночлег. Оказалось, что раньше Терри был и библиотекарем, и поваром, и садовником. А сейчас он читал потрепанную книгу Примо Леви «Периодическая система».

Они обсудили судьбу речных раков, которых поймал Терри и собирался готовить на ужин. Потом переключились на Корнелиуса Дреббеля, который на глазах у Якова I в 1621 году проплыл на подводной лодке десять миль от Вестминстера до Гринвича. Гевин спросил у Терри, почему тот ведет полную лишений жизнь, ночуя в палатке, и Терри признался, что за ним охотятся секретные службы, поскольку он знает, кто является настоящим отцом принца Гарри. Он даже слезу пустил, а потом долго за это извинялся. «Я давно в бегах, – сообщил он, – и мне все трудней сохранять бодрость духа и хорошее настроение». Гевин пожелал ему удачи, а сам предпочел продолжить путь и устроиться на ночлег в другом месте.

Вскоре он заметил, что в волосах у него завелись какие-то маленькие насекомые, а правое плечо и вся верхняя часть руки покрыты сыпью. Он предположил, что это, возможно, чесотка. Кроме того, он постоянно страдал от какой-то не слишком сильной простуды.

В Пангборне он обнаружил, что сотрудники кооперативного магазина под конец рабочего дня выбрасывают продукты с просроченной датой в большой бак на задах магазина.

А однажды утром Гевин увидел, как по мосту идет какой-то мальчик, и ему показалось, что это Том. Да нет, он был уверен, что это Том! Торопясь изо всех сил, он стал подниматься по крутому обрывистому берегу, с огромным трудом продрался сквозь зеленую изгородь, выбрался на дорогу, но… никого там не обнаружил. Он и потом несколько раз видел этого мальчика, но всегда только со спины; лица его он никогда толком разглядеть не мог. Мальчик сразу же исчезал, стоило Гевину начать на него охоту.

На смену сентябрю пришел октябрь. Позади остались Горинг, Маулсфорд, Норт-Сток. Как-то раз Гевин заметил, как по реке мимо проплывает дохлая собака и лапы ее торчат вверх, точно все происходит не на самом деле, а в мультфильме. Еду покупать он совсем перестал, приберегая последние деньги на паракодол. Ему все-таки пришлось сначала удвоить первоначальную дозу, а затем и утроить. Однажды, когда Гевин рылся в мусорных баках на задах магазина «Теско» в Уоллингфорде, его засек охранник и набросился на него с невероятной злобой, толкнул на землю и несколько раз пнул ногой, приговаривая: «Ах ты, ворюга, гниль гребаная!»

Теперь Гевин понимал, что самому лишить себя жизни – это, скорее всего, отнюдь не слабость. Он уже преодолел очень долгий путь. И вокруг была совсем иная страна, и все здесь выглядело по-другому. Так что это лишь вопрос выбора – продолжать жить или прямо здесь и завершить свое существование. Ответ пока был для него не очевиден. Набить камнями карманы и броситься в реку – что ж, возможно, это вполне достойный выход из столь жалкой ситуации.

Наступил ноябрь. Если светило солнце, то Гевин мог часами лежать на спине и смотреть в небо, на облака, непрерывно движущиеся и меняющие форму, но солнце на небе бывало редко. Гораздо чаще небо скрывали низкие серые тучи. Потом начались дожди и две недели шли почти каждый день, причем довольно сильные. Гевин несколько раз оказывался застигнут врасплох, не сумев вовремя найти убежище, так что его одежда теперь почти постоянно была влажная.

Оксфорд, Эйншем, Баблок-Хайт, Ньюбридж… Теперь люди встречались ему совсем редко. И порой он мечтал превратиться в зверя, чтобы можно было просто охотиться, поедать добычу, спать в норе и не предаваться раздумьям о прошлом и тревогам о будущем.

Денег у него не осталось. И запасы паракодола подошли к концу. Он постоянно испытывал страх, хотя и не смог бы сказать, связано это с прекращением приема препарата с кодеином или с неуклонным ухудшением его физического состояния. Спать по ночам стало слишком холодно, и Гевин старался ненадолго прикорнуть где-нибудь в течение дня. А с наступлением ночи пытался подыскать какую-нибудь стену, привалившись к которой мог некоторое время посидеть, не слишком опасаясь, что на него нападут сзади.

Его постоянно лихорадило – видимо, держалась небольшая температура. Болели суставы, а в голове противно тикало. У него не осталось ни сил, ни смекалки, чтобы отыскивать чистую воду для питья, и он пил прямо из реки. В итоге у него как-то ночью начались сильные боли в животе, а за ними последовал длительный понос.

Палатки он лишился. И даже вспомнить не мог, как это произошло. Возможно, ее украли. Но он понятия не имел, кто это сделал. И левый глаз у него теперь совсем ничего не видел.

Утопиться Гевин не мог. Он понимал, что как живое существо, имеющее душу, он до последнего будет бороться со смертью, стараясь не погибнуть, и выберется из воды через сотню метров ниже по течению, после чего будет чувствовать себя совсем больным и насквозь продрогшим. В конце концов Гевин развернулся и снова взял курс на Оксфорд. Вскоре он вышел на затопленный водой луг, на противоположном краю которого всего несколько дней назад видел поезд, шедший на север.

Дойдя до женского монастыря в Годстоу, Гевин повернул в сторону от реки, прошел через деревню и лишь после этого вернулся на тот луг. Там мирно паслись коровы и косматые лошади. Оказалось, что железнодорожные пути отгорожены от пастбища высокой металлической оградой, но перебраться через нее у него уже не было сил, и он просто пошел вдоль ограды на юг, пока она не кончилась, сменившись густыми кустами. Продравшись сквозь довольно-таки колючие заросли и высоченную траву, он наткнулся на старый деревянный забор, через который с легкостью перелез.

Выбравшись на железнодорожную насыпь, Гевин уселся, скрытый небольшими деревцами, выросшими рядом с путями. Мимо прошел поезд, а через десять минут второй, в противоположном направлении. Гевин сидел и думал об отце. И о Томе. Оба казались ему очень далекими. Потом прошел третий поезд.

Еще когда он шел к железной дороге через луг, ему пришло в голову, что у него, к сожалению, нет ни глотка алкоголя, ни пары таблеток паракодола, чтобы он придал себе храбрости. Впрочем, теперь Гевин не ощущал в этом особой потребности. С каждым проходящим мимо поездом он словно все больше лишался покоя, ему все сильнее хотелось встать и приблизиться к той невидимой двери, находившейся от него всего в каких-то десяти метрах, пройдя через которую он наконец окажется там, где нет ни боли, ни проблем, где ни о чем не нужно будет задумываться и ничего не нужно будет решать.

Гевин подождал, пока мимо пройдут еще три поезда. И вот, когда седьмой по счету поезд оказался примерно в двухстах метрах от него, он быстро встал на ноги и спустился по невысокой насыпи на рельсы, уложенные поверх гравиевой подушки. Перешагнув через рельс, он уселся посредине пути, крепко упершись ногами в толстую черную шпалу, и немного наклонился вперед, упершись руками в колени, чтобы поезд сразу вдребезги разнес ему голову и уж точно не осталось ни малейшего шанса на то, что его отбросит в сторону и он все-таки останется жив, хотя и будет сильно покалечен.

Оставалось метров сто пятьдесят. Машинист отчаянно сигналил, послышался скрежет металла о металл. Еще сто метров, и через несколько секунд все будет кончено…

Краем глаза Гевин успел заметить среди крошечных деревьев, где до этого сидел, какое-то движение. Неужели это снова Том? Нет, ни смотреть туда, ни оборачиваться нельзя! И Гевин заставил себя упереться взглядом в грязный щебень между пальцами ног. Поезд уже не просто гудел, он визжал. Двадцать метров… Десять…

Чья-то рука схватила Гевина за плечо и грубо отшвырнула в сторону. Он подумал, что это поезд его туда отбросил. В голове у него словно гром грохотал – били по наковальне тяжелые металлические молоты, и все это сопровождалось яркими вспышками. Странно, мелькнула у него мысль, почему я все еще способен думать? Но оказалось, что он способен не только думать, но и чувствовать собственные руки и ноги. Значит, он никак не может быть мертвым? Гром в голове вдруг затих. Гевин открыл глаза и увидел небо. Лицо ему лизала собака. Черный ретривер. Над ним стоял какой-то человек и смотрел на него.

– Давайте скорей руку, – сказал этот человек, – а то сейчас прибудет полиция. Нам лучше побыстрей отсюда убраться.

Гевин был слишком потрясен, чтобы возражать. Сейчас он мог только повиноваться. Незнакомец оказался удивительно сильным. Он одним рывком поставил Гевина на ноги, и они куда-то пошли. У Гевина страшно кружилась голова, и он все старался взять себя в руки и двигаться самостоятельно, но, сделав шага три, почувствовал, что колени подгибаются и он падает ничком, не найдя в себе сил даже для того, чтобы защитить руками лицо от удара о гравий. А потом он потерял сознание.

Комната была теплой, чистой, не загроможденной вещами – этакий куб с тремя белыми стенами, белым потолком и огромным окном, занимавшим бо́льшую часть четвертой стены; за окном виднелась цепочка деревьев на фоне абсолютно безликого белесого неба. У Гевина даже мелькнула мысль, уж не лаборатория ли это, куда тебя возвращают для подведения итогов эксперимента, который именуется твоей жизнью? Слабо чувствовались те запахи, которые он помнил с детства, – лавандового кондиционера для стирки и антисептика.

Как ни странно, его левый глаз вновь обрел способность видеть! Пока, правда, не очень четко, но цвета и очертания предметов уже вполне различал. А вот его руки выглядели так, словно принадлежали человеку чуть ли не преклонного возраста. Их явно тщательно отмыли, но под ногтями еще виднелась въевшаяся грязь, как и в глубоких трещинах на коже. Запястья покрывала сыпь, точнее сухие красные струпья, которые, видимо, были и выше, но там их скрывали рукава зеленой хлопковой пижамы. Гевин вдруг вспомнил, что дома у него теперь нет и что он пытался покончить с собой. Он почувствовал, как на глаза навернулись слезы, но, пожалуй, не смог бы с уверенностью сказать – были это слезы облегчения или досады, что ему так и не удалось совершить задуманное.

Он повернулся на бок и осторожно спустил с кровати ноги, коснувшись ступнями голого деревянного пола, натертого воском. Тело его онемело от долгой неподвижности и слушалось плохо. Он понятия не имел, сколько времени провалялся здесь без сознания. Похоже, несколько дней. Гевин медленно встал и, с трудом переставляя ноги, подошел к окну. Он думал, что вместо деревьев, верхушки которых он видел с кровати, перед ним появятся крыши с каминными и вентиляционными трубами, но оказалось, что за окном расстилается самое настоящее поле, явно принадлежащее ферме. Такие фермы он помнил с детства: слева – густой дубовый и березовый лес, справа – пашня, начинающаяся от каменной ограды и уходящая вдаль, вздымаясь волнами, точно море на японских гравюрах, а дальше – опушка леса, холм, тоже поросший лесом, и вдалеке – шпиль церкви. Старомодный уют, вызывающий почти забытое ощущение клаустрофобии. Именно неброская красота, что задевала в глубине его души таинственные струны и заставляла их петь.

Гевин отвернулся от окна и увидел в противоположной стене белую дверь. Интересно, а что там, за дверью? Но никаких проблем ему больше не хотелось. Он и так уже истратил последние силы, подойдя к окну. Потому он снова лег на кровать, закрыл глаза и погрузился в темное забытье.

Когда Гевин вновь очнулся, возле него на простом стуле из светлого дерева сидела женщина, и он вспомнил, что, когда в прошлый раз просыпался, ни женщины, ни стула там не было. Скорее всего, сегодняшний день еще не кончился, просто он проспал несколько часов, и уже скоро вечер. А может, это вчера он вставал и подходил к окну? Каштановые волосы женщины были коротко и красиво подстрижены. Она была в джинсах и кремовом шерстяном пончо. А ноги босые. Гевин вроде бы и узнавал ее, и в то же время был совершенно уверен, что они никогда раньше не встречались. В груди у него всколыхнулась паника. А что, если он здесь уже долгие годы? Что, если он уже сотни раз с ней встречался и сразу же об этом забывал?

Женщина, видимо, сидела возле него уже давно, но, казалось, не испытывала никакого дискомфорта. Она молчала, и Гевин тоже молчал, опасаясь, что хрупкий мыльный пузырь покоя и благополучия лопнет и он вновь окажется на берегу реки. Женщина еще немного помолчала, потом взглянула на него и сказала: «Ты бы встал и хоть что-нибудь съел». И лишь тогда Гевин понял, что ноющая боль в животе – это терзающий его голод. Женщина решительно направилась к двери и, повернувшись к нему, прибавила: «Дорогу наверняка и сам найдешь», – а потом вышла, но дверь оставила открытой.

И за этой дверью Гевин увидел лес, яркий свет, белую краску на стене и часть еще одного, тоже очень большого окна, за которым также виднелись деревья. А еще он почувствовал запах древесного дыма, как от открытого огня. Ему казалось, что если он покинет эту комнату, то ему придется иметь дело с такими вещами, на которые у него попросту нет сил. Однако обидеть хозяев, кем бы они ни оказались, он боялся. Потому Гевин все же встал и направился к двери, но почти сразу был вынужден остановиться и минутку помедлить, ухватившись за дверной косяк, чтобы перевести дыхание и утишить бешено бьющееся сердце.

Его комната оказалась одной из семи на втором этаже дома, и все они выходили на веранду, которая с трех сторон опоясывала аккуратный залитый светом внутренний дворик. Гевин наклонился над перилами и увидел, что прямо под ним – центральная часть дома, видимо гостиная, с тремя низкими диванами и камином, в котором еще горели поленья. А напротив него была высоченная, в два этажа, стеклянная стена, как бы разделенная на большие квадраты, и открывавшийся за ней вид на продолговатую лужайку и небольшое озеро, окруженное деревьями, выглядел как кадр из видеофильма. Такого красивого дома Гевину, пожалуй, никогда не доводилось видеть; о таком доме он мечтал в юности, когда жил с родителями, чей дом в Рукери был во всех отношениях полной противоположностью этому. В родительском доме были низкие потолки, толстые стены и множество темных углов, и там буквально каждая поверхность была чем-нибудь «украшена», а из каждой щели торчала какая-нибудь «старинная» вещь.

Гевин очень медленно спустился по пологой лестнице с деревянными ступенями, с удовольствием ступая босыми ногами по их теплой поверхности. Из атриума, как ему теперь стало ясно, можно было пройти прямо в просторную кухню-столовую – одна часть побольше, вторая поменьше, но обе залиты светом. Та женщина стояла у плиты и ложкой накладывала овсяную кашу из маленькой черной кастрюльки в фаянсовую мисочку.

– Садись. – Снова та же фамильярность и то же расслабляющее ощущение, что она уже не раз кормила его на этой кухне, что это некий ритуал, который они не впервые отправляют вместе, ведь раньше Гевин и представить не мог, что согласится есть овсянку, а сейчас, стоило женщине поставить перед ним миску, он понял, что именно овсянки ему больше всего и хочется. Усевшись за стол, он принялся за еду, а она спросила: – Кофе?

Гевин молча кивнул. Говорить ему не хотелось. Ему казалось, что он участвует в игре, правил которой не понимает, но чувствовал, что ставки в ней могут быть очень и очень высоки.

Засвистел закипевший чайник, и женщина, выключив плиту, налила кипяток в кофейник. Над головой у нее поднялся столб пара, когда она опустила фильтр с кофе в стеклянный кувшин и поставила кувшин на стол. Прежде чем тоже сесть за стол напротив Гевина, она бережно и аккуратно двумя пальцами приподняла рукав его пижамы и осмотрела сыпь у него на запястье. Затем с удовлетворением кивнула как бы самой себе, вытащила из кармана маленький бело-голубой тюбик геля перметрин и подала ему.

– Я уже смазала твои руки, но тебе, пожалуй, еще пару раз придется этим воспользоваться.

– Спасибо. – Голос его звучал так хрипло, что ему пришлось откашляться и повторить: – Спасибо большое.

– Ешь.

Овсянка оказалась действительно вкусной, в ней было куда больше молока, чем воды. Кофе тоже был отличный. Гевин медленно насыщался, разглядывая почти абстрактный пейзаж на стене справа от него. Пожалуй, пейзаж был создан в сороковые или пятидесятые годы прошлого века и представлял собой этакое лоскутное одеяло из зеленых, синих и серых плоскостей, а грубые черные линии на переднем плане вполне могли быть деревьями или людьми. Гевин был убежден, что раньше где-то видел эту картину (как и эту женщину, впрочем), но никак не мог вспомнить, где именно. Женщина взяла книгу и углубилась в чтение. Название на обложке Гевин не разглядел, а текст, похоже, был на иностранном языке, но с помощью одного здорового глаза ему не удалось толком разобрать, на каком именно.

Он доел овсянку, допил кофе и принялся изучать столешницу, сделанную из цельного куска дуба. Он с наслаждением водил рукой, ощущая шероховатость отполированных песком древесных волокон поверхности и время от времени озираясь. Ему никогда не доводилось жить в таком доме – здесь приятно было просто посидеть, наслаждаясь геометрией внутреннего пространства. Интересно, а если бы он навсегда остался здесь, померкло бы это ощущение или нет? Перестал бы он замечать очарование этой комнаты, как обычно происходит, когда видишь одно и то же помещение каждый день?

Гевин заметил, что женщина перестала читать и смотрит на него. У него возникло ощущение, будто прямо сейчас что-то случится, и действительно, свет за окном странно померк, словно наступило солнечное затмение. Он обернулся и увидел, что пошел снег. В доме было так тепло, и хлопчатобумажная пижама Гевина была такая уютная, что он совсем забыл, какое сейчас время года.

Женщина, похоже, догадалась, о чем он думает. А может, она просто была чрезвычайно проницательна, поскольку подсказала ему:

– Канун Рождества.

И в эту минуту в комнату вошел тот незнакомец.

Правда, сперва Гевин его не узнал. Бороды его больше не было, а голова была чисто выбрита. На нем был отличный, явно сшитый на заказ, темно-серый костюм, рыжевато-коричневые грубые ботинки и белая рубашка без галстука с расстегнутым воротом. Вместе с ним, мягко ступая мохнатыми лапами, вошел тот самый черный ретривер, которого Гевин видел тогда на железнодорожных путях, но вспомнил он об этом только сейчас. Гевин смотрел на мужчину и собаку, поражаясь, насколько они не соответствуют и этому дому, и окружающему пейзажу. Он вдруг вспомнил, что в школе у них был только один темнокожий мальчик – индиец Раджниш. Все остальные были белые. И в той деревне, где живут его родители, тоже все были белые.

Незнакомец сел, налил себе чашку кофе и сказал:

– Ну что ж, тебе здорово повезло. Удачливый ты.

И лишь когда незнакомец заговорил, Гевин вспомнил акцент, который ему и его близким в тот раз никак не удалось ни с какой страной соотнести. А что касалось его собственной удачливости, то в нее он, пожалуй, в данный момент совершенно не верил. Не раз за минувшие двенадцать месяцев Гевин вспоминал обещание, которое незнакомец дал им на прощанье и которое всем им тогда показалось пустым, но теперь он начал понимать: вероятнее всего, именно эти слова незнакомца и были тем самым стержнем, вокруг которого вращались события этого безумного года.

– Теперь ты меня застрелишь? – спросил Гевин и с удивлением понял, что голос его звучит абсолютно беспомощно, как у ребенка.

Незнакомец, казалось, задумался; может, действительно обдумывал слова Гевина, а может, просто притворялся. Потом он вдруг улыбнулся и сказал:

– По-моему, ты уже и так достаточно настрадался. – Снег за окном теперь валил вовсю, и крупные белые хлопья красиво выделялись на фоне зеленых деревьев, а снежинки, падавшие возле окон дома, были словно окрашены розовато-персиковым отблеском горящего в очаге огня и светом светильников, зажженных в комнатах. – Хотя полученный урок всегда легко забыть, если нет постоянного напоминания о нем. – Говоря это, незнакомец машинально почесывал за ухом собаку, сидевшую у его ног.

«Ну да, – думал Гевин, – я ведь выстрелил этому человеку прямо в грудь». Ему очень хотелось попросить у незнакомца прощения, но он понимал, что любые извинения теперь наверняка будут выглядеть оскорбительно жалкими. Возможно, именно это незнакомец и имел в виду.

– Пожалуй, не следует позволять тебе просто так забыть столь печальный опыт, ведь на твою долю выпали нелегкие испытания, – сказал незнакомец и, чуть наклонившись над столом, взял Гевина за оба запястья. Он не сжимал их, но держал крепко, и чувствовалось, насколько он силен. Выражение лица у него при этом было такое спокойное и доброе, какое бывает у отца, которому приходится крепко держать своего ребенка во время весьма болезненной медицинской процедуры, совершенно необходимой для его же благополучия.

Женщина встала, обошла кругом стойку, за которой готовила завтрак, и полезла в ящик буфета, где явно было слишком мало места, чтобы там уместился обрез, и Гевин решил, что сейчас она достанет большой кухонный нож. Однако, когда она вернулась к столу, в руках у нее оказались довольно мощные кусачки для металла, белое полотенце и аптечка первой помощи. Гевин попытался вырваться, но незнакомец его рук не выпустил, хотя, казалось, никаких усилий для этого не прилагал. Затем, глядя Гевину прямо в глаза, он сказал:

– Это должно произойти. И ты еще будешь мне за это благодарен.

Полотенце и аптечку женщина положила на стол и взяла в руки кусачки. Этот старый и довольно грязный инструмент явно выделялся на фоне прочих предметов в этом доме; поверхность кусачек в результате многолетнего использования была покрыта зазубринами и щербинами; в местах соединения отдельных частей и в трещинах виднелась черная смазка.

– Указательный палец на твоей правой руке, – кратко пояснил незнакомец.

И Гевин, понимая, что ничего поделать не сможет, покорно поджал остальные пальцы, стараясь покрепче втиснуть их в ладонь, а указательный поднял вверх, точно Иоанн Креститель на полотне эпохи Возрождения, и закрыл глаза. Он чувствовал холодную тяжесть металла, когда женщина пристраивала челюсти кусачек между косточкой на тыльной стороне ладони и первым суставом пальца, и понял, что сами по себе эти челюсти не острые, и все должно произойти исключительно за счет силы давления, когда она заставит челюсти кусачек сомкнуться.

– Я постараюсь сделать все как можно быстрее, – сказала она, и Гевин, не открывая глаз, понял, что она устраивается поудобнее и даже слегка раскачивается из стороны в сторону, как делают игроки в гольф, готовясь нанести удар клюшкой.

Затем она сделала резкий глубокий вдох и с силой сжала ручки кусачек. Их мощные челюсти легко прорезали кожу, но замерли, наткнувшись на кость. Видимо, задача оказалась труднее, чем ей казалось. Она слегка сменила позу, покрепче уперлась ногами в пол, а руки сместила к самым краям рукояток, чтобы увеличить давление. На сей раз она, похоже, вложила в действие всю свою силу, потому что раздался характерный хруст – металл дробил кость. Этот хруст показался Гевину удивительно громким, словно ему ломали не палец, а бедренную кость, и он открыл глаза.

Его отрубленный палец лежал на полотенчике, а из культи ручьем лилась кровь. Секунды две он не чувствовал боли, но потом боль его буквально ошеломила. Ничего подобного он в жизни не испытывал. Его просто тошнило от боли. Незнакомец, отпустив наконец левую руку Гевина, взял отрубленный палец и бросил собаке; та поймала его на лету и отбежала в уголок под заснеженное окошко.

Женщина, достав из аптечки бинт, умело, крест-накрест, перебинтовала изуродованную окровавленную руку Гевина и крепко завязала концы. Теперь в кровь Гевина так и хлынули эндорфины, и острая боль сменилась головокружением и новым приступом тошноты; все покачивалось у него перед глазами. А женщина сменила повязку: она сложила из марли мягкую подушечку, аккуратно приложила ее к тому месту, где прежде был палец и откуда лилась кровь. Она прикрепила подушечку пластырем к ладони Гевина, затем снова хорошенько перебинтовала руку и точно так же завязала концы бинта. Мужчина взял уже испачканное полотенце для рук, тщательно стер со стола капли крови, а само полотенце швырнул в мусорный бачок. Женщина убрала бинт и пластырь в аптечку и вместе с кусачками сунула в ящик буфета. Затем она подошла к Гевину и протянула ему на ладони две таблетки, в другой руке она держала маленькую чашечку кофе.

– Это парацетамол, – сказала она. – К сожалению, ничего лучше мы предложить не можем.

Гевин сунул таблетки в рот и запил их кофе.

– А теперь, – сказал мужчина, – нам пора уходить.

Гевин решил, что речь идет об их уходе, о том, что они уйдут и оставят его в этом прекрасном доме одного; но они и не думали вставать, и тут до него дошло, что незнакомец имел в виду его, Гевина.

– Куда же я пойду? – растерянно спросил он.

– Вставай. Уже и так поздно.

Они подали ему те самые ботинки, которые он носил все последние семь месяцев. И то самое пальто, которое он столько же времени почти не снимал. И ботинки, и пальто вычищены не были и пахли просто отвратительно. «Странно, – удивился Гевин, – как я раньше не замечал такого жуткого запаха? Наверное, просто притерпелся».

Его вывели из дома через парадную дверь и усадили на заднее сиденье черного «БМВ». Снегопад все продолжался, и теперь густой снег валил прямо-таки стеной. Боль в искалеченной руке опять начинала терзать Гевина, и он не сразу обратил внимание на то, что женщина в машину не села. Незнакомец занял место за рулем, и автомобиль уже отъехал от дома, когда Гевин осознал, что женщина с ними не едет, и почувствовал себя виноватым: ведь он с ней так и не попрощался, и теперь они, возможно, никогда не увидятся. Несмотря на то что она с ним сделала, ему вдруг стало ужасно грустно.

Понять, куда именно они едут, было совершенно невозможно. За ветровым стеклом в круговерти снежных хлопьев был виден лишь все расширявшийся световой туннель, да сбоку время от времени мелькали освещенные окна домов; иногда впереди возникал яркий свет встречных фар, но затем автомобиль вновь окутывала тьма, на фоне которой плясали в лучах дальнего света бесчисленные снежинки. Похоже, они миновали какое-то селение, потом еще одно, но Гевин уже почти ни на что внимания не обращал. Его вселенная была теперь ограничена пределами автомобильного салона. Эндорфины в кровь больше не поступали, видимо, запас их окончательно иссяк, а боль в изуродованной руке была столь оглушительна, что Гевин с трудом сдерживался, когда машина подпрыгивала и виляла из стороны в сторону на ухабистой проселочной дороге. Он старался держать руку в максимально удобном и щадящем положении, но все же не выдержал и заплакал. Раньше ему никогда не доводилось плакать от боли.

Ему было так плохо, что он оказался не в силах понять, сколько времени они провели в пути. Может, полчаса, а может, часа два или три. Наконец они все же остановились, и Гевин решил, что сейчас увидит ту самую железнодорожную насыпь, где его нашел незнакомец, но перед ним была улица, по обе стороны которой светились окна домов.

Незнакомец выключил двигатель, вылез из машины, обошел ее кругом и открыл заднюю дверцу.

– Ну вот мы и на месте.

Гевин вытер мокрые глаза тыльной стороной ладони и выбрался наружу. Ему было мучительно холодно. На земле лежал слой снега в три или четыре дюйма глубиной. Гевин удивился, что им удалось преодолеть весь путь на приличной скорости и без каких бы то ни было сложностей.

Незнакомец захлопнул у него за спиной дверцу автомобиля и приказал:

– Следуй за мной.

Видимо, отчасти из-за терзавшей его боли, а отчасти из-за кромешной тьмы и слепящего снега Гевин не сразу понял, где находится, пока не увидел знакомые ворота поместья Рукери. Он тут же испытал острое желание развернуться и уйти прочь. Ему не хотелось видеть никого из членов своей семьи. И еще меньше хотелось рассказывать им, что он пережил за минувший год. Впрочем, вполне возможно, они давным-давно считали его мертвым, подумал он и тут же понял, что развернуться и пойти прочь не сможет. Ему также стало ясно, что вернуться в машину незнакомец ему ни в коем случае не позволит, а если он в таком состоянии окажется под открытым небом, то этой ночи ему не пережить, если он немедленно не попросит кого-нибудь о помощи.

– Смотри, – велел ему незнакомец.

И он увидел, что они стоят на лужайке, а перед ними ярко освещенные французские окна, и шторы на них не задернуты. Наверное, подумал Гевин, родители свой дом продали, потому что он увидел за окном какого-то старика, передвигавшегося с помощью ходунков и явно направлявшегося туда, где у них раньше была столовая. Гевин невольно сделал пару шагов в сторону дома, и ужасная мысль вдруг пришла ему в голову: а что, если он пробыл у незнакомца и его жены какое-то невероятное количество лет, подобно герою одной волшебной сказки, и его родители давно уже мертвы? Но старик преспокойно уселся за стол лицом к окну, и Гевин понял, что смотрит на родного отца. Только с отцом явно что-то произошло; то ли на него так подействовал перелом бедра, который случился почти год назад, то ли что-то еще более серьезное. Гевину казалось, что отец за эти месяцы как бы усох, уменьшился раза в два и постарел лет на двадцать.

Он сделал еще шаг по направлению к дому и увидел, что теперь во главе стола сидит его мать – на том самом месте, которое всегда занимал отец. По одну сторону от нее сидел Лео, а по другую – Сара, которая выглядела какой-то непривычно покорной. Рядом с Сарой Гевин увидел девочку-подростка, тоненькую, гибкую, темноволосую, и догадался, что это, должно быть, Элли. В последний раз он видел ее два года назад. Софи и Аня тоже сидели за столом и о чем-то оживленно беседовали, а вот Дэвида что-то не было. Да и места за столом для него, похоже, не предусмотрели.

Снег продолжал идти, и снежная пелена мешала Гевину разглядеть, кто еще сидел за столом в их доме; холод и снег отвлекали его, напоминая, как сильно он замерз, какая мучительная боль в руке с отрубленным пальцем терзает его. Он обернулся к незнакомцу и с удивлением понял, что тот исчез, оставив его одного. Потом Гевин опустил глаза и увидел, что повязка у него на руке насквозь пропиталась кровью; красные капли крови падали на снег к его ногам, и он осознал, что ему нужно как можно скорее показаться врачу. А еще ему нужно в тепло. И помощь ему нужна, причем самая разнообразная…

Гевин снова повернулся лицом к родительскому дому. Очередной порыв ветра чуть не сбил его с ног, и он, глубоко вздохнув, шагнул на знакомую вымощенную плиткой дорожку, с обеих сторон окаймленную пышными кустами в горшках. В доме тут же вспыхнул яркий сигнальный свет, предупреждая о вторжении непрошеного гостя, и Гевин, подойдя к окну, дважды в него постучался. Все как один члены его семьи тут же повернулись и посмотрели на него.