Знакомство с колониальной жизнью

Перевод И. Левиной

Нас было трое — Дуголд Макалистер, Джек Туэйтс и я. Ферма на высокопарном языке местных жителей именовалась «Станция Динклдудлдум» (мне нравятся эти старые туземные названия!), потому что она была расположена в высохшем русле речки Динклдудлдум. Это слово означает, как уже по одному его звучанию может догадаться всякий филолог, — Долина журчащих ручейков. Но увы! За все время нашего пребывания в этой негостеприимной долине ни один журчащий ручеек не порадовал наших глаз.

Овцеводческая станция, на которой ее прежний владелец развел непомерно большие стада, была совсем недавно приобретена братьями Туэйтса, — а разве сейчас его имя от Большой Глиммеры и до самой пустыни Аделаиды не звучит как синоним золота?

Вдоль берегов Глиммеры, где проходила граница владений обремененного семьей, но веселого Бошмена, земля была голая, хоть шаром покати, и бродячие овцы, которые считали Большую Глиммеру своей «кормовой дорожкой», были только рады-радешеньки проскочить по другую сторону границы Динклдудлдума и очутиться на роскошных пастбищах Уиселбинки. Не следует, однако, думать, что наша станция всегда была в таком состоянии. Наоборот, она считалась золотым дном. Рассказывали, что Клибборн нажил здесь состояние; что, похозяйничав здесь всего лишь двенадцать месяцев, Уоллем смог удалиться на покой и жить в свое удовольствие, попивая горячий грог; и что Туэйтс на верном пути к успеху, если только он «возьмется за нее как следует».

К несчастью, прежний хозяин развел столько овец, что на каждые три акра пастбища их приходилось по две (одна овца на каждые пять акров считалась примерной нормой для Динклдудлдума), и кроме того, последние годы стояла засуха, так что «взяться за нее» было довольно трудно. Требовалась крайняя экономия, и мы все трое неукоснительно проводили ее в нашем быту. Баранина с пресными лепешками по будням и пресные лепешки с бараниной по воскресеньям — таково было наше неизменное и свято соблюдаемое меню. Ни одно изысканное яство, приготовленное из говядины или свинины, ни разу не нарушило скромности нашего стола. Мы не питались жалкой курятиной или изнеживающими огородными овощами. У нас не было молока, потому что наши коровы остались без корма; не было яиц, потому что наши куры отказывались нестись; не было тыквенного пирога, потому что земля была слишком бедна, чтобы выращивать на ней даже этот неприхотливый плод. Мы ели, как спартанцы, жили, как спартанцы, и были счастливы.

О, эта хижина из эвкалиптовой коры! Никогда не изгладится из моей памяти тот первый день, когда я, хилый и несколько женственный юноша, легкие которого еще не успели очиститься от лондонского дыма, увидел ее ветхие стены.

— Спать ты будешь здесь, — сказал мне Джек, указывая на сарайчик, который раньше, очевидно, использовался в качестве овечьего загона: так явствен был «аромат» этих животных.

— С удовольствием, — ответил я и почувствовал, как мое сердце падает все ниже, ниже и ниже, пока наконец оно не затрепетало в самых кончиках моих сапог.

Но я не пожалел о своем покорном согласии. Сколько ночей провел я под этим бедным кровом, прислушиваясь к завываниям диких кошек и любуясь одной и той же яркой звездой, которая упрямо заглядывала в щели между полосками коры! Сколько ночей я закуривал в одиночестве трубку и боролся с моим собственным ангелом, совсем как Иаков в Пенуэле! Счастливый Иаков! Мне бы твою ловкость и силу!

Сколько ночей, то и дело подрезая обгоравшую тростинку в жестяной кружке с жиром, я читал и перечитывал десяток моих книг, пока уже не в силах был больше читать. Сколько ночей после трудов праведных спал я там невыразимо сладким сном, пока не врывался мой Джек, звеня шпорами, и не будил меня своим «Все наверх!» Милый сарайчик, бывали у меня под твоей сенью счастливые часы! Итак, мир праху твоему! По правде говоря, ты только и годен сейчас, что на растопку.

Принято расхваливать австралийское лето. Тот, кому приходилось жить в палатках, располагаться лагерем поблизости от скалистых водоемов, бодрствовать росистой ночью при желтом свете луны и палящим знойным полднем мчаться верхом за несущимся вперед стадом, имеет право рассказывать о том, как пьянит раскаленный эфир. Мне довелось изведать это! Даже тот напиток, который великий дух дал испить жаждущему Фаусту, не может так восхитительно дурманить голову. Австралийское лето, говоришь ты? Я согласен. Расстегнув ворот рубахи, надутой, как парус, у тебя за спиной, с развевающимися волосами и окровавленными шпорами, гони, неистово гони измученного коня по пустынной равнине! Ни одного дерева на всем необозримом пространстве. Впереди — словно летящий эму, позади — ничего, кроме свистящего воздуха. Кружится серая трава, качается серая равнина, а вверху безоблачное небо сверкает расплавленной бронзой. Он приближается — горячий» ветер пустыни! Жестокий, яростный, он налетает на тебя с песчаных холмов палящего севера. Скачи во весь опор! Скачи! Перед тобой на пятьдесят миль расстилается степь, а под крыльями твоего седла стучит благородная кровь боевого коня. Что значат страх, горе, любовь? Восседая в раскачивающихся седлах наших стремительно несущихся берберийских скакунов, мы смеемся над судьбой. Встань во весь рост в стременах и кричи! Ха! Ха! Скажи же, какой любовный напиток или какое вино может сравниться с ней — с пьянящей, как шампанское, скачкой навстречу горячему ветру.

Но приходила зима, и тогда нам нравилась наша хижина. Зимние ветры и дожди хлестали стонущие эвкалипты, и белой яростью закипала река, бежавшая вровень с берегами.

А долгим жарким летом нас манил воздух просторов. Задыхающимся от зноя полднем или влажной росистой ночью мы неизменно блаженствовали в седле. Мы сгоняли скот к высыхающему болотцу, а на водопой к иссякающим родникам спускались дикие лошади. При нежном свете луны мы отправлялись верхом на прогулки и будили сонный городок цокающим эхом скачущих копыт. К нам присоединялись Гарри из Гепа, Том из Скано и Дик Сорвиголова из Мостин Фолли. И тогда наступали бурные дни, звеневшие, как песни, и полные безрассудной отваги юности, укрощающей коней. В этой атмосфере радости, под этим жгучим солнцем бурлила наша юная кровь, и мы жили полной жизнью.

С приходом зимы, пасмурной и холодной, покинутая нами хижина платила радушием за нашу черную неблагодарность. Когда мы, насквозь промокшие, забрызганные грязью, исцарапанные колючим кустарником и уставшие после дня, проведенного в седле, добирались до ее гостеприимного крова, она встречала нас приветливо, а ее грубые, но честно служившие нам стены так смеялись в отблесках пламени буйно горящих поленьев, что, казалось, готовы были расползтись по швам. Как веселились мы в эти вечера] Как уплетали баранину и пошучивали над бедами, пережитыми за день, как курили, грея ноги у огня, и как болтали — три закадычных друга, распевавшие песни родной Англии, которым аккомпанировал свист австралийского ветра.

Наша хижина отнюдь не была просторной. Когда мы располагались в ней с удобством, то оказывалось, что она довольно тесновата. Когда Макалистер лениво растягивался во всю длину на шезлонге (кипа шерсти, разостланная на зубчатом железном остове какой-то давно забытой конструкции), а я узурпировал кресло американского происхождения с плетеным сиденьем, Туэйтсу оставался только стол. Он усаживался на нем, словно смышленая птичка, и распевал песенки своей родной страны. Мы называли его «соловушка».

Туэйтс был юношей с воинственными наклонностями. У себя на родине он принадлежал к Дигглеширской добровольческой кавалерии (которая получила благодарность совета графства, как вы, вероятно, припоминаете, за отвагу, проявленную при подавлении знаменитого бунта продавцов сидра против обязательного разлива этого напитка по бутылкам), и когда мы проезжали по лесу, он беспрестанно взмахивал хлыстом с медной ручкой, к которому питал крайнюю привязанность, и с воплем «Святой Георг и Дигглешир!» атаковал кусты. Но однажды Падди — его большая лошадь — сбросила его довольно неудачно, и он оставил эту забаву. Макалистер, обладавший чувством юмора, которое так присуще шотландцам, ловко злил Туэйтса своими предполагаемыми антиганноверскими настроениями, доводя его до бурной вспышки верноподданнических излияний и частых упоминаний имени дамы, о которой мы говорили не иначе, как: «Милостивейшая государыня, да хранит ее бог!»

Сам Макалистер был тоже не лишен пристрастий. Мне отчетливо вспоминается один случай, когда нам пришлось отодвинуть в сторону стол и драться за честь бедной шотландской королевы Марии Стюарт. Я осмелился намекнуть, что поведение королевы в истории с Ботвеллом не так уж безупречно, и Макалистер, возмутившись, предложил мне доказать свою правоту в честном бою. Из уважения к этому методу ведения спора, который отправил на тот свет стольких порядочных людей, я соглашаюсь признать, что дело мое не было правым, так как меня изрядно поколотили.

Одной из обязанностей бедняги Туэйтса было «вести бухгалтерские книги», и раз в неделю он мучительно, но добросовестно трудился над этой задачей. Я полагаю, что «вести» наши «книги» было не столь уж мудреным делом, но так или иначе, нам никогда не удавалось справиться с ним. Сейчас я склонен думать, что наша система был просто слишком сложной, поскольку сначала мы заносили все в книгу, которая называлась журналом дневных регистраций (впрочем, lucus a non lucendo, потому что мы никогда ничего не записывали в него до наступления ночи), потом все это целиком переносили в гроссбух, и в результате наши счета были сильно запутаны.

В одно прекрасное утро, спустя месяц после моего приезда на овцеводческую станцию, Туэйтс с серьезным и таинственным видом вскочил на лошадь и отправился за сто двадцать миль к своему брату. Через два дня он возвратился, весь в пыли, но спокойный, и, казалось, привез какие-то важные новости. После ужина он внушительно сказал мне:

— Ты, кажется, служил в банке?

Я ответил, что проработал там с месяц или около того, пока не стало очевидным, что мои опустошительные операции в образцовых банковских книгах сильно подействовали на умственные способности Наполеона Смита — директора банка.

— Ну, так вот, милый мой, раз банковское дело тебе знакомо, — сказал Джек, — то мой брат считает, что бухгалтерию следует вести именно тебе.

В те дни я был готов на любой рискованный эксперимент и поэтому согласился. Мне думается, что в целом я справлялся с этой работой довольно хорошо, хотя три барана (полукровки лейстерской породы, здоровенные, как быки) попали каким-то образом в счет Джо Деруэнта, и никакими финансовыми операциями мне не удалось извлечь их оттуда, а при переносе записей с одной страницы на другую я неизменно терял то сапоги, то еще что-нибудь. Иногда Джек пытался выяснить, как идут у меня дела, но в конце концов он сказал, что не может понять, для чего мне понадобилось в графу выгона Большое Болото внести четыре плитки прессованного барретского табака и почему жалованье наших семейных работников попало в статью расхода, куда заносился падеж баранов и молодняка. Пожалуй, он действительно не разбирался в бухгалтерии.

Кстати, на выгоне Большое Болото проживал некий Длинный Том. Он был ростом почти в семь футов, худ, как жердь, и несколько чудаковат. В свое время он был моряком, золотоискателем, исследователем новых земель, скотоводом — кем угодно, но только не мирным домоседом. Однако последние десять лет он обитал в хижине у Большого Болота, и место это называлось теперь «Пруд Длинного Тома». В самом деле, на окрестных овцеводческих станциях Длинного Тома и его собаку знали гораздо лучше, чем имя министра колоний.

Пес Тома был величайшим плутом — по крайней мере среди собак. Звали его Ослик, и считалось, что он очень мудр. Это был длиннотелый нескладный пес с обрубком вместо хвоста. Он работал только когда хотел и как хотел. Отправляясь собирать овец. Длинный Том, бывало, говорил, что, если мы не найдем их сразу, нам придется «спустить на них Ослика». Его слова звучали так, словно он собирался сотворить чудо или распустить парламент. Вскоре Ослика действительно «спускали».

— Ослик, вперед! — снисходительно приказывал Том. Затем раздавался визг, и из-под брюха лошади Тома вылетала белая молния. Пес повиновался приказу. Через короткое время из глубины леса доносился слабый лай, и Том начинал нервничать. Он свистел, но лай не прекращался. И вдруг мимо нас топоча проносилась испуганная отара овец. Том начинал ерзать в седле, а мы ухмылялись. Затем к нам вскачь подъезжал рассвирепевший Макалистер.

— Отзови свою проклятую собаку. Том! — кричал он.

— Эй! Ослик! — ревел Том. — Ослик! Ослик! Пропади ты пропадом, и… и… и… пес! Ослик! Эй! Ослик!

После этого Длинный Том, охваченный яростью, уносился бешеным галопом в заросли. Раздавался отчаянный визг, и до самого ужина Ослика больше никто не видел. А вечером он встречал нас у хижины, вызывающе помахивая своим подобием хвоста.

И тем не менее все вокруг верили в этого пса. Ослик был своего рода божеством Динклдудлдума, и усомниться в его необычайных достоинствах было бы величайшим кощунством. Бывало, встретишь скотовода, который направляется домой, а следом за ним плетется щенок. И вот спросишь, кивая головой на черно-белый шарик:

— Хорошей породы?

— Хорошей? Еще бы! Он ведь от самого Ослика, — следует гордый ответ.

Увы! Бедный Ослик, благородный обманщик! Ты и твой незадачливый хозяин — вы оба ушли уже в мир иной! Будем надеяться, старый пес, ушли туда, где к вашим слабостям отнесутся так же снисходительно, как в доброе старое время.

Когда Туэйтс забирался в угол, чтобы вздремнуть, — а он был большой любитель поспать, — мы с Макалистером подбрасывали в огонь еще поленце и устраивались поудобнее. Тщательно набив свои трубки, мы ставили светильник на отметку, сделанную точно в центре стола, и начинали «болтать». Под этим словом, дорогой читатель, я подразумеваю не простой тривиальный разговор, а настоящую, солидную беседу. Макалистер обладал незаурядными способностями и, окажись он в других условиях, несомненно занял бы видное положение. Спорить с ним было нелегко, и некоторые из наших дискуссий длились до самых петухов. Частенько споры переходили в рассказы, и тут моя память сослужила мне хорошую службу.

В детстве я был болезненным ребенком. И получив свободный доступ к библиотеке человека, который не был сторонником фиговых листочков в вопросах морали, я прочел много удивительных книг, прочел их с жадным любопытством ко всему запретному, которое столь свойственно болезненным детям. И вот я вкратце передавал их содержание Макалистеру, превратившись ради него в некую Шехерезаду. Он курил, а я рассказывал, уставившись на длинную полоску коры, змейкой свисавшую с потолка. Мне кажется, что если бы эта полоска вдруг исчезла, вместе с ней исчезла бы и моя способность повествовать.

Именно так я познакомил Макалистера с Брантомом, с пьесами, или, вернее, сюжетами пьес, Уичерли, Мэссинджера и Фаркара и с творениями Байрона. Мы путешествовали по странам Европы вместе с Жиль Блазом, спорили об алхимиках, бродили по улицам Рима вместе с Горацием и в обществе многочисленных чудаков, живших во времена благочестивого Беды, исследовали чудеса первых саксонских проповедников. Мы обсуждали «Кандида» и «Энциклопедию» доктора Ларднера, и по описанию Айрленда перед нами оживали картины Хогарта. Мы жестоко поссорились из-за книги Тома Пейна «Век разума», но нас снова помирили грустные приключения некоей Молль Флендерс, приятельницы Даниэля Дефо.

Милая, славная хижина из эвкалиптовой коры! Несмотря на все трудности суровой жизни и еще более суровой погоды, несмотря на всю омерзительность таких занятий, как убой скота и обрезка хвостов у ягнят, несмотря на те плитки табака, которые в моей бухгалтерии почему-то обязательно попадали в графу, озаглавленную «ярочки и баранчики», несмотря на дожди, ураганы и жесткую баранину, я вспоминаю о тебе с искренним сожалением. Туда «не заходил торговец, там не взвивался европейский флаг». Ни один улыбающийся дисконтер никогда не вторгался на твою священную территорию. И ни один настойчивый кредитор, справедливо претендующий на то, что ему (увы!) принадлежит, но чего я не в силах ему возвратить, никогда не появлялся у твоего гостеприимного порога. И веселый темнокожий мальчишка никогда не опускал в твой примитивный почтовый ящик важных официальных бумаг, требующих немедленного ответа. И никакая уродливая цивилизация с ее дорогостоящими удобствами не нависала, словно ядовитый анчар, над твоей несовершенной крышей. Ты знала лишь великолепную первобытность, и твоей хартией вольностей была бездумная свобода, не ведавшая забот грядущего дня. Когда-то я не любил тебя и, ворча, поносил твой гостеприимный кров. Но с тех пор мне довелось жить под другими крышами, менее приятными, чем твоя. И с тех пор, сдавленный оштукатуренными стенами и замурованный, как в склеп, в какую-то мраморную пародию на великолепие, я не переставал тосковать о беззаботном счастье среди окружавшей тебя девственной природы и тщетно стремился к тебе среди неуютного уюта большого города.

 

На берегах Порт-Филиппа

Перевод Ф. Рейзенкинд

Если бы гедонист (как полагают некоторые) мог обрести свой рай в безмятежной жизни, аборигены Верхней Ярры непременно попали бы в это иллюзорное царство небесное. В течение веков это племя не менялось; ни к чему не стремясь, во всем подчиняясь традициям, оно из поколения в поколение накапливало те знания, которые могли обеспечить ему физическое благосостояние.

Этим внешним условиям соответствовал и духовный характер племени — веселого, доброго и великодушного.

Мужчины — великолепные охотники — отличались атлетической силой, а женщины — своеобразной миловидностью. Возможно, ни на один примитивный народ не клеветали так незаслуженно; правда, этого никогда не делали гуманные и опытные наблюдатели. Но в интересах науки — если не в защиту справедливости — эту клевету следует открыто и полностью опровергнуть.

При первом соприкосновении между черной и белой расами на Ярре возникли доброжелательные отношения. Это, может быть, объяснялось следующим: всего за три года до заселения Порт-Филиппа во всех британских владениях рабство негров было отменено законом. Движение росло медленно и оказало несомненное влияние на общественное мнение, вызвав симпатии к чернокожим вообще. Поэтому моральная атмосфера того времени была окрашена теоретическим признанием равенства людей, независимо от цвета их кожи. Это проявлялось в отношении скваттеров Порт-Филиппа и их служащих к местным чернокожим, а также в строгих предписаниях министерства колоний. Благодаря этой волне общественного мнения с чернокожими не только обращались лучше, чем обычно обращаются с беззащитными туземцами, но их лучше и понимали. К счастью, ни одна сторона не проявила необдуманной враждебности и не ускорила этим столкновения; и добросердечные отношения между ними не нарушались до самого конца.

А конец был уже не за горами. Никакая благожелательность не могла бы сохранить туземные племена. Их жизненный кругозор был слишком узок, а фатальная удовлетворенность существующим парализовала инициативу настолько, что все индивидуальные попытки принять новое, — в которых никогда не бывает недостатка там, где есть человек, — прекращались со смертью того, кто их предпринимал. Поэтому туземное представление о человеческих достоинствах, — если отбросить те, которые они считали присущими своему племени, — включало лишь искусство изготовлять своеобразное оружие и владеть им; а стремление к сверхъестественному — также неотделимое от человеческой натуры — находило выражение во всеобъемлющих колдовских культах.

Но под окаменелыми обычаями, которые определяют характер племени, лежит тот факт, что природа-мать никогда не повторяется. Наследственность по меньшей мере сомнительна, — ее отступления более неожиданны, чем самые точные повторения. Врожденные отклонения бывают решающими и не всегда подчиняются влиянию деспотической рутины. Среди членов племени Верхней Ярры был человек, который благодаря живой восприимчивости и ясному уму мог бы достигнуть многого, если бы позволили условия. При рождении ему дали имя Барадьюк, хотя по обычаю того времени он называл себя Райри в честь своего самого уважаемого друга. Ему было около двадцати лет, когда на Верхней Ярре появились первые поселенцы. В раннем детстве он лишился левой руки, но правой он умел столь точно метать копье и бумеранг, что легко занял первое место среди своих сверстников. По древнему обычаю, каждый юноша, прежде чем получить все привилегии, связанные с правом называться мужчиной, должен был загнать намеченного кенгуру — «спасающуюся бегством самку» — и убить его зазубренным копьем, которым нельзя было действовать как дротиком, а только как пикой. Барадьюк без труда совершил этот подвиг и взял в жены молодую лубру по имени Кунууарра — Лебедь.

Но не туземными талантами Барадьюк завоевал уважение своих белых друзей. С изумительной быстротой он усвоил их язык настолько, чтобы понимать обычный разговор и выражать свои мысли. Он проявлял живой интерес к роскоши жилищ поселенцев, к домашним животным, к использованию металлов, к тайнам букв — ко всем чудесам нового жизненного уклада. Но в его поведении по отношению к представителям этой несравненно более высокой цивилизации было ясное сознание первоначального равенства. И хотя он упрямо не верил в колдовство, предсказания и другие предрассудки, свойственные его племени, его любознательный ум тянулся к вере белого человека в воскресение мертвых (догмат, имевший в те времена более широкое распространение, чем сейчас). Туземцы Порт-Филиппа верили, хотя и без большого жара, что белые поселенцы были их отдаленными предками, явившимися вновь как высшие существа; и восприимчивому Барадьюку казалось, что похожие верования чужеземцев подтверждают и дополняют эту гипотезу; так расширялся круг вопросов, уводивших его все дальше в глубь Неизвестного. Это стремление к познанию было отвлеченным, оно возникало из любви к истине и радости открытия. Природа создала этого человека слишком поздно; если бы время благоприятствовало, он мог бы произвести переворот в жизни своего племени.

В течение трех или четырех лет высокий однорукий туземец был привычным и желанным гостем на только что возникших овцеводческих станциях Верхней Ярры. Несведущие и поверхностные люди считали его назойливым; для других его восприимчивый ум никогда не терял своего обаяния.

Он все меньше и меньше придерживался племенных обычаев. Быстро перенимая все то, к чему влекло его врожденное благородство, он, подражая, превосходил образец и относился к своей жене как к равной, а она отвечала ему слепой преданностью, поглощавшей все ее существо. Она всегда была возле него, кроме тех часов, когда они, каждый по-своему, занимались добыванием пищи. В отличие от остальных членов их племени, она с интересом слушала его рассуждения по поводу нашествия белых поселенцев.

Но сила интеллекта не передается. Кунууарра искренне пыталась понять мысли Барадьюка, выраженные средствами несовершенного языка туземцев, но его рассуждения рождали в ее слабо развитом уме лишь какие-то неясные образы, только укреплявшие врезавшиеся в ее сознание привычные представления и мифы. И все же она чувствовала в личности своего мужа что-то недоступное пониманию, но придававшее ее собственной жизни — жизни его служанки и спутницы — новую цену.

В это время в округе работала правительственная топографическая партия, снимавшая план местности и наносившая на карту течение Ярры. Начальник партии, член-корреспондент парижского этнологического общества, воспользовался услугами Барадьюка для сбора туземного оружия и инструментов, в частности кремневых и диоритовых скребков, которые к этому времени были вытеснены стальными топориками, бесплатно поставляемыми правительством.

Выполняя это поручение, Барадьюк побывал в одном из племен Гипсленда, где его хорошо знали и радушно приняли. Но через несколько дней после его возвращения на Ярру в гипслендском племени заболел и умер мальчик. Отец ребенка, йилинбо, решил, что смерть вызвана колдовством Барадьюка во время его бесцельного, на взгляд отца, посещения: разумеется, никто из этого племени не мог поверить, что устаревшие каменные орудия представляют какую-то ценность. Барадьюк был вовремя предупрежден о страшном обвинении, но, смелый и уверенный в себе, он не принял почти никаких мер предосторожности.

Однажды в зимний день племя Ярры разошлось, как обычно, добывать пищу; мужчины главным образом осматривали и выстукивали дуплистые деревья в поисках опоссумов и коала, а женщины собирали вдоль реки чистые стебли чертополоха или выкапывали корни одуванчика. Барадьюк, который не мог лазить по деревьям из-за своего увечья, отправился один на равнину, вооруженный только двумя копьями. Вскоре он увидел нескольких кенгуру, пасущихся в речной долине. Он быстро и бесшумно занял удобное положение под прикрытием деревьев. Затем, держа за середину тонкое копье, зазубренный конец которого был зацеплен за выступ воммеры, он прицелился и метнул оружие. Быстрым неожиданным движением одно из животных кинулось в сторону, но в следующее мгновение второе копье догнало убегающих кенгуру и пронзило одного из напуганных беглецов.

Секунду спустя Барадьюк, напряженно следивший за бегущими животными, заметил, что они шарахнулись в сторону, и его внимание привлекла рощица чайных деревьев. Прежде чем он успел одним быстрым взглядом оценить тактические возможности местности, из-за чайного дерева вылетел возвращающийся бумеранг, и минутное волнение сменилось гладиаторским хладнокровием смелого человека, которому угрожает большая опасность. Он знал, что за деревьями скрывается хорошо вооруженный враг — человек, которому нужна его смерть, который выслеживал его, выжидая удобного случая, и на чьей стороне были теперь все преимущества.

Попытка добраться до своих копий означала бы неминуемую гибель; оставалось только перебегать от укрытия к укрытию, уходя от врага, а затем, воспользовавшись непревзойденной быстротой своих ног, просто убежать. Бумеранг уже кружился над деревом, за которым укрылся Барадьюк, и это убежище перестало быть надежным. Он прыгнул вверх по крутому склону под прямым углом к направлению, по которому собирался отступать, чтобы, поднявшись выше, сбить с толку врага и спастись от его копий. Одно копье пролетело мимо на расстоянии не более ширины ладони; он успел укрыться, прежде чем противник метнул второе.

На бегу он заметил, что копье вонзилось в землю шагах в семидесяти от того места, где оно пересекло его путь. Воммера была у него в руке, и, воспользовавшись этим копьем, он мог бы по крайней мере задержать противника до тех пор, пока не представится случай либо сразиться в более равных условиях, либо спастись бегством.

Он знал, что в метании копий и в беге он намного превосходит йилинбо. С другой стороны, поднявшись выше, он ничего не добился, так как его противник, уверенный теперь, что Барадьюк безоружен, открыто приближался к его укрытию, не находя нужным расходовать еще один возвращающийся бумеранг. Но если бы он достал то упавшее копье, соотношение сил могло еще измениться.

Это был стремительный и рискованный бросок. Пространство между ним и копьем было достаточно открытым для полета боевого бумеранга, — у его противника было и это грозное оружие. И все же, сконцентрировав все свои силы на стоящей перед ним задаче, Барадьюк бросился вперед с такой быстротой, что у противника не было времени прицелиться, и, прыгая, увертываясь и кидаясь из стороны в сторону, он благополучно достиг цели, хотя вдогонку ему было послано второе копье. Схватив на бегу первое, он увидел, что его острие, ударившись о камень, расщепилось.

Не задумываясь ни на мгновение, он продолжал бежать туда, где второе копье, почти горизонтально воткнувшееся в землю, все еще продолжало дрожать. Оглянувшись, он вырвал его из земли и тут же подпрыгнул высоко в воздух, но на полбиения пульса раньше времени: в тот миг, когда его ступни коснулись земли, грозный боевой бумеранг, который, крутясь, низко летел над землей, ударил его по ногам, рассек одну и раздробил другую.

Победитель устремился к нему, а Барадьюк дополз до ближайшего дерева и, стоя на коленях лицом к врагу, с копьем в воммере, мрачно ждал его приближения. Йилинбо, опасаясь появления соплеменников Барадьюка, опрометью бежал к нему, прикрываясь щитом. Когда он был в двадцати шагах, Барадьюк сделал два быстрых обманных движения и метнул копье. Оружие, ударившись в нижний край щита йилинбо, пробило тонкую пластину и попало в мякоть бедра, йилинбо уронил щит и вытащил копье, потом, подняв дубинку, бросился на искалеченного противника. Двумя безжалостными ударами он повалил Барадьюка на землю, потом стал возле него на колени, выхватил заостренную раковину из висевшего на спине плетеного мешочка и заточенным краем несколько раз с силой провел по трепещущему телу сраженного врага.

Непостижимо, как добродушные и незлобивые туземцы Порт-Филиппа, питавшие инстинктивное отвращение ко всякой намеренной жестокости, могли так свято придерживаться традиции, которая по своей бессмысленной свирепости могла сравниться лишь с самыми жестокими пытками, известными в истории человечества. По глубоко укоренившемуся обычаю, основанному на каком-то действенном суеверии, победитель в смертельном бою имел право взять в качестве трофея почки побежденного и смазать свое тело еще дымящимся почечным жиром. Несомненно, это был пережиток какой-то стадии дикости, гораздо более низшей, чем та, которая преобладала среди аборигенов Порт-Филиппа, когда там появились белые. Эти дети природы были прежде всего добродушны и незлобивы. Но почему-то их нравственное чувство странно примирялось с этим отвратительным обрядом; они могли говорить на эту тему долго и совершенно равнодушно. И теперь, в силу иронии судьбы, единственный среди них человек, в котором этот обычай вызывал отвращение, был, вероятно, его последней жертвой. Более того, единственный туземец, чей уравновешенный рассудок отвергал дурман колдовства, пал, быть может, последней жертвой этого заблуждения. Ибо все подобные верования и обычаи исчезли с наступлением паралича племенной жизни, который возвестил фактическое вымирание.

К Барадьюку медленно вернулось сознание. Изувеченный, израненный, по каплям теряя жизнь, он принял свою судьбу со стоицизмом дикаря, ни о чем не сожалея, ни на что не надеясь, ничего не страшась. Его прошлая жизнь с ее мечтами, стремлениями, открытиями, казалось, внезапно отодвинулась неизмеримо далеко, и осталось только ужасное настоящее, с которым нельзя было спорить. И все же каждое данное мгновение еще можно было потерпеть, — только это мгновение и имело смысл; все будущие минуты значили так же мало, как минуты прошлого.

Прошел час. Небо было затянуто тучами, и резкий сырой южный ветер метался по равнине, стегая истерзанное тело Барадьюка и причиняя невыносимую боль. И тут примитивное мужество уже не могло помочь; расслабляющая волна жалости к себе заставила умирающего остро почувствовать несправедливость случившегося, свое одиночество и полную беспомощность.

Но в ответ на эту исполненную отчаяния мысль послышался полуподавленный горестный вопль, и спустя мгновение Кунууарра уже поднимала с земли израненную голову мужа. С одного взгляда она поняла все, что произошло. Она не стала терять время на причитания и, осторожно укрыв шкурой его дрожащее тело, побежала в поселок. Через несколько минут она вернулась с горящим поленом и разожгла небольшой костер так, чтобы он согрел несчастного. Два человека из их племени, пришедшие вместе с ней, нарубили веток и построили шалаш, причем костер оказался у входа. Сделав это, они удалились, а Кунууарра осталась облегчать своей помощью и присутствием печальный путь обреченного.

Кунууарра не спала два дня и две ночи. С преданностью, усиленной безнадежностью, она предупреждала каждое желание страдальца, облегчая своими мягкими прикосновениями тяжелую агонию, которая могла кончиться только с жизнью.

Наконец эта долгая разлука наступила, и преданную женщину охватило чувство холодного одиночества, смягченное лишь невыразимым облегчением, потому что его муки кончились. Но ее миссия не закончилась. Его опечаленные соплеменники в течение двух дней молча навещали своего умирающего товарища и в последний раз, уходя, оставили несколько длинных полос свежесрезанной коры акации. Теперь обязанностью осиротевшей женщины было подготовить тело мужа к похоронам по обычаю племени. Она согнула труп так, что колени касались подбородка, и туго связала ноги и руки полосками коры, с наступлением ночи она разложила вокруг мертвеца маленькие костры, чтобы защитить его от злых духов, бродивших в темноте. Всю долгую зимнюю ночь она поддерживала огонь, до тех пор пока утром к ней не пришли соплеменники. Они были удручены, подавлены, охвачены благоговейным страхом, словно дети, у которых смерть отняла одного из их товарищей.

Мужчины выкопали деревянными мотыгами могилу длиной в пять футов и опустили в нее тело в сидячем положении. Покрыв труп двумя толстыми пластами коры, положенными крест-накрест, они засыпали могилу, а потом погасили тлеющие костры, разобрали шалаш и уничтожили все, что напоминало о покойнике.

Он не был отомщен. Два полностью вооруженных воина племени Ярры преследовали йилинбо до первого хребта Данденонга, но увидели по следам, что здесь к Йилинбо присоединились четыре человека из его племени, сопровождавшие его до этого места и здесь ожидавшие его возвращения. Тогда преследователи повернули обратно, чтобы придумать возмездие вместе со всем племенем. Но странная апатия, характерная для того переходного времени, помешала дальнейшим действиям, а через несколько недель преступление было наполовину забыто. Даже в первобытных условиях идея кровной мести была чужда веселым и жизнерадостным туземцам Порт-Филиппа.

Кунууарра облепила голову глиной — знак тяжелой утраты, — но теперь она держалась в стороне от своих соплеменников и редко кочевала с племенем. Большую часть времени она проводила бродя у реки или задерживаясь у домов двух-трех белых женщин, чье сочувствие перешло в глубокую жалость. И с этого времени она стала носить одежду, подаренную этими друзьями.

Зиму сменило лето, и Верхнюю Ярру снова посетил топограф, который был невольной причиной смерти Барадьюка. Никто лучше него не понимал способностей умного и добродушного туземца, но научные соображения были для него превыше всего. В лунную ночь он раскопал могилу Барадьюка, тщательно заметил способ захоронения и взял череп для своей личной коллекции. Потом он снова засыпал могилу и постарался замести все следы своего посещения.

Надо сказать, что время от времени, не реже чем через два или три дня, Кунууарра имела обыкновение проходить мимо места, где был похоронен ее муж, хотя какой-то по-детски благоговейный трепет, порожденный скорее почтительностью, чем страхом, не позволял ей подолгу задерживаться у могилы. Однажды, через полгода после похорон Барадьюка, бродя так одиноко и бесцельно, Кунууарра заметила, что могила потревожена.

После страшной трагедии ее рассудок затмился и все, кроме мелочей повседневной жизни, представлялось ей нереальным. Поэтому она не удивилась даже тогда, когда столкнулась с тем, что казалось ей сверхъестественным. Ведь ни одному туземцу и в голову не могло прийти, что кто-то сознательно осквернил могилу. Она и не пыталась разобраться дальше, найдя удовлетворительное объяснение в смутной догадке, родившейся из расплывчатого представления ее народа о загробной жизни, и с этого времени неясное предчувствие превратилось в навязчивую идею. Кунууарра ни с кем не делилась своими мыслями. Тихая, кроткая, ненавязчивая, она появлялась каждый день в усадьбе, плела для женщин корзины из тростника, приносила угрей и окуней, которых ловила, погружая кору черной акации в воду прудов, оставшихся после разлива.

Снова наступила зима. Однажды скваттер, приехав по делу в Мельбурн, нанял условно освобожденного каторжника, по фамилии Шелдон и прозванного «Однорукий», для работы на конюшне и на молочной ферме. Этот головорез был прежде кавалеристом на службе Ост-Индской компании и потерял левую руку, получив заслуженный удар кривой маратхской саблей при разграблении индийского храма. Его отправили в Англию, как подпорченное пушечное мясо; там он пошел в компаньоны к профессиональному поставщику анатомических «объектов» и вскоре доставил студентам-медикам труп с явными признаками убийства. Дальнейший осмотр показал, что это было тело его товарища, задушенного в состоянии полного опьянения. Студенты замяли бы это дело, но слух дошел до полиции. Шелдон был арестован, отдан под суд и приговорен к смертной казни, но затем приговор был смягчен — смертную казнь заменили пожизненной ссылкой.

Темный дикарь не всегда ниже христианина. Свирепостью и бессердечностью, раболепием и распущенностью однорукий Шелдон намного превосходил любого туземца Верхней Ярры.

Работал он добросовестно, однако его угрюмый, злобный характер и оскорбительная грубость отталкивали от него товарищей, но особенно не любили и избегали его чернокожие, посещавшие усадьбу. И все же Кунууарра относилась к нему с необъяснимым интересом. Теперь ее смутные болезненные мечты приняли форму вполне определенной галлюцинации. Никак не стараясь привлечь его внимание, она была всегда рядом, грустно и выжидательно наблюдая за ним. Она недоумевала, но была настойчива, как всякий, кто вкладывает всю душу в последнюю надежду.

Для приятелей однорукого Шелдона ее поведение служило темой грубых шуток, а он, выслуживаясь перед хозяином, всегда обращался с женщиной подчеркнуто грубо и презрительно. Как только представлялся случай, он старался ударить ее хлыстом, который всегда носил с собой, — но ни страх, ни враждебность не смущали грустного терпения, владевшего всем ее существом. Тихая и покорная, находя поддержку лишь в неотвязной мечте, такой смутной, что ее нельзя было назвать надеждой, она ждала и ждала, в то время как проходили бесполезные дни.

Между тем Шелдон вел себя прекрасно. Несомненно, теперь, после того как этот преступник освободился от давивших его всю жизнь неблагоприятных условий, в его озверевшей душе пробудились скрытые до того лучшие качества.

После того как прошло полгода его службы на ферме, хозяин охотно согласился на его брак с женщиной из Мельбурна, которую он знал еще на Земле Ван Димена, когда оба были отданы одному хозяину. И вот Шелдон отправился в Мельбурн вместе с погонщиком волов, посланным туда за продуктами, и вернулся на станцию с новобрачной.

Во всех отношениях эта женщина была прямой противоположностью неуклюжему грубияну, с которым она связала свою судьбу. Изящная, с хорошими манерами, с острым взглядом, классическими чертами, горячая и решительная, она явно принадлежала к тем, кто заходит далеко и в хорошем и в плохом. Ее сослали за детоубийство.

Кунууарра, казалось, интуитивно заранее знала и понимала все поступки Шелдона. Со времени его возвращения на станцию она уже не ходила за ним по пятам, хотя поддерживала прежние приятельские и даже дружеские отношения с белыми женщинами и детьми в усадьбе. На склоне горы в полумиле от усадьбы она построила шалаш, и красные отблески костра были видны там каждую ночь, в дождь и в сухую погоду; одинокая женщина продолжала жить, ожидая неизвестно чего.

С самого начала было ясно, что жена Шелдона относится к нему с презрением, которое вскоре переросло в невыносимое отвращение; муж, естественно, по-своему злобно и шумно выражал свое недовольство. Но однажды утром, примерно через месяц после женитьбы, он избил ее хлыстом, — его толкнуло на этот поступок скорее грубое сознание власти, чем раздражение. В этот день он ел на общей кухне, а его жена весь день оставалась дома. Вечером он пошел домой, но через минуту работники увидели, что он медленно, пошатываясь, вздернув руку, выходит из хижины. Трое или четверо мужчин, стоя в дверях своих хижин, смотрели, как он приближался, часто останавливаясь, словно набираясь сил, а потом с трудом делая еще несколько шагов вперед. Когда он подошел ближе, они увидели в его правом боку полукруглую рукоятку ножа, — только рукоятку: восьмидюймовое лезвие было всажено до конца.

— Погодите, не трогайте!.. — задыхаясь, пробормотал он. — Как только вытащите — мне конец!.. Запомните, это я сам! Где хозяин?

Они притащили скамейку и, поддерживая, усадили на нее обессилевшего Шелдона. Подошел скваттер.

— Кто это сделал? — спросил он.

Умирающий, словно очнувшись, с трудом сказал:

— Я сам! Запомните, я сделал это сам! А теперь, ради бога, вытащите!..

Скваттер подал знак одному из работников, и тот осторожно вытащил нож.

— Помните!.. Я… — Яркая артериальная кровь запенилась на побелевших, искривленных болью губах. И не договорив великодушную ложь, каторжник ушел в иной мир, вслед за жертвами его собственной тупой жестокости.

Его отнесли в лачугу. В дверях стояла жена, глядя на них презрительно и вызывающе, как затравленное, но бесстрашное дикое животное.

— Посторонитесь, миссис Шелдон, — холодно сказал скваттер. — Своим заявлением перед смертью он спас вас. Но будьте готовы завтра на рассвете оставить станцию.

Она поклонилась с насмешливой улыбкой.

На следующий день рано утром телега с миссис Шелдон и ее пожитками отправилась в Мельбурн. В полдень другая телега увезла наскоро сколоченный гроб на соседний холм, и однорукий Шелдон был закопан в землю без дальнейших церемоний. Но не без плакальщицы.

На следующее утро пастух, проезжавший мимо могилы, стал первым зрителем финала драмы столкнувшихся недоразумений, разыгранной экспромтом марионетками, каждой из которых руководил слепой, неодолимый порыв.

Свежий могильный холм был срыт деревянной мотыгой, и в небольшом углублении лежало тело мертвой Кунууарры.

Вероятно, никакое вскрытие, даже самое искусное, не могло бы установить физическую причину смерти.

Она достаточно видела, достаточно страдала, достаточно тосковала, и теперь благодаря странной способности, присущей первобытному человеку, она смогла убить себя только усилием воли.

Ее похоронили поблизости, не отметив места, и могила была забыта. Многим из тех, кто видел Кунууарру последние годы, она казалась безобидной и сумасшедшей. Но некоторые все-таки почувствовали нежность и скорбь в этой скромной трагедии. Ведь разные обычаи и образ мыслей не могут заглушить общность чувств, которые роднят весь мир.

 

Открытие рождественской жилы

Перевод Л. Мирцевой

Двадцать третьего декабря 1866 года Сэм Бойд с восходом солнца вышел из своей хибарки на маленьком прииске Элем Баа. Он нес кирку, лопату с короткой рукояткой и таз для промывки золота, очень маленький, скорее похожий на детскую игрушку, но удобный в работе. Котелок и брезентовый мешок, в которые он уложил недельный запас продовольствия, завершали снаряжение Сэма.

Сэм Бойд был в отпуску. Работал он на восьмимолотковой дробилке «Пактолус» по двенадцати часов в смену; в его ведении были гидравлическая машина и мальчик, который загружал барабан.

В этот год рождество приходилось на вторник, и владелец «Пактолуса» дал своим рабочим двухнедельный отпуск на время рождественских и новогодних праздников. Сменщик Сэма, человек семейный, остался на это время сторожем, а Сэм ухватился за возможность осуществить давно задуманный план.

Около года назад оттуда, где к западу от горы Блэквуд тянется обрывистый, изрезанный расселинами водораздел Виктория, в поселок пришел никому не известный рыжебородый человек. Ему посчастливилось вернуться живым из этой бескрайней безлюдной глуши, но он оставил там все свои инструменты и утварь вместе с большей частью рассудка. В приисковой лавке незнакомец продал около трех унций золота и несколько дней отдыхал, а затем приобрел новое снаряжение и тайком отправился к тем же неприступным ущельям, откуда недавно пришел. Через две недели он вернулся еще более исхудавший и безумный, чем прежде, на этот раз без золота. Он нанялся вместо заболевшего лотовщика и в течение трех недель работал как одержимый. Это дало ему возможность вновь отправиться к изрытым недрам запутанного, как лабиринт, водораздела. С тех пор о нем ничего больше не слышали. Угрюмый, замкнутый, он ни с кем в Баа не сдружился; и все же людям хотелось верить, что он добрался до какого-нибудь другого селения.

Разумеется, эта местность была уже разведана золотоискателями настолько подробно, насколько это возможно для существ, лишенных природой когтей или крыльев, и все исследования оказались бесплодными, словно здесь была не земля, а коралловый риф. Однако Сэм чувствовал, что недаром рыжебородый незнакомец вел себя так загадочно, что-то важное скрывалось за этой таинственностью; и теперь Сэм мог проверить, насколько основательны были охватившие его надежды.

Сэм шел вверх по левому берегу ручья. Русло его было непроходимо, путь преграждали то нагромождения скользких бревен, то густые заросли кустарника, переплетенные ползучими растениями, куда едва проникал дневной свет; а заросли и завалы — препятствие практически неодолимое, если по сторонам тянутся крутые обрывы, на которые человеку без посторонней помощи не взобраться. Но и путь поверху был немногим легче: его пересекали расселины такой глубины, что пространство в двадцать — тридцать ярдов до противоположного склона казалось устланным ковром трепещущей листвы огромных белых эвкалиптов, стволы которых терялись где-то внизу, в сумраке бездны.

Здесь повсюду царил хаос, и некую последовательность можно было обнаружить только в полном отсутствии длинных кряжей, пологих склонов, плоскогорий и равнин. Здесь взгляд тщетно искал близких или дальних очертаний на фоне неба: от линии горизонта до зенита все небо застилала густая листва с редкими просветами, сквозь которые оно едва проглядывало. На плодородной красноземной почве буйно разрослись кусты и деревья; земля скрывалась под спутанными стелющимися побегами куманики, высоким орляком и жесткой густой травой; кое-где их вытесняли заросли кизила, рябины, древовидного папоротника или какого-нибудь безыменного кустарника. Над всем этим высилась колоннада могучих эвкалиптов. Хотя местность была неописуемо изрезана, почти нигде нельзя было заметить ни старых, ни свежих выходов скальных пород; кое-где сквозь густые заросли проглядывали остроконечные гребни сланца, выветренные плиты песчаника или базальтовые жилы; но, несмотря на крутизну утесов, отсутствие скальных пород и обилие растительности было отличительной особенностью этой местности.

Эта природа, полная дикого первобытного величия, заворожила молодого золотоискателя. Он с упоением преодолевал возникавшие на каждом шагу преграды, но блаженное чувство свободы и восторг открывателя неизведанных краев не затмили манящего сверкания золота. Взбирался ли он по крутым уступам, прокладывал ли дорогу сквозь заросли гигантского папоротника, проползал ли под преграждавшими путь стволами полуистлевших деревьев, пролежавших здесь полвека, его зоркий глаз отмечал каждую геологическую особенность обнаженных участков земли.

Так он шел до самого вечера, сделав лишь короткий привал в полдень.

При свете костра, у самой воды, Сэм, утолив голод, скинул сапоги, закурил трубку, протянул ноги к огню и предался своему вечернему священнодействию. Из внутреннего кармана холщовой куртки он вытащил аккуратно завернутый в пергамент плоский пакетик. Под пергаментом оказалось еще несколько бумажных оберток, и наконец на свет появился его талисман, его фетиш — ну, словом, фотография женщины, чью родственную связь с Сэмом не удалось бы обнаружить до времен древней гептархии. Скорее их объединяло нечто другое — таинственное родство противоположностей, поскольку, с точки зрения людей возвышенных, их повседневные занятия были так же далеки, как два полюса; она — больничная сестра — возносилась к небесам на крыльях профессионального милосердия, а он — золотоискатель, — добывая металл мамоны, рылся в земле, все больше приближаясь к преисподней. Ибо хотя золотоискатель находчив, смел и никогда не унывает, труд его не приносит ему добра — в прямом смысле, а часто и в переносном.

В лице на фотографии было то, что дороже драгоценных камней (как выразился премудрый царь Соломон).

От античного идеала оно отличалось только высоким лбом. Черты лица были столь безупречно правильны, что в их нежную прелесть вплетался холодок божественной строгости. Тем не менее в них таилась та душевная красота, обладателям которой все на земле, кроме грязного и низменного, кажется прекрасным. Длинная шелковистая прядь волос янтарного оттенка свидетельствовала о том, что Молли Саммерс — блондинка, а не брюнетка.

Насмотревшись вволю на фотографию, Сэм в двадцатый раз внимательно перечитал последнее письмо Молли, в котором сообщалось, что она только что взяла отпуск для того, чтобы удвоить шансы отца на получение льготного земельного надела.

Помолившись своему кумиру, юный нарушитель дня субботнего погрузился в крепкий сон очень здорового и страшно усталого человека.

В понедельник Сэм весь день пробирался по еще более дикой и неприступной местности. Этот край, сплошь покрытый непроходимыми чащами, изрезанный ущельями, преследовал его во сне всю следующую ночь, несмотря на строгое соблюдение вечернего обряда.

Сэм не обнаружил никаких признаков золотоносной жилы или россыпей, хотя нашел следы старых и совсем недавних безуспешных разведок. За это время он отошел от дома уже на пять-шесть миль.

На третье утро, в день рождества, он перебрался через ручей и продолжал свой путь. Он теперь меньше обращал внимания на своеобразие местности и думал только о своей главной цели. Шаг за шагом, цепляясь за папоротник, корни которого глубоко уходили в землю, тщательно нащупывая, куда поставить ногу, он поднялся футов на сто пятьдесят и очутился на изрезанной трещинами гряде, которая, судя по уходящим вдаль рядам древесных стволов, занимала обширное пространство.

Гряду во всех направлениях пересекали овражки, и кое-где в земле виднелись коричневые кварцевые зерна. Характер кварца свидетельствовал о том, что здесь должно быть золото. Сэм почувствовал, что его странствиям наступил конец, что он у цели. С особой тщательностью разглядывал и обследовал он открытые полосы почвы, пробирался к вывороченным корням каждого упавшего дерева, пытливо всматривался в каждую расщелину на своем пути. Глаза его не отрывались от земли, пока он прокладывал путь сквозь заросли. Лихорадочный восторг ожидаемого открытия переполнял его. Проходить по местам, где еще не ступала нога белого человека, отмечать изменения, вызванные неисчислимыми геологическими эрами, для которых история древнейших народов не более как вчерашний день! Быть первым, ПЕРВЫМ! Он чувствовал себя властелином: многие последуют за ним, но никто не опередил его.

Сэм остановился, чтобы рассмотреть инструменты, прислоненные к растрескавшемуся, полузасыпанному землей бревну. Кирка и лопата — такие же, как у него самого, но изъедены ржавчиной, с потемневшими от сырости рукоятками. Таз для промывки золота, совсем новый, покрыт пятнами ржавчины.

Сэм подумал о рыжебородом золотоискателе, который дважды уходил из Баа в эту сторону, В первый раз незнакомец приобрел снаряжение в лавке, во второй — купил подержанное у местного кузнеца. Лежавшие перед Сэмом инструменты еще не были в употреблении. С острия кирки не сошла черная краска; на гниющей рукоятке лопаты сохранилось фабричное клеймо. Очевидно, они были потеряны. Но, по всей вероятности, именно эта гряда была целью незнакомца.

Сквозь просвет в чаще, примерно в тридцати ярдах, виднелся комель упавшего гигантского дерева, чьи обнажившиеся корни торчали над морем зелени, и Сэму показалось, что черное, ушедшее в землю бревно перед ним было ответвлением распростертого великана. Он положил инструменты, мешок и котелок рядом с найденными заржавленными инструментами; освободившись от ноши, он пошел по бревну к этим корням, около которых, судя по всему, так удобно было произвести разведку. Сделав несколько шагов, он подумал, что надо бы развести костер около вещей, но в пылу нетерпения не пожелал терять времени; чрезмерная уверенность в себе заставила его решиться на риск, и он поспешил вперед.

Пройдя сто футов, он оказался у обуглившегося комля, скрытого в зарослях кизила и рябины. Он ошибся — это было не то дерево. Однако, пробираясь сюда, он заметил изломанную вершину еще одного лесного гиганта — возможно, того самого, которого он искал. Он стал пробираться вдоль ствола, продираясь сквозь оплетавшие его растения, но, добравшись до корней, обнаружил, что они коротки и малоприметны. Однако с этого относительно высокого наблюдательного пункта он снова увидел — или ему показалось, что он увидел, — огромные, выбеленные временем корни, которые пытался найти; опять нырнув в заросли, он пошел к ним напрямик, но так и не обнаружил их. Хуже того — к этому времени он потерял ориентировку и уже не мог определить, где лежат его вещи.

Сэм родился в Австралии, вырос в деревне и был первоклассным следопытом. Но небо застилали тучи, и, поддавшись лихорадочному нетерпению, он слишком понадеялся на свое чувство направления.

Теперь, несмотря на все более овладевавшее им нетерпение, он принялся последовательно и тщательно искать свои инструменты и съестные припасы. Главные надежды он возлагал на то, что наткнется на собственные следы, которые оставил, когда, взобравшись на гряду, направлялся к тому месту, где нашел инструменты. Но его снова постигла неудача. Может быть, сам того не подозревая, он не раз проходил мимо своих вещей; но как бы то ни было, первую половину дня он потерял совершенно бессмысленно. Сэм был удручен и сбит с толку.

Затем он пришел к выводу, что, хотя его пожитки где-то поблизости, дальний путь домой все же надежней. Но проглядывавшее сквозь листву небо было свинцовым, и Сэм, признав, что на этот раз чувство направления ему изменило, благоразумно решил не пускаться в путь, пока не определит по солнцу или звездам, куда идти. Кстати сказать, опытный путешественник просто отмахнется от новичка, толкующего о том, что страны света можно определить по мху и тому подобным приметам. В действительности только компас может заменить солнце и звезды; а Сэм из-за легкомыслия и чрезмерной уверенности в себе не обзавелся этим полезным прибором.

Он попытался утолить голод ягодами куманики. По они были мелки, зелены и попадались редко. И вот, блуждая в поисках ягод и стараясь определить положение солнца, он сделал еще одно открытие. На гряде, испещренной выходами кварца, где кустарник сменялся папоротником и вереском, он обнаружил следы недельной работы опытного старателя. Отчетливая жила была вскрыта на протяжении нескольких ярдов и покинута. В течение двенадцати месяцев бури и палящее солнце сделали свое дело — природа быстро залечивала раны, нанесенные ей первым разведчиком. Густые поросли молодого папоротника уже поднимали свои завитки над кучами пустой породы у выемки. Затем Сэм обнаружил заросшую тропу, которая вела к соседнему овражку. Эта тропа, ярдов в тридцать длиной, заканчивалась рядом ступенек, вырубленных в крутом склоне, которые спускались к источнику, где примитивная плотина задерживала галлонов сто воды. Ржавые кирка, лопата и таз для промывки лежали на истертой глыбе песчаника, которая, как свидетельствовали валявшиеся вокруг куски разбитого кварца, использовалась для дробления породы.

Со жгучим интересом Сэм осмотрел кварц у плотины и у разработки; это заняло около двух часов, но он обнаружил только отдельные блестки золота.

Однако верхний пласт был снят, — как знать, оказался ли он богатым, средним или бедным? Видимо, он был так беден, что с жилой не стоило возиться. Это заключение отрезвило Сэма от заманчивых грез. И все же даже заброшенная разработка кое-что обещала. Поэтому Сэм решил, что надо вернуться сюда с новым снаряжением и основательно исследовать жилу.

К концу дня проглянуло солнце — там, где, по мнению Сэма, находился юго-восток. Теперь, вернув странам света их истинное положение, он пошел на восток, временами останавливаясь, чтобы оглянуться на то место, где находилась жила, и запомнить ориентиры для возвращения. При этом он заметил зарубки на деревьях и определил, что они были сделаны острым топориком примерно год назад.

Замечательно, что двое, а то и десяток путешественников, пробирающихся в одном направлении, но в разное время по труднопроходимой местности, непременно пойдут по одному пути. Это происходит из-за того, что каждый из них выбирает дорогу по тем же признакам. Поэтому и Сэм продолжал находить деревья с зарубками и обломанные кусты, пока не дошел до обрыва. Противоположный склон был совсем близко, и все же настолько далеко, что двое людей, стоящих над разделяющей их бездной, в которой у их ног колыхались вершины могучих деревьев, могли бы сыграть в кольца.

Сильный и ловкий юноша легко преодолевал крутой спуск, пока до дна пропасти не осталось футов пятьдесят — шестьдесят. Здесь он наткнулся на сглаженную полосу песчаника шириной футов в десять; прямо под ней заросший папоротником склон шел почти отвесно, но справа он был более пологим. Поглядев по сторонам, Сэм убедился, что невозможно обойти этот гладкий каменный пояс с маленькой выемкой у основания, на которой едва уместится ступня. Он не стал терять времени на дальнейшие размышления и, ухватившись за выступ, повис на руках и спрыгнул. Но тут носки его сапог соскользнули с покатой поверхности, он покачнулся и полетел головой вниз; он катился, переворачиваясь и ломая густой папоротник, пока последний счастливый толчок не отбросил его за каменистое ложе ручья. Последние пятнадцать футов он пролетел по воздуху. Катясь по обрыву, Сэм с таким напряжением силился задержать свое падение, что для раздумий времени не оставалось; но та ничтожная доля секунды, когда он беспомощно летел, оторвавшись от земли, была отдана вполне уместным размышлениям: он подумал о своей матери и о Молли. О матери он вспомнил потому, что нарушил предписание о святости дня субботнего, а мысль о Молли была самой высокой похвалой, какой можно почтить женщину, поскольку он подумал, что Молли до могилы останется верна его памяти… Затем он упал на мягкую кучу мусора, нанесенного разливами многих зим. Но он задел головой — только задел — обломок песчаника, оказавшегося в куче, и остался недвижимым.

Лишь с наступлением холодной беззвездной ночи к нему вернулось сознание. Некоторое время он тщетно пытался привести в порядок мысли; наконец события дня начали приобретать какую-то последовательность. Он был оглушен, чувствовал боль во всем теле, но все же вздохнул с облегчением, убедившись, что кости не повреждены, а трубка, табак и спички уцелели. Онемевшими, дрожащими пальцами он поджег кучу сухих веток и поднялся. Тепло оживило его, но время тянулось бесконечно из-за тупой боли от раны в темени. Он попробовал промыть рану, но жалящий холод ледяной воды заставил его отказаться от этой попытки.

Однако тысячи пропетых в детстве псалмов внушили ему, что религия — самое верное утешение в каждом несчастье; он благоговейно извлек из внутреннего кармана куртки свой талисман. Когда первые яркие языки пламени стали затухать, он встал, чтобы поджечь кучу хвороста по другую сторону пересыхающего ручейка, и при свете вспыхнувшей ветки перед ним возникла картина, от которой он оцепенел, не смея верить собственным глазам.

Голова мертвеца, слегка откинутая назад, глядела с земли прямо на него. Плечи мертвеца опирались о береговой уступ, а руки и нижняя часть тела были скрыты прошлогодними наносами.

Вообразив, что начинает сходить с ума, Сэм разжег большой костер прямо перед страшной находкой. Кожа на черепе, высохшая, как пергамент, отошла от пустых глазниц ко лбу и туго обтянула скулы и виски. Сквозь полуистлевшие волосы белело темя, сморщенные губы обнажили два ряда великолепных зубов, оскаленных в беззвучном зловещем смехе, густая рыжая борода закрывала шею. Часть куртки, выглядывавшая из кучи хвороста, так выцвела, что нельзя было догадаться, какого она цвета.

Страшно коротать темную ночь в обществе такого товарища; Сэм всю ночь усердно поддерживал пламя костра, украдкой поглядывая на безмолвного соседа, который, казалось, беспокойно ворочался на своем месте, и лицо которого как будто все время меняло выражение — от язвительной усмешки до горестного исступления, от безразличного оцепенения до предельного отчаяния.

Ночные звуки, доносившиеся из зарослей, такие привычные и приятные в обычное время, теперь пугали Сэма, грозили какой-то бедой, и он лихорадочно обрадовался, когда забрезжил рассвет.

Солнце еще не взошло, а Сэм уже плелся вдоль предательского обрыва. Разбитый, измученный, голодный, с непокрытой головой, он шел медленно, но не останавливаясь, по правому берегу заросшего ручья, ни на минуту не теряя из виду его поймы.

День был пасмурный, но временами солнце пробивалось сквозь тучи, и Сэм заметил, что ручей течет совсем не так прямо, как это представлялось ему, когда он шел вверх по течению. Он плохо осознавал окружающее, но все же обратил внимание на то, что местность эта выглядит более открытой, что в лощинах меньше кустов куманики, а на возвышенностях больше зарослей рябины.

Теперь ручей перешел в болото; Сэм не помнил, было ли оно здесь, когда он в первый раз торопливо пробирался вверх по течению. Это была гнилая трясина ярдов в сто длиной, окруженная густой осокой. Зыбкая поверхность была покрыта буйными зарослями неизвестного кустарника. Ручей вновь появлялся на противоположном конце трясины, и несколько часов Сэм следовал за его течением по сравнительно легко проходимой местности, пока наконец, осмотрев с холма окрестности, не увидел впереди легкий дымок, вьющийся над ручьем. Он подумал, что это, должно быть, догорает дуплистое бревно на месте его первой ночевки. Он решил отдохнуть там немного, а потом в знакомых местах ему будет легче ориентироваться. Через двадцать минут, миновав заросли папоротника, он очутился перед тлеющими остатками своего ночного костра, которые сторожил лежавший у берега страшный мертвец.

В полной растерянности Сэм опустился на землю; как найти объяснение этой загадке? Каким образом он вернулся на то же место? Ведь он не сбился с дороги и не пошел в обратном направлении. Он шел с запада и все время вдоль ручья.

Солнце уже скрылось, последние лучи освещали только верхушки высоких деревьев. Сэм устал, очень устал. Завтра он будет внимательнее и найдет решение этой загадки.

Он уже сжег все лежавшие поблизости сучья, за исключением тех, которые были около мертвеца, но ему и в голову не приходило перейти в другое место.

Покойник удерживал его — не как пленника, а как гостя, посланного судьбой. Всю ночь Сэм сидел скорчившись у маленького костра, настороженный, полный страха. Он вздрагивал от каждого крика ночной птицы или кенгуру. Капли росы на невидимом в темноте папоротнике и вереске, мерцавшие при свете костра, казались следящими за ним глазами каких-то неведомых существ. Он смертельно хотел спать, но пульсирующая боль от раны в голове не давала ему уснуть. И когда странные видения начали тесниться вокруг него, он почувствовал облегчение оттого, что, рядом с ним был безмолвный сосед, — в самой его неподвижности он находил успокоение.

Как только забрезжил серый рассвет, Сэм бросил прощальный взгляд на это мрачное место, с которым ему пришлось так близко познакомиться. Он коснулся пальцами увлажненного росой лба своего безучастного товарища.

— Прощай, старина, — тихо пробормотал он и пошел на восток, пробиваясь сквозь лабиринт кустарника и поваленных стволов, преграждавших ему путь.

Медленнее, чем раньше, — он внимательно выбирал путь, — Сэм шел по глубокому ущелью, где пересыхающий ручей пробирался в густой чаще под упавшими деревьями, журча между камнями. Иногда он натыкался на собственные следы и шел осторожнее, опасаясь повторить свой непонятный промах, который стоил ему драгоценного дня. Он опять обогнул глубокую трясину и пошел вдоль ручья от его истока. Другого пути не было, так как трясина лежала во впадине обширной гряды, похожей на большую подкову, и обрывистый склон этой гряды образовывал противоположный берег ручья. Снова вчерашние следы и места, которые он сразу узнавал. Однако он продолжал идти с упрямой решительностью, уверенный в том, что теперь уже не может быть ошибки.

Но к концу этого долгого дня он опять вышел к своему зловещему лагерю. Нет, это не было сном. Вот зола от потухшего костра, а рядом — иссохшее тело его предшественника. Целый час он сидел спиной к берегу, лицом к страшному хозяину этих мест, который не отпускал его; наконец его смятение улеглось и сменилось чувством глубокой жалости к покойнику. Он думал о бесконечных тоскливых зимних ночах, холодных и дождливых, о вынужденной покорности жестокой судьбе, лишившей эти останки последнего упокоения. Какая несправедливость! Ведь он, так же как и солдат, павший в бою, заслужил свои два метра милосердной земли, — два метра, скрывающие человека в его последнем унижении.

Охотничьим ножом он срезал и обстругал крепкий ствол рябины и, выбрав место, куда вода не доходила даже во время разлива, вырыл неглубокую могилу, затем убрал нанесенные ручьем ветви и сучья, покрывавшие мертвеца до пояса, и, надеясь что-нибудь узнать о нем, обыскал его карманы, — но нашел лишь заржавленный нож, пустой кошелек да несколько бумаг, содержание которых уже нельзя было разобрать. Укладывая бедные останки в могилу, он обнаружил, что одна нога сломана выше колена. Он накопал со склона земли, чтобы сделать могильный холмик, и вырезал приметный крест в мягкой коре белого эвкалипта, росшего недалеко от могилы.

Большая куча хвороста, в которой лежал мертвец, теперь могла быть использована для костра, и Сэм, все еще во власти этого рокового места, и не подумал перенести свою стоянку. Надвигались сумерки, он уже собирался зажечь костер, как вдруг заметил маленький, почерневший от сырости холщовый мешочек там, где раньше лежала правая рука покойника. Мешочек почти истлел, но в нем Сэм нашел несколько самородков и, соображая медленнее обычного, но достаточно точно, определил их вес в пятьдесят — шестьдесят унций. Он собрал золото в большой носовой платок и положил его на землю. Он не почувствовал ни удовлетворения, ни радости, ничто не вывело его из оцепенения, в котором он находился. А ведь его двухдневные поиски увенчались блестящим успехом; перед ним был плод работы многих тысячелетий, плод, созревающий только один раз, — нетленное золото, освобожденное медленным разрушением жильной породы, вызванным непрерывной денудацией.

Но Сэм в предчувствии надвигающегося безумия с ужасом думал о ночи. Днем он сознавал, что мыслит недостаточно последовательно, что память его стремится восстановить какие-то обрывки песен, строки из евангелия и даже детские стишки, что ему все труднее отличить действительное от кажущегося. Но днем он все же владел собой, был готов к любой реальной неудаче.

А ночь переносила его в иной мир, мир бесформенных призраков, которые были гораздо страшнее действительности. Чтобы прогнать это ужасное наваждение, он разжег огромный костер из последней кучи хвороста. Ярко осветив свой маленький лагерь, он лег отдохнуть. Но снова бредовые мысли не давали ему сомкнуть воспаленных глаз.

Свет костра, даже небольшого, может создать ночью самые неожиданные эффекты, — удивительно, что художники его не заметили: серые или бурые ветви деревьев, выделяясь на фоне темной листвы и ночного неба, выглядят как рельефный орнамент из слоновой кости. Не раз Сэм с любопытством заглядывался на это зрелище. Но теперь, когда его рассудок словно оцепенел, он подпал под власть болезненных фантазий, и причудливое белое сплетение ветвей показалось ему бесформенной массой скелетов, вышедших из забытых могил, вставших с открытых равнин и пустынных горных вершин, чтобы наполнить мрак ночи непонятным ужасом. И больное воображение наделяло зыбкие призраки жизнью — бесстрастной, неподвластной чувствам, освобожденной от оков плоти. На дне ущелья воздух был неподвижен, но сильные порывы ветра сотрясали верхушки деревьев, и бледные силуэты приближались, удалялись, корчились и извивались, прыгали и кружились в пляске смерти, а листья под ударами ветра шелестели то громче, то тише, глухо и заунывно, подыгрывая этому чудовищному карнавалу.

Потрясенный, оторопевший, но не испуганный Сэм следил за ритмическими движениями пляшущих скелетов, потом перевел утомленные глаза на высокий белый ствол соседнего дерева и на свежую могилу под ним. Он смотрел и ждал, что сейчас зашевелится земля и встанет страшный мертвец, которого он предал вечному покою. От этого исполненного ужасом созерцания его снова оторвала дикая вакханалия над головой, и только рассвет вернул его к безрадостной действительности.

В безумии отчетливо различаются отдельные стадии. Сэм поднялся со своего ложа, полный лихорадочной потребности действовать. Наступление следующей стадии — буйного помешательства — зависело только от его состояния и обстоятельств. По привычке он внимательно осмотрелся, перед тем как тронуться в путь. Возле платка с золотом он заметил среди тлеющих углей маленький американский топорик, раскалившийся докрасна. Сэм столкнул его палкой в лужу, чтобы остудить, потом тщательно увязал в платок вместе с золотом и прикрепил сзади к своему поясу. Все это он проделал механически, но старательно, смутно помня о ценности своей находки, но не делая различия между золотом и железом, и упрямо зашагал вниз по ручью — по дважды пройденному пути, совершенно не думая о том, что и третья попытка может снова привести его к тому же месту.

Через четверть часа, скорее из подозрительности, свойственной сумасшедшим, нежели из естественной осторожности, он пробрался вниз к воде сквозь заросли и через завалы, чтобы убедиться, что ручей никуда не делся. Успокоившись, Сэм пошел дальше и через некоторое время снова, не смущаясь трудностями, спустился к ручью. Но теперь ручей бежал в обратном направлении.

Дело было просто в том, что Сэм выходил к разным рукавам одного ручья, а роковой обрыв находился неподалеку от места их слияния. Беря свое начало в трясине, они пробивали свой извилистый путь к обрыву, образовывая остров неправильной формы. За эти два дня Сэм дважды обошел его, оставляя слева то одно, то другое ответвление обмелевшего ручья, скрытого в зарослях.

То, что течение переменило направление, теперь ничего не объяснило Сэму. Его способность логически мыслить была нарушена, и только слепой упорный инстинкт, гнавший его домой, заставил его пойти вниз по течению, не обращая внимания на попытки ручья одурачить его.

Он пересек обмелевшее русло и с трудом побрел дальше, следя за тем, чтобы все время видеть ручей слева. Прошел еще час, и хотя его восприятие притупилось, ему иногда казалось, что отдельные приметы местности, по которой он пробирался, ему знакомы; он смутно вспоминал, что когда-то их видел, и это придавало ему неясную уверенность, поддерживавшую его иссякавшие силы.

Несмотря на свое крепкое сложение, он окончательно обессилел бы, если бы не горсть куманики, которую он собрал на солнечном склоне одного из холмов. Время от времени он закуривал, табачный дым успокаивал его больной мозг, а талисман помогал ему не пасть под бременем суровых физических и духовных испытаний.

Сгустившаяся темнота помешала ему продолжать путь; он развел костер и растянулся рядом с ним, испытывая только муки бессонницы и пульсирующую боль от воспалившейся раны на голове. Теперь, когда он освободился от мрачных ассоциаций, связанных со страшным местом последней ночевки, он не обращал внимания на жуткие призраки, подстерегавшие его за каждым кустом и деревом.

С первым проблеском рассвета он снова пустился в путь. Ему пришлось ползти на холм на четвереньках до тех пор, пока в его распухших ногах не исчезло чувство онемения. Теперь лес поредел, крутые обрывы кончились, стали попадаться тропинки и следы старых разработок. А когда солнце позолотило верхушки деревьев, он остановился на невысоком холме, с которого увидел Баа и свою хижину на краю поселка. Прошло ровно шесть дней с тех пор, как он поднялся на этот холмик, отправляясь на поиски золота.

Несколько дымовых труб в поселке уже курилось, но странная потребность скрыться от людей, опасение очутиться в центре внимания, стать предметом разных толков заставили его отправиться прямо к себе. Наконец-то он дома! Надо поскорее закрыть дверь.

Он бросился на койку и сразу почувствовал твердый сверток за спиной. Этот узелок, оттягивавший пояс, очень мешал ему в пути. Теперь Сэм со смутным чувством облегчения отвязал его и бросил в мешок из-под кукурузы, висевший на степе. Затем, хотя усталость притупила чувство голода, он подумал о еде. Он нашел кусок хлеба в стенном шкафчике и немного горького крепкого чая в чайнике возле очага; он поел хлеба, макая его в чай, потом прислонился к стене. Его мутило, голова у него кружилась; он не мог двигаться и хотел только одного — покоя, полного покоя.

Раздался стук в дверь и голос… Не сон ли это? А может быть, сам того не ведая, он уже перенесся в иной мир? Нет, он жив и бодрствует.

— Есть здесь кто-нибудь?

Сэм молчал. В мутившемся сознании мелькнуло: надо выяснить, сумасшедший он или нет. Если голос за дверью не был иллюзией, он зазвучит опять. Стук повторился, и раздался тот же ясный серебристый голос. Что ж, посмотрим.

Он с трудом добрел до двери, открыл ее и, держась обеими руками за низкую притолоку, уставился лихорадочными, налитыми кровью глазами на ангельское лицо, которое в трудном пути вело его днем подобно столпу облачному, а ночью стояло над его изголовьем подобно столпу огненному. Да, это была Молли — нежная, неземная, властная, как песенка «Дом, милый дом», исполненная на скрипке. Помутившийся разум Сэма воспринял ее приезд без удивления, как нечто само собой разумеющееся. Но Молли изменилась в лице, когда увидела безумные глаза своего возлюбленного, его измученное лицо и лохмотья, покрытые пятнами засохшей крови.

— Сэм, где ты был?

Он подумал, покачал головой и с усилием произнес:

— Там, где Африки жгучее солнце льет на землю песок золотой.

Звук его собственного голоса придал ему уверенности, и он серьезно добавил;

— Действительность удивительнее выдумки, Молли. Каждый предмет наделен собственной жизнью, и мы были бы мертвы, если бы знали об этом. Но я остался жив, несмотря на все их ухищрения.

— Ну конечно, — ласково ответила Молли, но губы ее побелели. — Почему ты не отдохнешь? — продолжала она, подведя его к койке, с которой Сэм поднялся.

Когда он сел, она заметила открытую рану на его голове, высушенную солнцем, казавшуюся еще страшнее от крови, запекшейся на спутанных волосах. Она подавила вздох, испытующе оглядела хижину и спокойно сказал:

— У тебя рана на голове. Подожди минутку.

Она ушла, но тут же вернулась.

— Сиди, я сниму с тебя сапоги.

Она стала на колени и ухватилась за носок и каблук, — но сапог не поддавался.

— Кожа просто жжет мне пальцы, — заметила она, положив руку на подъем сапога.

— Он острый? — спросила она, взяв охотничий нож Сэма.

— Да, очень.

Через несколько секунд ноги освободились от сапог, как гипсовая отливка от разбитой формы. Потом ножницы Молли — ее профессиональное оружие, так сказать, — разрезали носки, и ее взгляду открылись ступни как раз в том состоянии, какого можно было ожидать.

В хижину влетели две женщины, одна с ведром горячей воды, другая с тазом и корзиной, потом появились еще две — все соседки и добрые друзья Сэма. Молли занялась раной на голове, одновременно руководя работой других женщин, и Сэм, хотя он сердился и протестовал, вскоре почувствовал большое облегчение. Пришла еще одна соседка, а потом, к великой радости Сэма, трое мужчин. Молли всем находила работу и никому не давала уйти; и вскоре Сэм перестал стесняться, занявшись обильной порцией каши, умело приправленной портвейном.

Молли знала (хотя Сэму это не было известно), что вся энергия, столь безрассудно истраченная им за последние дни, потребует полного возмещения и восстановления. Поэтому она заставила своих покорных служанок убрать все лишнее и велела двум вассалам уложить Сэма в кровать. Он едва мог двигаться.

Через несколько минут он погрузился в глубокий крепкий сон, а все его друзья ушли по своим делам — попросту говоря, посудачить о Молли и ее неожиданном появлении в Баа. Молли, хотя она и ухаживала за Сэмом, как мать, улучила минутку, чтобы рассказать о причине своего приезда одной из своих покорных рабынь.

Молли была старшей из детей в семье. Ее отец, фермер-арендатор, уже давно и тщетно добивался получения надела земли по государственному льготному распределению по жребию. В то время это было единственной возможностью получить землю, поэтому он решил еще раз попытать счастья. Молли взяла отпуск, чтобы удвоить его шансы: ее два брата были несовершеннолетними, а сестры были замужем и не имели права на получение земли. Старику наконец повезло. Он получил хороший надел в триста двадцать акров. Вскоре было объявлено, что и Молли оказалась в числе счастливцев, которые получат землю. Она заранее осмотрела распределяемые участки и с помощью любезных чиновников выбрала себе прекрасный полунадел, на границе которого протекал ручей. Отец получил достаточно земли, больше было бы ему не под силу, а участки отстояли друг от друга на семнадцать миль. Фактическая стоимость участка была на три фунта за акр выше того, что они заплатили. Это была льгота от государства на тысячу с лишним фунтов. Но участок был без права передачи, с обязательством жить на нем и возделывать его. В случае нарушения этих обязательств он подлежал конфискации. И она приехала, чтобы посоветоваться с Сэмом, как ей быть. Весть об этом быстро облетела поселок и вызвала общее одобрение — Сэма здесь все любили.

Сей легкомысленный юноша, которому снилось теперь, что он все еще карабкается по обрыву, неожиданно проснулся и обнаружил, что лежит в своей постели, что голова его забинтована, но не болит, а все тело в синяках и ссадинах и каждое движение требует величайшей осторожности.

Опять пришла ночь, но не ночь, которая кажется ядовитым испарением земли и кишит мириадами жутких выходцев из преисподней. Нет, эта ночь сошла как благословение небес, укрыла своим покровом всех утомленных, принесла успокоение всем усталым и страдающим.

Настоящая австралийская ночь, несущая исцеление, полная мира, — и она нашла свое воплощение в женщине, которая бесшумно прошла из освещенного свечой угла к спокойному полумраку, в котором лежал Сэм.

— Они ушли? — спросил он.

— Кто, Сэм?

— У них нет имени. Они не пускали меня, но я все же ушел. Странно, что, когда они исчезают, появляешься ты. Молли, не исчезай, как они!

— Нет, я не могу исчезнуть. Я ведь из плоти и крови. Ну, ну, дурачок, ты теперь веришь, что это я?

Она убрала импровизированную ширму, и он увидел, что его старый будильник показывает половину четвертого.

— Какой сегодня день, Молли?

— Начинается воскресенье, тридцатое декабря.

— Девятнадцать часов двадцать минут. — Он помолчал немного, что-то обдумывая. — Что тебя заставило вдруг приехать, Молли?

— Даже не могу тебе объяснить, Сэм. В рождественский вечер я почувствовала, что должна быть с тобой. Я пыталась справиться с этим чувством и старалась все время думать только о своих обязанностях, но из этого ничего не вышло. Я не могла найти себе места. Чтобы успокоиться, я написала два письма — они должны быть здесь, на почте. Начальница меня не отпускала, у нас не хватало людей из-за праздников. Но в среду пришло письмо от опытной сестры, предлагающей свои услуги. К этому времени я уже дошла до крайности и была готова на все. Как бы то ни было, когда принесли телеграмму, что новая сестра выехала к нам, я умчалась с вечерним поездом. В четверг я села в почтовую карету, а на следующий день меня подвез ваш почтальон. Я добралась сюда в пятницу вечером, и люди в лавке подыскали мне комнату в семейном доме. Мне сказали, что ты ушел искать золото, но утром я все же забежала к тебе, надеясь, что ты уже вернулся. И я пришла как раз вовремя, не правда ли? Ты не получил моего письма, которое я написала после жеребьевки? Нет, ты нелюбезный, не заслуживаешь, чтобы тебе сообщали хорошие новости.

И она сообщила, что получила надел.

— Твоим соседям я, конечно, рассказала только об этой причине приезда, — добавила она. — Они ведь могли бы подумать, что я слишком смела.

Сэм был молчалив и задумчив, даже мрачен. Молли для него была всем в жизни, но он не хотел стать бесплатным приложением к выгодно приобретенной ферме миссис Бойд. Кроме того, манящая сила золота, сила, далекая от алчности, уже завладела им. Молли, чья интуиция была отточена, как меч, улавливала весь ход его мятежных мыслей. Наконец он заговорил с некоторым смущением:

— Видишь ли, Молли, я нашел жилу и должен вернуться к ней как можно скорее.

— Тогда лучше забудь обо мне, — проговорила она срывающимся голосом.

На следующий же день после того как она получила участок, она осмотрела его и уже мечтала превратить его в райский уголок. Влекущая власть земли не уступает манящей силе золота.

— Сэм, — сказала она со смешанным чувством грусти и обиды, — разве ты не знаешь, что ты бредил? Тебе следовало бы лежать в больнице, а ты ходил по чащам, карабкался по горам, голодал, и тебе мерещилась золотая жила, непогребенные мертвецы и еще всякая всячина. Я многое поняла, пока ты спал.

— Может быть, я и был какое-то время не в своем уме после этих скитаний, — с сомнением сказал Сэм. — Похоже на то. Только не сердись, Молли. Я соглашусь на все, что ты предлагаешь, но прежде выслушай меня. Какой сегодня день, ты сказала?

— Воскресенье, утро.

Некоторое время он сидел молча, в глубокой задумчивости, а затем начал рассказывать историю своих приключений и неудач. Он часто повторялся, пытаясь разобраться в последовательности событий, и, конечно, путал истинные факты с воображаемыми. Хотя мысли у него прояснились, он еще не мог отделить свои необычайные приключения от связанных с ними галлюцинаций.

— А теперь, Молли, — закончил он, — скажи, много ли в моем рассказе бредовых фантазий?

— Примерно девять десятых, — ласково ответила она. — Посмотри, все щели твоей хибарки светятся — на дворе уже утро. Готовься к вкусному завтраку, мы съедим его вместе. Можешь ты сидеть, прислонившись к стене? Вот так. Теперь я придвину стол… Ах! Он прибит к полу. Ну, ничего.

Сэм рассеянно наблюдал, как она сооружала около него импровизированный стол, и, когда она все приготовила к завтраку, спросил;

— А какая десятая — действительность?

— Все, до той минуты, когда ты свалился с обрыва, бедняжка. После этого ты только бродил по холмам в бреду. И не удивительно. Можешь поверить моему медицинскому опыту.

— Возможно, — ответил Сэм с сомнением в голосе. — В таком случае, жила действительно существует, а мешочек с золотом — бред. Может быть. Но разве я не… или мне приснилось, что я сделал это? Послушай, Молли, когда я пришел домой, я сунул платок с золотом в мешок на стене возле тебя.

— Бедный мальчик! — нежно прошептала Молли, ставя ящик из-под джина вверх дном и усаживаясь на него. — Подожди, я прочту молитву.

Она прочла молитву, и Сэм с удовольствием приступил к завтраку, какого у него не было уже давно. Но женщинам свойственно доводить свои победы до конца, снять с доски противника все фигуры до последней пешки, вместо того чтобы великодушно отойти, когда исход игры ясен. Поэтому Молли продолжала;

— Я разложу на столе все, что есть в этом мешке, когда ты достаточно подкрепишься завтраком, чтобы перенести этот удар. Золото! Золото! Ах, Сэм? Ты, может быть, нашел золото, но только в бреду — тонны золота — и держишься за эту мысль; ты ведь золотоискатель.

Она не убедила Сэма, но он больше не возвращался к этой теме; за завтраком они говорили о другом. Убрав со стола, настойчивая девушка, смеясь, сунула руку в мешок и вытащила оттуда красный с белым платок, в котором что-то было крепко завязано. Она слегка вскрикнула, узелок выскользнул из ее дрогнувших пальцев, и она невольно отпрянула от этого явного подтверждения реальности необычайных приключений ее возлюбленного. Но одна внешность не могла убедить ее дисциплинированный ум. Она была уверена, что содержимое свертка окажется новым доказательством расстроенного воображения. И действительно, при падении из узелка выглянул ржавый кусок железа.

Она положила платок на ящик у койки и уверенно и ловко развязала тугие узлы. И там, где слабый свет свечи боролся с рассветом, тускло заблестели золотые самородки, которые стоили фунтов двести. Взоры влюбленных встретились: в глазах Молли были изумление и растерянность, в глазах Сэма — мрачная серьезность и глубокая задумчивость. Но ни один из них не думал о стоимости этого золота.

— Ах, Молли, — сказал Сэм, размышляя вслух, — как не повезло бедняге, который нашел его. Он умер в одиночестве, беспомощный, искалеченный. Ему, наверное, долго пришлось ждать даже такого незавидного утешения, как смерть. Но он умер как мужчина — не унижаясь ни перед кем, не прося ни у кого, подчиняясь одному только господу богу.

— Сэм, — сказала Молли, запинаясь и тоже думая вслух, — ты должен уйти из этого ужасного места, как только сможешь ходить. Ведь могло случиться и так, что после тебя кто-нибудь другой пошел бы искать золото и нашел бы два трупа вместо одного… — Голос ее сорвался, и наступило долгое молчание.

Об остальном можно рассказать в двух словах. Молли, разумеется, настояла на своем; даже более того — Сэм безоговорочно сдался на все ее требования и заставил ее взять золото в качестве залога. На следующее утро она уехала домой; ее провожала чуть ли не половина поселка. Через неделю Сэм повел четырех друзей к жиле и отдал ее в их полное владение. И по обычаю тех мест (достойному, чтобы отметить его особо), Сэм не потребовал вознаграждения, и никому не пришло в голову его предлагать. А затем Сэм последовал за своей путеводной звездой в край, где горизонт шире, а местность ровнее.

Через шесть месяцев была проложена дорога к Рождественской жиле; первобытная тишина этого безлюдного места была нарушена женскими и детскими голосами, а мерный грохот четырехмолотковой дробилки заставлял без устали работать многоголосое эхо. Эту жилу нельзя было назвать золотым дном, но она приносила твердый доход, который помог одному из ее владельцев стать фермером, другому — лавочником, третьему — трактирщиком, а четвертому — хозяином птицеводческой фермы.

О дальнейшей судьбе Бойдов можно сказать только, что они живут спокойно и обеспеченно. Сэм принимает как должное то, что он стал советником графства, мировым судьей и членом церковного совета; Джолли приблизилась к совершенству, насколько это возможно на современном этапе развития добродетели. А рыжебородый незнакомец, который первым открыл золотую Рождественскую жилу, забыт так же, как гамлетовский Йорик.

 

Под плетью, или Погибшая душа

Перевод В. Маянц

Удел человека, как известно, зависит от малейших превратностей судьбы, что в равной степени относится ко всем членам общества — к тем, кто на свободе, а также ко всем прочим, — и трудно было бы ожидать, что каторжники острова Норфолк в 184… году не подчинялись бы этому закону природы. Жизнь каторжника имеет много преимуществ. Например, не нужно ломать бритую голову над тем, как поддержать свою жизнь; не надо заботиться о том, что будешь есть и пить, во что оденешься, где заночуешь. Любвеобильное и благодетельное правительство избавило каторжника от ответственности во всех этих вопросах и таким образом спасло его от многих забот и терзаний. Но даже всемогущее правительство не могло воспрепятствовать тому, чтобы пустяки влияли на судьбу отдельных заключенных, да и всей каторги в целом. Система, которой удалось оградить своих заблуждающихся детей от многих жизненных невзгод, здесь оказалась бессильной.

Вот почему в том, что именно пустяк навсегда (по крайней мере здесь, на земле) отрезал путь к возможному исправлению для заключенного Уолтера Эдуарда Тэппина, № 18–969, осужденного по решению губернатора Рэди, не было ничего из ряда вон выходящего.

В Англии Тэппин был мэром какого-то города. Его осудили за подлог на двадцать один год каторжных работ на Земле Ван Димена; там, в городе Хобарте, он вновь нарушил закон, и тогда его как «каторжника, осужденного за повторное преступление», отправили на остров Норфолк. Первые несколько месяцев жизни в этой колонии он угрюмо покорялся судьбе; в ежегодном тюремном отчете против его фамилии поставили пометку «В», свидетельствовавшую о его добронравном поведении, что давало ему право занять высоко ценимую должность тюремного писаря. Служебные обязанности привели его к знакомству с отъявленным мерзавцем и провокатором Нэчбуллом (который впоследствии был повешен в Сиднее за убийство); как и следовало ожидать, этот негодяй аристократ стал злым гением бывшего мэра. Нэчбулл уговорил Тэппина примкнуть к очередному из тех заговоров, которые он часто устраивал с единственной целью выдать их участников, Тэппин дал согласие и, разумеется, был «продан». Его отстранили от должности (на которую в награду за предательство тут же был назначен Нэчбулл), и на очередном заседании чрезвычайная комиссия приговорила его на этот раз пожизненно. А это означало работу в Лонгриджском карьере. Там за какое-то незначительное нарушение тюремных правил Тэппин отсидел три дня в карцере. Через два дня после того, как он вышел оттуда, судьба сыграла с ним особенно скверную шутку, о которой и пойдет речь дальше. Волею судьбы мистер Дэррел, главный надзиратель Лонгриджа, пришел в ярость из-за пустяка, к которому он, заключенный Тэппин, был причастен не больше, чем «неродившийся младенец», по выражению каторжников.

В тот вечер, когда главный надзиратель Дэррел, который, как «способный и добросовестный чиновник», занимает свою нишу в гордом храме английской истории, окончательно закрыл путь к возможному исправлению заключенного Тэппина, он восседал в своем кабинете в бараках Лонгриджа, выслушивая от своих подчиненных ежедневный отчет. Арестантов уже заперли в бараках, ночные караулы были расставлены. Однако дежурившие днем тюремщики — старшие и младшие надсмотрщики — еще не освободились, чтобы предаться отдыху и развлечениям. Каждый обязан был прежде донести, как прошли последние двенадцать часов, и кроме того, каждый доносил на другого. Система обладала тем великим достоинством, что, поощряя свои покорные орудия обманом и издевательствами гасить в узниках малейшие проблески человеческого достоинства, она доводила эти орудия до той же степени нравственного падения. Тюремщик или надсмотрщик мог добиться повышения в чине и увеличения жалованья, удачно состряпав поклеп на одного заключенного или подстроив каверзу другому; но в любой момент он сам мог свалиться в яму, выкопанную для него собратом по службе, который позарился на его место. В карательных заведениях Земли Ван Димена (в те времена островом Норфолк ведало правительство этой Земли) шпионаж был доведен до совершенства. Слово «шпион» режет английский слух. Тем не менее некий министр по делам колоний собственноручно рекомендовал строить Систему на «тайном шпионаже». Разумеется, совет, исходивший от столь высокого и титулованного лица, был равносилен приказу.

Как и надлежало способному и добросовестному служащему, главный надзиратель Дэррел положил наставление министра в основу своей административной деятельности. Это было еще до того, как на остров прибыл Джон Прайс, и глава Лонгриджа по существу не подчинялся гражданскому коменданту; никто в его дела не вмешивался. Он самочинно вершил суд и расправу над служащими и каторжниками, наказывал не менее сорока человек в неделю, причем не находил нужным хотя бы для виду сообщить об этом по начальству. Конечно, все это было незаконным, ибо Дэррел не был облечен правами судьи. Но в те времена правители острова Норфолк меньше всего заботились о законности. Все дисциплинарные наказания, осуществленные администрацией острова за пять лет, — сто двадцать тысяч дней карцера и еще сотни особых наказаний, таких, как «растяжка орлом», «кляп с уздой», «затыкание в трубу» и «двойные кандалы», — все до единого были незаконными.

В тот вечер первые два надсмотрщика, пришедшие с докладом к Главному, получили «нахлобучку».

— И слышать не желаю, — объявил Главный надсмотрщику на ферме Рутему. — И слышать не желаю, сэр, что за целый день двадцать заключенных ни разу не нарушили устава. Меня не обманете, сэр, — это невозможно. Берегитесь, Рутем, если вы не будете внимательнее, мне придется перевести вас на другую должность без казенной квартиры.

Нет необходимости добавлять, что, получив это предупреждение, надсмотрщик Рутем следующие два месяца не пропустил дня, чтобы не нажаловаться на одного, а то и на нескольких каторжников. Не так уж трудно придумать проступок. Дальняя ферма считалась теплым местечком, и лишиться его из-за каких-то угрызений совести было бы глупо.

С Гринвудом, ведавшим строительными работами. Главный был еще откровеннее.

— Мало выжимаете из своих, Гринвуд, я недоволен, весьма недоволен. Я не допущу, чтобы возведение зданий ее величества задерживалось из-за каких-то слюнявых нежностей с дважды осужденными уголовниками. Эту стену надо было выложить неделю назад. О лодырях сообщайте мне.

— Мы бы закончили вовремя, сэр, но ведь вы сами перевели двух моих лучших каменщиков в старые бараки, где кладут печку, — ответил Гринвуд. — У меня остались такие работнички, что в день и ряда не выкладывают, это все слабые старики, сэр.

— Я попрошу без дерзких замечаний! — вознегодовал Дэррел.

— Простите, сэр, — смиренно произнес Гринвуд. — Я…

— Не перебивайте меня, сэр! О качестве и количестве рабочей силы, которая вам требуется, разрешите судить мне; если вы не в состоянии использовать как следует ту, которую я счел нужным дать вам, я вас выгоню, как не справляющегося с работой или не подчиняющегося начальству. Распишитесь в книге дежурных, сэр, идите, сэр, и помните, что я сказал.

Когда Гринвуд вышел из конторы, напутствие Главного все еще звучало у него в ушах. По пути к своему уютному домику на дороге Каскадов он решил, что назавтра несчастному, изнуренному «вечнику» Кэлли придется перетаскать лишних десятка два лотков с кирпичом и известью. А каменщикам, некоторые из которых уже лет тридцать клали кирпичи «для правительства» и еще при губернаторе Макуори строили те здания, которые обезобразили Сидней, придется поворачиваться побыстрей. Гринвуд знал: ни один каторжник из его партии не мог работать больше, чем уже работал, потому что не сам ли он вытянул из них последние жилы? Но Главный сказал, что семидесятилетние развалины — «инвалиды» острова — должны работать лучше, а Главному перечить нельзя, иначе (об этом и думать нечего) пострадает он, надсмотрщик. Если же из-за добавочного задания ослабевший Кэлли свалится с лесов и сломает ногу или если дряхлый Нэд-Кирпич, доведенный до слепой ярости этим новым требованием к его с позволения сказать силам, накинется на своего соседа и всадит ему между лопаток свою кельню, если все это произойдет (а это-таки произошло, соответственно один и три дня спустя) — ну что же, в этом будет виновата Система, прекрасная и логичная Система, а не он, Гринвуд, одно из ее скромных орудий.

Сделав выговор двум подчиненным. Главный пришел в великолепное расположение духа. Тот факт, что он получал равное удовольствие, запугивая подчиненных или измываясь над каторжниками, несомненно доказывает его строгую беспристрастность.

За Гринвудом докладывал Митчелл, ведавший упряжными. Он жаловался на заключенных Гуча и Джонсона. Первый отказался одновременно с остальными тянуть канат, а второй, отпустив непотребное выражение, заслужил единственное наказание из известных администрации Системы, которое ему еще не приходилось испытать, если не считать повешения. Все ступени истязаний, кроме этих двух, были им пройдены; во всей гамме телесных страданий едва ли нашлась бы нота, которая уже ни привела бы в трепет его естество; во всей исправительной машине, находящейся под покровительством Системы, Джонсону осталось познакомиться только с «затыканием в трубу» и виселицей. Выслушав голословное заявление Митчелла, главный надзиратель тут же распорядился дать назавтра Джонсону «десять часов трубы», а Гучу назначил «дюжину плетей» перед следующим выходом на работу. Само собой разумеется, это была «дюжина бухты Ботани-Бей», которая не совпадает ни с арифметической дюжиной, ни с чертовой дюжиной, а попросту означает «двадцать пять». На следующее утро, когда цепочка заключенных партии Д потянется из дверей барака, Гуч и Джонсон услышат команду «выйти из строя для отбытия наказания». Возможно, только тогда они впервые узнают, что в чем-то провинились; во всяком случае, новый приговор они впервые услышат только тогда. Видите ли, на разбирательство жалоб надсмотрщиков в присутствии заключенных, обвиненных в нарушении устава, пришлось бы тратить слишком много времени, принадлежащего ее величеству, поэтому, власти предпочитали обходиться без этой формальности.

Надсмотрщик Митчелл надеялся, что его доклад поможет ему заслужить благоволение Главного. Отдав честь и подобострастно пожелав своему начальнику «спокойной ночи», он вышел.

Не успел он пройти по усыпанной гравием дорожке и двадцати шагов, как его снова вызвали к главному надзирателю. Уже стемнело, но тюремщики, ожидавшие у дверей своей очереди, все-таки разглядели, что лицо Митчелла было теперь бледнее, чем когда он выходил от начальника.

— Эге, — громко шепнул один из них, — кто это тебя подсиживает, Митчелл?

Все знали, что означает вызов к начальнику после того, как «доклад» выслушан. Он означал, что на вторично вызванного поступил донос от кого-то из сослуживцев — скорей всего от собственного подчиненного, метившего на его место.

Именно это случилось с Митчеллом. Его помощник и телохранитель Кранч обвинил его в том, что он непочтительно отзывается о главном надзирателе. Возможно, что мистер Кранч руководствовался в своем поступке именно искренней заботой о добром имени главного надзирателя, как он уверял. Однако возможно, что некоторую роль в наушничестве Кранча сыграло и недавно полученное им разрешение на женитьбу, — а женатому человеку прибавка к жалованью в размере двух фунтов шести шиллингов и восьми пенсов, какую он будет получать ежемесячно, если ему удастся выжить Митчелла, пришлась бы очень кстати.

Митчелл отрицал, будто он непочтительно высказывался о Главном. Однако он был вынужден сознаться: да, он сказал, что Главному фамилия Дьявол подошла бы больше, чем Дэррел.

— Но, сэр, я ведь это в похвалу сказал, — защищался он. — С вашего позволения, вы смелый человек, сэр, и я хотел сказать, что вам сам черт нипочем.

— В похвалу или не в похвалу, — взревел главный надсмотрщик Дэррел, — вы не смеете касаться старших по чину! Это непростительная вольность! Чего можно ожидать от заключенных, если вы сами не уважаете ни Систему, ни тех, кто стоит во главе ее? Вы отстраняетесь от обязанностей, пока не придет ответ от коменданта, — я буду просить о вашем увольнении с должности надзирателя.

Опять Митчелл вышел от Главного, не сомневаясь, что место для него потеряно, поскольку не было еще случая, чтобы гражданский комендант отказался утвердить предложение главного надзирателя Лонгриджа.

Прекрасное настроение Дэррела сразу испортилось, как только он узнал про обмолвку Митчелла. Это был пустяк, но тем не менее очень неприятный. Как всякий тиран, Дэррел не переносил, когда оскорбляли его достоинство. Тщеславие было самым уязвимым местом Дэррела, и он страдал от мысли, что его подчиненные, эти невежи, а то еще (это совсем ужасно!) и заключенные коверкают его фамилию, потешаются над его характером. Чем больше он об этом думал, тем больше сожалел, что позволил Митчеллу так легко отделаться. Дэррел кипел и бесился от ярости, но затем с удовольствием вспомнил, что доклады еще не кончились и непременно найдутся другие нарушители устава и, примерно их наказав, можно сорвать на них свое мрачное настроение. По несчастной случайности, Дэррелу было суждено восстановить равновесие духа за счет заключенного Тэппина.

Следующим докладывал надсмотрщик с каменоломни.

— Тэппин, сэр, за подделку, по приговору губернатора Рэди; это который сидел в карцере на той неделе…

— Что там еще? — прорычал Дэррел. — Опять разговаривает?

— Нет, сэр; только упрямится, с тех пор как вышел из карцера; медленно работает, а сделаешь замечание — правда, ответить-то ничего не ответит, но и внимания не обратит.

Дело было в том, что три дня карцера сломили Тэппина больше, чем все предыдущие испытания.

— Завтра Джонсона наказывают, так в упряжке не хватит одного. Его заменит Тэппин. Посмотрим, как его милость под плетью попробует увильнуть от работы.

Главный не терпел прозвищ, когда они относились к нему самому. Но ни у кого на всем острове не было лучшей памяти на клички и прозвища каторжан, — а всякий мало-мальски прославленный преступник имел по меньшей мере одну кличку, а то и две, — и никто не умел более оскорбительно пускать их в ход, говоря с каторжниками. Тэппина он чаще всего называл не по фамилии или номеру, а просто «его милость».

Одним росчерком пера главный надзиратель сделал необходимую запись о переводе заключенного из партии А с каменоломни в партию Д, упряжных каторжан, возивших вагонетки.

В глубине души Дэррел знал, что поступает ужасно несправедливо, что на бывшем мэре он срывает свое раздражение на Митчелла. Он знал, что партия Д, по традиции острова, составлялась из самых отъявленных мерзавцев — из людей с самой отчаянной репутацией, из убийц и тех, кто был хуже убийц. Он знал, что, каковы бы ни были преступления Тэппина, чего бы он ни натворил в исправительных колониях, он все еще сохранял искру человеческого достоинства, которая в обычных условиях каторги могла бы помешать ему опуститься на самое дно. Дэррел знал, что для Тэппина будет невыносим тот новый ад, в который он его ввергал своим приговором.

Он знал все это и все-таки сделал запись в книге наказаний:

«Тэппин У. Э., № 18–969, по приговору губернатора Рэди; неподчинение и лень, 2-й проступок за 7 дней. Перевести в партию Д на 12 месяцев».

— Вот, — сказал он, подписываясь, — думаю, что с мэра Тэппина хватит.

Хватит? Мы полагаем, что вполне. Одного месяца, всего лишь месяца пребывания в партии Д было бы достаточно, чтобы обыкновенный человек погиб душой и телом. Для Тэппина, по природе человека слабовольного, год в партии Д означал предел морального и физического падения.

Священник Тэйлор вел для себя и для епископа Никсона три памятные книжицы, на каждой из них аккуратным почерком было написано:

Исправимые

Поддающиеся с трудом

Безнадёжные (с человеческой точки зрения).

В первую он обычно заносил имена каторжан-протестантов, составляющих, так сказать, цвет его паствы, — бедные души, которых, как он полагал, раскаянье и страдания вернут в лоно господне. К поддающимся с трудим он причислял тех, у которых в словах или поступках он замечал хоть намек на возможное исправление, какую-нибудь еле-еле теплящуюся искорку, которую нежное дыхание христианского милосердия и простого человеколюбия могло бы раздуть в неугасающее пламя добродетели. Тэппин значился у него во второй книжке. Когда священник узнал, что беднягу перевели в партию Д, он отправился в контору к Дэррелу и попросил на минутку перо. Дэррел вежливо протянул ему собственное. Мистер Тэйлор взял его и, вычеркивая фамилию из «поддающихся с трудом» и занося ее в список «безнадежных», спросил начальника:

— Разрешите узнать, мистер Дэррел, не этим ли пером вы записали последний приговор Тэппину?

— Да, — ответил Дэррел, — а почему вас это интересует?.

— Не правда ли, странное совпадение; перо, которым я переношу Тэппина в список погибших душ, вы употребили для той же цели, — сказал священник.

— Вы говорите загадками, мистер Тэйлор, — сказал Дэррел, — у меня нет «списка погибших душ», как вы его назвали.

— О нет, — возразил священник, — только вы называете его списком партии Д, и вы включили в него Тэппина.

Священник Тэйлор ничуть не преувеличивал. Когда на следующий день в половине шестого утра Тэппин в шеренге каторжников партии А вышел из барака, ему приказали перенести свое одеяло в барак партии Д.

Он был ошеломлен. Он почти не понял приказания.

— Слышишь, Тэппин? — заорал старший тюремщик.

— Я не понял, сэр, — запинаясь сказал № 18–969.

— Я говорил очень ясно, любезный; хорошо, я повторю, — сказал старший тюремщик, — слушай.

И медленно, так что каждый отчетливо выговоренный слог стегал по сознанию Тэппина, как железный прут, и приправляя свой начальственный тон издевкой, он произнес;

— Восемнадцать — девятьсот — шестьдесят — девять, — прошу прощения, его милость, — возьмет — одеяло, отдаст его — тюремщику партии Д; затем — пойдет в партию Д, куда — он — переведен — приказом — главного надзирателя — за плохую — работу.

Все, кто присутствовал на перекличке, поняли, что хотел выразить оратор этой изысканной речью. Тюремщики и стражники, надсмотрщики и заключенные — все поняли, что в этой игривой форме старший тюремщик хотел показать «его милости», что его связь с порядочным обществом прервана раз и навсегда. И конечно, поскольку старший тюремщик был чином выше всех, кто присутствовал во дворе, остальные, за исключением Тэппина, разразились веселым смехом, выражая одобрение его шутке. Когда владыка шутит — кто не засмеется? И как же они хохотали! Даже повара на кухне перестали разливать кукурузную похлебку, чтобы посмеяться вместе со всеми, хоть и не знали, чем вызвано это веселье. Действительно, вот забавно! У бедного смертного украли последний клочок его человеческого достоинства, С этой минуты он становился скотиной, существом с человеческим обликом, но с чувствами, привычками, хитростью животного. С этой минуты его будут запрягать, как животное, на нем будут ездить, как на животном, стегать плетью, как животное, и свое страдание он сможет излить только в нечленораздельном стоне животного.

Каторжники партии Д именовались на жаргоне Норфолка «дьяволами», и по всему выше изложенному можно догадаться, что в этом прозвище была большая доля истины, чем обычно бывает в подобных каламбурах. Их барак был квинтэссенцией порока, а его обитатели и сами по себе и судя по тому, что их включили в эту партию, были виртуозами в любых преступлениях. И если считать всех каторжников Норфолка членами ордена Бесславного Легиона или кавалерами Ордена Висельников, то арестанты партии Д все без исключения заслуживали Большого Креста. Простой статистический факт показывает, что это были за люди: и десять процентов из них не умирало естественной смертью. Суд, пуля стражника, товарищи по заключению случайно, а то и намеренно вычеркивали девяносто один процент каторжников партии из тюремных списков. Каторжники этой партии вместе с заключенными еще трех организовали страшное тайное сообщество «Круг».

Вот в какую милую компанию попал Тэппин.

В партии А заключенные работали в каменоломне в кандалах. Узники партии Д, как того и требовало их высокое положение, работали в двойных кандалах.

Когда кузнец партии Д, нагнувшись, заковывал свободную ногу Тэппина в железное кольцо, он улучил момент и шепнул:

— Сегодня вступишь в «Круг», ваша милость; так что не хнычь.

— Не будет этого, — пробормотал Тэппин.

— Ну, это мы поглядим, — осклабился тот. — У нас кто не «кругач», так того быстро — фьить!

Несколько раз в течение жутких часов работы Тэппину пришлось выслушивать подобные приглашения. Надсмотрщик Кранч, переживая радость повышения, в тот день был весьма снисходителен к своим подопечным; на каждой остановке он разрешал своему скоту передохнуть на несколько секунд больше обычного, поэтому головорезы и могли перекинуться словечком друг с другом и с Тэппином.

Особенно Кранч был добр с Тэппином и Гучом (который уже получил свои «двадцать пять» и теперь работал, несмотря на исполосованную и посоленную спину). Они были первыми в упряжке из двадцати пар, и если бы не Кранч, немало ударов громадной плети погонщика пришлось бы на их долю.

— Эй, погонщик, — сочувственно сказал Кранч, — смотри, не очень-то налегай на Гуча. Он еще не оправился. А его милость — новичок, к кнуту его надо приучать постепенно.

Возможно, Тэппину удалось пережить этот день только благодаря «человеколюбию» Кранча. Испытай он повседневную жизнь этой партии во всей ее полноте, он бросился бы под тяжелую вагонетку, и колеса растерзали бы его в клочья. И он не был бы первым, для кого вагонетка, изобретенная Системой, оказалась бы истинной колесницей Джагернаута.

Обычные для невольников истязания были в тот день облегчены, и все-таки Тэппин, который на заре, когда его впрягали в вагонетку, был еще человеком, на закате едва дополз до двора барака, превратившись в животное, обезумевшее до отчаянья.

Он жадно лакал мутноватую воду, которую в этом заведении называли пайковым супом, когда тюремщик объявил, что его желает видеть священник Тэйлор.

— Вот черт, — заорал Гуч, — представьте, «кругач» — пасторский любимчик!

Тонкий юмор этого замечания развеселил всех присутствующих. Тюремщики, подавальщики, каторжники — все взревели от смеха.

— Я вам покажу, какой я любимчик! — крикнул Тэппин, поднимаясь, и, бряцая цепями, побрел к воротам, где рядом с начальником тюрьмы стоял священник Тэйлор.

Тэппин поднял руку, чтобы приветствовать начальника? Нет! Чтобы ударить по лицу священника Тэйлора.

Вот до чего довела англичанина, бывшего мэра, плеть Исправительной Системы ее величества!

— Я очень сожалею о вашем поступке, Тэппин, — кротко произнес священник Тэйлор несколько минут спустя, когда в комнату, куда он удалился, чтобы вымыть лицо, ввели потерявшего рассудок беднягу, на которого уже успели надеть наручники. — Очень жаль.

— Будь проклята ваша жалость! — завопил Тэппин. — Будь проклято ваше сочувствие! Будьте вы прокляты! Будь проклят… — вдруг тон его изменился. — Нет, — сказал он, — я подожду проклинать бога — пока. Если вы, мистер Тэйлор, заберете меня из барака Д до отбоя, я извинюсь, сэр, извинюсь перед вами и не прокляну создателя, сэр. О, пожалуйста, мистер Тэйлор, умоляю вас, сэр!

— Я пришел к вам, Тэппин, чтобы сказать: не теряйте мужества, по крайней мере до завтра. Я уже был у коменданта, он не хочет вмешиваться в распоряжения главного надзирателя; но завтра Лонгридж посетят жены офицеров, одна из них совсем недавно приехала из Англии. Я буду просить ее повлиять на коменданта и главного надзирателя, чтобы вас перевели из партии Д. Английская леди никогда не допустит, чтобы в ее коляску впрягли такого человека, как вы; и я не сомневаюсь, что мистер Скрэг удовлетворит ее просьбу.

Преподобный мистер Тэйлор очень мало знал даму, о которой упомянул, некую миссис Броунинг. Будь он с ней знаком покороче, он бы не отважился предсказывать, как она отнесется к предложению прокатиться в экипаже, запряженном людьми. По правде говоря, эта дама уже однажды пользовалась такой запряжкой и теперь с особым удовольствием думала о предстоящей назавтра поездке.

— Я подожду, сэр, — ответил Тэппин, смирившись, — если «Круг» позволит, я подожду день-два, прежде чем…

— Прежде чем? — с надеждой спросил священник.

— Прежде чем окончательно отдамся в руки дьявола! — ответил бывший мэр, задохнувшись от рыданий.

Возвращаясь домой, священник Тэйлор нагнал отца Макиндоу — самого лучшего и тощего из всех патеров.

В дальнейшем отец Макиндоу приобрел уважение и любовь значительной части населения в Сиднее; но никто из верных дочерей и сыновей католической церкви не любил его так, как стойкий хранитель англиканской веры, пастор Тэйлор.

Они были очень разные люди, но в двух вопросах они сходились безусловно: оба от всей души ненавидели Систему и от всей души жалели жертвы этой Системы.

— Есть новости, брат мой? — спросил протестант, беря католика под руку.

— Нет, ничего нового, вот только опять восторжествовала Система, — ответил отец Макиндоу.

— Над телом или над душой?

— На этот раз над телом: старик Кэлли, подносчик кирпича, упал с лесов и сломал ногу.

— У меня хуже. Гибнет душа! — сказал священник англиканской церкви.

 

Джон Прайс и стальной прут

Перевод В. Маянц

Морской ветерок чуть колыхал гигантские араукарии, посаженные перед виллой коменданта еще полковником Фово, извлекая из их вершин один-два аккорда музыки, накопленной в них безмятежными веками, В бледном свете южной луны сверкали скалистые отроги горы Питта, одиноко царившей в вышине; по синей глади океана раскинулся широкий веер перламутровых бликов. Это был один из тех вечеров, о которых с восторгом вздыхают поэты и в далеких отсюда землях молчаливой розе рассказывает соловей; это был один из тех вечеров, которые в этих недавно открытых землях доставляли истинное наслаждение Джону Прайсу.

Рожденный властвовать, познавший неприглядные стороны человеческой натуры так глубоко, как это (к превеликой печали злых духов) удалось лишь немногим, посетившим здешние края, он обладал способностью наслаждаться всякой зримой красотой. Когда он глядел на роскошный пейзаж, или на хорошо сложенного мужчину, будь то каторжник или свободный, или на красивую женщину, он подчас забывал вставить монокль, и ледяной взгляд прозрачных сероватых глаз терял страшное свойство пронизывать насквозь, в чем и заключался основной источник власти коменданта над заключенными и новичками-тюремщиками. Когда же из одного глаза Джона Прайса исчезал холодный стеклянный диск, а другой утрачивал металлическую пронзительность — тогда Джон Прайс переставал быть самим собой.

Минуты, когда он переставал быть самим собой, случались нередко. Однако, если спросить любого из тех немногих каторжников, кому посчастливилось пережить Прежний Режим, или любого из столь же малочисленных еще не умерших тюремщиков, бывших его подчиненных, они откажутся подтвердить это. Они заверят вас, что Джон Прайс всегда был только самим собой, а именно — наисуровейшим блюстителем дисциплины, наискептичнейшим моралистом, наиутонченнейшим мучителем, человеком, чье чувство юмора было самого мрачного порядка. По прошествии времени видно, что это представление о нем столь же отвечает истине, как и портрет, начертанный доброжелательной рукой начальников и личных друзей Джона Прайса, наделивших его такими добродетелями, которые, если помнить о встречавшихся на его пути искушениях, придают ему настоящий ореол святости. Джон Прайс не был святым, но и среди демонов он не достиг ранга достаточно высокого для того, чтобы у врат преисподней услышать от князя тьмы и его сановников возглас: «Привет тебе, брат!» Несомненно, Джон Прайс был сложной натурой, но, к несчастью для него, грани его характера в большинстве своем были обструганы рубанком Системы. Под лезвие Системы попал материал, который при других обстоятельствах, будучи обращен как меч против врагов нации, превратился бы в безмерно смелого полководца, в неустрашимого вождя, в правителя с безошибочным предвидением. Но — Парки справедливы! И если нельзя найти каторжника, не развращенного в той или иной мере Системой и Прежним Режимом, то не избежали этой участи и их тюремщики. Поскольку Джону Прайсу довелось занимать различные посты в трех колониях, то естественно, что он был орудием, изуродовавшим больше человеческих судеб, чем любой другой администратор; поэтому нет ничего удивительного, что ущерб, понесенный им самим, значительно превосходит тот, от которого пострадали другие служители Системы. Жизнь, которая могла бы завершиться усыпальницей Вестминстерского аббатства, была бесславно оборвана рукой уголовника на набережной Вильямстауна. Тот, кого породила Система, Системой же был погублен. Что, по законам Системы, и является справедливостью.

В тот вечер, когда Отчаянье, величественно восседающее на троне в своем королевстве на острове Норфолк, украсилось прелестью Небес, издеваясь над тысячью двумястами смертных, обливающихся потом страха под казенными одеялами или в объятиях цепей, которые по ночам так глубоко впивались в натертые днем раны, — в тот вечер Джон Прайс, гражданский комендант, вышел вместе с гостем из столовой на веранду и залюбовался красотой природы.

Он обратил к своему гостю те грани своего характера, которые были малоизвестны.

— Чудесный вечер, — сказал он. — Я никогда не видел ничего прекраснее.

— Я тоже, — последовал ответ.

Оба замолчали. Каждый погрузился в созерцание и забыл своего собеседника. Прайс устремил взор в сторону острова Филиппа, гость — в небеса.

Вдруг тишину нарушил детский голос. Крошечная фигурка в белой рубашонке выскользнула из дверей и позвала отца:

— Папа! Где ты, папочка?

— Здесь, сынок! Как нехорошо. Ты еще не спишь?

Малыш, переступая босыми ножками, доходит до середины веранды и, остановившись подле отца, протягивает к нему ладошки, желая, чтобы его взяли на руки.

— Я не хочу спать, папочка, пока не скажу новую молитву.

— Новую молитву?

Суровый комендант наклоняется и берет мальчика на руки. Будь он на месте этого отца, думает гость, он бы постеснялся повторить за сыном эти слова; положение правителя, обладающего неограниченной властью над тысячью рабов, не вяжется с ролью родителя, выслушивающего, как дитя невнятно лепечет молитву. Однако Джон Прайс думает иначе. У него есть недостатки, но он не боится ни бога, ни черта, ни людей, — только трус притворяется, что ему важно мнение других. Пусть весь мир явился бы сюда, он, Джон Прайс, все равно поступил бы так же.

— Да, папочка, новая молитва. Меня Дэнни научил, только не велел никому говорить, кроме тебя.

— Хорошо, дружок, начинай.

Ребенок выскользнул из сильных рук и стал на колени на голых досках веранды.

— Значит, вы полагаете, что ребенка нужно воспитывать по правилам, даже если это не всегда ваши правила, а, Прайс? — засмеялся гость.

Хотя доктор Хэмптон в то время и стоял по службе выше Прайса (так как Малое Провидение сорока тысяч душ — губернатор Земли Ван Димена — поручило бывшему врачу тюремного корабля выяснить «моральное состояние обитателей острова Норфолк»), гражданский комендант надменно заставил его замолчан..

— Я верю в религию, — сказал он, — для детей и каторжников.

Доктор добродушно, — ведь Прайс был полезным служащим, — отпарировал выпад:

— Которые в сущности те же дети, только постарше. Их, как и детей, надо кормить, укладывать на ночь, пороть, запирать. Но я помешал, — продолжай, мой мальчик!

— Я не ваш мальчик, я папин, — правда, папочка?

— Да, да. Ну, говори свои молитвы, сынок! Ты здесь простудишься. Может, ты лучше скажешь их маме или няне в комнате?

— Нет, папа. Потому что Дэнни велел мне сказать эту молитву тебе самому.

— Ну, хорошо. Начинай.

Ребенок зашептал «Отче наш». Маленькая кудрявая головка благоговейно склонилась над сложенными ладонями.

После этой молитвы, которая во все века христианства была голосом всех верующих, он зашептал:

Сонный голосок его стал прерываться:

— Господи, благослови папу, маму, сестричку, сэра Джона Фрэнинга в пути, и леди Фрэнинг, и всех любимых друзей…

Кудри, отягченные сном, упали на ослабевшие ручки, и детский лепет смолк.

Отец нагнулся и взял мальчика на руки, но тут Хэмптон, которому не давало покоя любопытство, громко спросил:

— А где же твоя молитва, малыш?

Ребенок встрепенулся, потер кулачками глаза и пробормотал:

— О, я забыл. Сейчас скажу, папа!

Он опять соскользнул на пол и, став в молитвенную позу, прошептал с особым благоговением, отчего слова его зазвучали еще страшнее:

— Господи, прокляни Джона Прайса!

Это еще вопрос, кто был больше изощрен в жестокости — Джон Прайс или кое-кто из каторжников, которых выпестовал Джон Прайс!

Когда доктор Хэмптон стал губернатором Западной Австралии, он говаривал, что и сам никогда не видел и от других не слышал, чтобы Джон Прайс дрогнул, если не считать двух случаев. Первый раз это случилось на Тасмании, о чем мы еще расскажем когда-нибудь. Второй случай произошел в описываемый вечер.

Отец содрогнулся, услышав проклятие, произнесенное невинным малюткой. Лунный свет не был единственной причиной бледности его лица.

— Дэнни… научил… тебя сказать… так? — спросил он у мальчика.

Но, прислонив головку к его коленям, ребенок уже спал. Отец поднял его и внес в дом. Положив малыша в кроватку, он помедлил, не решаясь прикоснуться к устам, которые так больно ужалили его, затем, склонившись, он поцеловал их алый изгиб и ямочки по краям.

Ребенок, чуть приоткрыв глаза, зашевелился и нежно пробормотал:

— Папочка!

— Как вы намерены поступить с заключенным, который подучил малыша сказать это? — спросил Хэмптон, когда комендант снова вышел на веранду.

— Ждать!

— Почему?

— Потому что я не могу наказать мерзавца без очной ставки с ребенком. А это привлечет внимание мальчика к… этим словам, и он их запомнит. Но если не возвращаться к этому, все быстро изгладится у него из памяти. Кроме того…

— Да?

— Показать заключенному, что он… — Прайс опять замолчал.

— Что он оскорбил вас? — подсказал Хэмптон с мягким злорадством, царапнув исподтишка, словно кошка, что было в его характере.

— Да, если угодно, сэр! — Джон Прайс был вынужден напомнить себе, что доктор не только старше чином, но и гость в его доме. — Если я дам ему понять, что он, как вы выразились, оскорбил меня, то все слуги в доме пожелают сыграть со мной подобную шутку. У вас, доктор, такой опыт обращения с преступниками, — разве вы не знаете, что только промолчав можно пресечь в корне те их выходки, которые прямо не запрещены уставом? И что наказание в их глазах придает делу важность?

Как администратор в самом широком смысле этого слова, вполне заслуживший панегирик мистера Гладстона, назвавшего его «человеком, достойным занимать самые ответственные посты, связанные с поддержанием порядка на каторге», Хэмптон привык смотреть на Джона Прайса сверху вниз; однако, когда речь шла о конкретных случаях, он считался с мнением гражданского коменданта. Он так и сказал теперь, а потом спросил — не из боязни, что Прайс вдруг проявит необычайное для него великодушие, а просто желая узнать, каким же способом он собирается наказать каторжника, изобретшего столь дьявольскую шутку: не собирается ли Прайс оставить это дело без последствий?

— Я сказал, что буду ждать, — ответил Прайс.

Тот, кто ждет, не просчитается.

Дэниел Данкен, осужденный за «Вестморленд», был одним из четырех заключенных, которых по Милости Властей комендант имел право использовать для домашних услуг. Его взял к себе еще прежний комендант, и Прайс продолжал держать его при вилле, поджидая, пока появится более достойный снисхождения человек, то есть, на языке Системы, человек, который приносил бы больше пользы в хозяйстве.

К несчастью для Дэнни, такой человек не замедлил привлечь к себе августейшее внимание коменданта. Некий субъект, который в проницательных глазах властителей Зла был столь презренным существом, что они наградили его всего-навсего семью годами заключения на лоне прекрасной природы острова Норфолк, проявил большие способности к декоративному садоводству. Он предложил два или три изумительных новшества, долженствовавших украсить вид из окон виллы, и поскольку Система всегда стремилась усовершенствовать природу, ему предстояло позолотить благородное золото; а именно — укротить буйную роскошь сосновых полян и ароматных зарослей, дабы привести их в порядок, столь любимый тюремным начальством.

Порядок — великолепная вещь, поэтому Дэниелю Данкену, этому воплощению пороков, над которым Система произвела неисчислимые опыты с целью привить ему чувство порядка, — следовало бы оценить мотив, по которому мистер Прайс собирался заменить его другим заключенным. Но даже безупречная система воспитания моральных качеств, составлявшая суть института каторжных работ, не смогла истребить в душе Данкена эгоистических наклонностей, посеянных в ней менее благочестивой обстановкой его юности. Вместо того чтобы, так сказать, пойти навстречу желанию мистера Прайса и приветствовать свое водворение в тюремную камеру, дающую прекраснейшую возможность поразмыслить на досуге, что необходимо для воспитания хорошего характера, он вознегодовал. И, вознегодовав, заставил невинного ребенка — сынишку коменданта — осквернить свои уста проклятиями. Действовать таким образом было явным неблагоразумием со стороны Дэнни, но когда и где со времен Эдема были желчные сыны Адама благоразумны?

Он знал, что поступает неблагоразумно, а кроме того, знал, что заставить детские уста разверзнуться для проклятия — кощунство. И зная, какими последствиями грозит его неблагоразумие, он все же пошел на риск — ради возможности проклясть. Что неминуемо вытекало из Системы.

Он знал, что начинаются последствия, когда на следующее утро, стоя на крыльце веранды, комендант с улыбкой сказал;

— Сегодня вы здесь последний день, Данкен. Постарайтесь использовать его получше. Завтра вернетесь в тюрьму.

Заключенный с вызовом поглядел в стеклянный диск — и задрожал, отдавая честь.

— Слушаю, сэр.

— И еще, Данкен…

— Да, сэр?

— Вы любите детей, Данкен?

— Да, сэр.

— Так вот, вы, как мне известно, хорошо служили здесь в доме, и я делаю вам снисхождение, Данкен, — дети будут иногда навещать вас. Но никаких молитв, Данкен, никаких молитв.

Данкена опять затрясло, хотя все кругом пело, купаясь в теплых солнечных лучах; он склонил голову над мотыгой. Он уже сожалел, что был неблагоразумен.

Через три дня главная тюремная охрана выстроилась, встречая доктора Хэмптона и коменданта, приехавших инспектировать тюрьму.

— Провести перекличку! — распорядился гражданский комендант, обращаясь к помощнику главного надзирателя Таффу.

Все обитатели тюрьмы, за исключением тех, кто, закованный в двойные кандалы, ожидал в своих камерах суда, были выстроены в коридоре.

В тот день были прекращены все работы, ибо начальство намеревалось «переформировать партии», — обстоятельство неприятное для Таффа и гибельное для Дэнни Данкена. Дело в том, что обычно перекличку производили по партиям, и Тафф, зная всех своих подопечных наперечет, мог выпалить их имена по списку, словно он их читал, хотя на самом деле читать он умел только по-печатному. Но перечислить наизусть сорок человек было так же невозможно, как и разобраться в списке, который был написан от руки.

— Провести перекличку! — повторил гражданский комендант.

Тафф отдал честь и заискивающим тоном сообщил их милостям, что «уж очень малюсенькие буквочки, а у него слабые глаза, ваша милость».

— Слабые глаза? — повторил комендант. — Я не знал, что у вас слабые глаза.

— Да, сэр! Но это совсем недавно проявилось. Они поправятся быстро, сэр! — И Тафф про себя поклялся, что даст какому-нибудь каторжнику больничный паек рома и табака, чтобы его поднатаскали в чтении «мелкого почерка». — Быстро поправятся, сэр. Может, дать список кому из ребят, сэр?

Комендант пропустил этот вопрос мимо ушей и продолжал в том же тоне:

— Совсем недавно проявилась эта слабость! Однако насколько же слабы ваши глаза? Взгляните вон туда, на Данкена, Данкена 41–392. Данкена по Вестморлендскому делу. Вы видите у него этот стальной прут — опасное оружие, иметь которое заключенным категорически запрещается по уставу?

Тафф тупо смотрит на Данкена, так же тупо оглядывается; весь строй вытягивает шеи в одном направлении, словно вороны, усевшись в ряд на скале, поворачивают клюв, следя, как живое существо превращается в падаль.

Секунду никто ничего не видит; Данкен стоит прижав руки к бокам, как положено по уставу. Что же это за стальной прут? Где он?

Гражданский комендант Джон Прайс делает шаг вперед, на секунду задерживается, чтобы вставить монокль, а затем указательным пальцем дотрагивается до рокового предмета.

— После переклички предать этого заключенного суду за ношение опасного оружия. Кроме того, вы, Тафф, должны немедленно отправиться к доктору для излечения своего недуга. Пора позаботиться о вашем зрении, если вы уже стали позволять заключенным — и не простым заключенным, а из тюремной партии — носить при себе стальные прутья. Подайте мне список!

Перекличка началась и кончилась. И тогда Дэниел Данкен, № 41–392, осужденный за «Вестморленд», предстал перед судом. Помощник главного надзирателя Тафф докладывал, гражданский комендант Джон Прайс председательствовал в качестве судьи. Доктору Хэмптону, присутствовавшему в качестве любопытного зрителя, предложили стул.

— Что вы имеете сказать в свою защиту, заключенный? — спросил судья.

— Только одно — мне ее принес ваш сынок. Я ему как раз делал паруса для игрушечной лодки, когда вы меня перевели, сэр, вот он и пришел ко мне вчера и принес, чтобы я кончил. Он сказал: «Мама прислала ее, сэр».

— Таким образом, вы признаетесь еще в одном проступке? Общаться с детьми свободных граждан запрещено, это вам прекрасно известно. Однако мы это оставим до следующего раза. Что еще вы можете сказать в свою защиту?

Каторжник затаил дыхание. И весь суд за исключением коменданта и доктора Хэмптона тоже сидел не дыша. Эти двое — можете не сомневаться — дышали совершенно спокойно. На их дыхание мог повлиять только министр ее величества.

— Итак, пятьдесят плетей и на шесть месяцев в сырую каменоломню, с конфискацией означенного предмета. Как ваше мнение, сэр?

— По моему суждению, чрезвычайно справедливый приговор, — одобрил инспектор, — чрезвычайно!

И он пристально поглядел в монокль и увидел в стальных глазах такое толкование приговора, которое вполне совпадало с его собственной точкой зрения. Джон Прайс выжидал всего три дня.

Слава приходит случайно. Так же как и позор.

Но трудно сказать, по чистой ли случайности у Дэнни Данкена, осужденного за «Вестморленд», оказалась эта обыкновенная швейная иголка размер №2.

 

Стилмен рассказывает свою историю

Перевод М. Ермашевой

Иногда на Стилмена находил стих пооткровенничать со Смитом — так иной старый обитатель зарослей разговаривает со своей собакой.

— Когда устанешь от мыслей и хочется отвести душу, с тобой почти так же приятно поболтать, как с умной овчаркой, Смит. Ты немножко простофиля и довольно большой болван и чаще всего просто не понимаешь, о чем я, собственно, говорю, — вот поэтому-то я и не прочь поболтать с тобой. Ты должен считать это честью для себя: даже и такое доверие я не всякому окажу.

Смит почесал макушку.

— Я лучше предпочту говорить с тобой или с пнем, чем с каким-нибудь молчаливым, настороженным, сдержанным и многоопытным типом, который слушает все, что ты ему говоришь — дело или чепуху, — так, будто ты пытаешься всучить ему пай в прииске. Я перестаю разговаривать с человеком, который молчит и слушает, как я разглагольствую, с таким видом, словно это ему очень интересно. Такой ненадежен. Ему нельзя доверять. Чаще всего он просто хочет отточить свой топор о мой; а какую можно получить выгоду, если каждому из нас надо наточить топор, а точила нет, — хотя я все-таки когда-нибудь это проделаю.

— А как? — спросил Смит.

— Есть несколько способов. Например, сговориться с обладателем второго топора и вместе найти точило или сделать точило из его топора. Но это медленный способ, и — как я уже говорил — он требует слишком много умственных усилий. К тому же он не окупается. Так можно удовлетворить свое тщеславие или гордость, но их у меня нет. Прежде были — когда я был помоложе, — но… это меня чуть не убило, и я предпочел бросить. Обычно можно доверять человеку, который говорит больше, чем ты; из него выйдет надежный товарищ — или хорошее точило.

Смит почесал затылок и прищурился на огонь с растерянным видом, какой бывает у женщины, обдумывающей вопрос жизни и смерти или отделку для шляпки. Стилмен сжал рукой подбородок и задумчиво поглядел на Смита.

— Я… я… послушай, Стилли! — вдруг воскликнул Смит, выпрямляясь, почесывая макушку и усиленно мигая: — А я-то что?

— То есть как?

— Я топор или точило?

— Э, Смит, у тебя сегодня голова работает удивительно хорошо. Ну что ж, ты вертишь точило, а я точу. — Смит снова уселся поудобнее. — Если бы ты мог точить лучше меня, то я вертел бы точило, а точить предоставил бы тебе. Я не стал бы действовать против интересов фирмы, — это достаточно справедливо, не так ли?

— Пожалуй, — произнес Смит. — Думаю, что да.

— И я думаю, что да. Ну, Смит, мы с тобой уже много лет живем в ладу — более или менее, но мало ли что может случиться. Например, я могу испустить дух пли ты.

На лице Смита появилась тревога.

— Одного из нас — или обоих — может постичь возмездие за наши прегрешения: такие случаи бывали, хотя и не часто. Или, скажем, несчастье или смерть могут случайно принять нас за честных простофиль — тружеников, обремененных большим семейством, и сразить нас в расцвете нашей мудрости. Ты можешь попасть в беду, и в таком случае мне из принципа придется покинуть тебя там; или я могу попасть в беду, и у тебя не хватит ума, чтобы вытащить меня, — хотя я знаю, ты такой дурак, что полезешь меня спасать. Я могу пойти в гору и раззнакомиться с тобой или вдруг тебе взбредет в голову показать характер — и ты сбежишь после того, как я тебя за это вздую. Тебе может надоесть, что я называю тебя простофилей, командую тобой и помыкаю и превращаю тебя в свое орудие. Ты можешь вдруг заняться честным трудом (ты всегда был немного слабоумен), и тогда мне придется отречься от тебя (разве что ты согласишься содержать меня), как от безнадежного простофили. Или мне вздумается стать уважаемым почтенным горожанином, и тогда, если ты подойдешь ко мне ближе чем на десять миль или намекнешь, что когда-то знал меня, я засажу тебя в кутузку за бродяжничество, или за попрошайничество, или за попытку шантажа. Мне придется отправить тебя за решетку, заранее тебя предупреждаю. Или мы с тобой можем попасть в отчаянное положение (и не обязательно очень уж отчаянное), и я буду вынужден принести тебя в жертву ради собственной безопасности, покоя и удобства. Много чего может случиться…

Ну, как я уже сказал, мы не один год бродили вместе, и я могу засвидетельствовать, что ты надежен, честен и не пьешь; так что, на случай если нам придется расстаться, — а это рано или поздно случится, — и ты останешься жив, я дам тебе несколько советов, проверенных на моем личном опыте.

Прежде всего, если ты когда-нибудь снова родишься, — а тебе это не повредило бы, — то родись с воловьей силой и с воловьей шкурой, с тупым самомнением и с пустой головой, — по крайней мере пусть она будет у тебя не полнее, чем сейчас. Я родился с кожей как папиросная бумага и с хорошей головой; и кроме того — с сердцем.

Родись без родственников, если можешь. А если это тебе не удастся, то после своего рождения постарайся от них смыться как можно скорее. Я слишком задержался…

Если у тебя имеются родные и ты будешь склонен помогать им всякий раз, как тебе привалят деньги (трудно заранее сказать, что может прийти в голову такому слабоумному, как ты), — не делай этого. А то у них будет на тебя зуб, и это породит только злобу и семейные неприятности. Самая сильная неприязнь на свете — неприязнь того, кто от тебя зависит. Ты не дождешься ни благодарности, ни простой вежливости, и тебе еще повезет, если ты сумеешь сохранить свою репутацию (у тебя нет репутации, Смит; но допустим, что она у тебя есть). Если у простофили лопнет терпение, его ждет лютая ненависть и злобная брань. Самые мерзкие сплетни обычно распускает о человеке его собственная родня. Именно поэтому им сразу все верят. Так что первое, что нужно сделать в жизни, — это сбежать от своих друзей.

Если ты когда-нибудь пойдешь работать, — а чудеса случались и раньше, — то, сколько бы тебе ни платили и как бы с тобой ни обходились, можешь не сомневаться, что тебя грабят; помни об этом, иначе ты никогда не преуспеешь в этом мире. Ведь если ты идешь в театр по знакомству, тебя усадят на самое лучшее место, а если ты платишь за вход, то кассир тебе солжет, и тебе придется драться за место на галерке. Только тому, кто не зевает, все плывет в руки; а кто платит, тому еще приходится говорить спасибо за всякую ерунду. Избыток хитрости рано или поздно приведет тебя в тюрьму; а избыток честности скорее всего приведет в твой дом — если у тебя таковой имеется — судебного исполнителя, который разделает тебя под орех на глазах у соседей. Честного размазню чаще принимают за мошенника и обвиняют в мошенничестве, чем отпетого негодяя, а человека, который слишком часто говорит правду, считают неисправимым лжецом. А главное — кукарекай потише, а насест ищи повыше, ибо мир, в котором мы живем, — странный мир, и кто знает, что тебя ждет впереди.

А если ты женишься, — у женщин бывают всякие причуды, — то будь плохим сколько тебе угодно, а потом стань немножко лучше, и жена будет любить тебя. Если ты все время будешь плох, она в конце концов не выдержит; а если ты все время будешь хорош, она, естественно, будет тебя презирать. Никогда не объясняй своих намерений, пока не приведешь их в исполнение, и после — тоже, если возможно. Если окажешься между двух стульев, хорошенько дерись за самого себя, Смит, хорошенько дерись, — и тебя будут уважать больше, чем если бы ты дрался за весь мир. Благородство в наше время никому не понятно, а то, что людям непонятно, — либо «безумие», либо «жульничество». Неудаче нет оправдания, и ты никогда не найдешь для нее оправдания. Я вступил в жизнь очень молодым — и очень мягкотелым…

— Я думал, ты хочешь рассказать мне свою историю, Стилли, — сказал Смит.

Стилмен печально улыбнулся.

 

Билл и Арви с завода братьев Грайндер

Перевод Р. Бобровой

На длинном цементном подоконнике у входа на вагоностроительный завод братьев Грайндер сидело в ожидании звонка, возвещавшего начало рабочего дня, человек пять-шесть подручных мальчишек, отпетых сорванцов, один из которых — Билл Андерсон, головорез лет четырнадцати — пятнадцати, был известен под кличкой «Касторка».

— А вот и наш Арви Тронутый, — провозгласил Билл, завидев робкого, бледного и тщедушного парнишку, который появился из-за угла и остановился у входа в цех. — Как поживают твои папа с мамой, Арви? Мальчик не отвечал, только жался ближе к входу. Прозвенел первый звонок.

— Что у тебя сегодня на завтрак. Тронутый? Хлеб с патокой? — спросил юный сорвиголова и в назидание приятелям вырвал у него сумочку с завтраком и вытряхнул ее содержимое на тротуар.

Двери отворились. Арви подобрал свой завтрак, отбил приход и поспешил в цех.

— Эй, Тронутый, — окликнул его один из кузнецов, когда Арви проходил мимо. — Что ты думаешь о вчерашних лодочных гонках?

— Я думаю, — прорвало наконец Арви, — что лучше бы у нас в Австралии ребята поменьше думали о гонках и драках.

Рабочий уставился на него непонимающим взглядом, затем расхохотался ему в лицо и отвернулся. Кругом все заухмылялись.

— Наш Тронутый скоро совсем спятит, — заржал Билл.

— Эй, Касторка! — крикнул подручный кузнеца. — Сколько масла выпьешь за кусок табака?

— Чайную ложку.

— Две.

— Идет. Только сперва покажи табак.

— Получишь ты свой табак, не беспокойся. Чего ты испугался? Эй, ребята, идите смотреть, как Билл масло глушит.

Билл отмерил две ложки машинного масла и выпил. Он получил свой табак, а остальные получили удовольствие, глядя, как Билл, по их выражению, «глушит масло».

Прозвенел второй звонок, и Билл направился на другой конец цеха, где Арви, уже приступивший к работе, выметал стружки из-под верстака.

Юный головорез уселся на верстак, забарабанил каблуками об его ножку и засвистал. Торопиться ему было некуда: его мастер еще не пришел. Он развлекался тем, что лениво швырял в Арви щепками. Некоторое время Арви сносил это безропотно.

— Лучше бы… у нас в Австралии… — проговорил юный головорез с задумчивым, отсутствующим видом, рассматривая выбеленные балки под крышей и нащупывая у себя за спиной щепку потяжелее. — Лучше бы… у нас в Австралии… поменьше думали… о… о… гонках… и драках.

— Отстань, слышишь? — сказал Арви.

— Ну? А то что? — воскликнул Билл в притворном изумлении, отводя взор от потолка. Затем продолжал негодующим гоном — Могу хоть сейчас дать по шее, если хочешь.

Арви продолжал мести. Билл перекидал все щепки, до которых смог дотянуться, и стал насвистывать «Марш мертвецов», поглядывая, как работают кругом. Потом спросил:

— Как тебя зовут. Тронутый?

Ответа не последовало.

— Ты что, не можешь ответить, когда тебя спрашивают по-хорошему? Был бы я твой отец, я бы тебя живо отучил воротить морду.

— Арви меня зовут, сам знаешь.

— Арви и все?

— Арви Аспинол.

Билл поднял глаза к потолку, поразмыслил, посвистал, потом вдруг сказал:

— Послушай, Тронутый, а где ты живешь?

— Джонси-стрит.

— Где?

— Джонси-стрит.

Билл коротко присвистнул.

— А какой номер дома?

— Восемь.

— Иди к черту! Врешь!

— Нет, не вру. А что тут такого? Зачем я буду тебе врать?

— А то, что мы там тоже жили. Твои старики живы?

— Мать жива, отец умер.

Билл почесал в затылке, выпятил нижнюю губу и опять задумался.

— Послушай, Арви, а от чего твой отец умер?

— Сердце. На работе упал и умер.

Билл издал протяжный многозначительный свист. Наморщив лоб, он уставился на балки под крышей, как будто думал увидеть там что-то необыкновенное. Помолчав, он сказал с расстановкой:

— И мой тоже.

Это совпадение так его поразило, что понадобилась еще почти целая минута, чтобы оно улеглось у него в голове. Потом он сказал:

— Мать небось ходит стирать?

— Да.

— И подрабатывает уборкой?

— Да.

— И моя тоже. Братья-сестры есть?

— Двое — брат и сестра.

У Билла на лице почему-то появилось облегчение.

— А у меня девять. Твои младше тебя?

— Младше.

— Хозяин дома здорово надоедает?

— Порядочно.

— О выселении предупреждали?

— Два раза.

Перекинувшись еще несколькими фразами в том же духе, они замолчали. Молчание длилось минуты три, и под конец оба почувствовали себя неловко.

Билл заерзал, потянулся было за щепкой, но вовремя опомнился, опять устремил взор в потолок и стал насвистывать, крутя на пальце длинную стружку, потом разорвал ее пополам, с досадой отшвырнул и вдруг буркнул:

— Знаешь что, Арви, я у тебя вчера тачку опрокинул, — так я извиняюсь.

— Спасибо.

Это был нокаут в первом же раунде. Билл повертелся на верстаке, завинтил тиски, побарабанил пальцами, посвистал и наконец, засунув руки в карманы, спрыгнул на пол.

— Вот что, Арви, — торопливо проговорил он, понизив голос. — Когда будем сегодня выходить, держись около меня. Если кто из ребят тебя тронет или скажет хоть слово, они у меня узнают.

Он отошел вразвалку и скрылся за стоявшим поблизости корпусом вагона.

В этот вечер Арви задержался в цеху. Его мастер, бравший подряды на окраску вагонов, всегда старался, когда до звонка оставалось минут пять — десять, подыскать своим мальчикам работу на двадцать минут. Он нанимал мальчиков потому, что они обходились дешевле, а у него было много черной работы, и кроме того, мальчикам ничего не стоило залезть с красками и кистями под пол или под тележку, и им можно было поручать грунтовку, а также окраску платформ. Звали подрядчика Коллинс, а его подручных мальчишек называли «малютками Коллинса». На заводе смеялись, что Коллинс завел у себя в цеху ясли. Разумеется, он не нарушал закона об обязательном образовании — всем его мальчишкам «было больше четырнадцати». Некоторым не было и одиннадцати, и Коллинс им платил от пяти до десяти шиллингов в неделю. Братьям Грайндер до этого не было дела — лишь бы заказы выполнялись вовремя и дивиденды выплачивались регулярно. Каждое воскресенье Коллинс произносил проповеди в парке. Но это уже не имеет отношения к нашему рассказу.

Когда Арви вышел с завода, накрапывал дождь и все уже ушли, кроме Билла, который стоял, прислонившись спиной к столбу веранды, и старательно плевал в разорванный носок своего ботинка, что у него, надо сказать, получалось неплохо. Он поднял глаза, небрежно кивнул Арви, метнулся на дорогу, прицепился к проезжающему грузовику и скрылся за поворотом. Шофер спокойно сидел за рулем с трубкой в зубах и с мешком, накинутым на плечи, не подозревая о том, что происходит у него за спиной.

Арви пошел домой с щемящим чувством в груди и роем мыслей в голове. Как это ни странно, но теперь, больше чем когда бы то ни было, ему ненавистна была мысль о том, чтобы завтра опять идти на завод. Эта новая дружба, которой он не искал и которая свалилась на него как снег на голову, вызывала в сердце бедного одинокого мальчика лишь одно смятение. Он не хотел ее.

Но ему и не пришлось больше идти на завод. По дороге домой он промок до костей и ночью был уже при смерти. Все последнее время он ходил больной, и на другое утро Коллинс не досчитался одного из своих «малюток».

 

Как Митчелл поступал на работу

Перевод М. Ермашевой

— Я брошу работать и попробую сколотить деньжат, — сказал Митчелл, выплескивая остатки чая из жестяной кружки и протягивая руку за чайником. — Это была величайшая ошибка моей жизни; не потрать я столько времени и энергии на работу и на поиски работы, я был бы теперь обеспеченным человеком.

— Джо! — добавил он громче, снисходительно приспосабливаясь к моему лесному невежеству. — Я не собираюсь больше натирать мозоли, я попробую зашибить копейку.

В тот вечер я не был настроен отзывчиво, но я закурил и уселся поудобнее, прислонившись спиной к дереву, а Джек положил руки на колени и задумчиво продолжал:

— Помню, как я в первый раз поступил на работу. Я был тогда еще мальчишкой. Мать все подыскивала для меня место. Может быть, она думала, что я оробею и у меня не хватит духа войти туда, где требуется мальчик, что я не сумею постоять за себя, — вот она и помогала мне и опекала меня, как могла. Боюсь, что я не всегда был достаточно благодарен ей. Я всегда был неблагодарным мальчишкой, как большинство мальчишек, — но в остальном я был неплохим парнишкой, не хуже всех других. Иногда я почти жалею, что был таким хорошим. Мои родичи ценили бы меня гораздо больше и обращались бы со мной лучше, и кроме того — как приятно иной раз сидеть, глядя, как солнце садится в чаще зарослей, и вспоминать о том, каким негодяем ты был в детстве, как зря прожил жизнь, как своим поведением ты разбил сердца родителей, и чувствовать приличествующее раскаяние, горечь и запоздалые угрызения совести.

Ну да ладно!.. Обычно я действительно немного стеснялся войти в дверь конторы или магазина, которым требовался «крепкий подросток» или «старательный мальчик» для услуг. Хотя, несомненно, я был достаточно крепким подростком и старательным мальчиком — по’ крайней мере в некоторых отношениях, — но мне не нравилось, когда об этом говорилось в объявлении на витрине, и я не хотел оказывать услуги в тесной лавке, на знойной, пыльной улице — особенно в погожее утро, когда огромные, искрящиеся на солнце волны накатываются на пляж в Бонди или в Куги и когда я мог отлично провести время купаясь… я дал бы многое, чтобы оказаться там сейчас…

Митчелл поглядел на раскаленную песчаную равнину, которую нам предстояло одолеть на следующий день, и вздохнул.

— Сперва я устроился на фабрике варенья. На объявлении в окне было написано просто: «Требуется мальчик», и я решил, что это мне подойдет. Меня поставили чистить персики; и как только мастер повернулся ко мне спиной, я выбрал подходящий персик и надкусил его. Эти персики были пропитаны солью, или кислотой, или еще чем-то таким — так нужно для их обработки, — и мне пришлось выплюнуть его. Тогда я взял апельсин у мальчика, который их резал, но апельсин был горький, и я не мог его есть. Я понял, что меня здорово надули. Я попался, и надо было выбираться любым способом. Утром я оставил куртку внизу в конторе, а там были мастер и сам хозяин, так что мне пришлось проработать на этой фабрике битых два часа. Это были, пожалуй, самые длинные два часа в моей жизни. Наконец мастер поднялся к нам, и я сказал ему, что мне на минутку нужно спуститься вниз, я проскользнул вниз, подождал, пока хозяин отвернется, схватил куртку и дал тягу.

Потом я устроился на фабрику циновок, — вернее, меня устроила туда тетка. Ни ковры, ни циновки меня нисколько не интересовали. Хуже всего было то, что хозяин, казалось, не хотел меня отпускать, и я еле добился, чтобы он меня уволил. Но после этого он увиделся кое с кем из моей родни и на следующей неделе взял меня обратно. В субботу он уволил меня окончательно.

Следующее место я нашел себе сам. Я не торопился; я долго взвешивал — и выбрал то, что мне подходило. Я устроился на конфетную фабрику. Я думал, что мне там понравится, — так оно и было… некоторое время. Мне поручили составлять и размешивать леденцовую массу в цеху ююбы, но мне так осточертел ее запах, и я так объелся этими и всякими другими леденцами, что вскоре захотел перемены; поэтому я поругался со старшим мастером цеха, и хозяин меня выгнал.

Потом я устроился в бакалейный магазин. Решил, что там у меня будет больше разнообразия. Но однажды хозяин целый день отсутствовал — кажется, заболел, и я продал много товару дешевле, чем следовало. Просто не знал. Когда покупатель заходил и спрашивал что-нибудь, я заглядывал в витрину, находил там нужную этикетку с ценой и по этой цене продавал товар первого сорта; раз или два я по ошибке сделал наоборот и потерял несколько постоянных покупателей. День был жаркий и томительный; мало-помалу мне стало скучно, и меня начало клонить ко сну. Я заглянул за угол и вдруг вижу — идет китаец. Я достал жестяной садовый насос, наполнил его соленой водой из бочонка с маслом и, когда китаец поравнялся с дверью, изо всей силы пустил ему струю прямо в ухо.

Китаец поставил на землю свои корзины и двинулся на меня. Для своих лет я был сильным парнем и думал, что умею драться, но он здорово меня отлупил.

Это было все равно что схватиться с молотилкой. Дело кончилось бы для меня плохо, не вмешайся хозяин соседней лавки. Он рассказал обо всем моему хозяину, и тот меня сразу выгнал.

После этого я сделал перерыв года в полтора. Я подрастал, был счастлив и доволен, как вдруг моей замужней сестре вздумалось переехать в город и вмешаться в мою жизнь. Я не любил своих замужних сестер, хотя всегда отлично ладил с зятьями и хотел только, чтобы их было побольше. Замужняя сестра является, устраивает в доме генеральную уборку, перетряхивает твои вещи, находит трубку, — табак и все прочее, картинки от папиросных коробок и «Дэдвуда Дикса», которого ты так запрятал, что мать и тетка в жизни не нашли бы его, и затем заявляет:

— Мама, почему ты не заставишь этого мальчишку пойти работать? Какой срам, что такой большой парень растет бездельником. Он портится прямо на глазах.

Она всегда старается доказать, что ты лгун, и пытается убедить в этом мать. Моя замужняя сестра устроила меня к аптекарю, с женой которого она была знакома.

Работал я там неплохо, и со временем меня перевели в провизорскую. Но потом туда же перевели еще одного мальчишку, с которым мы были приятелями, — и это было ошибкой. Тогда я так не думал, но теперь я это понимаю. Мы устраивали разные штуки, смешивали химикалии, которые не полагается смешивать, чтобы посмотреть, что из этого получится, и несколько раз чуть не взорвали аптеку, а однажды подожгли ее. Но провизоры нас любили и все улаживали. Как-то мы поймали большую черную собаку и, решив вечером отвести домой, тайком провели ее наверх и привязали на плоской крыше, снаружи лаборатории. Пес был чуточку шелудивый и больной с виду, поэтому мы дали ему дозу какого-то средства; а он перескочил через перила и съехал по покатой железной крыше прямо на почтенного горожанина, который был знаком с моей семьей. Мы страшно перепугались и никому ничего не сказали. Никто, кроме нас, этого не видел. Собака не растерялась и тут же исчезла, а почтенного горожанина подняли и увезли домой в кебе. И, по слухам, жена устроила ему головомойку за то, что он в таком отвратительно пьяном виде среди бела дня вышел на главную улицу.

Он, я думаю, до конца своих дней так и не понял, был ли он действительно пьян и что, собственно, произошло, — в то утро он и в самом деле пропустил пару рюмок, так что ничего страшного во всем этом не было. Только пес от нас удрал…

Однажды я спустился на склад и увидел, что там в банках с водой лежит фосфор. Мне захотелось показать привидение моему приятелю Билли, поэтому я стащил кусок фосфора и сунул в карман штанов.

Я стал под кран и облился. Фосфор прожег мне карман и упал на пол. В тот вечер меня отправили домой с примочкой из известковой воды и масла на ноге, и в хозяйских брюках, которые были на пол-ярда длиннее, чем надо; и вообще я чувствовал себя очень скверно. Они сказали, что это на время прекратит мои штуки, — и так оно и было. Рубец у меня на ноге останется до самой смерти и, если уж на то пошло, еще два-три дня после.

На этом месте я заснул, предоставив дослушивать рассказ щенку Митчелла.

 

Митчелл не станет брать расчет

Перевод Е. Элькинд

— Мне бы только раз еще на место поступить, я уж оттуда не уйду, пока хоть мало-мальская работишка есть, и сколочу деньжат. Нет уж, больше я дураком не буду. Не растеряйся я в позапрошлом году, не пер бы теперь по песку через чертовы эти акации. Вот пристроюсь на ферму куда-нибудь или у богача в хозяйстве за лошадьми смотреть или там по садовому делу, и уж годика четыре-пять меня оттуда не вытащишь.

— Ну а если расчет дадут? — спросил его товарищ.

— А я не возьму. Не брал бы я раньше расчета — теперь бы не мыкался. Хозяин мне скажет: «Ты, Митчелл, мне с той недели не нужен. Работы больше нет. Зайди ко мне в контору».

Ну, я зайду, получу денежки, а в понедельник опять как ни в чем не бывало приду на кухню позавтракать. Хозяин увидит, что это я.

«Митчелл, — скажет он, — ты еще здесь?»

«А я, по-моему, не собирался уходить, — скажу я. — С чего вы это взяли?»

«А я в субботу разве не сказал тебе, что ты больше не нужен? — начнет он сердиться. — Работы больше нет, я объяснял, кажется, ясно. Ведь я же дал тебе расчет в субботу!»

«Не выйдет, — скажу я, — я уж эту песню не раз слыхал. Мне, видите ли, надоело расчет брать. Все мытарства мои из-за этого. Нет, хватит, больше я расчета не беру; если бы мне никогда не давали его, я бы теперь был богатый, так что расчет брать мне нету расчета. Вас это не касается, зато меня касается. Нет, я уж так и решил: найду подходящее место и никуда с этого места не уйду. Мне и тут хорошо, чего мне еще надо? Работаю я на совесть, придраться вам не к чему. И не думайте даже давать мне расчет — все равно не возьму. Нет, уж больше меня на это не поймаете, — такого, как я, на мякине не проведешь».

«Да платить-то тебе я не буду, — скажет он, силясь не засмеяться, — ищи другое место».

«Ну что там за счеты, — скажу я, — тарелка супа вас не разорит, а я в доме всегда себе дело найду, пока настоящей работы нет. Мне от вас ничего не надо, а харчи я, хозяин, ей-богу же, оправдаю».

Так и буду ходить да поплевывать и по три раза в день, как обычно, на кухню захаживать. Хозяин посмотрит-посмотрит и скажет себе: «Раз уж я все равно этого парня кормлю, то пускай он хоть дело делает».

И приищет он мне какую-нибудь работенку: заборы чинить, или плотничать, красить, или еще чего-нибудь… и опять буду я приходить за получкой.

 

Стрижка собаки повара

Перевод Л. Либерзон

Это был самый обыкновенный маленький пес — помесь пуделя неизвестно с чем, весь заросший длинной грязно-белой шерстью, особенно густой над глазами, которые поблескивали сквозь нее, словно черные бусины. К тому же у него, вероятно, была больная печень. Вид у него всегда был такой, точно он страдал от обиды — то ли полученной, то ли ожидаемой. И в конце концов его действительно обидели. Каждое утро после завтрака он обыкновенно провожал стригальщиков до сарая, но делал это вовсе не из любви к ним — ни к кому из них он не питал особых, симпатий. Он ни к кому не ластился, это было не в его стиле. У стены сарая он просиживал часа два, съежившись, насупившись, — так, будто ему все осточертело, — и рычал, когда мимо проходила овчарка или кто-нибудь из ребят обращал на него внимание. Потом он уходил домой. Что ему нужно было у сарая, знал только он один, никто его туда не приглашал. Может быть, он приходил собирать улики против нас. Повар называл его «моя псина», а ребята называли повара «Рис с приправой», чаще всего добавляя «старый».

«Рис с приправой» был маленьким коренастым толстяком, с круглым, гладким, добродушным лицом, лысой головой и широко расставленными ногами. Он носил большой фартук из синего ситца. Когда-то он был корабельным коком. Может быть, повар не подходил к нашей лачуге, но скорее лачуга совершенно не подходила к нему. Если бы человек с живым воображением стал приглядываться к повару, ему почудилось бы, что пол слегка качается, как палуба корабля, и словно в туманной дымке возникают мачты, снасти и камбуз. Возможно, Рис иногда и сам мечтал о камбузе, но он никогда не упоминал об этом. Ему следовало бы быть в море или мирно почивать под землей, а не стряпать для шайки отпетых парней, работавших поденщиками в запущенном сарае, среди зарослей, в шестистах милях от океана.

Иногда ребята изводили повара и ворчали — или делали вид, что ворчат, жалуясь на харчи, — и тогда он произносил суровую возвышенную речь, по многу раз поминая свой возраст, трудность работы, маленькое жалованье и черствые души стригальщиков. И тогда наш присяжный шутник начинал выказывать повару сочувствие, одним глазом выражая сострадание, а другим хитро подмигивая приятелям.

Как-то в сарае во время перекура дьявол шепнул стригальщику по имени Джорди, что не худо было бы остричь собаку повара, и тот же злой дух заранее подстроил так, что собака оказалась под рукой. Она сидела у загона Джорди, а в машинке стригальщика как раз был гребень для ягнят. Джорди поделился с товарищами этим замыслом, который был встречен полным и всеобщим одобрением; и в течение десяти минут воздух сотрясался от смеха и криков стригальщиков и от протестов собаки. Когда стригальщик дотронулся до шкуры, то завопил: «Так держать!», а кончив, закричал во всю глотку: «Шерсть убрать!», и ребята охотно подхватили этот возглас. Сортировщик собрал «руно», всячески показывая, как усердно он работает, и разложил его, несмотря на громогласное негодование старика Скотти, упаковщика. Когда пса отпустили, он стремглав бросился домой — наголо остриженный пудель с грозными усами и кисточкой на кончике хвоста.

Помощник повара говорил, что отдал бы пять фунтов за изображение рожи, которую скорчил Рис, когда пудель вернулся из сарая. Повар, конечно, возмутился; сперва он был удивлен, потом пришел в ярость. В продолжение всего дня он накалялся, а за чаем принялся за ребят.

— Чего ты ворчишь? — спросил кто-то. — Что это на тебя нашло?

— Нужна мне твоя собака, — заявил один из поденщиков. — Чего ты ко мне привязался?

— Чем это они опять насолили повару? — невинно спросил один из зачинщиков, усаживаясь на свое место за столом. — Неужели вы не можете оставить Риса в покое? Чего вы к нему пристаете? Бросьте измываться над человеком!

— Слушайте, ребята, — заметил Джорди решительным тоном. — Как вам только не стыдно! Почему вы не могли оставить в покое собаку старика? Это была низкая, скверная шутка, а вы-то, наверно, считаете ее забавной. Постыдились бы, подлый вы сброд. Если бы я был там, этого не случилось бы; и я не осудил бы Риса, если бы он отравил всю вашу каторжную шайку.

Все опустили головы, надвинули шапки на глаза и усиленно заработали ножами и вилками; послышались такие звуки, будто кто-то старается удержаться от смеха.

— Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку? — сказал Рис. — Нечего отпираться. Мне все ясно, как будто я сам был на борту. Так и вижу, как вы бегали, кричали, вопили, ржали, — и все из-за чего? Из-за того, что бедную псину стригли и мучали. Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?.. Что ж, теперь это не важно… Я кончаю со здешней стряпней. Не будь у меня семьи, о которой я должен заботиться, я бы давно ушел. Мне приходится вставать ежедневно в пять утра и я до десяти вечера на ногах: варю, жарю, убираю за вами и все вам подаю. То мойщики приходят, то стригальщики, в любой час и в любое время — и все хотят, чтобы еда была горячей, и все ворчат! А вы так подло обошлись с моей псиной. Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?

Джорди наклонил голову и медленно двигал челюстями, словно корова, пережевывающая жвачку. Он казался пристыженным, да и всем нам в глубине души было стыдно. Было что-то трогательное в жалобном припеве бедняги старого Риса: «Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?» Мы даже не замечали, что этой жалобе не хватало милосердия и логики; не замечал этого, вероятно, и сам повар, иначе он не повторял бы ее без конца. Джорди опустил голову, и как раз в этот момент, по воле случая, — а может быть, дьявола, — он увидел собаку. И разразился хохотом.

Обычно повар забывал о своих обидах через час-другой, и когда его потом спрашивали, что натворили парни, он говорил: «Да ничего. Балуются, как всегда». Но на этот раз было иначе; он дулся целых три дня, и все ребята удивлялись, сожалели и обращались с ним вежливо и почтительно. Они не предполагали, что он примет стрижку собаки так близко к сердцу, иначе не сделали бы этого. Они даже были озадачены и уже начинали сердиться, еще немного — и они сочли бы себя обиженными, и повару пришлось бы худо. Но к концу недели он повеселел, и тогда все выяснилось.

— Я бы не обиделся, — с улыбкой сказал он, стоя у стола с ковшом в одной руке и с ведром в другой. — Я бы не обиделся, да только боялся, что из-за этой стриженой собаки меня в Берке примут за чертова франта.

 

Золото

Перевод Р. Бобровой

В людском потоке, хлынувшем из Виктории в Новый Южный Уэльс, когда в Галгонге открыли золото, был Питер Маккензи, старый золотоискатель еще балларатских времен. За несколько лет до этого он женился, бросил искать золото и поселился с семьей в деревушке Сент-Кильде, неподалеку от Мельбурна. Однако, как это часто бывает со старыми золотоискателями, он так полностью и не излечился от золотой горячки, и когда прогремели месторождения Нового Южного Уэльса, он заложил свой домишко, чтобы отправиться туда не с пустыми руками, оставил жене и детям на жизнь в течение года и уехал.

Он часто говаривал, что на этот раз оказался совсем в ином положении, чем в те далекие дни, когда он только что приехал из Шотландии в разгар горячки, вызванной открытием золота в Австралии. Тогда он был молод и ничем не обременен, а теперь он был уже в летах и на руках у него была семья. Он рискнул слишком многим и не имел права проигрывать. Со стороны его положение казалось довольно безнадежным, но он как будто думал иначе.

Временами Питеру, должно быть, становилось очень тоскливо, и он страдал от своего одиночества. Молодой или неженатый человек легко завязывает новые знакомства и даже порой обзаводится новой подругой. Но Питер душой всегда был с женой и ребятишками, которых он, так сказать, отдал в заклад капризной даме Фортуне. Он должен был выкупить этот заклад.

Тем не менее он никогда не терял бодрости духа, даже в самые тяжелые минуты с его лица, обрамленного седой бородой и клочковатыми темно-русыми волосами, никогда не сходила улыбка. Ему было так же трудно согнать ее с лица, как иным заставить себя улыбнуться.

Говорили, что Питер поклялся не возвращаться домой до тех пор, пока не сможет обеспечить достаток своей семье, в которой для него был весь смысл жизни, или по меньшей мере — выкупить дом; он никак не мог простить себе, что принес его в жертву золотой лихорадке. Но как раз об этом Питер никогда ни с кем и не разговаривал.

Все золотоискатели хорошо знали, что в Сент-Кильде у него остались жена и дети. Не знать об этом было невозможно. Если кто-нибудь и не был осведомлен во всех подробностях о возрасте, цвете волос и особенностях характера каждого ребенка и самой «старухи», то уж никак не по вине Питера.

Он часто захаживал к нам и подолгу разговаривал с нашей матерью о своей семье. Больше всего он радовался, когда обнаруживал в нас, детях, сходство со своими собственными ребятишками. Мы тоже радовались — из корыстных соображений.

«Ну точь-в-точь как моя старуха!», или: «Ну точь-в-точь как мои ребята!» — восклицал Питер с восторгом; и то общее, что было между нашими семьями, казалось ему удивительнейшим совпадением. Нас, детей, он любил всех без различия, был всегда с нами ласков и часто заступался за нас, спасая нас от розог, которые, как говорится, портят ребенка, — я хочу сказать; если их не пускать в ход.

Я был очень вспыльчив, но этот недостаток вполне оправдывался в его глазах тем, что его «старший» тоже был таким; один мой брат отличался очень добродушным нравом, — третий по порядку наследник Питера тоже. Второй мой брат питал непреоборимое отвращение ко всякой работе, которая грозила ему увеличением мускулатуры, — второй отпрыск Питера тоже. Наша малышка была очень толстой и тяжелой и имела привычку энергично сосать свой большой палец, — и, согласно последним сообщениям, полученным Питером, его «младший» отличался такими же качествами.

По-моему, о семье Питера мы знали больше, чем о своей собственной. Хотя мы никогда не видели никого из них, мы хорошо знали каждого в лицо, — насколько это позволяло искусство фотографа, — и мы всегда были в курсе всех их семейных событий вплоть до того дня, как было отправлено очередное письмо.

Семья Маккензи стала нам очень близка. Нам не только не надоедали рассказы Питера о ней, как некоторым, но, наоборот, мы всегда не меньше Питера радовались, когда он получал письмо из дома, а если с почтой ничего для него не было — это случалось редко, — мы расстраивались и беспокоились почти так же, как и он сам. Если кто-либо из его детей заболевал, мы огорчались за Питера и не успокаивались до тех пор, пока следующее письмо не рассеивало как его, так и наши опасения.

Все, кто знал Питера, относились к нему тепло и доброжелательно. Такова, должно быть, неотразимая сила большого и верного сердца.

Нас, детей, особенно пленяла его улыбка. Когда рано утром он точил свои кирки, мы собирались вокруг наковальни и подолгу смотрели ему в лицо, стараясь отгадать: то ли он всегда улыбается «внутри», то ли эта вечная улыбка на его лице не зависит ни от каких перемен в его настроении.

Последнее, пожалуй, было ближе к истине, потому что, когда он получал дурные вести из дома, нам не раз приходилось слышать, как его голос срывался от беспокойства, но тем не менее его круглое загорелое лицо светилось все той же неизменной улыбкой.

Наш маленький Неле (один из тех странных детей-старичков, которые и родятся как будто по ошибке И редко остаются надолго в этом мире) говорил, что Питер «плачет внутри».

Однажды, когда Питер был в Галгонге на похоронах балларатского золотоискателя, своего старого товарища, какой-то посторонний, с любопытством наблюдавший за ним, сказал, что у Маккензи такой радостный вид, словно покойный оставил ему наследство. Но вскоре ему пришлось изменить свое мнение: когда другой старый товарищ покойного стал произносить над гробом срывающимся голосом последние напутственные слова: «Мир праху твоему», из глаз Питера вдруг выкатились две крупные слезы и, скользнув по щекам, затерялись в бороде.

Питеру не везло. Первые три шурфа в Галгонге ничего не дали, а на четвертый раз каждому партнеру после оплаты расходов досталось приблизительно по сто фунтов. Большую часть своей доли Питер послал домой. Жил он, как и большинство золотоискателей, в палатке или, если удавалось найти, в какой-нибудь хибарке. Он сам убирался, готовил и даже стирал белье. Он не пил, не играл в карты и вообще не позволял себе почти никаких развлечений, но ни одному человеку в Галгонге не пришло бы в голову назвать старого Питера Маккензи скрягой. Как нам было известно из наших наблюдений, он тратил на себя очень мало. Он старался скрывать это и, когда приглашал нас к себе, запасался разными лакомствами, но ведь у ребят глаза зоркие. Кое-кто даже говорил, что Питер чуть ли не морит себя голодом, по я думаю, что его домашние об этом не знали, разве только он сам рассказал им потом.

Время шло. Минуло уже три года с тех пор, как Питер уехал из дома, но он по-прежнему был не в ладах с Фортуной. Приходили письма с подробными описаниями мелких домашних дел и упованиями на его скорое возвращение; с обратной почтой шли ответные письма, всегда бодрые, всегда обнадеживающие. Нигер не сдавался. Когда ему уж совсем приходилось туго, он работал поденно (худшее, что может случиться с золотоискателем), и бывало даже, что он брался чинить изгороди. Сколотив таким образом несколько фунтов, он подбирал несколько компаньонов, делал новую заявку и закладывал новый шурф.

Можно, конечно, восхищаться героизмом отважных путешественников в новых землях, среди враждебных племен. Но в упорстве и стойкости перед лицом нищеты, болезней и расстояния никто, по-моему, не может сравниться со старым золотоискателем — верным солдатом армии надежды.

На четвертый год его мытарств Питера постиг жестокий удар. Он со своей компанией заложил шурф «Угасающая надежда» неподалеку от Счастливой Долины. После того как они безуспешно копали несколько недель, его товарищи решили бросить заявку. У Питера было особое мнение о качестве здешней породы — мнение старого золотоискателя, и он приводил всевозможные доводы, уговаривая своих товарищей продолжить работу еще на несколько дней. Но тщетно он доказывал, что характер проб и строение пластов здесь точно такие же, как в «Коричневой змее» — богатейшей заявке штата Виктория. Тщетно он твердил им, что и в «Коричневой змее» не находили ни единой крупицы золота, пока не достигли золотоносного пласта. В это время добыча шла очень успешно в «Гомруле», в «Канадце» и на соседних россыпях, и его товарищи жаждали податься туда. Они не слушали никаких уговоров, и наконец Питер, наполовину переубежденный, ушел с ними в Лог Паддок, где они заложили шурф «Явата», который даже не оправдал расходов.

Тем временем несколько итальянцев заняли их прежнюю заявку и, углубившись всего лишь на несколько футов, сразу разбогатели. Когда Питер появился в Лог Паддоке, куда мы переехали раньше него, мы все заметили происшедшую в нем перемену. Прежняя улыбка еще мелькала у него на лице, но ему уже не стоило большого усилия сохранять серьезность по часу и больше. После истории с «Угасающей надеждой» это был уже не прежний Питер, и я часто думаю, как он, наверно, порой «плакал внутри».

Тем не менее он по-прежнему читал нам письма из дома и по вечерам приходил на кухню посидеть и покурить. Он показал нам новые фотографии своих детей, которые получил с последней почтой, но мне почему-то казалось, что эти фотографии не очень его радовали. Он показал их нам только через неделю после того, как получил, и, насколько нам было известно, кроме нас их никто не видел. Быть может, они напоминали ему о том, как быстро летит время, быть может ему хотелось, чтобы его дети оставались до самого его возвращения такими же, какими он их видел в последний раз.

Но все же была одна фотография, которая, по-видимому, доставляла Питеру огромное удовольствие. На ней был изображен прелестный пухлый малыш лет трех. Одетый в коротенькую рубашонку, он сидел на подушке, и на его круглой мягкой беленькой мордашке, которая едва виднелась над пухлыми пальчиками ножек, сияла улыбка, очень похожая на улыбку самого Питера. Питер не мог насмотреться на эту фотографию и всем ее показывал — фотографию ребенка, которого он никогда не видел. Возможно, он все же надеялся разбогатеть и вернуться домой, прежде чем хоть этот ребенок успеет вырасти.

В это время Маккензи со своей компанией разрабатывал заявку на верхнем конце Лог Паддока, на «том конце», как его называли. Мы жили на нижнем конце.

Как-то раз Питер пришел к нам с «того конца» и рассказал, что на следующей неделе они предполагают закончить закладку шурфов, и если в породе не появится признаков золота, они перейдут на россыпь «Счастливая мысль», неподалеку от долины Спесимен Флэт.

Свой шурф в Лог Паддоке они назвали «Nil desperandum». На исходе недели в поселке заговорили, что в пробах на «Nil desperandum» стало появляться золото. Немного спустя мы узнали, что Маккензи и его компания достигли золотоносного пласта и над их шурфом взвился красный флаг. Задолго до того, как началась промывка, среди старателей уже разнеслась новость: «Nil desperandum» оказался «золотой ямой».

Мы никогда не забудем того дня, когда Питер уезжал домой. Он забежал к нам утром, чтобы побыть с нами часок до отхода дилижанса. Он рассказывал нам о своем домике в Сент-Кильде, на берегу бухты. До сих пор он никогда о нем не говорил — вероятно, потому, что дом был заложен. Он рассказал, какой вид на бухту открывается из окон, и сколько в доме комнат, и какой перед ним садик, и как в ясные дни он видел из окна корабли, которые входили в устье Ярры, а через хорошую подзорную трубу были даже видны лица пассажиров на больших океанских пароходах.

Едва мать на минуту отвернулась, он затащил нас, ребят, за угол дома и украдкой сунул каждому в грязную лапку по соверену, отчаянными жестами и мимикой призывая нас молчать, так как мать была очень горда и не поощряла подарков.

И когда лицо Питера, сиявшее лучезарной улыбкой с верха дилижанса, исчезло вдали, сердца у нас заныли от щемящей грусти. Маленький Неле, любимец Питера, ушел в укромное местечко за свиным хлевом, сел там на выступ кормушки и собрался без помехи выплакаться с присущей ему методичностью. Но наш старый пес «Гроза аллигаторов» разгадал его намерения и, услышав всхлипывания, последовал за ним и стал утешать его, как умел, — толкаясь ему в лицо своим мокрым грязным носом и глядя на него своими забавно грустными желтыми глазами.

 

Новогодняя ночь

Перевод М. Ермашевой

В Овраге Мертвеца стояла глубокая мгла — мягкая, теплая, душная темень, в которой удаляющиеся звуки, вместо того чтобы становиться все слабей и замереть вдали, вдруг обрывались на расстоянии какой-нибудь сотни ярдов, а затем через минуту, прежде чем окончательно умолкнуть, с изумительной отчетливостью еще раз поражали слух, — как это бывает в ясные морозные ночи. Цокот конских копыт, спотыкающихся на неровной горной тропе, проложенной через седловину, шум летящих из-под них камней, поскрипывание гравия на невидимой боковой тропке сливались с приглушенными человеческими голосами; односложные слова произносились время от времени так подавленно и трепетно, словно люди везли труп. Опытный глаз — и то лишь на самом близком расстоянии — различил бы неясные очертания двух всадников верхом на местных лошадях и шедшую за ними на поводу третью лошадь с пустым седлом — дамским, что можно было бы легко установить, если разглядеть высокие седельные луки. Возможно, всадники попали на мягкую тропу или скрылись за уступом, — во всяком случае, прежде чем они могли достигнуть подножья холма, их расплывчатые очертания, цокот подков, звон колечек на поводьях и лязг стремян — все исчезло полностью и так внезапно, словно за ними захлопнулась звуконепроницаемая дверь.

Внизу, в уединенной ложбине — «мешке», между двумя холмами, на краю глубокого глухого оврага позади горы Буккару, где даже в самые солнечные дни было совсем темно, находился пыльный участок земли, который и в полдень можно было заметить только по почти призрачным переплетениям изгороди, окружавшей его с трех сторон, и по возведенной спереди тонкой «двойной перекладине» (гордо именуемой «тесаной перекладиной», хотя и перекладины и подпорки были попросту молодыми деревцами, расколотыми надвое).

Посредине, под большим навесом из эвкалиптовой коры, стояла дощатая хибарка, которую называли фермой Джонни Мирса.

— Черно, как… как древесный уголь, — сказал Джонни Мире. Он никогда не видал каменного угля и был осторожным человеком, немного тугодумом. Он стоял у самой изгороди, наклонившись и упираясь руками в колени, и смотрел вверх, чтобы увидеть силуэт своего большого навеса на фоне неба и определить, где он находится. Он выходил посмотреть телят в загоне и проверить, заложены ли и закреплены ли перекладины, ибо на слова Джона Мирса-младшего, тем более произнесенные визгливой обиженной скороговоркой, в таких случаях нельзя было особенно полагаться.

— Так жарко, что того и гляди рассохнется дека моей скрипки, — сказал Джонни Мире своей жене, которая сидела на колченогой табуретке у грубо сколоченною стола в побеленной комнатушке, накладывая заплату на заплатанные молескиновые штаны. Он зажег трубку и придвинул табуретку к большому пустому очагу, — это место выглядело более прохладным; оно действительно могло быть более прохладным, если бы в трубе была тяга, и поэтому Джонни стало немножко прохладнее. Он снял с полки скрипку и не спеша, старательно ее настроил, держа трубку (во рту) подальше от нее, словно скрипка была любопытным и беспокойным младенцем. Торжественно щурясь, он сыграл «Глоточек бренди» три раза подряд, без вариаций, затем осторожно положил скрипку обратно в футляр и снова стал набивать трубку.

— Все-таки тебе следовало бы поехать, Джонни, — сказала маленькая изможденная женщина.

— Мучить лошадь в такую ночь! — резко ответил Джонни. — А завтра надо начинать пахать. Не стоит того. Если я им нужен, пусть приезжают за мной сами. Танцевать в такую ночь! Да они будут танцевать и у чертей на сковородке!

— Но ты обещал. Ну что хорошего, Джонни, что ты не поехал?

— А что плохого?

Его жена продолжала шить.

— Чертовски жарко, задохнуться можно, — сказал Джонни и раздраженно выругался. — Не знаю, лечь в комнате или под навесом. Черт, слишком жарко, чтобы спать в доме.

Жена еще ниже склонила голову над заплатой. Он курил, а она шила в глубоком молчании; так прошло минут двадцать, в течение которых Джонни, по-видимому, вяло раздумывал, устроиться ли ему из-за жары на дворе, или лечь в доме. Вдруг он нарушил тишину, прихлопнув москита у себя на шее и выругавшись.

— Перестал бы ты ругаться, Джонни, — сказала его жена устало, — хоть на сегодня.

Он озадаченно посмотрел на нее.

— А почему… почему на сегодня? Что с тобой сегодня случилось, Мэри? Почему сегодняшний вечер для тебя важнее, чем любой другой? Что я такого сделал? Неужели нельзя выругаться, если тебя укусил москит?

— Я… я из-за мальчиков, Джонни.

— Из-за мальчиков? А что? Они оба на сене, под навесом. — Он снова взглянул на нее, беспокойно заерзал, плотно положив ногу на ногу, насупился, замигал и потянулся за спичками.

— Ты что-то плохо выглядишь сегодня, Мэри. Это жара, это из-за нее мы все злимся. Лучше убери-ка шитье, выпей овсяной болтушки и ложись.

— Так жарко, что ложиться не хочется. Я все равно не смогу уснуть. Я здорова. Я… я только кончу это. Дай мне глоток воды из меха; кружка там, в очаге, у твоих ног.

Джонни беспомощно почесал голову и подал ей воды. Когда он снова сел, то почувствовал какое-то странное беспокойство. «Как курица, которая не знает, где снести яйцо», — определил он свое состояние. Он никак не мог устроиться удобно, все время ерзал, и даже трубка почему-то не доставляла ему никакого удовольствия. Он снова почесал голову.

— Гроза будет, вот что, — сказал он. — И чем скорее она будет, тем лучше.

Он подошел к задней двери и стал всматриваться в черную мглу на востоке, — и действительно, там уже вспыхивали зарницы.

— Обязательно будет; потерпи еще часок, и ты почувствуешь себя совсем по-другому.

Он снова сел на табурет, скрестил руки, опираясь локтями на колени, глубоко вздохнул и некоторое время не отрываясь глядел на глиняный пол; затем он повернул табурет на одной ножке и оказался перед старомодными часами в деревянном футляре, которые одиноко стояли на полке из горбыля, висевшей над очагом. Медный диск маятника, как призрак, двигался за полуистертым, исцарапанным пейзажем (Маргейт в Англии), нарисованным на стеклянной нижней части футляра. Стрелки показывали половину третьего, но Джонни, который хорошо изучил эти часы и умел достаточно точно определять по ним время, нахмурив брови и щурясь на циферблат целую минуту ‘(по тем же часам), после тщательных вычислений решил наконец, что «теперь, должно быть, уже скоро девять».

По-видимому, виной всему была жара. Джонни встал, взъерошил волосы, подошел к двери, снова повернул назад и потом, нетерпеливо махнув рукой, снял с полки скрипку и поднял ее к плечу. Затем произошло что-то странное. Впоследствии, при обстоятельствах, располагающих к подобным чувствительным излияниям, он рассказывал, будто чья-то холодная рука начала водить его собственной рукой, в которой был смычок. Во всяком случае, еще не осознав, что он делает, он уже сыграл первые такты песенки «Впервые увидел я милую Пегги», которую часто играл двадцать лет назад, в дни, когда ухаживал за своей будущей женой, и с тех пор никогда больше не вспоминал. Он стоя пропиликал ее до конца, хотя холодная рука исчезла после первых же тактов, и, продолжая стоять со скрипкой и смычком в дрожащих руках, он испытывал то же странное чувство, а в его голове проносился целый вихрь воспоминаний, — все это он впоследствии объяснял действием жары. Затем он поспешно убрал скрипку, громко ругая плохо натянутые струны, чтобы отвлечь внимание жены от странности своего поведения. «Должно быть, солнце голову напекло», — пробормотал он про себя, сел, стал вертеть в руках нож, трубку и табак и затем украдкой посмотрел через плечо на жену.

Бледная маленькая женщина все еще шила, но она делала стежки вслепую, потому что по ее исхудалым щекам катились крупные слезы.

Джонни, с лицом, побелевшим от жары, подошел к ней сзади и положил ей руку на плечо, а другой схватился за край стола; но сжимавшая стол рука дрожала так же сильно, как и другая.

— Боже мой! Что с тобой, Мэри? Ты больна? — (Они никогда — или почти никогда не болели.) — Что случилось, Мэри, скажи мне! Или мальчики что-нибудь натворили?

— Нет, Джонни, не то.

— Ну а что же? Ты заболела? До чего ты себя довела! А вдруг у тебя лихорадка! Погоди минутку. Ты посиди тут спокойненько, пока я подниму мальчиков и пошлю их за доктором и еще за кем-нибудь…

— Нет! Нет! Я не больна, Джон. Это только так, нашло. Сейчас все пройдет.

Он положил руку ей на голову, которую она со вздохом смертельной усталости склонила к нему на грудь.

— Ну, будет! — растерянно закричал Джонни. — Только не хлопнись в обморок, Мэри, и не впадай в истерику! Это напугает мальчиков; подумай о мальчиках! Ведь это только жара, — тебе от жары стало дурно.

— Это не то; ты же меня знаешь. Это… я… Джонни, я только подумала… Сегодня двадцать лет со дня нашей свадьбы и… сегодня Новый год!

«А я и не подумал об этом, — рассказывал Джонни впоследствии. — Вот что может сделать с человеком такое забытое богом место. Мэри все время думала об этом и ждала, что я сам вспомню. А я-то согласился играть на танцах в школе в Пайпклэй всю ночь! Эту самую ночь! И оставил бы ее дома, потому что она не попросилась со мной, а мне и в голову не пришло позвать ее — одну-одинешеньку в этой дыре, и все из-за двадцати пяти шиллингов. А я ведь только потому не поехал, что на меня стих нашел, и я знал, что у них в школе ничего без меня не выйдет».

Они сидели на скамье у стола, тесно прижавшись друг к другу, сначала испытывая смущение и неловкость; она прильнула к нему, когда раздался первый раскат грома, и они виновато отпрянули друг от друга, когда первые крупные капли дождя застучали снаружи, словно шаги по гравию дорожки, — совсем так, как однажды ночью, прежде — двадцать лет назад. Если и раньше было темно, то теперь наступил полный мрак.

Край страшной грозовой тучи стремительно ложился на прежнюю тьму; так лучшая «капельная» чернь, наложенная кистью рядом с дешевой «ламповой» сажей, делает ее по контрасту серой. Потоп продолжался всего четверть часа, но он очистил ночной воздух — и сделал свое дело. Перед ливнем выпал град — величиной с яйцо эму, сказали мальчики, — который лежал толстым слоем в старых шурфах у Пайпклэй еще много дней, — даже недель, как говорили.

Оба — такие же влюбленные этой ночью, как и двадцать лет назад, — смотрели, как утихала гроза; и когда гора Баккару очистилась от туч, они подошли к задней двери, которая была у самого края навеса, и увидели на востоке великолепный свод синего, как сталь, усеянного звездами неба и далекие вершины, казавшиеся голубыми и прозрачными под мерцающими звездами.

Они некоторое время стояли обнявшись, прежде чем она позвала мальчиков, — как это было в такую же ночь двадцать лет назад, когда ее позвала бабушка этих мальчиков.

— Ладно, мама! — крикнули в ответ мальчики независимым и не очень почтительным тоном австралийских юнцов. — Все в порядке. Мы сейчас придем! Ну и барабанило же, мама!

Джонни и Мэри вернулись в комнату и снова сели. Неловкость начала проходить.

— Мы выберемся отсюда, Мэри, — сказал Джонни. — Мэзон хотел купить скот и все остальное, а я пойду работать к Доусону. Пусть у хозяина — все равно! — Невезенье Джонни объяснялось в основном тем, что раньше он был совершенно неспособен «ладить» ни с одним хозяином хоть сколько-нибудь длительное время. — Я смогу и мальчиков устроить. Они здесь только болтаются без толку, а ведь они подрастают. Это несправедливо по отношению к ним, а главное, Мэри, — такая жизнь убивает тебя. Это решает дело! Я был слеп. Пропади она пропадом, эта ферма! Она превращает меня в вола с бельмом на глазу, в негодного старого вола с бельмом на глазу, вроде старого Строуберри Джимми Мьюлетта. А в городе ты будешь жить, как дама, Мэри.

— Кто-то едет! — закричали мальчики. Поспешно сброшенные перекладины загремели под конскими копытами.

— Эй, в доме! Это ты, Джонни?

— Да!

— Я знала, что они приедут за тобой, — сказала миссис Мире, обращаясь к Джонни.

— Придется тебе поехать, Джонни. Ты не отвертишься! Со мной Джим Мэзон, и у нас приказ оглушить и скрутить тебя, если будешь сопротивляться. Проклятый скрипач из Мадджи не явился. Дэйв Риган поломал свою гармонь, так что положение просто безвыходное.

— Но я не могу оставить хозяйку одну.

— Не беспокойся. Мы привели кобылу учительницы с дамским седлом. Учительница говорит, что тебе будет стыдно, Джонни Мире, если ты не привезешь свою жену на новогодний праздник. И правильно.

Джонни не выглядел пристыженным, хотя они не знали почему.

— Мальчики не смогли найти лошадей, — вмешалась миссис Мире. — Джонни только что снова хотел спуститься за ними в овраг.

Джонни бросил на нее благодарный взгляд, и его охватило новое и странное чувство восхищения своей женой.

— И там для тебя приготовлена бутылочка самого первосортного, Джонни, — прибавил Пат Макдэрмер, неправильно истолковав молчание Джонни, — и мы согласны на тридцать шиллингов. — (Мысли Джонни снова потекли медленнее после недавнего стремительного порыва). — Или, скажем, два фунта! Вот что!

— Не надо мне ни двух фунтов, ни одного за то, чтобы повезти мою жену на танцы под Новый год! — сказал Джонни Мире. — Беги, Мэри, принарядись!

И она побежала одеваться так же стремительно и взволнованно и с такой же девичьей улыбкой на лице, как, бывало, в праздничные вечера до той счастливой и светлой новогодней ночи — двадцать лет назад.

 

Черный Джо

Перевод Р. Бобровой

Нас обоих звали Джо, и, чтобы не путаться, его хозяин (мой дядя), моя тетка и мать называли его «Черный Джо», а меня — «Белый Джо»; поэтому, когда мы слышали, как вдалеке кто-нибудь из женщин кричит: «Че-е-е-рный Джо» (звук «ё» растягивался и к концу переходил в пронзительный вопль, а «Джо» произносилось резко и отрывисто), Джо уже знал, что хозяйка ищет его, чтобы послать за водой, или за дровами, или приставить смотреть за ребенком, и прятался подальше; на зов дяди он шел сразу. Когда же мы слышали: «Бе-е-е лый Джо!» — этот крик наши уши почему-то улавливали с трудом и не сразу (хотя у Джо был необыкновенно острый слух), — мы вспоминали, что мне давно уже пора быть дома или что я ушел без спросу и мне, по всей вероятности, собираются «всыпать горячих», как выражаются взрослые. Иногда я откладывал «согревание» до тех пор, пока меня не загоняли домой требования желудка, а это с наступлением сезона дикой вишни или ямса случалось не так-то скоро, однако от отсрочки «горячие» прохладнее не делались.

Иной раз Джо случалось ослышаться или он притворялся, что ослышался, — и я целый день пребывал в заблуждении, что домой требовали моего чернокожего приятеля, тогда как на самом деле звали меня; и чем дольше я не шел, тем больше распалялось материнское сердце.

Но Джо знал, что моя совесть была не так эластична, как его, и… что ж тут поделаешь? Чего не бывает между друзьями!

Я познакомился с Джо, когда приехал погостить на ферму к дяде. Ему было тогда лет девять — двенадцать, и мне тоже около этого. Кожа у него была очень черная еще и потому, что в свободное время (которого у него в общем хватало) он предавался увлекательному, хотя и не вполне определенному занятию — «выжиганию валежника». Кроме «выжигания», он пас овец, охотился на опоссумов и кенгуру, ловил раков, спал и ухитрялся делать массу всяких прочих дел. У меня кожа была очень белая — я был болезненным городским мальчиком, — но так как я проявил живейший интерес к выжиганию, а кроме того, не слишком-то жаловал холодную воду — дело было зимой, — разница в цвете нашей кожи по временам не очень бросалась в глаза.

Отец Джо — Черный Джимми — жил в лачуге за овчарнями, на склоне холма, и пас дядиных овец. Это был мягкий, добрый, покладистый старик с приятной улыбкой, — впрочем, то же самое, на мой взгляд, можно сказать о большинстве старых туземцев, живущих среди белых. Мне Черный Джимми страшно нравился, и мы с ним были большие приятели. При первой возможности я ускользал из дома, являлся к нему и часами сидел на корточках у костра вместе с его черномазыми ребятишками, задумавшись или рассуждая с ним на разные темы. Я многое отдал бы, чтобы вспомнить сейчас, о чем мы разговаривали. Иногда, если я пропадал там слишком долго, за мной присылали кого-нибудь из дома, и Черный Джимми говорил:

— С ребятишка на опоссума одеяло.

Где меня и находили, — я сладко спал в одной куче с другими юными австралийцами.

Я очень любил Черного Джимми и с радостью пошел бы к нему в сыновья. Я охотно стал бы жить жизнью дикаря с ее нехитрыми радостями, проводя дни в зарослях, а ночи — «на опоссума одеяло»; но мои родители представляли себе мое будущее несколько иначе.

Когда Черный Джимми задумал жениться — лет за двенадцать до того, как я с ним познакомился, — ему пришлось биться за невесту с чернокожим соперником в поединке, происходившем по всем туземным правилам. В округе это был последний поединок такого рода. Брат моего дяди, уверявший, что он при сем присутствовал, следующим образом описал мне эту церемонию. Они бросили жребий, и Черный Джимми встал, упираясь руками в колени, и нагнул голову. Его соперник изо всех сил огрел его по голове дубиной. Затем противники и зрители выпили (Черный Джимми, наверно, нуждался в подкреплении сил, так как дубина была тяжелая и суковатая — какой ей и полагалось быть по традиции). Затем его соперник нагнул голову, а Джимми взял дубину и вернул ему долг с процентами. Затем соперник треснул Джимми во второй раз и получил соответствующую сдачу. Затем они опять выпили и продолжали в том же духе до тех пор, пока соперник Джимми не потерял всякий интерес к этому делу. А впрочем, не всему тому, что рассказывает дядин брат, можно верить.

Черная Мэри по праву рождения была принцессой; она считалась самой чистоплотной туземкой в округе и пользовалась большой популярностью среди жен фермеров. Быть может, она надеялась исправить Джимми: в его жилах тоже текла королевская кровь, но он придерживался весьма свободных взглядов на религию и условности цивилизованной жизни. Мэри настояла на том, чтобы их венчал священник, заставила Джимми построить приличную хижину, окрестила всех своих детей и до самой смерти содержала их и мужа в чистоте и порядке.

Бедная принцесса Мэри была честолюбива. Она стала учить своих детей грамоте, а когда выучила их всему, что сама знала, — то есть когда они постигли премудрость азбуки, — она прибегла к помощи белых соседей — тех, кто был подобрей. Она решила устроить своего старшего сына в конную полицию, и насчет устройства остальных детей у нее тоже были планы, для осуществления которых она трудилась не покладая рук. Джимми ей не мешал, но ничем не помогал, только отдавал ей паек и жалованье, которые он получал у дяди, — и чего еще, собственно, можно было от него требовать?

Он поступал, как все мужья, дорожащие «миром и спокойствием» в доме, — разрешал жене верховодить собой и старался, насколько это позволяли ее преобразовательные и воспитательные идеи, поменьше себя утруждать.

Мэри умерла, не прожив положенного ей срока, уважаемая всеми, кто ее знал или слышал о ней. Ближайшая соседка-фермерша прислала две простыни на саван, с указаниями, как обрядить покойницу, и сообщила — по туземному телеграфу, — что приедет на следующее утро со своей золовкой и еще двумя белыми соседками, чтобы похоронить Мэри как следует.

Но соплеменники Джимми опередили их. Они разорвали простыни на узкие полосы и связали Мери в узел, притянув ей колени к подбородку. Приготовив ее таким образом к погребению по туземному обычаю, они разрисовали себя известью, обсыпали пеплом и оплакивали ее всю ночь, — по крайней мере женщины оплакивали. Белые соседки увидели, что нет никакой надежды распутать все эти бесчисленные узлы и петли, даже если бы и было возможно положить ее после этого в гроб. Им пришлось смириться, и Мэри так и похоронили, как она была, с соблюдением и туземных и христианских обрядов. И у нас нет никаких оснований утверждать, что она давно уже не «живет в белой женщине».

Дядя и его брат взяли к себе двух старших мальчиков. Черный Джимми с остальным семейством немедленно покинул свою хижину — в ней теперь обитал «злой дух», — а упоминание имени Мэри, согласно (туземному этикету, стало «табу».

Джимми перебрался поближе к могилам своих предков, забрав с собой стадо овец, уменьшавшееся день за днем (дядины дела пошатнулись под натиском засухи, эпидемий среди овец, кризиса, спекулянтов шерстью и из-за несговорчивости правления банка), и все свое хозяйство; несколько кусков коры, тлеющую головню, закопченную трубку, несколько одеял и засаленных ковриков из шкур опоссумов, связку хвостов кенгуру и т. д., четырех безнадзорных ребятишек и полдюжины паршивых собачонок, изредка согреваясь глотком «чуть-чуть рому».

Четыре маленьких австралийца зарастали грязью и дичали, питались недожаренным мясом кенгуру, опоссумов и сумчатых медведей, изредка лакомясь личинками и варанами, — и умирали один за другим, как это случается с туземцами, когда их захватывает волна цивилизации. После смерти каждого ребенка Джимми незамедлительно переезжал на новое место, оставляя прежнюю лачугу во владении «злого духа», и строил себе новую, каждый раз все с меньшими претензиями.

Наконец он остался один — последний из своего рода, и ему осталось лишь оплакивать свою участь в одиночестве. Но вот однажды ночью злой дух пришел и сел рядом с королем Джимми, — и он тоже переселился в страну своих отцов, а его лачуга сгнила и сравнялась с землей, и место ее поросло травой.

Я восхищался Джо. Я считал, что ни один белый мальчишка не знает и не умеет столько, сколько он. Джо безошибочно отыскивал опоссумов по запаху, и я твердо верил, что он видел на много метров сквозь самую мутную воду; когда у меня однажды затонул кораблик и я не знал точно где, он достал его со дна с первого же раза. Из катушек, палочек и кусочков коры он мастерил игрушечные фермы с жилым домом, бойней, овчарнями и всем прочим, со своими собственными добавлениями и усовершенствованиями, которые не без успеха можно было бы использовать на практике. Он чрезвычайно оригинально и вдохновенно врал, когда разговор касался предметов, о которых он не имел ни малейшего представления. Чрезвычайно интересно описал он мне визит своего отца к королеве Виктории, между прочим упомянув, что его отец перешел Темзу, не замочив ног.

Он также рассказывал мне, как однажды он, Джо, привязал к столбу веранды полицейского из конного отряда и отхлестал его пучком сосновых веток, прекратив экзекуцию лишь тогда, когда ветки истрепались и сам он устал. Я пробовал расспрашивать Джимми об этих событиях, но, по-видимому, старый король позабыл о них.

Джо умел складывать большие кучи из малого количества валежника лучше любого из местных черных и белых бродяг и бездельников. У него были задатки прирожденного архитектора. Он вкладывал в свои поленницы массу труда — они у него были в форме полумесяца, полые изнутри и стояли выпуклой стороной к дому — для успокоения хозяйского ока. Джо не любил неприятностей, ибо он унаследовал от отца любовь к миру и спокойствию. Дядя обычно возвращался домой после наступления темноты, и к этому времени Джо разводил в разных местах, на безопасном расстоянии от дома, множество маленьких костров, чтобы создать впечатление, что «выжигание» протекает удовлетворительно.

Как-то, уже весной, мы с Джо повздорили с одной старой ведьмой, которой не понравилось, что мы купаемся перед ее лачугой. В наказание она реквизировала часть нашего гардероба. Мы не много потеряли бы, даже если бы она забрала его целиком, но нас глубоко возмутили ее действия, тем более что они сопровождались нелитературными выражениями по нашему адресу.

Заняв безопасную позицию на другой стороне пруда, Джо обратился к ней со следующей речью.

— Эй ты! Печеная рожа, сахарные глаза, мученый мешок — вот ты кто!

«Мученый мешок» должно было означать «мешок с мукой», а сахар, который выдавался туземцам в пайке, был грязноват. Вооружившись подпоркой для белья, она ринулась на нашу сторону и показала неплохое время; но мы переплыли заводь, и только она нас и видела вместе с нашей одеждой.

Это мелкое происшествие чуть было не изменило всей моей жизни. Примерно через час после нашего столкновения дядя проезжал мимо дома «мученого мешка», и она нажаловалась ему на нас; в тот же вечер одна из поленниц Джо — его последнее и наиболее тщательно выполненное сооружение — рухнула, когда тетка в темноте попыталась вытащить из нее ветку; тетка страшно напугалась, что могло иметь очень серьезные последствия.

За все это вместе взятое дядя выдрал нас обоих без всякой расовой дискриминации и отправил спать без ужина.

В поисках утешения мы явились к Джимми, но у отца Джо не нашел ни сочувствия, ни ужина, а меня Джимми отправил домой с отеческим наставлением «не ходить с этим мальчишка», то есть с Джо.

На другой день мы с Джо ушли вниз по речке и у заводи, расправляясь с котелком вареных раков и куском овсяной лепешки, обсудили создавшееся положение. Мы пришли к выводу, что жизнь стала невыносимой, и решили удалиться за пределы цивилизованных районов. Джо сказал, что он знает одно место, миль за пятьсот, где есть лагуны и заводи по десять миль шириной, кишащие утками и рыбой, и где черные какаду, кенгуру и вомбаты только того и дожидаются, чтобы их сшибли палкой.

Я решил немедленно превратиться в туземца; мы достали заржавленную сковородку без ручки и зажарили на ней пригоршню жирных желтых личинок, но только было я собрался отведать этого блюда, как мы были обнаружены, и для пресечения наших замыслов была приведена в действие вся семейная машина принуждения. Выковыривая личинок из-под коры дубов, мы сломали новые ножницы для стрижки овец и решили взять по лезвию, считая, что больше нам ничего не оставалось делать. Дяде эти ножницы были очень нужны, и он встретил нас дома с кнутом в руках и задал обоим порку, опять не принимая во внимание разницу в цвете кожи. Всю ночь и весь следующий день я сожалел об этом беспристрастии. Меня отправили домой, а Джо дядя вскоре взял с собой перегонять скот. Если бы обстоятельства сложились иначе, я, быть может, прожил бы вольную и беспечную жизнь и мирно умер бы вместе с последними из моих названных соплеменников.

Джо умер от чахотки на одном из перегонов. Когда он умирал, дядя спросил его:

— Может, тебе чего-нибудь хочется?

— Чуть-чуть рому, хозяин, — ответил Джо.

Это были его последние слова. Он выпил ром и тихо скончался.

Дома я первый узнал о его смерти. Я тогда был еще мальчишкой и кинулся в дом с криком:

— Мама! Мама! Тетин Джо умер!

В доме в это время были гости, и так как старшего сына моей тетки по матери тоже звали Джо, в честь деда — главы племени (нашего, а не племени Черного Джо), — все были как громом поражены, услышав эту весть. Однако, после того как меня с пристрастием допросили, ошибка выяснилась и мне как следует влетело; вконец расстроенный, я удалился в укромный уголок за свиным хлевом, куда я всегда уходил в тяжелые минуты жизни.

 

Встречи со старыми друзьями

Перевод Н. Высоцкой

I

Том Смит

Вам уже далеко за тридцать, но вы еще не прочь иной раз подурачиться. После года на чужбине вы опять дома. Почти все ваши приятели разъехались, или переженились, или и того хуже — стали трезвенниками и остепенились. И вы чувствуете себя одиноким, неприкаянным и никому не нужным. Слоняясь без дела по улицам в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, с кем бы можно было пропустить стаканчик, вы вдруг сталкиваетесь нос к носу со своим закадычным другом.

Вы и не мечтали встретиться с ним, полагая, что он сейчас где-то совсем в других краях. А может случиться, что вы вдруг встретите человека, который знает вашего друга и говорит;

— Ты, конечно, знаешь, что Том Смит тоже в Сиднее?

— Том Смит? Да ну! А я то думал, он в Квинсленде. Мы ведь целых три года не виделись. Да где же он обитает, старый греховодник? Ведь во всей Австралии, не считая тебя, мне больше всего хотелось бы повидать Тома Смита. Я уж три недели брожу словно безработный, разыскивая, с кем бы отвести душу, а тут, оказывается, Том Смит все это время торчит в Сиднее! Жаль, не знал я этого раньше! Где же мне его искать? Где он живет?

— Живет-то? У себя дома.

— Да где это? Я у него ни разу не был.

— Я дам тебе адрес… Вот, кажется, это он самый. Номер дома я точно не помню, да ты и так его найдешь — небось на их улице каждый знает Тома Смита.

— Я думаю! Спасибо, рад, что встретил тебя. Сегодня же разыщу Тома.

И вот вы суете в карман несколько шиллингов, говорите своей квартирной хозяйке, что идете навестить старую тетку или больного друга и, может быть, не вернетесь ночевать, а затем отправляетесь на поиски Тома Смита, предвкушая возможность еще разок славно гульнуть.

У Тома Смита вы дома впервые, в прежние времена вы слышали, что у него есть дом и родня, — но и только. Как же изменился дружище Том! Он раздался и постарел, остепенился и выглядит очень серьезным. Вы собирались свалиться ему как снег на голову и всласть похохотать, как встарь, но сразу же возникает какая-то неловкость. Том, конечно, расплывается в улыбке и крепко жмет вам руку, но чего-то этой встрече не хватает. Вы, хоть и стараетесь удержаться, начинаете его разглядывать, а он, словно чем-то разочарованный, как-то странно смотрит на вас. Вам же и невдомек, что вы сами тоже изменились и, может быть, еще сильнее, чем Том. Он представляет вас своей матери, сестрам, братьям и остальной родне или жене — смотря по обстоятельствам, и вам приходится, подавив свои чувства, быть любезным и поддерживать чинную беседу. А вы терпеть не можете быть любезным и вести светскую беседу. Вам это не по нутру, да и Том прежде терпеть этого не мог. Жена Тома (или его мать и сестры) весьма приветливо принимает вас (разумеется, только ради Тома) и всячески старается вас занять, но она и не подозревает, что вы такое на самом деле. Вам хочется выманить Тома на улицу, выпить с ним, поболтать и посмеяться. Вы сгораете от желания выложить ему все про себя, послушать, что он расскажет, и спросить, помнит ли он прежние денечки. Вы не уверены, хочется ли и ему того же, но надеетесь, что хочется. Мамаша и сестры (или жена) очень скоро надоедают вам, и вы спрашиваете себя: а может быть, они надоели Тому тоже? По его виду вам кажется, что да, надоели. Вы задаетесь вопросом: выйдет ли Том сегодня из дому, то есть собирается ли он это сделать, а если собирается, то удастся ли ему это? Но заводить об этом разговор невежливо, а вы должны быть вежливы. Потом вас начинает мучить мысль, что Том так и рвется выйти с вами и только подыскивает предлог; что он ждет, чтобы вы, как бы между прочим, предложили ему немного пройтись. Но вы не совсем в этом уверены, а кроме того, даже знай вы это наверняка, у вас все равно не хватило бы мужества. Чем дальше, тем больше все это вам надоедает, вас мучит жажда, и вам хочется вырваться на волю. Вы устали беспрестанно повторять: «Неужели, миссис Смит?», или: «Вы так думаете, мисс Смит?», или: «Вы совершенно правы, миссис Смит». «Я того же мнения, миссис Смит», или, обращаясь к брату: «Как раз то, что я думаю, мистер Смит». Вы не желаете больше вести с ними «милую беседу» и слушать их дурацкую болтовню. Вам хочется выйти на волю и шумно кутнуть вместе с Томом, как в старые добрые времена; вам хочется погулять еще одну ночку с вашим старым дружком Томом Смитом; и вскоре на вас нападает хандра, и вы чувствуете, что совсем погибаете и теперь уж вам во что бы то ни стало нужно выйти и глотнуть пива — с Томом или без Тома, все равно; вы уже злитесь и на Тома, и внезапно вы решаетесь, жертвуя Томом. Вы встаете, бросаете взгляд на свою шляпу и говорите:

— К сожалению. Том, мне пора. В семь я должен кос с кем встретиться. Где бы нам увидеться на той неделе?

Но Том говорит:

— Да черт с ней, с этой встречей, ты не должен убегать так скоро. Выпей чаю, Джо, выпей чаю. Через минуту все будет на столе. Садись, садись же! Ну-ка, давай сюда твою шляпу.

Тут появляется сестра Тома, или его жена, или мамаша (на ней передник, а руки вымазаны в муке) и говорит:

— О, вы ведь еще посидите, мистер Браун? Через минуту чай будет готов. Выпейте с нами чаю.

А если вы начинаете извиняться, она подвергает вас допросу, когда именно у вас эта встреча. Их часы спешат на двадцать минут, и у вас еще уйма времени, — и в конце концов вы вынуждены сдаться. Но вас здорово подбадривает выражение той стороны лица Тома, которая обращена к вам, — похоже что он подмигивает вам, да к тому же как будто случайно толкает вас ногой. Итак, вы остаетесь.

Одна из женщин говорит:

— Садитесь вот тут, мистер Браун.

Вы занимаете ваше место за столом, и обмен любезностями продолжается. Вы должны держать как положено нож и вилку и следить за своими манерами, и когда хозяйка спрашивает: «Вам с молоком и с сахаром, мистер Браун?» — вам приходится отвечать: «Да, пожалуйста, мисс Смит… благодарю вас… о довольно, довольно, мисс Смит». А когда женщины начинают настаивать, чтобы вы взяли чего-нибудь еще, вам приходится твердить без передышки: «Не могу, благодарю вас, мисс Смит; нет, благодарю вас, мисс Смит, я, право же, не могу, я уже совсем сыт, благодарю вас, — я сегодня очень поздно обедал» — и плести тому подобную чепуху. Да ко всему еще вам совсем не хочется есть. Вы вспоминаете золотые деньки ваших странствий, когда вы с Томом усаживались, бывало, в полдень в тени деревьев на свои дорожные мешки и с помощью складных ножей уплетали холодное мясо и лепешки, запивая их по очереди из помятого, дырявого чайника.

После чая вам приходится чинно сидеть, внимательно выслушивая сетования хозяйки, и выражать ей сочувствие, а драгоценные минуты бегут, и вам не терпится поскорее уйти с Томом и заглянуть в некий хорошо знакомый вам ресторанчик, где вы знаете кое-кого из девочек.

И может случиться, что старуха проникнется к вам доверием и, воспользовавшись случаем, поведает вам, каким хорошим и степенным человеком стал Том с тех пор, как он бросил пить, стал членом общества трезвости (или союза христианской молодежи) и перестал кутить по ночам.

После этого вам становится совсем не по себе, вы еще больше чувствуете свое одиночество, и вам жаль, что вы зря потратили столько времени. Но заметив, что Том надевает чистый воротничок и приводит себя в порядок, вы снова оживаете; однако, когда вы совсем уже собрались и спрашиваете Тома, не проводит ли он вас немного, он отвечает, что да, но таким равнодушным, таким безразличным тоном, что вы едва не взрываетесь.

Наконец, пообещав заглянуть еще раз, в случае «если вы, мистер Браун, окажетесь поблизости» и «не забудете нас», и поблагодарив хозяек за то, что «они всегда будут рады вас видеть», и заверив их, что вы очень приятно провели вечер и страшно сожалеете, что не можете остаться дольше, вы удаляетесь в сопровождении Тома.

Разговор налаживается не сразу. Вы заворачиваете за угол, проходите еще немного, а на языке все вертятся избитые слова вроде: «Ну как ты. Том, поживал все это время?» — «Да ничего, хорошо. А ты?» — И тому подобное.

Но очень скоро, быть может в ту самую минуту, когда вы уже готовы рискнуть, несмотря на общество трезвости, и предложить Тому пропустить по рюмочке, он, оглянувшись по сторонам, толкает вас локтем и, шепнув: «Давай сюда», проскальзывает в дверь какого-то кабачка.

«Что ты будешь пить. Том?» — «А ты, Джо?» — «Да то же, что и ты». — «Ладно, за твое здоровье, дружище». — «И за твое тоже». Выпив, вы смотрите поверх стакана на Тома. На лице Тома расплывается его прежняя улыбка, и вы так рады ей, — да вы бы и через сто лет не забыли этой улыбки. Потом что-то вдруг смешит его — быть может, выражение вашего лица или старые воспоминания, — Том опускает стакан на стойку и принимается хохотать. Вы тоже хохочете. Что может сравниться с улыбкой, которой обмениваются за стаканом вина старые друзья, встретившись после многих лет разлуки. Она так красноречива, — ведь ее порождают воспоминания.

— Еще по одной, что ли? А ты помнишь? Помнишь ты? — И все сразу воскресает. Том ну ни капельки не изменился; он все тот же добродушный, веселый идиот, каким был всегда. Старые времена вернулись. Пропустив еще два-три стаканчика, Том говорит: — Совсем как встарь!

Так веселитесь вы всю ночь. И доходите до того же градуса, до какого в свое время Тэм О’Шентер доходил у Роберта Бернса, и вы «проводите времечко» не хуже, чем в былые дни. А на рассвете вы провожаете друга почти до самого дома, насколько у вас хватает храбрости, и он высказывает предположение, что ему может здорово влететь от домашних (и непременно влетит), и он объясняет, что в доме у них очень большие строгости — «все, знаешь, такие набожные»; и разумеется, — особенно если он женат, — понятно, что вам после всего этого лучше некоторое время у них не появляться — надо переждать немного, пока все приутихнет. Известное дело, в подобных случаях всегда оказывается виноват приятель мужа. Но Том придумывает для своих целую историю и предостерегает, чтобы вы «не сболтнули чего-нибудь невпопад», если случайно встретите кого-нибудь из его домашних. И он договаривается с вами о новой встрече в следующую субботу, и он придет, непременно придет, если для этого ему придется даже развестись. Но может случиться, что ему придется поехать за покупками с женой или с кем-нибудь из родственниц; и если вы увидите, что он с «ней», вы должны притаиться и выждать, соблюдая осторожность, быть может прийти в другое место в назначенный час (о чем вы тут же договариваетесь). Потому что стоит только ей заметить вас, и все пропало — она обо всем догадается, и тогда уж ему ни за что не вырваться.

Так возвращаются для вас с Томом «прежние деньки».

По, разумеется (мы почти совсем упустили это из виду), вас может угораздить влюбиться в одну из сестер Тома, и в таком случае пришлось бы рассказать совсем другую историю.

II

Джек Эллис

Ваши дела идут хорошо. Вы, так сказать, «сошли с тропы» и нашли теплое местечко в городе. И вот однажды, проходя по улице, вы сталкиваетесь с товарищем прошлых лет, очень давних лет, назовем его хотя бы Джек Эллис. Ему в жизни не повезло. Он узнает вас сразу, но совсем не спешит поздороваться. Он словно опасается, что вы холодно пройдете мимо, чего вы, конечно, если вы настоящий товарищ, совсем не собираетесь делать. На нем желтое потрепанное пальто, зеленая засаленная шляпа, брюки кое-где уже «подались», рубашка совсем серая, а рваные башмаки не знакомы со щеткой. Вы стараетесь не замечать всего этого, вернее — сделать вид, что не замечаете, но не заметить невозможно, и вы боитесь — он заметит ваш взгляд и неправильно его истолкует. Ведь так легко не понять друг друга! Стараясь, чтобы он не почувствовал неловкости, вы приветствуете его с подчеркнутой радостью и хотите заставить его поверить, что ничто, даже деньги, не в силах разрушить старую дружбу. При этом вы пересаливаете и в конце концов начинаете бояться, что он и это истолкует неправильно. И вам становится досадно, что на вас такой чистый воротничок и такой новый костюм. Знай вы заранее, что встретите Джека, вы надели бы для такого случая что-нибудь поплоше.

Вы оба смущены, но стыдно вам — вы боитесь взглянуть на товарища, опасаясь, как бы он не подумал, что вы заметили, насколько он обносился. Вы приглашаете его выпить по стаканчику, но он принимает ваше приглашение совсем не так охотно, как бы вам хотелось, как он принимал их в старые времена: он не любит пить в компании, если он «не обеспечен», как он выражается, то есть не может заплатить за выпивку.

В старые дни не имело никакого значения, кто платил за угощение, — до тех пор, пока у ребят была «монета». Вы вспоминаете время, когда вас с Джеком не разлить было водой. Вы с радостью выручили бы его сейчас, но ведь он такой гордец, да и всегда был таким. Его гордость просто бесит вас. В прежние времена ни во время странствий, ни на привале не было и в помине этой дурацкой гордости; но пришли другие времена — пути ваши слишком разошлись, у каждого из вас теперь своя дорога, и Джек, сам того не желая, показывает вам, что это так.

Вы пропускаете по рюмочке, но ничего хорошего из этого не получается. Джек пьет неохотно и отказывается выпить по второй — ему «не хочется», и наконец, сославшись на дела, он исчезает, пообещав встретиться с вами снова.

И вам хочется, чтобы уже настало время, когда никто не будет тратить больше, чем другой.

P. S. Однажды я встретил вот такого же старого друга и столь успешно старался сломить его дьявольскую гордость, что в конце концов он занял у меня до понедельника два фунта. Конечно, я их так никогда и не получил назад, а сейчас они мне самому очень нужны.

Впредь я буду оставлять гордость моих старых друзей в целости и сохранности.

 

Жена содержателя почтовой станции

Перевод Н. Высоцкой

В почтовую карету нас набилось не менее дюжины, кто примостился на козлах, кто на задке, а кто прямо на крыше. Среди нас были стригальщики, коммивояжеры, агенты, овцевод, мелкий фермер, неизбежный шутник и два пилигрима. Мы устали, продрогли и совсем окоченели. Мы так замерзли, что говорить не хотелось, все были раздражены, и любой разговор сразу бы перешел в перепалку. Казалось, прошла целая вечность, а станция, где предстояло сменить лошадей, все не показывалась. За последние два часа нам общими усилиями удалось выжать из нашего возницы лишь невнятное «осталась парочка миль». Потом он дважды повторил, вернее — пробурчал: «Теперь уже недалеко», и больше из него ничего не удалось выудить; он, казалось, считал, что и так уж наговорил лишнего.

Кучер наш был из тех людей, которые все принимают всерьез и считают любое высказывание, не затрагивающее их непосредственно, не заслуживающим внимания, а если оно обращено к ним, воспринимают его как оскорбление. Он был из тех, кто, замкнувшись в скорлупу собственного тесного мирка, с большой подозрительностью относится к попытке постороннего человека пошутить или посмеяться. Он, казалось, всегда был погружен в раздумье. Если одна рука у него бывала свободна, он, сдвинув на нос шляпу, скреб мизинцем в затылке, и челюсть у него отвисала. Но обычно все силы его интеллекта сосредоточивались на ненадежном дышле, плохо пригнанном хомуте, либо на том, что гнедой или пегий (справа или слева) натер плечо.

Письма и бумаги, которые он должен был доставить по дороге, довольно смутно и непрерывно беспокоили его, — так же, как абстрактные идеи, занимавшие его пассажиров.

Наш шутник, обладавший суховатым юмором, последние два-три перегона то и дело прохаживался по адресу нашего кучера. Но тот угрюмо отмалчивался. Он был не из тех, кто, получив оскорбление или вообразив, что его оскорбили, говорит об этом прямо и тем самым завоевывает уважение противника и предупреждает недоразумение, которое может привести к вечной вражде. Повстречав вас через много лет, когда вы уже совсем забыли о своем прегрешении — если вы вообще его заметили, — он может неожиданно «двинуть» вас по уху.

А иногда случается, что вы считаете его своим другом, однако он будет стоять рядом и слушать, как кто-нибудь чужой нагло лжет вам, стараясь вас одурачить. И хоть он знает, что незнакомец лжет, нипочем не предостережет вас. Ему это никогда и в голову не придет. Ведь это его не касается — так, какая-то абстрактная проблема.

Надвигались сумерки, становилось все холоднее. Пошел дождь — словно ледяной юг начал плевать на наши лица, шеи и руки, а ноги уже стали громадными, как у верблюда, совсем онемели, и мы с тем же успехом могли бы пытаться согреть деревяшки, стуча ими по полу. Но зато пальцы не скрючивались и не ныли, и мы не чувствовали, как болят мозоли.

Мы жадно искали глазами признаки станции, где предстояло сменить лошадей, — расчищенный участок, забор или огонек, но вокруг была сплошная темь. Длинную прямую, проложенную в лесу дорогу больше не скрашивало неверное пятно света там, далеко впереди, где окаймлявшая дорогу лента леса смыкалась с небом, — мы ехали теперь через заросли в низине.

Нашему воображению рисовалось пристанище, где мы отдохнем, — снаружи в морозной дымке мерцает фонарь, а в уютном баре ярко пылает очаг, и длинный стол накрыт к ужину. Но это страна противоречий, и здесь все бывает наоборот.

Почтовые станции всегда объявляются неожиданно и в самых неподходящих местах; в баре, как правило, все готово для настоящего банкета, если вы не голодны или спешите, а когда вы голодны и не спешите, в нем темно и холодно, как в могиле.

Неожиданно кучер сказал: «Приехали». Сказал он это таким тоном, словно довез нас до виселицы и страшно рад, что доставил нас к месту казни в целости и сохранности. Мы стали всматриваться, но ничего не увидели; потом где-то впереди замелькал огонек, приближаясь к нам, и вскоре мы разглядели, что это фонарь, который несет человек в войлочной шляпе, с густой темной бородой и с наброшенным на плечи мешком. Он поднял руку и что-то сказал кучеру тоном руководителя поисковой партии, обнаружившего труп. Кучер остановил лошадей, но потом медленно двинулся дальше.

— В чем дело? — спросили мы. — Что случилось?

— Да ничего особенного, — ответил кучер.

— Жена хозяина больна, — пояснил кто-то, — и он хочет, чтобы мы не шумели.

Во мраке замаячила станция — обычная бревенчатая хижина, а за ней чернела большая дощатая конюшня. Мы вылезли из кареты, ковыляя, словно калеки.

Как только мы почувствовали, что ноги у нас отходят и ступни сократились до нормальных размеров, мы помогли распрячь лошадей и отвести их в конюшню, стараясь как можно меньше шуметь.

— Ей очень плохо? — спросили мы хозяина, проявляя елико возможно больше участия.

— Да, — отвечал он голосом грубоватого человека, проведшего не одну тяжелую бессонную ночь около постели близкого человека. — Но с божьей помощью, надеюсь, мы ее спасем.

Осмелев, мы сказали сочувственным шепотом:

— Нам очень неприятно беспокоить вас, но, полагаем, у вас найдется что-нибудь выпить и перекусить.

— Еды в доме никакой нет, — ответил хозяин. — У меня есть только ром и молоко. Хотите?

Тут один из пилигримов не выдержал.

— Хорошенькое дело, — начал он, — да из всех заведений, где мне случалось…

— Ш-ш-ш, — зашипел хозяин.

Пилигрим нахмурился и стушевался. Нельзя свободно выражать свои чувства, если за стеной умирает женщина.

— Так кто тут упомянул ром и молоко? — шепотом спросил шутник.

— Подождите тут, — сказал хозяин и исчез в сенях.

Вскоре осветилось окно. На его стеклах мы заметили поцарапанные, засиженные мухами буквы «Б», «А» и изувеченное «Р», — одно стекло было разбито.

Приоткрылась дверь, и мы тихонько проскользнули в бар, словно собирались выпить в неположенный час в краях, где полиция строга и неподкупна.

Когда мы вышли из бара, кучер, почесывая в затылке, разглядывал валявшуюся на полу сбрую.

— Вам, ребята, придется часок-другой подождать. Лошади пасутся где-то там, — и он кивком головы показал куда-то в глубь Австралии. — Парень, что пошел за ними, еще не вернулся.

— Но, черт побери, — начал тот же пилигрим. — Я и мой товарищ…

— Ш-ш-ш, — зашипел хозяин.

— А долго придется ждать лошадей? — спросили мы кучера.

— А я почем знаю, — пробурчал он. — Может, три, а может, и четыре часа. Уж это смотря как.

— Послушайте… — продолжал пилигрим, — нам с товарищем надо поспеть на поезд…

— Ч-ш-ш-ш, — донесся свирепый шепот хозяина.

— Ладно, приятель, — сказал шутник, — а постелей у тебя не найдется? Я не намерен мерзнуть здесь всю ночь.

— Что-нибудь придумаю, — отвечал хозяин, — но на кроватях вам придется спать по двое; можно еще устроиться на диванах, а двое-трое лягут на полу. В конюшне много мешков, а у вас с собой есть пальто и пледы. Об этом сами договоритесь.

— Но послушайте же! — в отчаянии перебил его пилигрим. — Мы не можем ждать. Мы же всего-навсего странники и живем крохами, которые подбираем на дорогах. Нам необходимо успеть…

— Ш-ш! — злобно шикнул хозяин. — Вы что, дураки, не слышали, что моей жене плохо? Я не позволю здесь шуметь.

— Но послушайте, — протестовал странник, — мы должны успеть на поезд в Мертвом Верблюде.

— Вот я тебе успею сапогом в зад, — выругался хозяин, — так что ты перелетишь через Мертвого Верблюда! Ни тебе и никому другому не позволю беспокоить мою хозяйку. Заткнись, а не то проваливай вместе со своим болваном товарищем.

Поведение пилигрима нас взбесило, и мы без церемоний оттерли его в сторонку.

— Ради бога, попридержи язык, — сказали мы ему. — Ну можно ли так ни с чем не считаться? Разве ты не видишь, что у него больна жена, может даже при смерти, — и у, него от забот голова идет кругом.

Пилигрим и его товарищ были щуплыми двуногими из разновидности городских подонков. Их протесты были подавлены.

— Ладно, — зевнул шутник. — Я не собираюсь торчать всю ночь на ногах. Пойду ложиться.

— Восемнадцать пенсов с души, — намекнул хозяин. — Для скорости можно рассчитаться сейчас же.

Мы так и сделали и выпили еще по одной. Не знаю, как мы «договорились об этом сами», но в конце концов все как-то устроились.

При свете двух сальных огарков долго продолжались приглушенные препирательства. К счастью, мы боялись говорить громко, и скандала не вышло, хотя к этому, времени мы уже были готовы сцепиться даже с любимым, только что найденным братом.

Шутник заполучил самую лучшую постель, как это обычно бывает с добродушными и покладистыми парнями, хотя они к этому, по-видимому, совсем и не стремятся. Ворчун оказался на полу на мешках с мякиной, — что по большей части случается с эгоистами, хотя они к этому тоже, по-видимому, не стремятся. Мне же достался один из «диванов», вернее — я достался этому дивану. Это был короткий, узкий, продавленный в головах диван, с наклоном к наружной стороне, в котором гвоздей и досок от ящика из-под джина было больше, чем остатков первоначального дивана.

Мне казалось, что я проспал всего три секунды, когда кто-то принялся трясти меня за плечо, говоря: «Занимайте свои места».

Когда я вышел, кучер уже сидел на козлах, а остальные, перед тем как занять свои места, наполняли желудки (и бутылки) ромом и молоком.

Было еще темнее и холоднее, чем раньше, и южный полюс казался еще ближе; и если бы не ром, мы бы очень скоро оказались в еще худшем состоянии, чем прежде. Некоторое время все ворчали хором. Потом кто-то сказал:

— А я вообще не верю, что лошади куда-то пропадали. Перед тем как лечь, я зашел за конюшню, и вижу, они там стоят. И если это не те же самые лошади, я готов проглотить их живьем.

— Да ну? — безразличным тоном бросил кучер.

— Да, готов, — отвечал пассажир. И затем, вдруг неожиданно разозлившись, добавил: — И с тобой впридачу.

Кучер ничего не ответил. Эта абстрактная проблема его не интересовала.

Мы увидели, что разговор коснулся щекотливой темы, и некоторое время говорили о другом. Потом кто-то спросил:

— А где все-таки была его жена? Я нигде не заметил следов хозяйки или какой-нибудь другой женщины, а ведь мы там почти все облазили.

— Должно быть, он держал ее в конюшне, — предположил шутник.

— Нет, ее там не было, ведь Скотти и тот парень, что едет на крыше, ходили туда за мешками.

— Ну так на сеновале, — предположил шутник.

— Не было там сеновала, — вставил голос с крыши.

— Эй, послушайте, мистер, мистер Человек, — неожиданно обратился шутник к кучеру, — да больна ли вообще его жена?

— А я почем знаю, — сказал кучер. — Может, и больна. Во всяком случае, он так сказал. А с чего мне считать его лгуном?

— Послушайте-ка, — обратился к кучеру кровожадный пассажир тоном человека, готового пойти на скандал, — да есть ли у него вообще жена?

— Кажется, есть.

— А она живет с ним?

— Нет, если вас это так интересует.

— Ну, и где же она?

— Почем мне знать? Она бросила его три-четыре года тому назад. Когда я в последний раз о ней слышал, она жила в Сиднее. Во всяком случае, меня это не касается.

— А скажи-ка, кучер, там вообще живет какая-нибудь женщина? — задумчиво спросил профессиональный странник.

— Нет, насколько я знаю. Шлялась там черномазая старуха, но последнее время я ее не видел.

— Прошу прощения, кучер, да был ли там кто-нибудь? — спросил профессиональный странник с видом добросовестного писателя, который собирает материал для романа из австралийской жизни и интересуется деталями.

— Нет, — ответил кучер. Однако, спохватившись, что ему положено быть вежливым и предупредительным с клиентами своего хозяина, добавил угрюмо, но словно извиняясь — Только сам он да конюх, насколько мне известно.

Затем, раскаявшись в минутной слабости, он снова проникся чувством собственного достоинства и спросил вызывающе:

— Будут ли еще вопросы, джентльмены? Спешите, пока лавочка не закрылась.

Последовала длительная пауза.

— А скажи, кучер, лошади-то пропадали? — с мольбой спросил пилигрим.

— Почем мне знать, — ответил кучер. — Он сказал, что пропали. О лошадях он заботится. Меня это не касается.

— Двенадцать порций рома по шести пенсов, — начал шутник, словно высчитывая, — итого шесть шиллингов, и, скажем, в среднем повторим четыре раза — итого один фунт и четыре шиллинга; двенадцать постелей по восемнадцать пенсов за постель — восемнадцать шиллингов; да, скажем, десять шиллингов за ром и молоко, которые мы взяли с собой, — итого два фунта двенадцать шиллингов. Этот ловкач не так уж плохо общипал нас за два часа.

Нам было любопытно, сколько пришлось на долю кучера, но мы сочли за лучшее не спрашивать его об этом.

Оставшуюся часть пути мы больше молчали. Среди нас нашелся неизбежный провидец, который, конечно, «так и думал» и «с самого начала обо всем догадался», но его проницательность энтузиазма не вызвала. Мы его подавили. Двое захотели вернуться, чтобы «показать» хозяину, и кучер по их просьбе бодро остановил карету; но они позволили убедить себя отказаться от этого намерения и сказали, что займутся обманщиком как-нибудь в другой раз. Мы чувствовали себя очень скверно, вспоминая, как позволили задержать себя и обчистить, как мы ходили на цыпочках и насели на безобидного пилигрима и его товарища, — и все это ради больной жены содержателя почтовой станции, а ее вообще-то не существовало.

Когда карета подъехала к Мертвому Верблюду, в ней царила атмосфера взаимной подозрительности и недоверия; мы рассыпались по разным вагонам, и поезд тронулся.

 

Заряженная собака

Перевод Л. Либерзон

Дэйв Риган, Джим Бентли и Энди Пейдж закладывали шурф в Стоуни Крик в поисках богатой золотоносной кварцевой жилы, которая, как предполагалось, должна была находиться поблизости. Почему-то всегда кажется, что богатая жила находится поблизости. Вопрос только в том, на какой глубине — десяти или ста футов — и в каком направлении она залегает. Старателям попалась довольно крепкая порода, и к тому же приходилось откачивать из шурфа воду. Они пользовались старомодным минным порохом и запальным шнуром. Из минного пороха они делали патрон-колбаску в оболочке из плотного коленкора или холста; отверстие гильзы зашивали и привязывали ее к концу шнура; потом опускали патрон в растопленное сало, чтобы сделать его водонепроницаемым, осушали насколько возможно скважину, закладывали в нее патрон вместе с сухим песком и плотно набивали ее глиной и битым кирпичом. Затем зажигали шнур, вылезали из шурфа и ждали взрыва. Обычно в результате получалась уродливая выбоина в дне шурфа и с полтачки взорванной породы.

В ручье было полно рыбы: пресноводные лещи, сомы и угри. Все трое любили рыбу, а Энди и Дэйв любили поудить. Энди мог сидеть с удочкой хоть три часа подряд, лишь бы рыба клевала время от времени, — ну хотя бы раз в двадцать минут. Мясник всегда был готов обменять их рыбу на мясо, когда улов был больше, чем они могли съесть; но теперь стояла зима, и рыба не клевала. Однако ручей почти пересох — он превратился в цепь грязных луж; в одних было всего несколько ведер воды, а в других глубина достигала шести-семи футов, и приятели могли добраться до рыбы, вычерпывая воду из маленьких луж или взбаламучивая ее в больших, пока рыба не поднималась на поверхность. В больших лужах водились сомы с острыми шипами на голове, в чем можно было убедиться, уколовшись, как сказал Дэйв. Однажды Энди, сняв башмаки и закатав брюки, вошел в лужу, чтобы замутить воду, — и убедился. А Дэйву как-то пришлось тащить сома голыми руками, и он убедился в этом даже слишком хорошо: от укола рука распухла, боль отдавала в плечо и даже в живот, совсем как зубная боль, которая когда-то не давала ему спать две ночи подряд, — только зубная боль была «с зазубринами», говорил Дэйв.

Дэйва осенило.

— А что, если глушить рыбу в больших лужах взрывным патроном? — сказал он. — Надо попробовать.

Он разработал план, а Энди Пейдж взялся за его выполнение. Обычно Энди осуществлял выдумки Дэйва, если их вообще можно было осуществить, и в случае неудачи все насмешки товарищей выпадали только на его долю.

Энди смастерил патрон раза в три больше тех, которыми они пользовались в шурфе. Джим Бентли сказал, что таким патроном можно легко выбить дно реки — внутренняя оболочка патрона была из плотного коленкора. Энди глубоко воткнул конец шестифутового шнура и порох, а гильзу крепко привязал к шнуру бечевкой. Идея состояла в том, чтобы опустить патрон в воду и поджечь свободный конец шнура, прикрепленный к поплавку. Энди обмакнул патрон в расплавленный воск, чтобы сделать его водонепроницаемым.

— Пусть немного полежит под водой, прежде чем мы запалим шнур, — сказал Дэйв, — чтобы рыбы оправились от испуга и подошли познакомиться с ним. Поэтому патрон не должен пропускать воду.

Чтобы увеличить силу взрыва, Энди, по совету Дэйва, обернул патрон куском брезента, из которого они обычно шили мешки для воды, и оклеил его несколькими слоями оберточной бумаги, — получилось что-то похожее на шутиху для фейерверков. Энди подождал, пока бумага высохнет, потом обшил патрон сложенной вдвое парусиной и обмотал его толстой леской. Проекты Дэйва бывали сложными, и часто его изобретения ни к чему не приводили. Патрон теперь был достаточно массивным и прочным — настоящая бомба; но Энди и Дэйв хотели действовать наверняка. Энди обшил патрон еще одним слоем парусины и обмакнул его в растопленное сало; потом ему пришла в голову мысль стянуть патрон куском колючей проволоки; он еще раз погрузил патрон в сало, свободно обмотал вокруг него запальный шнур и осторожно положил его у колышка палатки, чтобы знать, где его найти. Потом он пошел к костру, чтобы попробовать кипящую в котелке картошку в мундире и поджарить котлеты к обеду. Дэйв и Джим в это утро работали в шурфе.

У них была большая черная, обученная носить поноску дворняжка; собственно говоря, это был еще крупный щенок, глупый четвероногий друг; он все время крутился вокруг них и стегал их по ногам своим тяжелым хвостом, размахивая им, как кнутом. При первом взгляде на него в глаза бросалась только широко открытая красная пасть, — он всегда ухмылялся собственной глупости. Казалось, к жизни, к миру, к своим двуногим друзьям и к своей привычке таскать поноску он относился юмористически. Весь мусор, который выбрасывал Энди, он считал поноской и притаскивал обратно в лагерь. Раньше у них была еще кошка; вовремя жары она сдохла, и Энди закинул ее подальше в заросли. Как-то рано утром, примерно через неделю после этого, пес нашел ее, притащил в лагерь и положил у входа в палатку. Ребята, встав в это раннее летнее утро и подозрительно принюхиваясь к приторно-сладкой атмосфере, сразу обнаружили покойницу. Когда ребята купались, он обходился с ними, как с поноской: прыгал за ними в воду, хватал за руки, тащил к берегу и царапал лапами их голые тела. Они любили собаку за ее добродушие и глупость, но когда хотели поплавать в свое удовольствие, то предпочитали привязывать ее в лагере.

Собака все утро с большим интересом наблюдала за тем, как Энди делал патрон, и очень мешала ему, стараясь помочь; но около полудня она ушла к шурфу — посмотреть, как идут дела у Дэйва и Джима, чтобы затем вернуться вместе с ними к обеду. Увидев их, Энди поставил на огонь сковороду с бараньими котлетами. В этот день Энди был поваром. Дэйв и Джим грели спины у костра, как делают жители зарослей в любую погоду, и ждали, когда будет готов обед. Собака рыскала вокруг, как будто что-то потеряла.

Мысли Энди все еще были заняты патроном. Его внимание привлекла пустая жестянка из-под керосина, валявшаяся в кустах, и ему пришло в голову, что неплохо было бы поместить патрон в жестянку, начинив ее глиной, песком или камнями, чтобы увеличить силу взрыва. Возможно, что с научной точки зрения эта мысль была совершенно нелепой, но Энди она показалась очень удачной. Между прочим, Джима Бентли совсем не интересовали эти «идиотские глупости». Энди заметил пустую жестянку из-под патоки с припаянным носиком, чтобы удобнее было выливать патоку, — и ему пришло в голову, что жестянка будет прекрасной гильзой: надо только насыпать в нее порох, вставить в носик шнур, заткнуть пробкой и залить носик воском. Он как раз посмотрел на Дэйва, собираясь поделиться с ним своими планами, когда тот обернулся, чтобы взглянуть на котлеты, и вдруг бросился бежать. Дэйв объяснял потом, что ему послышалось какое-то шипение и он оглянулся, чтобы проверить, не подгорают ли котлеты. Джим Бентли тоже обернулся и стремглав бросился за Дэйвом. Энди стоял как вкопанный, глядя им вслед.

— Беги, Энди! Беги! — кричали ему Дэйв и Джим. — Бет! Да оглянись же назад, дурак!

Энди медленно повернулся и увидел, что сзади, совсем рядом с ним, стоит пес с патроном во рту, растянутом широчайшей и глупейшей усмешкой. Но это было еще не все. Когда пес обходил костер, свободный конец шнура попал в огонь и загорелся. Энди тщательно срезал запальный конец шнура, и теперь он шипел и трещал вовсю.

Ноги Энди рванулись вперед прежде, чем заработала его мысль, и он помчался за Дэйвом и Джимом. А пес пустился вдогонку за Энди. Дэйв и Джим были хорошими спринтерами, особенно Джим. Энди же был медлителен и неуклюж, но зато силен и вынослив, и у него хорошо работали легкие. Пес прыгал вокруг него, радуясь, как всякая собака, когда хозяева с ней играют. Дейв и Джим на бегу вопили Энди;

— Не беги за нами! Не беги за нами, черномазый дурак!

Но Энди все-таки бежал за ними, как они ни старались увернуться. Ни Дэйв, ни Джим, ни Энди — также как и собака — никогда потом не могли объяснить, почему они неслись друг за другом, но Дэйв мчался точно по следу Джима, Энди бежал за Дэйвом, собака крутилась вокруг Энди, а горящий шнур болтался туда и сюда, шипел, трещал и вонял. Джим орал, чтобы Дейв не бежал за ним, Дэйв вопил, чтобы Энди свернул в сторону — «развернулся», а Энди, крича во всю глотку, гнал собаку домой. Мозг Энди, возбужденный опасностью, лихорадочно заработал: он попытался на бегу лягнуть собаку, но та увернулась. Он схватил несколько камней и палок, бросил их в пса и побежал дальше. Собака поняла, что ошиблась в Энди, оставила его и пустилась догонять Дэйва. Дэйв, сохранивший присутствие духа настолько, чтобы вспомнить, что время взрыва еще не пришло, бросился к собаке, поймал ее за хвост и, пока она вертелась вокруг, выхватил у нее из пасти патрон и изо всей силы отшвырнул его, но собака немедленно кинулась за поноской и опять схватила патрон. Дэйв орал и проклинал собаку, а та, увидев, что он обиделся, покинула его и бросилась за Джимом, который был далеко впереди. Джим метнулся к дереву и взобрался на него с ловкостью сумчатого медведя. Это было молодое деревце, и Джим не мог влезть выше чем на десять — двенадцать футов. Собака положила патрон у подножья дерева — осторожно, как будто это был котенок, и стала прыгать, скакать и радостно лаять. Большой щенок решил, что это входит в игру, что на этот раз он не ошибся и играть хочет Джим. Шнур трещал так, как будто горел со скоростью мили в минуту. Джим попытался залезть повыше, но деревце согнулось и переломилось. Джим упал прямо на ноги и бросился бежать. Схватив патрон, собака кинулась за ним. Все это заняло лишь несколько мгновений. Джим добежал до какой-то ямы глубиной футов в десять, соскользнул на дно, прямо в мягкую грязь и оказался в безопасности. Собака с минуту постояла у края ямы, сардонически усмехаясь и как бы размышляя, не сбросить ли патрон на Джима.

— Уходи, Томми, — сказал Джим слабым голосом, — уходи.

Собака побежала за Дэйвом; только он один еще не успел скрыться. Энди спрятался за бревном и лежал там лицом вниз; он внезапно вспомнил картину, изображавшую эпизод русско-турецкой войны: на картине несколько турок лежали лицом вниз (как будто им было стыдно) вокруг только что упавшего снаряда.

На шоссейной дороге, недалеко от их заявки, стояла небольшая гостиница. Дэйв был в отчаянии; время в его возбужденном воображении летело гораздо скорее, чем на самом деле, и он бросился к гостинице. На веранде и в баре было несколько случайных посетителей. Дэйв влетел в бар и захлопнул за собой дверь.

— Моя собака, — задыхаясь, сказал он в ответ на удивленный взгляд буфетчика, — чертова дворняга… у нее в зубах подожженный патрон…

Обнаружив, что парадная дверь закрыта, пес обежал дом, вошел через черный ход и теперь, ухмыляясь, появился из коридора, по-прежнему держа в зубах патрон с шипящим шнуром. Все ринулись из бара. Томми кидался то к одному, то к другому; он был молод и старался заводить побольше друзей.

Посетители попрятались по углам, некоторые заперлись в конюшне. Позади дома стояла крытая гофрированным железом новая кухня на сваях, служившая также и прачечной, в которой несколько женщин как раз в по время стирали белье. Дэйв и буфетчик торопливо побежали туда и закрыли дверь; буфетчик ругал Дэйва, обзывая его идиотом и спрашивая, какого черта он сюда явился.

Томми залез под кухню между сваями, но, к счастью для находившихся в ней, там сидел злобный рыжий пес-ублюдок, который ушел туда копить свою злость. Это был подлый, драчливый, вороватый пес, которого соседи давно хотели пристрелить или отравить. Томми почуял опасность (он уже встречался с этим псом), выскочил оттуда и побежал по двору, все еще не выпуская патрона. На полпути рыжая собака догнала его и тяпнула. Томми уронил патрон, завизжал и забился в кусты. Рыжая собака преследовала его до изгороди, а потом вернулась посмотреть, что он бросил. Изо всех углов и из под строений вылезло около дюжины других собак — тонконогие вороватые бродячие псы, овчарки-ублюдки, злобные черные и рыжие собаки, которые крадутся за вами в темноте, кусают за пятку и исчезают без всяких объяснений, и тявкающая, визжащая мелюзга. Они держались на почтительном расстоянии от отвратительной рыжей собаки, потому что подходить к ней, когда она находила, как ей казалось, что-нибудь с съедобное с точки зрения кошки или собаки, было опасно. Она дважды обнюхала патрон и только начала осторожно обнюхивать его в третий раз, как…

Это был очень хороший минный порох — новый сорт, который Дэйв недавно привез из Сиднея; да и патрон был сделан на славу. Энди был терпелив и старателен во всем, за что бы ни брался, и умел орудовать иголкой, ниткой, парусиной и веревкой не хуже любого матроса.

Очевидцы рассказывают, что кухня подскочила и снова опустилась на сваи. Когда дым и пыль рассеялись, останки отвратительной рыжей собаки лежали у самой ограды. Глядя на то, что от нее осталось, можно было подумать, что сначала лошадь швырнула собаку копытом в огонь, потом ее основательно переехали тачкой и наконец с размаху шлепнули об забор.

Несколько оседланных лошадей, которые были привязаны к веранде, в клубах пыли мчались галопом по дороге, оборвав поводья; и со всех сторон из зарослей доносился собачий вой. Две собаки ушли в лагерь, где они родились, пробежав тридцать миль за одну ночь, и остались там. Остальные только к вечеру осторожно вернулись домой, чтобы выяснить, что произошло. Одна с трудом ковыляла на двух ногах, да и почти все так или иначе пострадали от взрыва; маленькая короткохвостая собака с опаленной шерстью, у которой была привычка поджимать заднюю ногу, имела основание радоваться, что сберегла ее, так как теперь она ей понадобилась. Много лет в гостинице жила старая одноглазая овчарка, которая со времени взрыва боялась запаха пороха. Она интересовалась патроном больше всех остальных. Старожилы говорили, что было очень забавно подходить к овчарке со стороны ее слепого глаза и подносить грязный шомпол к ее носу: даже не проверяя своим единственным глазом, что случилось, она мчалась в заросли и оставалась там на всю ночь.

В течение получаса после взрыва за конюшней корчились и катались в пыли зрители, задыхаясь от хохота и еле удерживая вопли восторга. В доме две белые женщины бились в истерике, а метиска без толку носилась кругом с ковшом холодной воды. Буфетчик крепко обнимал жену и в промежутках между ее пронзительными криками умолял;

— Перестань, Мэри, ради меня, а то я из тебя всю душу вытрясу.

Дэйв решил извиниться попозже, когда все немного успокоится, и пошел к себе в лагерь. А пес, который все это натворил — Томми, большая глупая дворняжка — вертелся вокруг Дэйва, хлестал его по ногам хвостом и бежал за ним домой, улыбаясь своей широкой, милой, дружелюбной улыбкой, на этот раз явно удовлетворенный своей проделкой.

Энди посадил собаку на цепь и нажарил еще котлет, а Дэйв пошел помочь Джиму выбраться из ямы.

Вот почему спустя много лет долговязые веселые золотоискатели, медленно проезжая мимо стоянки Дэйва, кричали, лениво растягивая слова и слегка гнусавя:

— Эй, Дэйв! Как ловится рыба?

 

Нашивка стражника Кэйси

Перевод В. Маянц

Сороки уже распрощались с заходящим солнцем, и лес погружался в сумерки. С холмов донеслись крики первых ночных птиц; в камышах у ручья заплакал кроншнеп.

Мой брат Уилл дернул поводья и ускакал.

— До свидания, сестренка, — сказал он на прощание. — Долго не задержусь.

Я улыбнулась: Уилл не подумал, как трудно будет ему выполнить это намерение. Ведь он едет к Лиззи Лэйси, а у Лиззи хорошенькое личико. Не мало обещаний нарушается из-за прихотей любви, — нечего и ждать Уилла раньше полуночи. А что мне до любви? Простая деревенская девушка вроде меня рада бы подарить сердце, да некому.

У меня озябли пальцы, — стало холодно. Я была совсем одна, не с кем словом перемолвиться. Отец с матерью с утра уехали в Батерст, а кругом дороги были полны бродяг, которых влек на Запад блеск золота. Уилл скрылся из виду, и сразу ледяной волной на меня хлынул страх. Утром Мэри Стонтон приглашала меня к ним на танцы. Теперь я пожалела, что отказалась. Но все-таки, будь душа у Мэри такая же прекрасная, как и лицо, не наговорила бы она про меня столько гадостей. Не мешало бы ей попридержать язычок, хоть она, может быть, и верх совершенства, — как про нее думает стражник Кэйси. Всякой женщине успех приятен, а Мэри совсем задрала нос; успех до того отполировал ее гордыню, что от этого блеска отвернуться хочется. Ну и что же, если у меня серые глаза, — такими их сделал господь; и теперь уже нашелся человек, для которого нет цвета приятней. Еще она сказала, что у меня щеки красные, как у деревенщины. А я и за это поблагодарила бога: значит, я здоровая и крепкая. Бывает, бледнеют и мои щеки, но именно бледнеют, а у Мэри в таких случаях они сделались бы землистые.

Тут я опомнилась и рассмеялась. Вся-то досада из-за того, что Уилл отправился к Лиззи, а ко мне никто не примчится ручку поцеловать! Глупая ты, Кэрри, подумала я, подожди, и твое время придет. Рано тебе забивать голову подобными мыслями. Жизнь еще поднесет тебе эту розу, не миновать тебе и острых ее шипов.

Я повернулась, чтобы войти в дом, но тут неподалеку тихонько заржала Салли и, взмахивая серебристым хвостом, понеслась ко мне по зеленой траве выгона. У изгороди она остановилась и протянула морду над жердями, застенчиво выпрашивая ласку. Я дала ей пирожок и, пока дальний лес не расплылся в сумерках, все болтала с ней и гладила по бархатному носу. И вот, лаская лошадь, я заметила, что она как-то странно себя ведет. Будто слушает меня только одним ухом. Другое все время настороженно подрагивает, словно ловит какой-то отдаленный звук. Но как я ни вслушивалась., ничего подозрительного не заметила. Как ни всматривалась я в темноту, ничего не увидела, кроме сухих деревьев. Зато набралась я страху! Потрепав Салли за челку в последний раз — мне так не хотелось от нее уходить, — я повернулась и вошла в дом.

Огонь в очаге не погас. Сучья, которые всегда весело трещат, рассыпая искры, уже превратились в белый пепел, но все еще мрачно тлели два больших полена железного дерева. Я зажгла лампу, села и стала смотреть на угли: это так приятно, когда хочется помечтать! В девичьи годы голова забита всякими фантазиями; смотришь на язычки пламени и воображаешь самые удивительные истории. Опустив голову на руки, я сидела, слегка отвернувшись от пылающих углей. От жара слипались веки, и вскоре сон сомкнул их совсем.

Вдруг я проснулась — и сразу взглянула на дверь. И комнате стояли двое: высокий и низенький. Оба были в матросских куртках, у одного ужасно косили глаза.

— Кто вы? — сказала я, вставая, и почему-то сильно заволновалась.

— Усталые путники, детка, — сказал высокий.

— От самого Сиднея шагаем, — добавил второй.

— Уже два дня во рту ни крошки, — продолжал первый.

— И ни глоточка, — сказал другой.

— Подумать только, — я притворялась, что верю и сочувствую, — трудно вам пришлось. Ничего, я сейчас вас накормлю досыта, а потом, как кончите, нужно будет вам уйти. Знаете… — я постаралась смягчить свои слова, — мы не пускаем ночевать незнакомых.

— Понятно, — сказал высокий, — ну, накорми нас хорошенько, милочка.

— И как кончим, — прибавил второй, — так и уйдем.

И, посмеиваясь, они пошли к столу.

Ставлю я перед ними холодное мясо, сливки, лесной мед и чувствую, от испуга руки у меня так и трясутся.

— Ты одна, детка? — спросил наконец высокий, развалившись на стуле.

— Да, — но, поняв, что сделала промах, я тут же добавила: — то есть не надолго. С минуты на минуту приедет брат вместе со стражником Кэйси.

Низенький закурил трубку, за ним высокий.

— Пора убираться, — сказал высокий.

Низенький вытащил трубку изо рта и пустил длинное белое облако дыма.

— С чего начнем? — спросил он.

— Со звонкой, — сказал высокий.

Услыхав эти слова, я бросилась к двери.

«Сначала деньги, — подумала я, — а потом?»

— Ты куда? — низенький прыгнул мне наперерез.

— Пустите, — закричала я, — кто-то идет!

Он стоял передо мной, скрестив руки, и нагло улыбался.

— Может, возлюбленный, крошка?

— Мой брат, — ответила я.

Высокий отворил дверь, высунул голову и прислушался. Потом выпрямился и захлопнул дверь.

— Никого, — сказал он, — девочка ошиблась.

— Иди ко мне! — поманил меня низенький, раскрыв объятья.

Я пятилась от него, пока не наткнулась на очаг. Я совсем растерялась и дрожала от ужаса.

— Мой брат — высоченный парень, — сказала я, — он с вами одной рукой расправится.

Они загоготали, и низенький сказал:

— Зато сестричка у него — прелесть!

— Если у вас есть хоть капля совести, оставьте меня в покое. Скажите, что вам нужно, — я отдам.

— Лови ее на слове, — вставил высокий.

— А как же, — сказал другой. — Так что же ты нам дашь?

— Чего вам нужно? — обрадовалась я.

— Да, разных разностей, детка, — сказал он.

— Табачку, — стал перечислять его приятель, — чаю, сахару, мучицы…

— Словечко на ушко! — прервал низенький и, протянув руку, дотронулся до меня.

Я отшатнулась и, хоть рост у меня невелик, попыталась смерить его гордым взглядом.

— Подите вон, сэр! Это дом моего отца.

— Какой милый ротик и какие дерзкие слова! — сказал низенький. — За это требуется поцелуй!

Он схватил меня и притянул к себе. Сначала я вырывалась молча, но когда его бородатое лицо коснулось моей щеки, я откинула голову и закричала на весь дом. Он все сильнее прижимал меня к себе; его дружок и не собирался прийти мне на помощь. Я была как в тисках, и потом еще долго оставались синяки. Отбиваюсь я и вдруг вижу — звезды; наверное, подумала я, жуткий сон кончился. Щеки обдало холодным ветром, я попробовала освободиться. Опять подул ветер, опять мелькнули звезды, — это открылась дверь, кто-то стоял на пороге: какой-то мужчина, настоящий великан; он оглушительно выругался, — а мне показалось, что прозвучала прекрасная песня.

Матрос выпустил меня, отодвинулся и ухмыльнулся, будто он здесь ни при чем.

— Благослови вас бог, — я пошла к двери, прижимая руки к сердцу; оно так колотилось, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Незнакомец поднял руку, и я, не дойдя до него, остановилась. Он держал ружье; у плеча на длинном блестящем стволе играли блики.

— Как раз вовремя, — спокойно сказал он. — Кого первого?

Я взглянула на матросов. Они жались друг к другу, перепуганные до смерти. Высокий качнулся, как деревце на ветру, а низенький в ужасе заслонился рукой, будто защищался от удара.

— Кого первого? — повторил незнакомец.

— Никого! — ответила я, задрожав.

Он немного опустил дуло, с усмешкой поглядел на меня и намекнул на такое, что мне стало очень стыдно.

— Нет, нет, — закричала я, — это неправда! Я вижу их в первый раз, я честная девушка!

Губы его тронула улыбка, и взгляд больших темных глаз смягчился.

— Верю, — коротко сказал он.

Он шагнул на середину комнаты.

— Что, проголодались? — спросил он у низенького.

Тот кивнул.

— И она дала вам сливки и меду — все лучшее, что есть в доме?

Низенький промолчал.

Незнакомец снова вскинул ружье к плечу, взгляд темных глаз устремился вдоль нацеленного ствола.

— А вы вздумали расплатиться с ней своей грязной монетой? Ну что же, — продолжал он, — за это я, пожалуй, начиню ваши головы свинцом.

Я бросилась вперед, испугавшись, что он приведет в исполнение свою угрозу.

— Уходите! — закричала я матросам. — Скорей, пока не поздно!

Они повернулись, хотели улизнуть, но незнакомец приказал им не двигаться.

— За сегодняшнее надо вас наказать, — сказал он, — а тогда можете идти — оба прямо на каторгу.

Они вздрогнули и пристально посмотрели на него.

— Именно! — Он переводил взгляд с одного на другого. — Что, совесть нечиста, а?

Насупившись, они опустили глаза. Незнакомец повернулся ко мне.

— Принеси кнут! — приказал он.

Я стояла, не зная, что делать. Он добавил:

— У меня рука затекла от ружья. Их давно бы следовало отправить на тот свет. Неси кнут.

Я побежала за кнутом и вернулась.

— Хлестни-ка вот этого по лицу.

— Это жестоко, — возразила я.

— Живей, иначе он умрет, — не успеешь и подойти.

Я стала перед матросом.

— Поднимай руку, — скомандовал незнакомец.

И велел хлестнуть изо всей силы:

— Как взбесившегося быка!

Я нерешительно повиновалась и ударила легонько. Но потом малодушие куда-то исчезло. И когда я во второй раз занесла кнут, в руке вдруг появилась обычная сила и уверенность, и я несколько раз яростно стегнула матроса. Он загородил глаза ладонями и громко умолял о пощаде. Я опомнилась и отступила, вся дрожа; к глазам подступили слезы.

— Хорошо! — сказал незнакомец. — Теперь второго, они друг друга стоят.

— Он меня не трогал, — сказала я.

Незнакомец взглянул на него.

— Тебе повезло, — сказал он.

Лицо высокого просветлело.

— Повезло, да не очень, милый мой, — продолжал незнакомец.

Я заметила, как смертельный страх исказил лицо высокого, а у низенького трусливо забегали глаза.

— Ну-ка, подойди, — незнакомец поманил низенького.

Дрожа, матрос двинулся к нему. Не успел он сделать и несколько шагов, как незнакомец скомандовал: Стой!

Тот немедленно остановился.

— Косоглазый, прихрамывает после кандалов, одет как матрос! — громко и отчетливо сказал незнакомец. — Принеси-ка подпруги, девушка.

— Зачем?

— Неси, говорят! — резко повторил он.

Я пошла, но так обиделась на его грубый окрик, что у меня загорелись щеки. Наверное, я покраснела, — иначе почему, когда я вернулась, он стал говорить со мной совсем иначе?

— Я не привык разговаривать с дамами, не обижайся, — сказал он.

Я сразу простила его, а вслух сказала, что и не думала обижаться.

— Вы хороший человек, судя по вашему сегодняшнему поступку.

— Возможно, — ответил он, — только одна звезда — это еще не все небо.

Он замолчал, а у меня не хватило духу спросить, что он имел в виду. Он протянул руку за подпругами, я подала.

Потом он повернулся к тем двоим, и голос его стал жестким.

— На пол, лицом вниз! — загремел он. — Живо! Живо! Оба, или…

Они сразу растянулись на полу, жалкие, как черви.

— Возьми-ка ружье, девушка, — сказал незнакомец, — если вот этот пошевелится, стреляй. Я займусь вторым.

Он был рожден, чтобы приказывать. Я взяла ружье, и если бы распластавшийся на полу человек шелохнулся, это было бы последним движением в его жизни. Но матросы были до того запуганы, что и не пикнули, пока незнакомец связывал им руки за спиной. Покончив с этим, он перекатил своих пленников на спину и поглядел на них.

— Зачем вы сделали это? — спросила я.

— Чтобы стражник Кэйси получил нашивку, — засмеялся он.

— Стражник Кэйси? Не понимаю.

— Скоро поймешь, — сказал он.

И мне пришлось удовлетвориться этим. Кто был этот человек, с губ которого так легко слетали приказания и взгляда которого невозможно было ослушаться, я не знала. Я чувствовала только, что доброта прорывалась сквозь его суровость, как песня птицы сквозь бурю.

— Эй, ты! — обратился он к низенькому. — Знаешь, что сейчас делается в доме Уезерли?

Матрос отвернулся и не ответил.

— А ты? — спросил он высокого.

— Нет, — сказал тот. — Где это?

— Врете оба! — сказал незнакомец. — Они живут под Рейнджем.

— А что там делается? — вмешалась я.

— Хоронят покойницу, — ответил он, переводя взгляд с одной распростертой фигуры на другую и кивая головой.

— Какое несчастье! — воскликнула я. — Бедная миссис Уезерли! Когда она умерла?

— Вчера.

— Она была еще полна сил.

— Ей встретился кое-кто посильнее.

— Кто — смерть?

— Смерть и два дьявола, — он заскрежетал зубами.

Я с удивлением посмотрела на него:

— Два дьявола? О чем вы говорите?

Низенький лежал на боку и поглядывал на незнакомца, как побитая собака на хозяина. Незнакомец пнул его ногой.

— Говори! — сказал он. — Кто из вас ее убил?

— Не я! — застонал матрос. — Это бандиты из зарослей.

— Лжешь! — изумленно крикнул незнакомец, как как будто он не поверил своим ушам. — Мы никогда… — он вдруг остановился, взглянул на меня и понял, что выдал себя с головой.

— Вот оно что, — прошептала я; он отвернулся.

Теперь я все поняла, но почему-то он совсем не показался мне страшным.

— Я хотел скрыть это, — сказал он. — Как-то вырвалось. Раз уж идет худая молва — ничего не поделаешь.

У него был очень удрученный вид, и мне стало его жаль. Какой-то ангельский порыв подтолкнул меня, я подошла к незнакомцу, поднялась на цыпочки и поцеловала его.

— Господи! — сказал он, и его чудесные глаза сверкнули. — Уже столько лет…

Он понизил голос и продолжал, как бы говоря сам с собой:

— Ну и что же? Она всего лишь ребенок.

— Этот вечер превратил меня в женщину.

— Нет, нет! Ты ребенок. Ни одна женщина не поступила бы, как ты. Но когда-нибудь ты станешь женщиной. Тогда ты будешь целовать только губами, не сердцем, — и обманешь сердце, которое полюбит тебя.

Прошло несколько минут, прежде чем он опять заговорил.

— В загоне я видал лошадь. Приведи ее сюда. Тебе надо будет кое-куда съездить.

И когда Салли стояла у крыльца и я была уже в седле, он продолжал:

— Поезжай к Стонтонам, Кэйси у них. Скажи ему, — он тихо засмеялся, — тот, кто одолжил у него коня около Уезерборда, ждет здесь, чтобы украсить его за это нашивкой. Возвращайся вместе с Кэйси.

Я повернула Салли и хотела сразу же ехать.

— Подожди, еще одно слово. Ты хочешь, чтобы я был убит? Или стражник Кэйси?

— Конечно, нет! Как вы можете спрашивать?

— Не верю я женщинам, — возразил он, — с тех пор как повстречались мне иуды в юбках.

— Испытайте меня, — сказала я. — Как я могу предать вас? Вы столько для меня сделали!

— Когда вы с Кэйси подъедете к мосту, крикни: «Куу-иии!» Я постерегу здесь этих тварей; а как ты крикнешь, исчезну.

Салли тронулась, и с порога, где стоял незнакомец, освещенный лампой из комнаты, послышалось:

— Прощай, девочка!

— Прощайте! Я буду помнить вас всегда!

Плакал кроншнеп, и незнакомец рассмеялся, словно хотел облегчить разлуку. Но потом еще долго мне делалось грустно при воспоминании о глубокой скорби, вложенной природой в плач кроншнепа и отозвавшейся тогда в голосе человека. Казалось, и птица и человек оплакивают горькую утрату.

Я скакала по тропинке, которая вела напрямик через гору и спускалась к речке. Копыта Салли прогремели по дощатому мосту и выбили искры из булыжника на другой стороне. Там, где тропинка кружилась в зарослях дикого хмеля, я опустила поводья. В скрэбе лошадь сама немного замедлила ход, ей не понравились хлесткие удары упругих веток. Вот и вторая речка, вместо камней для перехода здесь белеют бычьи черепа. Расплескивая воду, Салли выбралась на берег и в несколько прыжков одолела высокий склон. Еще миля — и я оказалась у бревенчатого забора Стонтонов, сквозь деревья виднелись ярко освещенные окна. Вскоре до меня донеслись звуки концертино и веселые голоса.

Я привязала Салли у ворот и вошла в дом. Несколько парочек кружились в танце. Уже на пороге я почувствовала себя очень неловко, а от веселой музыки, когда я шла, мне казалось, что ноги у меня еле волочатся по полу.

Мэри Стонтон танцевала со стражником Кэйси. Она была очень красивая и очень бледная, и, проплывая мимо меня, она едва соизволила меня заметить. Стражник Кэйси был футов шести ростом, у него были волнистые волосы, от которых женщины приходят в восторг. При каждом повороте на его груди сверкали металлические пуговицы. Танец кончился, и Кэйси оказался рядом со мной. Я дотронулась до его руки.

— Мистер Кэйси!

— Здравствуй, Кэрри! — подчеркнуто вежливо заметила Мэри. — Как ты поздно!

— Я не танцевать, Мэри, я к мистеру Кэйси.

— Ах, мне следовало бы догадаться, — она рассмеялась и с насмешкой поглядела на мое платье, забрызганное при переезде через речку.

Я вскинула голову и отвернулась.

— Стражник Кэйси, вы мне уделите минутку?

— Что тебе надо? Можешь высказать все здесь, — сказала Мэри Стонтон. — То есть, конечно, если ты не боишься, что мы услышим.

— Я собиралась говорить только с вами, — обратилась я к стражнику. — Но теперь, — я покосилась на его возлюбленную, — пусть все слушают.

— В чем же дело, мисс Энсон?

— Вы хотите нашивку?

— Можно подумать, что ты супруга губернатора, — заявила Мэри Стонтон и так расхохоталась, что я покраснела.

Я не обратила на нее внимания, просто повернулась к ней спиной, а потом спокойно улыбнулась.

— Один джентльмен желает заплатить вам за лошадь, которую вы ему одолжили около Уезерборда. Он ждет у нас.

Я во все глаза смотрела, как он воспримет мои слова. На щеках у стражника выступили красные пятна. Он прикусил нижнюю губу, в глазах сверкнул затаенный гнев, как огонь в прикрытом костре. Все, кто стоял вокруг, так и покатились со смеху. Кэйси повернулся к группе весельчаков, хохотавших громче всех.

— Смеяться-то вы умеете, — сказал он, — а хватит ли у вас мужества драться?

Никто не принял вызова, только улыбки на их лицах удивительно быстро сменились грустью.

Первой заговорила Мэри Стонтон.

— Кэрри Энсон, — ее дрожащие губы побелели, — если ты пришла сюда оскорблять людей, то сидела бы ты лучше дома.

— Не обращай на нее внимания, Мэри, — сказал стражник, — какой-то болван над ней подшутил.

— Ничего подобного, — возразила я, — меня послал один человек, он сейчас у нас, и с ним два матроса; один из матросов, — я сказала это тихонько, так что меня слышали только стражник и Мэри, — убийца миссис Уезерли.

Стражник подскочил как подстреленный, поглядел мне прямо в глаза и перевел дыхание.

— Черт подери! — вскрикнул он и направился к двери.

— Трое против одного, Мэри! — сказал он.

— Останься, — попросила она, — тебя могут убить.

— Один против одного, стражник! — прервала я. — Двое связаны, третий сторожит.

— Чепуха! — зло закричала Мэри. — Станет он сторожить! Не езди один, Кэйси!

— Именно один! Я должен его захватить. Где мой карабин и фуражка?

— Возьми кого-нибудь с собой! — умоляла Мэри.

— Нет! Я поеду один. Ты ведь знаешь, что будет, если все пройдет удачно, — и он серьезно заглянул ей в глаза.

Я учтиво засмеялась.

— Мэри, пригласишь меня в подружки, а?

Она даже не улыбнулась и с каменным лицом отошла, раскачивая юбками.

— С божьей помощью я сегодня арестую троих, мисс Энсон, — шепнул мне Кэйси.

«С божьей помощью этого не будет, стражник Кэйси!» — шепнула я себе.

Он повернулся к выходу: за спиной карабин, на боку сабля, на каштановых кудрях фуражка, — ничего нет удивительного, что Мэри Стонтон потеряла из-за него покой. Глаз радовался смотреть на такого молодца.

Некоторые вызвались ему помочь, но он холодно отказался. Я выбежала и была в седле прежде него.

Он удивился.

— Вам нужно остаться, мисс Энсон.

— Мне нужно домой, стражник Кэйси.

— Может быть кровопролитие.

— Этого не должно быть.

— Что-то очень вы храбрая, — подозрительно сказал он. — Все без обмана?

— Если вы не трус, за мной! — объявила я.

Когда я проезжала мимо Мэри Стонтон, она пробурчала что-то про «подколодную змею», а стражника просила быть поосторожней. В глубине души я уверена, что главной опасностью, которая подстерегала стражника, она считала меня, и я рассмеялась при мысли, что из всех опасностей, которые стоят на пути у мужчины, — бандит еще не самая страшная.

Стражник ехал позади, позвякивая уздечкой.

— Мисс Энсон, — сказал он, — эти матросы, о которых вы говорили, — один из них высокий?

— Да.

— А другой — низенький?

— И косой.

— Верно, — и он замолчал.

Ехать рядом по узкой тропинке было невозможно. Я воспользовалась этим и держалась впереди. Кэйси несколько раз пытался меня объехать, но я похлопывала Салли, и она оставалась впереди. У ручья Кэйси вырвался вперед, но моя кобыла рванулась и опять обогнала его на другом берегу.

— Посторонитесь, мисс Энсон, дайте мне проехать вперед.

Я возразила, что хорошо знаю дорогу.

— Очень может быть, но дело не в этом.

Я молчала, мне нечего было сказать.

— Впереди может встретиться опасность, — продолжал он, — а вы всегда готовы наделать глупостей.

Подыскивая ответ, я вспомнила грозу на прошлой неделе.

— Впереди есть опасное место, — ответила я, — там дерево повалилось, вы запутаетесь в ветках.

Он что-то буркнул себе под нос, но я не разобрала.

Немного спустя мы добрались до поваленного дерева и объехали его.

Тогда Кэйси опять заговорил:

— Теперь вы не станете возражать?

— Нет, — сказала я, — только там чуть подальше на сучке пчелиное гнездо. Как бы вы не приняли его за нарост — еще смахнете плечом. Не очень-то будет приятно, правда? — И я рассмеялась, чтобы он не заметил, как я увильнула от ответа. Но Кэйси было не до смеха, и он смолчал.

Вскоре я крикнул, чтобы он остерегался пчел, и он пригнулся в седле.

— Ну? — сказал он.

— Подождите, стражник; тут кусты, я пока останусь впереди, а то если я вас пропущу, ветки будут хлестать Салли по глазам.

— Глупости! — проворчал Кэйси.

Когда кусты остались позади и мы оказались среди хмеля, он вдруг приказал мне остановиться.

— Шутки в сторону, мисс Энсон!

— Что вы? Кто шутит, мистер Кэйси?

— Человек у вас в доме — разбойник!

— Не может быть? — невинно изумилась я.

— А вы соучастница.

— Ах, что вы говорите, стражник!

— Я говорю, что вы должны остаться здесь.

— Но мне нужно домой.

— Тогда я вас арестую.

— Арестуете меня и упустите троих взрослых мужчин?

— Вы меня вынуждаете, — ответил он.

— Стражник, этот разбойник — человек храбрый; возможно, вы его подстрелите, но ведь и он может подстрелить вас.

— Обо мне не беспокойтесь, мисс Энсон.

— Я о вас и не беспокоюсь.

— Тогда значит о…

— Человеке, который меня спас! — И я стрелой полетела вперед. В первый раз в жизни я шла против закона и вся трепетала от волнения. Кэйси выругался и с грохотом помчался за мной по пятам; приглушенным голосом он требовал, чтобы я остановилась, и описывал, какие ужасные меня ждут последствия. Я смеялась и, нагнувшись вперед, уговаривала Салли приналечь еще сильнее. Это было необходимо, потому что его конь был лучше и с каждым шагом он все приближался. Вот морда его коня поравнялась с моим седлом, вот с плечом Салли, вот мы голова в голову подскакиваем к мосту.

Я приподнялась в седле, закинула голову и протяжно закричала:

— Куу-иии! Куу-иии!

— Замолчи, дрянь!

Я натянула поводья так, что Салли взвилась на дыбы, и еще раз крикнула:

— Куу-иии!

Потом опустилась в седло и прислушалась. Стражник был уже темным пятном, быстро таявшим во мраке. Лошадь его летела с ужасающей скоростью, отчаянно звенели поводья и сабля.

Потом послышалось — бух-бух-бух, — это упали жерди. Я облегченно вздохнула, откинулась в седле и задышала спокойно впервые за это время. Все дальше, все глуше топот второго коня, он раздавался в сухостойном лесу, как шаги в пустом доме.

— Хорошо же вы поступили! — Так встретил меня стражник Кэйси, когда я немного спустя вошла в дом. — Прекрасно для приличной, воспитанной девушки!

Я тронула стражника за рукав, опоясанный серебристой полоской.

— Этой нашивке здесь так одиноко, стражник; насколько будет красивей, если их будет две, а?

Он холодно улыбнулся; тогда я, приободрившись, заявила, что незнакомец совсем не такой уж скверный человек.

Кэйси покачал головой.

— Очень скверный, — возразил он.

Вскоре приехал Уилл, и вот какой произошел разговор.

— Где ты его встретил?

— У дальних ворот, — ответил Уилл.

— Что он сказал?

— Прицелился и велел поднять руки.

— А потом?

— Забрал коня и часы и дал мне вот эту лошадь.

— Ну что ж, — спокойно сказал стражник, — я все-таки захватил двух преступников. И в конце концов, мисс Энсон, не такой уж он скверный человек, а?

— Конечно, стражник; особенно если он вернул именно ту лошадь, которую брал в долг.

Кэйси отвернулся к окну. Занималась заря.

 

Как мы начинали

Перевод И. Левиной

Уже двадцать лет прошло с тех пор, как мы поселились в Крике. Двадцать лет! Я хорошо помню тот день, когда мы приехали на подводе Джерома из Стонторпа, — нас было восемь да еще всякие пожитки: кровати, кадки, ведро, два кедровых стула с сосновыми сиденьями и спинками, которые отец приладил к ним, несколько котелков и старый Криб. К тому же это был изнуряюще жаркий день, какая нас мучила жажда! Мы выпили до капли все ручьи, встретившиеся нам по пути.

Отца с нами не было. Он выехал на несколько месяцев раньше, чтобы поставить дом и вырыть колодец. Наше жилище было выстроено из горбыля и крыто щепой. Места в нем хватало на две комнаты, но перегородку еще не ставили. Пол был земляной. Примерно раз в месяц отец выравнивал его особой смесью из песка и свежего коровьего навоза. И в этот день никто не смел заходить в комнаты, пока пол не просохнет. На дверях не было замков — на ночь их закладывали колышками, а доски были не очень плотно пригнаны друг к другу, и через щели мы без труда видели каждого, кто подъезжал верхом к дому. Мы с Джо развлекались, бывало, еще и тем, что считали звезды через просветы в крыше.

На другой день после нашего приезда отец повел мать и нас всех смотреть луг и участок на той стороне лощины, который он собирался расчищать под посевы. Луг не был огорожен, но отец показал нам отметки землемера на дереве, обозначавшие границу нашей земли. Судя по тому, что говорил о ней отец, это была превосходная земля. На нашем участке был и очень ценный строительный лес, — так по крайней мере сказал отец. Потом он показал нам место на скалистом холме, где, по его мнению, должно быть золото, но об этом он запретил нам говорить. В тот же вечер мы с Джо отправились туда и перевернули каждый камень на холме, но золота не нашли.

Не вызывало сомнения одно — это была настоящая глушь: деревья, гуаны, сухостой да медведи, а до ближайшего дома, который принадлежал Дуайерам, — три мили. Я часто задумываюсь над тем, как выдерживали все это женщины первые несколько лет. И мне вспоминается, как мать, оставшись, бывало, одна, садилась на бревно, в том месте, где сейчас проходит дорога, и плакала часами. Тоска! Была, действительно, ужасная тоска.

Вскоре отец заговорил о том, чтобы расчистить пару акров и посеять кукурузу; собственно, все мы об этом говорили, до того как взялись за дело. Пока работы еще не начались, лучшую тему для разговоров трудно было придумать. Но через две недели костры, озарявшие лес, который не умолкал даже по ночам, и треск падавших одно за другим огромных деревьев потеряли для нас всю свою поэзию.

Мы работали без устали, расчищая те четыре акра земли, где сейчас стоят стога; мы работали до тех пор, пока там не осталось ни одного дерева, ни одного кустика. Тогда мы думали, что самое худшее уже позади, но как мало мы знали, что такое расчистка целины! Отец никогда не уставал высчитывать и говорить нам, какие доходы принесет урожай, если только земля под посев будет готова вовремя. И тем усердней мы работали.

Совместными усилиями всех членов нашего семейства, как мужчин, так и женщин, и с помощью рычага, которым служил нам ствол молоденького деревца, мы скатывали огромные бревна в костры, ревевшие, как печи ада. Когда с бревнами было покончено, наступил черед сучьев, — с утра до вечера, едва таская ноги от усталости, мы ходили по участку и собирали их охапками, а одежда липла к спине, и пот смешивался с грязью.

Иногда Дэн с Дэйвом усаживались в тени, возле жестяного чайника с водой, и оглядывали этот маленький лоскуток земли, расчистка которого отняла так много времени. Потом они в отчаянии глядели на то, что расстилалось перед ними, и спрашивали отца (который никогда не отдыхал во время работы), можно ли надеяться, что такое место удастся когда-нибудь расчистить. А когда Дэйв пытался выяснить, почему отец не взял участок на равнине, где вовсе не нужно корчевать деревья и где воды сколько угодно, то отец сначала кашлял, как будто чем-то поперхнулся, а затем начинал страшно ругать скваттеров и политических заправил. Однако он скоро остывал и снова был полон надежд.

— Поглядите на Дуайеров, — говорил он, бывало, — С десяти акров в прошлом году они собрали пшеницы на семьдесят фунтов, не считая той, которая пошла на корм для кур. Сейчас они уже отсеялись с кукурузой, а ведь их только двое.

Но и помимо расчистки, работы хватало. Даже при кратковременной засухе колодец обязательно высыхал. И тогда нам приходилось по очереди ходить за водой к родникам, — а они были в двух милях от фермы. Ломовой лошади у нас не было, да и она бы нас не спасла, так как ни бочонка для воды, ни какой-нибудь повозки в нашем хозяйстве не водилось. Поэтому воду мы таскали на себе. Вот это была работа! Даже если вы сами не осушали ведра, несмотря на то, что основательно напились из ручья перед обратной дорогой, все равно к моменту вашего возвращения больше половины воды непременно расплескивалось, потому что ведро ударялось о вашу ногу каждый раз, когда вы спотыкались в высокой траве. Почему-то никто из нас не любил носить воду. Мы больше любили жечь хворост, оставаясь целый день без обеда, чем отправляться за водой к родникам.

Как-то раз в знойный день, истомивший всех жаждой, настала очередь Джо идти за водой. Он возвратился, ухитрившись почти ничего не расплескать. Все были довольны — после приготовления чая осталось достаточно воды, чтобы каждый из нас мог сделать по глотку. Обед почти закончился. Дэн уже поел и отдыхал на диване, когда Джо сказал:

— Послушай, папа, как выглядит дикая собака?

Отец ответил:

— Она желтая, уши острые, а хвост пушистый.

— Значит, их-то я и видел. Насчет пушистого хвоста не знаю, — волосы все повылезли.

— А где ты их видел, Джо? — спросили мы.

— В роднике плавали, дохлые.

Тут каждый призадумался и посмотрел на чай. Мне лично уже больше не хотелось пить. Дэн вскочил с дивана и вышел, а отцу пришлось заняться матерью.

В конце концов участок в четыре акра был довольно сносно расчищен, если не считать самых больших эвкалиптов и полсотни пней. Перед нами встала новая задача, и она не поддавалась решению на шахматной доске. Я уже говорил, что ломовых лошадей у нас не было. Единственным существом на ферме, напоминавшим лошадь, была старая заезженная кляча, на которой отец иногда ездил верхом. Я полагаю, что день ее появления на свет уходил в более далекое прошлое, чем день рождения отца, а своими формами она больше походила на советника городской управы. Однажды мы нашли ее в мелком болотце. Вороны выклевали ей оба глаза, а ее шкура свидетельствовала о том, что пернатое племя устраивалось тут на ночлег. Стало быть, на ее помощь нам уже рассчитывать не приходилось. И плуга у нас не было. Ну как же тогда сеять кукурузу? Вот в чем заключался вопрос.

Дэн и Дэйв сидели во дворе под кухонным навесом и оба молча скребли землю щепками. Отец и мать сидели в доме, обсуждая эту задачу. Время от времени отец принимался ходить по комнате, покачивая головой; иногда он давал пинка старому Крибу за то, что тот разлегся под столом. Наконец матери пришла в голову мысль, которая подняла настроение отца, и он позвал Дэйва.

— Найди-ка Топси и… — он остановился, вспомнив, что старая кобыла околела.

— Сбегай попроси мистера Дуайера одолжить мне три мотыги.

Дэйв сбегал. Дуайер одолжил мотыги, и задача была решена. Вот как мы начинали.

 

Наш первый урожай

Перевод И. Левиной

Если есть на свете что-нибудь более скверное, чем корчевать репейник или дробить камень, так это сеять кукурузу с помощью мотыги.

Мы только что закончили. Девушки бросали последнее зерно в землю, когда на сцене появился Фред Дуайер. Отец остановился поговорить с ним, а мы — Дэн, Дэйв и я, — опираясь на рукоятки своих мотыг, словно кенгуру на свои хвосты, били мух. Они ужасны, эти мухи, особенно когда ноги у вас ободраны или покрыты болячками.

Дуайер был крупным мужчиной с длинными загорелыми руками и пышными рыжими усами.

— Медленно, должно быть, подвигается у вас работа с мотыгой, — заметил он.

— Что ж, пожалуй… да, — ответил отец так, словно он не был в этом вполне уверен.

Немного погодя Дуайер прошелся по нашей «плантации», внимательно разглядывая землю, потом расковырял ямку каблуком сапога, сплюнул и заявил: он не думает, чтобы наша кукуруза когда-нибудь взошла. При этих словах Дэн соскользнул со своего насеста, а Дэйв, казалось, перестал чувствовать, что мухи вот-вот отгрызут у него ногу. Но отец заспорил.

— Ладно, ладно, — сказал Дуайер, — авось взойдет. И тут отец принялся рассказывать о местах, где люди предпочитают сеять кукурузу при помощи мотыги, а не плуга, но Дуайер только смеялся и покачивал головой.

— Черт с ним! — пробормотал отец, когда Дуайер ушел. — Чепуха! Не взойдет! Как же!

Дэн, все еще сидевший в раздумье, выпрямился наконец и сказал, что лично он тоже не ждет никакого проку от этой работы. Тогда отец вышел из себя.

— Никакого проку? — завопил он. — Щенок, что ты понимаешь в этом?

Дэн спокойно ответил:

— Только то, что вся эта твоя затея с мотыгами — просто дурачество.

— А как бы ты справился иначе? — взревел отец.

И Дэн опустил голову и стал думать, пытаясь в это время застегнуть манжеты, на которых не было ни единой пуговицы.

— Плугом, — ответил он затем.

Что-то в горле у отца помешало ему высказаться по этому поводу, и он кинулся на Дэна с мотыгой в руках, но оказался слишком неповоротливым.

В ту ночь Дэн спал на дворе.

Едва мы успели отсеяться, как пошел дождь. И какой дождь! Неделями не переставало лить! И в самый разгар дождей взошла кукуруза — каждое зернышко, — доказав, что Дуайер был плохим пророком. Отец ходил веселый и каждому из нас обещал что-нибудь купить, а новые ботинки были обещаны всем.

Кукуруза росла, а с нею и наши надежды, только последние — гораздо быстрее. Прополка и окучивание были детской игрой, и она нам нравилась. Мысли наши были целиком заняты ботинками. Много месяцев прошло с тех пор, как мы в последний раз надевали башмаки. И теперь каждую ночь, лежа в постели, мы по двадцать раз решали один и тот же вопрос — покупать со шнурками или с застежками, а Дэйв даже приготовил бутылочку гуанового жира — смазывать свою пару.

Отец решил отправиться на заработки, пока созреют паши четыре акра кукурузы, — чтобы «свести концы с концами», как выразилась мать. И он пустился в путь. Вернулся отец в тот день, когда родились близнецы Том и Билл. Возможно, что его отсутствие и помогло семье снести концы с концами, но курятник от посещений динго оно не уберегло.

Когда кукуруза поспела, собрать ее было вовсе нетрудно, но отцу пришлось как следует поломать голову над тем, как доставить ее с поля. Казалось, не миновать им перетаскивать мешки на собственном горбу. Но Дуайер попросил помочь ему построить коровник, и уж тут отец не упустил представившейся ему возможности.

За работу, проделанную отцом, Дуайер перевез нашу кукурузу на ферму, а после того, как мы отшелушили зерно, отвез его на железнодорожную станцию. Да, легко сказать — отшелушили! Каждое зернышко нам приходилось выбирать вручную, и какой это был труд! Правда, первые полчаса мы совсем ничего не имели против этого занятия и шелушили початок за початком, словно нам это нравилось. А на следующий день какие у нас вздулись волдыри! Мы не могли из-за них согнуть пальцев и две недели ходили неумытыми.

С наших четырех акров мы сняли пятнадцать мешков, и лавочник взялся продать их. Кукуруза стоила тогда по двенадцать и четырнадцать шиллингов за бушель, и отец рассчитывал получить кругленькую сумму.

В течение почти трех недель каждый божий день отец тащился за пять миль в лавку, и я с ним. Каждый раз лавочник качал головой и говорил:

— Пока никаких вестей.

Отец не мог ничего понять. Наконец вести пришли. Лавочник был занят с покупателем, когда мы вошли, и велел «обождать немного».

Отец был доволен, я тоже.

Покупатель ушел. Лавочник посмотрел на отца, накрутил обрывок бечевки на указательный палец.

— Ваша кукуруза продана за двенадцать фунтов, мистер Радд, — сказал он, направляясь к конторке, — но из этой суммы я удержал ваш долг. Значит, остается ровно три фунта, в чем вы сами можете убедиться, взглянув на счет.

Отец совершенно онемел и даже изменился в лице.

Потом он пошел домой, сел на чурбак и, подперев подбородок руками, уставился на огонь. Так он сидел до тех пор, пока мать не положила ему на плечо руку и не спросила ласково, что случилось. Тогда он вытащил из кармана счет лавочника и передал ей. Она села рядом с ним и тоже устремила взгляд на огонь.

Таков был наш первый урожай.

 

Нгула

Перевод С. Кругерской

Спотыкаясь и пошатываясь, старик брел по песчаной тропинке. Она извивалась по отлогому склону холма, поросшего редкими кустами терновника.

Мэри встретила его, возвращаясь с работы из близлежащего городка. Старик окликнул ее. Мэри остановилась, и он, устало волоча ноги, подошел к ней. Толстый слой красноватой пыли покрывал его торчащие из ботинок пальцы со сломанными ногтями, и Мэри догадалась, что он идет издалека.

— Нгула! — воскликнул он. — Миссис, вы не знаете девушку по имени Нгула в туземном поселке?

— Никогда не слыхала о ней, — ответила Мэри и пошла своей дорогой.

Была суббота, и Мэри торопилась домой. Она поднималась по тропинке в гору с туфлями в руках, тяжело ступая босыми ногами, склонив гибкое тело под тяжестью сетки, полной мяса и овощей для воскресного обеда. Это была женщина лет тридцати, в хорошо сшитом платье из цветного ситца. Отвечая на взгляд старика, она подняла на него свои красивые карие глаза туземки; однако волосы ее были красновато-коричневого цвета, а кожа слегка отсвечивала желтизной.

Мэри поняла, что старик — чужой в этих местах; отбившись от какого-нибудь из племен, остатки которых рассыпаны по всей Австралии, он забрел в туземный поселок, расположенный на дальнем склоне холма. Это было прибежище отщепенцев его народа и ее — людей смешанной крови, которых также считают туземцами.

Мэри держалась в стороне от буйной пестрой компании, осевшей в поселке, хотя и была в дружеских отношениях со старшим поколением. Жила она на окраине поселка. Ее муж, тоже метис, часто высмеивал ее стремление жить так, как живут белые женщины; иметь приличный вид и содержать дом в чистоте и порядке, как ее учили в миссионерской школе.

Дом Мэри был недалеко — приземистая темная хижина, построенная из ржавых жестянок из-под керосина и старых досок; крыша хижины всегда сильно протекала во время зимних дождей. Но земля, на которой стояла лачуга, принадлежала Мэри, и она гордилась этим. Она купила этот участок на деньги, заработанные стиркой и уборкой в городе; годами она копила и прятала их. Ее дети выросли и разбрелись по свету. Теперь она жила и работала для того, чтобы построить на своей земле дом — маленький деревянный домик с крышей из гофрированного железа.

В сухом песке около хижины росло несколько чахлых кустиков герани и помидоров, — Мэри называла это своим садом. Перед тем как открыть дверь и войти в единственную комнату своего жилища, она с любовью задержала взгляд на растениях.

Рассерженная тем, что муж, поев, так и оставил после себя на столе грязные тарелки, Мэри повесила сумку, убрала со стола, затем развела огонь на открытом очаге, подмела пол, вымыла посуду, нарезала в кастрюльку мясо и овощи, принесенные из города, и поставила жаркое тушиться на огонь. Тэд должен был скоро прийти обедать, хотя часто по субботам он так Напивался, что, вернувшись домой, мог лишь растянуться на постели и проспать до утра.

Закончив уборку, Мэри подошла к двери, — ей хотелось узнать, прошел ли в поселок встретившийся ей старик. Она уже жалела, что была так резка с ним. Поглядев на дорогу, она увидела, что он зажег маленький костер на крутом склоне холма. До нее донеслось его протяжное заунывное пение.

Почему он назвал девушку ее туземным именем? Ведь этих имен никто не знает. Большинство женщин поселка даже не помнит, были ли у них когда-нибудь туземные имена. Всех девушек теперь зовут Джей, Китти и Дульси.

Нгула… В этом имени было что-то тревожно знакомое. Казалось, Мэри слышала его раньше, но где и когда — она не могла вспомнить.

Закат опалил небо. Мэри села на ящик около двери, усталая после рабочего дня. Сколько вечеров провела она, сидя вот так и любуясь закатом; тишина действовала на нее успокаивающе, несмотря на зловоние, доносившееся из ветхого строения на вершине холма, куда свозили нечистоты со всей округи.

«Вот почему, — с горечью подумала Мэри, — эта полоска бесплодной земли на сотни миль, до самой горной цепи, является единственным местом, где разрешается селиться людям с туземной кровью». Здесь, на невысоких холмах, окружающих котловину, зимой превращающуюся в болото, а летом безводную и иссушенную солнцем, обосновалось около десяти семей, выстроивших хижины наподобие ее собственной. Эти лачуги, сооруженные из ржавых консервных банок и кусков мешковины, походили на гнилые грибы, торчащие из земли.

Мэри видела завитки дыма, поднимавшиеся из труб, детишек, возившихся возле хибарок; малыши были совершенно голые, ребята постарше — в пестрых лохмотьях. Несколько женщин, сидя на корточках в тени кустарника, играли в карты. Вокруг площадки, где шла игра в «обе вверх» толпились мужчины и женщины, спеша до наступления сумерек сделать последние ставки.

Нгула! Нгула!.. — это имя неотвязно сверлило мозг Мэри, как назойливая муха. Оно преследовало и раздражало ее, вызывая какое-то беспокойство, будя смутные воспоминания. Кто она? Откуда она? Мэри не знала. Разве что слова той старухи в больнице, куда Мэри ходила навещать больных туземцев, были правдой. Старуха бредила, она умирала, когда Мэри подошла к ее постели.

— Ты из Порт-Хедленда, девушка! — воскликнула она. — Из рода Балиари, как и я.

— Почему ты так думаешь? — спросила Мэри.

Старуха что-то пробормотала о муравьях и какой-то отметинке на лбу. Потом, в поселке, Мэри с удовольствием заявляла, что она из Порт-Хедленда, из рода Балиари, но она никогда не говорила ни Тэду, ни кому-нибудь из белых, какую тайную радость доставляла ей мысль о том, что у нее есть род и племя.

Закат, тускло-красный, как охра на скальных рисунках, догорал за гребнем холмов. Сгущались сумерки, и в хижинах на склонах замерцали огоньки.

«Нгула! Нгула!»

Мэри поразило, что старик поет на южном наречье. Она выучила много слов этого диалекта, разговаривая со слепой Нэлли, слушая ее песни и сказки о птицах и животных, которые некогда тоже были ниунгар (чернокожими людьми).

Снова и снова доносилось заунывное, монотонное пенье, и Мэри напряженно прислушивалась к жалобным причитаниям старика. Голос его звучал глухо, потом вдруг полнился до такого пронзительного вопля: «Нгула! Нгула!» — что Мэри вскочила и быстрыми шагами направилась к сидевшему у костра старику. Он поднял затуманенные глаза на Мэри, возникшую перед ним в отблеске огня.

— Кто эта Нгула? — спросила она.

— Моя дочь.

Старик внимательно глядел на Мэри, лицо его потемнело от горя, звучавшего в его песне.

— Иенда? (А ты?)

— Мэри. Я живу с мужем там, на холме.

— Уонги (туземка)?

— Метиска.

Старик уловил резкие нотки в ее голосе.

— Нгула тоже метиска, — тихо сказал он.

— Расскажи мне о ней. — Мэри опустилась на землю перед стариком. — Я из рода Балиари.

Он кивнул головой. Лицо его, испещренное глубокими морщинами, смягчилось, когда он увидел, что Мэри уважает родовые обычаи. Как будто между ним и Мэри возникла какая-то связь.

Но она не желает иметь ничего общего с этим грязным стариком, в смятении подумала Мэри. Она слишком долго жила среди белых, чтобы вернуться к образу жизни и представлениям туземцев. Зачем она назвала свой род? На тот случай, если они принадлежат к группам, которым, по родовым законам, запрещается общаться между собой? Чтобы он почувствовал себя свободнее? Или ее толкнул на это какой-то неудержимый порыв?

Гордая отчужденность, появившаяся в осанке старика, показала, что он отгадал ее мысли. Глядя на широкое смуглое лицо, отмеченное печатью горя и растерянности, Мэри испытывала сострадание, смешанное с почтительным страхом.

В его глазах, встретивших ее взгляд, отражалось пламя костра. На лбу старика под косматыми седыми волосами виднелась темно-красная повязка. Пусть рубаха его висела клочьями и выцветшие бумажные брюки были все в заплатах, пришитых с помощью зуба черной акулы, — Мэри почувствовала, что в своем племени старик занимал почетное положение.

— Нгула — моя дочь — и не моя дочь, — сказал он. — Я из племени Уабарри, наш тотем — эму. Гвелнит — имя, которое дали мне отцы. Джо Мозес — называли меня белые. Они нашли меня в камышах у ручья, после схватки моего народа с белыми. Многие, многие из моего племени были убиты. Земля моего народа лежит далеко на юге, около реки Калган.

Мэри поняла, что Гвелнит умел говорить на языкё белых людей так, как будто он не знал никакого другого; но порой он переходил на родную речь или на смешанный диалект, при помощи которого туземцы разных племен изъясняются между собой в поселках.

Вот что рассказал он Мэри, часто отвлекаясь от основной нити рассказа и погружаясь в воспоминания о далеком прошлом.

Жена одного из первых поселенцев взяла туземного младенца, чье племя было истреблено, и воспитала его вместе со своим сыном. Мальчики росли вместе, учились ездить верхом, управляться со скотом. Когда молодой Джек Уинтертон отправился на север к Порт-Хедленду, где он получил большой участок земли, Гвелнит поехал с ним. Гвелнит стал главным погонщиком на скотоводческой ферме Джирали, в поединке на копьях добыл себе женщину из местного племени и поселился с ней в туземном поселке.

Старики племени относились к белым враждебно. Хотя они по-прежнему верили в то, что душа ребенка приходит к будущей матери из скалы, пруда или какого-либо животного, оплодотворенного жизненной силой предков, они решили, что общение их женщин с белыми ослабляет племя. Они предвидели, что, если они не будут оберегать своих женщин, племя вымрет, как это уже случилось со многими племенами. Старики знали, что от общения туземных женщин с белыми мужчинами рождаются дети со светлой кожей, а светлая кожа считалась признаком хилости. Поэтому женщинам племени было запрещено отдавать свое тело белым мужчинам.

С ликованием и гордостью матери показывали своих младенцев, радуясь темному бархату их кожи. А больше всех гордилась Митуун, жена Гвелнита, рожавшая ему сыновей с такой же отливавшей бронзой кожей, как ее собственная.

Потом у нее родилась дочь. Когда старухи, принимавшие младенца, увидели цвет его кожи, увидели стыд и ярость Митуун, они кое-что заподозрили. И Гвелнит, когда ему показали девочку, тоже понял, что Митуун нарушила запрет. Его охватил гнев, ибо жена навлекла позор на него, человека хотя и чужого этому племени, но чистокровного туземца, которому ее соплеменники привыкли доверять и которого они приняли полноправным членом в свою семью. Однако гнев Митуун превосходил его собственный.

— «Хозяин виноват, — сказала она. — Голос старика задрожал при воспоминании об этом. — Когда ты уехал собирать стадо, я пошла в большой дом за провизией. Он велел мне зайти в кладовую и запер дверь. «Ничего не будет, — сказал он, — никто не узнает». А теперь появился этот ребенок, чтобы меня позорить. Айэ! Айэ!»

Гвелнит много лет жил счастливо со своей женой. Когда он практиковался в метании копья, чтобы отвоевать ее у мужчины другого племени, которому она была обещана, Митуун была тоненькой девочкой. Она стала красивой полногрудой женщиной, Гвелнит никогда не усомнился в ее верности ему и племени. Больше всего его поразило то, что этот позор навлек на них человек, которому он столько лет служил верой и правдой.

— «Ребенок не будет жить! — в гневе воскликнула Митуун, — с грустью рассказывал старик. — Наши люди должны узнать, что белый принудил меня. Они скоро забудут об этом».

Гвелнит стоял и смотрел на девочку, лежавшую в деревянном корытце, на ее нежное желтовато-коричневое тельце, на черные ресницы, загибавшиеся над закрытыми глазками, на крошечные ручонки. Он вспомнил о том, что когда-то сам был вот таким маленьким существом и таким же беспомощным. Гнев его растаял.

— Она моя дочь, — сказал он старухам. — Следите, чтобы о ней хорошо заботились.

Они поняли. Мужчина мог назвать своим каждого ребенка, рожденного его женой. Они не посмели ослушаться Гвелнита.

Его решение повергло Митуун в мрачное раздумье. Она отказывалась замечать ребенка. Ее груди набухали молоком, но она не хотела кормить девочку.

По вечерам, возвращаясь с пастбища или из загонов, Гвелнит находил Митуун сидящей на корточках перед хижиной, из которой раздавался жалобный детский плач. Он брал девочку, обмывал ее и стоял над Митуун, пока она кормила малышку. Так повторялось каждое утро и вечер. И каждый день они с Митуун ссорились из-за девочки.

Нгула — он назвал ее, потому что она была похожа на маленький желто-коричневый цветок, росший по берегам ручьев и на болотах в его родных местах. Гвелнит предупредил Митуун, что, если она не будет кормить Нгулу и заботиться о ней, он увезет ребенка. Гнев и ревность тлели в сердце Митуун, потому что глаза Гвелнита сияли, когда он смотрел на девочку, и омрачались, когда он смотрел на нее, Митуун, свою жену.

Однажды вечером, придя с работы, он не услышал плача в хижине. Митуун, как всегда, сидела снаружи, угрюмо нахмурясь.

Гвелнит заглянул в хижину. Деревянное корытце было пусто.

— Где Нгула? — страх, пережитый им в тот вечер, снова зазвучал теперь в голосе старика.

— Муравьиный народ взял ее, — сказала Митуун, — желтокожая не будет больше меня позорить.

Гвелнит в ярости схватил ее.

— Куда ты ее девала? — крикнул он.

Но Митуун отказалась говорить. Только после того как он избил ее в кровь, перепуганная до смерти, она ответила:

— Отнесла на муравейник… около Большой Скалы…

Гвелнит кинулся в заросли. Уже стемнело, а ему надо было найти в густой поросли терновника и акаций тропинку, ведущую к Большой Скале, которая была в десяти милях от поселка. Отыскав тропу, он бросился бежать с быстротой своих братьев эму. Страшные мысли терзали его. Наконец, еле переводя дух, он добрался до равнины, на которой возвышалась Большая Скала. Здесь тянулись муравейники.

При свете поднимавшейся луны Гвелнит стал искать среди них Нгулу, то и дело нагибаясь и прислушиваясь: не раздастся ли знакомый детский плач. Но все было тихо. Наконец он нашел ее: девочка лежала на спине — маленький желтый комочек, покрытый сотнями черных муравьев, которые присосались к глазам, ко рту, впились во все складки ее тела.

Гвелнит взял девочку на руки. Она была еще жива, еще дышала, но так слабо, что ему казалось: муравьиный народ уже взял ее душу. Гвелнит стряхнул с нее насекомых, снял их с ее глаз, губ и раны на лбу. Ему нечем было привести девочку в чувство, кроме собственной слюны. И он влил ее в детский ротик.

Быстро и бережно нес он ее по тропинке, изредка останавливаясь, чтобы прильнуть ртом к ее губам и услышать внук ее дыхания.

Представ перед Митуун с ребенком на руках, Гвелнит сказал:

— Если Нгула не будет жить, Митуун умрет.

Митуун взяла девочку. Малютка настолько ослабела, что не могла сосать. Тогда Митуун стала сдавливать соски, и молоко капля за каплей полилось в ротик Нгулы. Митуун не могла понять безумия, охватившего ее мужа.

Гвелниту самому казалось странным то чувство жалости и нежности, которое он питал к этой малютке. Какие чары, скрытые в этом ребенке, проникли в самую глубину его сердца? Быть может, его приворожила душа далеких предков, светившаяся в ее глазах?

Гвелнит следил, чтобы Митуун хорошо ухаживала за девочкой. Вскоре он понял, что это уже не нужно, так как Митуун боялась, как бы он действительно не убил ее, если Нгула умрет.

Старухи громко удивлялись тому, что муравьи не обглодали девочку до костей и она не погибла от жажды, пролежав целый день под палящим солнцем. Гвелнит торжествовал: она сильная, его Нгула, в ней есть воля к жизни.

Девочка росла, и он все больше радовался. Совсем еще маленькой она была быстрой и грациозной, как птичка, — его Нгула. Гвелнит гордился ею, гордился, когда она, научившись бегать, стремглав неслась к нему, называя его «маме» (отец).

С внутренней дрожью и учащенным пульсом слушала Мэри рассказ старика о том, как, играя с Нгулой, другие дети в поселке порой дразнили ее — «желтокожая», и как она в ярости бросалась на них, царапаясь и крича, пока не появлялись матери и не оттаскивали ее от них силой.

Нгула сожгла косточки дикой вишни, смешала черный пепел с грязью и натерла этой массой свое тело. Но это не помогло. Дети принялись еще больше смеяться и издеваться над ней за то, что она попыталась стать похожей на них.

Мэри ясно видела перед собой маленькую девочку, вымазанную липкой черной грязью, и голых темнокожих ребятишек, которые танцуют вокруг нее, насмехаясь и доводя ее до бешенства. Потом из-за деревьев появляется большой человек, сердито накричав на детей, он обнимает девочку и смывает черную массу с ее тела. Что он сказал ей тогда? Что цвет кожи не имеет никакого значения. Она должна быть веселой, мужественной и стать хорошей дочерью племени. И тогда все забудут, что злой дух испугал ее мать и украл часть краски с кожи малютки еще до ее рождения.

Чтобы утешить ее, он спел Нгуле песню — песню о желто-коричневом цветке, росшем в далеком краю. Слепая Нэлли тоже пела эту песню, В ней говорилось о двух детях, которые ушли далеко в заросли и заблудились, но мать нашла их по запаху букетика нгулы, который они нарвали и несли с собой.

— Нгуле было шесть лет, когда в лагерь прискакал стражник и увез ее с собой. — Голос старика вернул Мэри к его рассказу.

Когда это случилось, Гвелнит собирал скот у дальних холмов. Нгула тогда была уже принята племенем. Ее веселый нрав, резвость и грациозность нравились старикам. Они признали ее своей. Митуун встретила Гвелнита плачем и воплями — она думала, что он будет винить ее за то, что она позволила стражнику забрать ребенка; но в лагере все до единого были рассержены и возмущены тем, как стражник схватил Нгулу, связал ей руки, заткнул ей рот платком и ускакал с ней.

Гвелнит оседлал лошадь из конюшни хозяина и помчался в полицейское управление Порт-Хедленда.

Полицейские расхохотались, когда он сказал, что приехал узнать, почему они отняли у него дочь.

— Она не твоя дочь, — заявил высокий стражник. — Ты черный, как пиковый туз, а она метиска. Нам приказано забрать всех детей-метисов из туземных поселков и отправить их на юг, где в государственных и миссионерских школах их научат жить, как живут белые.

В горе и ярости Гвелнит стал проклинать белых.

— Куда вы отправили ее? — спросил он.

Но полицейские молчали.

— Весь смысл в том, — сказал стражник, — чтобы девочка не соприкасалась с туземцами и забыла о всяком родстве с ними.

Гвелнит ушел из полиции, обезумев от горя, обрушившегося на него и Нгулу. От туземцев в городе он узнал, что на другой день после того, как ее привезли в полицейское управление, Нгулу вместе с другими такими же девочками посадили на пароход, идущий на юг. Гвелнит сел на следующий пароход, отправлявшийся на юг.

На борту он разговорился с матросом. Тот сказал Гвелниту, что узнать, куда отправлен ребенок, будет трудно. В пригородах Перта много приютов — католический, Армии Спасения, методистский и еще всякие, которые получают правительственную субсидию на воспитание детей смешанной крови.

Гвелнит обошел все приюты, справляясь о Нгуле, но никто не хотел говорить с ним о ней. Нигде не мог он ее найти.

Противоречивые мысли вихрем проносились в мозгу Мэри. Старик ли силой своей воли заставил ее увидеть и почувствовать то, что ему хотелось? Или она действительно была «маленькой желтокожей», над которой насмехались дети в туземном поселке? Даже если это так, она не признается в этом, твердила себе Мэри. Ей жаль старика, но ведь в конце концов она наполовину белая. И он совсем ей не отец, — ее отец белый.

В поселке говорили, что она «подлизывается к белым». Но она ни к кому не подлизывалась, с возмущением думала Мэри, — ни к людям поселка, ни к белым.

Все ее симпатии на стороне чернокожих. В школе Мэри учила гимны и стихи, но они не трогали ее так, как песни слепой Нэлли или обрывки ритуальных песен и легенд, которые она слышала от старых туземцев в поселке.

Но она так долго боролась, чтобы завоевать себе право жить в настоящем доме, как белая женщина, которую все уважают, что не может теперь отказаться от этой борьбы. Борьба научила ее упрямству и независимости. Пока что других результатов она не дала. Мэри не смогла даже получить разрешения построить новый дом на своем участке. Она знала, что ей никогда не добиться этого разрешения, если она позволит старику называть ее своей дочерью и возьмет его к себе жить.

Голос Гвелнита вновь приковал к себе внимание Мэри, В поисках Нгулы старик исходил север и восток, большие города и малые, понастроенные белыми людьми: на золотых приисках и в отдаленных скотоводческих фермах, в резервациях и в портах на побережье — он везде расспрашивал о Нгуле. Но никто не мог ничего ему сказать.

Двадцать пять лет странствовал Гвелнит по всей Австралии, разыскивая Нгулу, повторяя ее имя. Теперь он стар, дальше идти он не может. В этом поселке, расположенном вблизи того места, где некогда юго-западные племена сходились плясать корроборри, видно кончается его путь.

— Если здесь никто не видел Нгулы и не слыхал о ней, — сказал он голосом, в котором звучала вся глубина его отчаяния и усталости, — я вернусь на землю моего племени и буду ждать, пока души моих предков не придут за мной.

Закончив рассказ, старик отодвинулся от тлеющих углей костра. Их отблеск освещал его бронзовое, обветренное, изрезанное морщинами лицо.

Глаза его смотрели мимо Мэри, не желая встречаться с ее взглядом.

Если он и понимал, что он сделал с Мэри, сорвав покров, окутывавший ее сознание, и снова разбудив в ее душе старую борьбу между желанием жить, как белая женщина, и верностью своему племени, — он ничем не показал этого.

Мэри, однако, все равно чувствовала, что он знал о ее желании расстаться с ним, не сказав того слова, которое сделает ее участницей его поисков.

Их молчание было тяжелым и гнетущим.

Мэри нарушила его.

— Тебе не надо больше странствовать, маме, — сказала она. — Я — Нгула.

 

Измена

Перевод Л. Мирцевой

Было это в те времена, когда через нашу местность проходили со стадами двое погонщиков, два родных брата, ростом в добрых шесть футов каждый. Волосатые, крепкие, под стать своим волам, они были простодушны, как дети. Но стоило им напиться, и в них словно сам сатана вселялся. Неизвестно, кто из братьев был старше, Бен или Булли. Может быть, они были близнецами.

Шел уже четвертый год с того времени, как мы начали выращивать пшеницу в окрестностях Шеллоу Лэйкса. В этот год вместе с ними пришла женщина.

Она была крепкого сложения, с резкими чертами лица. Опаленные солнцем волосы выцвели, как сухая трава; кожа обветрилась и огрубела; но глаза ее сразу запоминались. Если бы вы видели ее, когда она шла за стадом, если бы вы заговорили с ней и она подняла на вас глаза, вы не забыли бы ее. Ясные, серые, внимательные, далеко видящие глаза. По ним сразу можно было сказать, что это за человек: самая настоящая женщина, прямая и честная, — подруга Булли Морти.

Прежде, вероятно, она выглядела не так. Когда мы впервые увидели ее, они были уже несколько месяцев в пути, а ведь такая жизнь не красит. Немногие женщины могут ее выдержать. Из тех, кого я знаю, ни одна не смогла так приноровиться к ней, как миссис Морти. Этот образ жизни пришелся ей, как видно, по душе, и она не искала подружек среди женщин в городках, куда Бен и Булли пригоняли скот.

Когда Бен и Булли останавливались в Шеллоу Лэйксе, ее неизменно можно было увидеть хлопочущей около лошадей или у фургона на лугу, близ загона; когда они застревали в баре Тибби, она гнала вечером лошадей на водопой, сидя верхом без седла на старом добром гнедом коне, одной рукой держась за гриву. Не раз ей приходилось разгружать фургон. Но где бы вы ее ни встретили, что бы она при этом ни делала, всегда у нее во взгляде светилось спокойное удовлетворение; оно не покидало ее и когда в тряском фургоне она отправлялась в трехсотмильный путь, к северу или к югу, и когда, возвращаясь, она устало брела за фургоном или за стадом.

В дороге Бену и Булли не о чем было разговаривать. Они только покрикивали на своих лошадей и волов. Но с тех пор как появилась миссис Морти, Булли стал очень общительным; заходя на какую-нибудь ферму, он с видом человека семейного принимался выкладывать все новости о погоде, о положении в стране, обо всех рождениях, кончинах и свадьбах, обо всех подлинных и вымышленных событиях, происшедших в тех местах, которые они проходили. Бен стал еще молчаливей, чем прежде.

Говорили, что Бен недолюбливает миссис Морти. Он никак не мог простить ей того, что Булли на ней женился, и что она тащится теперь с ними по дорогам. До того дня как появилась миссис Морти, братья уже в течение десяти лет гоняли вместе гурты скота.

Как-то в конце зимы мы повстречали их на равнине, по дороге к Шеллоу Лэйксу, — мы не видели их больше трех месяцев.

Бен и Булли, на своих гнедых, да миссис Морти, которая плелась за стадом, были единственными существами, движущимися под безоблачным синим небом, если не считать нас с нашими лошадьми да пары ворон, круживших в отдалении.

Я уже не раз видела, как миссис Морти терпеливо шагала позади стада; животные то и дело останавливались, чтобы пощипать сохранившуюся кое-где траву; женщина шла в облаках пыли, устремив взгляд к горизонту, на север, на юг или туда, где виднелись смутные очертания холмов. Но в этот день, когда она улыбнулась в ответ на мое приветствие, глаза ее сияли; улыбка светилась в них, как заря в предрассветном небе.

Когда через несколько месяцев Бен и Булли пришли в Шеллоу Лэйкс с гуртом в пятьсот голов, миссис Морти сидела на передке фургона с ребенком на руках.

В тот вечер Бен и Булли отправились в город покутить; на сей раз они превзошли самих себя. Их крики и песни, которые они распевали в баре Тибби, можно было услышать в любом доме Шеллоу Лэйкса; раскатистый смех и буйные голоса доносились и до луга близ бойни, где в фургоне миссис Морти кормила ребенка. Она то вглядывалась в темное пространство равнины, то устремляла взгляд в ночное небо, усыпанное звездами; шум, долетавший из бара Тибби, ее не беспокоил.

Веселье Бена и Булли не мешало никому в Шеллоу Лэйксе, за исключением мистера Джона Уили; но он был новичком в нашей местности. Почти каждый здоровый мужчина пил вместе с Беном и Булли, а непьющие дружески поздравляли их.

Может быть, мистер Уили почитал себя важной персоной, ответственной за порядок в Шеллоу Лэйксе. Говорили, что он должен был переехать к нам с юга, из тихой захолустной местности, вследствие слабости своего здоровья, и люди в Шеллоу Лэйксе этому верили.

Во всяком случае, прошло уже некоторое время после того, как Булли разбил окно в баре, а Бен, проверяя свою меткость, запустил туда несколько бутылок и стаканов; и они теперь сидели и мирно обсуждали результаты вышеупомянутых подвигов, как вдруг перед братьями предстал мистер Уили. Положив руку на плечо Булли, он заявил;

— Вы пойдете со мной.

Булли смерил его взглядом. Уили был остролицым маленьким человечком, полным отваги и глубокой веры в моральное воздействие своего полицейского мундира. Булли размахнулся и сшиб полицейского с ног. Пошатываясь, он стоял над ним — пьяный гигант шести футов ростом.

— Слушай, Бен, — заплетающимся языком произнес он, — дай-ка мне свой перочинный нож, я поставлю клеймо на ухо этой корове, чтобы потом ее узнать.

К утру Уили очнулся. К боли от вчерашнего удара присоединилось еще мучительное воспоминание о перенесенном унижении. Пат Радсон, шорник, живший по соседству с Уили, спросил полицейского, чем это он умудрился разозлить Булли Морти и заработать его знаменитый удар левой.

— Я намеревался арестовать его, — начал негодующе Джон Уили, — и…

— Арестовать Булли Морти?! — воскликнул шорник, уставившись на полицейского. — За что же это, черт побери, вы собирались его арестовать?

— Он напился, и…

— Напился и бесчинствовал, — с усмешкой проговорил Пат. — Да ведь он праздновал рождение своего первенца! Вот что он делал. Эх вы, человек! У него родился сын. И если это, по-вашему, не причина славно погулять, тогда я уж не знаю, что и говорить.

Да, в самом деле, по такому случаю не грех было погулять. Прямо невероятно, как у Булли Морти и его жены, самых обыкновенных людей, появился такой сынишка.

Вильям Бен научился ходить, и мы часто видели как он, торопливо семеня ножками, бежит рядом с матерью, позади стада, а когда погонщики делали привал, он играл около фургона.

Копна кудрявых волос покрывала головку Вильяма Бена. Казалось, все пламя волос матери переселилось в его кудри; они горели, как золото в песке на дне ручья, а глаза были карими, как у Булли и Бена. Кровь просвечивала сквозь нежную кожу, которая очень скоро покрылась густым загаром, как у матери; губы были свежими и алыми. Не часто приходится встречать в нашей местности ребенка, наделенного такой яркой красотой. Наверное, поэтому люди так много толковали о нем.

Булли очень гордился своим сыном. Миссис Морти глядела на него, словно львица, которая с материнской нежностью вылизывает своего детеныша. Но ничто не могло сравниться с восхищением и обожанием, с каким смотрел на него Бен. Он не выражал своих чувств ни словом, ни жестом, и некоторые сердобольные кумушки утверждали, что Бен считает сынишку Булли еще одним оскорблением, которое нанесла миссис Морти старой дружбе братьев.

Гоняя из года в год стада и сталкиваясь с разными людьми на северо-западе, они набили руку в своем деле и преуспевали. Поговаривали, что их дела идут настолько хорошо, что в скором времени они купят домик для миссис Морти с сыном. Но пока что у них был только фургон; и миссис Морти с Вильямом Беном следовали повсюду за Беном и Булли.

— Такая жизнь достаточно хороша для меня, она хороша и для Вильяма Бена, — говорила миссис Морти.

Куда бы они ни приходили, разговор был только о сынишке Булли: что за славный паренек и как быстро он растет. Когда незнакомые люди заговаривали с Булли о сыне, гордость переполняла его, и он неизменно отвечал:

— Он у меня крепыш, как бычок!

Случилось это во время перегона большого стада в Хилл к бойням Бэйрда; малыш заболел. Сначала ни Булли, ни миссис Морти не обратили внимания на его недомогание. Они подумали, что ребенок просто съел что-то неподходящее, как уже случалось раза два до этого.

Но Бену с самого начала не нравилась эта болезнь. Он внимательно смотрел на Вильяма Бена, когда тот отказывался есть, и тревожно прислушивался к тому, как мальчик плакал во сне.

Через три дня Вильям Бен уже не семенил рядом с матерью. Ослабев, он лежал на полу фургона и тихонько хныкал. Беном овладела паника. Он бросился в город за врачом. Они были уже в сотне миль от Шеллоу Лэйкса.

Бен вернулся с врачом. На лицах Булли и миссис Морти было тупое недоумение. Бен не заговорил с ними. Он отсутствовал около двух суток. У него не хватило сил спросить, что случилось; он обернулся в ту сторону, куда смотрели Булли и его жена, увидел протоптанную в песке дорожку; она привела его к берегу ручья — туда, где над Вильямом Беном высился холмик из песка.

После этого мы долго не встречали братьев Морти. Один или два раза мне удалось разглядеть в отдалении двух мужчин верхом на лошадях, пересекавших равнину, медленно бредущее стадо и женщину позади фургона. О светловолосом мальчике, которого уже не было, все еще продолжали толковать повсюду, где бы братья ни появлялись. Всем не хватало Вильяма Бена.

По-прежнему Бен и Булли кутили в городках, которые попадались им на пути; а миссис Морти, все так же упорно уклоняясь от дружеских приглашений, оставалась одна с фургоном на выгоне возле бойни.

Года два спустя я встретила Бена с Булли в Хилле. Лица их были темно-багрового цвета после ночи в пивной Мика Фишера; говорили, будто они проглотили столько виски, что его хватило бы на десятерых.

После обычных приветствий я осведомилась о здоровье миссис Морти. Булли просиял.

— Она прекрасно себя чувствует, — сказал он. — Вот поглядите сами!

Он повел меня к окраине городка. Там, у колючих кустов, усыпанных желтыми цветами, стоял фургон. В глубине фургона, всматриваясь в темное зеленоватое небо, на котором только что заблистали первые звезды, сидела миссис Морти, держа на руках ребенка. Мы направились к ней — счастливый, как школьник, Булли, молчаливый ссутулившийся Бен и я.

Мы с миссис Морти поговорили о ребенке. В ее глазах светилось то же бездумное удовлетворение, а в глазах Булли сияли гордость и радость, как в те дни, когда родился их первенец. Я взглянула на Бена. Его лицо было угрюмо и неподвижно: пристальный взгляд, устремленный на миссис Морти, был полон неприязни, как в былые дни.

Думал ли он в ту минуту о Вильяме Бене и о гонимом ветром песке, который, взметаясь со дна высохшего ручья, оседает меж деревьями, занося все тропинки и холмы на северном берегу?

Булли взял ребенка из рук матери.

— Он у меня крепыш, совсем как бычок, — сказал он.

Бен яростно и безнадежно взмахнул рукой.

Спотыкаясь, он повернулся и ушел от нас в сгущавшуюся темноту ночи.

 

Марлин

Перевод В. Жак

Поселок на склоне горы был почти невидим за деревьями. Он притаился среди камней и мокрого кустарника, высоко над долиной, в которой лежал скрытый туманом городок. Лачуги из досок, крытые мешковиной и листьями, были того же цвета, что камни и стволы деревьев. Они походили на земляные холмики — примитивные убежища с зияющими дырами входов. Только струйки дыма, которые, поднимаясь, таяли среди деревьев, свидетельствовали о том, что здесь живут люди.

Две всадницы, ехавшие по лесной дороге, заметили первый холмик, потом второй, третий и наконец сразу несколько хижин, обрамлявших небольшую поляну. Заливаясь лаем, выскочили собаки. Из-за хижин выскользнуло несколько детей — босые, тощие, темнокожие, с блестящими глазами и спутанными черными волосами. Лежавший около костра мужчина сел и посмотрел на всадниц.

— Здравствуй, Бенажи! — окликнула его старшая, ехавшая на серой лошади. — Спите в такое утро! А где Молли?

Мужчина что-то проворчал, мрачно глядя на мокрую от дождя поляну. Из открытых входов стали появляться другие жители поселка, одетые в вылинявшие штаны цвета хаки, серые от грязи и пота юбки и рубашки, рваные жакеты и пиджаки — обноски горожан. Было ясно, что они спали в одежде.

— Здравствуйте, миссис Бойд, — сказало несколько женщин.

— Это мисс Сесили Аллисон, — объяснила миссис Бойд, представляя им девушку, сидевшую на гнедом жеребце. — Мисс Аллисон приехала из Англии; она собирается написать книгу об австралийских туземцах. Ей хотелось посмотреть ваш поселок.

— Мы не туземцы, а метисы, — ответил мрачный мужчина средних лет.

— И мы не принимаем в такой ранний час, — насмешливо добавил один из юношей. — Да и чего тут смотреть, в этой чертовой дыре!

— Что за выражения, Альберт?! Разве можно ругаться в присутствии дам? — сказала одна из женщин и смущенно хихикнула.

— Как вы себя чувствуете, миссис Бойд?

— Хорошо, Тилли. А вот вы похожи на мокрых тонущих крыс. Почему вы к зиме не перенесли поселок на другое место, Джордж?

Миссис Бойд красиво сидела на своей породистой лошади и не уступала ей в выхоленности — опытная наездница и уверенная в себе женщина. Голос ее звучал властно, но приветливо и дружелюбно.

— А куда нам идти? — насмешливо спросила полная, моложавая на вид женщина, к боку которой был привязан младенец. Она была босиком, некогда белое платье туго обтягивало ее полную грудь и бедра.

По толпе пробежал короткий смешок.

— Это единственное место во всем округе, где нам разрешают селиться, — мрачно ответил пожилой мужчина. — Вы же знаете это, миссис Бойд.

— Дождь идет уже два месяца, — бесстрастным, тусклым голосом заметила одна из женщин.

— Как же вам удается сохранить хоть один сухой уголок в ваших хижинах и не промокнуть насквозь?

— Никак! — все расхохотались, словно над веселой шуткой. — Наша одежда промокла до нитки. Во всем поселке не найдется ни одного сухого одеяла.

— Нам бы утками быть. Тогда вода скатывалась бы с наших спин.

— Безобразие, что вы так живете, — заявила миссис Бойд. — Но я приехала к вам сегодня по поводу Молли. Где она?

В толпе началось движение. Люди переглядывались и опускали глаза. Их жалкие отрепья, остатки чужой роскоши на женщинах — яркие шарфики и пестрые свитера, надетые поверх замусоленных платьев, — придавали им странный и нелепый вид.

Все они были кареглазые и черноволосые, но цвет кожи у них был разный — от болезненно-желтого до темно-бронзового. Женщины были светлее, мужчины — темнее. У большинства были расплющенные носы и толстые губы, но у некоторых черты лица были тонкие и правильные, и только глаза выдавали их туземное происхождение.

— Где Молли? — спросила миссис Бойд. — Я разрешила мистеру Эдуарду отвозить ее в кино по субботам, когда он сам ездит в город. Но на прошлой неделе она с ним не вернулась. Хотя он ждал ее целый час.

— Молли просто помешалась на кино, — фыркнула Руби.

— Это ее дело. Но как можно исчезать так внезапно! Она знает, сколько у нас сейчас забот, когда коровы возвращаются с пастбищ. Мистер Филипп и мистер Эдуард с ног сбиваются. Нынче утром мне самой пришлось отвозить почту. Молли очень нужна нам, она помогает доить коров и кормить телят.

— Молли славная девочка, — сказал Альберт.

— Но где она? Что случилось?

Толпа заволновалась. Этот вопрос был им явно неприятен, и они хотели уклониться от ответа. Слышались только какие-то неясные восклицания и предположения. Ни страха, ни удивления не чувствовалось, но все были как-то расстроены, и казалось, что им было и неловко и смешно слушать вопросы миссис Бойд.

Миссис Бойд поняла, что они скрывают Молли. По-видимому, девочкой овладел какой-то странный каприз; таинственный зов зарослей, желание уйти к своим.

— А вы знаете, что Билл Библемун заболел воспалением легких и умер в больнице на прошлой неделе? — спросил кто-то.

Все живо подхватили эту тему.

— Какие были похороны, миссис Бойд!

— Капитан Армии Спасения сказал, что Билл попадет прямо в рай, потому что он был хорошим христианином.

— Что правда, то правда. Он кричал об этом на всех молитвенных собраниях и пел псалмы, даже когда бывает пьян.

— Какие красивые молитвы читали по нем.

— Да, о том, как он умылся кровью агнца, и о том, что грехи его стали белее снега.

— А дети у нас все переболели корью, — похвастался Руби.

— Ну, а что случилось с Уили Вильямсом? — спросила миссис Бойд, подделываясь под настроение своих собеседников. — Он еще в прошлом месяце должен был прийти ко мне нарезать жердей для забора.

Говор смолк, из-под опустившихся ресниц метнулись настороженные взгляды. Слышалось покашливание и хриплый шепот.

— Он уехал в горы, — сказал Джордж.

— Ты хочешь сказать, что его посадили? Что же он натворил на этот раз?

— Знаете, миссис Бойд, Уили не виноват, — сказала Тилли Льюис. — Джо Уиггинс заявил, что у него из загона убежало несколько бычков, и предложил Уили по два шиллинга за каждого бычка, которого он поймает и приведет назад. Уили привел ему пару неклейменных бычков. Конечно, он думал, что это бычки мистера Уиггинса.

— Еще бы, по два шиллинга за штуку! — заметила миссис Бойд.

— Ну а когда инспектор обнаружил на бойне у Джо Уиггинса рыжие шкуры двух безрогих бычков, то мистер Уиггинс свалил все на Уили, и Уили получил за это два года.

— Все знают проделки Джо Уиггинса, — согласилась миссис Бойд. — Но Уили не следовало трогать неклейменных бычков.

— Ах, миссис Бойд, Уили не такой. Он же без коров и быков жить не может. Но когда у него нет работы, он просто места себе не находит. Ему лишь бы при скоте быть.

— Я знаю, — добродушно засмеялась миссис Бойд. — Боюсь, что он не раз угонял и наших телят с дальних пастбищ. В прошлом году столько дойных коров вернулось без телят, как будто мор на них напал.

— Когда корова телится в зарослях, миссис Бойд, то ведь и динго может схватить теленка, а не только…

— А не только Уили? Безусловно. Но я ставлю на Уили. Думаю, что все же Джо Уиггинсу наших телят досталось больше, чем диким собакам.

Лошадь, щипавшая молодую траву, сделала несколько шагов в сторону, и у входа в одну из хижин миссис Бойд увидела мужчину, спящего перед тлеющим костром. От влажного одеяла, которым он был укрыт, поднимался пар.

— Кто это? — спросила она.

— Это Чарли, — ответила непрерывно кашлявшая женщина. — Он болен.

— Лучше спрячьте эту бутылку, — посоветовала миссис Бойд. — Если инспектор заглянет сюда, кой-кому достанется за продажу Чарли этого лекарства. Откуда у него только деньги берутся на выпивку?

— Лавочники иногда покупают его рисунки для реклам.

— Он не лишен таланта, этот Чарли, — объяснила миссис Бойд своей спутнице. — Самоучка. Вы не могли бы показать мисс Аллисон несколько его рисунков, Лиззи?

Жена Чарли скользнула в хижину и вернулась, держа в руках черную ученическую тетрадь. Мисс Аллисон спешилась, чтобы посмотреть на рисунки — наброски людей и животных, изображение футбольного матча и финиша скачек.

Гордость за Чарли, почтительный интерес к рисункам, тревожное ожидание отражались на лицах друзей и родственников.

— Ну! — миссис Бойд дернула повод и выпрямилась в седле. — Вы надумали наконец рассказать мне о Молли? — спросила она с улыбкой, но очень твердо.

Выражение лиц вокруг нее сразу изменилось. Наступило хмурое, недоброжелательное молчание.

И вдруг раздался радостный возглас Тилли Льюис:

— Смотрите-ка, ведь это миссис Джексон! Ее скрутил ревматизм, но она поднялась и даже шляпу надела ради гостей!

Высохшая старушка в аккуратной черной шляпке шла через поляну. В ее истрепанном черном платье и потертом сером жакете чувствовалось трогательное старание сохранить приличный вид.

— Доброе утро, Мёртл, — сказала миссис Бойд. — Мне очень жаль, что у вас ревматизм.

— Чего же удивительного, мисс Энн. — Метиска держалась с достоинством. Ее поблекшие глаза, обведенные черными кругами, смотрели снизу вверх на приятно улыбающуюся, свежую, пышущую здоровьем женщину на статной лошади. — Я не привыкла жить под открытым небом.

— Конечно, — согласилась миссис Бойд.

— Вы же знаете, что я выросла в миссии и служила в лучших здешних семьях, а теперь… Вы бы свинью не стали держать там, где мне приходится жить теперь.

— Нехорошо это, миссис Бойд, — пробормотал Джордж.

— Конечно нехорошо, — опять охотно согласилась миссис Бойд, — но что я могу сделать? Вы согласитесь пойти в приют для престарелых, если мне удастся вас туда устроить, Мёртл?

— Я уже побывала там. Полиция отправила меня туда из больницы после приступа ревматизма. Но я сбежала оттуда.

— Да, миссис Бойд, она сбежала оттуда, — подтвердило несколько взволнованных голосов. — Ей пришлось пройти сто тридцать с лишним миль, прежде чем она добралась сюда.

— Я не могла жить взаперти с кучей опустившихся старух, которые всячески оскорбляли меня. Я никогда не якшалась с кем попало. Я всегда была приличной женщиной, мисс Энн.

— Да, да, миссис Бойд, она ужасно приличная, — подхватил целый хор голосов.

— Никто не может этого отрицать.

— Я хочу только одного — умереть в своем собственном доме, как все приличные люди. Ведь дом, который ваш отец, мисс Энн, дал мне и Тому, — это мой дом. Мистер Генри не имел права выбрасывать нас оттуда.

— Она не хуже какого-нибудь старого туземца тоскует по охотничьим угодьям своих предков, — цинично заметил Альберт. — Они всегда хотят умереть в родных местах; только, будучи метиской, миссис Джексон требует себе и крышу и постель.

— Я подумаю, Мёртл, чем помочь вам, — обещала миссис Бойд.

— Забавно, не правда ли? — Альберт поднял глаза на миссис Бойд, небрежно отклонив назад свое стройное тело. — Вы внучка одного из первых поселенцев, который перестрелял больше чернокожих, чем кто-либо другой в этой стране. Миссис Джексон внучка одного из тех немногих, кто уцелел, и связана родственными узами с лучшими белыми семьями в округе. Но вы владеете землей, и вас защищает закон, а если она попробует попросить в усадьбах еды или старой одежды, на нее натравят собак.

— И во всем округе нам разрешают селиться только здесь, — добавил чей-то голос.

— Придется принимать какие-то меры, — заявила миссис Бойд.

— Какие же? — спросил Альберт. — Вся земля вокруг разобрана. Она стала теперь частной собственностью. Нам не разрешают работать на рудниках. Нам не разрешают продавать рыбу, которую мы ловим, не разрешают ни охотиться, ни ставить капканы. Фермеры не хотят нанимать нас. Нас не берут на дорожные работы. Нам разрешается только получать наш жалкий паек и гнить заживо… впрочем, идут разговоры, что нас собираются загнать в одну из этих проклятых резерваций, где больным туземцам — жалким остаткам прежних племен — разрешено спокойно доживать свои дни. Простите, что я повторяю местные сплетни.

— Вы не можете сказать, что я не старалась помочь вам, — возразила миссис Бойд. — Когда я могла, я давала вам работу на моей ферме.

Горькая улыбка искривила рот молодого человека.

— Да, и платили нам меньше половины того, что вам пришлось бы заплатить другим работникам.

— Альберт! — укоризненно вскричали несколько женщин. — Не обращайте на него внимания, миссис Бойд!

— Вы разговариваете, как один из этих ненормальных агитаторов, Альберт, — резко сказала миссис Бойд. — Если вы не поостережетесь, вас могут попросить отсюда.

— Я вспомню тогда, что вы мне это обещали, миссис Бойд, — со злой улыбкой ответил Альберт.

— Альберту тяжело быть без работы, миссис Бойд, — заступилась за него Руби. — Он такой толковый и читает и пишет не хуже любого белого. Когда он учился, он был способнее всех.

— Много я от этого выиграл, — проворчал Альберт. — Будь я дикарем, я б и то лучше жил. В любом племени чернокожие делят друг с другом все, что у них есть. А белые хватают все только для себя, — им плевать, если даже их родственники умирают с голода.

— А что, туземцы лучше относятся к метисам? — ясно и холодно прозвучал в ответ на его гневную речь голос мисс Аллисон.

— Во всяком случае, они не относятся к нам, как к гадам. — Что-то явно не понравилось Альберту — либо блеск волос мисс Аллисон, либо лошадь, которую она держала. — Там, на северо-западе, когда я был ребенком, я жил с племенем моей матери. Я никогда не думал, что я чем-то отличаюсь от них. Потом вдруг мой отец заинтересовался мною. Он отправил меня в школу в здешнем округе. Потом он умер; и вот с тех пор я все ищу себе работу.

— А вы не хотите вернуться к своим?

Альберт снова почувствовал прилив гнева.

— К своим? — переспросил он ядовито. — А кого я должен считать своими? Мой отец был таким же белокурым, как вы. Я теперь не смог бы жить в поселке чернокожих, хотя здесь ничуть не лучше. Но я уже чужой там. Я мыслю по-другому. Все мы мыслим по-другому. Мы любим мыло и чистую одежду, когда нам удается ее достать… и книги. Нам нравится ходить в кино и на футбольные матчи. Я хочу работать, иметь свой дом, жену и детей. Но вот все, что у меня есть! И вот единственно кого я могу называть своими — полукровок вроде меня самого.

— Не надо говорить с такой горечью, Альберт, — упрекнула его миссис Джексон. — Это не поможет.

— Ничто не поможет! — Он выбрался из толпы и скрылся за хижинами.

— Он злится, потому что он не может найти работу, а протектор не разрешает Пенни Карварвон выйти за него замуж, — пояснила Руби. — Пенни работает, она очень хорошая служанка, и хозяева не хотят терять ее. Но она любит Альберта. Она говорит, что проведет протектора.

— Она сумеет.

— Стелла-то ведь сумела.

— Еще бы!

— Стелла разбила полный поднос посуды, чтобы ее уволили, потому что она хотела выйти замуж за Боба. Но хозяйка простила ее и только вычла стоимость посуды из ее жалованья. Тогда Стелле пришлось забеременеть и начать кокетничать с хозяином, после этого протектор решил, что ей лучше выйти замуж за Боба.

— Альберт сказал, что Пенни скоро получит небольшой отпуск и что тогда, может быть, им удастся пожениться и уехать на север. Он почти уверен, что там он сможет найти себе работу на одной из скотоводческих ферм.

— Но где же Молли? — опять повела свое наступление миссис Бойд.

Смех и болтовня прекратились. Люди стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу и тщетно ища, что бы сказать.

— Молли?

— Да, Молли. Бессмысленно делать вид, что вы не знаете, где она. Если она прячется и не хочет возвращаться домой, это ее дело. Но я должна буду сообщить в департамент…

— Здравствуйте, миссис Бойд! — В дверях хижины позади лошадей появилась девушка в розовом бумажном платье. Она была очень хорошенькая, крепкая, спокойная, но очень бледная. Она стояла, держа на руках небольшой сверток, завернутый в грязную шаль.

— Молли! — ахнула миссис Бойд. — У тебя родился ребенок?

Девушка, улыбаясь, кивнула.

— Но ведь ты сама еще ребенок. Тебе же еще шестнадцати нет! — воскликнула миссис Бойд.

— Мне исполнилось шестнадцать месяц тому назад, — спокойно возразила Молли.

— Это неслыханно! — возмутилась миссис Бойд. — Кто отец ребенка?

Глаза Молли смеялись.

— У меня было несколько друзей в городе.

Небольшая толпа, в напряженном молчании стоявшая вокруг, вздохнула с облегчением, и кое-где послышались приглушенные смешки.

— Постыдилась бы! — гневно сказала миссис Бойд. — Я была лучшего мнения о тебе, Молли. Я думала, что ты не похожа на других девушек. Ты столько лет жила с нами, я думала, что на тебя можно положиться.

— Не сердитесь, — тихо сказала Молли. — Я ничего не могла поделать… И я люблю мою малышку.

— Когда это случилось?

— Прошлой ночью.

Миссис Бойд с изумлением посмотрела на девушку. У Молли был измученный, но вполне здоровый вид.

— Как она? — спросила миссис Бойд у старухи, которая вышла из хижины и стала позади Молли. — Может быть, мне следует привезти сюда доктора или помочь устроить Молли в больницу?

— Я никогда не чувствовала себя лучше, — сказала Молли. — Тетя Мэй позаботится обо мне.

— Вам нет нужды беспокоиться, — пробормотала старуха. — Она легко отделалась. Я бы сама отправила ее в больницу, но все случилось так быстро.

— Покажи мне ребенка, — сказала миссис Бойд и, повернув лошадь, подъехала поближе к Молли.

— Она очень маленькая и красная, — извиняющимся тоном сказала Молли, нежно приподнимая грязную шаль.

Миссис Бойд наклонилась. Она никогда не видела более безобразного представителя рода человеческого, но в маленьком сморщенном личике было что-то странно знакомое. Сесили Аллисон потянула за собой лошадь и тоже подошла посмотреть на младенца.

— Мила, не правда ли? — с механической вежливостью проговорила она. — Как вы собираетесь назвать ее?

Молли закрыла личико девочки.

— Марлин, — ответила она радостно.

Дождь снова полил как из ведра, и метисы бросились в хижины, а всадницы поскакали обратно, стараясь держаться ближе к деревьям. Старшая из них как-то грузно осела в седле, странно постарев и помрачнев.

— Чем скорее их вышвырнут из нашего округа, тем лучше, — зло сказала она. — Совершенно аморальный сброд эти полукровки.

— А что можно сказать о белых, которые несут за них ответственность? — спросила девушка на гнедом жеребце.

Она не могла решить, присутствовала ли она при трагедии или комедии. Хоть эти люди, у ног которых лежал преуспевающий городок, и жили хуже собак, в гнилых хижинах, среди темных зарослей, но все они хотели жить и мыслить, как белые. Экзотическая кинозвезда и этот младенец в поселке отщепенцев — какое жестокое обвинение таится в такой картине! И все же мисс Аллисон казалось, что по простой человеческой доброте эти люди пощадили бабушку младенца. Они знали правду, скрытую за вызывающим ответом Молли. Удалось ли им это?

Еще до конца месяца метисов выселили из округа.

 

«Миссия миссис Гранди»

Перевод В. Жак

— Тогда золотые россыпи были только-только открыты, и священники здесь жили дружной семьей, — сказал Мик Райан. — Католический поп покуривал сигары, ходил на скачки, пил в баре вместе с рабочими приисков и старателями, а протестантский пастор не постеснялся разыграть бочонок пива в пользу церкви.

— Заливаешь!

Сомнение только подхлестнуло Мика.

Мы сидели в Далеком под навесом из виноградных лоз, на парусиновых стульях. Перед нами, залитая лунным светом, лежала широкая дорога, росший посередине ее сухой эвкалипт казался серебряным на фоне темных холмов. В темноте светились только огоньки папирос и трубок. Впрочем, на крюке над входом в бар висел старый фонарь, указывая путникам, что здесь находится гостиница Райана, единственная на всем долгом пути от Кулгарди до побережья.

— Это сущая правда, — сказал Мик и в его голосе зазвучало лукавство. — Преподобный Том Харти попросил О’Каллагана, который содержал пивную в Кулгарди, внести свою лепту на строительство англиканской церкви.

О’Каллаган ответил, что он католик и не может жертвовать на строительство протестантской церкви, но что он даст преподобному Тому бочонок пива — разыграть в лотерею. Так и сделали, и розыгрыш бочонка принес сто фунтов. Пресвитерианцы немало пошумели по этому поводу. А вот еще был у нас методист-проповедник, как же его звали?

— Его преподобие Бенджамен Сперроу, — донесся с крыльца голос миссис Райан.

Она сидела на ступеньке, прислонясь к стене, отдыхая после целого дня работы на кухне. Свет от керосиновой лампы, висевшей где-то в глубине дома, очерчивал золотой каймой ее голову и плечи, озарял огрубевшие от работы руки, неподвижно лежавшие на коленях, но лицо ее, повернутое к Мику, оставалось в тени.

— Именно, его преподобие Бенджамен Сперроу, — согласился Мик.

— Хотя ты, Майкл, всегда называл беднягу Сприггом, — напомнила Мэри.

— Спригг или Сперроу, какая разница, — сказал Мик. — Впрочем, уж кому-кому, а ему попалось подходящее имя. Настоящий был задиристый воробей. Гордился своими трудами на ниве господней и презирал прочую священническую братию, жившую в настоящем дьявольском пекле, каким был в ту пору Кулгарди. Правда, он сильно изменился после того, как побывал в Далеком в то рождество, когда венчалась Китти Нанкарроу, а Корни Вест погорел.

В темноте послышался смешок.

— И поделом ему, — сказала Мэри Райан. — Что это за человек, который говорит женщине, да еще самой порядочной во всей округе, что он, видите ли, не может осквернить себя пребыванием в ее доме?

— Корни? — вдруг воскликнул Крупинка О’Брайен. — А что с ним потом сталось? Он жил в Дей Доуне, когда мне там повезло. Он и Чарли Гусь открыли в поселке тайный игорный дом и без разрешения торговали спиртным. Ну и играли же они! Во что угодно! У Чарли была старая гусыня, которую он выдрессировал клевать камешки, и вот мы держали пари — какой она клюнет первым. У Корни однажды играли в покер день и ночь напролет. Целых три недели. Мексиканец Джек проиграл тогда самородок в сто пятнадцать унций.

— Мексиканец Джек? Это тот парень, который приспособил туземок добывать ему золото на россыпях в Кью?

— Он самый. Долговязый такой американец. Разгуливал в бумажных подштанниках и сапогах, с красным платком на голове. Он заставлял двух-трех туземок волочить по земле сучковатые ветки, а сам шел за ними и подбирал золото, которое им удавалось вывернуть из земли.

— Говорят, он с их помощью подбирал недурные штучки, — сказал Джим.

— И большая часть их перекочевывала к Корни, — продолжал Крупинка. — Ну и жулик был этот Корни! Из породы разорившихся аристократов-шулеров, но чертовски остроумный. Ребята вокруг него помирали со смеху, пока он обирал их до нитки. Однако, когда пришло время рассчитываться, обнаружилось, что мексиканец Джек тяжеловес. Поразмыслив в трезвую минуту, сколько мог стоить самородок, который Корни у него забрал, Джек пришел к заключению, что его обдурили, и принялся тузить Корни. Только Корни согласился убраться подобру-поздорову и смылся, оставив Джеку свое заведение.

Беседа у Райана всегда шла таким вот извилистым путем, со многими отступлениями от первоначальной темы.

— После этого он и появился здесь, — продолжал Мик. — Далекое тогда процветало. Работа на прииске «Уампа Риуорд» и на парочке других по соседству шла полным ходом. Рабочие привезли сюда своих жен и детей, а вдоль дороги старатели настроили палаток и хижин, чуть не до самых Соленых озер. На краю поселка Корни выстроил себе лачугу из сухостоя и мешковины. Вырезал кусок жести из старой керосиновой банки, написал на нем черными буквами «Миссия миссис Гранди» и повесил эту вывеску над дверью.

Как-то раз, вскоре после рождества, преподобный Том Харти передал с одним десятником, что в первое воскресенье следующего месяца он приедет к нам провести службу и крестины, а вместе с ним — новый методистский священник, который обвенчает Китти Нанкарроу и Эда Флетчера, и предупредил, что они приедут пораньше, перед обедом. Ясное дело, преподобный Том мечтал о пироге с начинкой из попугаев и о козьем сыре, которые так здорово готовит миссис Райан.

«Скажите Мику, чтобы он не забыл поставить пару бутылок пива на лед», — наказал он Падди Моррису.

Лениво курившие слушатели задвигались, послышался смех и скрип складных стульев. Неплохо пошутил Том Харти. Лед в Далеком!

— А помнишь, как ты расквитался с Баком Кварцем, Мик? — спросил кто-то и пояснил: — Мистер Кварцтермен ездил смотреть свою заявку на горе Фрейзер и потом заехал сюда с тем парнем, которому он намеревался ее продать. Сам он предпочитал свою гостиницу в Кулгарди. Кварц за этот день высох, как деревянный идол, — с утра ведь он был в пути, — а все же решил сострить и попросил у Мика кружку теплого пива. Тот дал ему, а Бак выплюнул первый же глоток да как стукнет кружкой по столу.

«Разве так ведут дело, Мик? — говорит он ему. — Почему ты не студишь пиво?»

«Как хочу, так и содержу свое заведение, — ответил ему Мик и выплеснул пиво в помойное ведро. — Езжайте-ка в соседнюю гостиницу, где дело ведут по всем правилам».

А эта соседняя принадлежала самому Баку, только до нее было шестьдесят миль. Вот и пришлось мистеру Кварцу, ехать туда со своим покупателем, загнав по дороге пару лошадей и не хлебнув ничего крепче воды или чая.

Не в первый раз приходилось Мику слышать, как другие передают ему им же сказанные слова.

— Так вот, — продолжал он невозмутимо, после того как смех затих и все опять спокойно уселись по своим местам, — за день до прибытия их преподобий хозяйка моя отрядила ребят настрелять ей зеленых попугаев. Полночи сидели мы с ней, ощипывая этих дьяволов, пока все кругом не позеленело от перьев. Достопочтенный Том любил покушать, а что касается моей хозяйки, так уж когда она захочет, то никто лучше ее не сготовит паштет из попугаев со свиным салом да с портвейном для аромата.

На следующий день, когда тележка преподобного Тома остановилась у наших дверей, пирог был уже в духовке, а пиво студилось в погребе. Был уже полдень, и жара стояла страшная, с ветром и пылью. Лошади едва держались на ногах, да и у преподобного Тома и его спутника вид был немногим лучше. Они сбились с пути и чуть не умерли от жажды в дороге. Я занялся лошадьми, а Мэри вышла встретить священников.

«Идемте в дом, — говорит она им, — Мик позаботится о лошадях. Вы небось едва живы от жары и усталости. Сейчас я налью вам по кружечке пивка, а как скажете, так и обедать будем».

Ну, вы знаете, что преподобный Том от пива не отказывался. Он всегда был готов распить кружку-другую с кем угодно.

«Уж не ангел ли это божий говорит со мной?» — обращается он к Мэри и идет прямо на веранду.

Но другой-то парень не торопится.

«Нет, — говорит, — я туда идти не могу».

«Куда туда?» — спрашивает Мэри, святая наивность, а сама оглядывается вокруг.

А он уставился на нашу входную дверь, свежевыкрашенную в прекрасный зеленый цвет, — скажу я вам, — как будто она ведет прямехонько в пекло к дьяволу.

«Идите же, не валяйте дурака», — говорит ему преподобный Том.

«В чем дело?» — спрашивает Мэри; а сама думает: уж не спятил ли преподобный Спригг, или как его там, от жары и долгого пути, — может, ему голову напекло?

«Нет, — говорит Бенджамен. — Нет, мне очень жаль, но я не могу принимать пищу в этом доме».

Ну, Мэри решила не спорить с ним и говорит:

«Что же, забирайте еду и идите с ней вон туда под дерево, если вам так больше нравится».

«Послушайте, — говорит ему пастор Том, — имейте в виду, что в Далеком больше негде поесть. К тому же мистер и миссис Райан мои старые друзья».

«Должен сказать, что я удивляюсь вам, мистер Харти, — говорит ему преподобный Спригг. — Служитель божий и… посещаете кабаки. Хороший пример вы подаете! Что люди скажут? Что скажут ваши прихожане?»

«Мои прихожане? Да здесь их ни одного нет, осел ты эдакий! — говорит ему Том. — А если бы и были, так где же бы, они думали, мне остановиться, как не у Райанов?! В Далеком нет ни отелей, ни пансионов. Кроме того, я уже сказал вам, что мистер и миссис Райан мои старые друзья, и я не откажусь от беседы с ними ради сорока отелей и пансионов».

«Мне больно это слышать», — говорит Спригг.

Тут достопочтенный Том подошел к воробью этому, ухватил его за воротник, подтянул к себе и говорит:

«Ну вот что, дорогой мой, вы тут что-то перепутали. Майкл и Мэри Райан порядочные люди и содержат они вполне приличное заведение. Живут они здесь давным-давно. Что называется старожилы, срослись с этой местностью. Мэри здесь вместо повитухи —. бесплатно, задаром помогает женщинам на приисках на много миль вокруг. И Майкл не одному из здешних старателей помог стать на ноги. Вас выгонят вон из поселка за одно только плохое слово о них».

«Мои убеждения не позволяют мне переступить порог трактира», — отвечает ему преподобный Спригг.

Тут у пастора Тома лопнуло терпенье.

«Хорошо, — говорит он, — делайте, как знаете. Только к концу дня вы, наверное, поумнеете и уж во всяком случае проголодаетесь как следует».

Если бы вы видели, как они стояли там на ветру друг против друга, словно два злых петуха! Преподобный Том Харти был мужчина крупный, полный, лицо у него было красное, как у деда-мороза, усы седые, курчавые. Стоял он без пиджака, рубашка и брюки покрыты красной пылью, а на голове старая соломенная шляпа с широкими полями, в которой он всегда разъезжал по приходу, — у нее с полей свисали на веревочках кусочки пробки, чтобы отгонять мух. А достопочтенный воробей одет щеголем — в шерстяном пиджаке, в черной шляпе и в чесучовых брюках. Воротничок у него на шее взмок от пота, а огромные очки так и горят на солнце.

«Я пойду к миссис Гранди, — говорит он, — она не откажет мне в чашке чая».

«Миссис Гранди?» — спрашивает Мэри.

«Да, — говорит преподобный Спригг, — когда мы подъезжали к вашему городку, я заметил миссионерский домик, с табличкой над дверью — «Миссия миссис Гранди».

«Правильно, — говорит пастор Том, а сам ухмыляется в мою сторону. — Идите попейте чайку у миссис Гранди».

Ну, достопочтенный Спригг и пошел, да с таким довольным видом, как будто он не нас с Мэри, а самого дьявола посрамил. А мы с пастором Томом сели вот там (В тени и выпили пивка да поговорили о старых временах, пока Мэри не позвала нас обедать. Хороший был старичок! Где он только не побывал! Ну и надо сказать, что от Дей Доуна до Южного Креста не было другого священника, включая самого отца Мак-Нейла, которого бы рабочие на приисках и старатели уважали больше, чем его. В любом поселке парни шли слушать его проповеди, просто чтобы сделать ему приятное. Денег у него никогда не было. Один бог знает, на что он жил. Как-то раз его прихожане в Кулгарди сделали сбор ему на костюм, так им пришлось самим же и купить его, а то он бы роздал эти деньги. Только все равно он летом подарил брюки от этого костюма какому-то старику, — тот, мол, больше в них нуждается.

Ну, пирог у Мэри вышел на славу. Каждая птичка подрумянилась, а внутри сока полно. Преподобный Том, так сказать, галопом проглотил их с полдюжины и взялся за козий сыр.

— И за кекс с изюмом, — добавила Мэри.

— Хотя надо признаться, что пиво-то было не со льда. Где уж там! Температура в тот день была градусов сорок в тени.

По правде сказать, когда второй святой отец отправился на чашку чая к «миссис Гранди», мы никак не думали, что он весь день проведет с Корни. Как выяснилось, мистер Спригг достаточно отравлял существование своих коллег в Кулгарди, называя их волками в овечьей шкуре и тому подобными именами. Вот пастор Том и решил, что ему полезно будет поискать «миссис Гранди». Это научит его, как вести себя, и докажет ему, что можно быть хорошим христианином, не крича об этом на всех перекрестках. Мы не сомневались, что он скоро вернется обратно.

В те времена в Далеком не было ни одного здания, которое могло бы вместить большое количество людей. Так что служба и крестины, назначенные на пять часов дня, должны были происходить на улице, вон под тем эвкалиптом. А в шесть часов должна была состояться свадьба с угощением у нас в столовой и танцами.

Мэри было неприятно, что бедняга Спригг останется голодный, и она кое-что поставила в духовку — придет, мол, и поест там под деревом. Потом она занялась свадебным угощением, а преподобный Том пошел в нашу парадную комнату вздремнуть малость после обеда. Устал он с дороги, да и уж годы свое брали.

Корни потом рассказывал, что он совсем растерялся, когда вдруг увидел преподобного Спригга около своей лачуги — стоит себе и смотрит на вывеску. Ребята еще не начинали собираться, и Корни был занят уборкой после вчерашнего веселого вечера.

«С добрым утром, — говорит Сперроу. — Дома ли миссис Гранди?»

«Нет, — говорит Корни, — нет ее», — а сам думает; что это за тип явился?

«Ах, — растерянно говорит преподобный Спригг, — значит, ее нет дома?»

«Она пошла погулять», — говорит Корни.

«А, пошла погулять», — говорит Спригг.

«Да, — говорит Корни, — это уж у нее самое любимое дело, погулять в воскресное утро».

«И долго она будет гулять?» — спрашивает Спригг.

«Трудно сказать, — отвечает Корни. — Может быть, весь день. Такая там, говорит она, тишь и благодать около озера».

«Около озера? — говорит Спригг. — Если бы я знал дорогу, я мог бы пойти встретить ее».

«Первый поворот направо, — отвечает ему Корни. — Потом идите по тропинке налево. Пройдете старые разработки и увидите несколько тропинок, начинающихся от шурфа, который Янки Делвар заложил возле взорванной скалы. Так вот идите по третьей налево, а потом сверните на запад, прямо через скрэб, может быть вы ее и встретите».

«Направо, налево, третья налево, потом…» — преподобный Спригг озадаченно смотрел на Корни, который размахивал руками, указывая куда-то вдаль.

«Я, пожалуй, заблужусь, — говорит наконец мистер Спригг. — Я лучше, с вашего разрешения, сяду и подожду миссис Гранди здесь». — Уселся он там на ящике под вывеской у Корни, лицом к дороге, и сидит себе дожидается.

«Замечательная, должно быть, женщина, эта миссис Гранди», — говорит преподобный Спригг немного погодя.

«Еще бы, — отвечает Корни, — замечательней не бывает».

«Когда посреди всех этих жалких хижин и палаток я увидел этот домик с вывеской «Миссия миссис Гранди», я был тронут, глубоко тронут, — говорит ему мистер Спригг. — Но скажите мне, друг мой, благословен ли труд ее?»

«Благословен ли?» — спрашивает Корни.

«Охотно ли здешние рабочие и старатели приходят слушать ее проповеди?»

«Еще бы, — говорит Корни, — от них отбоя нет. А уж во время игры ни на что, кроме стоячих мест, не рассчитывай».

«Во время игры?» — спрашивает Спригг.

«То есть проповеди», — поправился Корни.

«Подумать только, что именно женщина решилась сеять семя добра в такую грубую и каменистую почву, — говорит Спригг со вздохом. — И когда же бывают молитвенные собрания миссис Гранди?»

«А в любое время, — отвечает Корни, — стоит только парням собраться».

Ему уже порядком надоело общество его преподобия, тем более что теперь в любую минуту могли пожаловать клиенты и посторонние были нежелательны. Но Корни никак не мог избавиться от мистера Спригга.

«Не выпьете ли кружку пива?» — спрашивает Корни.

«Благодарю вас, — говорит Спригг, — очень вам признателен, мистер… мистер?..»

«Корнуоллис Вест, сокращенно Корни», — отвечает Корни.

«Ужасный нынче день, не правда ли, мистер Корнуоллис Вест? — говорит Спригг, вытирая пот с лица шелковым платком. — Не помню, когда еще я так страдал от жажды. Меня зовут Сперроу. Преподобный Бенджамен Сперроу».

«Рад с вами познакомиться, мистер Сперроу», — говорит Корни.

Он вынес ему кружку пива. Мистер Спригг выпил ее одним духом. Корни налил ему еще одну кружку и сам выпил с ним. Потом они выпили еще раз за здоровье друг друга.

«Давненько я не пил такого освежающего напитка, — говорит мистер Спригг. — Признаюсь вам, друг мой, что я шел сюда с надеждой, что миссис Гранди предложит мне выпить с ней чашечку чая».

«Чая? — говорит Корни с таким видом, как будто он никак не припомнит, что это за штука такая. — Нет, этого она никогда не потребляет».

«Никогда не пьет чая?» — удивляется Спригг.

«Ничего крепче воды!» — отвечает Корни.

«Подумайте!» — говорит достопочтенный Спригг.

«Хотите еще пива? — спрашивает Корни. — Я его сам варю».

«Не откажусь», — говорит Спригг.

Когда к вечеру начали собираться посетители, чтобы начать игру, проповедник лежал как труп, а Корни пел над ним псалмы. Пиво свое Корни делал в бочках из-под рома. Он мне давал любые деньги за бочки, в которых мне возили особо крепкий ром. Так вот по воскресеньям, когда начиналась самая азартная игра, стучали кости и деньги кучами лежали на столе. Корни подавал свое домашнее пиво.

«А ну-ка выпей пивка», — говорил он каждому, у кого еще оставались деньги в кармане. Сначала сваливался один, потом другой, а потом, когда все они оказывались под столом. Корни забирал деньги. Утром ребята просыпались, и никто из них не помнил, как что было.

Ну, в то воскресенье дела у Корни шли бойко. Пока преподобный Спригг лежал в углу, как бревно, парни в чем-то не поладили между собой. Джек Миле и Тупой Лом не сошлись во мнениях по какому-то вопросу, — ну, и Корни оглянуться не успел, как началась общая потасовка и все его пивные бутылки пошли в ход. А уж прямо скажу, хуже нет как удар пивной бутылкой по голове. Преподобный Спригг пришел в себя, когда кто-то наступил ему на физиономию. Он схватил кусок стекла и, как потом рассказывали ребята, стал драться не хуже других. А потом начался пожар. Должно быть, кто-нибудь еще до драки бросил на пол горящую спичку. Как бы то ни было, но при таком ветре да еще в такой жаркий день огонь мигом охватил всю постройку.

Мы уже сели за вечерний чай. Пастор Том, свеженький как огурчик после сна и душа, расхваливал горячие булочки, которые Мэри испекла для него. Сидим мы втроем, судачим о том о сем и удивляемся — что же это случилось с мистером Сприггом, как вдруг появляется Янки Делвар и говорит, что у Корни произошла драка, что его лачуга сгорела дотла, и не знаем ли мы, откуда там взялся пьяный в стельку поп.

Преподобный Том тут же вскочил и бросился выручать своего собрата. Янки и Эд Флетчер помогли ему доставить сюда преподобного Спригга и уложить его в постель. Ну и видик был у боевого воробья! Ноги его не держали. Шляпу он потерял. Лоб у него был раскроен, воротничок его и чесучовые брюки были все вымазаны в крови и грязи. Ну и, конечно, все в Далеком видели, как его волокли от Корни, а уж, кроме него, ни для кого не было секретом, что представляла собой «Миссия миссис Гранди».

И крестины и свадьба должны были происходить вон под тем эвкалиптом, на середине дороги. Матери с младенцами на руках, мужчины, женщины и дети со всех соседних приисков стояли, ожидая начала службы, но как только пастор Том в белом одеянии, со святой водой в серебряной чаше и; всем прочим в руках направился к дереву, поднялся пыльный смерч, плотный, как стена, и все бросились в наш дом. Можно было подумать, что вся пустая порода поднялась в воздух. Глаз нельзя было открыть из-за песка и гальки. Говорят, что старик Хонибан нашел после у себя в ушах два самородка. Потом грянул гром, засверкали молнии, и дождь хлынул как из ведра.

«Вот так штука, — говорит пастор Том. — Как же быть? Я приехал крестить новорожденных, но в такую погоду их можно только утопить под открытым небом. Не устроишь ли ты нас у тебя в буфете, Мик?»

«Ясное дело, устраивайтесь, — говорю я. — Отец Мак-Нейл как-то раз уже устраивал здесь исповедальню!»

В два счета мы расставили в зале стулья, а стол пододвинули к стене, чтобы пастору было где расположиться с чашей и книгами. Мэри принесла вазу с цветами из столовой, где уже был накрыт стол для свадебного пира. Со стены нашей спальни мы сняли большую картину, изображающую святое семейство, и повесили ее над головой пастора Тома. И стал наш буфет не хуже любой порядочной часовни, — только в спешке мы забыли убрать старый календарь, да мой карабин так и остался висеть, как какой-нибудь святой заступник, рядом со святым семейством.

Когда в зал вошли все матери с младенцами, вся молодежь, все рабочие и старатели с приисков Уампа и Соленых озер, народу набилось столько, что мужчинам пришлось стоять по двое и по трое в ряд.

Ну, младенцев окрестили. Двойню Хейров, и старшего сына Мата Андерсона, и младенцев Брауна, Джонса и Мак-Интера — всех этих Вильямов и Мод.

— И Майклов и Мэри?

— Наверное, и так. В те времена в Далеком ни одни крестины не обходились без того, чтобы кого-нибудь не назвали Майклом и Мэри.

И каждый образчик первородного греха, как только преподобный Том окрестит его и окропит святой водою, начинал орать и визжать так, что пастор велел всем присутствующим петь псалмы, чтобы заглушить этот визг, ну и сам орал слова службы что было сил, да и кое-кто из парней еще помогал ему.

После крестин, когда матери начали кормить грудью своих младенцев, чтобы успокоить их, пастор Том объявил, что ввиду нездоровья его друга, преподобного Бенджамена Сперроу, он сам будет венчать молодых. Он попытался по возможности оправдать преподобного воробушка: что он в Далеком человек новый, что он не знал, какова миссионерская деятельность миссис Гранди и что пиво у Корни много крепче обычного.

Дождь все не переставал, так что пастор Том обвенчал Китти Нанкарроу и Эда Флетчера тоже в нашем буфете, а потом все гости перешли в столовую. Затем ребята сдвинули все столы и стулья в один угол, а Падди Хейр достал свой аккордеон. Ну, вы все знаете, как Падди играет на аккордеоне. Никто в наших краях с ним сравниться не может. Как он заиграет на своем драндулете, так у всех ноги сами идут танцевать. Гуляли мы на свадьбе до утра, и пастор Том от других не отставал. Посмотрели бы вы, как он танцевал с моей хозяюшкой! Ему и так не легко было держаться на ногах, а тут еще Мэри носится не хуже балерины, когда музыка разберет как следует. Во всем доме один только человек лежал бревно бревном — преподобный Бенджамен Сперроу.

Миссис Райан снова засмеялась.

— После того, как мы обмыли и перевязали ему голову и уложили его в постель, — сказала она. — мы забыли о нем в ту ночь. На следующее утро он проснулся больной и несчастный. Когда я меняла ему повязку, я не могла удержаться, чтобы не извиниться перед ним за то, что делаю это в гостинице, торгующей спиртными напитками.

«Не извиняйтесь, пожалуйста, тут уж ничего не поделаешь», — сказал он.

Но больше всего на этом деле пострадала белая кобыла Корни. Должно быть, мистер Сперроу, вернувшись в Кулгарди, рассказал там о пиве, которым его потчевал Корни, потому что, когда Корни отстроился на том же месте и снова принялся за свое, к нам вдруг неожиданно нагрянул акцизный чиновник. Один из парней, услышав, что он расспрашивает про Корни, незаметно улизнул, чтобы предупредить Корни. У того в это время в бочке бродило пиво. Для спасения своей шкуры ему надо было немедленно избавиться от этого зелья. Большую часть он вылил в неглубокую помойку позади дома, но на дне остался хмель, его он не мог выбросить туда. Рыть яму, чтобы закопать его, не было времени, спрятать его было некуда, тогда Корни решил скормить хмель своей старой кобыле.

Посмотрели бы вы, как бедняжка скакала вокруг дома, разрезвилась не хуже двухлетки, сама не понимая, что с ней происходит. А в это время мистер Праут перевертывал все вверх дном в заведении Корчи. Только то, что он искал, было спрятано у кобылы в желудке. Потом она свалилась и уснула, растянувшись прямо на солнце. А акцизный чиновник так и уехал от Корни ни с чем!

Так болтали мы, сидя вокруг Мика и Мэри. В темноте светились огоньки трубок. Взрывы смеха и громкие возгласы нарушали ночную тишину. А перед нами, как река в лунном свете, расстилалась широкая дорога. Посередине ее сухой эвкалипт, огромный и неподвижный, цеплялся ветвями за звезды.

 

Безнадежные долги

Перевод В. Жак

— Безнадежные долги, — сказал Билл Лангэм, — побольше бы мне таких, как тот, который я получил с Хвата Джо.

Старатели болтали у костра на своей разработке неподалеку от Лолерса. Они предавались воспоминаниям о богатствах, нажитых и потерянных в те времена, когда закладка шурфа в удачном месте с лихвой окупала все труды.

Их порыжевшие, пропыленные палатки ютились между камнями на гребне кряжа. Внизу на сотни миль к северу и востоку расстилалась покрытая мульгой равнина. Окутанные голубоватым туманом заросли походили на огромное озеро, но обманчивая голубизна не скрывала ни капли воды.

Все кругом было выжжено засухой, нигде не было ни травинки. Даже мульга и та засыхала. Раз в неделю Билл отвозил на рудодробилку полный грузовик руды и привозил обратно бак с водой. Когда руда давала хороший выход золота, все трое отправлялись кутить в «Желтую Астру», полуразвалившуюся гостиницу у подножья горы Сэр-Самуэл. Однако уже более двух месяцев руда не только не давала денег на выпивку, но даже не окупала расходов по перевозке.

В начале Макартни напал на хорошую жилу, но она куда-то таинственно исчезла, и Биллу Лангэму надоело искать ее. Он заявил своим товарищам, что уходит. Макартни попросил его не спешить. Он все еще не терял веры в разработку и твердо надеялся снова напасть на богатую жилу.

— Золото всегда капризничает в этих краях, — говорил он, — то появится, то исчезнет, как ему вздумается.

Он твердо верил, что их ждет удача, а раз так думал Мак, то Ловкач Свейн знал — золото где-то близко.

Ловкач пытался уговорить Билла остаться, но безуспешно. Довольно они тут понарыли шурфов, заявил Билл, существуют лучшие способы тратить время. Мак и Ловкач могут ехать с ним, если хотят, а если нет, то пусть себе остаются здесь и сами заботятся о воде и продовольствии.

Ловкача возмущало, что Билл собирался нарушить свои обязательства и отправиться восвояси, прежде чем. Мак решил уйти с кряжа. Но Билл считал: раз грузовик его, то он может делать что хочет, хотя они и договорились, что возглавлять партию будет Мак, а остальные должны подчиняться его решениям.

Когда начало смеркаться. Мак набросал на куске оберточной бумаги расписку, и Билл подписал ее, отказываясь от своей доли и всех прав на заявку. Он собирался уехать на другой день.

Мак был рассержен, но, болтая у костра, ничем не выказывал Биллу своей обиды. Ловкача, однако, сильно тревожила опасность остаться без воды, когда Билл заберет свой грузовик. Ближайший колодец находился в двенадцати милях на юго-восток, и хотя сейчас у них был запас воды, которого могло хватить на неделю. Ловкачу не улыбалась перспектива каждые два-три дня мерить ногами это расстояние, да еще на обратном пути тащить наполненные водой бидоны из-под керосина.

— Ну что ж, Билл, — сказал Ловкач, поглядывая на Макартни, — если ты можешь дать бесплатный совет, как выколачивать старые долги, то я готов послушать. Я разбогател бы, если бы мне удалось собрать хоть часть того, что мне должны.

Худой, как гвоздь, но крепкий и выносливый Ловкач сидел, ковыряя веточкой мульги пепел в трубке. Он уже много лет дружил с Макартни и всегда говорил, что если у кого есть нюх на золото, то это у Мака. Ему самому тоже удалось напасть на два или три богатых месторождения и заработать большие деньги, которые он все опять вогнал в землю, купив акции золотых приисков. Когда они отправились в путь, у него не было за душой ни гроша.

Билл со своим грузовиком попал к ним в партнеры более или менее случайно, хотя оба они довольно давно знали его. За последние тридцать лет они не раз встречались с ним на приисках в разных уголках страны.

— Тебе тоже пригодились бы сейчас те денежки, что ты так щедро раздавал в хорошие времена, а, Мак? — спросил Ловкач.

— Еще бы! — буркнул Мак.

Билл Лангэм расхохотался, вытягивая свои длинные ноги.

— Мой способ не подойдет тебе. Ловкач, — сказал он. — Для этого нужно быть в форме, да и помоложе лет на двадцать. В общем, дело было так. Я начал свою самостоятельную жизнь помощником у кузнеца. Когда мне было четырнадцать, я работал у него молотобойцем за десять шиллингов в неделю. Потом мне удалось наняться в топографическую партию за девять шиллингов в день, и я бросил его. Мы шли в сторону Кулгарди. Когда со мной рассчитались, я получил пятьдесят фунтов. В те времена Джо Харрис, по прозвищу Хват, работал агентом синдиката, скупавшего рудники и прииски. Ты помнишь его, Ловкач?

— Еще бы! — У Ловкача были довольно мрачные воспоминания о мистере Джо Харрисе.

— Так вот, я понравился Джо, — продолжал Билл. — Во всяком случае, так мне тогда казалось. Я был большой рослый парень, но глуп как топор. Я, конечно, скрывал свой возраст, и мне чертовски льстило, что такой важный человек интересуется мною. Нет, пить я не пил, и он даже хвалил меня за это, но мы решили перекинуться в картишки. Сперва так только, для смеха, а потом и на деньги, чтобы интересней было. Джо все похваливал меня — вот какой, мол, молодец. Под утро я вдруг обнаружил, что проиграл все деньги. Я вскочил и заорал, как мальчишка, напрямик: «Ты жульничаешь!»

В ответ на это Джо так двинул мне промеж глаз, что я свалился как сноп.

Прошло восемнадцать лет. Я оказался в Кулгарди — без работы, без гроша в кармане, но в прекрасной форме. Перед этим я тренировался для участия в чемпионате восточных районов для боксеров тяжелого веса. Иду я по Хэннан-стрит и вдруг сталкиваюсь лицом к лицу с Джо Харрисом. Я так и замер на месте.

— Да никак это мистер Джо Харрис? — говорю я.

— Безусловно, — отвечает он, — и я сразу узнал нашего малыша.

— Пойдем выпьем, — говорю я, — в знак того, что я не таю зла. Помнишь, как ты меня звезданул тогда?

Мы пили, болтали, смеялись, и Джо хвастался, как у него все удачно получается и какие деньги он нажил. Дал мне свою визитную карточку — «Мистер Джозеф Харрис. Таттерсол-клуб. Циана — Розовый сад. Южный Перт». Но он уже начал жиреть, и брюхо у него вздулось, как у отравленного щенка. А я был в расцвете сил.

— Так вот, — говорю я ему, — я хотел бы получить мои пятьдесят фунтов.

— Что такое? — говорит он.

— Я хочу получить мои пятьдесят фунтов, — повторяю я. — Сказать по правде. Хват, я шел сюда с намерением получить этот долг натурой. Уж и погуляли бы мои кулаки по твоей шкуре, но раз ты стал такой богатый, то, может быть, предпочтешь расплатиться деньгами?

— Ты что, серьезно? — говорит он, а сам побледнел весь.

— Вполне серьезно. Хват, — говорю я, — и готов доказать тебе, насколько серьезно.

— Ладно, — говорит он.

Он в ту пору стал букмекером и как раз шел на скачки, так что денег у него с собой было достаточно. Вынимает он бумажник и выкладывает денежки. Наличными, без дураков.

— Спасибо, — говорю я и, взяв бумажки, прячу их в карман.

— Восемнадцать лет большой срок, — говорит он, — слава богу, что не всем, кому я должен, приходит в голову выколачивать из меня старые долги.

С этими словами он крепко жмет мне руку — вот провались я на этом месте, если вру! — и уходит.

Билл смачно захохотал, наслаждаясь воспоминанием.

— Да, это хороший способ, Билл, — сказал Ловкач. — Будь я помоложе, как ты говоришь, да будь у меня кулаки покрепче, я сейчас прибег бы к этому способу, чтобы вернуть те триста фунтов, которые я внес за тебя в Дей Доуне, когда тебя хотели упрятать в тюрьму за кражу золота.

Билл добродушно засмеялся.

— Ну, Ловкач, поскольку ни молодости, ни крепких кулаков у тебя нет, тебе этих трехсот фунтов не видать как своих ушей.

— Пожалуй, что так, — задумчиво согласился Ловкач.

Билл заговорил о том, что он будет делать, когда вернется в Кулгарди. Прежде всего найдет себе подходящего собутыльника и немного отдохнет от всех дел и забот, а потом, поскольку его зять занимается промывкой золота из старых отвалов под Фейсвиллом, то он, пожалуй, наймется к нему шофером. Завтра на рассвете он двинется в путь.

Мак резко поднялся с ящика, на котором сидел, и пошел к себе в палатку. Он всегда первым отправлялся спать. Билл зевнул и последовал его примеру. Ловкач один остался у костра.

Мак и Билл уже громко храпели, а Ловкач все еще сидел у костра. Потом он встал и пошел к грузовику. Довольно долго он трудолюбиво таскал тяжелые бидоны от грузовика к старому шурфу в зарослях и прятал их там. Наконец он ушел в палатку, лег на койку, и довольная улыбка расплылась по его старой дубленой физиономии.

Проснулся он на заре оттого, что Билл метался по лагерю и ревел, как раненый бык, изрыгая проклятия и грозя расправиться с Макартни и Свейном. Мак встал и вышел из палатки посмотреть, что случилось. Нехотя поднялся и Ловкач. Он не выспался, у него болела голова и неприятно трещали сведенные ревматизмом суставы.

— В чем дело? — бушевал Билл. — Вы сами прекрасно знаете, в чем дело, черт вас возьми! Выдоили бак, сперли весь бензин, так что мне ехать не на чем. Я вас сейчас обоих в землю вобью. Сукины дети, подложить человеку такую свинью! Да еще делали вид, что мы все друзья… никто ни на кого не в обиде, а сами…

— Послушай, Билл, — прервал его Ловкач, — я считаю, что грузовик — мой. Ты ведь сам вчера сказал, что мне не видать тех трехсот фунтов как своих ушей. Так вот я забираю в уплату долга грузовик. Конечно, он этих денег не стоит, но поскольку у тебя нет другой возможности расплатиться со мной, то я не против, так и быть!

— Ах, ты не против, вот как? — Билл шагнул вперед с явным намерением ударить Ловкача, но Мак подставил ногу, и Билл растянулся в пыли.

— Брось дурить, Билл, — сказал Мак. — Ты и сам уже, не так-то молод теперь. К тому же нас двое против одного. А что касается подкладывания свиньи, то твое намерение смыться отсюда и предоставить нам с Ловкачом топать двенадцать миль за водой стоит большего. Давай садись, и разберемся во всем по порядку.

— Я привел вас сюда, — сказал Мак, — и полгода ковыряюсь в земле не ради смеха. Останемся еще на один месяц — пройдем участок, за который мы сейчас взялись, и если до конца месяца мы не найдем золота, то я сам согласен буду уйти. Только я костьми чувствую, что оно здесь. А пока я чую золото, я не сдвинусь с места.

— Но грузовик теперь мой, — напомнил ему Ловкач.

— Грузовик твой, — подтвердил Мак. — Но я порву бумагу, которую подписал вчера Билл, и если он согласен остаться на прежних условиях, то получит равную с нами долю. А если не согласен, то пусть топает отсюда с суточным пайком.

Это прозвучало как приговор суда, который в прежние времена золотоискатели сами держали над теми, кто нарушал неписаные законы верности товарищам. Билл знал, что его ждет. Он не склонен был отправляться в путь, который, когда кончится вода в его фляге, банка консервов да кусок пресного хлеба, приведет его прямо на тот свет.

— Твоя взяла. Мак, — сказал он.

Мак порвал расписку и бросил кусочки в огонь.

Во время завтрака все, казалось, забыли о том, что произошло. Мак стал рассказывать о причудах золота.

— Два знакомых мне парня разрабатывали заявку близ Наннина, — сказал он. — Дело у них шло прекрасно. Потом вдруг жила исчезла. Полгода попусту покопавшись в земле, они собрали свои пожитки и двинулись дальше. На другой день два других золотоискателя пришли на это место. Перед этим они пьянствовали, и денег у них не было ни гроша. Они спустились в шурф посмотреть, что к чему, поработали часа два и решили, что утром еще раз спустятся попытать свое счастье, но если ничего не обнаружат, то уйдут отсюда. На другой день едва они взялись за дело, как сразу же напали на богатейшую жилу. В первую же неделю добыли триста унций золота, а через месяц или два продали свой участок за семь тысяч фунтов.

— Мы бы тоже неплохо заработали, — с грустью сказал Ловкач, — если бы не продали свою долю в шахте Боуллер, когда жила исчезла и ее никто не мог найти. Новый управляющий обнаружил ее всего в двухстах футах от того места, где пропала старая.

— Не иначе как сегодня мы наткнемся на целый ювелирный магазин, — съязвил Билл.

Час спустя они уже работали в ближайшем шурфе. Накануне Ловкач произвел взрыв, и сегодня Мак, как обычно, спустился первым посмотреть, каковы результаты. Но ни в этот, ни в последующие дни ничего утешительного он не обнаружил. Только в самом конце месяца, когда Мак и сам уже помрачнел и начал терять веру в заявку, он однажды с торжествующей улыбкой обернулся к спустившемуся за ним следом Биллу.

— Иди посмотри, — сказал он, перелезая через обвалившуюся после взрыва породу.

Прямо перед ними сверкало золото; о лучшей жиле нельзя было и мечтать.

— Боже ты мой, милостивый, — рассмеялся Билл, — ну и проклинал бы я себя сейчас, если б Ловкач не надумал взыскивать свои старые долги.

 

Удача

Перевод Э. Питерской

— Так вот, значит, — рассказывал Билл, — мы трое погибаем от жажды, до ближайшего поселка миль восемьдесят, а золота кругом хоть завались.

Три месяца мы искали золото в горах Фрейзер Рейндж, и продовольствие у нас подходило к концу. Мы рассчитывали к рождеству вернуться в Кулгарди. Том собирался под Новый год сыграть свадьбу, да и моя старуха всегда требовала, чтобы я был дома к рождественскому обеду.

Билл Догерти и Крупинка О’Брайен были старыми друзьями. Тридцать лет они вместе искали золото, трясли грохот и на севере у Наллагайна и к востоку от озера Уэй. Но Крупинка мечтал о каменистых кряжах и серо-голубых степях к югу от Слипинг-Ривер и Соленых озер. Когда-то они нашли там богатую жилу, продали свою заявку и опять отправились на поиски, как только деньги пришли к концу. Но работа в горах Фрейзер была первым испытанием для молодого Тома Уэйра.

Том был хорошим парнем. Он работал рудокопом, но шахта «Промашка» закрылась, как раз когда он договорился о свадьбе, и он остался без дела. На приисках наступил застой, и у Тома не было никаких надежд получить работу в течение многих месяцев.

Эйли Маннерс работала в пивной Фленнагана, а девушки в то время были наперечет. Том боялся потерять ее: ведь у него не предвиделось никаких заработков, чтобы можно было обзаводиться семьей. А мистер Фленнаган, как и некоторые другие, поглядывал на Эйли. Семья Эйли требовала, чтобы Эйли бросила Тома и нашла себе жениха повыгоднее. Но Том нравился Эйли, и в последнюю минуту она уговорила Билла взять с собой Тома. Ей приснился сон, сказала она, что Том прижимает к себе огромный самородок, и если Билл и Крупинка возьмут Тома с собой, то им наверняка повезет.

— Так вот, мы уже совсем выдохлись, решили бросить участок и начали вытаскивать столбы. Это было примерно в трехстах милях к востоку от Слипинг-Ривер. — Билл неторопливо набил трубку и продолжал: — Нашли мы несколько подходящих кусков породы, поднялись вверх по склону и заложили шурфы. Раздробили мы целую гору породы, а золота добыли так мало, что и говорить о нем не стоило. Крупинка сказал, что ему надоело зазря стараться. Он твердил, что так и чует кругом золото. Но нигде поблизости не было стоящего участка. Я уже думал, что хорошо будет, если мы хоть с долгами сумеем разделаться, когда вернемся. Лужа, из которой мы брали воду, пересохла. Нам пришлось нагрузить верблюдов и сматывать удочки.

У них было пять верблюдов, и первые два дня они продвигались быстро, надеясь на третий день найти туземный колодец. Они его нашли, но он оказался пересохшим, и им пришлось отправиться дальше.

— Когда верблюды начали бунтовать. Крупинка испугался. Мы стреноживали их на ночь и пускали пастись. Они могли продержаться на одной верблюжьей колючке. Я пошел искать воду. Сначала я начал выслеживать стайку зеленых попугаев. Эти малыши так и мелькают в кустарнике, как будто в любую минуту могут напиться вдоволь. Говорят, что так оно и есть. Птицы должны пить каждые двенадцать часов и умеют находить воду. Я уже раз проделал такую штуку, когда искал золото за Блэк Рейндж и чуть было богу душу не отдал: я пошел за парочкой диких голубей и отыскал воду в ущелье. Но вот с попугаями мне не повезло, и мы решили, что одному из нас. Крупинке или мне, придется взять самого быстрого верблюда и спешно отправиться в Слипинг-Ривер за водой и продовольствием. Крупинка не умел управляться с верблюдами. А я подумал, что мне нельзя оставлять Тома; я знал, что нам придется нелегко, а Том не мог переносить жажду так, как мы, бывалые старатели.

Пока я гонялся за попугаями, в лагере тоже дела на месте не стояли. Когда я вернулся, у Тома рука была на перевязи. Он немного повздорил с Боко, старым верблюдом-самцом. Этот подлец набросился на Тома, искусал ему руку и удрал, а за ним и все остальные. Крупинка пошел их искать…

Он вернулся на следующее утро. Верблюдов он нигде не нашел, но по привычке проверил одну скалу. Принес целый мешок образцов. Вот тут-то мы и увидели золото. Оно так и блестело в каждом куске.

— Все-таки мы нашли его, Билл, — сказал мне Крупинка. — Там прямо прорва золота. Пойдем покажу.

Крупинка повел нас с Томом в долину, а потом вверх по другому склону. Само собой, он ставил метки. Крупинка точно напал на местечко. Когда мы остановились у скалы из железняка с кварцем, везде, где Крупинка отбил куски, так и блестело золото. Мы поняли, что нашли настоящее золотое дно, второй Дерри или Карбайн.

Том чуть с ума не сошел от радости.

— Вот это да! Ну и радость для Эйли! — закричал он. — Сон-то ее сбылся, Билл. Мы нашли золото! Теперь-то ее родичи не захотят откладывать свадьбу.

Мы отмерили и застолбили участки и набрали столько руды, сколько могли унести. И вдруг нас осенило, что золото-то нам ни к чему, если мы не найдем воды. Крупинка и я все обдумали. Мы считали, что находимся в милях восьмидесяти от Слипинг-Ривер. Крупинка прикинул, что он сможет добраться туда дня за четыре, если возьмет с собой пару галет и половину оставшейся воды. У нас ее было по кружке на брата. Крупинка мог выжить там, где другой давно протянул бы ноги, есть кору, ящериц, ягоды верблюжьей колючки, хотя от них бывает страшная резь и дизентерия. Лучше их вовсе не трогать. Будь у нас подходящий верблюд. Крупинка вернулся бы с водой и продовольствием вдвое быстрее.

Солнце нещадно палило, когда они возвращались в лагерь, нагруженные мешками с золотоносным кварцем и железняком. Они сделали шалаш из веток и устало легли в его тени, чтобы решить, что делать дальше. Том заснул и вскоре начал бредить. У него от жары помутилось в голове, а может быть, воспалилась рана. С высоты кряжа он видел Соленые озера и повисший над ними мираж.

Он бросился вниз по склону, крича, что там вдали вода. Билл побежал за ним и привел его обратно, пообещав дать ему воды. Том лежал в тени и бредил: «Вода… Много воды… целое озеро под деревьями… Они не дают мне ни капли, Эйли… Ни капли…»

Потом он вдруг начал кричать: «Золото! Мы нашли золото, Эйли… Столько золота, сколько пожелаешь. Оно здесь… Вокруг нас. Но его нельзя есть. Нельзя пить золото… а они не дают мне ни капли… Это убийство. Настоящее убийство… а я должен вернуться в Кулгарди к свадьбе. Билл… Послушай, Билл… Я должен вернуться в Кулгарди к свадьбе. Дай нам напиться, Билл. Послушай, Билл, ради бога, дай нам напиться!»

Крупинка растянулся в тени шалаша, чтобы немного подремать перед дорогой. Ему предстояло идти всю ночь. Билл сел рядом с ним, смотря вдаль на красноватые каменистые кряжи, уходящие на восток, к Слипинг-Ривер. Они тянулись на сотни миль под потускневшим от жары небом. Пронизанные белым слепящим светом, низкорослый терновник и акации отбрасывали на землю неровную прозрачную тень.

К югу серо-голубые степи, поросшие чертополохом и лебедой, сливались с бледно-голубым небом. Соленые озера, мертвые и сухие, блестели серебром. Над ними висел мираж — спокойная гладь воды и отражающиеся в ней деревья. Билл знал, сколько старателей погибло от жажды, преследуя такой мираж, бесцельно блуждая по солончакам и долбя твердую белую корку озер. Скорее можно было бы отыскать туземный колодец или лужу в горах, но Крупинка знал местность и клялся, что ближе Слипинг-Ривер воды здесь не было.

Крупинка проснулся и сел.

— Похоже, что наша песенка спета, Билл, — сказал он. — Вот никогда не думал, что умру трезвым.

— Брось эти разговоры, — ответил Билл. — Ты дойдешь до Слипинг-Ривер, а мы здесь как-нибудь продержимся до твоего возвращения.

— А если я не… ты будешь знать, что я сделал все что мог.

— А как же иначе. Крупинка, — сказал Билл.

Как и Крупинка, он думал о тех днях, которые они провели, бродя вместе, о тех россыпях и заявках, которые они разрабатывали, об удачах и неудачах. Их связывали преданность и любовь, глубокие и невысказанные. Трудно было теперь расставаться, чтобы встретить смерть в одиночку.

— Только подумать, что на это мы могли бы купить весь Слипинг-Ривер. — Крупинка кивнул на мешки с рудой, которые лежали около шалаша. — Похоже, что из-за них-то мы и погибнем.

— Конечно, Тому труднее всего, — задумчиво сказал Билл. — Ведь они дружили с этой девушкой с малых лет. Ему впервые повезло. А ведь теперь все так повернулось, что и везеньем-то это не назовешь.

— А что ты будешь делать с деньгами, если нам удастся выбраться? — спросил Крупинка.

— Не знаю, — ответил Билл неопределенно. — Пожалуй, свожу старуху в Сидней. Она все на свете готова отдать, только бы повидаться с Нэнси и ребятишками. Не видела с тех самых пор, как Нэнси вышла замуж и уехала на восток. Моя старуха меня ни в какой беде не бросала. Крупинка. Не сладко ей со мной приходилось, когда об этом хорошенько подумаешь.

— Да… — смущенно пробормотал Крупинка, — обо мне никто не заплачет, если мои кости найдут в акации. А все-таки, если бы я написал свое завещание, я оставил бы пару фунтов мамаше Киннан.

— Хозяйке номеров в Кулгарди?

Крупинка кивнул головой.

— Она неплохая женщина… Нелегко ей пришлось в жизни. Не раз кормила меня, когда у меня гроша ломаного за душой не было.

Он встал.

— Кажется, только одно нас и может спасти, Билл.

— Что же это?

— Гроза.

— В такое время года навряд ли мы ее дождемся.

— Как знать! Посмотри-ка на это облако.

Билл увидел прозрачный клочок тумана, чуть заметный на раскаленном добела небе.

— На него рассчитывать не приходится, — сказал он.

— Ну что ж, мне пора. — Крупинка взял мех с водой и зашагал по склону. Через мгновение его тощая фигура скрылась в чаще серого кустарника. Билл, как он сам сказал, чувствовал себя очень скверно оттого, что отпустил своего друга в этот опасный путь, но другого выхода у них не было. По крайней мере это было лучше, чем сидеть сложа руки и ждать, пока сойдешь с ума от жажды и умрешь медленной смертью, искусанный муравьями и мухами.

В следующие дни, когда Билл отдал Тому последнюю каплю воды и по кусочку скормил ему галету, он испытывал страшную жажду. Его язык распух и стал твердым и шершавым, так что Билл едва мог говорить. Мираж прозрачного озера, висевший над солончаками, мучил его. Он с трудом преодолевал желание побежать туда и броситься в прохладную воду.

В шалаше лежал ослабевший Том; его лихорадило, он бредил золотом и свадьбой, просил воды.

Билл содрал кору с корней и молодых побегов акации и дал ее пожевать Тому. Он попробовал засовывать лезвие ножа между зубами, чтобы вызвать слюну, и порезал себе язык. Он чувствовал, что слабеет и с трудом управляет своими движениями. Собрав последние силы, он срубил молодое деревце с темно-зелеными листьями, которое росло неподалеку, выкопал корни и сосал их едкий, неприятный сок.

На обратном пути в лагерь силы изменили ему. Он упал и несколько часов пролежал без сознания. Когда он пришел в себя, ему удалось ползком добраться до шалаша.

Должно быть, он заснул, рассказывал Билл, и спал долго. Его разбудили тяжелые капли дождя, падавшие ему на лицо. В голове прояснилось. Он увидел темное от туч небо, озаряемое вспышками молний, и услышал раскаты грома. Потоки дождя яростно хлестали по склонам кряжа.

Билл выставил под дождь все ведра и миски, какие у них были. Сам он пил осторожно и дал немного воды Тому. Он разбросал увядшие ветви шалаша, чтобы дождь лился прямо на Тома. Он уже больше не беспокоился о Крупинке. После этого дождя ему хватит воды, чтобы добраться до городка Слипинг-Ривер.

Крупинка вернется дня через три-четыре с запасом продовольствия и лошадьми. В конце концов золото им все-таки пригодится. И уж повеселятся они на рождестве в Кулгарди!

Дождь так же магически подействовал и на Тома. Вскоре он пришел в себя, хотя не мог и пальцем шевельнуть от слабости. Они радовались воде, и их совсем не пугало, что у них осталась всего одна сухая галета.

На следующее утро они услышали вдалеке звон верблюжьих колокольчиков. Билл пошел ловить верблюдов и встретил Боба Фостера и еще несколько человек с верблюдами. Оказалось, что верблюды убежали к болотцу миль за сорок от лагеря. Боб делал там разведку, узнал Боко и догадался, что случилось с Крупинкой и его товарищами. Проводник-туземец привел их сюда по верблюжьим следам. Билл и Том решили отправиться в Слипинг-Ривер вместе с Бобом Фостером.

В Слипинг-Ривер Крупинки не оказалось. Не теряя времени, Билл нагрузил верблюдов и вместе с проводником-туземцем начал поиски. Они напали на его следы примерно в миле от лагеря и шли по ним, пока проводник не нашел Крупинку под кустом акации. Вероятно, у него помутилось в голове, и он понял, что ему пришел конец. Он кружил по кустарнику, вырезал на дереве свои инициалы, жевал кору. Он умер еще до начала дождя: его мех для воды был пуст.

— Да, мы продали заявку за двадцать тысяч, — сказал Билл. — Том купил пивную Фленнагана. Эйли радовалась, что ее сон сбылся. Моя старуха заставила меня пойти на свадьбу. Мамаша Киннан тоже была там и веселилась до упаду. Она уже знала, что получит долю Крупинки, и пела и плясала с самыми лучшими танцорами. Странно оборачиваются дела на белом свете. Крупинка открыл прииск «Гибельный» и сам погиб из-за него. А нам остальным чертовски повезло. Всю эту проклятую свадьбу я думал о Крупинке, — о том, как он лежал под акацией, и о том, что никто не заплакал о нем.

 

Герои с шахты

Перевод Е. Домбровской

Шахта в зарослях замерла. Черные вагонетки на рельсах у подъемника и ветхий навес над лотками резко выделялись на фоне зеленых, озаренных солнцем деревьев. В тишине звучало протяжное мелодичное посвистывание птицы-лиры.

Только вчера здесь повсюду раздавались голоса мужчин и подростков, которые торопились к своей смене, посмеиваясь, подталкивая друг друга. Визг вагонеток, грохот угля, сыплющегося из дробилки на железнодорожные платформы, — весь этот многоголосый шум, когда работа была на полном ходу, раскатывался далеко по тихим холмам.

Теперь здесь стояла тишина. Казалось, в самом воздухе ощущалось что-то трагическое.

Что же произошло?

По дороге брел старик шахтер, он и рассказал мне об этом.

— На шахте погиб паренек, — сказал он. — Молодой Кен Миле, коногон. Такой хороший парень, редко встретишь! Я знал его с малолетства… Частенько ходил с ним и с его отцом на охоту или рыбачить на озеро… И вот он умер. Все внутри переворачивается, когда случится такое, да еще с кем-нибудь из молодых. А ведь могло убить несколько человек, если бы молодой Кен не остановил вагонетки, которые неслись на них. Он самый настоящий герой.

— Как же это случилось?

— Проклятые вагонетки, — возмущенно сказал старик. — Они старые и изношенные; все крюки еле держатся, сцепления разболтались. Две крайние вагонетки сошли с рельсов, и у остальных четырех соскочили сцепления. Они понеслись под уклон… А Кен как раз вел к ним свою лошадь. Будь все в порядке, он припряг бы к ним лошадь и отвез бы их к дальнему забою.

Он попытался остановить вагонетки, он знал — дальше работают люди, им грозит опасность… Ну и попал под колеса. Проклятая дорога слишком узка. Быть может, он стоял чересчур близко. Никакой ниши, куда можно укрыться.

Каждому шахтеру хорошо знаком страх перед смертью, он ежедневно встречается с ней. Когда человек погибает под землей, по давнему обычаю товарищи воздают ему последние почести: все бросают работу и идут на похороны. Но когда шахтеры Норт Уолла провожали Кена Милса на местное кладбище, они не только выполняли свой обычный долг. Они знали: он умер за кого-то из них, и негодовали, что ему пришлось пожертвовать жизнью.

Несколько дней спустя я отправилась навестить мать юноши. Она жила в маленьком деревянном доме, неподалеку от шахты, у голубого озера.

Горе матерей всего мира было на ее лице: сильном лице трудового человека, обрамленном седыми волосами, В ее глазах, удивительно красивых, отражавших свет и тени зарослей, после смерти сына застыли потрясение и ужас. Он был один у нее.

— Я знаю, — с горечью сказала она, — Я такая же, как многие матери, чьих сыновей убивают на этой войне. Жена и мать шахтера живут в страхе всю жизнь. Они никогда не знают, какое несчастье принесет им новый день. В шахте опасно всегда. Но почему-то я не верила, что это может случиться с моим Кеном. Он был такой жизнерадостный, ему ведь было только восемнадцать лет… Красивый мальчик, высокий и сильный… Слезы ни к чему. Я больше не могу плакать. Это сильнее слез. Но почему это должно было случиться? Почему моего Кена, славного мальчика, раздавили эти ржавые вагонетки? Почему так плохо заботятся о тех, кто работает под землей?

Что можно было сказать, кроме: «В самом деле, почему?»

— Последнее время я все думала, — продолжала миссис Миле, — что Кен слишком много работает. Как только он входил, он без сил валился на стул. Он клал ноги на стол, чтобы они отошли, а я говорила: «Сынок, ты переутомляешься. Не надо так». — «Сейчас война мама», — говорил он. И я знаю, он хотел сделать все что мог, чтобы помочь тем, кто воюет. Он и его отец гордились, что шахта работает много месяцев без остановки.

Каждый скажет вам, что мой Кен был хороший, скромный мальчик: не пил и не курил. Он всегда приносил мне весь свой заработок и потом брал у меня на карманные расходы. Вы не представляете, какой он был заботливый, как старался делать все, что мне приятно. Недавно, когда я лежала в больнице, он прислал мне букетик этих розовато-белых лесных фиалок — он сам их нарвал — и записку: «Поправляйся и возвращайся скорей домой, мама…» И вот он умер. Он, а не я. Что могу я теперь для него сделать? Украсить его могилу! И только!

На шахте в зарослях снова кипит работа. Битва за уголь продолжается. А старые вагонетки все так же тащатся в темноте по узким штрекам, а когда рабочий день кончается, стоят в ожидании среди деревьев, освещенные солнцем.

Шахтеры Норт Уолла не забудут паренька, который погиб из-за разболтанного сцепления, из-за испорченных вагонеток, из-за узких проходов и отсутствия ниш для укрытия.

Безусловно, какие-то меры будут приняты, и жизни других юношей не будет подвергаться ненужным опасностям. Но товарищи навсегда запомнят, чем они обязаны Кену Милсу, и будут чтить его память.

 

Отец и сын

Перевод Б. Вавилова

С утра мы держали наготове стадо в две-три тысячи голов и медленно объезжали его, давая животных пастись в высокой траве, доходившей им до живота. День обещал быть на редкость чудесным. Ночь была ясной и прохладной, а с восходом солнца подул теплый ветер, проносившийся над влажной равниной, слегка волнуя желтую траву, похожую на созревшую пшеницу. В прозрачном воздухе удивительно четко вырисовывались черные стволы акаций в миле от нас; время от времени парами взлетали индейки и, неуклюже покружившись, исчезали в голубом небосводе.

Сонная истома дня, становившегося все жарче и жарче по мере того как поднималось солнце, передалась и лошадям. Они лениво бродили вокруг стада, на ходу пощипывая сладкие побеги, скрытые в высокой траве. А мы, развалившись в седлах в самых непринужденных и удобных позах, неторопливо попыхивали трубками. Мы поджидали последнюю партию скота — небольшое стадо, которое Кэнти-метис с сыном гнали от дальнего ручья.

Они прибыли около полудня; тощие быки, трусившие рысцой под щелканье бичей и лай собак, и весь остальной скот, разбредшийся по равнине, начал собираться на полуденный привал. На всей необъятной равнине виднелось всего каких-нибудь три дерева, под которыми можно было укрыться от палящего солнца, и около них самые сильные животные затеяли драку за место в тени, бодаясь и сцепляясь рогами. Среди золотой травы стадо выглядело черным островом, одиноким и неподвижным, если не считать неспокойного движения в центре.

Ярдах в ста от него мы развели костер и поставили греть котелки. Внимательно поглядывая, как бы какое-нибудь животное не ушло, мы перебрасывались замечаниями о предстоящем отборе скота для продажи, который должен был занять весь долгий день. Отобрать предстояло голов четыреста и примерно столько же молодых быков и телок для клеймения, так что до захода солнца даже самый молодой из нас успеет наездиться досыта. А самым молодым был Стив — единственный сын Кэнти-метиса, худенький мальчик лет четырнадцати, с гибким телом, подвижными чертами лица и быстрыми черными глазами, которые, казалось, замечали все, что попадало в поле их зрения. Отчаянный и способный наездник, он знал клеймо каждого купленного животного на пастбище и возраст всех жеребят, носившихся по лесистым склонам. Он даже в самую темную ночь мог найти дорогу через густые заросли мульги и всегда знал, в каком из каменных колодцев есть вода. В окружающей его жизни почти не было тайн, которые он не разгадал бы, и все же его глаза не утратили выражения наивной непосредственности, и смех его оставался по-детски свежим. Он мастерски рисовал угольком лошадей и собак и целыми днями болтал с отцом и чернокожими.

Но большую часть времени он проводил со своим отцом. Кэнти был сухощавый мужчина лет сорока, сутуловатый и с больными суставами, услужливый и покорный. Когда-то он тоже был хорошим наездником, но в жизни его наступил тот период, когда спокойная кляча и тень на привале таят в себе больше соблазна, чем упоение бешеного галопа, при котором на каждом резком повороте коня рискуешь сломать шею. А теперь он исполнял на ферме всякую легкую черную работу, чинил проволочную ограду и следил за тем, чтобы в сарае всегда были дрова. Это была неприятная и скучная работа, но он выполнял ее со спокойным достоинством; он помнил, что его отец был белым, носившим славное имя, и что, хотя сам он пария, все же огромная пропасть лежит между ним и чернокожими, которые едят руками и спят вместе с собаками.

— Непонятный народ, хозяин, — бывало, говорил он, наблюдая, как они пляшут корроборри. — Странные у них обычаи.

Нельзя сказать, чтобы он пытался скрыть то обстоятельство, что цвет кожи у него почти такой же темный, как у них, и что когда-то его мать била в обтянутый кожей барабан на туземных праздниках, — просто его образ мыслей, убеждения, даже склад его ума были совершенно иными. Черную работу он считал своей участью. Жил он в хибаре, сооруженной из листов старого железа, и ревностно охранял свое имущество: разбитую рессорную повозку, тощую ломовую лошадь и несколько линялых одеял. Однако смысл его жизни заключался в сыне Стиве. Он безмерно гордился умом мальчика, его умением ездить верхом, всеми другими его талантами. Казалось, он просто и минуты не может прожить без него. Когда перед отбором скота все разбивались на пары, эти двое всегда держались вместе. В загоне для клеймения быстрые руки мальчика неизменно были наготове, чтобы выручить плохо видящего отца. Когда под одним из них норовистая лошадь вставала на дыбы, другой, сидя на ограде, ощущал этот толчок всем телом. В общем, это была довольно странная пара: усталый, болезненный мужчина, стеснительный и теряющийся даже в привычном окружении, и живой, проказливый мальчик, готовый завести дружбу с любым живым существом.

Немного позже, когда мы пересели на свежих лошадей и окружили стадо, готовясь начать отбор, они, как всегда, стали рядом. Мальчик держался ближе к краю, на случай если придется погоняться за вырвавшимся животным. Он отпустил поводья, и стройная гнедая лошадь танцевала под ним, точно кошка, а он своим длинным бичом сбивал верхушки с кустиков травы. Солнце, стоявшее прямо над головой, высосало из воздуха всю свежесть, и золотая равнина, казалось, потрескивала от сильного зноя. Над топчущимся стадом поднималась легкая, похожая на пыль дымка, обжигавшая ноздри. Через несколько минут отбор уже шел полным ходом. Жирных быков одного за другим пропускали сквозь кольцо пастухов; защелкали бичи, и вся равнина загремела под копытами лошадей и отчаянно бодавшегося скота.

Это была напряженная, захватывающая работа. Нельзя было ни на миг отвести в сторону взгляд, хотя чувство внимательного ожидания, казалось, переместилось куда-то в колени, сжимавшие седло. Лошади, которые стояли в высокой траве, покусывая удила, были не менее чутко насторожены, чем мы. Когда какое-нибудь животное вырывалось из круга и уносилось галопом по равнине, лошади сразу бросались вдогонку, не дожидаясь прикосновения шпор или колен. Без малейшего натяжения поводьев они поворачивали вслед за свернувшим животным и гнали его назад. Потные от крупа до загривка, они как будто играли в восхитительную и понятную им игру, выдуманную специально ради их забавы. Одни только собаки, отогнанные подальше, лежали в траве, недовольные и возбужденные. Положив головы на лапы, они легонько повизгивали и дрожали от нетерпения, но приблизиться к стаду не осмеливались.

И только один раз этот строгий порядок был нарушен, да и то не совсем.

Медленно тянувшийся день подходил к концу. За час до захода солнца почти все животные были отобраны. Высокая трава вокруг поредевшего стада была вытоптана и стерта в мелкую пыль, стоявшую в воздухе и затруднявшую дыхание. Глухое нестройное мычание разносилось по равнине. Весь скот был разделен на три группы: откормленные животные для продажи, коровы с телятами и основное стадо. Как раз в эту минуту из стада неожиданно вырвался молодой бык и ринулся к ближайшим зарослям акаций в полумиле от лагеря.

Он стрелой промчался мимо Кэнти-метиса. Однако Стив был всегда наготове пуститься вскачь вместо отца. Пригнувшись к шее своего гнедого, он понесся за быком, который, задрав хвост, скакал галопом, как будто ужас придавал ему крылья. Мы лениво повернулись в седлах, чтобы следить за погоней. Просто наслаждение было смотреть, как скачет этот мальчишка. Казалось, он сросся с лошадью. Низко опустив руки и слегка наклонившись, он мчался рядом с быком, пытаясь завернуть его и погнать назад.

Внезапно одна из собак, не удержавшись, с рычанием вскочила и коротко залаяла. Бык слегка повернулся и остановился как вкопанный. Лошадь налетела на него, и он с грохотом повалился на землю, а лошадь буквально перелетела через его голову. Она с трудом поднялась на ноги, с испуганным ржанием огляделась вокруг, и поскакала по равнине, волоча за собой поводья. А мальчик остался лежать в высокой траве.

В мгновенье ока мы очутились возле него, и Кэнти первый спрыгнул с лошади. Однако с самого начала было ясно, что ни поспешность, ни промедление уже не играют роли. Мальчик неподвижно лежал на спине, раскинув руки, зажав в кулаке пучок травы. Сейчас он выглядел маленьким и жалким. Свалившаяся с головы широкополая шляпа была заметно велика ему, а краги могли быть впору лишь взрослому мужчине. Его сморщенное личико с маленьким носом и широким ртом стало совсем белым, словно в последний момент какой-то благодетельной силе удалось скрыть позорный цвет его кожи.

Первым заговорил надсмотрщик;

— Эй, кто-нибудь, поезжайте на ферму за повозкой.

Отправился Кэнти, ибо это было единственное, что ему оставалось делать. Хотя лошадь его мчалась, прижав уши, он сидел в седле неподвижно, как изваяние, глядя прямо перед собой. Солнце медленно клонилось к горизонту. Двое из нас остались у распростертого в траве тела, остальные погнали жирный скот на ближнее пастбище, а коров и неклейменых телят в загон. Они тронулись под щелканье бичей и лай собак. Телята бежали рысцой, высунув языки; собаки хватали их зубами за ноги, и коровы то и дело поворачивались и загораживали их своим телом. Уставшие лошади подгоняли их; нужно было поспеть до наступления темноты.

Но прежде чем на холмах угасли последние лучи солнца, коровы оказались в загоне. Ворота были надежно заложены жердями, и обессиленные лошади отправились пастись. В темноте раздавалось глухое мычание ошеломленных коров, которые дрались из-за телят, потерявшихся в суматохе. Из-под их копыт поднимались облака мелкой пыли. Пастухи, убрав седла, молча расходились по своим хибаркам. Даже чернокожие, ужинавшие на корточках под перечным» деревьями, которые росли напротив кухни, не болтали, как обычно: живые глаза их перебегали с веранды, где лежало завернутое в простыню маленькое тело, на маленький дворик у седельной, по которому Кэнти ходил взад и вперед.

Казалось, какой-то странный паралич лишил его способности говорить и действовать. Время от времени он останавливался и ничего не видящими глазами пристально всматривался в темнеющие заросли мульги. Перед дверьми жестяной лачуги у ручья его жена-туземка, высохшая старуха, вынув неизменную трубку изо рта и накрывшись передником, тихо причитала. Но он не подошел к ней. Он, казалось, искал, чем бы занять свои руки.

Раньше в свободные минуты он никогда не утруждал себя работой, пусть даже в сарае и лежало нераспиленное бревно. Но сейчас он заметил топор, валявшийся на куче дров, и побрел туда. Отупляющая работа, которой были заполнены его дни, как будто наложила на него неизгладимый отпечаток, и вне ее для него не существовало жизни. В глухом размеренном стуке топора было что-то пугающее.

 

Голос предков

Перевод В. Жак

Когда Питер Колтер полоснул ножом по горлу овцы, его вдруг охватило странное чувство, что все это уже было с ним раньше. Тревожное чувство! Как будто где-то в глубине его сознания на мгновение поднялся занавес и он увидел себя вот так же стоящим посреди уилтширских меловых холмов и наблюдающим, как стекленеют глаза овцы и по его опущенной руке течет теплая кровь. Питер стоял в непонятном волнении, ошеломленный утратой чувства времени… Сырость холмов пронизывала его до костей, холодный ветер дул прямо в душу. Он почувствовал, что сросся с этой местностью, как корявый дуб, торчавший в ста шагах от него, или меловые прогалины, белевшие на фоне намокшей земли. Он уже не был Питером Колтером, которого забрали с фронта для ускоренной переподготовки в школе пулеметчиков, он был кем-то другим. Вот бы только вспомнить, откуда он пришел и что должен был делать.

Ощущение это длилось одно мгновение, но оно потрясло Питера своей яркостью. Дрожащей рукой он вспорол овце брюхо и стал сдирать теплую шкуру.

— Какого черта, — пробормотал он, — струсил ты, что ли? Ведь не первый же раз у тебя на руках овечья кровь.

Он стал думать об ужине, который он приготовит, когда принесет отборные куски баранины в лагерь, и о том, как обрадуются ребята в его бараке.

— Пит, сукин ты сын, что это ты приволок нынче? Опять гостинцы собирал? Ну и ну, не иначе как ты крысиный король!

А то, что здешние холмы показались ему знакомыми и родными, как берега Лоддона, так это просто обман зрения. На него и раньше это находило, не так сильно, правда.

Он перестал обдирать овцу и оглянулся, не следят ли за ним. Взгляд его прищуренных от ветра глаз охватил волнистый, без единого кустика, луг. День еще не начинал клониться к вечеру, но кругом было полное безлюдье. Лагерь остался в трех милях позади, за деревьями, а впереди отдельными островками виднелись перелески, фермы, деревни. Однако легкий туман, поднимавшийся от земли, смазывал все контуры, и ничего нельзя было ясно разглядеть, — ничего, кроме меловых овечьих следов, слабо белевших на зеленой траве.

Сокращая дорогу, Питер шел в соседнюю деревню напрямик через меловые холмы и вдруг увидел хромую овцу, запутавшуюся в густых кустах черной смородины. Он сразу же оценил ее с точки зрения съедобности.

Хоть разок поесть свежего мяса. Всем хватит с избытком. Питера неотступно мучил голод. С тех пор как он высадился в Англии, ему еще ни разу не удалось поесть всласть. Его ненасытный аппетит служил постоянной темой для шуток в бараке. Иногда он потихоньку уходил ночью в лес за кроликами, но большей частью безуспешно, — кролики, как и все съестное, были редки. За две недели только два раза ему улыбнулось счастье. В бараке тогда был устроен царский ужин. Ребята сидели вокруг него и жадно вдыхали запах жаркого, которое он готовил в пожарном ведре на печурке. Но что значит один заяц для такой оравы! И снова Питер ходил голодный, рисуя в своем воображении огромные сыры, увесистые куски говядины, буханки домашнего хлеба — все то обилие сытной пищи, к которому он привык с детства.

По его мнению, заставлять взрослых мужчин голодать было возмутительно — гораздо более возмутительно, чем зарезать хромую овцу, попавшуюся ему в руки. Совесть его не мучила. Это было осуществлением его естественного права, и, разделывая овечью тушку, он гораздо больше ощущал свое человеческое достоинство, чем подчищая с тарелки водянистую подливку в лагерной столовой.

— Ну, сегодня все ребята наедятся досыта, — рассуждал он сам с собой, радостно посмеиваясь, — и вряд ли им захочется подшучивать над моим аппетитом… Я спрячу ее здесь, а на обратном пути отберу лучшие куски, заверну их в плащ и притащу в барак.

И вдруг он снова почувствовал, что уже пережил все это раньше! Может быть, запах свежесодранной шкуры и бараньего сала проник в дальний уголок мозга и разбудил какие-то воспоминания? Но не об отцовских овчарнях на берегу Лоддона — нет, то были какие-то более туманные, неясные воспоминания, связанные именно с этой расстилавшейся перед ним местностью, по сути дела совершенно чужой ему! Он хорошо помнил свое первое впечатление от нее. Это было два года тому назад. В сыром тумане шагал он со своей ротой от станции, куда поезд доставил их с парохода, — три мили унылого пути. Казалось, серое небо вплотную приблизилось к земле и слилось с ней. Ничего — кроме голых деревьев и мокрой листвы под ногами. Потом появились круглые голые холмы, на которых, как снег, лежал туман. Ничто в этом неуютном ландшафте не говорило о радости и полноте жизни. Когда впереди показались мрачные, крытые железом крыши их учебного лагеря, Питера охватила острая тоска по дому и мучительное желание снова увидеть родные эвкалипты на берегу Лоддона, залитые утренним солнцем.

Вот и сейчас — он шел в деревню, а далекие эвкалипты стояли у него перед глазами, и мысли его тревожно метались между этими двумя бесконечно разными мирами. Он шел навестить родственников отца и удивлялся тому, что именно ему довелось стать связующим звеном между здешними меловыми холмами и берегами Лоддона. Черт знает какие шутки позволяет себе судьба! Еще год тому назад он и понятия не имел о существовании Элиаса или тетушки Джуп, но тем не менее они существовали — целое гнездо родственников, иные даже с такой же, как у него, фамилией, и все с какими-то общими семейными чертами. Разве не был нос Марты точной копией носа его тетки Рейчел, хотя во всем остальном они были совершенно не похожи друг на друга?

«Все очень запутанно на этом свете, — решил он, взявшись за дверную ручку маленького домика. — Вот уж наверняка предпоследнее, если не последнее, место, где мне вздумалось бы искать корни семейного древа!»

Домик стоял на самом краю деревни. Он был маленький, совершенно заросший зеленью; даже окна и дверь наполовину закрывал плющ. Питера встретила тихая пожилая женщина, не столько словами, сколько движениями и жестами выразившая радость при его появлении.

— А, это ты опять пришел к нам, Питер! Ну заходи, заходи. Сегодня тетушка Джуп поднялась и сидит в кресле. Рожденье у ней нынче. Девяносто четыре года ей исполнилось.

Казалось, она немножко побаивается высокого юноши в непривычной форме; когда он смотрел на нее, она тут же отводила глаза, но радушие ее было несомненно искренним.

Забрав у него тяжелый плащ, она провела его в уютную комнатку, пропахшую угольным дымом и запахами кухни, и в полумраке Питер разглядел высохшую старуху в кресле у горящего камина. Она была самым старшим из живых членов семьи. Глухая, наполовину выжившая из ума, она цеплялась за жизнь, как твердый панцирь сверчка за кору дерева.

— Питер пришел повидать вас, — прокричала Марта, нагибаясь к ее уху. — Вы ведь помните его, тетушка Джуп? Он уже приходил к вам однажды.

Старуха подняла на Питера удивительно блестящие глаза, прошамкала что-то в ответ на его приветствие и тут же забыла о нем, опять сосредоточенно уставившись на горящие угли.

Питер опустился в кресло по другую сторону камина и расстегнул мундир. Ощущение тепла растеклось по всему телу. Чудесное тепло! Оно, как вино, ударило ему в голову, вызывая в памяти радостные картины. Ему захотелось поболтать, пошутить с тихой пожилой женщиной, накрывавшей на стол.

Ужасно хотелось сказать ей: «А знаете, что случилось, когда я шел через холмы? Что, вы думаете, я увидел? Хромую овцу, запутавшуюся в кустах черной смородины. Что ни говорите, а бывает удача на свете! Самое приятное происшествие, с тех пор как меня сюда забросило. Жаль, не догадался принести вам кусочек получше!»

Но что-то остановило его, заставило сдержать обуревавшее его веселье. В этом маленьком домике его голос звучал странно — слишком громко и грубо. Казалось, что здесь из поколения в поколение приглушалась жизнь, — во всем чувствовалась сдержанность, даже в тикании больших деревянных часов на камине. После шумной сутолоки лагеря, громких приказаний, звона оловянных тарелок в столовой, трескотни пулеметов на стрельбище — здесь было как на дне глубокого, тихого пруда.

Питер оглядел комнату острым пытливым взглядом, как бы стремясь понять тайну этого уютного спокойствия. Оштукатуренные стены, покрытые пятнами сырости, казалось нарочно были сделаны так, чтобы приглушать звуки, и ни один голос внешнего мира не мог проникнуть сквозь плотно закрытое окно. Толстые занавески и половики, чехлы на мебели, фарфоровые собачки и другие безделушки и украшения — все это принадлежало к прошлому веку, так же как и картины на стенах. Вероятно, за пятьдесят лет ничто не изменилось в этой комнате и, возможно, не изменится и в следующие пятьдесят лет.

Пятьдесят лет! Мурашки пробежали у него по спине, как будто на него пахнуло дыханием могилы. Для него жизнь означала движение, перемены, возделывание новых полей.

— Придвигайся к столу, — сказала Марта, — проголодался небось с такой прогулки… в лагере-то вас не больно сытно кормят, а?

— Да, не слишком, — подтвердил Питер, вспоминая об убитой овце. — Чаще всего ложимся спать голодными. Мы, солдаты, вообще голодная братия.

— Да, солдатская жизнь не сладкая, — вздохнула Марта. — Слава богу, у нас здесь еды хватает… пока что во всяком случае. Элиас возится в огороде и ночью и утром, и до работы и после… А вот и он!

Элиас был грузный, неповоротливый человек лет пятидесяти, двигавшийся так, словно все кости у него отсырели. Его плисовые брюки были до колен покрыты темно-зелеными пятнами, а грубые башмаки казались совсем заплесневевшими. Но на нем все это выглядело вполне естественно, как будто так и надо было, как будто Элиас так долго стоял в сырой земле, что врос в нее, словно столб или дерево.

— Здорово, Питер, — сказал он, придвигая к себе стул, — война еще не кончилась, а?

Взяв нож и вилку неуклюжими пальцами, он склонился над тарелкой. Хотя спина его и сутулилась, голубые глаза его были ясные, как у ребенка, а розовое лицо с обвислыми усами цвета соломы напоминало какой-то зреющий плод. Медлительность его речи раздражала Питера — по-видимому, мысли Элиаса двигались с неменьшим трудом, чем его пальцы.

— Тетушка Джуп празднует свое рождение, — сказал он, кивком головы указывая на старуху у камина, — первый раз поднялась с конца лета. Девяносто четыре годика ей исполнилось — как раз сегодня.

В основном поддерживать разговор приходилось Питеру. Он с нервным оживлением говорил о своем доме на берегу Лоддона, рассказывал о пастбищах и полях во время уборки урожая, но слова его не находили отклика, не вызывали никакого интереса. Это похоже было на то, как, бросая камешки в очень глубокий колодец, напрасно ждешь всплесков. В медлительности Элиаса таились какие-то бездонные глубины, которые невозможно было измерить. О чем думал он, низко склонив голову над тарелкой, торжественно прожевывая пищу и время от времени двигая по полу своими тяжелыми башмаками? Возможно, ни о чем. Его мягкий взгляд не выражал ничего, словно глаза были сделаны из цветного стекла.

Один только раз в них мелькнуло оживление.

— Австралия! — сказал он, как будто это слово задело особый нерв памяти. — Да-а… Когда-то и я собирался съездить туда. Молодым был, хотел повидать мир. Только и думал, что о кораблях. Ну а дядя Верни, — это который матросом служил, — брался устроить мне проезд. Да вот порешили они, что далеко это очень. Тетушка Джуп и слышать об этом не хотела… Куда в такую даль! И так, мол, слишком многие из нашей семьи уехали в чужие страны, да так и не вернулись назад.

И все же ему, по-видимому, была приятна мысль, что он тоже мог бы быть одним из этих многих. Он все поворачивал и поворачивал эту мысль в своем уме, как корова жвачку. После пяти минут такого занятия он сказал с робким смешком;

— Не останься я тогда дома, может у меня бы теперь целая овечья ферма была. Богачом бы вернулся. Сорил бы деньгами по отелям, со знатью бы водился.

Питер, энергично уничтожая хрустящие пончики, охотно поддержал эту тему, но блеск в глазах Элиаса быстро погас, и стало ясно, что его интерес к ней иссяк. Воображение его не привыкло работать долго. Над углями вспыхивали красные язычки пламени, и отражения их плясали на белом фаянсе, на белоснежной скатерти, на сморщенном личике тетушки Джуп, неподвижно сидевшей у камина. По-видимому, отрывки разговора все же время от времени доходили до ее сознания, и один раз она даже подозвала к себе Марту.

— Что это они говорят. Марта?

— Ничего особенного, тетушка Джуп, беседуют про войну.

При этом слове слабый трепет пробежал по лицу старухи. Должно быть, оно имело над ней какую-то власть. Ее пальцы слегка задвигались, и она невнятно пробормотала, что какого-то Томаса убили, когда ему не было и двадцати лет.

— И даже мать его не знала, где он похоронен, — несколько раз повторила она.

Пожевав губами так, что нос почти коснулся подбородка, она потребовала, чтобы Марта принесла ей старые письма из ящика в углу комнаты.

— Много их было, много… пожелтели они все теперь, и читать-то их некому!

Питер не сразу сообразил, что она говорила о войне, которая была много лет тому назад, в Крыму. В этой обстановке исчезало ощущение времени, четкость и определенность перспективы. Нечто подобное он испытывал, глядя поверх меловых холмов на перелески и деревни, полускрытые туманами: смотришь — и не понимаешь, какое расстояние отделяет их от тебя: одна или десять миль.

Когда он глядел на Элиаса, Марту и старуху у камина, ему было странно и жутко думать, что они одной с ним крови. Несмотря на уют и тепло, мысли его стыли, как на холодном ветру.

У него было довольно неясное представление о степени своего родства с этими людьми. Кажется, Марта была двоюродной сестрой отца, а Элиас — ее брат. Ну а какое отношение имела к ним эта старуха? Никогда раньше он не интересовался ни своими родственниками, ни своей родословной, но здесь это получило новое значение. Семья действительно показалась ему похожей на дерево, уходящее корнями в землю и покрытое листьями одинаковой формы.

«Лучше быть саженцем и самому пустить собственные корни», — мысленно протестовал он.

Но эта попытка самоутверждения не помогала избавиться от чувства зависимости. Кто был этот Пит Колтер с двумя нашивками на рукаве, которого на берегах Лоддона ждала невеста? У него было ужасное чувство, что его личность ничтожна мала, бренна и преходяща но сравнению с единством рода, которое сделало эту древнюю старуху у камина так странно похожей на его отца.

Наконец тетушка Джуп поднялась идти спать, и он решил воспользоваться случаем, чтобы распроститься с хозяевами и уйти. Когда он прощался со старухой, она положила высохшую руку на его плечо и уставилась ему в лицо своим странным пронизывающим взглядом, — это длилось целую жуткую минуту.

— Ты похож на своего дедушку, — прошамкала она, тряся головой, — те же нависшие брови, тот же взгляд… Трое нас было, и он был старшим. Ладный, статный он был парень.

Дребезжащий голос, принадлежащий далекому прошлому, смущал Питера не меньше, чем ее ясновидящий взгляд и цепкая рука у него на плече. Он нервно засмеялся.

— Давненько это, наверное, было, тетушка Джуп. Он ведь умер раньше, чем я родился, намного раньше. Я никогда не слышал, чтобы отец говорил о нем, да я и вообще почти до самого моего отъезда не знал о том, что у нас есть родственники в Англии. В нашей семье мы не очень-то поддерживаем родственные связи.

Он говорил громко, помня, что она глуха, громко и весело, словно в бараке с товарищами. Но старуха, казалось, не слышала его. Костлявой рукой она распахнула окно и смотрела на освещенные луной меловые холмы.

— Ладный, статный парень он был, без всякого изъяна, — повторила она. — Но они увели его, увели его. И не позволили ему стать солдатом, как он хотел, и умереть в бою.

— Пойдемте, тетушка Джуп, — спокойно сказала Марта, — спать пора.

— На вязах набухали почки, — говорила старуха, — птички начинали вить гнезда в ивах, вон там, на берегу реки.

— Ну что же, до свиданья, — сказал Питер, протягивая руку, — я приду опять.

— Да, приходи опять, — повторила за ним старуха, — ты похож на своего дедушку… Не раз гуляли мы по берегу реки, смотрели, как зуйки бегают по лугам. Он был уже взрослым парнем, а я-то еще была девчонкой. И сколько раз я видела, как он свертывал шею кроликам. Вот эта-то страсть и сгубила его. Они увели его за то, что он зарезал овцу… вон там на меловых холмах. Увели и сослали за море… «Я вернусь», — сказал он; но так и не вернулся никогда.

Она говорила так, как будто видела кого-то перед собой, яснее и отчетливее действительно окружавших ее предметов, и голос ее слабел и дрожал от наплыва чувств. Или, может быть, только от воспоминания об этих чувствах.

— Увели его, — повторила она, — и сослали за море.

— Пойдемте, тетушка Джуп, — упрашивала ее Марта. — Вы замерзнете у окна.

Старуха закивала и, шаркая, вышла из комнаты, опираясь на плечо Марты.

— Девяносто четыре, — пробормотала она, — восемьдесят лет тому назад… Они увели его… да, увели его.

Питер вышел на большую дорогу, залитую мутным лунным светом. Было не холодно, но он задрожал, как будто на нем не было никакой одежды. Казалось, ночь высвободила все запахи земли — дыхание вспаханных полей, намокших лугов, плесени. В окнах домиков еще светились огоньки, но нигде не было ни звука, ни движения. Все кругом замерло, словно в забытьи, и ему вдруг остро захотелось скорее увидеть знакомые лица своих товарищей, услышать их громкие дружеские голоса.

Питер замедлил шаг, оглядывая спокойно белевшие в лунном свете меловые холмы, пересеченные длинными тенями от растущего тут и там дрока. Овечья тропа вела напрямик в лагерь; казалось, даже был виден свет огней. Но Питеру так не хотелось пересекать эту пустынную местность одному со своими мыслями! Идти по дороге было всего лишь на милю дальше. Он ясно представил себе зарезанную овцу, завернутую в содранную шкуру и спрятанную под смородиновым кустом. Представил себе ее отсеченную голову, капельки росы на шкуре. Обогретый и сытый, он не испытывал большого желания идти за своей добычей. А ведь как обрадуются ребята в бараке! Нет, к черту! Если он не сможет заснуть нынче ночью, то уж во всяком случае не от голода.

«Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов…» — подумал он, стараясь освободиться от неясной гнетущей тяжести.

Решительно повернув направо, он быстро зашагал по освещенной луной дороге.

 

Последний отпуск

Перевод В. Маянц

Неожиданно стемнело. Но не потому, что нахмурилось небо, — тьма, казалось, просачивалась из самой земли и ползла вверх. Час тому назад из-за высоких рябин, венчавших холм, выглянуло солнце, его лучи выпили росу в сухом русле и посеребрили паутину в папоротнике. Но теперь снова настала ночь.

Девушка, полоскавшая у ручья жестяные кружки, подняла голову и села, напряженно прислушиваясь, точно зверь, почуявший опасность. Мрак в разгар солнечного утра был зловещ. Лес замер, словно ждал чего-то. В листве ни шелеста, ни крика птиц, но под этим слоем молчания — какие-то едва уловимые, приглушенные звуки. Она попыталась понять, что это, — может, кровь шумит в ушах? Нет! Слух с трудом улавливал какое-то бормотание, хруст, нескончаемое легкое шуршание, — казалось, будто в этом огромном девственном лесу все жуки, все насекомые всполошились и поползли. Но куда? Вниз к ручью?

Внезапно откуда-то налетел ветер, несколько мгновений над головой дико плясали ветки, — и так же быстро все стихло. Вконец перепуганная, девушка бегом бросилась вверх по тропинке к дощатому домику, где они провели ночь. Во тьме почти ничего нельзя было разобрать, она натыкалась на кусты, проваливалась в норы вомбатов, ободрала колено об острый конец бревна и растеряла кружки. Куда девался Лео? На ее пронзительный зов из душной мглы откликнулось эхо.

Где-то совсем близко раздался успокаивающий голос Лео. Когда она подбежала к домику, Лео стоял в дверях; в сумрачном свете она увидела, что у него осунулось лицо и широко открытые глаза беспокойно блестят. В рубашке и трусах цвета хаки он казался маленьким и щуплым, ростом не больше ее самой. Жалкая тень того бесшабашного парня, который по воскресным утрам выпрыгивал из лавертонского поезда, — на синем мундире сияли белоснежные крылья, и фуражка щегольски сдвинута набекрень.

— Дело плохо, — сказал он.

— Я полоскала кружки, — пробормотала она, — замечталась, и вдруг будто надо мной нависло какое-то чудовище.

— Да, вот уж действительно чудовище, и прожорливое до черта! На вид этот лес совсем зеленый, а вспыхнет — как спичка. Внизу, по-моему, все горит. Наверное, уже занялось на склонах.

Она стояла рядом с ним и смотрела, как во мраке, там, где деревья смыкались с небом, ширились багровые полосы.

— Что же нам делать?

— Не знаю. К ферме Куиннов уже не пробраться.

Неуверенность в его голосе подействовала на нее угнетающе. Она уже привыкла, что он всегда знал, как поступить: на какую тропинку свернуть, где лучше устроить привал, как разжечь мокрые сучья. Горы Бо-Бо он знал как свои пять пальцев. Еще в детстве он исходил их вдоль и поперек, и теперь, вместо того чтобы валяться где-нибудь на пляже, ему захотелось провести свой последний отпуск в самом сердце этого гористого края.

— В ручье за большими камнями есть место поглубже, — сказала она. — Может быть, отсидимся там, пока не пройдет пожар?

— Нечего себя обманывать. Дот. Если пожар идет поверху, мы пропали.

Опять в голосе нерешительные нотки, в глазах испуг, воля и твердость куда-то исчезли. Но вдруг он весь подобрался, ожил и, неожиданно затянув какую-то песню, нашарил в кармане фонарик и принялся за сборы. У них было два рюкзака и почерневшие котелки, ослепительно сверкавшие еще три дня назад. Он поднял тот, что побольше, повертел, словно хотел швырнуть его ногой за дверь, потом со смехом положил обратно.

— Возьмем-ка его с собой. Может, пригодится, — будем в ручье поливать друг друга.

Девушка ощупью отыскала полотенца, развешанные на кустах лантаны, около двери.

Опять налетел вихрь, еще более яростный, чем первый; он сорвал железный лист с крыши и понес его вниз, с грохотом ударяя о стволы, наклонил могучие деревья, они затрещали, забушевали в высохшем русле — и его дикие завывания замерли вдали.

— Черт нас дернул остаться здесь на ночь! — сказал юноша. — Теперь мы были бы уже на ферме.

Она накинулась на него с возмущением:

— Что толку в сожалениях. Ты сам не хотел идти.

— Разве?

— Да, тебе захотелось еще раз окунуться.

— Может быть, и так. Вот дурная башка! Видишь, Дот, если мы испечемся — моя вина. Но кто знал, что так случится.

«Что правда, то правда, — подумала девушка, — никто не мог предугадать такое». Всю дорогу от Уолхаллы было прохладно и сыро; а когда они поднялись в горы, палящее знойное лето, раскаленный воздух, выжженная земля, увядшие сады отодвинулись куда-то далеко-далеко. Они вступили в мир исполинских деревьев, где журчали ручейки на склонах, поросших папоротником, перекликались птицы, а светлые ночи были пронизаны холодом. Ночью они проснулись, когда погас костер, заговорили сонным шепотом и удивились, что они вместе. В необъятном мире звезд, ночных шорохов, деревьев, громоздящихся в вышину, не существовало никого, кроме них двоих!

В ее памяти было еще свежо чудо этой первой ночи. На груди легкая, как листок, рука Лео, рядом его тело, в тихой тьме признания без слов. Это прекраснее, чем они мечтали… этого не забыть никогда. Трудно поверить, что там, внизу, в городе, за шестьдесят миль отсюда, стрекочут машины, как ошалевшие от жары цикады, с потолка фабрики низвергаются потоки света, а над станками склонились работницы ночной смены, уголком глаза следя за часовой стрелкой, ползущей к утру.

— Я еду в Лорн, — как можно более равнодушно сообщила она матери. — Пробуду субботу и воскресенье у Милли. И, кажется, отхвачу лишних денька два. Еще хоть раз в такую жару поработать ночью — и можно совсем свалиться с ног. Так и скажи фабричному инспектору, если придет разнюхивать, в чем дело.

Какой смысл объяснять, что это последний отпуск Лео и единственная возможность побыть вместе, — кто знает, когда еще придется свидеться? Лео почему-то не нравился матери. Но ей можно было наговорить чего угодно, — она всему верит, особенно с тех пор, как с утра до ночи слушает по радио военные сводки.

Правда, Лилу провести труднее, она вечно впивается в тебя взглядом, выискивает во всем какой-то тайный смысл. (Это правда или вранье? Меня все равно не проведешь!)

По дороге вниз к ручью юноша, остановившись, осветил фонариком сухие листья около тропы.

— Господи, посмотри, что делается! Все ползут к ручью — гусеницы, муравьи, все!

Она испуганно положила руку ему на плечо.

— Откуда они знают?

— Что?

— Что должно что-то случиться?

— Наверное, инстинкт. Те, что ползают по земле, подхватили весть с воздуха. Жаль, что мы оказались глупее.

На его веснушчатом лице было встревоженное и озабоченное выражение. Он отодвинулся от нее и больше не замечал ее прикосновений. Она стала для него лишь человеком, за которого он несет ответственность; он думал только об опасности, притаившейся за молчаливой зеленой стеной. «Все зависит от меня, только от меня, — говорили его глаза, — если я потеряю голову, мы погибли».

Когда они спустились к ручью, Лео вошел в воду и свалил оба рюкзака на плоский камень, торчавший на один-два фута над поверхностью. Вода едва доходила ему до колен, но шириной впадина была футов двадцать, и по берегам не было кустов. Он разогнулся и посмотрел вниз, в сторону долины, где по небу растекалось кровавое зарево, окрашивавшее верхушки высоких деревьев зловещим багрянцем.

— Садись в воду и накинь на голову полотенце, — скомандовал он.

— Обойдусь, — сказала она.

— Не валяй дурака. Садись, и пока не пройдет жар, прикрывай нос и рот полотенцем. Нам остается только ждать. Сядь покрепче и постарайся выдержать.

Порывистый ветер становился все яростнее. Он с ревом налетал то с одной то с другой стороны, и было слышно, как с глухим треском валятся деревья. Казалось, даже воздух стал каким-то другим, и стало трудно дышать. Девушка почувствовала, что задыхается, будто долго бежала в гору.

Она сидела в воде по самый подбородок, глядя вниз на свои скрещенные голые ноги, казавшиеся зеленоватыми и распухшими. Страх все нарастал. Она чувствовала себя одинокой и всеми покинутой; какая-то непроницаемая стена встала между ней и Лео, который сидел напротив, нагнув голову и поливая шею из котелка. Кроме них двоих, в этом крае горных кряжей, заросших лесами, дорог, истоптанных скотом, тропинок и домиков для туристов, наверное, больше нет людей, говорила она себе. За все время, что они здесь бродили, они не встретили никого, кроме худощавого всадника, который гнал в Уолхаллу стадо барашков. На холме за ущельем пастух остановил лошадь, крикнул что-то, — они не разобрали слов, — поглядел им вслед и поехал дальше. Они были рады, что остались наедине с дружелюбным лесом.

Но лес уже не был дружелюбным. За каких-нибудь два часа он изменился, стал враждебным. Сочная зелень пожухла, стала сухой И хрупкой, как будто подлаживалась к огненной буре, несшейся сюда с выжженных равнин. Покорно поникли громадные серые деревья, бесчисленные слабые звуки слились в неумолчное бормотание, обращенное к ней: «Попалась, милая, попалась. Ну-ка попробуй отсюда выбраться».

Что это, голос невидимых насекомых или Лилы? Ей казалось, стоит повернуться — и она увидит Лилу, сидящую рядом.

Постепенно бормотание перешло в рев. Мохнатая крона огромного дерева на середине склона вспыхнула, точно газовая горелка, зажженная незримой рукой. Девушка, как зачарованная, следила за огнем, ничему не удивляясь: в кошмарном сне, в который она попала, могло случиться все что угодно. Это была свеча, пламя которой струилось в небо; это был красный цветок на длинном белом стебле. Вот забушевала пламенем еще одна верхушка, футов на двести ближе, и еще одна. Повсюду во мгле летали огненные метеоры; горели не только деревья, — горел воздух. Но самый страшный огонь надвигался сзади; ревущей стеной он пробирался через верхушки деревьев, высылая вперед полыхающие языки.

— Не открывай глаз, — закричал далекий голос. — Приближается.

— Пока терпеть можно.

— Не разговаривай. Не отнимай полотенце ото рта.

Он беспрестанно погружал котелок в ручей и неистово поливал ее и себя. Она машинально повторяла его движения, хотя ее охватила странная апатия и ей трудно было поднимать руку. Жар жег глаза через закрытые веки; только усилием воли она удерживалась, чтобы не сорвать с лица мокрое полотенце.

А где-то внутри нее шла другая борьба, такая же отчаянная, как борьба за жизнь. Надо было защитить воспоминание об этих трех днях, которые, несмотря на все преграды, им удалось вырвать для себя из хаоса жизни. Они свернулись клубочком где-то глубоко-глубоко в прохладных зеленых тайниках ее души — эти три дня, готовые всплыть в памяти по первому ее зову. Побег из дому, поездка в поезде до Уолхаллы, песни, которые они распевали, когда остались одни в вагоне, буйная радость — они наконец вдали от этого надоевшего мира, из которого долгое лето высосало все соки. А потом первые звуки журчащей воды, ее шелковистая мягкость на коже, ночи, проведенные под пологом леса, пробуждение во мгле, руки, ищущие друг друга в темноте.

— Это ты, любимая?

— Глупенький! Ну а кто же?

— Кто-нибудь из ребят… Ты прелесть. Дот. Мне до последней минуты не верилось, что ты все устроишь.

Как же сохранить эти воспоминания свежими, когда на них надвигается огненный ад? Они, как зеленые листочки, съежились, свернулись, теряя жизнь. Она сидела скорчившись в ручье, набирая воду в котелок и выплескивая ее на голову Лео, на свою. Но вода уже не охлаждала кожу, а жгла так же, как горящий воздух. Она подумала: «Скоро вода закипит, как в кастрюле на плите, и вокруг поднимутся пузыри и пар. Если огонь идет поверху, мы пропали».

Конечно пожар шел поверху. И она ясно представила себе весь кран: почерневшая земля, окутанная дымом; на выгонах овцы, сгоревшие у проволочных оград, к которым они в панике прижались; ослепшие птицы, бессильно падающие вниз; пылающие фермы; лесорубы, захваченные врасплох в своих землянках; и северный ветер, пьяный всадник небес, в безумной ярости гонит перед собой языки пламени, плетью сгоняет их из сотен разных мест, заставляет прыгать через ущелья в милю шириной и наконец приподнимает над землей, и они наперегонки мчатся вперед по вершинам деревьев.

Вверху и вокруг ревело пламя. Даже через закрытые веки и полотенце она чувствовала его слепящий жар, но всякое ощущение времени и места было потеряно, и тело стало маленьким и легким, как былинка. Всепожирающий огонь мог бы без труда подхватить его и унести с собой. Она куда-то уплывала, в туманные глубины пространства, в ушах раздавался гневный голос, он преследовал ее повсюду, куда бы ее ни унесло. То это было гудение мстительных звуков, то оно рассыпалось в слова — такие же, какие терзали ее в тревожных снах детства. Вдруг на какое-то мгновение ей показалось, что она спокойно сидит на жесткой скамье около матери, ноги не достают до пола, и она со страхом глядит на лицо с белой бородкой, похожее на лицо какого-то старого пророка с картинки в библии. Бесцветные глаза сверкают беспощадным огнем, на руках, ухватившихся за кафедру, выступили узловатые вены.

— Грехи ваши найдут вас. Вам не спрятаться от всевидящего ока, дорогие друзья, где бы вы ни были. Оно и сейчас устремлено на вас; вы будете чувствовать его всю вечность.

Вечность! Девочку несет куда-то в сторону от матери в серую пустоту, она стоит в страшном одиночестве, ничем не прикрытая, в руке зажат шиллинг, взятый со стола в кухне, — монета то разрастается у нее в ладони так, что ее Трудно удержать, то сжимается в уголек. Ее обступили обвинители, но их не видно, только сверкают их глаза. Так хочется выкрикнуть, что ей самой не нужен был этот шиллинг, она хотела что-нибудь купить в подарок Лиле ко дню рождения, но слова ее тонут в реве мириадов глоток. А потом вдруг наступает тишина, и звучит только холодный голосок Лилы, далекий, но безжалостный. Лила опять повторяет: «Ты лгунья, ты всегда стараешься впутать в свои дела других, ты всегда думаешь только о себе».

Вдруг она начала задыхаться, ей было нечем дышать. Ее схватили за плечи, она почувствовала постепенное облегчение. Лео сорвал полотенце с ее лица; в голове у нее прояснилось, и его голос прозвучал совсем близко:

— Лучше стало?

Она хотела открыть глаза, но веки плотно слиплись.

— Да. Что случилось?

— Ты потеряла сознание. Упала лицом в воду. Ничего, старушка, самое худшее позади.

Позади? По-прежнему все вокруг ревело, и сквозь закрытые веки она видела ослепительный огонь. То и дело с треском валились деревья, и потоки горячего воздуха обжигали кожу.

— Худшее позади, — повторил он. — Огонь уже идет понизу. Подбирает остатки. Нам чертовски повезло с этой ямой. В другом месте мы бы изжарились.

Добрый он, заботливый, но какой-то далекий, и голос напряженный, до неузнаваемости сухой. Нам удалось выжить, казалось говорил он, но с этим шутить нельзя, это не должно повториться.

Она все еще жила в своем отдельном мире. Сидела сгорбившись в воде и затекшими пальцами старалась приподнять веки на распухших глазах. До них было больно дотронуться, как будто их присыпали толченым стеклом. Во рту противный вкус газа, а воздух, который она вдохнула, пахнет золой. Она дрожала, хотя вода была теплая.

— Тебе холодно? — сказал он.

Она неуверенно засмеялась.

— Нет. Это просто нервы. Я чувствую… Я чувствую… Не знаю, что я чувствую.

— Сними эти мокрые тряпки, — сказал он отрывисто. — Брось их. Тут в мешке твои брюки и джемпер, они сухие.

Им овладело безумное желание скорее убраться отсюда, уйти куда угодно — лишь бы прочь из этого спаленного края, где живыми кажутся только угли, каскадами сыплющиеся с тлеющих стволов. В шести милях отсюда, у подножья горы, ферма Куиннов, ее окружают выгоны, расчищенные на болотах, — они, наверное, преградили путь огню. Около фермы проходит шоссе, там, может быть, удастся сесть на легковую машину или хотя бы на грузовик. Налитые кровью глаза Лео были широко открыты и не закрывались; на закопченном лице они походили на язвы. Он машинально взял сухую одежду с плоского камня и принялся ее перебирать.

— Как только придешь в себя, пойдем, — сказал он. — В этой груде золы ни до чего хорошего не досидишься. Домика во всяком случае нет. Наверное, даже куска железа не осталось. Выбрось все что можно из своего мешка, я потащу оба.

— Я сама могу.

— Не спорь. Давай сюда.

Опять этот раздраженный тон, как будто заговорили истерзанные нервы. Спотыкаясь, почти не разговаривая, они побрели по почерневшим склонам, перелезая через вырванные с корнем деревья, обходя горящие, похожие на огненные столбы. От тропы почти не осталось следов: сухие сучья, листья — огонь слизал все; земля дымилась. Вдоль ручья валялись обугленные птицы и звери, в воде вверх брюхом плавала рыба.

До самого горизонта простирался этот опустошенный край, зловеще освещенный рдеющими углями. Дом Куиннов уцелел, и в тусклом свете на фоне окружающей черноты полоска расчищенного выгона и сад сияли какой-то райской зеленью. Вдоль дороги стояло несколько грузовиков и легковой автомобиль, рядом на скамейке молча сидели человек шесть лесорубов, и полная добродушная женщина в синем капала им что-то в глаза. Опаленные головы, черные от копоти лица делали их похожими на трупы, прислоненные к стене. Они не отвечали на жизнерадостное подшучиванье женщины — они были слишком измучены. Женщина, обернувшись, удивленно уставилась на две почерневшие фигуры, которые, еле перебирая ногами, подошли к дому и сбросили рюкзаки на крыльцо.

— Святые угодники, где ж они прятались, когда тут полыхало, как в аду! В землю зарылись, что ли, как вомбаты?.. А это вроде бы девушка!

В мгновенье ока она принялась хлопотать, бросилась готовить еду, зажгла в столовой керосиновую лампу, попросила другую пожилую женщину постелить свежее белье на две кровати. Ее простое гостеприимство освещало каждый уголок тихого дома.

— Бедняжка ты моя, — сказал она, настойчиво приглашая девушку войти. — Представляю, что вы пережили! Сейчас мы вас покормим и сразу уложим в постель.

Но стремление выбраться отсюда было у девушки сильнее, чем желание есть и спать. Пусть никто ее не опекает, не пристает с вопросами; ей свернуться бы калачиком где-нибудь в темноте, где нет горящих глаз. Она узнала, что один из грузовиков едет обратно в город; напрягая всю свою волю, она заставила себя вскарабкаться на него; за ней юноша, собрав остатки сил, забросил рюкзаки в машину, влез сам и растянулся ничком на дне.

Им не о чем было говорить. Как будто огонь иссушил не только источник, дававший жизнь словам, но и спалил все хрупкие нити чувства и близости, которые их связывали. Где теперь были зеленые тайники души, в которых нежность расцветала, подобно окропленным росой цветам? Исчезли, погублены, погребены под осевшим серым пеплом. Они лежали рядом вытянувшись, в полузабытьи, их мысли были затуманены, а тела бесчувственны, как деревяшки. Грохот грузовика, спускающегося по горной дороге, зарево над несметными еще тлеющими деревьями, освещающее изуродованные склоны, запах древесной золы, разносимой ветром, и — где бы они ни остановились — потрясенные голоса и приглушенные обрывки разговоров о сгоревших лесопильнях, об испепеленных фермах, о тех, кто задохнулся в землянках, и о тех, кому удалось спастись.

Когда девушка добралась до дома, свет в окнах был уже погашен. Она, почти не помня, как попрощалась с Лео, как соскочила с грузовика, бесшумно вошла в дом и, прежде чем скользнуть в кровать, налила себе горячую ванну. Мгновение тому назад она лежала на твердых досках, а теперь — на прохладных простынях и пыталась сомкнуть веки распухших глаз, укрыться в мягкой зелени у первого ручья. Но в ушах по-прежнему стоял грохот грузовика, кровать раскачивалась. Это самолет, за штурвалом Лео, они парят в колышущейся жаре над лесистыми горами. Порыв ветра как перышко поднимает хрупкую машину; она начинает беспомощно кружиться, вспыхивает — и падает, падает, падает… стремительно, как огненные метеоры там, в зарослях.

— Ну, как покупалась?

Свет пронзил глаза. Лила вернулась поздно из кино и теперь лениво раздевалась перед зеркалом; расстегнутое тонкое платье соскользнуло на пол.

— Неплохо, — сказала она, сморщившись от яркого света.

— Милли тоже недурно провела время?

— Думаю, что да. Было жарко, невыносимо жарко… Мы много часов просидели в воде, поливали головы.

— Врунья! Я вчера встретила Милли в трамвае. Она уже давным-давно опять работает.

В блеске незатененной лампочки была змеиная злоба.

— Было невыносимо жарко, — повторила она. — Мы много часов просидели в воде.

— Сидели в воде и сочиняли небылицы! Ты в самом деле думаешь, что все, кроме тебя, родились только вчера. Милли со своими уехала из Лорна месяц тому назад, она говорит, что и не видела тебя с тех пор, как они вернулись. И ты думала, что проведешь меня с этой поездкой, дура?

В юных глазах был вызов, но она его не приняла. Она натянула простыню на голову и повернулась на бок. Через несколько секунд она уже опять плыла и падала, но на этот раз движение было мягким и самолет уже не был охвачен пламенем, — если вздохнуть, он взмывает вверх, она может управлять им по своей воле. Вот он плавно, точно птица, опускается вниз, вокруг прохлада, журчание воды. Они у первого ручья, лежат растянувшись на сладко пахнущей траве, и перед ними радость, которой не будет конца.

 

Глинобитный дом

Перевод А. Мурик

Давным-давно Питер Браун построил дом. Питер был хорошим парнем, но сильно отличался от всех нас и был к тому же немного поэт. Кое-кто из ребят утверждал, что Питер не без странностей, — определение, которое, собственно, ничего не определяло. Возможно, Питер действительно был странным.

По воскресеньям и праздникам Питер, взяв свой винчестер тридцать второго калибра, устремлялся в горы и чаще всего, устроившись где-нибудь повыше, начинал любоваться широкой, похожей на блюдечко долиной, обрамленной голубыми и лиловыми холмами. Долина всегда дышала тайной, хотя Питер знал каждый ее уголок. Он пытался записать мысли и чувства, которые переполняли его, но часто не находил нужных слов. И все же Питер писал множество стихов и даже заполнил не одну большую тетрадь строфами, посвященными долине, лиловым холмам, спокойному ручью под гигантскими дубами и многому другому. Он даже как-то специально съездил в Сидней, чтобы узнать, нельзя ли их напечатать. Однако из этого ничего не вышло.

По натуре Питер был очень порывист. В двадцать четыре года он неожиданно обнаружил, что еще не женат и даже никогда не был влюблен. Он решил немедленно заняться и тем и другим. Поэтому он смазал винчестер, заткнул дуло пробкой, повесил ружье на стене в своей спальне и приступил к энергичной осаде сердца Мэри-Энн, которая жила за ручьем. Осада длилась меньше месяца, и, по-видимому, конец ей был положен папашей Мэри-Энн и матерью Питера. Оба они обладали чрезвычайно сильными характерами и ничего не смыслили в поэзии.

Сердце Питера не разбилось, как ему вначале показалось. Он понял это через несколько недель, когда увидел Полли. Ухаживание было еще более энергичным и вполне могло бы увенчаться успехом, если бы мать Полли и два священника не сочли нужным вмешаться в это дело.

Три другие кампании быстро последовали одна за другой, но каждая кончалась полным провалом.

Тогда Питер снял со стены свой винчестер тридцать второго калибра, вытащил пробку, протер ствол и отправился стрелять валляби и кроликов. Заодно он высматривал подходящее местечко для небольшой хижины, где отшельник мог бы влачить остатки печальных дней. К сожалению, в скалистых склонах не было пещеры, и от этой роскоши ему пришлось отказаться. Все это время он не переставая обдумывал стихи, посвященные хижине.

Затем он увидел Розу, и ее образ вытеснил из его головы все остальные прекрасные видения, а заодно и хижину. Он понял, что именно Роза создана для обожания, что Мэри-Энн, Полли и все прочие — всего лишь предопределенные свыше ступени, ведущие к святыне. Теперь наконец все пошло гладко. Матери и отцы не мешали, священники не вмешивались. Питер любил и был любим. Счастье в воздушном замке!

Но мать Питера была на редкость практичной женщиной — она не считалась с воздушными замками.

— Вы с Розой можете жить в двух задних комнатах, — сказала она, — и питаться с нами. — Затем она добавила: — Разумеется, Розе не следует забывать, что этот дом — мой.

Юридически дом принадлежал отцу Питера, но отец Питера давным-давно перестал беспокоиться о подобных мелочах.

Питер полагал, что все устраивается как нельзя лучше: они с Розой будут счастливы где угодно. В этом он был уверен. Но Роза так не думала. Втайне она горячо благодарила бога, что Питер не похож на свою мать. Она сказала ему, что он должен построить для нее дом, и Питеру пришлось задуматься над неразрешимым вопросом о средствах и способах. Денег у него не было, и все надежды он возлагал на отцовскую ферму, — если, конечно, он не сможет продать хотя бы часть своих стихов. Местная газета напечатала некоторые его произведения, но, кроме славы, ему ничего не обещали, а, наоборот, дали понять, что за поэзию нигде больше не получишь. Иногда она не приносит и этого.

И вот Питер стал держать совет с родителями. Председательствовала мать. Питер, заявила она, может в дальнем конце фермы воздвигнуть жилище по своим скромным средствам. Она упомянула также, что и сама живала в палатке, а семейную жизнь начинала в хибарке, построенной из корья. А посмотрите-ка на нее теперь! Питер был слишком подавлен, чтобы смотреть на нее.

Он сообщил об этом предложении Розе, и она сказала:

— Займи денег.

Питер спросил — у кого.

— У твоих стариков, дурашка! — сказала Роза. — У них денег много.

Но мать Питера тотчас же вспомнила, что в палатке продувало, а хижина из корья частенько протекала, и вообще не было никого, кто одолжил бы ей денег, даже если бы она унизилась до такой просьбы. И все.

И вдруг Питера осенило.

В конце длинного выгона находился большой участок белой глины с мелкой галькой. Тощая, скудная земля, сырая и болотистая зимой и твердая, как железо, летом. Она не оправдывала даже затрат на вспашку. Кто-то сказал, что для пшеницы она не подойдет, «но под вишни — лучше не надо», что могло быть и правдой. Но разве это мешает построить из нее крепкие стены, если умять ее хорошенько? Конечно нет!

Питер тут же выпряг лошадей из плуга и на одной из них, даже не оседлав ее, помчался к дому Розы. Роза пожала плечами, но было очевидно, что такой дом лучше, чем хибарка из корья, и так же дешев, если не дешевле.

Питер попробовал сделать кирпич, набив в коробку из-под масла глину, смешанную с водой. Кирпич получился хороший, крепкий.

Итак, строительство началось. Дом был задуман большой, так как стены по существу ничего не стоили. Предполагалось шесть просторных комнат. Мать Питера явилась посмотреть на разметку фундамента. Она сдержалась с трудом — поскольку не привыкла сдерживаться. Она осведомилась, во что обойдется кровля и настилка полов. Питер с умным видом сказал, что все будет в порядке. Но мать не испытывала большого доверия к его уму и удалилась, ворча себе под нос, но по адресу Питера.

Питер и понятия не имел сначала, какой потребуется труд, чтобы выстроить эти стены. Но вскоре он узнал это. Глину надо было копать, возить на тачке к месту постройки, разминать ее, месить с водой, укладывать в формы, затрамбовывать и оставлять для просушки; затем снимать формы, поднимать их на один фут, — и вся длинная история начиналась сначала. И снова, и снова, — а работа усложнялась с каждым ярусом, не говоря уже о дверях, окнах и трубах. Стены предполагались толстые — тем больше глины нужно было замешивать, поднимать и утрамбовывать. Сотни и сотни тонн, — и все это должен был сделать один человек! А в то же время Питер должен был еще выполнять свою обычную работу на ферме, поэтому стенам он отдавал ночи — особенно лунные ночи, когда он трудился до самой зари.

Землю нужно было копать довольно далеко от дома, и Питер собирался сделать на месте выемки водоем, или, вернее, пруд. Он говорил, что не следует делать его слишком близко от дома, потому что дети могут упасть в него и утонуть. Со временем там действительно образовался хороший пруд, хотя и довольно мелкий, ибо слой глины не превышал нескольких футов, а глубже почва для постройки стен не годилась.

Питер гордился медленно поднимающимися стенами, грязно-белыми на солнце и молочно-белыми при луне. Роза тоже гордилась стенами, а также Питером, его сильными руками, его мужественным сердцем. Постройка этого дома была настоящим рыцарским подвигом, по-своему столь же героическим, как и битва с драконом.

По воскресеньям Питер обычно привозил Розу посмотреть на стены, а иногда в лунные ночи она приезжала сама, ободряла его, кипятила чай, раскладывала лепешки и сандвичи или пекла в золе картошку. Потом она пыталась помочь ему в этой бесконечной возне со стенами, но терпела неудачу на всех этапах, особенно когда приходилось поднимать тяжелые ведра с глиной к формам. Она говорила: «Ох!» и «Как только ты можешь?» И Питер еще больше задирал нос.

Это были чудесные ночи и, — хотя они этого не знали, — самое лучшее время в их жизни. Но стихов стало меньше — Питер вкладывал в стены пот, силы и поэзию в придачу.

Но вот наконец стены были закончены и наскоро оштукатурены для защиты от дождя. Пришла очередь крыши и пола. Питер нарубил в горах деревьев и сволок их вниз на рабочих лошадях, — сотни сосен различных размеров для досок, балок, стропил и планок. Стволы были длинные и прямые, и много времени ушло на то, чтобы обтесать их и подогнать на места. Покупать пришлось только кровельное железо, половицы, двери и окна. Даже и эти расходы были ему не по карману, но он кое-как свел концы с концами. Настилать пол на веранде было слишком дорого, и вместе с Розой они решили, что земляной пол, если приподнять его немного, будет выглядеть вполне прилично. Печи тоже стоили немало: второсортный кирпич он купил по дешевке, но пришлось платить печнику.

Наконец все было готово — какое торжество! Лучший дом в округе, хотя пока и необжитой. Железная крыша не совсем гармонировала с глинобитными стенами и напоминала залихватскую шляпу на почтенных сединах. Мать Питера явилась и, осмотрев дом, громко и выразительно фыркнула. Но отец Питера было доволен и не фыркал.

Питер и Роза поженились раньше, чем в трех последних комнатах успела высохнуть штукатурка. Это напоминало систему платежей в рассрочку и несомненно имело свои положительные стороны.

За время постройки Питер стал тощим, как палка, но был полон неукротимой, кипучей энергии и вынашивал сотни планов, осуществить каждый из которых в отдельности было гораздо легче, чем возвести эти стены. Он насадил вишневый сад — сотни вишневых деревьев — в конце длинного загона; он заложил виноградник; он вырастил такие овощи, что Хоп Синг из речной долины сказал, когда увидел их: «Осинь холосо!» Он вырастил такой урожай пшеницы и кукурузы, что его мамаша было глубоко уязвлена: «Он никогда так не работал, пока жил дома!» Но стихов стало еще меньше, — теперь его поэзия воплотилась в капусте, бобах, пшенице и близнецах. Близнецы появились с первым урожаем пшеницы.

Тут мать Питера заговорила об арендной плате. Она сказала, что сначала о ней забыла, но что теперь пора бы выяснить это дело. Питер никогда раньше и не думал об арендной плате и вступил по этому поводу в секретные переговоры с отцом за стогом сена. Отец печально выслушал Питера и сказал, что поговорит об этом «с его матерью». Несомненно, намерения у него были самые лучшие, но маловероятно, что у него хватило духу привести их в исполнение. Тогда Питер рассказал об этом Розе, а она — своему отцу, который считался местным умником. Кроме того, он был дока по части законов. Отец Розы навестил зятя и предложил ему множество разных планов. Прежде всего надо перейти в наступление.

— Повидай старуху, — сказал отец Розы, — и припугни ее судом за невыплаченное жалованье.

Питер ничего не понял, и отец Розы уточнил:

— Ты работал на нее много лет, правда ведь? А что ты получил за это? Понял?

Затем отец Розы все высчитал на бумаге — столько-то лет по столько-то в неделю. Итог оказался ошеломляющим.

— Конечно немало, сынок, но ты заработал эти деньги. И они твои.

Он посоветовал также продать из их имущества все, что возможно, — «на всякий случай», как он выразился довольно зловеще. Для почина он сам купил двух свиней и шесть телят. Он считал, что поддерживает их, хотя сумма, которую он заплатил, вряд ли могла их поддержать.

Некоторое время спустя Питер зашел в старый дом, и когда мать снова заговорила об арендной плате, предупредил ее, что потребует через суд невыплаченное жалованье. Что тут произошло — в точности неизвестно, но, по-видимому, нечто ужасное. Питер примчался домой и, в двух словах объяснив все Розе, начал снимать железо с крыши над задней комнатой. Он работал всю ночь, и на следующее утро железо с крыши было сложено в переулке за домом. Когда с этим было покончено, он принялся за полы и скоро они штабелем лежали в переулке. За этим последовали двери и окна — все ценное и нужное было сорвано со своих мест и свалено кучей в переулке. А Питер, Роза и близнецы спали пока в сарае. Видите ли, Питер обнаружил, что его мать знает законы получше, чем отец Розы. Она заявила, что все в доме Питера принадлежит ей. «О суде заговорил? Я тебе покажу!» Этим и объяснялась столь лихорадочная поспешность.

Однако отец Розы не был очень удивлен и сказал, что дело обернулось так, как он и предполагал. Так всегда случается, сказал он. Кроме того, он похвалил Питера за то, что тот благоразумно сложил железо и доски в переулке, и добавил, что теперь мать не оттягает их никакими судами. «Ловко ты обошел ее, сынок, ловко ты обошел ее!»

Он приехал с фургоном, запряженным четверкой, и увез все к себе — для безопасности и «чтобы дать тебе возможность осмотреться».

Питер осмотрелся, но, должно быть, ничего не увидел, так как поселился у тестя и стал его компаньоном — на очень невыгодных условиях. Можно было ожидать, что это даст ему возможность написать несколько действительно великих произведений, но оказалось, что у него нет времени писать стихи.

Стены без крыши размокли, обрушились и стали очень живописными. Крыша, напоминавшая залихватскую шляпу на почтенных сединах, всегда портила вид этих стен, а теперь их молочная белизна под бледным светом луны стала прекрасной и романтичной. Два деревца выросли среди руин, придав им еще большую прелесть. Кое-кто говорил, что развалины кажутся печальными, — может быть, так оно и было.

Но все же они были прекрасны!

 

Письмо от Коллины

Перевод И. Бернштейн

Участок старого Мак-Шейна был расположен в самой глубине Большого Скрэба — тысяча двести акров, покрытых зарослями акации, которая подымалась на сорок футов в высоту и росла так густо, словно перья на шее у бойцового петуха, а кругом на десятки тысяч акров тянулись все те же заросли. «Когда-нибудь у него будет хороший участок, если, конечно, удастся его расчистить», — вот что говорили о Мак-Шейне люди, практичные люди, которые выбирали себе участки среди редколесья или, в худшем случае, на границе редколесья и скрэба.

От нашего городка к участку Мака вела тропинка, которую старик прорубил в зарослях, — семь миль, и ни одного жилья, только вечные сумерки чащи да шелест ветра в переплетенных ветвях над головой.

Сам я у него ни разу не был, но слышал рассказы тех, кому случалось выйти к его лагерю в поисках заблудившейся коровы; кроме того, я неплохо знал Большой Скрэб, поэтому мог легко представить себе его участок. Топором и огнем Мак расчистил четыре или пять акров и там, на богатой, плодородной земле, защищенной от суховеев стенами зарослей, начал выращивать «рекордные» урожаи тыквы, сладкого картофеля, пшеницы, сорго, хлопка и пытался даже разводить табак. По слухам, его пять акров были обработаны тщательно, как китайский огород, только росло все там еще более буйно и пышно, — и это в самый разгар засушливого лета.

Соседей ободряли его блестящие, хотя и мало практичные достижения. «Видите, какая здесь земля», — говорили они. Выращивая собственные овощи, разводя домашнюю птицу, откармливая свинью, подстреливая время от времени сорную курицу или — в охотничий сезон — парочку валляби, старый Мак мог, конечно, прокормиться, но мечта, увлекшая его в самую глубь Большого Скрэба, мечта о тысяче двухстах акрах расчищенной и засеянной травой земли, — эта мечта была, видимо, неосуществима; даже молодому и сильному человеку на это потребовалось бы лет двадцать, да и то при условии, что в его распоряжении будет хотя бы небольшой степной участок, чтобы было чем кормиться, сражаясь с зарослями.

В первый раз я увидел старого Мака, когда он пришел ко мне за водой. Он шел через кусты, похожий на огородное чучело, — по-юношески долговязый и подвижный, но какой-то старческой, суетливой подвижностью. На нем были фланелевая рубаха и выцветшие залатанные штаны, которые пузырились на коленях и на добрый дюйм не доставали до старых башмаков, открывая старческие щиколотки. В обеих его руках, больших костлявых и загорелых, болталось по семифунтовой банке из-под сиропа, а на голове из-под старой бесформенной шляпы серебристым пушком выбивались седые волосы. Когда он приблизился, я разглядел, что лицо у него очень доброе, костлявое, с крупными чертами, по-своему красивое, а глаза серо-голубые и для человека его возраста удивительно ясные, — лицо и глаза кельта-мечтателя, кроткого, как я понял потом, тихой кротостью старой лошади.

Лето было засушливое, и ручеек, из которого он брал воду, совсем высох, так нельзя ли ему будет пользоваться моей цистерной, пока не начнутся дожди? Это была скромная просьба: моя цистерна была полна до краев, а она вмещала полторы тысячи кубических метров; своими пустыми банками из-под сиропа, своей худобой, своим смешным нарядом, своей старостью и мягкой нерешительностью он заставил меня почувствовать, что я бессовестно богат.

Более вместительных сосудов, например жестянок из-под керосина, он не принес потому, что у него все равно не хватило бы сил нести их четыре мили по зарослям до своего лагеря. И все время, пока стояла засуха, он приходил ко мне через день и набирал из цистерны воду для стряпни и стирки — одна банка на двадцать четыре часа.

Если он замечал меня где-нибудь поблизости, то сворачивал в мою сторону, чтобы обменяться приветствиями, а при случае и поболтать немного, перед тем как наполнить свои банки. Иной раз он приносил мне сорную курицу, которую подстрелил накануне, очень довольный, что ему удается как-то отплатить мне услугой за услугу.

В молодости он побывал в Америке, потом вернулся в Ирландию и наконец отправился в Австралию, да и приехав сюда, не оставался на месте, а обошел почти всю страну. Он любил рассказывать мне об Ирландии, в особенности о той Ирландии, какой она запомнилась ему на свежий взгляд после возвращения из Америки; пристроившись в жидкой тени букса и слушая его, я порой начинал верить в Ирландию легенд и детских книжек с картинками.

Он рассказывал о тяжкой жизни и бесшабашном веселье. О том, как на ферме, где он работал, в обеденное время на большой, ничем не покрытый деревянный стол вываливали из горшка груду вареной картошки в мундире; подсаживались к столу — мужчины, женщины, дети, перед каждым стоял горшочек с пахтаньем и насыпана была горстка соли, — и это был обед. Чтобы заработать его, приходилось трудиться с утра и до позднего вечера; однако все праздники — начало охоты на лисиц и ярмарочные дни — соблюдались очень строго, и, бывало, ночь напролет пиликала скрипка, увлекая всех и каждого в бойкую джигу. Рассказывая обо всем этом, старый Мак улыбался своим воспоминаниям задумчивой мягкой улыбкой. «Я был счастлив тогда», — говорил он. Слова его вовсе не означали, что то было единственное счастливое время в его жизни, он просто хотел сказать, что память о возвращении в Ирландию ярко сверкает в сокровищнице его воспоминаний.

В Австралии, где прошли почти все его зрелые годы, он много и тяжело работал: был батраком, землекопом, рабочим на фабрике, золотоискателем. Мне невольно думалось, что его мягкие манеры и задумчивый, мечтательный взгляд плохо вязались со всеми этими трудными профессиями, бывшими, казалось, просто этапами трудного пути, который он проделал в поисках того места, где с землей соприкасается радуга.

Он пробовал разводить пшеницу в Западной Австралии, но его капитал был недостаточен, чтобы выйти победителем в состязании с фабрикантом сельскохозяйственных орудий и лавочником. Пытался однажды заняться коммерцией, открыл на окраине Сиднея лавочку и начал торговать дровами и фуражом, но это дело оказалось совсем не таким доходным, как он рассчитывал: в употребление входили автомобили, газ и электричество. Пробовал он искать золото в Северном Квинслэнде, но едва заработал себе на пропитание. «А вот те, кто копал ниже по ручью, — тут же с видимым совершенно бескорыстным удовольствием добавлял он, — нашли богатую россыпь». Обстоятельство это, надо полагать, только укрепляло его веру в горшок с золотом, зарытый там, где радуга упирается в землю. И я понял, как получилось, что этот человек последовал за своей мечтой в самое сердце Большого Скрэба.

— А женат ты никогда не был, Мак?

Нет, он был женат, но жена его умерла много лет тому назад, когда их единственный ребенок был еще грудным. Девочку вырастили знакомые. Коллина ее зовут. Неподходящее имя, конечно, сказал мне Мак с улыбкой, но его жене казалось, что так будет красиво, — Коллина Мак-Шейн. Теперь Коллина уже замужем, живет в Мельбурне. Ее муж неплохо обеспечен. Хотя почти всю жизнь она прожила с отцом врозь, это не мешает ей быть хорошей дочерью.

— Она пишет мне каждую неделю, — сказал Мак. Он сказал это наполовину про себя, словно чувствуя, что к нашему разговору это прямого отношения не имеет, но вспомнить об этом лишний раз очень приятно.

Замужняя дочка старого Мака, живущая где-то в Мельбурне, разумеется ни в малейшей степени меня не интересовала, и я бы никогда, наверное, и не вспомнил о ней, если бы не одно событие, придавшее ей реальность в моем воображении.

Это случилось в воскресенье под вечер. Старый Мак не получил у начальника станции того письма, ради которого только и пришел пешком со своего участка. Я приехал на станцию, чтобы забрать почту и два рулона металлической сетки, которые дожидались меня на складе. Поезд из Уилгатауна только что подошел, выгрузил почту и пассажиров, и теперь паровоз сновал взад и вперед, подталкивая к складу товарные платформы, перегоняя вагоны на запасные пути. Мы, здешние поселенцы, человек тридцать — сорок, сгрудились у открытых дверей станционной конторы, откуда начальник станции Гримвейд выкликал имена, запуская руку в мешок с почтой и вытаскивая на свет божий конверты и пакеты.

Это был дрянной человек, мелочный бюрократ и подхалим до мозга костей. Если дело приводило на станцию кого-нибудь из местных аристократов, он был сама доброжелательность и услужливость. «У вас есть еще целый час до отхода поезда, миссис Бригало Даунс. Может быть, вы пока зайдете к нам? Миссис Гримвейд угостила бы вас чашечкой чаю», или: «Не соблазнитесь ли вы перекусить с нами, мистер Херфорд Буллок, перед тем как ехать домой?» Он всячески набивался на приглашения в дома богатых скотоводов. В то же время я сам видел, как жене бедного поселенца пришлось добрых полчаса просидеть в телеге под палящим солнцем, дожидаясь у дверей склада, пока Гримвейд соизволил появиться. Казалось бы, ничего не стоило поймать его на таком деле, и многие из нас только и ждали удобного случая, чтоб свести с ним счеты, но чуть что, он сейчас же извлекал на свет инструкцию, а инструкцию, как видно, всегда можно истолковать к вящему неудобству публики.

Когда Гримвейд выкликал наши имена, раздавая почту, можно было подумать, что он сам написал эти письма и теперь раскаивается в собственной доброте.

Содержимое мешка подходило к концу. Все понемногу отошли от дверей, только молодой Гарри Марчент все еще сидел на корточках у порога, прислонившись спиной к стене, да я дожидался, покуда Гримвейд освободится, чтоб пойти со мной на склад, и еще старый Мак все заглядывал в дверь конторы с видом пса, на глазах у которого был съеден целый обед, а ему так ничего и не досталось, ни корочки. Старик все еще не терял надежды.

— Для вас ничего нет, мистер Мак-Шейн, — отчетливо и не без удовольствия проговорил Гримвейд.

— Нет письма! — весело сказал старый Мак тоном человека, который вовсе и не ждал письма, а просто заглянул по дороге, на случай если все-таки для него что-нибудь окажется. И бойко зашагал прочь.

Жалко было смотреть на него. Никогда бы я не подумал, что человек может так расстроиться и так стыдиться своих чувств, хотя всего лишь один или двое посторонних заметили его разочарование. Он был похож на ребенка, которого отшлепали при всех, а он во что бы то ни стало хочет сдержать слезы. С наигранной жизнерадостностью он заторопился домой, будто там его ожидало нечто чрезвычайно приятное.

Гримвейд кончил возиться с почтой, вышел из конторы, взглянул сверху вниз на макушку молодого Марчента, запер дверь, деловито щелкнув замком, и пошел со мной к складу, демонстративно позвякивая связкой ключей. Без сомнения, запирая дверь, он добродетельно следовал инструкции, но подчеркивать это ему было вовсе не обязательно.

Он просто хотел позлить Гарри Марчента. Марченты пользовались у нас дурной репутацией. Они не принадлежали к числу фермеров, а поселились ярдах в двухстах от нашего городка большим неопрятным лагерем. Помимо родителей, их семья состояла из двух сыновей, двух дочек да еще нескольких ребятишек, которые тоже считались детьми старухи Марчент, но в действительности, как утверждали люди, были незаконными отпрысками ее дочерей. Кормились Марченты охотой — в сезон и вне сезона, — воровством, жульничеством на скачках, незаконной торговлей спиртными напитками и изредка, когда уж ничего другого не оставалось, поденной работой. У них не было скота, они не покупали мяса, но у них всегда было вдоволь говядины и всегда варилась обильная пища. Из таких-то людей вербовал некогда Келли свою знаменитую шайку. Мы их терпели только потому, что нас развлекали их дерзкие проделки.

Молодой Гарри гарцевал на лошади с поддельным клеймом прямо под носом у полицейских, зная, что он всегда сумеет перехитрить их; а в другой раз он полчаса дрался на кулаках с Дугги Данкеном — нашим местным силачом — за старую обиду и приз в пять фунтов; дело происходило утром в воскресенье на запасных путях товарной станции, в присутствии полицейского сержанта, который в служебном рвении следил за тем, чтобы один из дерущихся не убил другого прямо на месте.

Когда я вернулся с Гримвейдом со склада, чтобы расписаться в получении сетки, все уже разошлись, кроме Гарри, который все еще сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и хмуро поглядывал вдаль. У него был очередной приступ человеконенавистничества, а во время таких приступов он, очевидно из чувства противоречия, обязательно искал общества или по крайней мере присутствия других людей. И вот теперь все разбрелись и оставили его одного.

Как только начальник станции открыл дверь конторы, я сразу же заметил на полу конверт. Гримвейд полез за бумагой, которую я должен был подписать, а я поднял конверт, перевернул и вслух прочитал имя адресата: «Мистер Майкл Мак-Шейн». Видно, письмо случайно выпало из мешка. Я протянул его Гримвейду. Он мельком взглянул на него, ничуть не смутившись — швырнул его в ящик с невостребованной почтой и буркнул: «Получит на той неделе», — словно происшествие это пришлось ему на редкость по вкусу.

Тут я услышал, как молодой Марчент поднялся на ноги. Он стал на пороге конторы.

— Давай сюда письмо, — обратился он к Гримвейду. — Я его догоню. Бедняга старик!

Снова Гримвейду представился случай проявить свою власть, оскорбить Гарри в строгом соответствии с инструкцией и показать всю свою низость.

Он перевел взгляд с конверта на молодого Марчента, а потом на меня. Когда меня захватывают врасплох, я часто не могу найтись, но, наверное, я все-таки поглядел на него с откровенной враждебностью. Он отдал письмо Гарри, а затем снова занялся квитанцией, которую я должен был подписать.

Минуту спустя Гарри уже был в седле и пустился вскачь по тропинке к лагерю Мак-Шейна. Когда я забрался в свою повозку, чтоб ехать домой, он уже исчез за деревьями. Я знал, что он догонит старого Мака, не проехав и полпути.

И я представил себе старого Мака, грустно ковыляющего среди зарослей по своей тропке; один из столпов, поддерживающих его жизнь, вдруг исчез, и он чувствует себя одиноким и забытым, а впереди у него — целая неделя недоуменного ожидания. Как он удивится, когда услышит позади себя, на этой неезженой тропинке, стук копыт! Как он будет счастлив при мысли, что другой человек хорошо относится к нему и готов оказать ему услугу. Да еще он получит письмо от Коллины! Я подумал, что в этот вечер у старого Мака, одиноко сидящего в своем лагере, будет легко на душе.

 

«Временные»

Перевод И. Красногорской

Капитану Вейчлу было за сорок; это был высокий худощавый англичанин с длинным узким лицом и темными, тронутыми сединой волосами. Он принадлежал к тем людям, которые в изобилии произрастают на английской почве. Их речь изысканна, их манеры корректны, они смелы, добры, великодушны, но не блещут умом; с годами в их глазах все чаще мелькает растерянность. Капитан как-то рассказал мне об одной мальчишеской проделке, в которой он участвовал, когда ему было четырнадцать лет. О своем детстве он вспоминал не с легкой снисходительностью взрослого человека, а так, словно все еще был подростком. В этом была разгадка его характера. Когда вы узнавали этого человека поближе, вы чувствовали — его вечная трагедия в том, что его школьные годы миновали.

Самым большим удовольствием для него было делать вещи своими руками: мастерить всякие полочки, этажерки и другие безделушки, заниматься несложными столярными работами по чертежам и рисункам, которые можно найти на последних страницах журналов. Его скудная библиотека почти вся состояла из книг, полученных в награду за школьные успехи, и толстого фолианта, озаглавленного «Как это сделать».

Капитан Вейчл происходил из довольно состоятельной семьи. Всех нас удивляло, почему ему взбрело в голову стать австралийским фермером. Насколько я понял, в послевоенной свалке он не сумел обеспечить себе место, давшее бы ему возможность поддерживать свое положение в том обществе, к которому он принадлежал. Не очень способный юноша, который, по-видимому, унаследовал от своих родителей только хорошие манеры. В Лондоне он пытался продавать акции, автомобили и даже ходил по домам как агент страхового общества, но толку из этого не вышло. Австралию капитан считал одним из аванпостов Британской империи, и в его решении отправиться туда немалую роль играло желание что-нибудь сделать для Англии, хотя она ничего не сумела сделать для него. Когда он говорил об Англии, мне казалось — издалека доносятся звуки оркестра, играющего «Правь, Британия».

Как-то в минуту откровенности он проговорился, что мог переселиться в Австралию только благодаря щедрости тетки.

«Надолго ли его хватит?» Этот вопрос интересовал нас всех, когда капитан впервые появился в наших краях. Скоро мы прониклись к нему большой симпатией. Правда, он всегда казался нам немного забавным, но теперь, когда его здесь нет, мы вспоминаем о нем с чувством сожаления.

О нем ходило много разных историй, одной из которых мы обязаны Стиву Райту, объездчику лошадей. Как-то поутру, проведя около часа в седле, Стив решил заглянуть на участок Вейчла. Миссис Вейчл в то время еще не переехала сюда. Когда Стив приблизился к палатке капитана, он с удивлением услышал неистовый звон коровьего колокольчика, доносившийся из-под брезента. Сначала он подумал, что в отсутствие хозяина в палатку забрела корова. Однако он тут же отбросил это маловероятное предположение: яростный звон колокольчика говорил о том, что корова очень раздражена или очень напугана, но и в том и в другом случае она сразу либо попятилась бы к выходу, либо, пропоров рогами палатку, ринулась бы прочь. Стив соскочил с лошади и подошел к жилищу капитана. Он тихонько приподнял край брезента и, готовый ко всему, заглянул в палатку.

Капитан, в пижаме, лежал на койке. Увидя Стива, он опустил руку с колокольчиком и пожаловался: «Где этот мальчик? Вы не видели этого мальчика? Он до сих пор не подал мне чай!»

Этот анекдот, совершенно очевидно, был плодом живого воображения Стива, но нам очень понравилась эта карикатура на капитана с его аристократическими привычками, и многие из поселенцев, слушая Стива, от души смеялись. В другом анекдоте рассказывалось, что кто-то зашел к Вейчлу как раз в ту минуту, когда капитан кувырком летел с лошади, купленной им накануне. Увидя соседа, он еле вымолвил дрожащим голосом: «Кажется, эта лошадь слишком резвая! Она сбрасывает меня уже четвертый раз!» Шутка имела успех, и, следовательно, никто не усомнился, что капитан, не успев вылететь из седла, с упрямой настойчивостью начал бы снова взбираться на лошадь, а это, по-моему, хорошо характеризует наше мнение о нем.

Капитан помогал создавать новую страну с тем же спокойным удовольствием, с которым он когда-то мастерил поставцы для кофейных сервизов и столики для гостиных. Он был искренне демократичен и интересы общества ставил превыше всего. Когда мы собрались строить местный клуб — то, что у нас в Квисленде, неизвестно почему, называют «Школой искусств», — капитан привел своих лошадей и наравне с лучшими нашими работниками возил из зарослей бревна, орудовал молотком и пилой и подавал наверх листы оцинкованного железа.

Особенно оценили его наши женщины. Он приносил им для костра самое толстое полено и одним из первых предлагал свою помощь, когда женщины разносили ведра с горячим чаем. Его мягкая, бескорыстная галантность пришлась им по душе.

У себя на участке он вносил некоторое изящество даже в такое прозаическое дело, как рытье ям для столбов изгороди. Это несколько замедляло его работу, но вскоре мы убедились, что он все делает очень тщательно. Его изгороди и сарай вполне отвечали всем местным требованиям.

Помню, зашел ко мне раз юный Смаджер, сын Дика Слейда, — он только что побывал у Вейчла и проницательным оком оглядел его хозяйство.

— Этот капитан здорово соображает, — сказал Смаджер. — Конечно, для новичка, хотел я сказать.

Я думаю, что все соседи капитана согласились бы и с этой оценкой и с формой, в которой она была выражена.

Капитан привел свой участок в порядок и наконец решил, что можно привезти сюда миссис Вейчл. Она пока жила в Брисбене у дальних родственников.

— Миссис Вейчл вам понравится, — говорил нам капитан. — Она у меня молодец!

Миссис Вейчл приехала в субботу днем. На ней был костюм цвета хаки и белый пробковый шлем. Я пришел на станцию узнать, нет ли мне писем. На платформе прогуливалось человек двадцать — тридцать: мужчины и женщины с детьми всех возрастов. Миссис Вейчл вышла из вагона и просияла, увидев капитана — Эдгара, — который тоже просиял, увидев ее — Мильдред. Капитан засуетился. Взяв чемоданы своей супруги, он повернулся было к нам, словно намереваясь познакомить ее с нами, но вдруг остановился в нерешительности, — первый предвестник, подумал я, чего-то неладного. Как будто испугавшись этой церемонии, капитан повернулся к своей повозке. Миссис Вейчл скользнула по нас невидящим взглядом. Мы были ее соседями, но нетрудно было догадаться, что она считает нас жалкими мужланами. Возможно, она приняла нас за батраков.

В понедельник к капитану по какому-то делу зашел Том Бакли.

Открыла ему миссис Вейчл.

— Здорово, хозяюшка, — сказал Том дружелюбно. — А где сам?

Вопрос и приветствие были традиционные, освященные временем.

Миссис Вейчл, прежде чем ответить, поглядела на него в упор, как в Англии, должно быть, глядела на дерзкого лавочника.

— Если вам нужен капитан Вейчл, — сказала она, — то идите на речку, он там.

Том отправился искать капитана, чувствуя себя так, словно ему надавали пощечин. «Это черт знает что такое!» — говорил он мне потом.

Мой участок граничил с участком Вейчлов. Мы с капитаном к тому времени порядком сдружились. Когда для работы нужны были два человека, мы объединялись и работали то у него, то у меня. Вечерами мы частенько заходили друг к другу на часок поболтать. Его неприспособленность вызывала мое сочувствие, а он откровенно признался однажды, что видит во мне закаленного старожила и я для него — пример и образец.

Как-то вечером, вскоре после приезда миссис Вейчл, я привел себя в порядок и через луга направился к Вейчлам засвидетельствовать свое почтение. Я был представлен. В глазах у миссис Вейчл тлел огонек, а капитану было явно не по себе. Благодаря предшествующему опыту я был подготовлен к тому, что последовало. Миссис Вейчл, ознакомившись с действующими лицами и местом действия — то есть с тем, что она считала Австралией, — пришла к выводу, что все это ей не нравится. Она давно уже решила, что со стороны капитана было безрассудством привозить ее сюда. Она догадалась, что я его самый близкий друг, и теперь готова была вешать на меня всех собак, как будто именно я был виноват во всех недостатках моей родины.

Ради капитана, который был славным малым, ради увеличения числа жителей в наших краях я решил вытерпеть все.

С кроткой улыбкой на лице и словами умиротворения на устах я втянул голову в плечи, готовясь встретить ураган.

Разве Австралия так уж плоха? Гораздо хуже, чем я думаю. Начать с того, что она на другой половине земного шара и все тут ходят вверх ногами. Ветер дует не с той стороны. Солнце всходит не там. А люди! А произношение! А манеры продавщиц! А как одеваются женщины! В Брисбене она не видела ни одной пары приличной обуви, — это не туфли, а какие-то шлепанцы!

Славу богу, она захватила с собой все что нужно! В ресторане ничего в рот нельзя взять! В газетах читать абсолютно нечего! А до чего доходит невежество! Солнечная Австралия! Нигде еще ей не попадалось столько мокроносых ребятишек! Однако — это Брисбен. С городом она еще может примириться. Но эта глушь, куда ее затащил Эдгар, — вы только посмотрите кругом! Что мы все тут делаем? Что нам тут понадобилось? Подобных людей ни в какой другой части света не сыщешь!

Капитан, в конец удрученный, сидел, почти не произнося ни слова; он был расстроен по многим причинам, но особенно из-за меня. Пока вокруг меня бушевал ураган, он время от времени пытался что-то сказать, что-то объяснить своей жене, — но стремительный поток ее слов поглощал его робкие замечания, как разлившаяся река уносит мелкие щепки.

Миссис Вейчл отводила душу, а я тем временем ее разглядывал. Это была худощавая темноволосая смуглая женщина лет тридцати семи. В ней не было и тени красоты, — зато был так называемый шик, она выглядела настоящей столичной дамой. Она была явно неудачным творением природы, но то, что у нее было, умела подать эффектно. У нее было длинное лицо — из тех, что называют лошадиными, которое, хотя и несколько неожиданно, заставляло предполагать, что она не раз весело скакала на охоте за сворой гончих. Позже я узнал, что она никогда не охотилась. Всю жизнь она прожила в Лондоне и прилегающих частях Хартфордшира.

Миссис Вейчл продолжала высказывать свое мнение о жизни переселенцев. Слушая ее, я сочувственно представлял себе, какими должны были показаться ей с непривычки и при ее строго английском образе мыслей паши бесконечные заросли, где деревья с редкой листвой как бы застыли в раздумье, в самосозерцании; заросли с разбросанными так и сям временными поселками, где люди ютятся в палатках целыми семьями. Нам всем, в том числе и капитану, это казалось в порядке вещей. Мы думали только о том, как бы скорее покончить с нашей теперешней неустроенностью, и делали для этого все что могли. Миссис Вейчл, видимо, не в состоянии была проникнуться нашим энтузиазмом.

Я спросил ее, познакомилась ли она тут с кем-нибудь, надеясь — правда, не чрезмерно, — что, быть может, наши мужественные пионеры вызвали в ней хотя бы уважение. Оказалось, что капитан заходил с ней к ближайшим соседям. Он водил ее к Куперам. Джек Купер — потный великан с торчащими из ноздрей волосами, глыба грубого добродушия, — сказал ей, должно быть: «Присаживайтесь, хозяюшка» и ногой подвинул к ней бак из-под керосина. Жена его — маленькое бессловесное существо, невозмутимое, как китаец, — полагала, что солнце всходит, чтобы светить Джеку. Двое ребятишек, вероятно, бегали вокруг гостей без малейшего признака каких бы то ни было штанов.

Капитан водил ее к Данлопам. Там, кроме старика хозяина, ее встретила миссис Данлоп — седая амазонка со следами коровьего помета на башмаках и без единой мысли в голове, если не считать мыслей о хозяйстве. Два ее сына, рослые, неуклюжие подростки, каждый из которых в зарослях стоил мужчины, умели только почтительно слушать и ничем не могли занять гостью. Две пышущие здоровьем дочки тоже понятия не имели, что такое светская беседа. Их духовная жизнь исчерпывалась откровенным и постоянным интересом к местным женихам. Девушки были явно предназначены для кипучей деятельности на поприще материнства и даже не пытались скрывать — несколько вопреки правилам хорошего тона, — что они хоть сейчас готовы следовать своему призванию. Люди весьма достойные по здешней мерке, — но едва ли из круга миссис Вейчл.

Заглянули они и к Кеннеди. Я представил себе, как миссис Кеннеди появилась в дверях своей хибарки, окруженная роем ребятишек, выглядывающих из-за ее юбок. У нее было пятеро детей и приятное, хотя и увядшее лицо, а уж чего не было и в помине — так это фигуры и двух верхних зубов. Это была простая добрая женщина, и никакие тяготы жизни не могли сломить ее бодрости. Муж ее был одним из самых тихих мужчин в наших краях, несколько даже угрюмый на вид. Он почти все время проводил на своем участке и работал с утра до ночи, чтобы ни от кого не зависеть. Я легко мог представить себе, как протекала беседа миссис Вейчл и миссис Кеннеди; вероятно, первая чувствовала себя неловко, опасаясь, как бы не подумали, что она пришла с благотворительной целью, а миссис Кеннеди то и дело подносила ко рту ладонь, прикрывая пустоту, зияющую при каждой улыбке, — от избытка дружеских чувств к каким бы то ни было новым знакомым миссис Кеннеди улыбалась почти непрерывно.

Миссис Вейчл никого из них не осуждала, и мне никого не пришлось защищать. Она просто говорила, отвечая мне: «Да. Я познакомилась с Куперами, с Данлопами и с Кеннеди», — и глядела на меня. Я подозревал, что у нее были самые невероятные и весьма смутные представления об условиях жизни в глухих районах Австралии, и я попытался — не говоря об этом прямо — внушить ей, что нельзя от зари до зари трудиться в поте лица и при этом выглядеть лощеным джентльменом.

Когда я простился, шкипер пошел проводить меня до плотины, освещая путь керосиновым фонарем. Мне казалось, что он хочет что-то сказать. Но если он и хотел, то у него ничего не получилось. На прощанье он пожал мне руку, что было несколько необычно. После разговора с миссис Вейчл мной овладело такое гнетущее чувство пустоты и подавленности, что ночью я никак не мог уснуть, пока не зарылся с головой под одеяло.

Миссис Вейчл, как бы не доверяя первому впечатлению, попробовала приспособиться к новым обстоятельствам — без сомнения потому, что иного выбора у нее не было. Она узнала, что у нас в зарослях есть своя аристократия, дома которой — например, дом начальника станции, а также полицейского сержанта, живущих в ближайшем городке, — были для нее открыты. Эти люди жили в красивых казенных домах и принимали у себя небольшое избранное общество: у них бывали управляющие скотоводческими станциями, приезжавшие в городок, священник из Уилгатауна и некоторые из наиболее зажиточных поселенцев.

Миссис Вейчл не понимала обычных добрососедских отношений; она вовсе не хотела быть нелюбезной и грубой, и она делала все, что было в ее силах, — но у нее не было ничего общего с окружающими ее людьми. И у них тоже не было с ней ничего общего. Они не понимали ее, только чувствовали, что она случайно попала сюда с какой-то неизвестной планеты. Она была для них источником развлечения; когда ее белый шлем мелькал в зарослях, они едва удерживались от смеха.

Попытки миссис Вейчл приспособиться к окружающему миру не ограничились тем, что она просто примирилась со скучным существованием, которое лишь изредка скрашивалось светскими визитами к местной знати. Каждый день, покончив с домашними делами, она спешила на участок помогать Эдгару. Самое трудное он, конечно, делал сам, но и для нее оставалась еще уйма всякой мелкой работы. Часа два она собирала по участку сухие ветки полегче и складывала их в кучи, — в наших местах это называется «поклонами эму», — сматывала проволоку с катушки, когда капитан протягивал новую изгородь. Для шкипера это были счастливые дни. По вечерам мне случалось видеть, как он, обняв Мильдред, идет с ней по участку домой.

Капитан приглашал меня заглядывать к ним почаще. «Миссис Вейчл о вас самого лучшего мнения», — говорил он. Быть может, он искренне этому верил, но эго было не так. Она меня недолюбливала за то, что среди поселенцев я был его главной опорой. Капитан нередко ссылался на мои слова, и миссис Вейчл, вероятно, полагала, что своих идей он набрался от меня.

Теперь я ей вдруг понадобился, потому что она разочаровалась в местном высшем обществе. Присмотревшись к нему поближе, она убедилась, что эти стрекозы так же чужды ей по духу, как и мы, простые муравьи. Они тоже не разделяли ее недовольства Австралией. Я был нужен ей потому, что из ее ближайших соседей я один бывал в Лондоне, — и она могла говорить со мной так, как будто я тоже хорошо знаю город вечных туманов. Я был не очень-то высокого мнения об этом городе: я считал, что в Лондон, как и в Париж и в Нью-Йорк, приятно приезжать изредка, но что они слишком далеко от центров, где кипит настоящая жизнь. Об этом я ей не говорил, как и о том, что многие из тех мест, которые она называла, я видел только издали. Я просто молчал и слушал.

Последняя премьера, званые вечера, игра в бридж, такси, Ковент-Гарден, приглашения друзей провести воскресенье в их загородном доме на Темзе — таков был ее Лондон. Я начинал понимать, как трудно приходилось капитану в те годы. Пока миссис Вейчл предавалась воспоминаниям, он молчал. Я подыгрывал ей, так как думал, что, помогая ей облегчить душу, помогаю капитану. Она была неплохим человеком, только на нее плохо подействовало переселение.

Я всячески старался умолчать о том, что у нас тогда была засуха. Австралийский писатель не любит упоминать о засухах, — так в доме повешенного не говорят о веревке. Это засуха была еще терпима. Последнее время на скотоводческую станцию, на земле которой мы поселились, скота не поступало, и сена было пока достаточно. Но воды становилось все меньше. Речки пересыхали. Мы то и дело узнавали, что та или иная семья временно оставила свой участок и переселилась поближе к воде.

Здесь, на Блу Крик, мы еще держались, но вода в пересыхающих впадинах стала мутной и зловонной. Когда ее наливали в кастрюлю, дна не было видно. Ее приходилось кипятить и снимать образовавшуюся накипь, иначе она не годилась для хозяйственных надобностей. Белье после стирки приобретало цвет и запах этой воды.

Зимние дожди так и не начались. Прошел сентябрь, затем октябрь, а небо оставалось зловеще-безоблачным. Капитан при каждой встрече впивался в меня вопрошающим взглядом.

— После рождества наверняка будет дождь, — сказал я ему. — Это сезон дождей.

Ничего более ободряющего я не мог сказать, не покривив душой. Капитан заметно воспрянул духом, хотя до рождества было еще очень далеко, и, конечно, поспешил обрадовать Мильдред, — но это ему вряд ли удалось.

Видавшие виды старожилы и те встревожились. Небо побелело, точно выцвело, а злобное солнце палило нещадно с самого утра. Коровы целый день лежали без движения в тускло-сероватой дымке, заменявшей тень. Мы и сами еле передвигали ноги, жмурясь от резкого белого света, пронизывавшего заросли; полдень был горячим, как раскаленная печь. Положение становилось серьезным. Мужчины, встречаясь, коротко спрашивали друг друга: «Дождемся мы когда-нибудь дождя, как ты думаешь?»

Но эти бедствия доставляли нам и некоторое мрачное удовлетворение: наша воля и выносливость закалялись перед испытанием, конца которого мы не могли предвидеть.

Как-то раз, в одно прескверное утро, когда солнце так жгло спину, что казалось, в нее вонзаются острия штыков, я сидел у Вейчлов, и мы говорили о погоде. Миссис Вейчл заявила, что она уже здесь целых шесть месяцев — и за все это время не было ни капли дождя. Том Бакли, который тоже был там, резко повернулся к ней и воскликнул (не без некоторого смакования, хотя нисколько-не преувеличивая);

— Шесть месяцев! В засуху девятьсот первого и девятьсот второго дождя не было два года подряд! Истинная правда, хозяюшка. Скачи хоть целый день — всюду дохлая скотина валяется: так и несет мертвечиной. А когда хлынул ливень, что было! Люди бегали под дождем, словно все сразу спятили. А куры давай клевать капли — думали, им кто-то зерна бросает, — провалиться мне на этом месте!

Помню, с каким испугом посмотрела на меня миссис Вейчл, когда Том кончил говорить… Сам того не ведая, он придал своему краткому повествованию окраску, достойную Данте.

Капитан выслушал его не дрогнув. Я вспомнил, как мы ездили с ним к Моргану на Дип Крик. С нами были тогда Лоу Коди, Скотти Крейг и Джек Купер. Морган зарезал корову, и мы поехали купить свежей говядины. У нас было довольно туго с водой, и мы то и дело обсуждали создавшееся положение. На участке старого Моргана речка не пересыхала дольше всего. Боды в ней тоже становилось все меньше, но старик был хорошим товарищем. Недовольство судьбой проявлялось у него в великодушии к ближним. Когда мы прощались, он задрал бороду и сказал своим скрипучим голосом:

— Когда у вас не останется воды, можете на время перебраться сюда, к моей речке, а если и она высохнет, тогда мы уберемся отсюда все вместе.

Джек Купер, капитан и я ехали обратно бок о бок, пустив шагом наших лошадей, которые хотя и не были в плохом состоянии, но ослабели от сухого корма. Слова старика Моргана поразили нашего шкипера до глубины души, и он никак не мог успокоиться. Раза два он пробурчал себе под нос: «Черт побери!» На краю света, в глуши Австралии капитан встретил настоящее чувство товарищества, которое пришлось бы по душе его школьному учителю физкультуры.

Мы с Купером старались его ободрить.

— Вот увидите, шкипер, — сказал я, — недельки через две после дождя такая зеленая трава кругом заколышется — повыше изгородей!

— Еще бы! — вторил мне Джек. — Скот разжиреет, а лошади станут такие резвые, что их тогда и не сдержать!

Капитан поглядывал на нас — то на одного, то на другого, как во время боя новобранец на ветеранов.

Я по-прежнему заходил по вечерам к Вейчлам. Миссис Вейчл говорила только об Англии. В этом было что-то жалкое. Я начинал понимать, что, говоря о прошлом, она выражает свои надежды на будущее. Похоже было на то, что мечте капитана сделать тут что-нибудь для Англии грозит серьезная опасность. Сердце его жены было не здесь. В разговорах с ней я давал некоторую волю воображению, делая вид, что познания мои гораздо обширней, чем это было в действительности. Мы совершали воображаемые путешествия по курортам Англии, говорила преимущественно миссис Вейчл. Мы провели час в Корнуэлле, потому что я недавно прочел потрепанную книжку Джозефа Хоккинга. Она, вероятно, догадывалась, что я немножко фантазирую, но плоды этой фантазии были ей по вкусу. Милая старая Англия! Миссис Вейчл говорила много всякого вздора, — в Англии нищеты и невежества не меньше, чем в других странах, — просто ей очень хотелось, чтобы кто-то вместе с ней верил, что там все чудесно, прекрасно и замечательно. Я понимал это и не перебивал ее. Прощалась она со мной всегда очень ласково.

Однажды я попытался заставить ее понять, что хотя Австралия и суровая страна, но это наша родина в полном смысле слова. Миссис Вейчл лишь слабо улыбнулась в ответ, как будто подумала, что в таком случае мы все, должно быть, немножко не в своем уме.

Как-то утром мне понадобился помощник. Миссис Вейчл, словно не желая, чтобы ее видели, крикнула мне, когда я был еще далеко от их дома, что ее муж на участке. Когда я подошел к капитану, он делал вид, что укрепляет плотину, на самом же деле он сидел, уныло сложив руки, а лопата и кирка лежали рядом. Мало-помалу он рассказал мне все.

Австралия и засуха оказались не по силам Мильдред, а быть может, и им обоим. Они теперь часто ссорились, и с каждым разом упреки становились все более горькими. Оба старались сдерживаться, — в этом я могу не сомневаться, — но позавчера вечером вспыхнула бурная ссора. (Я представил себе, как это происходило при свете керосиновой лампы, в тяжелой духоте вечера.) В чем только они друг друга не обвиняли! Припоминалось многое, о чем давно следовало бы забыть. Они говорили все громче и громче. Дело дошло чуть ли не до драки. Капитан сам не понимал, как это случилось. Он и не думал поднимать руку на Мильдред. А она вдруг вскрикнула, схватилась за щеку и отшатнулась. Теперь у нее под глазом синяк.

Положение было трагическое — или комическое, — смотря как на это взглянуть. Едва ли я мог тут чем-нибудь помочь. Я немного покурил со шкипером, чтобы выразить сочувствие джентльмену, который настолько низко пал, что задал трепку своей жене. Затем я пошел искать себе другого помощника.

Супруги Вейчл не разговаривали между собой несколько дней. Наконец миссис Вейчл не выдержала.

— Вот до чего дошло, Эдгар! — сказала она. — А все эта… эта мерзкая Австралия!

Под гнетом своей вины капитан совсем присмирел.

— Но что же делать, Мильдред? — спросил он.

— Отвезти меня домой, Эдгар, — отвечала она. — Поедем домой!

Последовала минута молчания; капитан мысленно прощался с соратниками, которых он здесь нашел, и собирал силы для той страшной борьбы в одиночестве, которая, быть может, ожидала его впереди.

— Хорошо, Мильдред, — сказал он. — Поедем.

Все это он рассказал, когда пришел ко мне с просьбой помочь ему сбыть его коров.

Однажды утром, месяц спустя, я запряг Гнедого и Серого в повозку и подъехал к дому Вейчлов, чтобы отвезти их и их багаж на станцию.

Дней за десять до этого засуха кончилась. Целую неделю мы жили в полумраке: густые тучи проносились низко над землей, обрушиваясь на нее тяжелыми ливнями. Дождь хлестал, пока земля не размокла; даже склоны холмов превратились в жидкую грязь, а в пересохших руслах зарокотали бурые потоки.

Дом Вейчлов, расположенный на равнине, был даже затоплен. Однажды ночью капитана и его жену разбудил плеск воды в комнате. Они вскочили и, шлепая по щиколотку в воде, перебрались вместе с постелью на стол. Не гася лампу, они сидели там, пока их не одолела усталость, и следили, как прибывает вода, решая, не лучше ли, несмотря на темноту, добраться до холмов, где они будут в безопасности.

Когда они проснулись, вода уже схлынула, оставив на полу слой липкой грязи, толщиной в полдюйма. Это происшествие, страшное, нелепое и отвратительное, завершившее восьмимесячный период засухи, отнюдь не заставило миссис Вейчл изменить ее мнение об Австралии.

Покидая свой участок, капитан был полон напускного оживления. Он вел себя так, словно собирался уйти по делам и вернуться к вечеру. Когда капитан прощался со своим псом, которого отдавал мне, гладил его, похлопывал и говорил ему «дружище», я заметил, что он с трудом сдерживает волнение. Миссис Вейчл была подчеркнуто весела.

Когда мы отъехали, ни он, ни она не оглянулись, У самых ворот миссис Вейчл воскликнула:

— Смотрите, на этом дереве медведь!

Интерес ее быстро угас и, казалось, смутил ее. Впервые ей что-то здесь понравилось.

Мы ехали на станцию свежим росистым утром. Вы знаете, каким может быть утро, когда кончается засуха. Влажная, темная земля пахла как-то особенно приятно. Среди редких пучков прошлогодней травы зеленел густой пушок первых былинок. Холмы, прежде терявшиеся в жарком мареве, теперь словно приблизились. На их нежно-зеленых склонах виднелись голубовато-серые стволы самшита. У подножия первого холма, где, как огромные помпоны, зеленели кусты, синички с веселым щебетом перелетали с куста на куст. Все живые существа, которые, казалось, исчезли или где-нибудь прятались во время засухи, теперь сновали повсюду. На участке Кеннеди среди густых акаций мелькали зеленые и малиновые крылья. Стая какаду, как белое облачко, проплывала над холмом Блэк Хос. Проволочная изгородь вдоль дороги была унизана крупными каплями росы, которые искрились в лучах солнца. Вслед за дождем явились лесные пауки и раскинули свои сети между проволоками изгороди, между кустами и нижними ветками деревьев. Паутина, вся в росинках, переливалась радугой.

Речка Биг Джилджия, русло которой, усеянное трещинами, недавно зияло чернотой, теперь, до краев полная воды, весело поблескивала. Маленькие черные утки снова бороздили ее синеву. У ворот Бернетов, раскинув ветви над дорогой, зацвело сандаловое дерево. Оно было усыпано мелкими кремовыми цветочками, и воздух вокруг казался душистым, как мед. У заводей Блу Крика, над обуглившимися стеблями сожженного тростника, поднимались тысячи бледно-зеленых ростков — точно копья солдат, шагающих под землей. Заросли были напоены влагой. Деревья гуще оделись листвой. Нестерпимо яркий свет сменился настоящей тенью, пронизанной солнечными бликами. И воздух стал совсем другим. Голоса, казалось, уносились вдаль. Исчезла постоянная внутренняя настороженность, и можно было ходить расправив плечи, широко раскрыв глаза. Засуха сняла осаду, и земля улыбалась, как человек, оправившийся от горя.

Даже люди казались другими: словно в их жилах весело заструилась новая кровь. Дорварды, у которых земля была уже расчищена, начинали пахать. Им предстояло провести первую борозду в нашей округе. Несколько человек, в том числе и старая миссис Дорвард с дочерьми, толпилось около плуга и лошадей. Когда лемехи начали выворачивать пласты земли, раздалось дружное «ура», и сразу все засмеялись, словно стыдясь, что ведут себя, как дети. Я не кричал вместе со всеми из уважения к чувствам капитана, но он сам — из уважения к чувствам других — прокричал свое «ура».

Мы поехали дальше. Должно быть, миссис Вейчл казалось, что Австралия нарочно явилась перед ней в самом лучшем своем наряде, стараясь досадить ей напоследок.

Нас окликнул мистер Данлоп: он вышел из дома закрыть ворота, которые кто-то оставил открытыми, и воспользовался случаем, чтобы проститься с Вейчлами.

— Я очень рада, мистер Данлоп, что у вас кончилась засуха, — сказала миссис Вейчл, употребляя личное местоимение в обобщающем значении.

Над окладистой бородой старика заиграла улыбка. Он снял шляпу и поскреб затылок узловатыми пальцами.

— Знаете, у нас на Западе, — сказал он с веселым пессимизмом, — конец одной засухи — это начало другой!

Когда мы приехали на станцию, капитан зашел в лавку купить чего-нибудь на дорогу, а я, взяв чемоданы, повел миссис Вейчл на платформу под навес.

Было еще рано. Под навесом сидела только Фло Далглиш со своими тремя детьми: младенца она держала на руках, а двоих постарше усадила рядом с собой на скамью, и ноги их торчали, как полешки. Фло была красива и деловита.

— Вы уж, верно, ждете не дождетесь, когда снова будете дома, — сказала она после небольшой паузы, последовавшей за обменом приветствиями.

В ответ миссис Вейчл произнесла нечто вроде прощальной речи.

— Вы все замечательные люди, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Но ваша страна невыносима!

Я знал, что она сказала далеко не все, что думала, — но она старалась быть великодушной.

Стоя поодаль и скручивая сигарету, я взглянул на говорящих. Я ожидал вспышки, обмена прощальными выстрелами. Фло была из семьи австралийских старожилов — простодушная патриотка, которая всегда говорила то, что думает.

Но фейерверка не последовало. Фло метнула в мою сторону взгляд сообщника и прибегла к поговорке, которую часто повторяли первые поселенцы, когда им приходилось туго, и которая была своеобразным мерилом их цепкой хватки.

— Да, — сказала она, слегка улыбаясь, — мать, бывало, сколько раз говорила: «И зачем только мы украли эту страну у чернокожих!»

 

Лотерея

Перевод Ф. Лурье

Об удаче, выпавшей на долю жены, Тэд Билборо впервые узнал, когда один из его приятелей, старый шутник, потряс его руку и с притворной серьезностью пробормотал несколько ободряющих, но неуместных слов сочувствия. Сначала Тэд ничего не понял. Он только что поднялся по лестнице на верхнюю палубку катера, отходившего от городской пристани в шесть часов шестнадцать минут вечера. Казалось, Фред Льюис специально поджидал его, и, оглядевшись, Тэд заметил газеты, игривые улыбки и слегка насмешливое возбуждение — центром всего этого был он сам. Все сосредоточилось вокруг него. За этим могла таиться какая-нибудь шутка. Тэд почувствовал, что теряет спокойствие. Он попытался придать своему жирному лицу самоуверенное выражение, и губы его неестественно искривились.

— Хватит меня разыгрывать, приятель, — сказал он.

— Он не знает! Он в самом деле ничего не знает!

— Твоя жена выиграла в лотерею!

— Он не поверит тебе на слово. Покажи ему газету. Вот здесь — черным по белому: «Миссис Грейс Билборо, Гэтберт-стрит, 52». — Толстый, желтый от табака, палец указал на слова: «Главный выигрыш лотереи в 5000 фунтов получает билет «Последняя надежда».

— Неприятное известие, — заметил Фред Льюис, покачивая головой.

Тэда окружили люди. Кто-то хлопал его по спине.

Последние десять лет, если не считать двухнедельного отпуска в январе, он ежедневно ездил на этом катере и был знаком почти с каждым пассажиром. Но сегодня даже незнакомые ему люди прониклись общим духом. С невозмутимым видом Тэд набил трубку, но пальцы его дрожали. Он старался не выдавать им этого странного волнения, возникавшего где-то глубоко внутри. Удивительно, что его сослуживцы еще не успели разнюхать об этом; правда, сегодня выдался горячий денек. Все они без отдыха работали в душном помещении кассы, под хромированными трубами пневматических подъемников, посылая вниз сдачу и заполняя счета постоянных клиентов. Распродажа оставшихся товаров была в самом разгаре. Почему Грейс не сообщила ему об этом сама? Она могла бы позвонить ему от Томпсонов. Билл постоянно занимал у них садовые ножницы и стремянку, так что Грейс вполне могла обратиться к ним с этой просьбой. Но Грейс осталась верна себе.

— Если уж мне не повезло с этой лотереей, — сказал кто-то, — так хорошо, что эти деньги достались тебе.

И ведь они говорили так от чистого сердца. Все относятся к нему замечательно. Он хороший человек во всех смыслах этого слова. Не какой-нибудь размазня — нет, он любит веселые шутки, и он хороший гражданин, хороший муж и отец. Он не похож на тех мужчин, которые стесняются возить детскую коляску. Он возил ее с гордостью. Его жена может держать голову высоко — они аккуратно платят по счетам, и время от времени ему даже удается откладывать кое-что, — сбережения не бог весть какие, но сейчас и это можно считать большим достижением: во время кризиса ему на десять процентов снизили жалованье, и это так и осталось по сию пору; а кроме того, было еще множество самых разных расходов. И несмотря на все это, он никогда не унывает; для каждого у него находится веселая шутка. Сознавая все это, Тэд в глубине души постоянно ждал, что будет достойно вознагражден, но только не с помощью Грейс.

— Как ты распорядишься своими деньгами, Тэд?

— Теперь на целую неделю только его и видели. Отведет душу.

Все расхохотались: Тэд не напивался никогда, даже в День Анзака.

— С тех пор как появилась эта лотерея, — повторял чей-то обиженный голос, — я каждую неделю вношу свой пай за билет и до сих пор не выиграл еще ни одного цента.

Сообщение это никого не заинтересовало.

— Может быть, ты отправишься путешествовать?

— Теперь тебя выберут председателем теннисного клуба и тебе придется пожертвовать им серебряный кубок.

За всеми этими шутками скрывалась лесть.

— Я думаю, миссис Билборо захочет отложить какую-то сумму, чтобы обеспечить детей, — сказал Тэд. У него было такое ощущение, словно он дает интервью представителям прессы, и он был доволен своим удачным ответом.

За глаза он всегда называл Грейс миссис Билборо. Он не так воспитан, чтобы называть свою жену «моя хозяйка».

«Пусть болтают», — решил Тэд и отвернулся к окну. Газеты сегодня не интересовали его. Небольшой катерок, с шумом рассекая воду, оставлял после себя на спокойной поверхности реки длинную полосу, похожую на расплавленное стекло. Наступал вечер. Солнце садилось в гряду серых облаков, легких и бесформенных, словно туманная дымка. Сумрачный воздух не пропускал лучей, и на солнце можно было смотреть прямо; плотный золотой диск напоминал скорее луну, встающую в тумане, чем солнце. Он отбрасывал на воду оранжевую полосу света; по поверхности реки веером разбегались волны от катера, бороздившие ее крохотными тенями.

Крутой берег вдали, словно замыкавший реку, превращая ее в озеро, уже погрузился во мрак. На нежном фоне неба четко рисовались силуэты двух церквей и неровный узор сосен, — линии были не резкие, а мягкие, изящные.

Далекие лесистые холмы с рассыпанными по ним домиками дышали мирным покоем. На фоне темной суши едва заметно мерцала река. Тэд смотрел, как на спокойной золотисто-коричневой воде появляется синевато-холодная рябь приливной волны. Но различить оттенки цветов можно было, лишь пристально вглядываясь в реку. Ниже по течению, там, где уже не отражался закат, вода, испещренная черными полосами, отливала серебром.

Перед ним было два мира: один, обращенный к заходящему солнцу — темная полоса сонной, спокойной земли; другой — простирающийся вниз по течению серебристой реки вдоль противоположного берега, на котором сосредоточивался весь свет: дома с огненно-оранжевыми окнами, черные деревья, громадный серебристый газометр, белые нефтехранилища, похожие на неуклюжие грибы, контуры зданий, врезающиеся в небо, и даже намек на красные крыши, которые чудом были видны в этом рассеянном свете.

«Пять тысяч фунтов», — додумал Тэд. Пять тысяч фунтов, которые будут давать им пять процентов прибыли; пять тысяч фунтов, постепенно увеличивающиеся сами собой; пять тысяч, сулящие им беззаботную старость. На осуществление любого, самого дерзкого из его желаний пяти тысяч хватило бы с лихвой. От одной только мысли о такой сумме кружилась голова. Трудно было связать пять тысяч фунтов с Грейс. Она могла бы сообщить ему об этом сама. А откуда взялись у нее пять шиллингов и три пенса на покупку лотерейного билета? Он никак не мог отвязаться от этой мысли. Они всегда строго вели учет деньгам, — откуда же могли появиться лишние пять шиллингов и три пенса? А если бы и появились, они не были бы лишние — он положил бы их в банк. Он ни разу не заметил, чтобы в ведении хозяйства были хоть какие-нибудь изменения, а он гордился тем, что ничто не ускользает от его глаза. Не брала же она продукты в долг, чтобы покупать лотерейные билеты? Он придирчиво припоминал каждую мелочь. Значит, у Грейс были от него какие-то секреты, а он-то верил, что она откровенна с ним до конца. Он думал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. Но их жизнь текла так размеренно, что ей, собственно говоря, не в чем было признаваться ему.

Тэд пытался отвлечься от этих мыслей. Как бы там ни было — Грейс выиграла пять тысяч фунтов. И он снисходительно подумал о том, что Грейс всегда была ему Хорошей женой. Он представил себе заплату на своей рубашке, приготовленные для тенниса свежевыстиранные светлые брюки, опрятных детей, аккуратно прибранный дом. Все это и значило быть хорошей женой; а он был хорошим мужем: всегда приносил домой все свое жалованье и никогда не заглядывался на других женщин. Их семья считалась образцовой — все признавали это; но все же он почему-то чувствовал себя гораздо лучше и свободнее, когда бывал в гостях. В этом была виновата Грейс. В ней не было жизнерадостности и легкости. А в последнее время она стала угрюмой, равнодушной. Всякий заметит, что он сохранился гораздо лучше, чем Грейс, хотя именно на его долю приходились все неприятности. Ей было только и заботы, что прибрать дом да присмотреть за детьми. Сущие пустяки. А она постоянно с чем-то возится, и он, право, не понимает, на что у нее уходит так много времени. Просто женское упрямство. И ведь Грейс совсем не постарела. Десять лет замужества, двое детей — и все же в ней осталось что-то девичье: угловатая незрелость подростка, которая так и не исчезла. Грейс была Грейс, и жить им вместе до могилы — и в радости и в горе. Может быть, теперь она немного повеселеет. Он не мог отвязаться от мысли, откуда это ей удалось раздобыть пять шиллингов и три пенса. Если она могла так швыряться шиллингами и трехпенсовиками — значит, он слишком много давал ей на хозяйство. Но почему она решила дать этому билету такое идиотское название «Последняя надежда»? Ведь это значит, что она и раньше покупала лотерейные билеты. Не так ли? А может быть, это название не имеет никакого значения — просто выбрала на счастье избитую фразу?

Девушка, сидевшая напротив, пришивала кружево на шелковую сорочку, готовя себе приданое. Сумерки сгущались, и она напряженно вглядывалась в шитье. «Еще одна начинает новую жизнь», — подумал Тэд.

— Так что же? — спросил сосед.

Но Тэд не знал, о чем шел разговор.

Катер причалил к пристани, и Тэд сошел на берег. Он старался идти спокойно и не подавать виду, что его жена выиграла пять тысяч фунтов. Он одновременно чувствовал себя и бодрым и усталым. Вместе с соседями, которые ехали с ним на катере, он поднялся на холм. Они все еще продолжали подтрунивать над ним по поводу выигрыша, не понимая, что пора бы кончить. Вечер был удивительно тихий и теплый. Солнце, спускаясь на горизонте в туманную гряду облаков, обрамляло их нежные очертания тонкой золотой нитью.

Один за другим его спутники сворачивали в боковые улицы или в открытые калитки своих домов. В конце концов с ним остался только один человек, который жил в небольшом домишке в конце улицы. Тэд и его спутник вдруг притихли и стали серьезными. Тэд почувствовал, что от напряженной улыбки у него заболели губы.

— Я чертовски рад, что тебе так повезло.

— Спасибо, Эрик, — тихо отозвался Тэд.

— Ни за кого бы я так не радовался, как за тебя.

— Это очень благородно с твоей стороны.

— Я говорю от чистого сердца.

— Ладно, ладно… я сам не ожидал ничего подобного.

— И мы не возражали бы против такого лакомого кусочка.

— Еще бы.

— В следующем месяце предстоит очередной взнос за дом, а тут еще Нэлли снова возвращается к нам. Боб никак не может найти работу. А мы едва успели расплатиться с долгами за их свадьбу.

— Плохо дело.

— Она ждет наследника, и я боюсь, что отцу с матерью придется расплачиваться и за это.

— Подумать только, давно ли Нэлли была еще совсем девчонкой и каталась на самокате.

— Растут дети, — согласился Эрик. — Если бы не этот взнос за дом. Первого числа. Они требуют деньги на бочку. Если бы не это, мы были бы рады возвращению Нэлли. Что ни говори, родная дочка, дом сразу повеселеет.

— Нос от гордости задерешь, когда станешь дедом.

— Все может быть.

Они молча остановились возле дома Эрика. В голове у Тэда зародился план, и вместе с ним пришло незнакомое ощущение силы и счастья.

— Я не оставлю тебя в беде, старина, — сказал он.

— Очень благородно с твоей стороны.

— Я говорю от чистого сердца, — отозвался Тэд.

Расставаясь, они пожали друг другу руки. До дома Тэда оставалось всего несколько шагов, и он шел не торопясь.

«Тепло и сухо, — подумал он. — Надо будет полить сад». Тэд подошел к своей калитке. Во дворе никого не было. Он остановился на мгновение и огляделся вокруг. Ему показалось, что дом, в котором они прожили десять лет, он видит впервые. Он обнаружил, что дом выглядит отвратительно. Черепица на крыше выгорела от солнца, деревянная облицовка нуждалась в покраске, дорожка, некогда с таким рвением собственноручно вымощенная булыжником, производила несолидное впечатление. Дерзкая мысль промелькнула в сознании Тэда: «Пожалуй, можно будет переменить жилье». В сравнении с раскрывающимися перед ним возможностями дом казался тесным и убогим. Даже его название «Мод шан» звучало жалко и смешно.

Тэд не решался сразу войти в дом. В их жизни с Грейс так давно не случалось ничего значительного, что теперь он испытывал робость. Он не знал, как Грейс отнеслась к происшедшему. Может быть, она так разволновалась, что даже не сварила обед. Он надеялся, что так и случится, но опасался, что ошибается.

Тэд вошел в комнату, повесил шляпу и громким фальшивым голосом крикнул:

— А где же моя богатая жена?

Грейс была на кухне. Она накрывала на стол.

— Ты опоздал, — заметила она, — обед остывает.

Дети с трудом сохраняли спокойствие, им не терпелось поскорее покончить с едой и идти гулять.

— Мне удалось избавиться от репортеров, — равнодушно сказала Грейс.

Грейс — женщина с характером, и она, наверно, без труда отделалась от нескольких начинающих репортеров. Но она, казалось, не собирается разговаривать на эту тему даже с собственным мужем. Тэд почувствовал, что он становится меньше ростом. Он напряженно вглядывался в лицо жены.

«Откуда она могла достать эти деньги?» — снова подумал он, на этот раз со злостью.

Вскоре они остались вдвоем. Воцарилось молчание. Грейс начала убирать со стола. Тэд почувствовал, что он должен что-то сделать. Он неловко обнял жену.

— Ты довольна, дорогая?

Она бросила на него быстрый взгляд, ее лицо сморщилось, и по нему пробежала судорога, которая была хуже слез, Грейс вырвалась из рук мужа.

— Да, — ответил она и, взяв со стола груду тарелок, направилась в кухню. Тэд последовал за ней.

— Чужая душа — потемки, — сказал он, — ведь ты ни разу ни словом об этом не обмолвилась.

«Непроницаема, как индеец», — подумал он.

Грейс убирала посуду. Движения ее были порывисты и нервны.

— Я продала кольцо и цепочку матери, — сказала она через несколько минут, словно угадывая его мысли, — к нам сюда заходил скупщик золота. Каждую неделю я покупала по одному лотерейному билету, пока не истратила всех денег.

— Вот как, — сказал он. Значит Грейс продала обручальное кольцо своей матери, чтобы покупать лотерейные билеты.

— Это были мои деньги.

— А я и не отрицаю.

— Верно.

Тарелки в ее руке задрожали. Наверняка в ней заговорило какое-то чувство, сильное чувство. Но Тэд не знал, что происходит с женой. Он не мог понять ее.

Грейс повернулась спиной к заставленному грязной посудой столу и, подойдя к мужу, застыла в напряженной позе.

— Тебя, должно быть, интересует, что я собираюсь делать? Так послушай: я ухожу от тебя, ухожу, пока не поздно. Я уйду завтра.

Казалось, он не понимал смысла происходящего.

— Сюда придет Бэтти, — продолжала Грейс, — она присмотрит за тобой и детьми. Она будет рада. Это не будет стоить тебе ни на пенни дороже.

С вытянувшимся лицом Тэд уставился на жену, бессильно уронив руки.

— Так вот почему ты назвала этот билет «Последняя надежда?» — спросил он.

— Да, — ответила она.

 

Возвращение домой

Перевод И. Красногорской

Он позвал девочек в дом и озабоченно оглядел их лица. На румяных щеках темнела грязь.

— Не хочу умываться, — захныкала Джулия. Она казалась меньше своих трех лет и вечно капризничала, — Никаких разговоров! — твердо сказал он. — Сегодня приезжает мама.

Он повел девочек в спальню, где на дощатых стенах тонкие заусеницы шевелились от ветра, и влажным концом полотенца обтер каждой лицо.

— Теперь смотрите не пачкайтесь, — предупредил он, беспомощно теребя косички старшей дочери.

— Не развязывай ленточки, Кэт, и слушайся мисс Бауден.

Он выпроводил их добродушным шлепком и принялся прохаживаться по коридору, заглядывая в комнаты. Нигде ни пылинки. Дом просто пахнет чистотой. Накануне он проработал до позднего вечера и наспех подоил коров, чтобы скорей заняться кухонной плитой. Теперь плита выглядит великолепно, как любит Мадж, — она сияет, словно отлакированная. Все кастрюльки начищены, а беленые кирпичи похожи на розовый мусс. Такой же порядок царит и в тесной маленькой столовой, где он подновил выщербленный камин и выкрасил охрой его решетку. Буфет, покрытый чистой салфеткой с зубчатой каемкой, протерт до блеска, а стекло на зеленой керосиновой лампе такое прозрачное и тонкое, что, кажется, лопнет сейчас, как мыльный пузырь. На стол он поставил вазу с цветами, и короткие ветки желтого жасмина с кирпично-красными острыми почками словно еще хранили отпечаток его неловких пальцев.

Он стоял, любуясь своей работой, — молодой худощавый мужчина высокого роста, с продолговатым, побуревшим от загара лицом. Черты лица у него были тонкие, высокий лоб с туго натянутой кожей казался чистым и гладким, как отполированный морем камень; серые глаза глядели пытливо и немного растерянно, словно пестрый калейдоскоп жизни не только пленял, но и озадачивал его.

Нахлобучив фетровую шляпу на редеющие темные волосы, он вышел во двор стремительным шагом энергичного человека, ставя носки немного внутрь. Теперь он может с легким сердцем тронуться в путь. Мисс Бауден, услужливая старая дева, живущая по ту сторону пастбища, должна прийти с минуты на минуту, чтобы присмотреть за ребятишками. Она уже вышла из дома — он видел, как среди сухостоя замелькала ее низенькая, похожая на перечницу, фигура. Он неторопливо вывел из сарая дешевый двухместный автомобиль, помахал на прощанье детям, которые сгребали листья под раскидистым эвкалиптом, и, обогнув простенький, обшитый досками домик, поехал к воротам.

У мостика его окликнул краснолицый мужчина в раздуваемой ветром блузе.

— Здорово, Джо! — гаркнул он. — За хозяйкой?

— За ней, Тэд, — Джо снял руку с руля и приветственно поднял ее. Это был жест человека, привыкшего взмахивать кнутом. — Вернусь часа через два, а то и раньше.

Когда машина выбралась на дорогу, он пожалел, что не поехал на двуколке. Того и гляди застрянешь колесом в глубокой колее с засохшей грязью или вдруг скользнешь в яму, полную молочно-желтой воды. Но он представил себе, как Мадж возвращается домой на двуколке, как она сидит, ничем не защищенная от колючих ветров равнины, держа на руках двухнедельного ребенка, и самая мысль об этом показалась ему невыносимой. Ведь он сейчас едет в городскую больницу, едет за Мадж и мальчишкой. При этой мысли его охватило трепетное чувство гордости и какого-то благоговения. До чего же приятно везти домой жену и ребенка — в жилище, которое он для них приготовил. Уже два раза он вот так же привозил ее домой, но сейчас ему казалось, что он едет за ней в первый раз. Джо выпрямился над дергающимся рулем и пригнул голову к смотровому стеклу, машина запрыгала по луже, и между ним и небом повисла тонкая пляшущая завеса из янтарных брызг.

«Бедная Мадж, — подумал он, — бедная девочка, достается ей тут!»

Вздохнув, он окинул взглядом унылый, однообразный ландшафт; голые пастбища с клочьями поблекшей прошлогодней травы и бесконечные проволочные ограды, ровные, как нотные линейки; неожиданно зеленые островки нежных молодых всходов, отливающие ртутью там, где вода затопила ложбины; по сторонам дороги — побуревшие плети омелы на развесистых эвкалиптах; грязная трава и тростники; то тут, то там мелькнет ферма с косматыми скирдами, а сараи, кажется, только тронь — и они развалятся. И над всем этим бесцветное, как тающий лед, небо, чуть розоватое по краям, струящееся, мутное и бесформенное, как дыхание на морозе.

Он снова подумал о своей ферме. Не так уж она плоха, на севере он видывал и похуже, — но, пожалуй, он сделал не все, что мог. «Надо держаться, — говорил он вначале, — держаться во что бы то ни стало!» Он держится вот уже десять лет и теперь все реже объясняет свои неудачи давно износившимся оправданием — тем, что он начинал на пустом месте. Десять лет, а сделано не так уж много. Дом кажется недостроенным: крыша до сих пор не выкрашена, веранда доведена только до половины дома. Но, видит бог, он трудился, не жалея сил; превратил неподатливую землю в пашню и выгон до самой фермы Симпсона, содержал коров в чистоте и холе и вырубал чащу сухостоя позади дома. Вскладчину с Тэдом Симпсоном он купил лесопильную раму, и теперь они распиливают бревна и складывают их штабелями для отправки. Звук пилы, вгрызающейся в твердое дерево, этот резкий, пронзительный визг, рождающий звонкое, как медный колокол, эхо, успокаивает и радует его, вызывая ощущение бьющей через край энергии.

«Тэд, должно быть, собирается сегодня пилить», — подумал он, вспомнив соседа, окликнувшего его у мостика. Его начало грызть беспокойство: как бы дети не забрели на задний двор и не вздумали рыться в куче опилок. Там работает Тэд с сыном, но ему ведь и в голову не придет присмотреть за ними. С детьми может случиться все что угодно. Эти ржавые гвозди в старом заборе вокруг курятника, они очень опасны, от ржавчины бывает столбняк. Вдруг он спохватился, что не закрыл дверку курятника, — и теперь уже, наверное, куры разбрелись по всей ферме…

Судорожно глотнув, он вывел машину на более ровный участок дороги, и под колесами жестко зашуршал щебень. Джо вдруг почувствовал прилив необычайного волнения, и у него засосало под ложечкой. Уже почти доехал. Вот она, эта путаница крыш, столбов и заборов, которая называется городом: вот белая водокачка, разрисованная узорами ржавчины, вот гордо вздымающаяся стена новой церкви из красного кирпича, а вот и сверкающие стекла больничного балкона.

Он остановил машину у большого белого здания больницы, гордости города, и взглянул на часы. Его вдруг сковала мучительная робость. Он четыре раза навещал Мадж и всегда чувствовал себя здесь неуклюжим и неловким, — когда он шел на цыпочках по коридору, ему казалось, что сестры над ним смеются, потому что он то и дело спотыкается и забывает, куда идти. На лице у него выступил пот. Он провел пальцами по заросшей шее. «Еще рано, — подумал он с облегчением, — Сбегаю пока в парикмахерскую».

В больнице, на деревянных скамьях, уныло и терпеливо ожидали посетители. Мимо, шурша халатами, проплывали сестры, важно ступая затянутыми в грубые черные чулки ногами, которые, казалось, вовсе им не принадлежат. Из-за стеклянных дверей детской доносился слабый писк новорожденных, похожий на голоса сорок, перекликающихся в туманной пустоте раннего утра.

Мадж сидела на стуле в маленькой двуместной палате и ждала. Это была крупная и спокойная молодая женщина с копной пушистых рыжеватых волос и внезапно вспыхивающим румянцем. На ней была полинявшая коричневая кофточка и потертая суконная юбка с незастегнутыми крючками, а на больших ногах — стоптанные шлепанцы.

В палату с бодрым и деловым видом вошла сестра:

— Вы уже едете, миссис Андерсон? Ребенок готов.

— Да, я его в два покормила, и его у меня забрали, — Мадж говорила негромко, неторопливо и рассеянно. — Теперь он будет со мной всегда.

— Не вздумайте баловать его, — предостерегающе сказала сестра. — Уж эти мне мамаши! Кормить надо строго по часам. И не забудьте, что брать его к себе в постель не следует.

Она зашагала к дверям, и пузырьки на тумбочках зазвенели, как колокольчики. Мадж и седая женщина на соседней кровати обменялись долгой понимающей улыбкой.

— Много они тут знают! — насмешливо проговорила женщина с седыми волосами. — Я вот двоих похоронила и пятерых вырастила, и каждого брала к себе в постель. Всю ночь, бывало, сосет и сосет, пока сам не отвалится.

— Да, это верно, — сказала молодая женщина задумчиво.

— Что-то ваш муж запаздывает, милочка. Наверно, задержали.

— Ничего, я подожду.

Мадж сидела, сложив на коленях большие красные руки и умиротворенно глядя перед собой. Возвращаться домой, конечно, приятно, но здесь ей было так хорошо: дни шли за днями, похожие один на другой, в точном, неизменном ритме. Сон, умывание, еда, кормление ребенка, которого приносили ей в определенные часы и уносили прежде, чем она успевала к нему привыкнуть… опять сон… еда… Дома все будет иначе, там столько дела. Вести хозяйство, чинить одежду, стирать пеленки и шерстяные вещи, которые садятся буквально на глазах, съеживаясь в комок. Там Джулия и Кэт и славный Джо, всегда готовый помочь, но такой неуклюжий…

Мысли текли легко и спокойно. А вот и запыхавшийся Джо, — он поцеловал ее, неловко согнувшись, и теперь стоит перед ней, смущенно теребя шляпу, с засаленной лентой, бормоча извинения. Он очень огорчен, что опоздал. Зашел к Хогану подстричься. Этот тип усадил его в кресло и куда-то исчез, а он так и сидел, закутанный в простыню, а то бы…

— Ничего, — сказала Мадж, и на ее улыбающемся лице красными пятнами вспыхнул румянец и побежал книзу, теряясь в складках шеи. — Я попрошу сестру, принести ребенка. Ты захватил мои ботинки?

— Тьфу черт! Забыл. — Джо растерянно и удрученно уставился на ее шлепанцы.

— Ну, не важно… — Она нажала кнопку звонка, и ее рассеянный и затуманенный, как у котенка, взгляд скользнул мимо него. — Достань мои вещи вон из того шкафа, надо завернуть малыша в теплую шаль, а сверху укрыть еще пледом. А то как бы он…

Только в машине, где его уже не преследовал визгливый, покровительственный смех сестры, Джо почувствовал себя вполне счастливым. Он взглянул на Мадж: она сидела низко наклонив голову, придерживая подбородком бахрому шерстяной шали. Он испытывал к ней нежность и смутную благодарность. Он испытывал нежность и благодарность ко всем женщинам, которые, не жалуясь, спускаются в Долину Теней и приносят оттуда жизнь. У мужчин все иначе. Вся тяжесть выпадает на долю женщины — бремя физической и душевной боли. Взять хотя бы Мадж. Для нее все начинается сызнова: вставать к ребенку по ночам, без конца гнуть спину над лоханью, бороться с неизбежными болезнями — то вдруг сыпь, когда режутся зубы, то круп или еще что-нибудь такое. Теперь ведь у нее на руках трое. Трое детей! И домишко у них невзрачный, и денег мало. Где наскребет, где придержит — так и сводит концы с концами. Его пронизала острая жалость к Мадж, которая сидела молча и не отрываясь глядела на розовый упругий комочек, видневшийся между складками шали, пока автомобиль подпрыгивал на ухабах дороги.

Вдруг Мадж свободной рукой поправила съехавшую шляпу и отуманенным, почти невидящим взглядом посмотрела на Джо — на его худощавое подвижное лицо с высоким лбом, на его узкие плечи, согнутые над рулем, на руки со следами заживающих болячек. «Милый Джо, — подумала она, — он добрый, хороший… Другие мужья… Приятно почувствовать, что ты снова дома… Не забыть бы про новое детское питание в жестянках. У каждой кормящей матери должно быть про запас несколько штук. Нужно купить…»

— Как дома, все в порядке? — с усилием спросила она.

— Ого, еще как! — радостно откликнулся Джо. Ему хотелось рассказать обо всем сразу. Ведь когда женщина надолго уезжает из дома, у нее душа не на месте, ей мерещится бог знает что.

— Кэт и Джулия — славные девчушки. Собирают в курятнике яйца. Белые куры уже несутся. Я прибил несколько новых насестов в дальнем углу…

Он вдруг запнулся. Мадж не слушала. Она думала о чем-то своем. Ее губы полураскрылись, взгляд карих глаз был, казалось, устремлен внутрь. Она тихонько, радостно рассмеялась.

— Хорошо, что он у меня не искусственник, как Джулия. Придется, конечно, кормить его в шесть утра — брать к себе в постель.

Джо что-то буркнул в ответ, испытывая смутную обиду. Машина спустилась в грязный ручей, выбралась на противоположный берег. Ветер гудел в новых проволочных оградах Симпсона. Белые какаду взлетели трепещущим облаком, и их сверкающая пенная волна разбилась о свод небес. Машина пыхтела и хрипела на последних ухабах. Вдали показался дом — маленький, простой и четкий, как макет на витрине у агента.

Едва они вошли в дом, младенец заплакал. Мисс Бауден, деликатно держась в сторонке, зацокала языком, и Мадж поглядела на нее каким-то далеким, холодноватым взглядом.

— Сейчас он успокоится, — тихо проговорила она.

— Чай готов, — сказала мисс Бауден, собираясь уходить. — Я уже пила. Ну, мне пора. Очень, очень милый малютка.

Джо проводил ее до дверей и вернулся. Мадж укладывала ребенка в кроватку. Девочки цеплялись за ее руки. Когда она вышла из спальни, ведя за руки льнувших к ней дочек, Джо уже накрыл на стол. Он старался угодить ей, чем только мог: пододвинул ей стул поближе к огню, подставил под ноги скамеечку, налил ей чаю, старательно его помешивая. Чай хорош, правда? Самый лучший у старика Тодда, экстра. Не то, что эта бурда в больнице. А камин? Заметила ли она, какая ровная теперь задняя стенка? Ну и намучился же он с этими кирпичами.

— Камин чудесный, — сказала Мадж, улыбаясь. — Ну конечно я сразу увидела. — Привычными пальцами она начала расплетать тугие светлые косички Кэт.

— А цветы? — пробормотал Джо, откашливаясь и вытягивая худую шею. Он говорил с напускной небрежностью. Как же еще говорить о простом желтом жасмине. — Они на вид ничего, я их поставил…

— Букет чудесный, — сказала Мадж, рассеянно оглядывая комнату. — Я его тоже сразу заметила.

Но Джо помрачнел. Нет, она не заметила. Она ничего не замечала. Радость исчезла. Он устало улыбнулся, прислушиваясь к тоненькому голоску младшей дочки:

— …А курочки вышли из курятника и рылись в маминой грядке.

— Ах ты черт! Прости, старушка, забыл закрыть дверку, — виновато сказал Джо. — Только потом вспомнил.

— Ничего, дорогой, — сказала Мадж, щуря глаза. «Несколько увядших ростков, — думала она. — Стоит ли жалеть! Грядка на солнечной стороне. Я буду ставить туда коляску».

Гремя на кухне посудой, Джо сокрушенно спрашивал себя, заметит ли Мадж начищенную до блеска плиту. Вдруг откуда-то с заднего двора ворвался в дом пронзительный, назойливый визг пилы. Конечно, это Тэд со своим верзилой сыном. Черт! Этот вой пронизывает его насквозь и режет, как ножом, — раньше он не замечал, как раздражающе противен звук пилы. Джо быстро подошел и открыл дверь в столовую.

— Сейчас я их остановлю, — сказал он, — сию минуту.

Мадж сидела вытянув ноги и, глядя перед собой, радостно улыбалась неизвестно чему. Джо увидел, что она сейчас далеко, недосягаемая, погруженная в свои мечты.

— Что остановишь? — спросила она глуховатым голосом.

— Пилу, — произнес он растерянно. — Она так воет. Еще разбудит малыша.

— Что ты! Он не услышит, — удивленно сказала Мадж. — Мне она не мешает. Я даже не слышала.

Джо на цыпочках вышел во двор. Странно, что Мадж не мешает вой пилы. Странно, что ее не рассердила разрытая грядка. Случись это прежде — вот был бы скандал! Джо внимательно поглядел вокруг. Дневной свет уже угасал. Тускло-серебристый лес, сараи, косматый эвкалипт, коровы в стойлах, белые куры, выискивающие что-то в траве у ограды, — все казалось окрашенным в холодные серовато-сиреневые тона; казалось, все это вот-вот растает, растворится в призрачном сиреневом свете, сольется с ним воедино. Куда бы Джо ни взглянул, все казалось нужным и дорогим. Хотелось вобрать в себя каждую мельчайшую подробность. Он понял. Мадж здесь, дома. Она лишь на время от него отдалилась, замкнувшись в себе, счастливая и спокойная, вдали от раздражающих мелочей и требований повседневной жизни. Чувство материнства надежно защищает ее от всего, точно плотный кокон.

«Она сидит и грезит, — думал он, бродя в сиреневых сумерках, — сидит и грезит».

 

Кайек-певец

Перевод М. Ермашевой

Кайек-певец и его жена Нинъюл шли вверх по течению реки, пробираясь сквозь поломанные ветром тростники, шагая по пальмовым листьям, сучьям и веткам, устилавшим тропинку. Было тихое туманное утро, — ночью пронеслась одна из тех свирепых юго-восточных бурь, которыми заканчивается дождливый сезон. Туман окутывал верхушки высоких прибрежных деревьев и совершенно скрывал желтый бурлящий поток. День занялся ясный и прохладный, но теперь уже становилось жарко.

По широкому изможденному лицу Кайека, по его курчавой иссиня-черной бороде и по обнаженному худому телу катились капли пота. На нем не было ничего, кроме набедренной повязки — полосы грязного миткаля, оторванной от мешка и подвязанной плетеным волосяным поясом. На правом плече Кайек нес три копья и воммеру, а с левого свисал длинный мешок из волокон смоковницы, в котором лежал его большой раскрашенный барабан и музыкальные палочки. Толстушка Нинъюл, запыхавшись, следовала за ним, таща на себе все их пожитки, — на курчавой голове раскачивался узел, на спине болталась прикрепленная к головной повязке большая, сплетенная из травы сумка, через левое плечо был перекинут мешок из-под сахара с топором и мотыгой, а в правой руке она несла палочки для добывания огня и котелок. На ней была синяя юбка, сшитая из очень старого шелкового платья.

Нинъюл фыркнула от запаха испарины, исходившего от ее мужа. Не потому, что запах был ей неприятен. Наоборот, она гордилась этой обильной испариной так же, как его талантом, и даже считала ее одним из проявлений этого таланта. Ее широкие мясистые ноздри расширились, и она подумала о том, как менее знаменитые певцы приходят к Кайеку во время корроборри, чтобы он натер их своим потом. Она радостно вспомнила, какой шумный успех имела последняя песня Кайека — «Скачки в Пайн Крик» — во время недавнего праздника племени Марравуда, на побережье. Если не считать добрых старых песен, люди на корроборри больше всего любили хорошую шуточную песню о привычках белых. Но это приятное воспоминание длилось лишь одно мгновенье. Нинъюл снова увидела согнутые плечи, снова увидела, как он яростно шагает, и опять начала тревожиться, чувствуя, как он борется со своей музой. В полнолуние им предстояло присутствовать на большой посвятительной церемонии племени Маратеил в Пейпербарнсе. Но вот уже почти настало полнолуние, а они с каждым днем все дальше уходят от Пейпербарнса, и Кайек все еще не сочинил песни, которой от него ждут.

Кайек был самым прославленным певцом этих мест. Его песни были известны от Кимберлийских гор до соленых рукавов залива Карпентария. Куда бы ни пришли Кайек и неразлучная с ним Нинъюл, их встречали восторженно, потому что, хотя песни Кайека и опережали его, никогда еще не случалось, чтобы он пришел на праздник без новой песни. Нельзя сказать, чтобы творчество легко давалось Кайеку. Совсем нет! Муза частенько ускользала от него на много лун. И тогда он становился таким несчастным в своем бессилии и ему было так стыдно, что он убегал от своих соплеменников, чтобы вместе со следовавшей за ним по пятам Нинъюл блуждать по зарослям, словно один из тех одержимых знахарей, которых называют мумба.

Подобные муки Кайек переживал и теперь, — вот почему он, не разбирая дороги, продирался напрямик сквозь тростники и бурелом. Они с Нинъюл быстро шли все вперед и вперед, но без всякой цели. Валляби, заслышав их приближение, убегали с треском и шумом. Любопытные белые какаду срывались с прибрежных деревьев, чтобы поглядеть на них, и с пронзительным криком снова взвивались вверх исчезая в тумане. Они шли все дальше и дальше, пока их вдруг не остановил взрыв злобного собачьего лая где-то впереди в тумане.

Кайек вглядывался вдаль, но, услышав, как Нинъюл щелкнула языком, повернулся к ней. Она сделала знак, означавший: «белый человек», — и губами указала налево. Кайек взглянул туда и увидел пеньки нескольких молоденьких деревцев, каких ни один туземец никогда не срубил бы для стоянки. Нинъюл уже раньше сообразила, что здесь поблизости, по-видимому, находится белый, так как заметила свежие следы подков, а перед тем как залаяла собака, ей почудился звук лошадиного колокольчика. Кайек уже на протяжении многих миль ничего не видел и не слышал. Он отвернулся и снова устремил взгляд вперед.

Затем появилась маленькая рыжая собачонка. Увидев их, она зарычала, поджала хвост и убежала, визгливо тявкая. Они услышали, как белый человек закричал на нее, но она продолжала тявкать. Они рассчитали расстояние и секунду простояли неподвижно. Нинъюл посмотрела в туман налево, намереваясь свернуть, чтобы избегнуть того, что ждало их впереди. Но Кайек снова обернулся к ней и прошептал:

— Интайа-тобакка!

Она кивнула. У них уже давно вышел весь табак, и Кайек часто в отчаянии горько жаловался, что, будь у него хоть щепотка табаку, он нашел бы свою песню.

Они осторожно двинулись вперед и через несколько шагов в тусклой дымке увидели стоянку — палатку, навес из коры, очаг, повозку, лошадь и кое-какие инструменты старателя. Кайеку и Нинъюл было известно назначение этих инструментов, потому что они часто работали у золотоискателей. На стоянке был только один белый человек, и никаких признаков туземцев. Белый человек сидел на ящике под навесом, замешивая пресное тесто в промывочном тазу, который держал между ногами, и глядел в их сторону. Его собака молча, но настороженно сидела около него.

Кайек передал Нинъюл свои копья и мешок, но оставил себе воммеру. Нинъюл скользнула за дерево. Кайек медленно пошел вперед. Белый вскоре заметил его и уставился на него выпуклыми голубыми глазами, отнюдь не выражавшими радушие. Кайек остановился у очага. Он немного знал этого белого. Он видел его в Кингарри, где тот разрабатывал заявку, и слышал от туземцев, что он угрюм и легко приходит в ярость. Энди Гэнт, как его звали, был человек лет пятидесяти, плотный и коренастый, с широким красным небритым лицом, песочными с проседью волосами и длинными усами, рыжеватыми и растрепанными.

В этот день Энди Гэнт был особенно не в духе. Из-за сырости у него разболелась печень и кожа покрылась зудящей сыпью; вот почему он среди дня занимался хозяйством, вместо того чтобы на берегу позади стоянки копать золотоносный песок, сбрасывая его в желоб для промывки. Этот каторжный труд — отваливать плотный песок и вымывать из него паршивую крупицу золота — был мучительным во всякое время, но когда болит печень и чешется кожа, он становится просто невыносимым. Весь период дождей Энди Гэнт как каторжный работал на этом проклятом берегу и не добыл золота даже столько, чтобы оплатить харчи, хотя, по некоторым признакам, где-то здесь должна была находиться богатая жила. И почти все время он был один, потому что двое туземцев, которых он привел с собой, бросили его. Теперь он готов был стрелять в первого же чернокожего, который попадется ему на глаза.

Кайек плюнул в огонь, чтобы показать Энди свое дружеское расположение, затем ухмыльнулся и сказал;

— Здорово, хозяин! — Он погладил свою бороду, поставил правую ногу на левое колено и оперся на воммеру.

Вместо ответа Энди поднял потрескавшуюся губу и обнажил большие желтые зубы. Затем он снова занялся своим тестом.

Кайек кашлянул, опять плюнул и проговорил:

— Эй, хозяин, мой ходил долго тебе, эй?

Лицо Энди потемнело. Он продолжал свирепо месить тесто.

Наступила пауза, во время которой Кайек жадно поглядывал на трубку и прессованный табак, лежавшие позади Энди на сколоченном из молодых деревьев столе. Затем он сказал:

— Мой очень хорошо ходил, хозяин. Встал до зари, ходил как черт.

Больше Энди не мог сдержаться. С глазами, пылающими гневом, он вскочил на ноги и заревел:

— Убирайся к дьяволу! Вон отсюда, вонючая, мерзкая, чумазая скотина, пока я не всадил в тебя пулю.

Собака вторила ему, бешено тявкая и прыгая вокруг.

— Чего кричать?! — воскликнул Кайек, опуская ногу.

Энди в бешенстве схватил кирку измазанными в тесте руками и завопил:

— Я покажу тебе, что кричать, сукин сын, попрошайка! Я покажу тебе, что кричать! Попомнишь! — И он бросился на певца.

— Эй, берегись! — завопил Кайек и помчался назад к Нинъюл, а собака летела за ним, хватая его за пятки. Нинъюл ударила ее палкой. Затем они подхватили свои пожитки и побежали назад.

Они остановились у пеньков молоденьких деревьев.

— Марьиди найил! — сердито пробурчал Кайек и плюнул через плечо в знак презрения. Затем он указал губами налево, и двинулся в этом направлении. И хотя их уже не было видно, когда они обогнули стоянку, и шли они очень осторожно, собака Энди мысленно следила за каждым их шагом и заливалась безудержным лаем, стоя возле своего хозяина.

Они прошли не более пятидесяти шагов от стоянки и все еще находились у речной отмели, когда наткнулись на прибрежный эвкалипт, который ночью вырвало с корнем. Кайек остановился, чтобы поискать между сломанными корнями личинки, и вдруг увидел, что в комке кварцевого песка поблескивает золото. Золото было ему хорошо знакомо, но о его ценности он имел не больше представления, чем любой лесной туземец. Он передал Нинъюл свои копья, поднял комок песка и очистил золото от песка. Это был самородок в куске кварца, весом примерно в две унции. Кайек стряхнул оставшийся песок, поплевал на самородок, потер его о бедро, взвесил в руке, затем взглянул на Нинъюл и сказал с усмешкой:

— Кудьинга-тобакка!

Они повернули назад, направляясь прямо к стоянке. Собака почуяла их приближение и захлебнулась яростным лаем. Энди, который теперь возился у огня, сажая в походную печурку свою лепешку, выпрямился и снова стал всматриваться в туман; когда показался Кайек, он издал бешеный вопль, схватил кирку и прыгнул ему навстречу.

— Больше не надо, больше не надо! — крикнул Кайек и протянул на ладони самородок.

Энди уже поднял было кирку, чтобы швырнуть в него, и вдруг увидел золото. Но его собака уже набросилась на Кайека.

— Золото… золото! — завопил Кайек и, кинув самородок к ногам Энди, замахнулся на собаку воммерой. Энди схватил с земли золото, вытаращил на него глаза, затем уставился на Кайека, отбивавшегося от собаки, и бросился отгонять ее киркой.

— Где… где ты его нашел? — задыхаясь, спросил он.

Кайек указал губами направление.

— Там, близко, — сказал он.

— Покажи мне! — Энди весь дрожал от возбуждения. — Покажи мне! — Его голос стал пронзительным. — Скорее покажи мне, где?

Кайек знал симптомы этой лихорадки. Он повернулся и побежал, показывая дорогу.

Энди буквально свалился в яму у корней. Уже через секунду он нашел еще один самородок, весом не меньше унции, а затем ему попался очень большой — с гусиное яйцо. Он повернул свое подергивающееся лицо к Кайеку и закричал:

— Иди к стоянке. Принеси кирку и лопату. И топор. Живей, живей!

Кайек сделал было движение, чтобы идти, но затем повернулся к Энди и сказал:

— Я голодный табак, хозяин.

— Табак там, на стоянке.

— Нет трубка, хозяин.

— Трубка тоже там, — вопил Энди. — Бери ее. Бери все что хочешь. Только поскорее.

Кайек помчался к стоянке. Нинъюл, стоявшая в отдалении, положила на землю пожитки и побежала за ним. Инструменты Энди принесла она: Кайек задержался на стоянке, чтобы отрезать табаку и набить трубку Энди; когда он подошел к очагу, чтобы зажечь трубку, он нашел там и выпил кварту крепкого холодного чая. После этого он направился обратно к дереву, блаженно попыхивая трубкой.

Теперь возле Энди на камне уже лежал добрый десяток самородков, и он продолжал рубить корни с неистовым, безумным ожесточением. И наконец, остановившись, чтобы перевести дыхание, он посмотрел на Кайека сумасшедшими глазами. Он опустил топор, подошел к Кайеку, положил ему на черное худощавое плечо огромную мокрую волосатую руку и нежно забормотал ему в лицо:

— Спасибо, брат, спасибо. Это то, чего я искал всю жизнь. И всем этим я обязан тебе. Да, тебе; а я-то тебя чуть не прогнал.

Он так тряхнул Кайека, что тот зашатался.

— Я этого не забуду, — продолжал Энди, чуть не плача. — Клянусь, не забуду! Я позабочусь о тебе, брат, ты не беспокойся. Я буду тебе платить столько, сколько ни один чернолицый не получал. Я буду тебе платить больше, чем получает белый. Я люблю тебя! Я куплю тебе все, что ты захочешь. Да благословит тебя господь!

И он снова кинулся к корням.

Некоторое время Кайек глядел на него. Затем он сказал:

— Эй, хозяин, я и жена голодный, еда.

Энди перестал рубить и, задыхаясь, проговорил:

— На стоянке много еды. Бери все. Бери всю жратву. А когда придешь назад, принеси еще кирку и лопату. И таз. В печке лепешка. Съешь ее! Ешь все, что хочешь, брат. Все, что есть у меня, — все твое.

Кайек повернулся и сделал знак Нинъюл; она подняла с земли вещи и пошла за ним к стоянке.

Они сидели у печки, поглощая мясо, горячую лепешку с патокой и жадно глотая чай, сладкий, как сироп, в то время как издали доносился шум радостной работы ликующего Энди. Затем они по очереди стали затягиваться трубкой. Дважды Энди кричал им, чтобы они пришли посмотреть новые сокровища, которые он добыл из земли. На первый зов ответил Кайек. На второй ответила Нинъюл, потому что Кайек — поэт Кайек — устремил глаза в огонь, что-то напевая про себя, и ничего не слышал. Вдруг он вскочил, хлопнул себя по бедрам, танцуя сделал несколько шагов и начал петь:

Кайек повернулся к Нинъюл, — ее глаза сияли и губы дрожали. Один миг он пристально смотрел на нее, затем начал хлопать в ладоши и топать ногой.

Тяжело дыша, он остановился перед Нинъюл. Она вскочила и радостно закричала:

— Яаккараи!

Затем в редеющем тумане снова прозвучал голос Энди:

— Эй, брат, иди сюда! Иди скорей! Погляди, что ангелы положили здесь для тебя и меня. Господи!.. — Он судорожно всхлипнул.

Кайек несколько мгновений смотрел в его сторону. Затем он повернулся к Нинъюл и сделал знак. Она направилась туда, где лежали их пожитки. Он последовал за нею, собрал свои вещи, вскинул их на плечи и быстро пошел вниз по реке, изо всех сил торопясь на празднество в Пейпербарнс.

 

Это следы курицы

Перевод Н. Ветошкиной

Миссия Мапун раскинулась на западном берегу полуострова Кейп-Йорк. Именно там я впервые встретил Элана и Раймонда.

Раймонду было четыре года, а Элану шесть. Они были сыновьями мистера Кейна, главы миссии Мапуна.

Вначале наши беседы шли сдержанно, потом знакомство достигло той стадии, когда каждый из нас уже проникся к другому уважением, и мы стали затевать длинные дискуссии на всевозможные темы, во многом находя общий язык.

Элан и Раймонд постоянно снабжали меня разными сведениями и настаивали на том, чтобы я заносил их в свою записную книжку и впоследствии где-нибудь использовал.

Раймонд был крепкий, подвижной мальчишка. Его прекрасное тело было темно-коричневым от загара; он, так же как и его брат, носил только короткие штанишки. Раймонд с готовностью пускался в любое рискованное предприятие, а Элан охотно уступал ему, признавая его явное превосходство в этом отношении и постоянно восхваляя смелость и отвагу Раймонда.

Элан не отличался столь крепким сложением, как Раймонд, и его больше влекли интеллектуальные приключения в царстве философии.

Раймонд всякий раз с нетерпением ждал его глубокомысленных замечаний, и когда Элан начинал излагать свою точку зрения по тому или иному вопросу, Раймонд выслушивал его с почтительным вниманием.

Как раз в это утро мы втроем говорили о домашних животных, и Элан рассказал нам следующую историю:

— У меня был поросенок, но он подох, и у Раймонда был поросенок, но он тоже подох. Мой поросенок выбежал в дождь из дому — топ-топ-топ-топ. А потом вбежал обратно — топ-топ-топ-топ. А потом снова выбежал на дождь — топ-топ-топ-топ. Он лежал под дождем, и Рози — это наша повариха — подняла его и поднесла к огню. Она объяснила, что он согреется и откроет глаза. Но он их не открыл. После этого он подох, по-настоящему подох. Я ревел всю ночь.

— Очень жаль, когда животные подыхают, — заметил я.

— Да, — сказал Элан, — как плохо все устроено: маленьким детям дают маленьких животных, а те подыхают. Например, щенки. Взрослый не играет с собакой, и ему все равно, если собака подыхает. Дети играют с собаками и очень по ним горюют, когда они подыхают.

Как-то, когда я отдыхал, сидя на песке, Элан вразвалку подошел ко мне. За ним плелись Раймонд и какой-то темнокожий мальчик.

Они остановились передо мной и потребовали, чтобы я выполнил обещание, которое дал им утром.

— Ты не забыл о прогулке? — спросил Элан.

— Нет, — ответил я, — будет прохладнее, пойдем.

— А мне уже прохладно, — заявил Раймонд.

— Правда? — без особого энтузиазма откликнулся я.

— Мы готовы, — сказал Элан. — Надо, чтобы вы были готовы, а за нами дело не станет.

Темнокожий малыш не произнес ни слова. Он стоял позади, сосал палец и пугливо смотрел на меня.

— Хорошо, — сказал я. — Пошли.

Раймонд, будучи истинным джентльменом, положил руку на плечо темнокожему мальчугану и сказал:

— Это Джон. Он пойдет с нами. Он нам нравится.

Я почувствовал, что это решительное заявление было сделано в предвидении возможного возражения с моей стороны, и разрядил напряженную атмосферу, воскликнув;

— Здравствуй, Джон, ты и мне нравишься.

Джон был молчаливым спутником, но хорошим товарищем, и Раймонд сделал из него наперсника своих тайн; то и дело, обняв его за плечи, он что-то с таинственным видом шептал Джону на ухо. Что это были за тайны, я никогда не мог догадаться. Они задерживали наше продвижение, но не влияли на наши планы.

Мое внимание привлекли следы на песке. Каждое утро я мог по ним догадаться, где проползали ящерицы, жуки или змеи. Все живое, что двигалось по мелкому песку под кокосовыми пальмами, оставляло на нем свои следы.

— Никогда не видел здесь ящериц, а на песке полно их следов, — заметил я.

— Они выползают только по ночам, но я их видел, — сказал Элан.

— Должно быть, и змеи тоже выползают по ночам, — пробормотал я.

— Почти все звери выходят гулять по ночам, — сказал Джон.

— А вот следы ястреба, — объявил Раймонд и присел на корточки рядом с обнаруженными следами.

Я взглянул на следы.

— Нет, это следы курицы, — поправил я.

Раймонд еще раз быстро оглядел следы.

— Нет, ястреба, — сказал он и плотно сжал губы.

— Курицы, — упрямо повторил я.

— Ястреба.

— Курицы.

Положение становилось щекотливым. Нашей экспедиции угрожала опасность. Я не мог придумать выхода и мысленно уже предвидел, что нам придется расстаться.

Тогда вперед выступил Джон и стал изучать следы; на лбу его при этом образовалась легкая морщина. От комментариев он воздержался, но я заметил, что, отойдя, он стал рядом с Раймондом. Это было плохим знаком.

Элан решил взять дело в свои руки. Он присел около следов и, обратившись к Раймонду, сказал;

— Это все-таки следы курицы, Раймонд, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Но во всяком случае Раймонд уже находил следы ястреба.

— И не раз, — тут же вставил Раймонд.

Джон подтвердил это, усиленно зачесавшись.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — сказал я.

Опасная минута миновала.

Мы поднялись все втроем и отправились дальше, рассуждая о следах вообще.

— А ты запишешь то, что мы тебе рассказали, когда придешь домой? — спросил Элан.

— Запишу.

— Ну, так не расспрашивай больше никого о следах. Мы тебе о них все, что можно, рассказали.

— А я и не подумаю кого-нибудь расспрашивать, — сказал я. — Вы сообщили мне все, что меня интересовало.

— Мы еще гораздо больше знаем, — сказал Элан. — Если ты будешь ходить с нами гулять, мы тебе еще многое другое о следах расскажем. Правда, Раймонд?

— Да, — сказал Раймонд.

Восхищенный взгляд, который Джон бросил на Раймонда, свидетельствовал, что и он согласен с этим замечанием.

Я предложил побродить по воде у берега моря, но быстрый возглас Раймонда: «Ну нет!» показал, что я предложил что-то очень опасное.

— Там водится медуза с длинным синим жалом, — сказал Элан. — Она может погнаться за тобой, и тогда ты на всю жизнь умрешь.

Проблема смерти заинтересовала Элана. Наше внимание привлекло мертвое насекомое, тело которого было сплошь облеплено муравьями.

Лицо Элана помрачнело, отражая его мысли. Он сказал;

— Оно тоже было когда-то живым. А теперь, посмотрите-ка, мертвое. Никогда больше не будет ползать по дереву.

— Оно умерло, чтобы муравьи могли жить, — сказал я.

— Оно лучше муравьев, — сказал Элан, — и в первую очередь должно жить оно, а не муравьи.

На дереве висела веревка; Раймонд ухватился за нее и стал бешено раскачиваться, изо всех сил стараясь взлететь повыше. Вдруг он выпустил веревку, пролетел по кривой в воздухе и с глухим стуком упал на мягкий песок, несколько раз перекувырнувшись. Джон подбежал к Раймонду, чтобы помочь ему подняться, но тот уже встал сам, гордо ухмыляясь.

— Когда ты вырастешь, ты сможешь выступать в цирке на трапеции, — сказал я.

— Раймонд может все, — сказал Элан, а затем прибавил: — Иногда мне очень хочется быть большим.

— Вы поистине счастливчики, — сказал я. — Сейчас вы маленькие, но знаете, что когда-нибудь станете большими, а вот большие знают, что уже никогда не будут маленькими, — и это очень печально.

— Значит, когда человек маленький, он может быть сразу и маленьким и большим?

— Да. Видишь ли, вот я большой, но я уже не могу стать маленьким. Это очень печально. Ты маленький, но зато ты знаешь, что станешь большим. Осознавать это должно быть очень приятно.

— Я потому хочу быть большим, — сказал Элан, — что хочу быть смелым.

— И я. Я тоже хочу быть смелым, — сказал я.

— Чтобы быть смелым, обязательно надо быть большим?

— Нет.

— Можно же быть большим и маленьким сразу, правда?

— Да. Вот как ты, например.

— Ну! — смущенно воскликнул Элан и босой ногой ковырнул песок.

— Разве горячий песок не обжигает тебе ноги?

Я тоже был бос и несколько минут назад делал отчаянные прыжки, чтобы попасть под тень дерева.

— Когда я был маленький, то обжигал, — сказал Элан. — Но теперь у меня ноги огрубели. Смотри! — И он стал на самый солнцепек.

— Этот песок испек бы мне ноги, — сказал я.

— В нем можно даже яйцо испечь, — сказал Раймонд.

— Однажды курица снесла здесь яйцо, а мы его нашли, — сказал Элан, — и оно было печеное. Не мешало его еще на огне подержать, но только чуть-чуть.

Мы подошли к опушке пальмовой рощи, которая защищала от солнца строения миссии. Перед нами расстилалось широкое пространство зеленого поля, за которым начинался лес; в густом, колеблющемся над землей знойном воздухе очертания деревьев казались искаженными.

Я заметил, что у Раймонда на шее висит медный свисток. В свисток был вделан компас, по которому он время от времени справлялся. Сначала он пронзительно свистел в свисток, а затем выхватывал его изо рта и пристально смотрел на компас, словно ища в нем важных указаний.

— С компасом мы не можем заблудиться, — заявил он мне, желая объяснить, почему он так часто изучает движение его иглы.

— А как он работает? — спросил я. — Почему мы с ним не можем заблудиться?

— Нужно идти туда, куда указывает вот эта прыткая штука, — объяснил он.

— Но посмотри-ка! — воскликнул я. — Она ведь указывает совсем в другую сторону, — и я кивнул на деревья, которые росли в противоположной от дома стороне. — Если пойдешь туда, наверняка заблудишься.

— С моим компасом мы не можем заблудиться. Правда ведь, Элан?

— Не можем, — подтвердил Элан. — Мы дойдем до пляжа и потом по пляжу прямо к дому.

— Вот видишь! — торжественно заявил Раймонд.

— Тогда пойдем туда, куда он указывает, — предложил я.

Мы двинулись вперед по зеленой луговине и подошли к большой проволочной западне для ловли ворон. Внутри валялась куча костей и высохших внутренностей и сидела одна ворона. Птица испугалась нас и начала бешено метаться в клетке, ушибаясь о проволоку.

Элан, словно гид на экскурсии, объяснил мне:

— Это западня для ворон. Вороны попадают вот сюда, — он указал на воронкообразное отверстие наверху, — и не могут выбраться обратно. Тогда надо взять палку, просунуть руку вот сюда и убить ее. — Он просунул палку в дыру и ударил ворону. Птица бешено заметалась, открыла клюв и стала часто дышать.

— Не делай так. Это жестоко, — сказал я.

— Ворон надо убивать, — твердо заявил Элан.

— Но ты ее просто мучаешь, — сказал я. — Надо убивать сразу.

Он вытащил палку и с беспокойством посмотрел на птицу.

— Ворона — это ошибка природы, — сказал он. — Все, кого нужно убивать, это просто ошибка природы.

Не успел я придумать ответ на это замечание, как Элан повернулся ко мне и сказал:

— Что ты еще хочешь узнать о воронах?

— Пожалуй, больше ничего.

— Ну так ты больше никого не расспрашивай. Мы тебе все о воронах рассказали, ты можешь это записать, когда вернешься.

Мы отошли от западни и углубились в заросли дикой акации и казуарины. Тут я остановился и взял на себя роль руководителя разведывательной партии.

— Станьте ближе, — скомандовал я.

Они собрались вокруг меня, и от тона, которым я это сказал, лица их сделались серьезными.

— У нас осталось мало воды, друзья, — сказал я им торжественным голосом. — Неизвестно, хватит ли у нас сил добраться до цивилизованного мира. Нам осталось идти миль сто, и только наш друг Джон может нас выручить.

Это заявление заметно смутило Раймонда, который, видимо, очень мало верил в способности Джона как проводника. Он быстро взглянул на свой компас, а потом назад, в сторону домов миссии, видневшихся сквозь деревья.

Это придало ему уверенности, и он заметно повеселел.

— Нам осталось сто миль, — возбужденно повторил он.

— Веди нас, Макдаф, — сказал я Джону.

— Его зовут Джон, — сказал Раймонд.

— Веди нас, Джон, — повторил я.

Джон пошел вперед; ступал он изящно, как ходят только дети туземцев.

Позади него, задрав головы, размахивая руками и высоко поднимая ноги, шагали Раймонд и Элан.

Джон был неутомим и увел бы нас в Центральный Квинсленд, если бы я не приказал остановиться и проверить направление по компасу.

Поблизости росло наклонившееся к земле дерево, как раз такое, по каким любят лазить ребятишки, и я приказал им взобраться на него и посмотреть, не видно ли вокруг «признаков жилья».

Дерево оказалось приютом злых зеленых муравьев; они облепили ноги мальчиков и с верхних веток падали им на голые спины.

Я стоял около наклонного ствола, и моя голова находилась как раз на уровне ног мальчиков, так что я видел, как после каждого муравьиного укуса на их коже вскакивали волдыри.

Однако ребятишки не обращали на это внимания; они машинально смахивали муравьев свободной рукой и продолжали ползти дальше.

Но тут нас облепили москиты.

Они целой тучей прилетели с деревьев и обратили нас в бегство, преследуя вплоть до самых ворот миссии.

Здесь мы расстались, и здесь Джон внес свой единственный вклад в нашу дневную беседу;

— А все-таки это были следы курицы, — сказал он.

 

«Прочь с дороги, мразь»

Перевод Е. Элькинд

Эти записи делались в не совсем обычной обстановке: в самолете над Индо-Китаем, в рангунском кафе, в китайской джонке, недалеко от Гонконга.

Он жалел теперь, что писал в дневнике так неряшливо. Карандаш стерся, и слова едва можно было разобрать. Писать следовало ручкой, а ручку он где-то потерял.

Он отодвинул словарь и записную книжку и облокотился о стол. Беспокойно провел рукой по волосам.

Сейчас предстояло только выбрать наиболее яркие куски для статьи, которую ему заказали. Много времени на это не уйдет. Он слышал, как в смежной комнате жена расставляет тарелки. Вступление надо бы набросать до обеда. Главное — начать, потом все пойдет гладко. Нужно только найти связующую нить, что-нибудь колоритное, поромантичней.

На ковре возле его кресла примостилась девочка. Ей было четыре года, у нее были пухлые щеки и голубые глаза. Девочка сидела, поджав под себя колени, и локтями упиралась в пол. В таком положении лицо ее было совсем близко от листа бумаги, на котором она что-то рисовала цветным карандашом. Девочка быстрыми порывистыми движениями то и дело меняла позу, не столько для того, чтобы легче было рисовать, а просто чтобы сидеть было удобней.

Она рисовала коров и беспрерывно говорила сама с собой, проводя резкие, неуклюжие линии синим карандашом:

— Коровы, коровы, коровы, коровы. Две коровы. А это забор.

Неожиданно девочка встала, повинуясь необходимости разрешить какой-то мучивший ее вопрос, от которого рисование на время ее отвлекло. Она подошла к отцу и легла животом поперек ручки его кресла. В такой позе можно было говорить и одновременно дрыгать ногами.

— Папа, — сказала она, — в детском саду знаешь чего?

— Да, доченька, — рассеянно сказал он, — что ж там такое?

— Когда я пришла в детский сад утром, то знаешь чего?

— Нет, не знаю, — сказал отец, делая в дневнике пометку красным карандашом.

— Ну вот, я хотела сесть на качели. Хоть с краюшку. На короткий конец. Маргарет и Джин там сидели, и я села к ним. А потом я съехала и чуть не упала. А девочка на другом конце, Грейс, она говорит: «Прочь с дороги, мразь». Вот как она сказала.

Отец мгновенно повернулся к ней.

— Что такое?.. Как она сказала?

— Она сказала: «Прочь с дороги, мразь!»

Девочке было приятно, что слова ее произвели на отца такое впечатление. Она чувствовала себя жертвой большой несправедливости. Теперь это получило должное признание.

— Что ты можешь об этом знать? — едва слышно произнес отец, глядя в одну точку.

Под тяжестью неожиданно нахлынувшей горечи он вдруг почувствовал себя усталым и постаревшим. Он думал, что как щитом оградил эту девочку от всех бед, а теперь что-то гадкое проскользнуло у него за спиной и коснулось его ребенка.

Он повернул голову и крикнул жене:

— Ты слышала? Как тебе это нравится?

— Да, она уже говорила мне, — отозвалась жена, — и это в приходском детском саду!

Отец буркнул что-то невнятное.

— Ее надо было стукнуть, да, пап? — сказала девочка. — Ведь она нехорошая?

— Она нехорошая, но драться не надо. Драться вообще никогда не надо. Так делают только плохие дети. Она очень плохая девочка, раз она говорит такие вещи. За такие слова нужно шлепнуть как следует.

— Шлепнуть — это все равно что стукнуть, да, пап?

Вопрос поставил отца в тупик. Он потер лицо ладонью.

— Да, — сказал он неуверенно, — это, собственно, одно и то же.

— А что надо было сделать, папа?

— Делай всегда, как я говорю, доченька, — вмешалась мать. — Повернись к ней спиной и отойди. Если девочка говорит такие слова, не нужно с ней разговаривать. Пускай она качается, а ты отойди.

Дочь один раз уже отклонила такое решение вопроса, как совершенно неудовлетворительное, но сейчас мать говорила убежденно, а отец молчал. И она опять взялась за карандаши. Отец наклонился над дневником.

«…Не успел ты приехать в Гонконг, как один англичанин сказал тебе это. Ты помнишь, тот чиновник в белом костюме. Вас познакомил пилот.

— Вы еще новичок на Востоке, — сказал он за кружкой пива. — Если позволите, я дам вам два-три полезных совета. Я ведь прожил здесь чуть ли не всю жизнь.

Ты что-то пробормотал в подтверждение его права давать тебе советы.

— Будьте осторожны в выборе знакомых, — продолжал он. — Общество не простит вам, если вы с первых же шагов будете знаться не с теми, с кем надо. А что касается китайцев, держитесь вежливо, но потверже. Они частенько дерзки. Пусть они всегда уступают вам. Сила для них — самый веский довод. Это грязный народ и обычно нечестный. Иногда кули лежат здесь прямо посреди улицы. Бывает, что и не подвинутся, когда надо пройти. Оттолкните их ногой. Не забывайте, вы белый, — нам надо оберегать свой престиж.

Затем отель и эта женщина с тонкими губами и жестким взглядом — та, что играла в бридж и была замужем за полковником.

— Вы хотите интервьюировать рикш? Но это же невозможно. Это животные, они не могут выражать свои мысли. И потом это просто не принято.

А вечером ты кликнул его в душной темноте. Он подбежал, неуверенно подняв к тебе усталое, мокрое от пота лицо. Ты сидел в его коляске со странным чувством унижения, стыда… Он был уже стар для рикши — ему было лет тридцать — и по сравнению с легко обгонявшими его более молодыми рикшами, казалось, еле передвигал ноги.

Он не кричал, чтобы дали дорогу. Его изъеденным чахоткой легким и без того не хватало воздуха. Он низко наклонил голову, судорожно напрягая остаток сил — грошовый остаток единственного товара, кроме которого ему за всю его жизнь нечего было продать. Он бежал по узеньким улочкам, благоухающим и зловонным, мимо домиков с вертикально висящими вывесками, потом зашатался, наклонился вперед и стал опускаться на землю.

Но ты видел, как тело его начало оседать, ты вцепился в подлокотники и удержался в коляске. Когда ты вылез, он лежал, уткнувшись в сточную канаву головой, изо рта его струйкой текла кровь.

Ты обнял его за плечи и оглянулся, — ты был уверен, что на помощь уже сбегается народ. Но никто не остановился. Прохожие, едва взглянув, шли дальше. Какой-то европеец в полотняном костюме торопливо отвел глаза и прошел мимо.

Ты был еще новичком на Востоке. Почти все они кончают, как этот, — с кровавой пеной на губах.

«Они здесь мрут как мухи, — сказали тебе. — Смерть для этих людей — пустяк».

В гавани плавает мертвый младенец, тихо колышутся маленькие руки и ноги. Ты стоишь на пароме и смотришь, а вокруг разутюженные белые костюмы поворачиваются к перилам спиной.

Куда деваться от этого ужаса!

Младенцы в сточных канавах, младенцы привязаны к согнутым спинам, младенцы, задыхаясь, ловят воздух ртом… золотушные, со слезящимися глазами, в гнойных болячках…

«Благословение божие почиет на Гонконге», — сказал один посетивший Гонконг кардинал, вдохновленный плодовитостью нищих…»

— Папа, если я повернусь К ней спиной, то уж я никогда не покачаюсь на качелях?

Девочка оставила карандаши и опять стояла возле его кресла. Все еще думая о другом, отец повернул голову. Неожиданно серьезный тон ее голоса вернул его К действительности, и вопрос девочки занял его внимание целиком.

— Да, — сказал он решительно, — тогда уж ты никогда не покачаешься.

Он достал из кармана пачку табаку и свернул папиросу; дочь не спускала с него глаз.

— Эта девочка больше тебя? — спросил он.

— У-у, она больше. Она, знаешь, какая большая!

— Мда-а, — протянул отец и, как бы про себя, добавил — Такую, пожалуй, не стукнешь!

— Пожалуй, не стукнешь, — с готовностью согласилась дочь.

— И вообще драться нельзя.

— Вообще драться нельзя, правда, папа?

— А на качелях были еще девочки?

— Были. Она всех оттолкнула на тот конец, где можно руку ободрать, а сама села на хороший конец.

Девочка немного подумала и сказала:

— А на хорошем конце было сколько хочешь места. Я только хотела с краюшку сесть, с самого краюшку.

— Вот ведь какая девчонка, — сказал отец. — Жаль, что меня там не было, я бы ей не позволил толкаться!

Девочке эта мысль понравилась:

— Ты бы ей не позволил, правда? — В голосе ее снова появилась настойчивость: — А что надо было сделать, папа?

— Не мешай отцу, доченька, — вмешалась мать. — Ему надо работать. Я тебе сказала, эта девочка нехорошая. Если она опять будет так говорить, совсем отойди от качелей. Отвернись от нее и отойди. Ну, нарисуй скорей маме собачку.

Девочка нехотя взялась за карандаши. Отец стал медленно перелистывать страницы дневника, потом снова задумался.

«…В этот вечер в Рангуне американка с цветами могра в волосах, сидя за столиком открытого кафе на Могол-стрит, кормила нищих. Погружая в рис, какаб и керри свои тонкие, унизанные перстнями пальцы, она перекладывала остатки с ваших тарелок в ржавые миски матерей, держащих детей на руках.

— Ну, хватит, — сказала она, брезгливо морщась, когда они снова потянулись к ней. — Подите прочь.

Тут же, насупившись, сидел ее муж; и ты чувствовал себя пленником этого круга, где общаться с народом означает лишь бросить подачку нищему.

— Сегодня я прочел объявление в газете, — сказал ты. — Группа бирманцев устраивает вечер, посвященный старинной бирманской музыке. Начало в восемь, и будет это… тут у меня записано, — и ты вытащил из кармана листок с адресом. — Я думаю пойти.

— Ни в коем случае, — сказал муж. — Этот район пользуется дурной славой. И потом ведь все это чисто туземное.

— Потому-то я и иду.

Она внимательно смотрела на него, пока он говорил, и вдруг, подчиняясь внезапному капризу, сказала тоном, не терпящим возражений:

— Мы все пойдем.

Комната была тесная, со всех сторон повернулись к вам удивленные лица бирманцев. И она, декольтированная, с вызывающей смелостью бесцеремонно расталкивала вежливо пропускавших ее людей.

К вам подошел председатель. Он был очень рад вашему приходу; Приятно познакомиться с европейцами, которых интересует культура его страны. Если угодно, он будет переводить. Выступают большие знатоки саунг геук — старинной бирманской арфы. Исполнять будут древние бирманские песни.

А кругом теснился народ, старики и молодые, горя одним желанием — слушать.

За решетки распахнутых окон цеплялись худые руки тех, кто стоял на улице. В темноте поблескивали белки глаз и зубы.

Ты был взволнован тем, что все эти люди, еще недавно казавшиеся тебе непостижимыми, ждут сейчас того же, что и ты. Вокруг стояла чуткая тишина, и язык этой тишины был понятен тебе.

А потом вышла старая-старая бирманка, изборожденная морщинами, и под аккомпанемент арфы высоким пронзительным голосом запела протяжную, словно вопль, песню.

Сидевший позади юноша наклонился к твоему, плечу и стал тихо говорить:

— Эта песня о жившей когда-то бирманской принцессе. Она ждет возлюбленного. Он не идет, — и вот она плачет одна.

Горестная жалоба песни лилась тебе в сердце, как неподдельное выражение человеческой печали.

Но тут американка стиснула твое колено и прошипела:

— Я больше не могу. Уйдем отсюда. Эта старая карга так визжит, — я, кажется, с ума сойду.

Потом ее муж протискивался к выходу, очищая для вас с ней дорогу; люди с нескрываемым пренебрежением поднимались, чтобы дать вам пройти; пение прекратилось, наступившая тишина звучала как приговор. Ты готов был провалиться сквозь землю!

И вот вы на улице.

— Это какие-то бесноватые, — говорила она с презрением. — Еще минута, и я бы, кажется, сама завизжала. Пойдемте выпьем чего-нибудь…»

Он отшвырнул дневник в сторону и встал из-за стола. Потянулся и зябко передернул плечами, словно стараясь стряхнуть с себя что-то неприятное. Посмотрел на сидящую около кресла девочку.

— Значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» Она так говорит?

Девочка уронила карандаши и быстро встала. Какие-то новые нотки в голосе отца сказали ей, что сейчас злополучный вопрос будет разрешен иначе — не так, как предлагала мать, и она, повеселев, взяла его за руку.

— Да, — сказала она. — А я не хочу отворачиваться и уходить, потому, что я очень люблю качаться.

Он подхватил ее на руки.

— Доченька, — сказал он, — не надо, никогда не надо отворачиваться и уходить. Ведь качели для того и сделаны, чтобы ты и другие девочки на них качались. И не на том конце, где можно руку ободрать, а на хорошем. И если эта плохая девчонка говорит тебе: «Прочь с дороги, мразь!» — значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» всем другим девочкам, которые меньше и слабее ее. Собери-ка ты всех других девочек и скажи этой нехорошей девчонке, что хочет она или не хочет, а все вы будете качаться на качелях. И так вас будет много, что ей волей-неволей придется подвинуться и уступить. Поняла, дочка?

— Да, — сказала девочка, радостно улыбаясь.

 

Солнцу навстречу

Перевод Н. Ветошкиной

— Кажется, там утка?

— Где?

— Только что села на воду. Погоди. Вон она, видишь? Возле тех камышей.

Лежащий на земле мужчина приподнялся на локте. Халат его был распахнут, и на голой груди блестели капли воды. Волосы после купанья были еще влажные. Рядом на земле лежала аккуратно сложенная летная форма.

Несколько поодаль от него, в одних трусах, стоял мальчик. Тело его было бронзовым от загара.

Болото, поросшее колючей травой, подступало почти к их ногам. На сверкающих островках воды темнели стебли сломанного камыша. Подальше, в том месте, где рос бакаут, дно становилось глубже, а позади зарослей бакаута, захваченные разливом красные эвкалипты устилали поверхность болота своими листьями.

— Там их две или одна? — спросил мужчина, внимательно оглядывая болото.

— Кажется, две. Они ведь всегда вдвоем держатся, правда?

— Как правило. Никак не разгляжу. Где ты их увидел?

— Да вон прямо там, — мальчик указал рукой. — Ну, теперь видишь?

— Да, верно.

— Это утка?

— Точно, утка.

— А почему она такая маленькая?

— Когда они плывут, они всегда кажутся маленькими, потому что часть тела у них погружена в воду. Но вторую я не вижу.

— Вероятно, только одна и была. Мне просто показалось, что две. Может, вернемся и захватим ружье?

Мальчик весь горел от волнения. В голосе его слышалась мольба.

— Да-а, — медленно протянул мужчина, — пожалуй, можно.

Он следил за уткой со все возрастающим интересом.

— Любознательная утка. Смотри, как она вертит головой во все стороны. Ей все интересно. Кажется, действительно небольшая утка, — с удивлением добавил он.

— Пойдем за ружьем? — нетерпеливо перебил мальчик. — Когда вернемся в город, я смогу сказать ребятам, что подстрелил утку.

— Давай немножко понаблюдаем за ней, — попросил мужчина. — Какой у нее счастливый вид, прямо глаз не оторвешь, словно у человека, вернувшегося в отпуск домой. Ты видел, как она села на воду?

— Да. Она вон там пролетела, а потом я видел, как она скользила по воде. Ну, теперь пойдем?

— Странно, что она одна, — пробормотал мужчина. — Не понимаю, почему она кажется такой счастливой, если она одинока. Гляди-ка, она к нам плывет. Черт возьми! Это забавно. Совсем как ручная!

— Ну, скорей. Пошли за ружьем.

— Ладно, — согласился мужчина. — Ты один сходи за ним. А я послежу за уткой.

Мальчик стал надевать сандалии.

— Смотри только не спугни ее, хорошо? — взволнованно попросил он, и мальчик ушел, осторожно ступая между сухими сучьями, которыми была устлана земля под речными эвкалиптами.

Овцеводческая ферма находилась на гребне холма, возвышавшемся над болотом. Мальчик припустился бегом.

Утка взмахнула хвостом и поплыла, лавируя между болотной травой. Быстро озираясь по сторонам, она выплыла на свободную воду среди стволов бакаута, потом вдруг взъерошила перья и, махая крыльями, постояла на воде. С удовлетворенным видом снова погрузившись в воду, она продолжала свое веселое плавание.

Мужчина встал. На лице его было восхищение, смешанное, однако, с грустью; губы дрожали. Он следил за маленькой уткой с таким напряжением, словно от этого зависела его жизнь.

Ему вдруг захотелось подержать эту птицу в руках, почувствовать теплое биение ее сердца, ощутить в ней пульс жизни, силу, способную вознести ее выше облаков…

Страстное желание прикоснуться к этой силе, которую она берегла, как сокровище, одолевало его. У него эту силу отняли.

Птица жила своей бессознательной, непорочной жизнью, жизнью тихих, окаймленных бакаутом, неподвижных болот, где тишина нарушалась только мирными звуками природы, чистое небо никогда не сотрясалось от воплей ужаса, а солнце не сверкало на стали оружия.

Птица могла смотреть вокруг, прислушиваться и не пугаться того, что она видит и слышит. Она могла взлететь ввысь, подняться над насыщенными испарениями джунглями и полететь солнцу навстречу…

Он стиснул кулаки.

В ту ночь, когда японцы высадились в Новой Британии, Джим был рядом с ним… стук моторов над темной водой… зеленые вспышки… высадка…

«Пусть получат сполна». Вопли… Крики…

«Поддай им жару».

Пляж Ралуана, их пулеметы, прочесывающие проволочные заграждения… «Черт, черт, черт», — беспрерывное бормотанье Джима. Рассвет… Кровь… Бойня…

Бурые от крови волны, нахмуренные, словно усталые от тяжести трупов… тела, вздымающиеся и падающие, волны подымают их осторожно, а бросают с отвращением… Катер за катером, плывущие по человеческому месиву.

Японцы, остановленные проволочным заграждением. Пулеметы обстреливали их с флангов, косили, словно пшеницу. А они все подходили… Живые карабкались по мертвым, мертвые нагромождались баррикадами, а позади этих баррикад плюющие свинцом катера врезались в песок…

Во рту он ощущал соленый привкус… сердце тупо билось в груди… А потом он глухо пробормотал что-то и скрючился от боли…

И голос Джима: «Куда тебе угодило? Держись! Черт бы их побрал!»

«Ничего страшного! Все в порядке».

Японцы шатаются, падают, и все новые лезут на проволоку по трупам своих убитых. Лезут… топчут мертвецов. Бесчисленные, как саранча.

И вот наконец последняя атака… И джунгли… Долгий, с боями, путь домой…

Смерть! Смерть! Смерть!

Он обернулся и увидел, что мальчик бежит к нему; в руках у него было ружье.

Мужчина снова поглядел на утку. Она плыла по открытому месту, рассекая серебристую гладь воды, превращая ее в сверкающие на солнце брызги.

Подняв с земли палку, мужчина швырнул ее так, что она с всплеском упала позади утки.

Птица взметнулась, заскользила по воде; ее лапы, касаясь поверхности, чертили две борозды. Она взлетела ввысь и закружила, накреняясь по ветру так, что на какое-то мгновение стали хорошо видны ее распростертые крылья и все ее коричневое тело.

Спустя немного она снова села далеко в камышах.

— Ну вот, теперь все пропало, — негодуя произнес запыхавшийся мальчик, — теперь нам ее ни за что не подстрелить.

Мужчина наклонился и поднял с земли свою форму.

— Да, теперь нам ее ни за что не подстрелить, — повторил он.

 

Глупый щенок

Перевод Н. Ветошкиной

Глупый щенок вечно куда-нибудь спешил. Я никогда не видел, чтобы он спал, или просто лежал, или хотя бы спокойно стоял на месте. Вечно он был в движении, и вид у него при этом был такой, словно он обременен заботами.

Я гостил на овцеводческой станции в Риверине, где жил этот Глупый щенок. Приятно было забыть о городе, приятно вставать по утрам, дышать лесным воздухом, смотреть, как качаются растущие вокруг фермы деревья, и знать, что совсем рядом обитают кенгуру, а позади деревьев, в долине, поросшей высокой травой, бродят страусы эму.

Хозяина моего звали Бен Филлипс. Это был старый добрый человек. Он носил бороду и любил собак. Держал он целую свору. Каких у него только не было: и овчарки, и кенгуровые, и борзые — всевозможные породы. По субботам сыновья Бена брали с собой на охоту всю эту визжащую, лающую свору. У собак были странные клички. Прыгун — сторожевая собака, злобный пес, делавший на бегу огромные прыжки; Буфер, Растус — овчарки; Городской пес — чистокровная борзая, презираемая всей сворой: неопытность этой собаки в лесной местности доходила до того, что она бросалась на деревья, спотыкалась о бревна и раздирала себе лапы о каменистую почву. Собака Леди была существом чопорным и зазнавшимся, предки у нее были примерно такие же знатные, как мои. Кроме того, там были Допи и Муча — густошерстные псы, всегда дурно настроенные; и наконец — Глупый щенок.

О Глупый щенок! Посмотрели бы вы на него. Он сейчас как раз у двери стоит. А ну-ка выходи, подлая ты шкура.

Обычно в помете, как вы знаете, один щенок всегда бывает маленьким заморышем, вечно отстающим от других. Со временем такие щенки обычно достигают нормального роста. Но Глупый щенок ни на вершок не вырос. Каким был коротышкой, таким и остался.

Однако надо отдать ему должное: хвост у Глупого щенка был обычного собачьего размера. Он завивался полукольцом, и кончик его насмешливо загибался к голове. Казалось, не щенок вилял хвостом, а хвост вилял щенком. Когда нежные чувства переполняли Глупого щенка, он вертел передней частью туловища так, что казалось, будто оно у него на шарнирах.

Глупый щенок питал ко мне необыкновенную привязанность. Я могу сказать это с полной уверенностью, несмотря на то, что он принимался мрачно завывать, когда я смотрел ему в глаза. Такая уж у него была привычка; правда, я не припомню, чтобы он вел себя подобным образом с кем-нибудь, кроме меня.

Так вот, как-то раз на ферме ожидали прибытия гостьи. Девицы из города. Все были очень взволнованы этим событием. Я, впрочем, нисколько, а вот остальные ребята — да. Девушка была красива.

Ее привез на машине некий мистер Моррисон, коммивояжер. С тех пор как один коммивояжер отбил у меня Эдит, я их всех недолюбливаю. Впрочем, в Эдит я никогда по-настоящему влюблен не был.

Машина подъехала, и мы ее все окружили, приветствуя гостью из города. Собрались все: собаки, ребята, мистер и миссис Филлипс и я.

Собаки были сильно возбуждены. Они лаяли и прыгали вокруг машины. Мистер Филлипс то и дело кричал: «Лежать!», но ни одна собака ни разу еще не послушалась команды мистера Филлипса.

И вот появилась девушка. Она вышла из машины с поднятой рукой, словно призывая зрителей унять аплодисменты. Это была блондинка с темными глазами и темными ресницами, такими же длинными, как шерсть на хвосте у Глупого щенка. Очаровательно улыбнувшись, девушка блеснула белыми зубками. На ней были брюки, похожие на мужской комбинезон с помочами на спине. Цвета они были небесно-голубого. Блузка из органди была отделана оборочками, а золотые волосы вились на голове, словно спутанные шелковые нити.

Должен признаться, что и до этого я бывал влюблен — три или четыре раза. А может быть, пять или шесть… Да, впрочем, это не имеет значения. Допустим, семь. Но эта девушка заставила мое сердце биться по-настоящему. Ошибки быть не могло. Вероятно, Глупый щенок сразу заметил мое состояние. Он стал намеренно игнорировать девушку, В то время как остальные собаки во всю глотку приветствовали гостью и ластились к ней. Глупый щенок не желал принимать в этом участия. Но при этом он как-то особенно суетливо проявлял заботу обо мне, демонстративно прыгая вокруг меня в порыве любви.

А я во все глаза глядел на девушку.

— Я люблю собак, — весело воскликнула она, — я просто обожаю их, и лошадей обожаю, и деревню тоже обожаю.

Я хотел бы, чтобы она обожала меня. И я понял, что врезался по уши.

Девушку проводили в дом, а я стал гулять по двору, и Глупый щенок не отставал от меня ни на шаг. Он трусил позади, носом почти касаясь моих ног.

Я рассеянно обернулся, — я думал в эту минуту о девушке, — и взглянул на щенка. В его глазах я увидел страдание. Он начал подвывать, Я ушел в дом.

По вечерам девушка надевала голубые атласные туфли, отороченные страусовыми перьями. Как-то странно они выглядели на кухонном полу, — перья цеплялись за голые доски. И вот однажды утром я услышал, как щенок кашляет. Я заглянул ему в рот — он был полон голубых перьев. Я поспешил с ним в кусты, и мы просидели на бревне примерно около часа. Когда мы вернулись, кругом уже шли разговоры.

— Это все Глупый щенок Стива, — заявил Джек, (Стив — это я.)

В руках он держал туфли, мокрые и изжеванные. И у них чего-то не хватало, — у них не хватало каблуков.

— Это не мой щенок, — сказал я, — а твой.

— Мой? — заорал Джек. — Мы его отдали тебе.

— Я его не брал, — запротестовал я.

— Что? — воскликнул Джек. — Как так не брал? Разве ты не сказал щенку: «Ну, брат, теперь ты мой», когда я позволил тебе взять его?

— Возможно, я так и сказал, — согласился я, — но я тогда не знал его нрава.

— Это не имеет значения, — сказал Джек. — Какой бы он ни был — он теперь твой.

— Ну и что ж из этого? — спросил я.

— Посмотри, что он сделал с туфлями Элис, — сказал Джек.

— Боже! — воскликнул я. — Какой ужас! Что он натворил! Пойду и отстегаю его.

Я вышел во двор и запустил в Глупого щенка палкой. Он принес ее мне обратно. Я погладил его, и мы пошли с ним на прогулку.

На следующую ночь в ход пошли чулки Элис. Оба чулка. Тут до меня начало доходить, что значит быть владельцем Глупого щенка.

Он мешал мне ухаживать за Элис. У нее я всегда ассоциировался со щенком. Она обращалась ко мне только так: «Вы и Глупый щенок». Ни разу не сказала просто «вы». Без Глупого щенка она меня просто не мыслила.

И все же я ничего не мог с собой поделать — щенок мне нравился. Какие только курьезные вещи он не проделывал! Любил, например, спать вместе с индюками. Такой уж он был оригинал.

Однажды все мы отправились на охоту. Взобрались на подводу и поехали в лес, а собаки бежали за нами. Утро было полно солнечного света, шелеста деревьев и пения птиц… Элис все время глубоко вдыхала воздух и твердила:

— Понюхайте, как пахнет земля. Разве не чудесно?

Чудесно. Все было чудесно в это утро.

Миновав лес, мы выехали в долину, поросшую высокой травой, и встали на подводе, с нетерпением высматривая кенгуру.

Три страуса эму выскочили из кустарника. Изгородь преграждала им дорогу. В испуге они стали бегать взад и вперед вдоль изгороди. Тут их заметили наши собаки, С громким лаем они бросились преследовать эму. Позади всех бежал Глупый щенок, с каждым прыжком отставая от остальных все больше и больше. Но зато лаял он громче всех. Эму остановились. Они стояли в нерешительности, вытянув длинные шеи, и с беспокойством глядели в нашу сторону, потом немного потолкали друг друга и снова принялись бегать. Но они все еще не знали, что им предпринять.

Тут они заметили мчавшихся собак, и облака пыли пулями вылетели из-под ног эму, когда они сорвались с места и стали набирать скорость. Шеи их вытянулись, словно пики. Как они мчались!

И как мчался Глупый щенок! Они исчезли среди кустарника и высокой травы; лай и визг собак замерли вдали.

Вскоре собаки вернулись. Эму удалось спастись. Но Глупый щенок пропал. Мы все даже обрадовались, — как вдруг он возник на горизонте, таща в зубах овечью ногу. Овца подохла давно, это можно было сказать сразу, — все начали затыкать носы. Я выпрыгнул из телеги. Ведь ответственность за Глупого щенка лежала только на мне.

— Иди домой, — крикнул я. — Убирайся отсюда.

Глупый щенок удивился, но тем не менее послушался. С беспечным видом он протрусил мимо и исчез среди высокой травы.

Мы отправились домой. Но вонь становилась все сильнее. Мы не могли понять, откуда она исходит. Глупый щенок убежал, а запах остался. Он отравил нам все обратное путешествие.

Добравшись до фермы, мы с большим облегчением слезли с подводы. Из-под колес выскочил Глупый щенок с протухшей овечьей ногой в зубах. Задрав кверху нос, вытянув хвост трубой, он направился к птичнику, где жили индюки.

Я понимал, что. Глупый щенок является серьезной помехой, но тем не менее упорно продолжал ухаживать за Элис.

У меня был автомобиль. Предполагалось, что после окончания ее отпуска я отвезу Элис в город. Как бы ни обернулись дела, именно в этот день я собирался вернуться в город. Но и мистер Моррисон уезжал примерно в то же время, и Элис хранила в тайне, кто будет ее избранником.

Накануне отъезда я уговорил ее пойти со мной на прогулку. Стоял безветренный, теплый вечер. Светила луна. Позади нас гордо шествовал Глупый щенок.

Я обнял Элис за талию. Она склонила голову мне на плечо.

— Я люблю вас, — сказал я.

Она засмеялась нежным, тихим смехом и вырвалась.

— А ну, попробуйте-ка меня догнать, — сказала она; глаза ее в этот момент были прекрасны.

Смеясь, она побежала между деревьями, оглядываясь через плечо.

Я тоже засмеялся и бросился ее догонять.

Но Глупый щенок оказался проворнее меня. Он догнал Элис и укусил ее за ногу. Она подскочила и взвизгнула от боли. Я совсем растерялся и не знал, что сказать.

— Он, должно быть, принял вас за овцу, — попытался объяснить я, — он их всегда кусает.

— Не говорите глупостей, — огрызнулась Элис и покинула меня.

Уже на ходу она крикнула мне:

— И запомните: либо щенок поедет с вами в город, либо я.

Я уселся рядом со щенком и стал обдумывать положение.

На следующее утро я упаковал чемодан и поставил его в багажник. Глупого щенка я посадил на заднее сиденье.

— Ну так как же, Элис? — спросил я ее после завтрака.

Она увидела из окна, как Глупый щенок пренебрежительно поглядывает на собравшиеся вокруг машины индюков.

— О нет. Я поеду с мистером Моррисоном, — сказала она.

На этом все и кончилось.

А теперь Глупый щенок вырывает с корнем георгины у моего соседа. По правде говоря, я не знаю, благодарить мне его или ругать.

Пошел вон, подлая ты шкура!

 

«Расскажи нам про индюка, Джо»

Перевод М. Юфит

Он вышел из чащи порыжевшей травы и водяных растений, окаймляющих озеро Корангамит. За ним шагал его старший брат.

Он был белокур. Когда он почесал головенку, между прядей золотистых волос нежно зарозовела кожа. Глаза у него были синие. Его лицо густо усыпали веснушки. Нос был вздернутый. Он мне ужасно понравился. Я решил, что ему, пожалуй, года четыре с половиной, а брату вдвое больше.

Они щеголяли синими бумажными брюками. Ветерок, пробегавший по воде, колыхал широкие штанины. Мальчики шли с независимым видом, наслаждаясь неожиданной свободой.

Они вспугнули двух ржанок, за которыми я наблюдал. Испуганно закричав, птицы взлетели, повернули по ветру и, мелькнув на фоне больших облаков, среди которых голубели клочья неба, понеслись над самой водой, громко хлопая крыльями.

Мы поздоровались. Мне кажется, я понравился мальчикам. Малыш немедленно принялся подробно меня расспрашивать. Он пожелал узнать, что я здесь делаю, почему на мне зеленая рубаха и где моя мама. Я отвечал, уважив в нем собрата, ищущего познания. Затем я в свою очередь задал ему вопрос и благодаря этому узнал, с какими опасностями и бедствиями он успел встретиться на своем жизненном пути.

— Откуда у тебя на голове этот шрам? — спросил я. Посередине его лба, между веснушками, виднелся розовый рубец.

Малыш бросил быстрый взгляд на брата. Тот ответил вместо него. Младший, видимо, ожидал этого и одобрял. Он выжидающе смотрел на брата, и пока тот говорил, глаза малыша сияли и губы полуоткрылись, как у человека, слушающего увлекательную повесть.

— Он свалился с детского стульчика, когда был совсем маленький, — сказал старший брат. — Стукнулся головой о лопату так, что потекла кровь.

— Кровь! — взволнованно пробормотал малыш, испытывая благоговейный трепет перед испытанной некогда опасностью. Он смотрел на гладь озера, размышляя о стульчике, лопате и крови.

— Однажды его лягнула корова, — сказал старший.

— Корова? — воскликнул я.

— Да, — подтвердил он.

— Расскажи, Джо, — нетерпеливо сказал младший, заглядывая брату в лицо.

— Он стал связывать ей ноги, а корова рванулась и дала пинка ему в живот.

— В живот, — важно повторил малыш, поглядывая на меня и кивая головой.

— Ух ты! — удивился я.

— Ух ты! — повторил он за мной.

— Ему спринцевали горло, — сказал Джо.

— Мне спринцевали горло, — медленно и неуверенно повторил малыш. — Что такое спринцевали, Джо?

— Он совсем не мог дышать, — объяснил мне Джо.

— Я не мог дышать нисколечко, — сказал младший.

— Плохо тебе пришлось, — посочувствовал я.

— Плохо. Верно, Джо? — спросил малыш.

— Плохо, — подтвердил Джо.

Он внимательно оглядывал младшего брата, словно ища на нем следов еще каких-нибудь несчастных случаев.

— Как-то на него свалилась лестница, — сказал он.

Малыш быстро взглянул на меня, проверяя, потрясен ли я. Сам он был глубоко потрясен словами Джо.

— Не может быть, — сказал я недоверчиво.

— Показать ему, Джо? — радостно спросил младший.

— Покажи, — разрешил Джо.

С довольной усмешкой малыш наклонился и уперся руками в коленки. Джо оттянул воротник его рубашки и стал всматриваться в теплую полутьму между спиной братишки и синей материей.

— Вот, поглядите сами, — сказал он без особой уверенности в голосе, выискивая шрам на белой коже.

Малыш вывернул руку назад, стараясь дотянуться до нужного места на плече, и сказал:

— Вот тут, Джо! Тебе видно, Джо?

— Да, это оно! — ответил Джо. — Пойдите посмотрите, — он взглянул на меня. — Не шевелись, Джимми.

— Джо его нашел, — объявил Джимми, поворачивая ко мне свою мордашку.

Я поднялся с камня, угнездившегося в земле и скрытого густой травой, и подошел ближе. Наклонившись, я заглянул за оттянутый воротник. На белом плечике была гладкая полоска крошечного шрамика.

— Верно, так оно и есть, — признал я. — Ты, наверное, здорово плакал тогда?

Джимми повернулся к брату:

— Джо, я плакал, Джо?

— Немножко, — ответил Джо.

— Я никогда не плачу долго; правда, Джо, я не плачу?

— Правда, — сказал Джо.

— Как же это произошло? — спросил я.

— На лестнице были крючки… — стал объяснять Джо.

— Крючки, — важно повторил малыш, кивая мне.

— А он опрокинул ее на себя, — продолжал Джо.

— О-о, — возбужденно произнес маленький мальчик, сложил ладошки и, загнав их между колен, притопнул: — О-о-о-о!

— Его здорово стукнуло, — сказал Джо.

— Меня здорово стукнуло, — медленно заявил малыш, как будто впервые сообщая себе этот факт.

Пока Джимми предавался своим мыслям, мы молчали.

Потом Джо попытался завязать со мной разговор на другую тему.

— Хорошая погода, правда?

— Отличная, — согласился я.

Малыш встал между нами, умоляюще глядя Джо в глаза.

— А еще со мной что случилось? — приставал он.

Джо, грызя ноготь на большом пальце, задумчиво уставился в землю.

— Больше ничего с тобой не случилось, — изрек он наконец.

— Ох, Джо! — Малыш был совершенно убит этим окончательным приговором. Внезапно он наклонился, засучил штанину и принялся внимательно рассматривать свою ножку, ища на ней следов старых ран.

— А это что? — он дотронулся до еле заметной метки на колене.

— Это? Это ничего, — отмахнулся Джо.

Ему хотелось поговорить о хорьках.

— Вы знаете, хорьки… — начал он.

— По-моему, эго шрам, — сказал я, вглядываясь в отметинку. Джо наклонился и обследовал ее. Малыш, поддерживая засученную штанину, смотрел то на меня, то на брата, то снова на меня, с беспокойством ожидая нашего решения.

Джо внимательно исследовал метку и даже потер ее пальцем. Малыш с напряженным вниманием следил за этой процедурой.

— Может, ты обжегся когда-нибудь, я не знаю.

— Я хочу, чтобы это я обжегся, Джо, — сказал Джимми. Это была мольба о подтверждении, но Джо был поборником истины.

— Я не помню, чтобы ты обжигался, — сказал он, — может, мама знает.

— С ним могла приключиться какая-нибудь другая беда, припомни-ка, — пришел на помощь я.

— Могла, — настойчиво повторил малыш. Он подошел и взял меня за руку, чтобы мы вместе ждали, пока Джо все взвесит.

Задрав головенку, он сказал:

— Джо хороший, правда?

— Очень хороший, — согласился я.

— Он знает и про меня и про все.

— Правда, — сказал я.

Тут позади нас раздалось негромкое «эй!» К нам бежала маленькая девочка, прыгая по камням насыпи, отделявшей озеро от вспаханного поля. У нее были тонкие ноги в длинных черных чулках. Один чулок отстегнулся, и на бегу она то и дело наклонялась и подтягивала его, стараясь протолкнуть вверх, под резинку. Поэтому, она то бежала, то прыгала.

Она выкрикивала имена братьев, и по тону слышно было, что у нее важные новости.

— Наверное, папа вернулся, — предположил Джо. Малыша это неожиданное появление сестры сильно рассердило.

— Что ей надо? — сказал он, надувшись.

Девочка добралась до ровной лужайки и побежала быстрее. Ее короткие волосы развевались на бегу.

Она помахала им рукой.

— У нас родилась сестренка! — вопила она.

— Подумаешь, — огрызнулся малыш.

Он повернулся и начал дергать Джо за руку.

— Ты вспомнил еще что-нибудь страшное про меня, Джо?

Тут он что-то вспомнил, и его лицо просияло.

— Расскажи ему, как за мной гнался индюк, — закричал он.

 

Переходя улицу

Перевод Н. Ветошкиной

Две маленькие девочки и собачонка, собираясь перейти улицу, ждали, пока пройдут машины. Энни было восемь лет. Это была худенькая девочка с острым птичьим личиком и быстрыми, решительными движениями. На ней было легкое платьице из бумажной материи и розовый шерстяной джемпер, длинный не по росту. Рукава джемпера были засучены.

Ямочки на пухлых щечках младшей сестренки указывали на ее возраст. Светлые мягкие волосы, словно непокорное золотое облачко, обрамляли ее личико.

Собачонка была самая обыкновенная, но шла с видом большой породистой собаки. Ее длинная шерсть, когда-то черная, теперь стала грязновато-серой, особенно на задних лапах, где она висела спутанными клочьями. Черные глаза весело блестели из-под нависших косм, а обрубок хвоста беспрерывно вилял в свалявшейся шерсти. Она дышала ровно и спокойно, приоткрыв пасть; между двумя острыми зубами виднелся сложенный лепестком язык. Собачонка пристально смотрела на Энни, словно ожидая от нее важного поручения.

Энни держала младшую сестренку за подол платья; туго натянувшись, оно поднималось на спине у малышки словно треугольник, вершина которого была зажата в руке старшей сестры.

Мимо них проносились машины, грузовики сотрясали мостовую своей тяжестью. Дребезжали, набитые пассажирами трамваи, стреляя в проводах электрическими искрами.

— Не трогайся с места, Мэси, пока я не скажу «пошли», — сказала Энни. — Будь готова и беги, как только я разрешу. — И Энни шагнула вперед, выпустив из рук подол сестры.

Малышка бросилась на мостовую, но Энни с предостерегающим криком потянула ее обратно.

— Не сходи с места, пока я не разрешу, — завопила она, перекрывая грохот проходящего трамвая.

— У-у! — воскликнула сестренка, в испуге прижимаясь к Энни. — Я чуть было не перешла, правда?

Энни быстро вертела головой, наблюдая за движением.

В потоке машин образовался промежуток, и путь перед девочками оказался свободным.

— Пошли! — закричала Энни и, по-прежнему сжимая в руке подол сестренки, сошла с тротуара и направилась через улицу.

Собачонка выскочила вперед и возглавила шествие. Она трусила мелкой рысцой, тремя лапами касаясь земли; одна ее задняя лапа небрежно висела в воздухе, что отнюдь не было вызвано необходимостью. Младшая сестренка не шла, а почти бежала, согнувшись так, словно спасалась от обвала. Раскрытый рот выдавал ее волнение. Она бежала рядом со старшей сестрой; платье, зажатое в руке Энни, плотно обтягивало ее.

Они было достигли середины мостовой, но в этот момент показалась машина. Она неслась, словно чудовище, которое хочет их раздавить.

Младшая сестренка, выглянув из-за ног Энни, издала возглас ужаса. Энни быстро приняла решение:

— Пошли назад! — закричала она. — Давай! Быстро!

Она повернула сестренку на сто восемьдесят градусов, и они побежали назад.

Когда ножки младшей сестры коснулись тротуара, она облегченно вздохнула, словно попала в спасительные материнские объятия.

Но собачонка, ничуть не испугавшись, как ни в чем не бывало продолжала свой путь. Достигнув противоположного тротуара, она оглянулась на девочек, вопросительно склонив голову набок. Она закрыла пасть и, казалось, почти не дышала. Почему они не последовали за ней? Совсем непонятно. В таком случае она тоже вернется.

Собачонка спрыгнула с тротуара и, даже не скосив глаза в сторону, спокойно затрусила по мостовой.

Но тут властные окрики Энни, доносившиеся с противоположной стороны улицы, заставили собачонку забыть о своем достоинстве, и ее охватила паника.

— Беги обратно! — визжала Энни. От волнения она даже выпустила платье сестренки, А та, вся наклонилась вперед и, вытянув кулачки, вслед за сестрой стала выкрикивать советы собачонке.

Шофер быстро мчащейся машины изо всех сил нажал на педаль. Машина заскрипела и затормозила в сторону. Огромное колесо толкнуло собачонку, и та взвизгнула от страха. Словно солдат в бой, Энни ринулась сломя голову на мостовую. Ее широко раскрытые глаза были устремлены только на собачонку, словно в мире для нее больше никого не существовало.

Младшая сестренка, бросив отчаянный взгляд на машину, решительно направилась вслед за Энни.

Трамваи звенели, люди кричали, машины настойчиво гудели и останавливались одна за другой.

Энни, взяв собачонку на руки, с вызывающим видом прижала ее к груди. Затем, схватив за руку младшую сестренку, которая, сияя от счастья, подбежала к ней, она решительно зашагала к тротуару.

Когда они очутились в безопасности под тентом магазина, Энни подвергла собачонку тщательному осмотру. Она раздвигала ей лапы и ощупывала спину, в то время как та в порыве благодарности лизала ей руки.

Младшая сестренка с озабоченным видом наблюдала за этой процедурой.

Наконец Энни опустила собачонку на землю, и та затрусила по направлению к бакалейной лавке.

— Ну, как вы поживаете? — спросил продавец.

Малышка не стала ждать ответа старшей сестры. Она посмотрела на продавца с таким видом, словно собиралась сообщить ему невероятно важную новость.

— Мы перешли улицу, — заявила она; глаза ее при этом так и сияли.

 

Осел

Перевод И. Левидовой

Осел был очень заурядным ослом, облезлого и рассеянного вида; понурившись и полузакрыв глаза, он стоял у входа в цирк-шапито, который поставили на единственном клочке зеленого луга, сохранившемся вблизи большого города.

Город уже целый год не видал цирка, и по дорогам, ведущим к лугу, медленно двигались длинные вереницы машин, останавливались, трогались снова. Быстро шагавшие пешеходы сходили с обочин на шоссе. Люди шли поодиночке и группами, которые сливались и смешивались, и на луг выходила уже большая толпа; тем, кто находился сзади, приходилось вытягивать шею, чтобы видеть дорогу.

А совсем внизу, под этими недосягаемыми, поднятыми кверху физиономиями, там, где большие руки крепко сжимали маленькие ручки, были другие лица — взволнованные и перемазанные растаявшим мороженым, вытянутые вперед в стремлении разглядеть что-либо сквозь густой лес движущихся ног. Этот мир брюк и шелковых чулок заслонял от девочек и мальчиков — обладателей чумазых личиков — и цирковую палатку и слонов, которые важной поступью прохаживались около размалеванных фургонов; ребятам приходилось ждать, пока сильные руки не подхватывали их, чтобы поднять высоко над толпой. И тогда перед ними возникало чудо — осел, который стоял у входа в цирковой шатер.

Это был очень большой шатер. Расклеенные на грязных кирпичных стенах окраинных улиц и переулков пестрые афиши, которые в последние недели привлекали к себе внимание прохожих, объявляли, что это самый большой цирк-шапито в мире и что в нем помещается четыре тысячи человек. Осел, привязанный к колышку истертой веревкой, стоял прямо на пути толпы, устремлявшейся к скамьям, которые поднимались амфитеатром перед освещенной ареной. И каждый, купив билет, неминуемо проходил мимо него. По субботам цирк давал три представления; таким образом, в этот день мимо осла проходило двенадцать тысяч человек. Из них по меньшей мере три четверти похлопывали, гладили или трогали его, проходя мимо; значит, в течение дня девять тысяч рук выбивали дробь на теле осла. Трудно было бы, пожалуй, высчитать, сколько таких шлепков выпадало на долю осла в течение недели.

Шлепки бывали разные. Иногда они были выражением превосходства, иногда — нерешительным жестом дружбы. Иногда они означали любовь к собственной особе. Иногда — любовь к ослам. Порой это был хвастливый шлепок папаши, желающего произвести впечатление на своего отпрыска, а порой — робкое поглаживание, преображенное детской фантазией в волшебное приключение.

Мама, которую неудержимо тянул за собой взбудораженный мальчик, терпеливо ждала, пока он нежно и несмело проводил рукой по ослиному загривку. Совсем маленькие ребята, сидевшие на плечах у своих сияющих гордостью отцов, наклонялись к ослу и вцеплялись в его спину своими пухлыми пальчиками, скребли ему голову, тянули за уши. Дети, пришедшие без родителей, которые остановили бы их, наспех совершали геройские подвиги: опирались на осла или терли ему нос, озираясь вокруг в ожидании одобрения.

Иной раз добрые люди пытались впихнуть ослу в рот земляной орех или леденец, но это им не удавалось, потому что зубы его были крепко сжаты, и, почувствовав на губах чью-то руку, он резко встряхивал головой.

И каждые десять минут появлялся какой-нибудь Человек, понимающий в Ослах.

— А, ослище, — ронял он с такой внушительной фамильярностью, что люди, собравшиеся было погладить осла, отдергивали руки и поворачивались к знатоку. Тогда Человек, понимающий в Ослах, небрежно обвивал рукой шею животного и обращался к нему в выражениях, которые непоколебимо утверждали его авторитет в данном вопросе:

— Так вот, значит, до чего ты дошел, старина, а? Значит, поработал и хватит? Да, так оно и бывает в жизни!

И потом, уже другим тоном, пояснял своим слушателям:

— На Востоке они таскают тяжелые грузы — потяжелее самих себя. Там они — вьючный скот!

Слушатели что-то понимающе бормотали в ответ и на прощанье, в знак сочувствия, еще раз шлепали осла по спине.

Осел принимал эти знаки внимания бесконечного людского потока с покорностью, говорившей о том, что он примирился со своей участью и готов переносить шлепки всю свою жизнь. Если и были минуты, когда в нем шевелились какие-то мятежные чувства, то он ничем этого не показывал. Он стоял, подняв заднюю ногу, и тысячам рук, которые трепали его свалявшуюся шерсть, не удавалось потревожить его сонные грезы.

В день закрытия цирка ко входу с самоуверенным видом подошел толстый мужчина в тесно облегающем ярко-синем костюме. Он остановился перед ослом и подверг его придирчивому осмотру. Потом, поджав губы и покачивая головой, он попятился, чтобы осмотреть осла сзади. Потом он зашел с другого бока и осмотрел осла оттуда. Завершил он свою инспекцию длительным созерцанием его головы. Теперь он уже полностью исчерпал свой интерес к ослу. И, отворачиваясь от животного, он тяжело опустил руку на его шею. Это было восьмитысячное прикосновение за день.

Осел, казалось, спал, но этот внезапный шлепок подействовал на него, как долгожданный сигнал. Он рывком поднял свою тяжелую голову, повернулся и укусил руку мужчины зубами, щелкнувшими, словно кроличий капкан. Зубы вырвали из рукава кусок ярко-синей материи, и когда осел отвернулся от мужчины и снова погрузился в свои дремотные мечтания, этот лоскут продолжал торчать у него изо рта.

Толстяк был ошеломлен. Вытаращив глаза и раскрыв рот, он попятился в толпу. Он судорожно сжимал свой разорванный рукав и глядел по сторонам, как бы ожидая подтверждения этого невероятного происшествия.

— Он меня укусил! — восклицал толстяк с ужасом. Он смотрел на осла, словно не веря своим глазам. — Вот злобная тварь!

Проходившие в цирк люди задерживались, чтобы поглядеть на пострадавшего и на осла, который все еще держал во рту синий лоскут. В ответ на эти слова все они сочувственно кивали головами. Осел был действительно злобной тварью. Он укусил руку толстяка, и за что? За то, что тот всего-навсего хотел погладить его по спине! Что за неблагодарное, злобное создание!

Целых пять минут после этого никто не ласкал осла. Надо думать, это была его первая передышка за много лет.

 

Как друзья укрепляют мое здоровье

Перевод Н. Ветошкиной

Десять часов утра. Я только что выпил чашку черного кофе, подслащенного глюкозой, — это мне посоветовал Альф, закончил втирать в голову средство для укрепления волос, которое мне дал Билл, и выпил рыбьего жира, которым меня снабжает моя бабушка.

В течение следующих двух часов я приму четыре пилюли, содержащие экстракт сырой печенки, десертную ложку порошка, способствующего пищеварению, и выпью глоток оливкового масла. Все это предписано мне моими друзьями. Затем я съем второй завтрак — немного орехов и изюма — и завершу его чайной ложкой порошка, предназначенного для приема после еды, и рюмкой тонизирующего средства.

Потом я второй раз смажу голову средством Билла и сделаю ингаляцию с эвкалиптовым маслом. К этому времени я уже достаточно плохо себя почувствую и должен буду прилечь, чтобы повторить всю эту процедуру за обедом.

В плачевном состоянии моего здоровья виноваты мои друзья.

Всего несколько недель назад я спокойно ел свиные отбивные и салат из огурцов. А теперь даже изюм портит мне печень, а от одного вида сладкого пудинга у меня начинается нечто вроде морской болезни.

И все это из-за моего стремления «укреплять свое здоровье».

Начал все это Джордж.

Он сказал:

— Ты очень бледен. Тебе необходимо есть побольше сырой печенки. Она способствует кроветворению.

— Ненавижу сырую печенку, — сказал я.

— Будешь принимать ее в пилюлях, — сказал он. — В виде экстракта. Каждая пилюля соответствует полфунту сырой печенки, так ты принимай по четыре пилюли перед каждой едой.

Я произвел подсчет.

— Это составит шесть фунтов печенки в день, — сказал я. — Таким путем можно легко заработать гемофилию.

— Должно быть, я ошибся, — сказал Джордж. — Возможно, в каждой пилюле всего лишь пол-унции сырой печенки, — добавил он, — так ты можешь принимать по шесть пилюль.

— Я думаю, мне лучше начать с четырех, — заметил я.

— Я тоже так думаю, — сказал Джордж.

На следующий день я встретил Билла. Я ему рассказал, что для «укрепления своего здоровья» принимаю печеночный экстракт.

— У меня как раз имеется средство специально для тебя, — сказал он. — Ты помнишь, я говорил тебе об укрепляющем средстве, которое принимает моя жена?

— Да, — сказал я.

— Так вот, я его тоже принимал и никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Это рецепт одного доктора с Коллинз-стрит. Я тебе его достану.

И он достал.

— В этом лекарстве много железа, стрихнина и мышьяка, — сказал он.

— Чудесно, — сказал я.

— Теперь о твоих волосах, — сказал он.

— Да, — сказал я.

— Ты скоро станешь лысым, как яйцо.

— Факт, — печально подтвердил я.

— Я этим займусь, — сказал он.

Он ушел и вернулся с банкой из-под табака, наполненной какой-то желтой мазью.

— Я это сам сделал, — сказал Билл. — Это смесь из свиного жира и серы. Унаследована от предков.

— Что, эта банка?

— Нет, рецепт.

— Мазь пахнет так, словно действительно унаследована от предков, — заметил я.

— Добавь туда духов, — сказал Билл, — и втирай в голову три раза в день.

— До или после еды?

— После.

Как-то меня навестил Альф. Я объяснил ему, как я «укрепляю свое здоровье».

— Нет ничего лучше кофе с глюкозой, — сказал он, — пей его утром и после обеда. А оливковое масло ты пьешь? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Пей его, — сказал он.

— Ладно, — сказал я.

Мне становилось все труднее и труднее «укреплять свое здоровье». Я нажил себе несварение желудка.

Джордж дал мне порошок, который я принимаю после еды, а Альф — порошок, который я принимаю перед едой.

Бабушка порекомендовала мне пить рыбий жир и делать ингаляцию.

Но несварение стало еще хуже. Мои друзья, собравшись экспромтом, решили, что я должен соблюдать диету и за вторым завтраком есть только изюм и орехи.

— На одних орехах и изюме я не смогу укрепить свое здоровье, — сказал я.

— Зато это натуральные продукты, — заявили друзья. — Бери пример с животных.

Но животных, с которых можно было бы брать пример, вокруг не было.

Мне расхотелось «укреплять свое здоровье». Ко сну я должен был готовиться на час раньше обычного, чтобы успеть справиться со всеми лекарствами, которые необходимо было проглотить. И спать я уже не мог.

Я пожаловался Джорджу.

— Я не сплю, — сказал я.

Он отвел меня в сторону и дал мне какие-то таблетки. Таких маленьких таблеток я еще никогда не видывал. Вы тоже, наверное, никогда не видели таких маленьких таблеток.

— Принимай одну перед сном, — сказал он. — Это тебе поможет, но не вздумай кому-нибудь сказать, что это я их тебе дал. Они запрещены, — сказал он. — Мне дал их один парень, у которого есть знакомый врач. Их можно принимать, только если тебя мучит бессонница.

В ночь на понедельник я принял сразу две таблетки. Когда я проснулся, комната была полна моих друзей, возле моей кровати стоял доктор, и был уже вечер вторника.

Черт возьми! Ну и спал же я!

Друзья стояли с обнаженными головами, а это люди того сорта, которые ни при каких обстоятельствах шляп не снимают. И тут я понял, что еще немного — и мне уже не пришлось бы «укреплять свое здоровье».

Завтра я уезжаю в лес. Укреплять свое здоровье в городе — слишком опасное занятие, особенно если вокруг тебя такие друзья, как Джордж и ему подобные.

 

Воскресный день

Перевод Н. Ветошкиной

Мальчик сидел у кухонной двери, на старой качалке с провисшей парусиной. Его мать размешала в цинковом тазу порошок для мытья волос и громко позвала: — Салли! Лалли!

Неторопливой тяжелой походкой она прошла в кухню и принесла оттуда жестяной чайник.

— Приведи-ка сюда сестер, сынок, — сказала она. — Час уже поздний, волосы у них до ночи не просохнут.

С тех пор как он себя помнил, каждое воскресенье мать повторяла эту фразу. Он не пошевельнулся и продолжал сидеть, тупо глядя на серую землю под навесом, за много лет крепко утрамбованную ногами.

— Ну и сын у меня, нечего сказать, — устало сказала мать и крикнула еще раз, надеясь получить ответ: — Салли! Лалли!

Из-за угла крытой ржавым железом лачуги высунулась рыжая голова девочки.

— Кого ты зовешь, мам?

— Ты же слышишь кого. Сейчас же идите сюда обе, пока вода не остыла. Живее!

Девочкам-близнецам было по десяти лет. Последние двое детей умерли совсем малютками, и поэтому детство Салли и Лалли протекало куда беспечнее, чем детство их старшего брата, — они были младшие в семье, и им не нужно было присматривать за малышами.

А на нем лежала забота о подраставших близнецах, в то время как мать стряпала, стирала и обшивала семью, кормила кур и возилась в огороде. Он следил за тем, чтобы девочки не подходили к раскрытому колодцу, не трогали цыплят, он оберегал их от ястребов, от змей, смотрел, чтобы они не забрались в огород…

Из маленьких колышков он мастерил для них куклы, из веревочных отрывков делал скакалки и собирал кости для игры в бабки. Он построил каждой из них по шалашику. А когда три или четыре раза в год вся семья на рессорной двуколке отправлялась в ближайший городок, у него на коленях сидела одна сестренка; а потом он не отпускал их от себя в бакалейной и мануфактурной лавках и на сквере у железнодорожной станции, где покрытые пылью олеандры и раскидистые эвкалипты роняли увядшие листья на сожженную солнцем траву.

Вначале, когда семья поселилась на этой ферме, школы поблизости не было, и поэтому, едва близнецы подросли настолько, что могли самостоятельно сидеть за столом, всем троим пришлось учиться заочно — по переписке. Такие бесплатные уроки являлись в те дни новшеством, и им не у кого было позаимствовать опыт. Он очень скоро обогнал сестер, и тогда их обучение тоже легло на него. Так продолжалось до тех пор, пока в двух милях от их фермы не была выстроена государственная школа. Тогда он сделался их провожатым — пять раз в неделю ему приходилось водить их туда и обратно.

Прошло уже больше года с тех пор, как он окончил школу. Сестры теперь ходили туда самостоятельно, а он помогал отцу на ферме. Все трое знали, что скоро в семье появится еще один ребенок. Девочки без конца шептались по этому поводу. Он злился.

— Салли! Лалли! — снова позвала мать. — Сейчас же идите сюда, не то я пожалуюсь отцу, когда он вернется.

— Уже поздно, — сказала она, обращаясь к сыну, — а я совсем с ног сбилась. — Она присела на край скамейки, облитой мыльной пеной и измазанной синькой, и осторожно положила руки на фартук.

Мальчик вскочил и помчался ловить сестренок. С визгом и хохотом они бросились от него в разные стороны — одна скрылась за грудой ржавых котлов, некогда служивших курятником, другая — за корнями австралийского эвкалипта, торчащими на фоне серой земли словно куча черепков и костей.

Он поймал обеих. Они покорно сдались — все это было только игрой, заключавшейся в том, чтобы подразнить старшего брата. Но сегодня он вел себя с ними не как всегда. Он больно сжал их костлявые плечики.

— Пусти, — завизжала Салли. — Мам, он вывертывает мне руку! — Она нацелилась, чтобы лягнуть его по ноге, и он отпустил ее, больно шлепнув на бегу. Тогда Лалли ущипнула брата, а он в ответ с неожиданной яростью тряхнул ее и потащил насильно к тазу.

Когда с мытьем было покончено, близнецы притихли, уселись на куче дров и стали сушить свои длинные золотисто-рыжие локоны, а мать вылила воду из таза на чахлое растеньице, вившееся вокруг столбов навеса.

Вдали, насколько хватал глаз, до самого края холма простиралось бурое жнивье. Колесо, ожидавшее ремонта, было небрежно прислонено к двуколке; сохнущее на веревке белье хлопало на ветру; ворона сидела на проволочной ограде.

Был воскресный день.

Мать прошла вслед за сыном в кухню.

— Беда с этими мухами, — сказала она, сгоняя их с горячих лепешек, которые стыли на столе. — Накрою сейчас на стол и отдохну немного перед чаем.

Она ждала, что сын скажет что-нибудь в ответ, но он молчал. Поверх своей полосатой рубашки он начал натягивать толстую шерстяную фуфайку.

— Что ты делаешь? — спросила мать.

Он просунул руки в рукава пальто, которое прежде носил его отец.

— В такой зной! Да ты изжаришься.

Он надел старую фетровую шляпу.

— Можно мне взять мою сберегательную книжку?

Он не смотрел на мать; она осторожно опустилась на скамью, стоявшую около закоптелой стены. Вот оно и пришло. Ее первенец покидает их жалкое гнездо.

— Ты уходишь? — спросила она.

— Я должен уйти, мама. Не могу я больше здесь оставаться, — голос его звенел от возбуждения, — в этом месте. Тут ничего нет. Я хочу… Я хочу, чтобы у меня был граммофон… и велосипед.

Вот он и сказал все, что хотел; заявил о своих скромных желаниях. Он не мог взглянуть матери в лицо.

— Ты же знаешь, что у нас нет на это денег. — Она казалась такой жалкой и униженной. — Сынок, я делала для тебя все что могла. Не уходи от меня так.

Она начала тихонько всхлипывать. Он упорно глядел в сторону.

— С тобой остаются девочки, — в отчаянии крикнул он, стараясь заглушить одолевавшую его тоску. — Я… я буду писать… и пришлю тебе денег, как только подыщу какую-нибудь работу.

— Отец не виноват, — сказала она. — Ты же знаешь, он совсем не думал стать фермером. Это все проклятая пыль, которой он наглотался в шахтах; правительство выделило нам этот участок. Мы ведь не собирались задерживаться здесь… когда узнали, что дожди здесь бывают так редко…

Он направился к выходу, и ее монотонные объяснения оборвались. В голосе зазвучала мольба;

— Сынок, не уходи так сразу. Я спрошу отца, может мы все-таки переберемся в город. — Мольба в ее голосе звучала все настойчивее. — Поговорим вечером.

Заранее зная, чем кончится этот разговор, сын сказал:

— Мне надо идти, мама.

— Ты говоришь, тебе хочется иметь велосипед, — уже тише продолжала она. — У нас ведь есть Дарки.

— Дарки! Старая кляча. И притом она не моя. Кроме того, я хочу посмотреть людей и работать по-настоящему, а не просто помогать здесь по хозяйству.

— Ты нужен отцу на ферме.

— Нет, вовсе не нужен. Ты же знаешь — двоим здесь делать нечего. Мне надо уйти.

И ей пришлось сдаться.

— Где же ты спать-то будешь?

— Не пропаду. У меня хватит денег на первое время, пока не найду работу. Можно мне взять мою книжку?

Она отыскала ее в ящике кухонного стола под пачкой счетов и писем. Вот и все его школьные сбережения — несколько жалких шиллингов, которые он откладывал каждую неделю, по одному пенни в понедельник. Он взял книжку и тихо направился к выходу. Он боялся, что мать вздумает поцеловать его. Он не целовал ее уже много месяцев.

— Возьми с собой одеяло.

— Не надо. — Он знал, что одеял в семье не хватает.

Мать подошла к его койке.

— Тогда возьми свою подстилку.

— Нет, она слишком тяжелая. — Кроме того, ему надоело спать на грубых мешках из-под зерна; полдюжины таких распоротых мешков, сшитых вместе, в течение многих лет служили ему постельным бельем.

Мать сняла старый тонкий плед с кровати девочек.

— Они могут теперь взять твою подстилку.

В комнату вбежали девочки.

— Мам, можно взять одну штучку? Одну лепешечку?

— Ваш брат уезжает.

Девочки ничего не сказали. Они прильнули к матери и затихли. Она оттолкнула их.

— Возьмите себе по лепешке, — сказала она и начала складывать скромные пожитки сына: еще одну линялую рубашку, пару ботинок, рабочий фланелевый костюм; все это она завернула в плед.

— Где же ты сегодня ночевать-то будешь?

— Да не пропаду я, — выкрикнул он, горя желанием поскорее уйти.

Он знал, если он останется еще хоть ненадолго, если позволит себе посмотреть в ее испуганные глаза — он пропал. Важное решение, которое он наконец принял, пойдет насмарку. Пройдет неделя, и настанет новый воскресный день с его невыносимой, засасывающей скукой, и тогда уже не видать ему ни граммофона, ни велосипеда. Останутся только близнецы, которых тоже ждет унылая скука, да появится на свет еще один маленький крикун.

Они втроем провожали его довольно далеко — миновали поломанную проволочную изгородь, поднялись по желтому жнивью пшеничного поля на склоне холма и дошли до самой дороги. Они льнули к нему, старались заставить его приноровить шаги к их походке. Но он смотрел вдаль, куда его манили широкие горизонты, и, выйдя на дорогу, сказал:

— Мне надо торопиться. А вы получше присматривайте за мамой.

Он встретил ее жалобный взгляд, и на его глаза внезапно набежали непрошеные слезы. Он торопливо поцеловал ее.

— Ура!.. — вдруг закричал он, напустив на себя бодрый вид, и быстро зашагал по дороге.

Возглас недоверия и боли замер в груди матери. Сын оглянулся.

— Я напишу, как только попаду в город, мама, — крикнул он.

А потом они видели лишь облако пыли на дороге. Медленно побрели они обратно к своей лачуге — коротать унылый воскресный день.

 

Будущее принадлежит нам

Перевод В. Палладина

— Я приговариваю вас к трем годам тюремного заключения по каждому из двадцати пунктов обвинения…

Трижды двадцать — шестьдесят лет. Это значит — пожизненно. Мне двадцать пять лет. Я самый молодой из подсудимых. Нас тринадцать человек. Мы сидим в наручниках на скамье подсудимых в зале квинслендского суда. Я еще слишком молод, чтобы хладнокровно думать о том, что мне предстоит провести всю жизнь за решеткой. В голове не укладывается, что я не могу взять и выйти из зала суда на Рокхэмптон-стрит, вскочить на лошадь и помчаться… назад по той дороге, которая привела меня сюда. По длинной дороге, начинающейся у реки Хантер в северной части Нового Южного Уэльса, — неужели мне больше не суждено ездить по ней!

Я помню начало моего пути — ферму, где прошло детство. В пятидесятых годах мой отец купил хороший участок на берегу реки у отставного полковника, который выращивал главным образом сахарный тростник и бананы. Его землю обрабатывали условно освобожденные каторжники. Один из них, старый Джекоб, еще жил на ферме, когда я был маленьким.

Джекоб-то и рассказал мне историю дерева, ветви которого затеняли окно нашей столовой. Полковник, завтракая, мог видеть в окно, как надсмотрщик наказывал под деревом несчастных работников, и слышать их вопли. И Джекоб утверждал, что такое зрелище повышало аппетит его хозяина.

Джекоб был тихий и очень трудолюбивый. За что же секли его и таких, как он?

Над головой ярко-голубое небо, медленно плывут белые, как руно новорожденного барашка, облака; беззаботно трещат кузнечики; в кустарнике играют туземные ребятишки. Коала жуют нежные листочки эвкалиптов. Джекоб работает на полковника, полковник приказывает высечь его… Жестоко, несправедливо… а мне тогда было всего шесть лет.

И еще Дамми. Джекоб рассказал нам, что мать его была каторжницей. Она работала на ферме в тридцатых годах. Она родила Дамми в тот день, когда ее по распоряжению полковника высекли, привязав к дереву перед окнами столовой. Дамми, сын одного из надсмотрщиков полковника, был слабоумным и немым, но хорошим работником.

Когда я был маленьким, он никогда не расставался со мной. Мы вместе очищали пчелиные соты в дуплах деревьев, катались на самодельном челноке, пасли телят, копались на кладбище для каторжников, где под олеандрами находили скелеты и цепи, — цепи, при виде которых мое сердце начинало бешено колотиться от негодования при мысли, что людей сажали на цепь, как собак.

Хотя Дамми был взрослым, мой отец относился к нему, как ко всем неразумным существам на плантации — малым ребятам и собакам.

Мой отец, рыжебородый шотландец шести футов росту, задавал нам трепку, порой читал нам нравоучения и снова задавал нам — детям, собакам и Дамми — хорошую трепку, но никогда не бывал жесток в наказаниях, потому что мы были маленькие и беззащитные.

И еще совсем ребенком я понял, что силу мой отец не считал правом. Так что, встретив иммигрировавшего из Америки ирландца, я был до глубины души возмущен его рассказом и уже достаточно поумнел, чтобы хорошо в нем разобраться.

Это было в день пятидесятой годовщины царствования королевы Виктории. Мы отправились вниз по реке на пикник. Пока жарили быка, ирландец рассказал мне, почему он приехал в Австралию. Положение рабочих на сталелитейных заводах Питсберга было тяжелым, и там вспыхнула забастовка. Все ее руководители на основании наспех сфабрикованных улик были посажены в тюрьму теми, кто творит правосудие республики. Там, где сила была правом, самым обычным приговором было пожизненное заключение. И вот он, один из руководителей забастовки, разыскиваемый полицией, бежал из Соединенных Штатов.

Когда после пикника мы возвращались на лодке домой, ом слушал спор между соседями. Речь шла о том, какой строй лучше — монархический или республиканский. Эта тема была популярна в те времена, так как в Австралии начали появляться первые американцы.

Ирландец вмешался в разговор. Я до сих пор помню все, что он сказал:

— Зря спорите, друзья. Что толку рабочему от того, при каком строе он живет? При обеих формах существует неравенство. Мы можем продавать лишь свой труд или его продукты и вынуждены брать то, что капитал сочтет нужным дать за него, — управляет ли нами монарх или президент. А раз капитал не дает нам справедливое вознаграждение за наш труд, мы должны объединиться, чтобы потребовать этого…

В ответ раздались крики протеста:

— Но мы же не рабочие.

— Мы обрабатываем собственную землю.

— Он социалист.

— Чего доброго, он бунтовщик!

Мой отец сказал:

— Ты бы, парень, не взваливал на свои плечи все заботы мира.

Мне показалось, что ирландец прав, и мы потом с ним много разговаривали. Он дал мне книги, которые стали семенем, упавшим на плодородную почву.

Позже, в Сиднее, я столкнулся с проявлениями неравенства, которые заставили меня снова задуматься.

На Питт-стрит бесцельно толпились отчаявшиеся люди. Они, их жены и дети умирали от голода, а в колонии были огромные запасы продовольствия.

Мне вспомнилось племя камилароев, обитавшее в долине нашей реки. В плохие времена все племя одинаково страдало от голода, а когда охота была удачной, добыча делилась поровну между всеми.

Несомненно, белые могли бы организовать свое общество так же справедливо, как и туземцы!

Но собравшиеся на Питт-стрит голодающие уныло твердили о том, что надо «послать делегацию», «пойти с петицией», «предпринять другие шаги»… Они были бессильны и неспособны потребовать элементарной справедливости.

Я понял, что они страдают потому, что они не организованны, потому, что у них нет руководителя.

И когда в 1888 году в Барку появился делегат только что образованного союза стригальщиков, я вступил в его ряды. Моим лозунгом стало: «Рабочие, объединяйтесь!»

Условия существования рабочих на овцеводческих фермах ужасны. Впрочем, не для меня: я молод, хорошо обеспечен, у меня прекрасная лошадь, вдоволь еды. У овцеводов для меня всегда находится хорошая работа. Если я поверну коня на юг, то в доме отца найду кров, а на его полях — работу.

Но я вижу, что другим не так повезло. Старики уже сгорели на работе у овцеводов, а молодые еще не понимают, что за их счёт наживаются, — все они безропотно позволяют эксплуатировать себя и ждут, пока появятся люди, способные повести их на борьбу за справедливую оплату труда.

Итак, я мчусь по дороге.

Я помню, как в прошлый раз, уезжая из Барку, стригальщики устроили концерт в пользу больничного фонда; я написал для них песню с хоровым припевом:

Овцеводческая станция Бельядо славится тем, что там отвратительно кормят, хотя в этом отношении она отнюдь не исключение. Работников не удивишь большими вычетами за скверную кормежку, а шалаши из веток и жести, в которых мы спим, если не запаслись собственными палатками или брезентом, — плохая защита от квинслендских ливней. Лошади моего отца и те находятся в лучших условиях.

И не довольствуясь тем, что их работники гниют и плесневеют, как коряги в болоте, хозяева подло увольняют их за малейшие проступки, зная, что на каждое место найдутся сотни безработных. Мы часто видели, как какого-нибудь беднягу вышвыривали за ворота без гроша в кармане и за сотни миль от тех мест, где он мог найти работу. Неужели он не имел права на предупреждение за неделю или недельную плату вперед?

Я помню, что рассказывали нам в Баркалдине года два назад новые поселенцы. Они приехали в Квинсленд на «Кветте». Пройдя пешком далеко в глубь страны, они только много недель спустя после приезда наконец нашли работу: подрядились уничтожать колючки и расчищать заросли диких груш за один фунт в неделю. Когда работа кончилась, они попросили заплатить им. Но оказалось, что им ничего не причитается. Мало того, они остались должны станции за питание и рабочую одежду.

— Зачем же вы приехали в Австралию? — спросил их я.

В ответ они показали мне объявления, которые сотнями развешивают в английских деревнях. «Австралии — стране сказочного изобилия — нужны переселенцы, — прочел я, — там вы разбогатеете. Вам нужно лишь одно — изъявить желание».

Должно быть, иммиграционный офицер отлично знает, что требуется австралийскому овцеводу, — обилие дешевой рабочей силы и никакой ответственности.

В тот же вечер у бара О’Кейли был организован митинг стригальщиков. Собралось много народу, но почтовая карета из Хьюэндена, в которой должен был приехать докладчик, запаздывала. Кто-то предложил: «Пускай вон тот парень с рыжей бородой скажет нам что-нибудь». — «Тот, что пишет в «Бюллетень». — «Раз он пишет, значит может говорить». — «Давай, давай, парень! Не робей. Здесь все свои».

Вот так, стоя на фургоне для шерсти, я произнес свою первую речь.

Это оказалось легко. Я был под впечатлением рассказа переселенцев.

— Требуется только желание, — начал я. — «Желание работать на меня», — думает овцевод. «Желание организоваться», — говорит рабочий. Да, друзья, — сказал я, — желание организоваться и образовать союз. Желание потребовать справедливую цену за ваш единственный товар — за ваш труд.

После этого я часто выступал. Затем меня выбрали одним из руководителей — одним из тринадцати руководителей забастовки стригальщиков, одним из тринадцати, осмелившихся спорить с хозяевами, одним из тринадцати, которые сидят сегодня в наручниках на скамье подсудимых.

Значит, мой путь кончается здесь.

Сила союза овцеводов значит для нашего правительства больше, чем право союза стригальщиков. И вот оно применило к нам статью, давно вышедшую из употребления в Англии, и прислало войска, чтобы доставить нас сюда.

Судья Хардинг только что кончил говорить.

— Я приговариваю всех к трем годам по каждому из двадцати пунктов обвинения…

Шестьдесят лет. Это — пожизненно!

Прокурор наклоняется к судье и что-то шепчет ему на ухо. Очевидно, почти впавший от старости в детство Хардинг что-то забыл.

— Все наказания взаимно зачитываются, — добавляет он раздраженно.

Три года. Всего-навсего! Я улыбаюсь сквозь рыжую бороду Смиту Барри, сидящему на собачьей цепи рядом со мной. Он улыбается в ответ. Три года — совсем немного в жизни профсоюзного лидера. Через каких-нибудь три года мы снова будем бороться.

И вот мы идем между рядами вооруженной полиции к своим камерам. С улицы доносятся приветственные крики друзей. Их голоса уносятся в австралийское небо, заглушая звон наших позорных цепей.

 

Пророк в Пандалупе

Перевод Ф. Рейзенкинд

Все началось с нового лакея.

Олифант пробыл полчаса в гостинице «Уонганелла» в ожидании автомобиля. Когда Джимми Рэнкин, хозяин гостиницы, раздвинув стеклярусные занавеси гостиной, объявил, что автомобиль прибыл, Олифант поднялся и сложил газету с довольным видом человека, знающего наперед все, что произойдет дальше в этом безупречно организованном обществе. Телефонный звонок известил усадьбу, находившуюся в двадцати милях от городка, о прибытии хозяина, и в течение тридцати минут, которые Олифант провел перед большим камином Рэнкина, наслаждаясь хорошей сигарой и отличным виски, он с удовольствием представлял себе, как плавно приходит в действие прекрасно налаженный механизм Пандалупы. Правда, его молодой жены не оказалось дома, но голос старой миссис Телсон радостно дрожал, когда она говорила по телефону. Должно быть, там сейчас все пришло в движение.

— Артур, мистер Олифант вернулся! Он в «Уонганелле».

— Элен, постарайтесь узнать, куда уехала миссис Олифант!

— Эй, Джим! Бери «ланчию» и поезжай за хозяином. Он в «Уонганелле».

— Где мистер Деннис? Надо дать ему знать, что мистер Олифант вернулся.

— Элен, вы поставили свежие цветы в курительной?

Джеффри Олифант удовлетворенно улыбнулся. Дисциплинированность и работоспособность. Не удивительно, что эти качества характеризовали все хозяйство человека, который сам был дисциплинирован и работоспособен… «Своей судьбы — я капитан, своей души — хозяин я».

Тут Рэнкину понадобилось бросить первую горсть песка в хорошо смазанный механизм.

— Вы сейчас же поедете, мистер Олифант? — спросил он, выглядывая из-за занавеси.

— Да. Скажите Вилу, чтобы он взял чемоданы.

— Он их уже укладывает. Только это не Вил.

— Что? — Олифант резко обернулся, не успев натянуть пальто.

— Это новый, Колдер. Разве вы не знали, что Вил ушел?

Если бы Рэнкин сказал, что ушли апельсиновые деревья или новый бассейн для плаванья, Олифант не был бы поражен больше. Пятнадцать лет преданной службы сделали Вила неотъемлемой частью Пандалупы.

— Ушел неделю назад, — невозмутимо продолжал Рэнкин. — Я думал, что вы знаете.

Олифант слегка покачал головой и надел пальто. Унизительно, что такую важную новость он услышал от хозяина гостиницы. Рэнкин, наверное, удивился, что ему ничего не известно. Какого черта Луиза не сказала об этом по телефону? А о всяких пустяках она болтала без конца.

Олифант вышел. Даже щеголеватая выправка нового лакея не согнала угрюмого выражения с его лица. Нет Вила, части его творения. Значит, в усадьбе не все было так, как он оставил. Его гордость — гордость собственника — была задета. Он снова почувствовал себя обиженным оттого, что Луизы, его жены, не оказалось на месте и что она не приехала встретить его. В конце концов ведь именно ради нее, Луизы, и ее удовольствия и действовал весь точнейший механизм Пандалупы.

— Здравствуйте, мистер Олифант. — Новый лакей, одетый по-городскому, опрятный молодой человек, открыл дверцу машины и почтительно отступил в сторону.

— Здравствуйте, — ответил Олифант, холодно взглянув на него. — Вы все чемоданы положили?

— Да, мистер Олифант, все. Мистер Рэнкин сказал, вы сядете впереди. Вы сами поведете машину?

— Да, сам. — Олифант помедлил, поставив ногу на подножку.

— Мои слуги, обращаясь ко мне, обычно говорят «сэр», — сказал он тихо.

Молодой человек слегка покраснел.

— Прошу прощения, мистер Олифант. Я запомню.

Олифант промолчал. Возможно, этот юноша никогда не служил у настоящего джентльмена. Научится.

Он молчал почти всю дорогу. И даже та ловкость, с которой Колдер бесшумно выскальзывал из машины, когда нужно было открыть очередные ворота, не смогла поднять настроения скваттера. Он лишь дважды обращался к Колдеру: один раз спросил, женат ли он, а другой — где он раньше работал. Всю остальную дорогу он хмуро молчал, упрямо обдумывая эту досадную неполадку в работе отрегулированного, как часы, механизма Пандалупы.

Спокойная беседа с Вилом должна была быть первым из многих связанных с возвращением удовольствий, точную последовательность которых привычно рисовало его упорядоченное воображение. Вил так хорошо знал свое место… Свое место в обществе. Идеал доверенного слуги. Будь здесь Вил, Олифант за время короткого переезда из гостиницы домой узнал бы обо всем, что там произошло в его отсутствие.

А вместо этого он угрюмо размышлял над причиной, заставившей Вила уйти. Может быть, Луиза нечаянно обидела его? Луиза, новая, очень молодая и такая английская хозяйка Пандалупы. Луиза, детски-неискушенная в тонкостях управления людьми и слепо влюбленная в жизнь овцеводческой станции. Луиза, которая позволяла себе такие странные слова и поступки и которой все всегда сходило с рук благодаря ее неотразимому очарованию и дружескому тону. Она покорила всех в Пандалупе, но, может быть, на этот раз…

По мере того как летели мили и минуты, Олифант находил все новые и новые поводы для недовольства. Сидя в гостинице, он был так счастлив, как может быть счастлив только законченный эгоист: он был доволен, что вода в реках высоко поднялась (это он заметил еще в Дениликуине и Ичуке); он был вполне удовлетворен объяснением Луизы, когда два дня тому назад она сказала ему по телефону, что не сможет встретить его на вокзале, так как дороги размыты.

А теперь огромные тучи, которые, пролив дожди, уходили, клубясь, на восток, действовали на него угнетающе; голую мокрую равнину, бесконечно тянувшуюся к самому горизонту, уже не оживляли видения сочных трав и большого приплода. Ему вдруг пришло в голову, что дороги не так уж сильно размыты… От Дениликуина до Уонганеллы автомобиль ни разу не увяз.

Луизы даже дома не было.

Неожиданно показалась усадьба. День клонился к вечеру. Лошади, на спинах которых еще виднелись потные следы недавно снятых седел, пятились в заросли и с любопытством смотрели вслед автомобилю. И в тот самый момент, когда кривые низкорослые эвкалипты расступились, открыв широкую дорогу, ведущую к дому, западный край огромной тучи поднялся, и влажное солнце, похожее на исполинский апельсин, засияло над вымокшей равниной.

Настроение Олифанта тоже поднялось. Червь одиночества, который грыз его с той минуты, как он выехал из Уонганеллы, исчез. Одним проницательным взглядом он охватил все, что делалось вокруг. Вил ушел, но все остальное, слава богу, сохранилось как прежде. Зная все подробности заведенного на станции порядка, Олифант посмотрел на часы. Четыре тридцать. Джексон, мальчик для услуг, возвращается из птичника, заперев его на ночь. А над краем живой изгороди виднеется склоненная голова Пу-Иня, огородника. Джо Мак-Грасс, кузнец, идет по тропинке к кузнице с большим ящиком на плече… вероятно, собирается наточить инструменты — обрезать завтра хвосты ягнятам… Нэсбитт и Тимс — объездчики — расседлывают лошадей на конюшне.

Вот и хорошо. С Видом или без Вила, она не изменилась — машина, работающая, так же уверенно и плавно, как мотор «ланчии». Каждый человек как раз там, где ему следует быть, и выполняет свои скромные обязанности так, как будто он в этом лично заинтересован.

Олифант гордился служившими у него людьми едва ли меньше, чем своими овцами. Чистокровных мериносов Пандалупы отправляли во все страны мира — в Южную Америку, в Аргентину, в Соединенные Штаты, в Советский Союз. Они получили пятнадцать первых призов на выставках в Сиднее и Мельбурне. Но другие скотоводы преуспевали не меньше, и Олифант знал, что их зависть вызывали не столько его овцы, сколько те преданные и толковые слуги, которыми он себя окружил. За сигарами и ликером его гости говорили о пандалупской Боннет или пандалупском Паше менее восторженно, чем о надежности его объездчиков, об искусстве его кузнеца, о великолепных овощах Пу-Иня, о вкуснейшем белом хлебе немца Карла и о том, как безупречно ведут хозяйство экономка миссис Телсон и две горничные. Больше всех удивлялся Эйчесон, владелец соседней станции Мабуда.

— Джеффри, дружище, — сказал он однажды, — если бы я смог собрать такую компанию, как у вас, я бросил бы хозяйничать и купался в богатстве до конца своих дней. Скажите, ради создателя, как вы их у себя удерживаете?

Олифант, самодовольно улыбнувшись, ответил:

— Относитесь к ним справедливо и держитесь с достоинством, Боб. Только и всего.

Это, однако, далеко не отвечало истине, хотел того Олифант или нет. Вероятно, он и не пытался сознательно выработать точную формулу своего отношения к служащим. А если бы попытался, то она звучала бы примерно так: «Сейте небольшие разногласия, культивируйте мелкое соперничество, поощряйте тщеславие. Стремитесь, короче говоря, к тому, чтобы у служащих не было ничего общего, кроме желания во что бы то ни стало добиться вашей благосклонности. Сохраняйте высокомерное равнодушие, проявляя приветливость только тогда, когда это может послужить определенной цели, и так редко, чтобы это всегда вызывало удивление и благодарность. Награждайте редко, но щедро настолько, чтобы создать легенду о вашем великодушии. Платите маленькое жалованье — тем больше будут оценены награды. А главное — будьте постоянно настороже, не допускайте дурных примеров и вторжения чуждых подрывных элементов».

Для рабочих соседних станций Пандалупа была тщательно изолированным гнездом работоспособности, подобострастия и предательства.

Для Джеффри Олифанта она была оправданием колоссального самодовольства, доказательством того, что справедливость и трудолюбие вознаграждаются. С тех пор как он женился, Пандалупа стала для него и еще чем-то.

Автомобиль остановился перед домом. Приятный голос Колдера прервал молчание, длившееся четверть часа.

— Вам придется показать, куда я должен отнести чемоданы, сэр. Я еще не успел освоиться здесь.

— Захватите два маленьких, а по дороге я покажу, куда отнести остальные.

Они прошли через просторную веранду, Олифант нес только портфель. В нем опять поднималось раздражение: прошел час после телефонного звонка из «Уонганеллы», и он жадно надеялся, что Луиза тем временем вернулась. Вся его досада тотчас бы испарилась при виде жены, весело машущей ему рукой с верхней ступеньки лестницы.

Но Луиза еще не вернулась, и именно в этот момент явного разочарования он получил еще один удар.

Миссис Телсон не помахала ему рукой. Она шла из коровника в кухню, как раз когда он приближался к боковому входу. Их разделяло не более тридцати ярдов, и Олифант привычно поднял руку в знак приветствия. Так он не здоровался ни с кем в Пандалупе. Это была благосклонная дань двадцатилетней безупречной службе, и она отвечала всем его принципам. Он здоровался так с миссис Телсон сотни раз, и всегда она в ответ весело помахивала пальцами.

Только оставшись один в курительной, Олифант осознал, что же произошло на этот раз.

Миссис Телсон подняла руку. И все. Она подняла руку с подчеркнутой сдержанностью и, не помахав, опустила… Она не улыбнулась, хотя смотрела прямо на него.

Олифант не мог ошибиться ни в жесте, ни во взгляде, сопровождавшем его. За двадцать лет он ни разу не видел миссис Телсон всерьез рассерженной, а сегодня все поведение и выражение лица старушки, проходившей вдоль белой стены прачечной, свидетельствовали о еле скрываемой враждебности.

Вил ушел. Луиза уехала, хотя ей было известно, что он возвращается. Миссис Телсон сердится.

Когда десять минут спустя вошла горничная Элен, неся на подносе чай, ее хозяин сидел в вечернем сумраке, невесело размышляя. Вглядевшись в угол, откуда послышался его угрюмый голос, она различила его лысину, белевшую на фоне книжного шкафа красного дерева.

— Спасибо, Элен.

Он не пошевелился, когда она поставила поднос на маленький старинный столик.

— С приездом, сэр.

— Спасибо, Элен. Я вижу, миссис Олифант нет дома?

— Да, сэр. Она поехала к Долману. Ребенок заболел.

— Хорошо, Элен.

Его не интересовал ребенок Долмана. Долман был всего лишь объездчиком на дальней ферме. Он думал совсем о другом.

Олифант торопливо подыскивал повод задать несколько осторожных вопросов. Элен принадлежала к слугам, с которыми он не считал нужным заигрывать.

— Вам угодно что-нибудь еще, сэр?

— Нет, благодарю вас, Элен. Все э-э… в порядке?

Тот слабый свет, который еще был в комнате, весь падал на лицо Элен, и от Олифанта не ускользнула ни быстрая улыбка, ни усилие, с которым она была тотчас же подавлена.

— Так в чем дело, Элен?

Она смутилась и не смогла удержать улыбку.

— Вы ничего не слышали об этом, сэр?

— О чем?

— Обо мне.

— О вас? Ну же, Элен, если вы что-то хотите сказать…

— Мы собираемся пожениться, сэр. Боб Кэмм и я.

Смутно белевшая лысина подалась вперед.

— Пожениться? Вы и Кэмм?

— Да, сэр.

Олифант заинтересовался этой новостью только в той мере, в какой этот брак мог отразиться на жизни Пандалупы. Кэмм — нужный человек, лучший погонщик, замечательный плотник, а кроме того, он строил изгороди как никто. Его пятилетнее ухаживание за Элен было предметом шуток всей округи. В Пандалупе говорили, что у Кэмма не хватает смелости взвалить на свои плечи ответственность за семью. На других станциях говорили, что у него не хватает смелости предупредить Олифанта, как полагается, за неделю об уходе.

— Довольно неожиданно, не правда ли? — сказал Олифант раздраженно.

— Мы уже пять лет встречаемся, сэр. Боб сказал…

— Это, очевидно, означает, что он уйдет от меня?

Девушка уже не улыбалась. С возрастающим беспокойством она следила за хозяином.

— Но ведь, послушайте, у вас должны быть какие-то планы?

— Мне, наверно, не следовало пока ничего говорить, сэр.

— Чем Кэмм предполагает заняться?

— Он собирается арендовать ферму в Гипсленде.

— Хорошо, Элен.

Голос Олифанта звучал утомленно. Растерявшаяся горничная хотела выйти.

— Элен.

— Да, сэр?

— Что случилось с миссис Телсон?

— Я ничего не знаю, сэр.

— Миссис Телсон чем-то недовольна. Чем?

— Право, я не знаю, сэр. Разве только… — Элен замолчала, нервно теребя оборку передника.

— Разве что? Послушайте, милая, тут что-то…

— Может быть, из-за света, сэр.

— Из-за чего?

— Ах, сэр, я не хочу сказать ничего дурного…

— Довольно ходить вокруг да около! Что вы хотите сказать? Свет…

— Миссис Телсон говорит, что у нас во флигеле плохое освещение.

— Плохое освещение? Что, во имя всего святого, здесь происходит? Ведь это же лучшие лампы…

— Я знаю, сэр. Но миссис Телсон говорит, что нам нужны лампы системы «Глория», как у вас здесь. Я сама не жалуюсь…

Олифант махнул рукой.

— Нет, вы только выходите замуж…

— Мистер Олифант, сэр, вы не…

— Достаточно…

— Если позволите…

— Можете идти, Элен.

Поспешно, без всякого удовольствия проглотив чашку чая и пожевав сухарик, скваттер вышел в сад. Его душа, привыкшая к порядку и аккуратности, восставала против секретов — чужих секретов. Четыре раза в течение одного часа нарушался превосходно организованный порядок его жизни. Что-то случилось в его отсутствие. Какие-то новые злобные силы действовали в Пандалупе. Как и подобало мужчине — хозяину в своем доме, — он вышел выяснить, в чем же дело.

Подобно многим эгоистам, Олифант очень остро чувствовал красоту, но теперь богатые краски, звуки и запахи зимнего вечера только увеличивали его раздражение. Над скотным двором золотым дождем сверкала стайка маленьких попугаев, кружившихся на фоне заходящего солнца. Там, за серебристой живой изгородью, выли собаки, требуя ужина. В саду вокруг последних лопающихся гранатов возбужденно щебетали птицы. В густой тени апельсиновых деревьев рдели спелые плоды. Неподвижный воздух был напоен запахом опавших листьев, пропитанных дождем. Олифант смотрел вокруг, и в нем закипала злоба при мысли, что события украли у него привычную возможность эпикурейски наслаждаться прекрасным вечером.

Он увидел садовника Мак-Дэфа, сгребавшего листья под фиговыми деревьями.

— Добрый вечер, сэр! — почтительное приветствие Мак-Дэфа прозвучало обнадеживающе.

— Добрый вечер, Мак-Дэф, Все в порядке?

— В порядке, сэр. Кроме погоды. Дождем размыло все, что я посадил на зиму.

Олифант кивнул сочувствующе, но без интереса.

— Всем не угодишь, Мак-Дэф. Дожди были очень нужны.

— Так разве я жалуюсь, сэр? Они были ниспосланы богом, эти дожди. А я ничего. Я выращу, что надо, в теплице.

— И очень хорошо, Мак-Дэф.

Должно быть, чувства Олифанта были очень напряжены: уже поворачиваясь, он вдруг ощутил во взгляде старого шотландца какую-то настороженность. Он нисколько не был удивлен, когда голос Мак-Дэфа остановил его.

— С вашего разрешения, сэр, я хотел вас спросить…

— О чем, Мак-Дэф?

Садовник неловко переложил бамбуковые грабли из одной руки в другую и поскреб небритый подбородок.

— Мне тут пришло в голову, сэр. Я у вас, значит, работаю девять, а то и десять лет, а получаю ни на полпенни больше, чем когда пришел…

Лицо Олифанта застыло. На этот раз — повышение жалованья. Этот вопрос всегда был серьезным в Пандалупе, а сегодня он приобрел по-новому угрожающее значение.

— Объясните внятно, чего вы хотите, Мак-Дэф, — холодно сказал Олифант.

— Так я, сэр, все думаю, нельзя ли мне просить вас, может вы решите прибавить мне немного… Я, конечно, знаю…

— Мак-Дэф, почему вы просите об этом сегодня?

Садовник снова неловко потоптался.

— Не легкий вопрос, сэр. На него так сразу не ответишь. Мне показалось, что время подходящее.

— Почему вы думаете, что именно сейчас подходящее время?

— Простите, сэр, я ведь ничего не хотел сказать…

Олифанта осенило:

— Мак-Дэф, тут у вас в мое отсутствие не было представителя союза?

— Никого. То есть никого, кроме мистера Эйчесона из Мабуды да этого старика сезонника.

— Сезонного рабочего? Какого?

— А вы не знаете, сэр? Я все забываю, что вы сейчас только приехали. Мистер Деннис взял на работу одного сезонника. Только он уже ушел.

Олифанту показалось, что он напал на след. «Берегись чуждых подрывных элементов!»

— А что же здесь делал этот человек?

— Мистеру Деннису вроде не хватило рабочих клеймить ягнят. И потом некому было ставить изгородь.

— Так вы говорите, он уже ушел?

— Только сегодня утром, сэр. Вчера вечером ему взбрело спросить у мистера Денниса расчет. Знаете, какие они, эти сезонные.

— С кем поселили этого человека?

— С Вилом и молодым Кэммом. Всего-то и была одна свободная койка на всю усадьбу. Вы слыхали про Вила?

— Да. Почему Вил ушел?

Мак-Дэф загадочно улыбнулся.

— Уж если вы меня спрашиваете, сэр, я бы сказал, ему не сиделось на месте.

— Не сиделось на месте? В его возрасте?

— У него, наверно, всегда зудели ноги, сэр. Он как-то сразу вбил себе в голову, что ему нужно посмотреть все вокруг. Он сказал, что отправляется в Квинсленд. Может, этот старик сезонник наболтал ему про большие заработки на сахарных плантациях.

— Мак-Дэф, а что за человек был этот сезонник?

Мак-Дэф смотрел на хозяина со все возрастающим любопытством.

— Разве он сделал что-нибудь не так, сэр?

— Я вам задал вопрос, Мак-Дэф.

— Прошу прощения, сэр. Что он за человек? Как бы вам это сказать? Мне показалось, он такой образованный человек.

— Образованный?

— Еще какой ученый, сэр. Понятно, я, может, ошибаюсь. Сам-то я в учености мало что смыслю.

— Почему вы думаете, что он образован?

— Он просто говорил, сэр. Но так хорошо говорил!

— Говорил — о чем?

— Да обо всем на свете, сэр. Я думаю, нет того ни на земле, ни на небе, про что он не знает.

— А как его зовут?

— У него такая бородища, что иначе как «папашей» его и не назовешь. А за глаза мы все звали его «Пророк».

— Пророк?

— Он такой почтенный старец, сэр. И у него, должно быть, доброе сердце, хоть и грязное лицо. Большая вера в человечество. Он все говорил, что мы живем в великие дни. Что освобождены мощные силы и строят новую жизнь. Может, что он говорил, и не скоро сбудется, но я должен сказать…

— Хорошо, Мак-Дэф. — С Олифанта было достаточно. Уже не инстинкт, а весь его жизненный опыт говорил «нет», кричал: «Вот оно!»

«Берегись вторжения чуждых подрывных элементов!»

Он пошел дальше, довольный, что ему удалось найти, где зарыта собака, но все еще обеспокоенный. Какой еще сюрприз ждет его?

До него донесся тихий и бесконечно смиренный голос Мак-Дэфа:

— Так вы подумаете насчет этого дела, сэр?

Олифант уклончиво помахал рукой. Да, он подумает об этом — так серьезно, как и не снилось Мак-Дэфу. Он был рад, что наконец вышел из сада, подальше от наступающих со всех сторон деревьев. Еще не совсем стемнело, и его взгляду открылись великолепные просторы Риверины, вид которых всегда питал его самодовольство. Все вокруг, насколько хватало глаз, принадлежало ему. Однако напрасно он искал на холодной равнине то единственное, что ему было нужно, — женщину верхом на серой лошади. Вместо Луизы он увидел призрак — удаляющуюся фигуру высокого бородатого человека.

Сезонник! Еще до того как он стал хозяином Пандалупы, Олифант узнал о деморализующем влиянии людей, которые, переходя с места на место, «просто говорят». Всю свою жизнь он не доверял бродягам, и последнее распоряжение, отданное им Деннису, управляющему, перед отъездом, гласило: не допускать посторонних на ферму. Во время клеймовки овец всегда возникали трудности с рабочей силой, но в первый раз его не было на ферме в такое время. Обычно он использовал для работы в загонах Вила и Мак-Дэфа, а иногда даже Пу-Иня и мальчика. И вот теперь, пока его не было, явился посторонний, побыл немного в Пандалупе и пошел дальше, предоставив ей разрушаться, словно дом, изъеденный муравьями. И этот человек «просто говорил».

Просто говорил!

Теперь гнев Олифанта сосредоточился на Деннисе. На Деннисе, который допустил этот непростительный промах, который обманул его доверие, который, если посмотреть на него просто как на человека, обладала столькими преимуществами по сравнению со своим хозяином и который, как и Луиза, сейчас где-то пропадал. Старые ревнивые и тревожные мысли зашевелились в его душе. Слова могут обладать большим могуществом. Они освобождают скованные силы. Они снимают запреты. Они навели старую, довольную всем миссис Телсон на мысль о лампах «Глория». Они побудили угодливого Мак-Дэфа просить о повышении жалованья. Они сорвали с места Вила. Они придали Кэмму смелость, которую он искал в себе пять лет. Слова действовали так коварно, что никто из бунтарей, наверно, не подозревал, какая сила толкает их на эти поступки. Что еще натворили слова? Что они сделали с Луизой? С Деннисом?

Любовь и женитьба поздно вошли в одинокую жизнь Олифанта. Даже и теперь он порой сомневался в своей счастливой судьбе, в том, что он действительно завоевал очаровательную молодую англичанку, которая только восемнадцать месяцев тому назад приехала погостить в Мабуду! Остро ощущая разницу в их возрасте, помня о своей лысой голове и одышке, лишавшей его многих удовольствий, он никогда не мог избавиться от убеждения, что для Луизы это был брак по расчету, что ее привлекала Пандалупа, а не он. Поэтому непродолжительное, удивившее всех, но успешное ухаживание придало новое направление и другой оттенок его своеобразному эгоизму. Раньше образцовая овцеводческая станция была самоцелью, — теперь он видел в ней средство доставить удовольствие Луизе. Благодаря Пандалупе он завоевал Луизу, и с помощью Пандалупы он ее удержит. Он гордился своими достижениями, но теперь это чувство определялось благодарностью и энтузиазмом, которые они вызывали у Луизы. Пандалупа уже не была песнью. Она стала лишь инструментом. И тот, кто расстроил этот инструмент, посмел прикоснуться к сокровеннейшим струнам внутреннего мира Джеффри Олифанта.

Вот что сделал пришелец. И допустил это Деннис. Деннис — стройный, кудрявый, веселый. Одно предательство следовало за другим, и редели ряды преданных ему. Олифант беспокойно провел рукой по своей гладкой лысой голове, и страстное желание, которое владело им больше двух месяцев, стало невыносимо мучительным. Ему нужна была Луиза как никогда, а она…

На полпути между садом и бараками рабочих он заметил мальчика для услуг, который возвращался с плотины, и, осененный внезапной мыслью, подозвал его. Джексону было только семнадцать лет, но он достаточно прожил в Пандалупе, чтобы усвоить ее развращающий дух.

— Лесли, — сказал Олифант, — вы не смогли бы найти мне мистера Денниса?

— Мистер Деннис еще не вернулся, сэр, — ответил мальчик.

Олифант испытующе посмотрел на него. Почему он так торопился? Почему он подошел с таким виноватым видом? Почему, наконец, его так успокоил этот невинный вопрос? Чего он ждал?

Взгляд Олифанта скользнул к тому месту речки, ниже мельницы, где привязывали лодку.

Он с досадой вспомнил, почему ему пришлось за последние пять лет уволить шесть мальчиков для услуг. Лодка всегда являлась искушением, против которого не могли устоять в остальном послушные мальчики.

Правда, Джексон только полчаса тому назад был у птичника, но, может быть, он не видел, как подъехал автомобиль?

— Вы ведь не брали лодку? — строго спросил скваттер.

— О нет, сэр.

— А что же вы там делали?

— Я искал яйца, сэр. Карл говорит, что его куры несутся где-то еще, вот я и…

— Хорошо. Я поверю вам на слово. Вы знаете правила относительно пользования лодкой, не правда ли?

Олифант не был убежден, ко он знал, что в таких случаях виновного нужно поймать с поличным. А кроме того, у него были другие соображения, когда он остановил Джексона, и, вспугнув мальчишку, он расстроил бы свои собственные планы.

— Вы не знаете, куда мог уйти мистер Деннис? — спросил он с дружеским расположением.

— Знаю, сэр. Он поехал посмотреть на разлив. Вчера разлилась речка.

— А-а…

— Я вам нужен, сэр?

— Нет, Лесли, можете идти.

Разлив был в той же стороне, что и дальняя ферма, куда уехала Луиза.

Джексон не прошел и нескольких ярдов, когда его вернул голос хозяина.

— Одну минутку, Лесли!

— Да, сэр?

— У вас здесь был сезонный рабочий, когда меня не было?

— Да, сэр.

— Что он был за человек?

— Очень симпатичный, сэр. Он уже ушел.

— Это я слышал. Кажется, человек тихий, а?

— Тихий? — В голосе Джексона прозвучало удивление, почти презрение. — Ну нет, сэр. Не знаю, кто это мог вам сказать. Да он ни минуты не был спокоен.

— А что с ним такое?

— Ничего, сэр. Он бывалый старичок. Он всем понравился. Он все время пел и читал стихи.

— Пел и читал стихи?

Олифант знал, что есть овцеводческие станции, где служащие развлекаются импровизированными концертами, но ничего подобного не бывало в Пандалупе.

Вот и в восприимчивой голове мальчишки этот человек оставил свой след. Олифант подумал, что если Джексон брал лодку, теперь это приобретало особый смысл. И в манере мальчика была сегодня неуловимая самоуверенность, которая совершенно не гармонировала с традициями Пандалупы.

— Да, сэр. Он знает всего «Человека со Снежной Реки».

— Весьма способный человек!

— Еще бы, сэр. Он нас всех расшевелил. Каждый должен был что-нибудь делать. Спеть песню, прочитать стихотворение…

— Как? Каждый?

— Да, сэр. Он даже старого Карла заставил. Что-то по-немецки.

Представив себе, как Трусливый Кролик Карл, повар, поет что-то на своем родном языке, Олифант улыбнулся в первый раз после возвращения. Но улыбка вышла невеселая.

— Да, вы неплохо провели время, Лесли!

— Еще бы, сэр. Мы все звали его «Пророк». У него такая длинная борода…

— Ну хорошо. Скажите мистеру Деннису, что я жду его после обеда.

Значит, так. В сгущавшихся сумерках Олифант продолжал свой путь к хижинам, где жила прислуга. Он хотел покончить со всем сразу, знать все — самое плохое, и сейчас же. Он как бы подводил итог ущербу, нанесенному бурей. Призраки всех сезонных рабочих, с которыми ему приходилось встречаться, дразня проходили перед ним. Каков был этот? По свидетельству Мак-Дэфа — грязный, но величественный патриарх дорог. Но это совсем не вязалось с образом общительного трубадура, нарисованного Джексоном. Где он теперь? Что делает? Где-то по дороге в Уонганеллу — или в Булигал, или в Моуламейн — шагал человек, проникнутый духом разрушения. Человек, который пел песни, читал стихи и «просто говорил». И там, где он проходил, все изменялось.

Джеффри Олифант чувствовал неуловимую фальшь привычных картин и звуков этого вечера в Пандалупе. Топали башмаки по деревянному полу. Гремели тазы. Хриплый голос выводил какой-то дурацкий припев: «Лаллал в Джилонг». Лаяли собаки. Кто-то вышел и щелкнул хлыстом, пытаясь их утихомирить. Каждый звук пугал скваттера именно своей обыденностью. Это были звуки, присущие каждому вечеру, а этот вечер был совсем непохож на другие. Олифант почувствовал странное желание выйти на равнину и позвать Луизу домой. Он хотел привести ее в светлую комнату, положить руки ей на плечи и заглянуть в милое лицо. Посмотреть, не коснулось ли разложение и Луизы, ее карих глаз… Услышать, как она говорит, чтобы проверить, как теперь звучит любимый голос. Пришелец обнажил то, что прежде было скрыто. Как восприняла это Луиза?

Старый Карл подозвал его с порога кухни. Ничему уже не удивляясь, Олифант не обратил внимания на то, что Карл не поздоровался. Губы повара были плотно сжаты. Его нижняя челюсть не переставая подергивалась, как у кролика. Трусливый Кролик Карл.

Повар молча посторонился и выразительным жестом скрюченного ревматизмом большого пальца пригласил его войти. Как будто ему нужно было сообщить что-то важное по секрету. Олифант был уже в кухне, когда сообразил, что он, собственно, делает. Погас последний луч дневного света, и вдруг наступила ночь. В смутном свете лампы «Ураган», подвешенной к потолку, тускло мерцала кухонная утварь. Строганые сосновые скамьи, горшки и сковороды на закопченных стенах, полки, заставленные бутылками и жестянками. Куча дров у раскаленной плиты.

Старый немец стоял в дверях не шевелясь, если не считать подергивающейся челюсти, и смотрел на своего хозяина, как отец, уличивший сына в особенно дерзкой выходке.

— Ну, Карл, — сказал Олифант, — пахнет хорошо. Чем вы их сегодня кормите?

— Я варю здесь, — с трудом выговорил Карл.

— Вы хорошо работаете. Здесь недостаточно светло, правда?

Может быть, Карлу тоже нужна «Глория»?

Карл кивнул, не ответив на улыбку.

— Восемь лет я варю здесь. И я нишево не говорю.

— Что случилось, Карл? Вы говорите, как будто…

— А что не слушилось? Как вы думает, я могу варить в этом месте?

— Вам не нравится освещение?

— Летом я обливаюсь потом до смерть. Зимой я замерзаю до смерть, и меня продувает. Всегда я дрожу, как последний мышь.

Олифант окаменел. Здесь, кажется, сезонник ничего ему не оставил. Ни разу Карл не сказал «сэр».

— Так не жалуются, Карл, — сердито произнес он. — Вы забываетесь.

Карл нетерпеливо махнул рукой.

— Я нишего не забываю. Вы думает, я говорил нишево, так я думал нишево. Я думал всегда. И всегда я думал, какой дурак…

— Карл!

— Эти люди надо кормить…

— Карл, что вам нужно?

— Черт возьми, сэр, мне нужна новая кухня!

— Прошу прощения!

— Мистер Олифант, за что я должен не говорить прямо? Восемь лет я нишево не говорил, а что я имел? Я имел нишево. Что за дело вам, если я отравляю люди, пока я пеку хорошие белые хлебы? Лучше я буду варить на камбуз, на корабль. Здесь я не повар — я грязный цыган. Вы не даете мне молоко. В мои пудинги я кладу порошки, а ваши куры имеют молоко в их пойло. Если мои курицы не несут яйца, я не получаю от вас ни одно — вы отдаете яйцо вашим собаки. А овощи вы даете — что вам негодно или что у вас избыток. Когда-то я был Карл-Кролик. Теперь я Карл-Морковь, Карл-Тыква, Карл-Лук. А когда я буду Карл-Капуста? Не удивительно, что эти люди говорят, я в ослы настоящему повару не гожусь.

— Карл!

— Я вам говорю раз и навсегда…

— Ни слова больше! Я не намерен выслушивать это.

Олифант двинулся к двери, но Карл преградил ему дорогу. Взволнованный овцевод отчетливо сознавал, какая тишина наступила кругом. Все прислушивались.

— Мистер Олифант…

— Завтра же утром вы уйдете отсюда.

— Хорошо. В этом месте я не останусь ни один день. Но раньше я скажу вам…

— Вы такой же, как и все остальные, — вы тоже наслушались этого проклятого бродяги!

— Бродяги? — у Карла перехватило дыхание. — Человек, который сегодня ушел?

— Да, я все знаю. Подлый подстрекатель…

— Подлый?!

Олифант понял, что назревает новая буря, но не мог сдержать ярости.

— Сборище несчастных идиотов! Вы же работаете на лучшей из лучших станций в Риверине, а когда какое-то мерзкое ничтожество…

— Ничтожество?!

— Да, ничтожество. У него даже не хватило смелости встретиться со мной. Он просто набил ваши безмозглые головы…

— Мистер Олифант, вы глубоко несправедливы. — Голос Карла дрожал от негодования. — Это лучший человек из тех, что бывал в Пандалупе.

— Да вы, старый дурак…

— Не смейте говорить мне «старый дурак»! Что вы знаете о плохие люди? Вся жизнь вы живете здесь и не видите нишево. А я вам говорю — этот человек… святой. Он слишком хороший, чтоб остаться здесь. Он любит все, и все любит его. Мне был друг. Он рубил мне дрова, он мыл моя тарелки. Одна ночь, когда мои кости болели, он ехал целый день в Уонганелла привезти мне бренди. Он был очень мудрый и хороший человек…

— И он сказал, что вам нужна новая кухня! А людям больше овощей!

— Ну и что? Это не правда?

— Люди были довольны — уже сколько лет…

— А теперь они все проснулся!

— Для них я четырнадцать лет держал в этой кухне повара!

— А я знал человек, кто варил на два камня, но он не называл это кухня!

Карл кинулся к плите, где что-то бежало через край, и Олифант, воспользовавшись этим, вышел. Его окружало напряженное безмолвие. В домиках никто не шевелился. Но когда измученный скваттер шел неверными шагами к дому, он чувствовал сквозь густую тень устремленные на него глаза. Звезды холодно мерцали на бархатном небосводе. Где-то на равнине кричала сова… Луиза говорила, что эта маленькая сова напоминает ей английскую кукушку.

Луиза… а что, если она еще не вернулась?

Что сделал с Луизой этот человек, пробуждающий в людях тщеславие, неблагодарность и честолюбивые стремления? Какие дерзкие мечты он заронил в горячую голову Денниса? Олифанта особенно сбивало с привычной колеи то, что рабочий ушел; у него было такое чувство, как будто ему приходится бороться с далекой, неуловимой силой. В необъятном ночном мраке ему везде чудился призрак высокого бородатого человека в развевающемся пальто, плетеной шляпе, со скатанным одеялом и жестяным чайником, исчезающего вдали…

Через открытую дверь склада с ним почтительно поздоровался Лессингтон, стажер-счетовод, но Олифант не заметил. Ему нужна была Луиза, только Луиза…

Спустя мгновение она была в его объятиях. Она ждала его на верхней ступеньке веранды, даже не сняв костюма для верховой езды.

Луиза заговорила, но смысл ее слов не доходил до него. Жизнь, остановившаяся было совсем, снова забилась, как только он молча обнял жену и прижал ее голову к своей груди. Так они простояли несколько секунд. Раз она шевельнулась, как бы пытаясь освободиться, но он только крепче обнял ее. Он почувствовал, как ее рука поднялась и ласково погладила его по затылку. Он знал, что женской интуицией она уловила в его поведении не только естественную радость встречи и физическое удовольствие от ее близости.

— Что случилось, дорогой? — шепнула она.

Не выпуская ее рук, он отстранил ее и посмотрел на нее долгим испытующим взглядом. Но в темноте он различил только блеск ее глаз.

— Милая, почему тебя не было?

— Но, Джеффри, разве тебе не говорили?

— Элен сказала, что ты у Долмана.

— Ребенок очень болен. Мне даже теперь не следовало уходить.

— Разве миссис Долман нет дома?

— Там еще четверо детей, дорогой, и она сама не совсем здорова. Ты не должен сердиться…

— Я так хотел, чтобы ты была здесь.

— Бедный Джеффри! Но ведь у малыша воспаление легких. А мистер Долман уехал на весь день с мистером Деннисом.

— Ах так! А где Деннис сейчас?

— Разве он еще не вернулся? Он был целый день на Второй Миле — перегонял овец. Речка разлилась.

— Ты видела его?

— Нет, он был у Долмана до меня и передал, чтобы тот отправился вслед за ним, когда придет. Долман приходил завтракать. Он беспокоится о ребенке.

Невозможно было не верить ей. Олифант ухватился за тот великолепный факт, что в конце концов худшее не случилось. Среди мрака и разрушения он снова, благодарение богу, ощутил почву под ногами. Луиза, теплая и близкая, осталась прежней. Ее интересовал только он; каждый жест ее дышал радостью и преданностью. Как просто и естественно объяснила она поведение Денниса. Где еще мог быть Деннис при таких обстоятельствах, как не у разлива на Второй Миле? И где следует искать Луизу, как не у постели больного ребенка?

Полный благодарности и возрожденной надежды, он приподнял ее подбородок и поцеловал в губы долгим страстным поцелуем, в котором огромное облегчение сменилось физическим желанием.

— Войдем, — шепнула она. — Здесь нас могут увидеть.

Рука об руку они вошли в гостиную. Луиза начала говорить что-то об обеде, но он сел на край стола, притянул ее к себе и, взяв ее руки в свои, очень серьезно посмотрел на нее.

— Луиза, милая, как чудесно, что ты не изменилась. Что здесь происходит?

— А какой ты ожидал увидеть меня? — спросила она с лукавой улыбкой. — Что, по-твоему, происходит?

— Все перевернуто вверх дном. Каждый подступает с ножом к моему горлу. Как будто заразились все. Вил ушел, Кэмм и Элен уходят, миссис Телсон…

— Ах, этот сезонник!

Ее непроизвольный смех заставил его подумать, нет ли здесь в конце концов глупого недоразумения. Лицо ее светилось неподдельным удовольствием.

— Джеффри, у нас был замечательный старик! Я жалею, что ты его не видел. Он ушел только сегодня утром.

— Луиза, ты понимаешь, что он здесь наделал?

— Хм, пожалуй, он здесь разжег пожар. Так?

— Значит, ты заметила?

— Я не могла не заметить, как все оживились в первый же день, когда он появился. Это было так забавно! Они у нас какие-то старомодные.

— Старомодные? Дорогая, я гордился ими. Неужели ты не понимаешь, как трудно подобрать подходящих людей в этой глуши? Служащие на овцеводческих станциях — перелетные птицы. У меня годы ушли на то, чтобы подобрать народ. Спроси Энчесона. Он через месяц едет за границу. Первый раз он смог доверить…

— Джеффри, — Луиза больше не улыбалась. — Ты поэтому так сердишься?

— О чем ты?

— Ну, тебе ведь всегда доставляло удовольствие сознавать свое превосходство над Эйчесоном, не так ли?

— Луиза!

— Ну, не хмурься, не делай оскорбленного лица. Ты и сам знаешь, как тебе не нравится, когда у него есть что-то, чего нет у тебя. — Шаловливо коснувшись пальцем его носа, она добавила: — Иногда мне кажется, что ты, ну самую чуточку, эгоистичен.

— Луиза, дорогая!

— Признайся, ты думаешь о том, как будет смеяться Эйчесон, когда услышит обо всем этом? А знаешь ли ты, как нехорошо ты поступил сегодня?

— Нехорошо?

— Миссис Телсон просила меня зайти к Элен и утешить ее. Девочка плачет в своей комнате. Что ты ей такое сказал?

— Господи! Неужели эта девушка…

— Она ничего не хотела сказать. Лежала на кровати и рыдала… Миссис Телсон говорит, ты очень рассердился, узнав, что они собираются пожениться.

— Ничего подобного. Элен просто дура. Я признаю, что я рассердился, но совсем не на нее. Тут заговор. Они все ждали той минуты, когда я приеду, чтобы наброситься на меня — миссис Телсон, Элен, Мак-Дэф…

— Мак-Дэф?

— Он попросил прибавки. Карлу всего-навсего нужна новая кухня. Я уволил его.

— За это?

— Конечно нет. Он был очень груб. Ругался в моем присутствии.

У нее дрогнули уголки губ. Он был неприятно удивлен, увидев, что она старается подавить улыбку.

Наступило короткое молчание. Уверенность, которую он чувствовал всего несколько минут назад, начинала проходить, у Луизы был задумчивый вид, как будто она пыталась нащупать что-то.

— Джеффри, — сказала она неуверенным голоском.

— Да, дорогая?

— Я хочу сказать тебе что-то не совсем приятное.

— Скажи, раз уж ты подумала.

— Мне кажется, просто… просто задето твое тщеславие.

— Мое тщеславие?

— Джеффри, ну разве ты не видишь, — никто из них не обидел тебя, и все-таки ты зол на них. Просто потому, что они решились попросить тебя о чем-то. Вот и все…

— Нет, это не все! Ни на кого из них я не зол. Я зол на того… того предателя.

— Ш-ш! Не повышай голоса, дорогой. Признай по крайней мере, что свою злость ты срываешь на них. Подожди, послушай. Я пытаюсь помочь тебе. Скажи мне: ты поздравил Элен, когда она сказала, что выходит замуж?

— Мне было не до этого.

— Видишь? Не поздравил. Как ей было обидно! Она такая прелесть, но в ту минуту, когда она перестает быть полезной, ты нападаешь на нее, и на других тоже. Да, я знаю, они всего лишь слуги. Но меня это беспокоит. А если бы это были друзья? Или даже… ближе? Я не знаю…

Олифант внутренне содрогнулся. Худшие страхи снова нахлынули потоком. Худенькая фигурка Луизы в его объятиях стала странно невесомой. Раскрылась бездна…

— Луиза, — сказал он, глядя на нее тяжелым взглядом, — ты разговаривала с этим человеком?

— Сезонным рабочим? Да, я видела его. Наши люди называли его «Пророком».

— Как получилось, что ты говорила с ним?

— Просто в субботу утром мистер Деннис прислал его чинить садовую ограду.

Стараясь смягчить напряжение, Луиза смешно сморщила лицо.

— И ты можешь не ревновать. Он стар, как Мафусаил, и грязен, как ирландский поросенок.

— Мне также сообщили, что он очень образован.

— Чудесно! Ручаюсь, это Мак-Дэф!

— Да. И заметь, что вслед за этим Мак-Дэф попросил прибавку.

Луиза свистнула.

— Ну, будь добра, расскажи мне, что этот… э-э… «Пророк» говорил тебе?

— Но к чему? Какое это имеет значение?

— Пожалуйста, расскажи. Из чисто академического интереса.

— Ну хорошо — академически, только академически. Он сказал, что каждый создает себе дом по своему подобию. Я случайно заметила, что тебя всегда очень заботят изгороди, а он ответил, что ничто так не выражает характер человека определенного типа, как вид и состояние изгородей, которыми он окружает свой избранный клочок божьей земли. Тогда я не смогла понять его. У него такая милая улыбка и ужасно мудрый вид. Мне почему-то казалось, что он втайне смеется надо мной. Но сегодня я начинаю понимать, что он имел в виду. Ты как-то… подожди, что случилось?

У него захватило дыхание, и в тот миг, когда сердце сжалось от первого ледяного предчувствия последней непоправимой катастрофы, в комнате зазвонил телефон. Вместо того чтобы взять трубку, Олифант неожиданно притянул Луизу к себе и прижался губами к ее волосам.

— Луиза, дорогая, если я потеряю тебя, твое уважение…

— О чем ты говоришь?

— Этот человек отравил все.

— Джеффри, не говори глупости! Ты расстроен. Телефон…

— Ну и пусть.

— Но ведь войдет Элен…

Она осталась у стола, с любопытством наблюдая, как он идет к телефону.

— Это Боб Эйчесон, — сказал он, прикрыв трубку рукой; выражение его лица вдруг стало настороженным.

— В чем дело? — шепнула она.

— Ваш «Пророк» объявился в Мабуде. Ищет работы. Боб хочет знать, на что он годен.

— Джеффри, как странно!

То, что Джеффри в эту минуту не смотрел на жену, явилось для него окончательным несчастьем. Но он не отрываясь смотрел в пол и вдруг начал медленно улыбаться легкой иронической улыбкой. Луиза предупреждающе вскрикнула, но и это не спасло его. Он невольно поднял руку, призывая ее к молчанию. И она услышала, как он намеренно приветливым и спокойным голосом сказал:

— Нет, Боб, я только что вернулся. Я сам не видел его, но не сомневаюсь, что он годится. Если хотите, Деннис позвонит попозже. Что? Ну, пожалуйста. Я не слышал жалоб на него. Наоборот, они тут все слезами обливались, когда он ушел. А? Да, я знаю, но ведь эти господа нигде не задерживаются больше недели-двух. Заняты? Да, знаю, но он поможет… Ну, для того чтобы ловить овец, вряд ли нужен диплом. Но смотрите не сваливайте потом на меня, если… А? Я просто предупреждаю вас, снимаю с себя ответственность! Я не видел его. Я просто говорю вам… Ладно… Что такое? Да, в любое время. К завтраку? Хорошо, мы будем дома. Всего, Боб!

Олифант все еще улыбался, когда Луиза подбежала к нему.

— Джеффри, ты порекомендовал этого человека Эйчесону?

— Дорогая…

— Ты умышленно… О Джеффри! Значит, в конце концов он был прав!

И только тут до Джеффри дошло, что он нечаянно подтвердил правоту и непогрешимость «Пророка» Пандалупы.

Луиза теперь тоже потеряна, и ничто и никогда уже не будет как прежде.

 

Тонны работы

Перевод Б. Каминской

Большой двор. Середина зимы. Пятница. Восемь часов утра. Раздается удар колокола.

— «Вторые», сюда! — кричит кто-то в шутку. Никто не смеется. Не до смеха.

Уже пятница, а с понедельника пришло только пять пароходов. Вчера был день получки, — такой маленькой очереди у окошечка не видывали много месяцев. Пять пароходов, несколько дней работы на каждом — и четыре тысячи человек.

Но сегодня слухи о долгожданном караване судов стали, пожалуй, более упорными, правдоподобными.

В огромном мрачном сарае царит напряженное ожидание. В дальних отделениях ждут «Джеки», «вторые», «дикие», «пустышки», — шум четырех тысяч голосов, шарканье восьми тысяч ног заглушают звон колокола. Но зато видна стрелка часов — она показывает, что час настал, и тревожные взгляды обращаются к конторам.

Портовый невольничий рынок открылся! Игра в карты за длинными столами вяло прекращается. Начинается неторопливое, чуть заметное движение в сторону помостов. Сегодня! После стольких голодных дней… Наверняка сегодня! Два парохода уже стоят у речного причала. Большое торговое судно у среднего пирса. В порту стоит «Звезда». В Вильямстаун прибыл японский пароход компании Мару. Работа!

Джо Крид, один из «вторых», притопывает ноющими ногами и старается поглубже втянуть в воротник пальто свою худую шею. Вчера никакой получки. На прошлой неделе тридцать пять шиллингов. И столько людей в таком же положении! Джо прикидывает, взвешивает. Пять больших судов. Не так уж плохо для начала. В обычное время что-нибудь перепало бы уже рано утром. Но сегодня это не выйдет. Слишком много желающих. После такой плохой недели «первые» возьмутся за все. Пожалуй, только не за «Мару»: «Мару» может остаться. Но даже тогда… Уже в сотый раз за это утро Джо всматривается в море теснящихся людей. Так много молодых оживленных лиц, крепких тел. Все молодые пройдут раньше, чем он. Пятьдесят лет — здесь это помеха, даже если очень хочешь работать. Смена длится двенадцать часов, а труд очень тяжел.

Пока идет набор, Джо, как обычно, вспоминает «Хижину дяди Тома». Разница не так уж велика. Все дело только в том, кто стоит на возвышении. На невольничьих рынках рабы стояли на помосте и смотрели вниз на хозяев. Здесь хозяева стоят на помосте и оглядывают сверху рабов. Белые и черные. В былые времена белые щупали мускулы рабов. Ну а здесь…

— Идут!

— Не зевай — подняли перекладину!

Хватит размышлять, Джо. Это уже действительность. Австралия 1940 года. Полезай на загородку, оттуда ты сможешь наблюдать, что происходит у привилегированных «первых», аристократии портового невольничьего рынка.

Да, сегодня утром будет работа. Двое в белых воротничках пробираются сквозь толпу рабочих. Они взбираются на помосты, стоящие поодаль один от другого. Черные дощечки взлетают, как флаги. На них написано мелом:

«Австралийская звезда». Железнодорожный причал. 9 часов».

«Гульбурн». Северный причал 6. 8 часов 30 минут».

Две хороших работы. Люди стоят молча и неподвижно. Когда белый воротничок указывает на кого-нибудь из них, один за другим они делают шаг вперед. Квадратные коричневые карточки обмениваются на белые бумажки.

Еще один белый воротничок.

«Момба». Северный причал 11. 9 часов».

Еще одна хорошая работа. Слишком хорошая, угрюмо размышляет Джо. Вряд ли «первые» сегодня пропустят этот пароход. И все-таки приятно видеть какое-то оживление. Чувствуешь, как рассеивается гнетущая тревога. На усталых лицах появляются улыбки. Гул голосов опять нарастает.

Снова движение. Теперь уже от помостов. Здесь и там собираются группы, обсуждающие извечный вопрос портовой жизни: «Надолго ли хватит этой работы?»

Для «вторых» еще ничего нет. Джо позабыл о своих окоченевших ногах и с ужасом замечает, что его руки, держащиеся за верх загородки, дрожат. Вот до чего дошло — нервы. Тридцать восемь лет труда и отчаянной борьбы за право трудиться. Тут человек должен быть сделан из стали. Он оглядывается, не заметил ли кто-нибудь, но все взгляды жадно прикованы к роковым помостам. Позади, над загородкой отделения «пустышек», виднеются посиневшие от холода лица. Люди с незаполненными Карточками, лишенные всякой возможности выбора. За три недели им не досталось никакой работы, и все же они ждут. Они заглядывают в отделение для «вторых» с такой же завистью, с какою «вторые» заглядывают в отделение для «первых».

«Токио — «Мару». Док Виктория 10. 9 часов».

Средний причал… А говорили, что японец стоит в Вильямстауне. Ну что же, это последняя надежда. Со «Звездой» и «Гульбурном» уже покончено, но на «Аделаиду» еще набирают. А вот и еще один белый воротничок выходит из конторы.

«Мару»… да, «первые» отказываются от него. Он им не нужен. Это хороший признак. Несмотря на то, что движение судов держится в строжайшем секрете, они умудряются все разнюхать. Они, должно быть, знают, что будет еще работа.

— Вот он! «Вторые», не зевай!

— Кто хочет японца?

Работа на этих пароходах иногда перепадает «пустышкам», но сегодня на нее набрасываются «вторые». После такой безработицы никто не хочет упускать случай. За последние восемь дней в отделении для «вторых» дощечка поднимается всего лишь в третий раз.

«Токио — «Мару». Док Виктория 10. 9 часов».

Джо, один из многих сотен, стоит, сжимая в потной руке овальную коричневую карточку. За работу он получит самое меньшее три фунта, да еще, может быть, наймут вторично для погрузки в Вильямстауне. Белый воротничок тычет пальцем, и счастливцы проталкиваются вперед, за маленькой белой бумажкой. Все остальные стоят напряженно и неподвижно, глаза прикованы к человеку на помосте. Не раз у Джо замирает сердце и он готов ринуться вперед, но тотчас останавливается, потому что видит, что его сосед делает то же движение. Когда так страстно ждешь, то легко поверить, что белый палец указывает именно на тебя. Но каждый раз обнаруживается, что он указывает на человека, стоящего рядом с тобой, или спереди, или сзади. Когда агент компании спускается с помоста и уходит, Джо тяжело вздыхает. Набор длился долго и напряженно. Ожидание еще больше обессилило Джо. Но ушло человек семьдесят, и если будет еще работа…

Его место на загородке уже заняли, и он должен довольствоваться сообщениями более удачливых товарищей.

— Ну, что там?

— Есть еще что-нибудь?

«Порт Монреаль». Начало в 10 утра».

— Они берут его?

— Еще бы!

— Черт! Видно, они здорово проголодались!

Девять часов. Меньше шума и меньше движения. Многие ушли. Многие остались. Джо снова удалось захватить место на загородке. Он остро чувствует унизительность всего происходящего, но ничего не может поделать с собой. Человеку трудно сохранять достоинство, если он целую неделю даже ел в кредит. Сквозь клубы табачного дыма он следит за новыми объявлениями на помостах.

«Мирабука». Южный причал 17. 13 часов».

«Буассевэн». Док Виктория 16. 10 часов».

«Мирабука» у Южного семнадцать. Строевой лес. Да, «первые» взяли ее. Они никогда не пропустят строевого леса. Может быть, останется «Буассевэн». Голландские суда из Ост-Индии не пользуются особой популярностью из-за своих срочных грузов — чая и каучука… Да… голландец.

«Первые» от него отказываются.

— «Вторые», не зевай, вон он идет!

Джо соскакивает с загородки. Ему уже приходилось разгружать этот корабль. Тяжелая работа, но ее хватит дня на два, а может, и на четыре. В отделении для «вторых» взлетает вверх дощечка, и взволнованные лица поворачиваются к всесильному агенту компании.

«Буассевэн». Док Виктория 16. 10 часов».

Джо стоит, расправив старые плечи, чтобы они казались как можно шире. В голову ему приходит горькая мысль: со стороны может показаться, что им делают одолжение, — как будто мало того, что человек должен надрываться за гроши, ему еще приходится бороться и хитрить, чтобы добыть право на это. Сотни людей, сотни людей… Это вынужденное безделье. А страна воюет.

Стало не так холодно. Теплое дыхание, толкотня. Те, что помоложе и в пальто, даже вспотели. Волнение, возбуждение охоты. Возбуждение охоты…

— Ты!

Джо вздрагивает. Белый воротничок смотрит ему прямо в лицо. Белый палец направлен на него, как дуло пистолета.

Да… скорее! На этот раз Джо…

Он проталкивается вперед. Коричневая карточка. Белая бумажка.

Через пять минут он уже вышел на улицу. Повсюду кучками стоят люди, но он ни с кем не заговаривает.

Реакция. Сладкое упоение победой почти прошло. Он только что услышал, что работы не хватит и на два дня. Они набирают ночные бригады, чтобы выйти в море в ночь на воскресенье. В Мельбурне разгрузят меньше двух тысяч тонн, все остальное — в Аделаиде. Джо быстро подсчитывает. Начнем в десять утра, к девяти вечера кончим. Завтра утром с восьми до двенадцати. Разгрузка кончится, скажем, к двенадцати. Округленно это даст: сегодня — шесть часов до пяти по три шиллинга за час, три часа с шести до девяти по четыре шиллинга шесть пенсов за час, завтра четыре часа с восьми до двенадцати по три шиллинга за час. Десять часов по три шиллинга за час и три часа по четыре шиллинга шесть пенсов. Итого два фунта три шиллинга шесть пенсов. Может быть, они не успеют окончить разгрузку завтра к двенадцати и придется продолжить работу. За вторую половину субботы платят по удвоенным расценкам — шесть шиллингов за час. Значит, эта работа даст самое большее три фунта, и в понедельник утром придется снова идти на невольничий рынок, чтобы бороться за новую работу.

Джо дрожит. После нездорового тепла там, в сарае, здесь холодно. Трава, растущая жалкими пучками между рельсами, все еще покрыта инеем, свет зимнего солнца тускл и безрадостен. Безрадостен, как и многое другое. Штабели потемневшего строевого леса, пустые товарные вагоны, бесцельно слоняющиеся люди, ветхие сараи, пустырь по ту сторону дороги — во всем этом заброшенность, застой. Дымы пароходов в доках и на реке лениво плывут вверх. Работа для всех… сегодня!

А завтра?..

 

«Тебе, Маргарэт!»

Перевод С. Кругерской

В мире широко распространено мнение, будто все голландцы — хорошие садовники, очевидно основанное на том, что в Голландии разведение цветов давно стало коммерческим предприятием.

Чепуха конечно, — в чем, как мне известно, многие хозяева убедились на собственном горьком опыте. Если человек родился в Австралии, это еще не значит, что он знаток овцеводства; или виртуоз-волынщик, — если он родом из Шотландии. Однако всегда находится исключение, которое очень часто принимают за правило, и заблуждение о садовнике-голландце укреплялось с новой силой везде, где появлялся Ганс — предположим, что его фамилия Вандервир, — со своими золотыми руками.

Потому что он действительно был голландцем и к тому же хорошим садовником, одним из тех вдохновенных художников, которые ставят в затруднительное положение своих преемников. Кроме того, он был отчасти поэтом, что, возможно, и не столь примечательно; и отчасти влюбленным, что весьма важно.

В первый раз мне приходилось слышать о садовнике, влюбившемся в дочь хозяина; а все подробности я узнал потому, что поступил на место Ганса, после того как его из-за этой истории выставили. Меня наняли всего через неделю после его ухода, и сад еще хранил свежие следы его таланта, а обитатели дома не успели оправиться от потрясения, вызванного его романтической любовью. Я попал в чудесный сад, встретился с хозяином, питающим злобное недоверие ко всем садовникам, и с болтливой экономкой, которая рассказала мне, что «мисс Маргарэт» сбежала к родственникам в Бендиго, а ее мать поехала за ней следом, чтобы уговорить ее вернуться.

Но я ничего не знал об этом, когда в первый день моей работы хозяин дома, мистер Камерон, отправляясь в контору в девять часов утра, остановился поговорить со мной. Это был преуспевающий адвокат, и если он будет держаться наиболее влиятельной политической партии, то полагаю, что место в арбитражном суде ему обеспечено. Высокий представительный мужчина средних лет, с низким голосом, неторопливой речью, холодными глазами и худым красивым лицом, напомнившим мне известный бюст Юлия Цезаря.

Я был старше его, перевидал немало хозяев, и он мне не понравился с первого взгляда. И хотя, повторяю, я ничего не знал о том, что здесь произошло, даже в этом первом коротком разговоре кое-какие мелочи заставили меня почувствовать, что в этом доме не все ладно. Я был нанят через посредство служащего оранжереи; но хотя Камерон имел основания присматриваться ко мне, все же взгляд его серых глаз, в упор устремленных на меня, был, как мне показалось, слишком недоверчив и суров.

— Здравствуйте, Джонстон. Кажется, я правильно назвал вашу фамилию?

— Да. Здравствуйте, мистер Камерон.

Он, видимо, очень доверял человеку, рекомендовавшему меня, так как не задал мне ни одного обычного в таких случаях вопроса. Вместо этого он сразу дал мне понять, что в случае неудач и ошибок никакие оправдания приниматься во внимание не будут.

— Сад в полном порядке.

— Совершенно верно, мистер Камерон; у вас, как видно, был хороший садовник.

— Да.

Когда он говорил, уголки губ его заметно опускались.

— У меня был голландец. Он прошел прекрасную школу.

Я промолчал, надеясь узнать, по собственной ли воле голландец оставил свое место, но напрасно. Хозяин на секунду отвел от меня глаза, чтобы окинуть взглядом сад.

— Впрочем, я многое делаю сам. Этот сад — моя страсть.

Он мог бы мне этого и не говорить. Сад не был бы таким, если бы в нем работали только один день в неделю. Он не просто содержался в отличном порядке, в его планировке чувствовалась богатая фантазия. Это был один из пышно разросшихся великолепных садов, свидетельствующих об утонченных вкусах и состоятельности владельца, которая позволяет эти вкусы удовлетворять. Изгородь из высоких кипарисов заглушала шум улицы Готорн и железнодорожной станции Балаклава, находящихся всего в нескольких сотнях ярдов. Как только я вошел в сад, меня охватило чувство глубокого покоя, удаленности, изолированности от мира. Дул сильный ветер, однако сюда он почти не проникал, а птицы щебетали так, что трудно было поверить, что находишься в большом городе. Я уже успел заметить много редких пород деревьев и кустарников, а некоторые я вообще видел впервые. Была весна, и по сторонам широкой, выложенной плитами аллеи, ведущей от ворот прямо к дому, обрамленной розами и другими вьющимися растениями, еще темнел зимний мох; аллея была усыпана опавшими лепестками глициний.

Камерон кивком указал мне на небольшую клумбу на лужайке, неподалеку от места, где мы стояли. Эту продолговатую клумбу окаймлял бордюр алиссума, только что показавшегося из земли; середина ее была тщательно унавожена, как будто ее недавно чем-то засеяли.

— Эта клумба уже вся засажена. В центре линария карликовая — «Букет фей». Он засеял ее перед самым уходом.

Я заметил, что хозяину неприятно говорить о голландце.

— А когда он ушел, мистер Камерон?

— Около недели назад. Если вам что-нибудь потребуется, скажете мне в следующую среду. Миссис Бригс, экономка, заплатит вам, когда вы закончите. Миссис Камерон вы сегодня не увидите, ее нет в городе.

На этом мы расстались. Мне он не понравился. Хозяин, влюбленный в свой сад, всегда опасен для садовника; но дело было не только в этом. Камерон ни разу не улыбнулся. Я уже предвидел, что в один прекрасный день мне придется выдержать не моргнув этот пристальный взгляд Юлия Цезаря.

Миссис Бригс подала мне утренний чай. Она просто вынесла его на террасу, позвала меня и сейчас же скрылась в доме.

Но за обедом я узнал всю историю. Поскольку никого из хозяев дома не было, я решил, что можно поесть в приятной обстановке, и, захватив чайник, снова отправился на террасу. После того как я поел, ко мне присоединилась экономка с явным намерением поболтать. Я думаю, утром она не стала заводить разговоров только потому, что ей хотелось иметь для этого побольше времени.

Я уже видел ее, когда пришел, — в восемь утра: миссис Бригс на минуту появилась в дверях кухни и выдала мне ключ от сарая с инструментами. Сейчас, когда я разглядел ее поближе, мое первоначальное впечатление подтвердилось: это была беспокойная стареющая маленькая женщина, до умопомрачения запуганная сложными отношениями в семье, где она прожила слишком долго. Я знаю этот тип людей: трудовые дни ее близились к концу, и уже не стоило искать новое место, а в хозяйстве она была еще достаточно полезна, чтобы не оказаться на иждивении родственников или в приюте для престарелых. Однако, как я позже обнаружил, имелись обстоятельства, благодаря которым миссис Бригс была в несколько особом положении.

Поверх черного платья она носила белый передник, волосы у нее были седые, лицо маленькое, остренькое, как у мыши, руки опухшие, искривленные ревматизмом.

Миссис Бригс вышла спросить, не хочу ли я еще чаю, но после моего отрицательного ответа не проявила ни малейшего желания вернуться в дом. Она улыбнулась так, как обычно улыбаются приятные люди, у которых нет особых причин радоваться.

— Я знаю, — сказала она, глядя на мой чайник, словно желая его снова наполнить, — сколько чаю в полдень может выпить мужчина, когда он хорошо поработал.

— Я уже напился, миссис Бригс. — Я видел, что ей хочется посплетничать, и добавил, чтобы помочь ей завязать разговор: — Славный у вас сад.

Взгляд ее скользнул по аллее до самых ворот.

— Еще бы. За ним всегда был хороший уход.

Я почувствовал, что с моей стороны особых ухищрений не требуется.

— Мистер Камерон сказал, что мой предшественник был голландец. Почему он ушел?

— Ну, знаете, как это бывает. Он…

Она начала теребить передник и бросила на меня беспокойный взгляд; ее, видимо, так и разбирало желание поговорить, но вместе с тем она сомневалась, можно ли мне довериться. Наконец она не выдержала.

— Между нами говоря, садовник, ему пришлось уйти. Произошла небольшая неприятность.

Она уселась против меня на старый плетеный стул, и я стал ждать, глядя на нее с выражением сочувствия и интереса.

— Оказалось, что между ним и хозяйской дочерью что-то есть.

— Как?

Миссис Бригс в ответ на мою улыбку протестующе подняла искривленную руку.

— Не подумайте чего-нибудь плохого! Я знаю мисс Маргарэт с пеленок, и лучшей девушки в целом свете не найти. Уверена, что ничего дурного в этом не было. Но, понимаете, мистер Камерон думал по-другому и положил всему конец.

Раньше я представлял себе моего предшественника человеком по крайней мере моих лет, то есть в том возрасте, когда романтические увлечения — уже дело прошлого.

— Он, значит, еще совсем молодой, миссис Бригс?

— Ганс? Да, ему лет двадцать, как и Маргарэт. И очень славный малый. Вы бы вряд ли догадались, что он иностранец, слушая, как он говорит; правда, он никогда не отличался разговорчивостью. Такой спокойный и вежливый. Должно быть, из хорошей семьи.

— Красивый?

— Настоящий красавец. Не удивительно, что Маргарэт…

Миссис Бригс заколебалась и вновь бросила на меня испытующий взгляд. Она сознавала, что говорит лишнее, но не могла удержаться. Наш разговор доставлял ей большое удовольствие.

— Ведь они были всего лишь ребятишками, которые строят друг другу глазки. Я следила за ними и сразу бы узнала, если бы дело пошло дальше. Если бы Маргарэт и захотела скрыть от меня что-нибудь, она не сумела бы.

— Но ведь что-то все-таки было…

— О, Ганс был влюблен в нее по уши, только никакой беды в этом не было. Маргарэт…

— Просто втайне смеялась над ним?

— Нет — по-моему, ей было приятно. Он держался так мило, застенчиво, никаких вольностей. Всегда ухитрялся оказаться у ворот с цветком для нее, когда Маргарэт уходила утром, — она работает химиком в большом правительственном учреждении. А она сохраняла этот цветок свежим почти всю неделю. О, я видела многое — мелочи, но они дополняли друг друга. По средам она всегда вставала раньше обычного и все поглядывала из окна — в саду ли Ганс.

— Но разве миссис Камерон ничего не замечала?

— Конечно замечала. Но она, как и я, ничего худого в этом не видела. И ей нравился Ганс. Теперь ей приходится расплачиваться за это, как, впрочем, за все, что случается в этом доме.

Миссис Бригс закрыла глаза и всплеснула руками.

— Боже мой, слышали бы вы, как бушевал мистер Камерон! Он сделал вид, что обнаружил это совершенно неожиданно. Как-то вечером он принес Маргарэт орхидею, — это было в среду, а на следующее утро пожелал узнать, почему она приколола цветок, который дал ей Ганс. Мистер Камерон сделал это нарочно — он всегда занимается такими штуками. Потом он взялся за миссис Камерон. Сказал, что ничего подобного никогда бы не произошло, если бы она как следует заботилась о своей дочери. Как будто что-нибудь случилось. Словно девушка сбилась с пути. Словом, он поднял страшный шум, а в следующий раз, когда Ганс пришел, его выставили. Думаю, мистер Камерон даже не собирался говорить ему, за что. Но я рассказала Гансу. Рассказала ему все, как только он постучался в дверь за ключами в восемь часов утра. Так что он был подготовлен. И раз он пошел работать, это доказывает, что ему нечего было стыдиться. Он сажал какие-то цветы около ворот, когда в девять часов мистер Камерон вышел в сад.

— Камерон ждал до девяти?

— Вы еще не знаете мистера Камерона! Даже если весь мир загорится, он не переменит своих привычек. Все должно делаться совершенно одинаково каждый день в году. Кроме того, он, наверно, думал, что особенно уязвит Ганса, если выйдет в свой обычный час. Это такой человек! Во всяком случае, ему понадобилось не много времени. Я смотрела из окна. Жаль только, не было слышно. Впрочем, они почти и не говорили. Через несколько минут Ганс уже собрался и направился к выходу. Мистер Камерон не станет устраивать сцену.

Да, подумал я, своему садовнику он сцен устраивать не будет.

— И Маргарэт ушла? — спросил я.

— В тот же самый день. Она вернулась часа в три, — я была одна в доме, — и стала укладываться. Я попробовала уговорить ее, но это было все равно без толку. Дело тут не только в Гансе. Год назад тоже была история из-за ее дружка. Мистер Камерон расстроил все дело, а тот не был садовником. Он был сыном врача.

— Как видно, мистер Камерон тяжелый человек.

— Тяжелый? Он зверь!

Увлеченная своим рассказом, миссис Бригс произнесла эти слова с такой злостью, что я был поражен.

— В этой семье никогда не было счастья. Удивительно, что он вообще нашел женщину, которая смогла с ним ужиться. Я бы давно ушла, если бы не миссис Камерон. Я умею постоять за себя, но ее он запугал с первого дня женитьбы. У меня не хватило духа оставить ее с ним совсем одну. Чего только не пришлось вытерпеть этой женщине! И знаете, что он делает, когда хочет по-настоящему причинить ей боль?

Я покачал головой.

— Он называет ее по имени! Можете себе представить такое?

— Это что-то новое, миссис Бригс.

— Да, надо слышать, чтобы поверить. Много лет назад, когда он довел ее до слез из-за какой-то мелочи, которая пришлась ему не по вкусу, миссис Камерон пожаловалась, что он перестал называть ее по имени. И это была сущая правда; я по неделям не слыхала, чтобы он произносил ее имя. С тех пор, когда он хочет побольнее оскорбить ее, он называет ее «Барбара» — это ее имя, — но вы бы слышали, как он его произносит, — будто ругательство! И у него нет никаких поводов: она всегда была ему хорошей женой, слишком хорошей, хотя он считает, что она его недостойна. По-моему, он всегда думал, что сделал плохую партию. Все ее друзья ему нехороши, они теперь никогда и близко к дому не подходят.

— К чьим родственникам уехала Маргарэт?

— К ее. Поэтому он ничего не хочет предпринимать. Говорит, что дом Маргарэт здесь и она может вернуться, если захочет. Бог знает, что будет завтра, если миссис Камерон вернется без нее.

Это было все, если не ошибаюсь. Миссис Бригс рассказала мне еще кое-что о мистере Камероне, о миссис Камерон и о Маргарэт, но это ничего не прибавило к той картине, которую я себе нарисовал. Я еще более проникся уверенностью, что не полажу с мистером Камероном, но вернулся к своей работе, довольный тем, что попал на это место, и полный любопытства узнать, что здесь произойдет в ближайшие недели.

Хороший выдался денек, мой первый у Камеронов, один из тех безветренных чудесных весенних дней, которые запоминаются надолго. Я испытывал приятное ощущение свободы оттого, что Камерон предоставил мне действовать по собственному усмотрению и ничьи любопытные глаза не следили за мной из окон дома. За утро я разделался со всей будничной работой — подстриг газоны, подмел дорожки, и во второй половине дня занялся приведением в порядок буйно разросшегося бордюра из агатеи у северной стены сада. Теплые солнечные лучи играли на моих плечах, воздух был полон бодрящим ароматом весны — запахом левкоев, цинерарий и свежевскопанной земли.

Как все это гармонировало с историей Ганса и Маргарэт. Я продолжал думать о них, но особенно о Гансе. Его я представлял себе гораздо реальнее, чем девушку. Я не видел ни Ганса, ни Маргарэт, но образ молодого голландца возникал в живых свидетельствах его таланта, которые я видел повсюду, куда бы ни повернулся. Я немало гордился собственным мастерством, но этот сад заставил меня присмиреть. Меня волновало то, что его создал не старый мастер, а юноша на пороге жизни. Мне казалось, что увлечение Ганса было во всяком случае гораздо глубже, чем подозревала миссис Бригс. Ганс говорил с Маргарэт не только единственным цветком, который он дарил ей каждую среду, когда девушка шла на работу, но ежедневно — целым садом, полным цветов. По мере того как день клонился к вечеру, мной овладело странное чувство: мне казалось, что я попал в сказочную страну, что я не имею права находиться здесь; что случайно я оказался обладателем чего-то, не принадлежащего мне по праву. Где сейчас Ганс? И встретится ли он снова с Маргарэт?

В следующую среду я познакомился с миссис Камерон. С улицы, немного не доходя калитки, виден уголок сада справа от аллеи, и я заметил там голубой халат, мелькнувший около клумбы, где были посажены алиссум и линария. Тогда я не понял, почему, заслышав мои шаги, она убежала, но когда я соскочил с велосипеда, пересек дорожку и открыл калитку, она была уже около дома.

Однако миссис Камерон, видимо, решила, что не заметить меня неудобно, так как я подошел слишком близко, и, сделав несколько неуверенных шагов, она остановилась, оглянулась и поздоровалась со мной. Это была женщина среднего роста, стройная, приятной наружности, с осанкой, полной достоинства. У нее был нежный голос и теплая, дружелюбная улыбка.

Мое неожиданное появление, по-видимому, смутило ее, и зная, что некоторые женщины не любят, когда их видит в халате мужская прислуга, я продолжал энергично шагать вперед, чтобы поскорее пройти мимо нее. Миссис Камерон посторонилась, пропуская мой велосипед, и на секунду наши глаза встретились; в ее взгляде не было холодной, оценивающей отчужденности, с какой обычно смотрят на новых слуг. В нем было нечто другое. Я, пожалуй, не назвал бы это страхом, но отчетливо уловил выражение какой-то тревоги. Она уступила мне дорогу, словно так и следовало, и это как-то гармонировало в моем сознании с рассказом миссис Бригс. Казалось, миссис Камерон увидела во мне еще одно звено в цепи событий, вселявших в нее страх, — но звено, с которым она тем не менее уже примирилась.

Я ответил на ее приветствие, стараясь быть как можно учтивее.

Она указала кивком на то место, где только что стояла, и сказала — просто чтобы нарушить молчание, пока я проходил:

— Я любовалась калиной. Она всегда прелестна весной.

— Очень красивое дерево, миссис Камерон, — согласился я, и через мгновенье она осталась позади.

У дверей кухни, куда я пошел за ключом от сарая с инструментами, я узнал, почему миссис Камерон убежала, завидя меня.

Миссис Бригс вышла, едва сдерживая волнение.

— Вы уже видели всходы, садовник? — спросила она шепотом.

— Какие всходы?

— Там, около ворот.

— Я еще ничего не видел.

— Сходите и посмотрите.

Она сунула мне в руку ключ и прислушалась, не идет ли кто-нибудь.

— Бог знает, чем это кончится! Ганс на клумбе высеял имя Маргарэт, — сами увидите. Я сейчас не могу говорить, он где-то тут бродит. Наверно, велит вам перекопать клумбу. Не идите туда сразу, а то он догадается, что я вам сказала. Он в бешенстве. Потом поговорим…

Мне не терпелось узнать, в чем дело, но я надел комбинезон, достал инструменты, прошелся по саду и наконец приблизился к клумбе около ворот.

И я увидел чудесный привет влюбленного даме своего сердца: за неделю земля пригрелась, тысячи маленьких всходов линарии поднялись на поверхность, и через всю клумбу на фоне коричневой земли зеленела изумрудная надпись: «Тебе, Маргарэт».

Это было сделано великолепно — всходы были необыкновенно дружными. Под утренними лучами солнца слова жили и горели. Я чуть не вскинул руки и не запрыгал от волнения.

«Тебе, Маргарэт!» Вот на что смотрела миссис Камерон, когда я подъехал к калитке. И я тоже смотрел, смотрел, смотрел… Я чувствовал, что Ганс стоит сзади и улыбается. Вся история сразу приобрела в моих глазах другой, высокий смысл. Как прекрасно это было задумано и с какой любовью выполнено!

— Я рассказала ему, как только он постучал в кухонную дверь в восемь часов утра, — сказала мне миссис Бригс. — Он сажал какие-то цветы, когда мистер Камерон вышел в сад.

А теперь Камерон прикажет мне перекопать клумбу…

Это все равно что получить приказ задушить младенца или поджечь церковь. Я понял, что перестал быть пассивным наблюдателем; хочу я того или нет, но через несколько минут я буду втянут в ход событий.

Всего несколько секунд понадобилось мне, чтобы решить, что я не стану участником этого вандализма, но я все еще искал выход из положения, когда ровно в девять часов появился Камерон. Я работал неподалеку от дома, и он окликнул меня, спускаясь со ступенек крыльца:

— Джонстон!

— Доброе утро, мистер Камерон!

— На одну минутку, пожалуйста.

Я направился к нему, но он не стал дожидаться, и я догнал его уже в конце дорожки.

— Я попрошу, вас кое-что сделать сегодня.

На повороте у аллеи, ведущей к живой изгороди, он остановился и указал на ветку розы, свободно повисшую на высоте человеческого роста.

— Тут таких несколько. Их надо подвязать.

Я кивнул головой, я уже раньше заметил эти розы и почувствовал раздражение от того, что он счел нужным учить меня. Или это было просто пустое замечание для начала?..

— И вот еще что…

Став на газон, он с нескрываемой ненавистью посмотрел на так много выражавшую клумбу.

— Я хочу, чтобы вы перекопали ее и засадили вновь.

— Но ведь вы потеряете около трех недель, мистер Камерон, — сказал я. — Алиссум уже хорошо подрос. И его лучшая пора пройдет.

— Я знаю, но все-таки он еще будет цвести.

Сказав это, он направился к воротам, но я сделал новую попытку:

— Мистер Камерон, ведь через пять-шесть недель это уже нельзя будет прочесть. Когда цветы разрастутся…

— Меня интересуют именно данные пять-шесть недель, Джонстон, — холодно прервал он меня.

Вынув руку из кармана брюк, он ткнул длинным тонким пальцем в сторону клумбы.

— Я не одобряю подобных фокусов. Семена возьмете у миссис Бригс. Я купил их на этой неделе.

— Слушаю, мистер Камерон, — ответил я.

Я по-прежнему не собирался перекапывать клумбу, но горячее желание узнать, что произойдет за неделю, удержало меня от того, чтобы поссориться с ним тут же на месте.

Через несколько минут я похвалил себя за эту сдержанность. Я услышал скрип парадной двери, и миссис Бригс знаками позвала меня на террасу.

— Автомобиль уже отъехал, садовник?

— Да.

— Говорите тише. Она у себя в комнате, одевается. Конечно, она ничего не скажет, но мне не хочется, чтобы она знала, что я вам все рассказала. Она сейчас выйдет поговорить с вами о клумбе. Он вам велел перекопать ее?

— Да.

— Вы не…

— Нет.

Я хотел было добавить, что и не собираюсь этого делать, но она продолжала тем же торопливым шепотом:

— Хорошо, подождите, пока не увидитесь с ней. Из-за этой клумбы еще будут неприятности. Если бы вы видели, как он взбесился. И что он наговорил ей! Я потом заявила ей, что на ее месте немедленно ушла бы от него. Я начинаю думать, что у него не все в порядке. Она говорит, что если он только дотронется до клумбы, она уйдет. Но она и раньше так говорила.

— Я не стану перекапывать клумбу, миссис Бригс. Но это сделает кто-нибудь другой. Он может сам перекопать ее.

— Он обязательно перекопает, раз он знает, что она этого не хочет. Во всяком случае, она сейчас выйдет.

— Какие-нибудь новости?

— Маргарэт не вернется домой. Она в городе. Поступила на другую работу, но отказывается сказать матери, где служит, где живет. Она звонила вчера. Говорит, что больше не желает, чтобы из-за нее были неприятности.

— А Ганс?

— Ни слова. Я, пожалуй, пойду…

Вскоре появилась миссис Камерон. Она привела себя в порядок, платье на ней было дымчатого серого цвета из какого-то тяжелого материала, складки которого изящно колебались при ходьбе. Она казалась очень привлекательной, и по ее свободной, спокойной манере держаться я сразу догадался, что миссис Бригс сказала ей, что я не хочу разрушать клумбу. Миссис Камерон прямо заговорила о деле:

— Здравствуйте, мистер Джонстон. Мистер Камерон говорил с вами о клумбе у ворот?

— Он распорядился перекопать ее, миссис Камерон.

Голосом и тоном я постарался показать ей, как я Отношусь к этому.

Она внимательно наблюдала за мной, видимо стремясь понять, что именно я знаю.

— Жаль это делать, не правда ли?

— Конечно, миссис Камерон. Я не хочу трогать клумбу.

— Хватит ли у вас мужества не выполнить распоряжение мистера Камерона и не трогать клумбу до будущей недели, если я вас попрошу об этом?

Она с живостью улыбнулась, но легкая дрожь в ее голосе ясно свидетельствовала о том, кому требовалось мужество.

— Чтобы дать мне время еще раз поговорить с ним об этом.

Она посмотрела в сторону клумбы и с некоторым смущением приложила палец к губам.

— Это просто… невинная выдумка. Гансу не следовало так поступать. Но его здесь больше нет, и хочется, чтобы клумба осталась как есть, правда?

— Она засажена великолепно, миссис Камерон, — с профессиональной уверенностью и с большим энтузиазмом заметил я. — И время рассчитано абсолютно точно. Середина зацветет, как раз когда алиссум распустится.

— Значит, вы не тронете клумбу. Я скажу мистеру Камерону, что просила вас об этом.

— Благодарю вас, миссис Камерон, в таком случае я не дотронусь до нее.

По-видимому, она прочла на моем лице, как я восхищаюсь ее храбростью, и поняла, что я знаю многое, потому что вдруг опустила глаза и поспешно ушла. Я исподтишка наблюдал, как она ходила по саду, сорвала несколько цветов, остановилась на минуту-другую у роковой клумбы — и скрылась в доме. Больше я ее не видел.

Да и миссис Бригс почти не показывалась. Я думал, что, может быть, узнаю подробности за обедом, но так как миссис Камерон была дома, решил поесть на ящике у южной стены гаража. Однако миссис Бригс успела бросить мне только несколько торопливых слов, когда я относил чайник на кухню. Она сказала, что в доме, «кажется, дело подошло к развязке».

— Она мне не все говорит, садовник, но позавчера вечером я слышала, как она грозилась уйти из дому, если он не сделает так, чтобы Маргарэт вернулась. А он только смеялся над ней. Он знает, что у нее нет ни гроша. Я стояла в передней и слушала. «Вы пугаете меня, Барбара!» — сказал он и сейчас же включил приемник на полную силу… А она рыдала на диване. Сейчас здесь настоящий морг. Только при Маргарэт еще можно было жить с ним под одной крышей. Смотрите не проговоритесь, когда встретитесь с ним.

— Обо мне не беспокойтесь, миссис Бригс.

Я уже рассказал ей о просьбе миссис Камерон не перекапывать клумбу.

— Все равно после той среды меня здесь, наверное, уже не будет.

Она тревожно посмотрела на меня.

— Да, тут сомневаться не приходится. Этот человек не любит, чтобы ему перечили.

— Я не миссис Камерон.

— Бедная женщина! Ужас, что будет сегодня вечером, когда он вернется. Он пойдет взглянуть на клумбу, перед тем как войти в дом. Я не думала, что она посмеет сделать это, но ей уже пора постоять за себя. Вам, пожалуй, лучше уйти. Она в гостиной.

Всю остальную часть дня клумба притягивала меня, как магнит. Работа моя была в другом конце сада. Но время от времени я подходил к клумбе, просто чтобы посмотреть, — такую радость мне это доставляло! Меня взволновало то, что миссис Камерон оказалась настоящей женщиной, увидевшей в этой клумбе нечто драгоценное и прекрасное. Маргарэт была ее дочерью, и хотя девушку, по-видимому, увлечение Ганса лишь забавляло, — ее мать, да благословит ее бог, не хотела допустить, чтобы, его чувство зарыли в землю, как дохлую кошку. Я не сомневался, что после моего ухода миссис Камерон спустится в сад и все время до возвращения мужа проведет у клумбы, снова, как сегодня утром, любуясь ею, погрузившись в мечты и наделяя ее поэзией и красками, которых сама была лишена в этом доме, где правит деспот.

И я тоже был одержим мечтой, хотя по возрасту мне это уже не пристало. Какое-то колдовство витало над садом, и по мере того как время шло, мной все больше и больше овладевали мечты; начавшись с очаровательных фантазий, они приобрели трагическую окраску. Все умирает в конце концов, и я видел перед собой послание Ганса не только таким, как в тот день, но и каким оно будет завтра, если Камерон пощадит его, и послезавтра, и до тех пор, пока не выгорит дотла.

Ганс, конечно, знал, что его любовь к Маргарэт была совершенно безнадежной, и в моем мозгу вновь и вновь звучали строки из Томаса Карлейля — прощальные слова Людовика XV, обращенные к Марии-Антуанетте: «Тебя, светлая душа, я никогда, никогда не увижу — во веки веков».

О чем другом мог думать Ганс, когда он писал свое живое послание? Я представлял себе его юное серьезное лицо, склоненное над податливой землей, его умные быстрые пальцы.

И вот теперь, когда нет Ганса и нет Маргарэт, тихий сад полон их присутствием, и с каждым днем символ любви будет расти, расти. Хрупкие растения окрепнут, распустятся, заполнят промежутки между буквами. И когда имя как будто исчезнет, что-то другое займет его место. И послание не утратит своей выразительности. Оно воплотится в краски; нежные, светлые оттенки цветов, которые я хорошо знаю, будут выделяться на темно-сиреневом фоне алиссума.

И для того, кто знает, надпись «Тебе, Маргарэт» останется неизменной. А потом, когда придут знойные летние ветры и обессилевшие цветы с каждым ливнем станут все ниже и ниже пригибаться к земле, голос Ганса все еще будет звучать…

Я не стал перекапывать клумбу. Но вечером, уходя из сада, долго смотрел на нее, зная, что это прощальный взгляд.

В следующую среду ничего не осталось. И хотя я ждал этого, но когда, стоя на дорожке, я увидел в рамке алиссума обнаженную землю, я испытал нечто большее, чем разочарование. Клумба казалась не просто опустошенной, а поруганной, в ней звучал вызов. Я представил себе, как Камерон, наблюдая за мной из дома, мысленно твердит: «Вот тебе — получай!»

А та, кому предназначался удар, должно быть пережила адскую муку, словно к ее ногам бросили изуродованное тело любимого человека.

Я направился к дому, всей душой ненавидя Камерона; кажется, никогда в жизни я не был так готов к бою, как сейчас.

В кухне царила тишина. Мне пришлось постучать два раза, прежде чем откуда-то из глубины дома послышались торопливые шаги миссис Бригс. Внутренняя дверь была открыта. Сетка от мух мешала мне видеть, но я услышал тяжелое дыхание и шарканье ног экономки прежде ее торопливого:

— Шш! Садовник, я иду!

Миссис Бригс открыла дверь с таким видом, как будто смертельно боялась, что ее застанут разговаривающей со мной. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а рука, протянувшая мне ключ, дрожала.

— Думаю, что он вам надолго не понадобится. Хозяин взбешен из-за этой клумбы.

— Он перекопал ее…

— Шш! Он сделал это в тот же вечер. Она ушла.

— Миссис Камерон?

— На следующее утро, как только он отвернулся. Мне тоже придется уйти, — здесь как в сумасшедшем доме. Он не верил, что она уйдет. Это потрясло его, теперь он уже не так уверен в себе — полночи ходил взад и вперед по комнатам.

Она боязливо оглянулась:

— Пожалуй, не стоит, чтобы нас видели вместе…

Характерно, что даже при создавшихся обстоятельствах Камерон подождал девяти часов, прежде чем выйти ко мне. Я твердо решил «почувствовать вкус его крови», как говорят у нас в Австралии, и поэтому занимался мелочами, с которыми можно было покончить в одну минуту, причем намеренно работал по соседству, с клумбой.

Я сметал с дорожки опавшие листья, когда хлопнула дверь и послышались твердые, тяжелые шаги. До самой последней секунды, борясь с нарастающим возбуждением, я сосредоточенно продолжал свою работу.

Но, взглянув на него, я испытал неожиданное чувство. Мне стало жаль его. Тот же застывший высокомерный вид, те же упрямые складки около рта, тот же нахмуренный лоб. Но чего-то не хватало. Не хватало ледяного спокойствия, которое было на прошлой неделе. Даже если бы мне не сказали раньше, я сразу, увидел бы, что он проводит ночи без сна. Глаза его помутнели, в них выражалась бесконечная усталость, и не суровое осуждение, которого я ждал, — а сомнение, как будто он пытался сопоставить что-то в моей внешности с тем, что он слышал обо мне, или с каким-то моим поступком.

— Доброе утро, мистер Камерон, — сказал я осторожно.

Он посмотрел мимо меня на свежеразровненную поверхность клумбы.

— Я только что засадил ее, — сказал я, кивая головой в сторону клумбы. — И замолчал, давая ему время решить, стоит ли вмешивать в наш разговор миссис Камерон. К моему удовлетворению, он только буркнул что-то нечленораздельное.

Потом я заметил, как он вдруг задержал дыхание, почти незаметным движением распрямил сильные плечи, и усталые глаза его загорелись мстительным огнем. Я понял, что он намеренно сдерживает себя и что, о чем бы он ни сожалел, на меня его чувства не распространяются. Он был так же готов к бою, как и я, и если и обдумывал план компромисса или примирения со своей семьей, то не собирался делать какого-то садовника свидетелем этого.

— Полагаю, вам ясно, — сказал он резко, — что мы потеряли драгоценную неделю из-за того, что вы не выполнили мое распоряжение в прошлую среду?

«Вот оно! — подумал я. — Никаких полумер, Джонстон».

— Тогда какого черта вы не засадили клумбу сами? Вы же вскопали ее.

Голова его чуть заметно дернулась назад, но вообще он принял это именно так, как я ожидал.

— Ах, вот как, — сказал он тихо; потом до неловкости долго смотре.;! на меня. Лицо его подергивалось, словно он собирался улыбнуться.

— Значит, таково ваше отношение к работе? — наконец спросил он.

— Таково мое отношение к вашим словам.

— Хорошо.

По-прежнему без малейших признаков досады он пошарил во внутреннем кармане и достал кошелек.

— За полдня. Вероятно, это больше, чем я должен заплатить вам при данных обстоятельствах. Можете убрать инструменты и отправляться домой.

Вот и все. Через десять минут я вел свой велосипед по дорожке в третий и последний раз. Около ворот я остановился, чтобы посмотреть на маленькую клумбу, уже усыпанную кое-где белыми лепестками калины.

Я тоже оставил послание из цветов: «Тебе, Барбара».

 

Человек на берегу Маррамбиджи

Перевод В. Маянц

Мы проехали из Мельбурна через Бендиго, Уэддерберн и Уйен, пересекли границу штата у Робинвейла, свернули на север к городку под названием Летт и через скотоводческие станции Брамо и Бруно по так называемой Прюнгльской почтовой дороге, в нескольких милях от города Балраналда, снова выехали на Мюррейское шоссе.

Места это были новые, по крайней мере для меня; по Балраналд нас не интересовал, и поэтому мы, не задерживаясь, проехали через город и остановились на ночлег на берегу Маррамбиджи.

С нами был спальный прицеп; когда мы сделали широкий круг, чтобы поставить прицеп дверью к реке, у подножья огромного эвкалипта, которыми порос весь берег, рядом с фургоном погонщиков скота я заметил высокую темную фигуру человека, наблюдавшего за нами.

— Тут кто-то уже есть, — сказал я своему другу Гордону.

Он равнодушно кивнул.

На повороте мы потеряли человека из виду, но когда наконец развернулись на ровной площадке, он опять оказался прямо перед нами. Нас разделяло ярдов сто, но все-таки можно было рассмотреть, что он вытирает сковородку газетой. Однако все его внимание было занято нами. Над небольшим костром около него струился голубоватый дымок, и вместе с фургоном и эвкалиптом на заднем плане все это показалось мне приятной картинкой старой Австралии. О чем я и сообщил Гордону.

— Сюда бы еще спутанную лошадь да одну-две собаки, — ответил он. — Тогда еще было бы на что-то похоже. Ты что, не видишь? Фургон давно заброшен.

— Зачем теперь погонщикам фургоны? — напомнил я ему. — У них грузовики.

Мне захотелось добавить, что этой тоской по былым временам он отравляет себе весь отпуск, но я передумал. Много лет тому назад, до того как несколько удачных романов дали ему независимость, Гордон работал на овцеводческой ферме, и теперь, проезжая по старым местам, он с грустью замечал, что все как-то переменилось.

Мы вышли из машины, и я приветственно помахал рукой незнакомцу, который все еще смотрел в нашу сторону.

Он помахал в ответ, а потом торопливо отвернулся, как бы вдруг сообразив, что уж очень бесцеремонно на нас уставился.

День был жаркий, путь мы проделали далекий, и поэтому, отцепив прицеп и установив его попрочнее, мы откупорили бутылку пива, чтобы пробудить аппетит перед ужином. Гордон сидел у откидного столика. Машину он отвел в сторону, — он это всегда делал, чтобы открыть вид из переднего окна, — и тут я заметил, как он то и дело с любопытством поглядывает на заброшенный фургон.

— Пригласи его на стаканчик, — предложил я.

Вместо ответа Гордон только пожал плечами, и я не стал настаивать. Мы с Гордоном помногу бывали вместе и отлично ладили, потому что каждый считался с настроением другого.

Я сел на койку около распахнутой двери. Ничто не нарушало тишины, даже ветерок не шелестел, только изредка где-то у дороги принимались болтать попугаи. Лето было долгое, и все здесь истомилось в ожидании первого осеннего дождя. Далеко внизу, окаймленная полосами засохшего, потрескавшегося ила, неподвижно темнела обмелевшая река, а у берега, как на озере, виднелись грязная пена и мусор. Однако следы, которые наводнение оставило на стволах деревьев, свидетельствовали о том, что не так давно вода побывала даже там, где теперь расположились мы. Я заметил, что кругом не было молодых деревьев — только видавшие виды эвкалипты с громадными гладкими стволами и узловатыми сучьями; многие из них были покрыты давно зажившими ранами, — еще до прихода белых обитатели здешних краев сдирали с них кору для своих челноков и посуды. Видно, с незапамятных времен эта площадка была излюбленным местом стоянки туземцев, а позднее — и белых. Вокруг было тихо и пустынно, но у голой коричневой земли был какой-то особенный вид и запах, как у любимого, давно обжитого дома.

Только было пустился я в размышления, сколько пепла от костров перемешано здесь с теплой пылью, как Гордон сказал:

— Достал бы ты вторую бутылку. Он идет к нам.

Я едва успел сунуть руку под матрац и поставить бутылку на стол, как в дверях уже появился незнакомец.

Вблизи он показался мне старше, — ему, наверное, было под семьдесят; он был высок, худощав и держался прямо. Старая, залатанная одежда делала его похожим на одного из тех бродяг, призраки которых я только что вызывал в своем воображении. Мне понравилась его застенчивость, его спокойное худое Лицо и большая загорелая рука, которой он оперся на косяк. С врожденной деликатностью он слегка отворачивал голову, чтобы не заглядывать внутрь прицепа. Он спросил, нет ли у нас старой газеты:

— Я подумал, может, у вас найдется ненужная газета. Я давно уж не видал газет, а иногда хочется знать, что творится на белом свете.

— Пригласи его зайти и выпить с нами, — сказал Гордон.

Незнакомец не видел Гордона, но бутылка и стаканы были в поле его зрения, и он старательно делал вид, что не замечает их.

— Нет, нет, что вы, я не за выпивкой пришел. Я только насчет газеты…

— Газет у, нас сколько угодно, — сказал я. — Заходите. Мы тут только вдвоем.

Он вошел, пригнув голову, чтобы не задеть притолоки, и сел на самый край койки, словно опасаясь, что она под ним рухнет.

— Спасибо вам большое. Только мне бы не хотелось вас обделить. — Он смущенно кивнул Гордону и с откровенным интересом огляделся. — Хорошо у вас!

Гордон одобрительно кивнул. Я понял, что наш гость покорил его так же, как и меня.

— Осень у вас тут очень сухая.

— Суше не было с сорок второго года.

Когда я налил старику пива, его глаза засветились от удовольствия. Он поднял свой стакан.

— За ваше здоровье. Спасибо, что пригласили. Можно узнать, вы издалека?

— Из Мельбурна, — ответил я. — Доезжали до Летта. Вы бывали в Летте?

— Да, я бывал в Летте. Вы сделали порядочный крюк, знаете?

— Ничего. У нас отпуск, вот мы и колесим. Я занимаюсь птицами. Хотел поснимать эму.

— Эму… Ну и как, повезло? Вам бы лучше свернуть в Хомбуш. Засуха их всех туда загнала.

— Мы и в Браме их много видели, — сказал Гордон. — А вы путешествуете один?

Старик улыбнулся, словно услыхал что-то забавное.

— Что поделаешь! Кто теперь бродит по дорогам, как в старину? Теперь все с автомобилями. А помню, бывало этот берег кишмя кишел народом, — все с котомками, сидят себе, поджидают сезона стрижки. До того было густо — где ни пристроишься, все равно слышно, о чем ведут разговор у ближнего костра. А теперь? Ей-богу, торчу здесь, наверное, неделю и ни с кем еще словом не перемолвился, вы первые. Раза два на шоссе останавливались автомобили; седоки позавтракали и сразу укатили. Теперь людям некогда.

— Вы пришли сюда через Хомбуш?

— Нет, шел по разным местам, где работу предлагали. Я сейчас из Дениликуина.

Гордон загорелся интересом:

— Из Дениликуина? Давным-давно я сортировал шерсть в тех краях — в Уонганелле, Мэрге, Баратте…

— Сортировали? Вы были сортировщиком? Подумать только! Можно узнать, а давно это было?

— В начале тридцатых годов.

— Давно. Теперь там ничего не узнать. Большие станции изрезаны на куски.

— Да. И народ новый. Большинство стариков, наверное, поумирало. Сэм Тайэрс из Мэрга…

— Я в Мэрге не бывал.

— Колин Брайант… А вы знали Колина?

— Колин Брайант. Вы знали Колина? Вот был бедовый человек, правда? Да, он умер. Я водил с ним знакомство, еще когда жена его была жива. Не ладили они друг с другом. Домик у них был около Мауламейна. Когда я заглядывал в те края, у них раза два останавливался. Слыхали историю, как он сунул петуха в печную трубу? Ей-богу, вот смеху-то было. Разжег он однажды вечером плиту, а дым повалил в комнату, как из пекла. «Ладно, говорит, утром прочищу». И спозаранку, как проснулся, первым делом схватил самого большого черного петуха, залез на крышу, да и затолкал его в трубу вниз ногами. Ох, что поднялось! Хозяйка его еще не вставала. Тут она вылетает в ночной рубахе. Послушали бы вы, какой пошел тарарам! Посмотрели бы, сколько полетело сажи! А хозяйка чуть не выдрала себе все волосы!

Пригрозила нажаловаться на Колина в Общество защиты животных от жестокого обращения. Тут он совсем взбесился да как заорет: «Жестокое обращение с животными? Что я петуху худого сделал? Он через пять минут все забудет. Ты еще не знаешь, что такое жестокость. Этому петуху не надо двадцать распроклятых лет подряд жить с одной и той же дурой-курицей!» — Старик отхлебнул пива и кончиками пальцев вытер рот. — Я как захохочу, — и тут все кончилось: выгнали меня; а потом я так и не собрался с духом зайти к ним. В последний раз мы повстречались с Колином на Куайрмонге — стоянки у нас были рядом.

— Хороший был стригальщик, — сказал Гордон. — Помню, около гостиницы «Уонганелла»…

Несколько минут я слушал, как они оживленно обменивались воспоминаниями. Оба исходили немало здешних дорог, было о чем поговорить. Мы с Гордоном романтики, и всю дорогу от самого Мельбурна мы мечтали встретить то, чем повеяло от этого человека, — это была старая, быстро исчезающая Австралия Лоусона и Ферфи, Австралия фургонов, воловьих запряжек и всадников, простых ножниц для стрижки овец, жестяных котелков и тяжелых топоров. Все это было близко и дорого старику, и поэтому он с печальным презрением говорил об объездчиках, оседлавших мотоциклы, о механических клеймах для скота, о лесорубах, идущих на работу с термосами на боку, о погонщиках, приглядывающих за стадом с грузовиков, в которых есть и тюфяки и керосиновые печки. Смешно, если хотите, но слушать эти речи так же легко, как жалобы старого моряка, который сокрушается, что парусники отжили свой век. Простой и сочный язык старика еще больше усиливал настроение, которое охватило меня до его прихода. И всякий раз, когда я переводил взгляд с темнеющей реки на сидящих в прицепе, я испытывал чувство неловкости за наше вторжение в этот мир. Мы угощали старика, — но не мы, а он был здесь у себя дома.

Я хотел, чтобы он побольше рассказал о себе, и поэтому спросил, как здесь с работой.

— Из рук вон плохо, — сразу ответил он. — Похвалиться нечем.

Мы недоверчиво посмотрели на него.

— Как, совсем нет работы?

— Никакой. Иду от самого Дениликуина…

— Вам бы податься на юг. Там просто плачут — не хватает рабочих рук.

— Я знаю, там, поближе к Мельбурну. Это не по мне. Терпеть не могу Викторию. Я только два раза в жизни заходил дальше Ичуки.

— Неужели здесь в самом деле так плохо?

Он смущенно почесал затылок.

— Ну, может я и переборщил, что здесь вроде уж совсем нечего делать, но пропади оно пропадом, не могу я приспособиться. На той неделе здесь начнут строить новый мост. Я услышал об этом в Денни, и вот притащился сюда. Дело я это знаю вдоль и поперек, по всей Австралии плотничал. А думаете, хоть на что-нибудь надеялся? Берут только местных — вот и весь сказ. Не живешь около Балраналда — и не суйся. Так что, как видите, с работой тут не густо.

— А на овцеводческих станциях? Теперь шерсть в цене…

— Там-то деньжата водятся. Да вот времена другие пошли. В одиночку всегда трудно пробиться, а товарища нынче на дороге не найдешь, как бывало. Подрядчиком я себя никогда не называл, как теперь делают, зато по всей Риверине вот этими руками мили оград поставил. В прежние времена заявимся вдвоем на ферму, цену за работу назначим, а все наше богатство — котомка да силенка. Привезут нас к месту, приготовят все что надо: лопаты, заступы, столбы, проволоку. Кормят. Работаем далеко от фермы. Раз в неделю, а то и два пришлют и муки, и мяса, и сахара, и чаю, а потом при расчете вычтут. А теперь все не так. Скажут тебе, какая работа, назначишь цену, — и пока не кончил, с тобой больше и дела не хотят иметь. И инструмент ищи сам, и проволоку, и столбы руби, и вывози; а хочешь — подряжай кого. Кормись как знаешь. Им так обходится дешевле, не нужно столько постоянных рабочих. Вот и выходит: клади начало с грузовика. А где мне, старику, взять грузовик?

— Но подрядчикам-то нужны рабочие? — сказал я, опять наполняя его стакан.

— Спасибо вам. За ваше здоровье. Хорошие вы люди, право слово. Да нет, подрядчики — это обычно два-три парня, работают вместе. Они не то что товарищи, как в старину, а вроде партнеров в деле; не знаю, понятно я сказал или нет. Они вбили себе в голову, что обязательно когда-нибудь разбогатеют. Складываются и дают задаток за грузовик, а потом у них ум за разум заходит, как расплатиться. С утра до ночи надрываются до седьмого поту. Куда им такие, как я. Я с любым на пару поставлю ограду, но цена у меня своя и привычки свои, я не позволю себя подгонять. А хозяева — они ничуть не изменились; ищут работников подешевле. Ну и находят, ясное дело.

— Это несправедливо…

Неожиданно старик поставил пустой стакан на стол и поднялся.

— Пригласили меня выпить стаканчик, а я столько у вас времени отнял.

Мы в один голос возразили, что рады с ним поговорить.

— Куда же вы теперь? — спросил я у него. — Если в Балраналде работы нет…

— Ничего, как-нибудь.

И серые глаза в лучистых морщинах безмятежно заулыбались.

— Сегодня я нанялся тут к одному привести сад в порядок. Завтра с утра начну. Дня на два работы хватит. Потом подамся на Робинвейл. Говорят, там идут дорожные работы.

— Правда. Мы как раз оттуда. А в садоводстве вы, наверное, не очень разбираетесь?

— Куда там. Ничего не смыслю. Но хозяин говорит, только и надо, что кое-где подчистить да подстричь. А мне до зарезу нужны новые башмаки.

Мы вслед за ним посмотрели на его старые, потрепанные башмаки. В голосе старика впервые появилась горькая нотка.

— Но вот как быть с платой — ума не приложу. Два шиллинга в день! Говорит, больше дать не может. Посмотрели бы вы, в каких хоромах он живет! А плата выходит всего-навсего двенадцать шиллингов в неделю.

И он для большей убедительности ткнул свертком газет, который я ему дал, сперва в сторону Гордона, потом в мою.

— Понимаете, что я хочу сказать; им все надо как можно дешевле. Два шиллинга в день! А что я могу сделать? Башмаки мне нужны до зарезу. Эх, прошли денечки, когда я лучше готов был остаться босым и голодным, чем соглашаться на такое.

Он вылез из прицепа и постоял, прежде чем распрощаться.

— Ну, еще раз спасибо. Вот выпил — так полегче на душе стало. Кому охота возиться с таким стариком, как я, — все сколачивают капиталы, всем некогда. Желаю вам удачи и заснять все, что вам хочется.

— Вот настоящий австралиец, — сказал Гордон, когда мы смотрели в окно, как старик зашагал в сгущающуюся тьму.

Позже я вышел, чтобы выбросить остатки ужина, и сразу же взглянул туда, где в темноте вырисовывался фургон. Около него мерцали угли костра. Но как раз в эту минуту угасавшее пламя снова вспыхнуло и осветило старика; он сидел, сгорбившись, на баке из-под керосина, попыхивая папиросой и глядя прямо перед собой в тлеющий костер. Я сообразил, что он сидел так с тех пор, как вернулся от нас. О чем он думал? О прошлом или о завтрашнем дне и о двух презренных шиллингах, которые он должен был получить за работу в саду?

Спустя несколько часов я потушил лампу, размышляя о том, как устроился на ночь старик — спит ли на голой земле, или расстелил одеяло на полу фургона.

На рассвете, когда солнце еще не поднялось, до меня донесся сильный запах горящих листьев и коры. Я распахнул затянутую сеткой дверь и полежал часок, представляя себе, как старик сидит у кипящего прокопченного котелка и ест свой скромный завтрак, уготованный для него нашим деятельным новым миром.

Все предвещало жару. Где-то вдали тараторили сороки, но по соседству с нами было совсем тихо. Над туманом, скрывавшим реку, высоко в воздухе торчала ветка эвкалипта. На ней, вытягивая длинную шею, чистил перья баклан, не обращая внимания на всплески рыбы, которые изредка доносились снизу. Иногда из-за поворота поодиночке вылетали черные утки и устремлялись вниз по течению так поспешно, словно каждая была последней уткой на земле и боялась лишиться чего-то приятного.

Вдруг послышался шорох шагов, осторожный стук в стенку, и я увидел вчерашнего старика. Он был одет по-дорожному — на боку рабочая котомка, котелок привязан по старинке, теперь их так уже не носят. Он помолодел, — что это, дневной свет или что-нибудь другое?

— Доброе утро. Рано вы в дорогу!

— Доброе утро.

Он заглянул в прицеп и, увидев неподвижную фигуру моего приятеля в дальнем углу, предостерегающе поднял руку, чтобы я не говорил громко.

— Я не знал, встали вы или нет. Не будите своего друга. Мне просто не хотелось так уйти…

— Но он бы тоже хотел с вами попрощаться.

— Пустяки, не стоит будить. Я на минутку. Мне надо порядочно отмахать до полудня.

— До полудня?

— Я ухожу в Робинвейл.

И тут лицо его внезапно осветилось такой беспечной улыбкой, что я сразу понял, отчего он так помолодел. Он был взбудоражен, еле себя сдерживал. Видно, ему стоило труда не орать во все горло. Так вот почему он пришел! Вот что ему нужно было нам сказать! Он хотел смыть пятно со своего доброго имени.

Поставив ногу на ступеньку, он наклонился и длинной рукой без труда дотянулся до меня. Пожимая сильную ладонь, я почувствовал, как в меня переливается давно утерянный и почти забытый огонь юности.

— Пусть сам копается в саду, не нужны мне его два паршивых шиллинга.

— Счастливого пути, старина, — сказал я с завистью.

— Поклон вашему дружку.

Через минуту он исчез, а мне остался баклан, и река, освещенная поднявшимся солнцем, и слабый запах догорающего костра.

 

Испорченный чертеж

Перевод Э. Питерской

Когда школа окончена и вы нашли какую-нибудь работу, можно поступить в вечернее коммерческое училище или горнорудное, в котором, кроме дневного, есть еще и вечернее отделение, где на лекциях и практических занятиях изучают различные технические дисциплины.

Когда мы в четырнадцать лет окончили школу и наш класс распался. Штепсель и я обнаружили, что наши родители хотят, чтобы мы продолжали совершенствовать свои знания, и мы записались в горнорудное училище.

Нас больше всего интересовали девушки, сигареты и автомобили, но мы, конечно, подчинились желанию родителей и, прикинув, решили, что горнорудное училище, пожалуй, самое подходящее.

Как это всегда бывает, наш класс в горнорудном училище разбился на пары закадычных дружков, и мы со Штепселем были большими приятелями. Мы там не многому научились, но два года вместе посещали лекции, и нам нравилось шагать вечером по улице, держа под мышкой книги и рейсшины с таким видом, словно мы в будущем собирались стать управляющими приисков или чем-нибудь в этом роде. По сравнению со школой, учиться там было легко и приятно. Если ты чувствовал усталость, то можно было подремать за партой, не заботясь о записи лекций. Если ты уж очень переутомился или интересовался чем-нибудь другим, то можно было совсем пропустить занятие, и никто не задавал тебе неприятных вопросов. Те, кто действительно хотел чему-то научиться, были в большинстве гораздо старше нас; они уже знали, что такое жизнь, и смотрели на вещи другими глазами.

Как-то вечером я и Штепсель шли по улице с рейсшинами и готовальнями под мышкой; нас ожидали два часа черчения, и Штепсель предлагал пропустить занятие, а я не соглашался. Я умел ловко орудовать карандашом и хотя предпочитал рисование, но не возражал и против черчения.

— Как насчет того, чтобы смыться? — спросил Штепсель. — Могли бы пойти в парк, подцепить девочек.

— Вернее всего, мы там взбесимся от скуки, — ответил я.

Над входом в училище висел яркий фонарь, и летними вечерами вокруг него кружились тысячи мошек, а перед началом лекций около сотни юношей и мальчиков бродили здесь по шуршащему красному гравию. Когда мы подошли, они уже толпились под фонарем, все окна были освещены, а по коридорам сновали преподаватели и ученики. Мы направились прямо в класс, где стояли наши чертежные доски, накололи бумагу и наточили карандаши задолго до прихода нашего преподавателя Циклопа.

— Ну, как твоя шестигранная гайка? — спросил Штепсель.

Он подошел ко мне, через плечо посмотрел на чертеж, который я уже почти закончил, и хмыкнул.

— Вот увидишь, Циклоп заставит тебя это переделать, — сказал он. — Посмотри, какие линии!

— А что тебе не нравится? — спросил я, разозлившись. — Эти линии похожи на резьбу, а твои похожи на лестницу в шахте.

Мне нравилась моя шестигранная гайка и особенно резьба. Над резьбой я трудился изо всех сил, штрихуя и растушевывая, пока не стало казаться, что это настоящий металл. И я подумал, что Штепсель просто завидует и придирается из-за того, что я решил пойти на урок.

— Ничего подобного, — повторил я. — Резьба сделана хорошо.

— Ты так думаешь? — сказал Штепсель. — Вот подожди, что скажет Циклоп.

Тут появился Циклоп. Покачиваясь, как старый больной слон, он подошел к возвышению и уселся на стул с таким видом, словно никогда больше не собирался сдвинуться с места. Мы все замолчали, большинство принялось за работу. Но Штепсель заставил меня усомниться и в самом себе, и в Циклопе, и в шестигранной гайке. Мне больше не хотелось чертить. Я сидел на высоком стуле и хмуро поглядывал на преподавателя. Вечер был очень жаркий, и Циклоп не выказывал никакого желания сойти с возвышения и пройтись по классу. Он тяжело дышал, и его лицо лоснилось от пота, а взгляд единственного глаза был направлен куда-то в пустоту. Над лысой блестящей головой ореолом висела мошкара. Он, казалось, думал о чем-то своем. Это был глупый безвредный старик, и его ученики доставляли ему много неприятных минут.

Я удивился, как такой тихий старый чудак, как Циклоп, ухитрился лишиться глаза. Черная щетина на подбородке и повязка на глазу делали его похожим на толстого пирата, хотя его череп блестел весьма респектабельно. У меня испортилось настроение, я был зол и жалел о том, что не воспользовался предложением Штепселя удрать с черчения. Вдруг я заметил, что Циклоп закрыл свой единственный глаз.

— Эй, Штепсель! — шепнул я. — Посмотри-ка на старика Циклопа!

— Черт возьми! — сказал Штепсель. — Старый баран спит!

— Вот именно, — сказал я сердито. — Вот как он нами интересуется! Спит, старый баран!

— Эй, Вонючка! — прошипел Штепсель, обращаясь к своему соседу с другой стороны. — Взгляни-ка на Циклопа!

Новость мгновенно облетела весь класс.

Все сейчас же перестали чертить.

— Чтоб мне провалиться, — сказал кто-то, — неплохо они устроились. И еще хотят, чтобы мы работали!

— Смоемся, ребята? Он проснется, а нас никого нет! — раздался другой голос.

— Нас накроют в коридоре, — сказал Штепсель. — Мы не можем оставить доски, а если их убирать, то будет много шума.

Я начал рисовать спящего Циклопа и мошек над его головой и все остальное. Для большего впечатления я опустил мошек пониже, а одну посадил ему на нос, — она заглядывала в его открытый рот. Махнув на все рукой, я рисовал прямо на своем чертеже, рядом с шестигранной гайкой.

Мне редко удавалось добиться большого сходства, но на этот раз я достиг его почти без всяких усилий. Циклоп получился как живой — и складки жира, и лысая голова, и пиратская повязка, и открытый усталый рот.

— Дай посмотреть, — шипели вокруг. — Передай эту штуку по классу.

— Не могу, — ответил я. — Мне надо будет снимать бумагу с доски.

— Черт возьми, здорово! — сказал Штепсель. — Совсем как вылитый.

Все повскакали с мест и собрались за моей спиной. Я наслаждался этой минутой, но мое торжество продолжалось недолго.

Штепсель решил, что мой рисунок будет виден лучше, если убрать рейсшину, и взял ее, чтобы переложить на свою доску. Он уже поднял ее над головами, — причем пострадал всего один человек, которого он стукнул по уху, — как вдруг рейсшина выскользнула у него из рук. Многие пытались подхватить, ее, но она упала на пол. Упала с таким грохотом, что, казалось, содрогнулось здание. Все бросились на свой места. Грохот заставил наши сердца забиться быстрее, и, разумеется, он разбудил Циклопа.

Сначала Циклоп испугался, а потом смутился. Ему следовало бы устроить классу разнос, но он не умел обращаться с мальчишками, поэтому он только виновато заморгал и сказал:

— Боже мой! Я, кажется, задремал. Непростительно! Ведь мне бы не понравилось, если бы вы соснули немного? А?

И он улыбнулся доброй, заискивающей и глупой улыбкой. Казалось, его единственный глаз просил нас не ухудшать положения вещей. Но класс просто вздохнул с облегчением. Все знали, что произошло бы, если бы на месте Циклопа был любой другой преподаватель, но каждый прекрасно понимал, что Циклоп безвреден. В классе громко и беззаботно захихикали, и луч надежды погас в глазу Циклопа. Старик совсем смутился.

— Ну, ну, — сказал он неуверенно. — Продолжайте работать. Я скоро подойду посмотреть.

Карандаши вновь задвигались по бумаге и вновь раздалось шарканье. Но каждый ’ работал, как хотел. Только я имел серьезные основания опасаться. На моем чертеже карикатура на Циклопа была нарисована такими темными и глубокими линиями, что их нельзя было стереть бесследно, и я чувствовал, что даже старый Циклоп не посмотрит сквозь пальцы на такую проделку. В горнорудном училище меня, конечно, не станут наказывать, а просто вышвырнут вон. Собственно говоря, меня пугали только упреки родителей. При мысли о них меня бросило в пот, к тому же я совсем не хотел обидеть бедного Циклопа.

Он тяжело сошел с возвышения, и я яростно принялся стирать рисунок, но линии были видны по-прежнему, и карикатура стала еще более оскорбительной, чем раньше. Услышав за своей спиной дыхание Циклопа, я задрожал и решил, что пришел мой конец. Я не мог пошевельнуться от страха и чувствовал себя подлецом. Воцарилась тишина, и казалось, прежде чем он заговорил, прошло четверть часа.

— Ведь это просто рисование, — проворчал он. — Резьба никуда не годится. Нарисовано неплохо, но не годится. Чертежи нужны для того, чтобы по ним делать вещи, а не любоваться ими. Все остальное не надо было делать.

Я с трудом поверил своим ушам. Хотя мне было почти пятнадцать, я почувствовал глупое желание заплакать от радости и неожиданного чувства благодарности к Циклопу.

— Да, сэр, — пробормотал я.

— Карандаш должен быть острым, — продолжал Циклоп. — Пусть даже его придется точить двадцать раз за вечер.

— Да, сэр, — повторил я.

— А теперь сотрите все и начните сначала, — приказал он. — И не пытайтесь сделать чертеж похожим на гайку. Удовлетворитесь схемой. Вам все понятно?

— Да, сэр.

Циклоп побрел обратно к возвышению; я всегда считал, что со спины, особенно когда он идет. Циклоп был похож на толстую старуху. Но теперь, когда я увидел, как некоторые ученики смеются ему вслед, я готов был разбить им носы. Я думал о том, как после окончания занятий уговорю Штепселя вместе со мной заступаться за Циклопа и как мы вдвоем» разделаемся со всеми мальчишками, которые в будущем посмеют грубить Циклопу или смеяться над ним.

 

Тот день на Бурых озерах

Перевод Б. Саховалер

Не знаю, помнишь ли ты тот день, когда мы отправились на велосипедах к Бурым озерам?

Это был хороший день, один из тех удивительных дней, которые на первый взгляд ничем не отличаются от множества других, но благодаря каким-то особенным мелочам остаются в памяти. День этот был создан как будто специально для нас и завершился усталостью и умиротворением.

Начался он с того, что я подъехал к вашему дому. Твоя мать укладывала в плетенку яблочные пироги. В те дни пироги твоей матери нравились мне гораздо больше стряпни моей старушки. Моя мать бывала надежной опорой, если я попадал в беду, но когда все шло хорошо, она была просто женщиной, и, как ни печально, ей не удавались такие яблочные пироги, какие пекли в вашем доме, — сочные и рассыпчатые.

Я наполнил флягу водой из вашего колодца и приладил ее под седлом; ты привязал свою малокалиберную винтовку к раме, и мы тронулись в путь. Было раннее утро, сумки наши были набиты вкусной едой, и впереди предстоял длинный, длинный день…

— Только будьте осторожны, — сказала твоя мать. — И какая нелегкая вас туда несет? Вы только устанете, вернетесь ночью, а тут все будут с ума сходить — что с вами стряслось.

— Ладно, ничего с нами не случится, — ответил ты. — Мы гоняли на наших машинах в заросли куда дальше этих озер. Мы не маленькие.

И мы отправились. Бок о бок, крутя педали, катили мы по улицам городка. И хотя я и за миллион не взялся бы угадывать, о чем ты думаешь сейчас, — тогда я знал твои мысли совершенно точно. Ты, так же как и я, испытывал снисходительное раздражение по отношению к женщинам, которые не понимают, зачем мужчине нужно мчаться в такую даль и выбиваться из сил бог знает из-за чего! Я чувствовал, что мне надоел город, надоела и скучная работа у Симпсона. Я думал, что хорошо катить к Бурым озерам именно с тобой, а не с Дарки Грином или Сидом Уилсоном, или даже с Ларри Саммэрвиллем, хотя с ним мы часто вместе шатались по городу.

День начался как надо.

Взбираясь на холм Парсона, мы приподнялись с седел и изо всех сил нажали на педали. Мы оба взмокли. Добравшись до вершины холма, мы сделали привал, и я был страшно рад, когда увидел, что и тебе нужна передышка.

Мы сели на большие камни; под нами справа раскинулся город, слева простирались бесконечные заросли, через которые вилась узкая лента дороги. В городе над трубами поднимались дымки, а в зарослях пряталась молочная ферма Джексона, по двору которой бродили мычащие коровы, и больше ничто не двигалось. На много миль вокруг тянулась равнина, только холм Парсона возвышался над ней.

Помню, как я тогда посмотрел на тебя, немного волнуясь, потому что усомнился — так, на минутку, — смогу ли я выдержать этот долгий путь? У тебя в те годы ноги были мускулистые и крепкие, такие же загорелые и сильные, как у взрослого мужчины. Однако волноваться не стоило, и мои опасения быстро рассеялись: хоть я и был худым и весил мало, но знал по опыту, что езжу на велосипеде не хуже всякого другого.

Мы скатились с холма не крутя педалей и взяли хороший темп. Первые пятнадцать миль до заброшенного прииска дорога была широкая, прямая и довольно ровная. К этому времени тени деревьев у дороги стали короче, солнце поднялось уже высоко и палило нещадно. Мы снова вспотели, но ощущение было совсем не такое противное, как в те минуты, когда мы, задыхаясь, взбирались на холм Парсона. Теперь пот покрывал наши работающие мускулы, как смазка, охлаждал и освежал кожу.

Эти пятнадцать миль хорошей дороги мы непрерывно болтали. Мы ехали рядом и трещали без умолку — в среднем на каждый ярд приходилось по два слова. Мы высказывали вслух самые сокровенные мысли, которыми не рискнули бы делиться в присутствии других ребят, даже самых лучших, вроде Ларри Саммэрвилля. Вряд ли мы говорили что-нибудь особенно умное, наверное это была порядочная чушь, но наши слова появлялись вместе с каплями пота, смешивались с солнечными лучами и свежим воздухом, которым мы дышали, и сливались с ним в один неповторимо чудесный день.

После заброшенного прииска дорога стала хуже. Целых двадцать миль она петляла между скал. Там, где кончались камни, начинался песок.

К тому же она была узкая, и когда нас нагонял автомобиль, битком набитый людьми, дробовиками и бутылками с пивом, мы, проклиная пыль, сворачивали с дороги; а иногда нам приходилось съезжать в заросли и слезать с велосипедов. Но мы наслаждались этим днем, каждой его минутой.

У болота Ригли ты погрозил кулаком дороге и не переводя дыхания обрушил на равнодушные заросли поток всех известных тебе ругательств. Я тоже ругался и проклинал все на свете; мы называли себя дураками, но ни за какие коврижки не согласились бы оказаться где-нибудь еще. Мы съели пироги твоей матери и наполнили флягу болотной водой. Во фляге оставалось еще много чистой колодезной воды, но мы вылили ее, так как мутная, затхлая болотная вода казалась нам напитком, наиболее достойным поддерживать жизнь и силы настоящих охотников и пионеров.

Пробираться дальше по камням и песку, следуя за крутыми изгибами дороги, было нелегкой работой; мы ехали друг за другом и говорили мало. Ты задал темп и нажимал изо всех сил. Я понимал, что ты хочешь оторваться от меня, и примерно с милю мои мышцы ныли, и я ненавидел тебя. Но Потом оказалось, что я могу следовать за тобой без особого напряжения, и, снисходительно глядя на мелькающие передо мной напряженные мускулы твоих ног, я почувствовал что-то вроде покровительственного отношения к тебе. Когда мы добрались до Бурых озер, мы здорово устали, но сознавали, что совершили нечто выдающееся. Нам было хорошо.

Даже если я напомню тебе об этом дне, он, наверное, не всплывет в твоей памяти, но не мог же ты совсем забыть Бурые озера?

День был праздничный, и, вероятно, в городе прослышали, что на озерах много дичи. Казалось, сюда явились все, у кого имелись дробовики, все, кого могли подвезти в автомобиле, и уткам не давали ни минуты покоя.

Большинство охотников приехало еще с вечера, и на все две мили по берегам мелких озер с ржавой водой раскинулись палатки. У каждого бочага, у каждого болотца тоже гремели выстрелы, не дававшие усталым и перепуганным птицам опуститься на воду. Стояла страшная пальба; это было жестокое зрелище, но мы были так кровожадны, что оно нас не смутило.

— Дело дрянь, — заволновался я. — Тут и по сидячей птице не попадешь, и уж черта с два подшибешь утку из винтовки.

— Во всяком случае, пуганем их, — сказал ты, отвязывая винтовку. — Не попробуешь, так наверняка не попадешь.

Но тут от одной из палаток к нам направился какой-то парень и помешал тебе.

— Эй, ребята, нельзя стрелять из винтовок. Того и гляди убьете кого-нибудь! Разве не видите, что здесь людей больше, чем уток?

Это чуть было не испортило нам весь день, но когда он пригласил нас присоединиться к их компании, все снова стало великолепным.

Если ты и забыл, как мы перебирались с места на место, бродили по колено в воде и волновались, — то ты все-таки должен помнить, что он дал нам выстрелить по разочку из своей двустволки. Я старательно прижал приклад к плечу, — я слышал, что так полагается делать, если у ружья сильная отдача. Теперь я могу сознаться, что зажмурил глаза, когда спускал курок. От моего выстрела могла пострадать только очень невезучая утка. Но я был доволен собой и горд тем, что устоял на ногах, после того как выполнил эту задачу.

Весь день был хорош — и волнение, и усталость, и гонка на велосипедах, и наши переходы, и привалы, и стрельба, и бесконечные истории, которые мы плели. Но помнишь ли ты наше возвращение домой? Помнишь ли ты первые пять миль по хорошей дороге, после того как мы наконец выбрались из песка и камней, усталые как собаки, еле крутя педали, но тем не менее готовые снова болтать без умолку.

Становилось прохладнее, начинало смеркаться, и мы завели разговор о девчонках. Девчонки вызывали в нас большой интерес, но говорили мы о них робко, мечтательно, не позволяя себе ни одного грубого слова. В сущности мы были очень порядочны, хотя и напускали на себя грубость, чтобы показать своим приятелям, какие мы отчаянные сорвиголовы.

Но, возвращаясь вдвоем после этого прекрасного дня, мы были другими, в тот вечер ты говорил такие вещи, которым, насколько можно судить по твоей круглой плотоядной роже, ты, конечно, не следовал, став взрослым. Может быть, и я тоже забыл кое-что, о чем говорил тогда.

Обратный путь был очень тяжел — все автомобили, скопившиеся у озера, вереницей возвращались в город, и когда мы еще ехали по плохой дороге, примерно каждые полмили нам приходилось сворачивать в заросли; в воздухе стояли тучи красной пыли. Но все это было чудесно. Мы были молоды, крепки и полны иллюзий. Война казалась нам героической, в жизни дельца мы находили романтику; мы думали, что люди не причинят нам горя, — ведь и мы не желали им вреда. Это был хороший день. Но самое лучшее произошло тогда, когда уже стемнело и последний автомобиль обогнал нас, — тогда мы зажгли фонарики на велосипедах, и на протяжении одной мили у меня случилось три прокола, а потом камера на заднем колесе разорвалась пополам. Совсем забыв, что наши родители беспокоятся, я был полностью удовлетворен случившимся, — и это было смешным ребячеством и вообще безрассудством.

Не знаю, помнишь ли ты? Когда все это случилось и мы решили, что на моем велосипеде дальше ехать нельзя, до города оставалось еще семь миль. Мы трудились, ставили заплаты на камеру при желтоватом свете наших фонариков, а вокруг темнели заросли, и тянуло прохладой, и сверчки хором дразнили нас. Мы проклинали наше невезение, а в душе радовались этому маленькому приключению, благо произошло оно не так уж далеко от дома.

— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Ты поезжай в город, чтобы наши не волновались. Я поведу свой велосипед, а если мой отец дома, пусть он выедет мне навстречу на автомобиле.

— Черта с два! — возразил ты. — Вот что: езжай на моем, а твой поведу я.

— Не говори глупостей, — сказал я. — Твоя машина в порядке. Садись в седло и гони.

— Послушай, — продолжал ты, — ведь ты же не знаешь, дома твой отец или нет. Может быть, тебе придется идти пешком всю дорогу, а мне это нипочем. Я свеж как огурчик.

— Думаешь, ты один такой? — возмутился я. — Ни на велосипеде, ни пешком я от тебя не отстану, сам знаешь.

— Я совсем не то хотел сказать, — ответил ты. — Просто мы вместе должны это расхлебывать. Я не собираюсь оставлять тебя здесь из-за того, что тебе не повезло, — такое с каждым может случиться. Если хочешь, давай бросим жребий — кому ехать на велосипеде.

Мы бросили жребий, и я выиграл, но отказался взять твою машину. Я чувствовал себя героем, а наш безрассудный спор заставил меня забыть об усталости. Я был бодр и решителен и, кроме того, полагался на тебя. Сначала я был почти готов к тому, что ты поедешь в город, а я пойду пешком. Но раз уж мы заспорили, ты обманул бы мои ожидания. Дик, если бы уступил. Я считал, что друзья должны стоять друг за друга. Это было глупо — ведь город был совсем близко, но мы были еще детьми, и я не мог рассудить иначе. Ты остался со мной; мы повели наши велосипеды по темной безмолвной дороге, и это было замечательным завершением замечательного дня. Я возбужденно болтал. Мою душу переполняло чувство дружбы, и я совсем не думал о родителях, которые дома с ума сходили от волнения, пока мы шли эти семь миль пешком в тот день, когда мы ездили на велосипедах к Бурым озерам.

Тогда ты не обманул моих ожиданий, а теперь? Боюсь, ты разочаруешь меня, и поэтому я не говорю вслух того, что думаю, пока мы здесь вместе пьем пиво. В тот день — весь день по сути дела — мы были похожи друг на друга как две капли воды; теперь мы с тобой — разные люди. Если бы я высказал то, что думаю, ты, наверное, решил бы, что я сошел с ума. Годы разлуки, проведенные в погоне за нашими юношескими мечтами, которыми мы делились в тот день, не прошли для нас даром. Теперь ты не похож на меня. Дик. Ты толст, хорошо одет, у тебя процветающий и вместе с тем озабоченный вид, — хотя, возможно, при всем этом ты лучше меня. Я не знаю. Я знаю только, что ты не такой, как я.

Но, может быть, я ошибаюсь. Ты уже давно сидишь молча, уставившись на свое пиво, пока я все это вспоминаю; и как знать, может быть ты тоже думаешь о том дне, когда мы с тобой ездили на велосипедах к Бурым озерам.

 

Конец дня

Перевод Н. Ветошкиной

Управившись с мытьем посуды, она взяла жестяной таз и, выйдя на заднее крыльцо, выплеснула грязную воду на утоптанную позади хижины землю. Вода несколько мгновений, казалось, висела в воздухе, отливая в заходящих лучах солнца всеми цветами радуги, потом полилась и превратилась в темно-коричневое пятно на бурой от засухи почве. Девушка отнесла таз обратно в хижину и поставила его на ящик, который служил столом; она вытерла его тряпкой и повесила ящик за проволочную петлю на гвоздь, вбитый в одну из неотесанных деревянных балок, которые скрепляли грубо оштукатуренную стену хижины.

Вытирая руки о полотенце, она слышала монотонный скрип старухиной качалки, доносившийся из соседней комнаты. Она откинула прядь золотистых волос, упавшую ей на глаза, и стала внимательно изучать себя в осколке зеркала, висевшем на стене. Томительный летний зной стер румянец с ее щек. Упрямый изгиб полных губ придавал лицу слегка надутое выражение. Из зеркала несколько вызывающе смотрели голубые, слегка навыкате, глаза.

— Милли! — Резкий визгливый голос старухи напоминал скрип ее несмазанной качалки. В нем слышалась раздражительная, требовательная нотка. — Милли, ты где?

— Иду, — откликнулась девушка.

Она отвернулась от зеркала и прошла в соседнюю комнату. Из двух комнат хижины эта была большая; ее скудную обстановку составляли две раскладные кровати, стоящие одна против другой, некрашеный сосновый туалетный столик и два деревянных стула; на стене висела полочка с фарфоровыми безделушками, на полу лежала длинная, сплетенная из травы циновка.

Старуха сидела у открытого окна, без устали раскачиваясь на качалке. Девушке подчас казалось, что старуха и ее качалка составляют одно неразрывное целое.

— Тебя долго не было, — с упреком сказала старуха.

— Я мыла посуду.

— На это много времени не требуется. Небось замечталась о том парне. И не стыдно тебе?

Блестящие черные, как у птицы, глаза так и впились в лицо девушки; они были пытливы и проницательны; время удивительным образом не изменило их, хотя все лицо старухи от возраста и вынужденного безделья — результат паралича обеих ног — было морщинистым и дряблым.

Милли ничего не ответила.

— Знаю я вас, девчонок, — ворчала старуха. — В свое время и я покрутила, можешь мне очки не втирать.

Старуха закашлялась, брызгая слюной. Приподняв край лоскутного одеяла, прикрывавшего ей колени, она стерла слюну с подбородка.

— Посиди и поговори со мной, — сказала она. — весь день я тут одна.

Ее визг сменился хныканьем. Милли хорошо изучила эти внезапные перемены в настроении старухи. Когда та хотела добиться своего, она умела быстро сменить задиристую ругань или доходящую до визга злость на старческое хныканье.

— Я ухожу, — сказала Милли.

— Весь день я просидела одна, — заскулила старуха, цепляясь за плед костлявыми пальцами; их опухшие суставы были похожи на бесформенные узлы.

— Я же сказала вам, что ухожу, — повторила Милли.

— Ты не уйдешь! — закричала старуха, голос ее звенел от гнева. — Я не желаю, чтобы ты шлялась по ночам; попадешь в беду, нагуляешь себе ребенка, который не будет даже знать, кто его отец, — как твоя мать тебя нагуляла.

Поток слов иссяк, и старуха откинулась в качалке. Взрыв чувств и физическое напряжение утомили ее. Милли постояла немного, глядя на старуху сверху вниз; она ненавидела ее; это была непримиримая ненависть молодости, которую закрепостила старость. Девушка повернулась и вышла из хижины.

Утомительный зной еще не спал, но на улице быстро темнело, и Милли была этому рада. Сумерки смягчили грубые очертания стоявших в ряд хижин, уныло однообразных, расположенных всего в нескольких шагах друг от друга. Во время войны здесь находился военный лагерь. Затем район этот предоставили под жилье особо нуждающимся. И по сей день это был поселок для бедных; с каждым днем хижины становились все более ветхими и убогими, словно сгибались под тяжестью нужды и отчаяния, как и их обитатели. Время от времени та или иная семья сколачивала кое-какие деньжонки и покидала этот район; но едва оседала пыль, поднятая отъезжающим семейством, как освободившуюся хижину уже занимали новые жильцы.

Милли ненавидела поселок; ей были противны дети, играющие в пыли, опустившиеся мужчины, для которых единственный интерес в жизни предоставляла очередная бутылка виски, неряшливые женщины, слоняющиеся повсюду в шлепанцах или в туфлях на стоптанных каблуках, вечно брюхатые, рожающие уйму детей, которые вырастают и становятся такими же пьяницами, как их отцы, или такими же ленивыми неряхами, как их матери.

Прачечная, где работала Милли, не была раем — невыносимая духота и вонь от мокрого белья; но работа там по крайней мере на восемь часов в день избавляла ее от обстановки поселка, позволяла ей не видеть старуху, не слышать старухиного голоса и назойливого скрипа старухиной качалки — того, что Милли ненавидела больше всего на свете.

Правда, и в прошлом она тоже видела мало хорошего; но еще в детстве, живя с матерью и старухой, которая приходилась ей бабушкой с материнской стороны, в предназначенном на снос коттедже в Фитцрое, она узнала, что жизнь может быть и лучше, если только знать, что искать. Она презирала свою мать за то, что та позволила завлечь себя в эту западню, — за это она презирала ее больше, чем за ее немощность и беспомощность. И когда мать умерла, оставив ее и старуху на произвол судьбы, она даже не всплакнула и втайне радовалась, когда в конце концов их выселили из коттеджа. Это было пять лет назад, примерно в то время, когда она окончила школу; и ей казалось, что, где бы им не пришлось жить, везде будет лучше, чем там, где они до сих пор жили. Старуха визжала на чиновников муниципалитета, которые выгоняли их из дома, а потом, обессиленная, молча уселась на кучке мебели, сложенной в кузове грузовика, увозившего их в поселок.

Старуха жила в этом ветхом коттедже еще в те времена, когда Милли не было на свете, и поэтому в голове у нее не укладывалось, что это теперь не ее дом.

Несколько недель спустя После переезда, как-то вечером, войдя в хижину, Милли увидела, что старуха лежит плашмя на полу.

— Не могу подняться, — бормотала она. — Что-то с ногами приключилось.

Некоторое время она пролежала в больнице, а потом в карете скорой помощи ее доставили домой и усадили в качалку. С качалки она уже никогда не вставала. Лишь по вечерам Милли перетаскивала ее на постель.

Вскоре Милли пришла к выводу, что в старом коттедже им жилось не так уж плохо. Там было, правда, очень бедно, но зато у них был свой садик и хоть какая-то защита от чужих глаз; здесь, в поселке, не было ничего, кроме голой земли вокруг; и жили они у всех на виду. И вечно эти опустившиеся мужчины, особенно когда они напивались, подмигивали и свистали вдогонку, а если никого поблизости не было, пытались с ней немного поразвлечься. Собственно, против того, чтобы немного поразвлечься, Милли не возражала. Не в этом дело. Уже в десятилетнем возрасте она знала все, что можно было знать об элементарной биологии, а после окончания школы испробовала это на опыте с мальчишками. Но ей было противно подумать, что эти пропойцы, кое-кто из которых годился ей в отцы, начнут ее ласкать. Да по правде говоря, до тех пор, пока, шесть месяцев назад, она случайно не встретила Тома, ей ни один мужчина по-настоящему и не нравился.

Том был на пять лет старше ее. У него были прямые черные волосы, карие глаза, крепкие крупные зубы, а говорил он легко и свободно. Весь он был могучий — могучие плечи, могучая грудь и большие руки, всегда грязные от вечного копания в моторах, — он работал в гараже.

Том подцепил Милли как-то вечером, когда она одна отправилась в кино, чтобы отдохнуть от назойливого голоса старухи, плача младенцев в соседней хижине и хриплых ночных звуков поселка.

Они пошли в парк и легли на траву, и Том целовал ее, но Милли это не доставило удовольствия, хотя он ей нравился больше других мужчин, которых она раньше знала.

Когда они расстались, он назначил ей свидание, и в следующий раз он ей понравился больше. Они снова пошли в парк, а когда расставались, Милли прижалась к нему и впервые в жизни почувствовала, что у нее есть близкий человек. После этого они стали часто встречаться. Иногда они отправлялись в кино, но чаще всего в парк или на пляж, потому что Тому неудобно было приглашать ее в свое общежитие, а она не могла пригласить его к себе в хижину, где была старуха.

Чем больше она встречалась с Томом, тем больше он ей нравился. Это был беззаботный, жизнерадостный, простой парень. Казалось, ничто не способно было его взволновать и никогда он особенно не задумывался о будущем. Он вырос на ферме в Мелли, в большой многодетной семье и с семнадцати лет ушел в город сам зарабатывать себе на хлеб. Эти обстоятельства его жизни в какой-то мере повлияли на его характер, — так считала Милли, но порой ей хотелось, чтобы он вел себя серьезнее. Она понимала, что, несмотря на все предосторожности, если отношения их будут продолжаться, всегда может произойти что-нибудь непредвиденное, и тогда им придется пожениться, а ей вовсе не хотелось выходить замуж за человека, который не может о ней позаботиться. И все-таки после второй встречи Милли твердо решила, что они с Томом должны пожениться. Не только потому, что он ей нравился, нравились его ласки, — нет: замужество для нее означало избавление, избавление от поселка, от старухи, от той жизни, которую ей приходилось вести.

Время шло, и ее решение крепло, хотя у Тома были совсем другие намерения. Он никогда не упоминал о браке, казалось даже самая мысль об этом никогда не приходила ему в голову. Ни разу он не назвал ее ласковым именем, всегда просто «Милли», и она сомневалась, способен ли он вообще любить что-нибудь, кроме своих грязных моторов. Но она твердо задалась целью женить его на себе и даже заставить его купить ей обручальное кольцо.

Миновав поселок, Милли направилась через парк к той скамье, где ее обычно поджидал Том. И вдруг ей пришла в голову мысль: а почему бы именно сегодня не поговорить с ним об этом? Чего, собственно, ей тянуть? Она ничего не выиграет, выжидая, и ничего не потеряет, если поговорит сегодня, — кроме безысходной скуки поселка да надоедливого брюзжания старухи.

Том сидел, небрежно положив руку на спинку скамьи, закинув ногу на ногу. Несмотря на сгущающиеся сумерки, Милли сумела разглядеть, что на нем вместо рабочей спецовки были надеты широкие брюки и белая рубашка с открытым воротом. Милли едва слышно ступала по траве, которая росла по бокам асфальтированной дорожки. Тихонько приблизившись к скамье, она сказала «здравствуй» прежде, чем он успел ее заметить.

— Здравствуй, Милли, — ответил Том. Он протянул к ней руки, усадил рядом с собой на скамью и поцеловал. — Как дела?

— Плохо, — сказала она.

Том гладил ее своей большой рукой, и Милли почувствовала, как его ладонь остановилась на ее груди. Она высвободилась и сказала:

— Подожди, Том!

— Что случилось, Милли? — спросил он, пытаясь в темноте разглядеть глаза девушки.

Она задержала дыхание, затем быстро произнесла заветные слова, словно стараясь поскорее избавиться от них:

— Том, я жду ребенка.

— Ты уверена?

— Конечно уверена.

— Черт возьми, — сказал он, но без всякой злобы.

Милли сразу стало легче, после того как ложь была сказана. Она сама уже почти верила в это.

— Что же нам теперь делать?

Он почесал за ухом и сказал:

— Положись на меня. Я постараюсь достать какие-нибудь пилюли или еще что-нибудь придумаю.

Она чуть было не расхохоталась вслух, подумав про себя: «Пилюли тут не помогут. Том!»

— Нам придется пожениться, — сказала Милли.

Том ответил не сразу, а когда ответил, то не словами. Он засмеялся, но не громко, а с каким-то издевательским весельем. Смех этот поверг Милли в отчаяние.

— Что тут смешного? — с возмущением спросила она и почувствовала, что в голосе ее появились те же ноты, что в голосе старухи: раздраженные и в то же время жалобные.

— Нам да вдруг жениться! — сказал он. — Выбрось это из головы, Милли! Я еще не скоро женюсь.

— Старуха выгонит меня из дому.

— Не бойся, — спокойно произнес он. — Куда она денется без твоего заработка да твоей помощи.

Он пошарил в карманах брюк, отыскал сигарету, зажег ее и бросил на землю обгоревшую спичку.

— Если ты и в самом деле беременна…

— Уже два месяца, — сказала она.

— Плохо, — беспечно произнес Том. — Но как бы там ни было, я на тебе не женюсь. Я как раз собирался тебе сказать: мне перепала работа в Северном Квинсленде. На следующей неделе я уезжаю.

Милли заплакала. Она едва могла припомнить, когда плакала последний раз, но теперь не в силах была сдержаться. Она чувствовала, что плачет из жалости к себе самой и от досады, что обман ее не удался.

Том обнял Милли за плечи и стал утешать. Она знала, что он делает это не из жалости к ней, а просто для того, чтобы она замолчала, — ее слезы привели его в замешательство. Милли отыскала носовой платок и вытерла глаза, а потом, окончательно взяв себя в руки, сказала:

— Что мне делать одной с ребенком на руках?

— Все обойдется, — сказал он. — Родится ли ребенок-то?

— Ты думаешь, я вру?

— Не верю я в это, — сказал он все тем же спокойным голосом, без всякого оттенка раздражения или злости; он просто говорил то, что думал.

И Милли вдруг захотелось ногтями впиться ему в лицо, до крови исцарапать его за то, что он изобличил ее во лжи. А когда это желание причинить ему боль прошло, наступила горечь поражения.

— Хорошо, — сказала она, — я наврала, ребенка не будет.

Он встал, и в темноте фигура его показалась ей огромной.

— Ладно, — я не виню тебя, — сказал он. — Но мне надо поспешить с этой работой в Северном Квинсленде. Поэтому сегодня мы с тобой в последний раз видимся.

Он немного подождал, но она не ответила и не двинулась с места. Тогда он вынул из кармана руку и слегка потрепал Милли по голове, а потом повернулся и пошел прочь своей небрежной, слегка расхлябанной походкой.

Над парком уже спустилась ночь, и еще долго после того, как тьма поглотила Тома, Милли слышала шарканье его ботинок по асфальту дорожки.

Она сидела неподвижно, тупо уставившись в темноту.

Когда Милли вошла, старуха дремала в своей качалке, но она тотчас же проснулась и требовательным голосом спросила;

— Где ты была?

— Гуляла.

— Врешь, — сказала старуха, — была на свидании.

Милли чиркнула спичкой о коробку. Пламя на минуту озарило всю комнату ярким светом, и Милли отыскала керосиновую лампу на туалетном столике, сняла стекло и зажгла фитиль. Она вставила стекло обратно и, немного подождав, прибавила огонь.

Черные птичьи глаза старухи следили за девушкой.

— Весь день я пробыла тут одна, — заныла старуха. — Посиди со мной.

— Я устала, — сказала Милли, — я ложусь спать.

Голос старухи сделался визгливым.

— Ну да, ясное дело, спать идешь! На меня тебе наплевать. Я могу подыхать — тебе все равно, подлая ты потаскуха!

Милли отвернулась и пошла к своей кровати. Ей не хотелось, чтобы старуха в эту минуту видела выражение ее лица. Эти проницательные черные глаза прочтут все ее мысли.

А думала она о том, что скоро убьет старуху, в этом она готова была поклясться.

 

Бродячий актер

Перевод Ф. Рейзенкинд

Портье держал на ладони бумагу, придерживая ее растопыренными пальцами. Он быстро просмотрел ее и наколол на предназначенную для этого шпильку. Острие прошло между указательным и средним пальцем. Портье усмехнулся.

— С этим надо быть осторожней, — сказал он. — Вам нужна комната?

— Да, — сказал человек, — мне нужна комната на первом этаже.

— На первом этаже комнат нет.

— Все заняты? — спросил человек. Его звали Роумер Вестон. Он был актером.

— Внизу у нас вообще нет номеров, — ответил портье, — и никогда не было.

— Не люблю комнат на верхних этажах, — звучно и нараспев, как священник, произнес Вестон. Это был пожилой человек с длинным лицом. Поля его серой шляпы были загнуты вверх.

— Очень сожалею, — сказал портье, пристально глядя на приезжего. — Во всех гостиницах города… ни в одной нет номеров на нижнем этаже.

— Понимаю…

— Да… вот так, — сказал портье. — Но есть хорошая комната на втором этаже.

Актер не ответил. Портье подозвал коридорного. Коридорный быстро подошел к ним. В верхней челюсти у него блестел золотой зуб.

— Что угодно? — спросил коридорный.

Портье перевел взгляд с коридорного на приезжего. Он ждал, что скажет приезжий.

— Хорошая комната, — сказал портье. — Можете посмотреть.

— Да, — произнес приезжий. — Да…

— Желаете сейчас подняться, сэр? — спросил коридорный с золотым зубом.

— Я не желаю сейчас подниматься, — проговорил актер. — Я вообще не хочу никуда подниматься. Можете отнести мои вещи.

— Слушаю, сэр. Сейчас отнесу.

Коридорный отошел и взял два чемодана. Роумер смотрел, как он поднимается по лестнице, и вдруг побежал за ним.

— Окно в номере запирается? — спросил он коридорного.

— На нем есть задвижка. Окно запирается.

— Я пойду посмотрю, — сказал Роумер и вошел вслед за коридорным в номер. Окно было открыто, оно выходило в переулок. Человек по имени Роумер Вестон подошел к окну и захлопнул его. Между рамой и кружевной занавеской валялись мертвые мухи; закрывая окно, он раздавил их. Поднявшаяся пыль набилась ему в нос. Актер подергал окно.

— Эта задвижка…

— Сэр? — вежливо спросил коридорный.

— Не годится. Самая обыкновенная задвижка.

— Это хорошие задвижки, сэр, — сказал коридорный, — их нельзя открыть снаружи.

— Мне нужно, чтобы окно нельзя было открыть изнутри, — сказал человек по имени Роумер Вестон.

— Как вы сказали, сэр? — вежливо спросил коридорный.

— Чтобы окно нельзя было открыть изнутри.

— Все окна открываются, сэр, — сказал коридорный. — Приезжие хотят, чтобы окна открывались. У нас был один постоялец, сэр, — кажется, биржевой маклер, — так он поднял шум из-за того, что окно не открывалось. Он сказал…

— Послушайте, — сказал актер, повышая голос. — Я хочу, чтобы окно не открывалось изнутри!

— Таких нет во всей гостинице, сэр, — сказал коридорный. — Во всей гостинице — ни одного.

— Ладно, — сказал актер, — ладно, это не важно. Я три недели жил в комнате на втором этаже в последнем городе, где я играл.

— Играли? — спросил коридорный.

— Я актер, — сказал приезжий.

— Вы играете в пьесах? На сцене? — спросил коридорный.

— Да.

— Это, наверно, интересно… играть в пьесах, сэр, — сказал коридорный.

— Интересно? А, да… очень.

— Я так и думал, что очень интересно, — сказал коридорный. — Так я пойду, сэр? Что-нибудь еще, сэр?

— Нет, все хорошо, — ответил актер. — Знаете, у меня была комната на втором этаже, пожалуй недели три, — и все было хорошо.

— Обслуживают хорошо? Хорошая гостиница? — спросил коридорный.

— Что? — спросил приезжий. — Ах да, очень хорошая.

— У нас вам тоже понравится, сэр, — сказал коридорный и пошел к двери. — Так я пойду, сэр, если вам ничего не нужно.

— Нет, ничего не нужно, — сказал приезжий.

Коридорный вышел. Он спустился вниз и подошел к конторке.

— Понравилась ему комната? — спросил портье.

— Понравилась, — сказал коридорный. — Ему окно не понравилось.

— Как так — не понравилось окно?

— Он хотел, чтоб не открывалось изнутри.

— Изнутри? Ты хочешь сказать — снаружи? — сказал портье.

— Нет, — сказал коридорный. — Он именно этого хотел. Он хотел, чтобы окно нельзя было открыть изнутри.

— Не врешь? — спросил портье.

— Ей-богу, — сказал коридорный. — Он именно этого хотел. И страшно разволновался.

— Господи! — сказал портье.

Коридорный постучал себя пальцем по лбу и подмигнул.

Портье усмехнулся.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— Он из этих, из актеров, — сказал коридорный. Сверкнул золотой зуб.

В половине десятого к конторке подошел человек.

— Что угодно? — спросил портье.

— Здесь остановился актер Роумер Вестон?

— Он снял здесь номер, — сказал портье.

— Мне нужно видеть его, — сказал вошедший. Он был высокого роста. На нем было синее пальто.

— Я пошлю коридорного узнать, у себя ли он, — сказал портье.

— Не нужно, — сказал человек. — В каком он номере? Не стоит затруднять коридорного.

— Это его не затруднит, — сказал портье.

— Так в каком же он номере?

— В пятьдесят третьем, на втором этаже, — сказал портье. — Поднимитесь по лестнице, вторая дверь налево.

— Я поднимусь, — сказал человек. — Не хочу беспокоить коридорного, у него, наверно, и так достаточно дел.

Он быстро поднялся по лестнице и постучал в дверь. Никто не ответил. Он снова постучал. Затем назвал Роумера по имени. Снова никто не ответил. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее и вошел. Он включил свет. С кровати был снят матрац. Решето пружин было обнажено. Затем вошедший увидел две руки, крепко ухватившиеся за ножки кровати.

— Эй, Роумер! — позвал человек.

Актер проснулся. Он вылез из-под кровати.

— Здравствуй, — сказал он.

— Что с тобой? Почему ты так спишь?

— Я теперь всегда так сплю, — сказал Роумер, — всякий раз, когда приходится ночевать на верхних этажах.

— Что? Вот так?

— Именно так. Том, — сказал Роумер.

— Зачем же? — изумился человек по имени Том.

— Приходится. Мне это вовсе не нравится. Иногда бывает довольно-таки неудобно.

— Что значит — приходится?

— Это значит — приходится! — громко сказал Роумер. — Если не уцеплюсь за ножки, я могу выброситься из окна. Приходится!..

— Чтобы удержаться?

— Чтобы удержаться, — сказал Роумер. — Каждый раз, как только ложусь, — это находит на меня. Я должен крепко ухватиться за что-нибудь.

— И давно это с тобой? — спросил Том.

— Около года. Том, — сказал Роумер. — Пожалуй, около года — с тех пор, как я понял, что не могу играть.

— Да ведь ты прекрасный актер, Роумер!

— Ты думаешь?

— Не сомневаюсь, — сказал Том. — Все это знают. Ведь у тебя такая известность!

— Известность бродячего актера! — сказал Роумер.

— Не нужно так думать, — сказал Том.

— Не могу не думать, Том, — сказал Роумер. — Ничего не поделаешь, так уж получается.

— Но ведь у тебя же есть роль? — спросил Том.

— Да, у меня есть роль, — сказал Роумер, — как раз для бродячего актера.

— Ты слишком много работал, — сказал Том, — тебе нужна передышка.

— Потому-то мне и хочется выброситься из окна, — сказал Роумер.

— Не говори так, — сказал Том. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Тебе надо обратиться к врачу.

— Из этого ничего хорошего не выйдет, — сказал Роумер. — Доктора не могут сделать меня хорошим актером. А меня только так и можно вылечить.

— Не говори так. Все в один голос повторяют, что ты прекрасный актер. Все тебя знают.

— Все это мы уже обсуждали, — сказал Роумер. — Не стоит повторять снова. Я уже слышал это от тебя.

— Ладно, — сказал Том. — Ладно. Если ты так хочешь.

— Все пройдет, — сказал Роумер. — Извини, Том.

— Не за что, — сказал Том. Он поднялся и пошел к двери. — Я попрошу доктора зайти к тебе.

— Он мне не поможет, — сказал Роумер. — Послушай, Том, все будет хорошо, Я в Бентоне тоже жил на втором этаже, три недели.

— Ты спал на полу? — спросил Том.

— На полу, — сказал Роумер. — Спал так три недели. И все было хорошо. Мне бывало страшно, но я держался за ножки. И все было хорошо.

— Ты думаешь, что все будет хорошо?

— Да, все будет хорошо, — сказал Роумер. — Не беспокойся за меня.

— Ну, всего доброго, — сказал Том.

— Спокойной ночи, — сказал актер по имени Роумер Вестон.

Человек по имени Том вышел и спустился вниз.

— Позвоните доктору, — сказал он портье. — Непременно. Он болен.

— В пятьдесят третьем? — спросил портье.

— Да, — сказал посетитель. — Не нужно ничего говорить доктору. Просто позвоните и попросите зайти в пятьдесят третий.

— Хорошо, — сказал портье.

— Вызовите врача как можно скорей, — сказал посетитель.

— Я сейчас же позвоню, — сказал портье.

— Прекрасно.

Портье проводил его взглядом. Потом подошел к телефону и назвал номер. Он сказал несколько слов в трубку. Потом он повесил ее. Подошел коридорный. Он ухмыльнулся.

— Ну, что он сказал? — спросил коридорный.

— Он сказал, что только что лег спать, — сказал портье, — и не собирается вставать из-за какого-то паршивого актера.

— Так и сказал? — спросил коридорный.

— Так и сказал, — ответил портье. — «Нечего, говорит, меня беспокоить из-за бродячего актера».

— А если бы это была актриса?

— Тогда другое дело, — сказал портье. — Но бродячий актер…

— Что верно, то верно, — сказал коридорный.

 

Окунь

Перевод Е. Элькинд

Вода была прозрачна, как будто на своды водорослей положили кусок зеркального стекла. Человек с удочкой различал желтые и белые камешки на дне. Он закинул лесу, крючок с насадкой медленно ушел под воду и опустился на камень. Два фута тоненькой лески из кетгута провисло в щель между камнями. Насадкой был живой сверчок; жало крючка проткнуло ему грудь.

Скользя вниз, сверчок не переставал трепыхаться — тер ножкой о ножку, словно стараясь с них что-то отряхнуть. Очутившись на камне, он попробовал было ползти, поднимая облачка ила.

Сверчок был желтовато-коричневый, муслиновые крылышки на спинке топорщились.

Окунь прятался в вымоине под камнями. В темной воде он был почти черным. Спинной плавник у него стоял торчком, грудные плавники шевелились, как ленточки на ветру. В длину окунь был дюймов пятнадцать. Губы у него были толстые, как у негра. Когда он дышал, жаберные крышки то прижимались к телу, то оттопыривались, открывая красные жабры, голова пульсировала, как сердце.

Окунь увидел сверчка и поднялся из-под камней на свет, его тело блеснуло, как золотой слиток. Он неторопливо поплыл к сверчку и замер над ним. Потом, повиснув над ним вниз головой, стал медленно забирать его в рот. Хвост у окуня колыхался, как вымпел. Поплавок наверху дрогнул, и человек насторожился. Окуня ему не было видно. Он приподнял удилище и слегка подмотал леску.

Окунь со сверчком во рту отодвинулся фута на два. Поплавок повело в сторону. Окунь остановился. Его хвост выдавил острые ямки в иле. Потом окунь встрепенулся и быстро поплыл от берега. Поплавок мгновенно исчез под водой, человек сильно дернул удилище и прижал его обеими руками к телу. Окунь проплыл футов пять, и леса натянулась. Она повалила его на бок, и крючок прочно вошел в его нижнюю губу.

Окунь бросился вправо, но леска осадила его. Он рванулся в глубину, и верхушка удилища согнулась. Но пружинящая сила удилища победила, и окунь был вынужден всплыть; удилище, распрямляясь, тащило его на поверхность. Он взметнулся в воздух, шлепнув хвостом по воде, как ладонью.

Окунь снова ринулся в глубину, силясь одолеть удилище. Он то кидался вперед, и леса струной впивалась ему в бок, то опять разворачивался, и она тянулась у него прямо изо рта. Он отталкивался хвостом от воды, действуя им как рычагом. Потом стал биться так, словно хотел забодать кого-то. Скоро он начал уставать.

Человек почувствовал это; он еще подмотал леску. Рот у окуня раздернулся. Человек подтянул его к берегу на три ярда, потом еще на три ярда. Но окунь с силой рванул лесу, и человек испугался, что она не выдержит; он позволил окуню немного размотать ее с катушки. «Ззз-ззз!» — запела катушка. Леса врезалась в воду, как лобзик в сухое дерево.

Человек стал снова сматывать леску. Теперь окунь показался у самой поверхности; он лежал, выставив из воды спину, и уже не смыкал челюстей; один раз он опрокинулся на бок. Плавник на спине у него раскрылся, как веер.

Человек присвистнул. Он взял удилище в одну руку, а другой потянулся за сачком. Потом еще подтащил окуня к берегу и стал подводить сачок.

Это движение испугало окуня. Он тяжело ударил по воде и шарахнулся в глубину. Человек дал ему отплыть немного и опять потянул на себя. Спинка у окуня была острая, как лошадиный крестец; она была черная, а бока отливали золотом. Человек опустил сачок в воду, и когда окунь снова рванул лесу, он запутался в бурой сетке сачка.

 

Торжественная месса

Перевод А. Мурак

Et Incarnatus она слушала не открывая глаз. «Вот что хотел сказать Гете, — думала она, — вот что хотели сказать философы, именно к этому они стремились. Экстаз, говорил Гете, это самое возвышенное в человеке, и если прекрасное будит в нем трепет экстаза, он счастлив; это — предел. Он не способен чувствовать большего». Значит, то, что она испытывала, и было экстазом.

Вначале музыка казалась ей ярким светом, благоуханным вином. Бетховен и торжественная месса, Гете и экстаз… Мысли плясали в ее голове, словно солнечные блики на воде. Но вот музыку сменила тишина, Элен сидела словно в забытьи, с закрытыми глазами. Ее охватило чувство восторга, благоговения. «Это прекрасно! — думала она. — Это экстаз; вот то, чего искали философы, к чему они стремились».

— Ну как? — спросил ее спутник, когда они выходили из консерватории.

— Давай никуда не пойдем. — Она взяла его под руку. — Отвези меня домой, Кен.

— Разве ты не хочешь поужинать?

— Нет настроения. Мне не хочется.

— Но ты обещала.

— Да. Но мне не хочется.

— Послушай, Элен, это просто глупо.

— Глупо?

— Ты ведь обещала, ты говорила, что пойдешь. Ведь ты сама говорила, что тебе хочется пойти в новый ресторан.

— Отвези меня домой, Кен, — сказала она, — пожалуйста.

— Я что-нибудь сделал не так?

— Нет.

— Я тебя обидел?

— Нет, не обидел. Ты тут ни при чем.

— Нет, я в чем-то виноват. В чем же?

Она повторила:

— Ты тут ни при чем. Пожалуйста, Кен, позови такси. Я доберусь домой и сама.

— Значит, я в чем-то виноват. Но в чем?

— Ни в чем. Не спрашивай меня. Мне трудно объяснить.

— Все это как-то глупо, Элен. Я не могу тебя понять.

— А зачем тебе понимать… — сказала она.

Он подошел к краю тротуара и подозвал такси. Машина подъехала. Недавно прошел дождь, и вся она блестела бисеринками мелких капель.

— Пожалуйста, не провожай меня, — сказала она, — я прекрасно доеду домой одна. У тебя есть еще время повеселиться.

— Не хочу я веселиться, — громко сказал он.

— Что ж, как хочешь; но все равно — не провожай меня, — сказала девушка.

— Послушай, — снова сказал он, повышая голос, — что с тобой стряслось? Я что-нибудь сделал не так?

— О боже, я ведь сказала — ничего. Совершенно ничего. Ты был очень внимателен, — сказала она.

— Я был внимателен?! Вот это мило!

— Если ты собираешься продолжать в том же духе, — сказала она, — то лучше садись в машину.

— Ну, не мило ли это? Нечего сказать, приятный вечерок!

Он сел в машину и дал адрес. Девушка забилась в угол. Когда шофер выключил свет — казалось, что ее лицо мягко светится в полутьме. Город остался позади, и под колеса побежала влажная лента дороги. Брызги веером разлетались по сторонам.

Они молчали.

Потом он спросил:

— Что же случилось, Элен?

— Случилось?

— Может быть, я нечаянно тебя обидел?

— Не надо. Неужели мы опять начнем все сначала!

— Нет, — возразил он, — мы не станем начинать все сначала.

— Ты сам начинаешь. Вот — иронизируешь.

— Бог мой, теперь тебе остается только сказать, что во всем виноват я.

— Никто ни в чем не виноват.

Когда они поднимались по лестнице к ее квартире, она сказала:

— Не заходи ко мне сегодня, Кен. Хорошо?

— Я и не собираюсь.

— Ну вот, ты опять.

Она остановилась перед дверью, открыла сумочку и достала ключ. Он попытался поцеловать ее, но она отстранилась.

— Прости, Кен. Только не сегодня.

— Ну, хорошо, хорошо.

— Я не могу объяснить. Не проси меня объяснять.

Он молчал.

— Прости меня, Кен. Но только не сегодня. Я не хочу быть с тобой сегодня. Я даже не хочу, чтобы ты меня целовал. Не сегодня. Поэтому я и просила не провожать меня. Мне трудно объяснить…

Она поймала его взгляд.

— Нет, — сказала она, — дело не в этом, совсем не в этом. Просто не хочу. И все. Не сердись на меня, пожалуйста.

— Что же я, по-твоему, должен делать? Ходить на голове от радости?

— Господи, ты опять за свое. Ты опять за свое.

— А что же я должен делать? Улыбаться?

Позже, когда он ушел, она беззвучно заплакала.

 

Дядя Том

Перевод Ф. Лурье

Его прозвали Однокрылым, потому что у него была парализована левая рука. Но настоящее имя мальчика было Джекки — так называла его мать. Дом Ингейтов часто навещала беда. Джекки не помнил отца — когда тот умер, он был еще слишком мал, а дядя Том, единственный брат отца, был в немецком плену. Джекки считал дядю Тома героем и жаждал его возвращения. Хотя Джекки не помнил его лица, он постоянно говорил о своем дяде и хвастался им перед всеми соседскими мальчишками.

Джекки и его мать жили в деревянном домике, неподалеку от боен и кожевенных заводов. Вокруг было несколько пустырей. Мальчишки собирались там, играли в футбол и крикет, а иногда затевали драки. Но игру в войну ребятам впервые предложил Однокрылый. С тех пор мальчишки разделились на две армии.

Армия Однокрылого называлась армией партизан. Главнокомандующим был сам Однокрылый, а его помощником — Дик Томпсон, добродушного вида толстяк, который пользовался репутацией первоклассного бойца; трое или четверо других ребят были рядовыми.

Однокрылый и Дик придумывали, какие сражения предстоят враждующим армиям; то их армия обороняла сарай на заднем дворе заброшенного дома, и противник пытался взять их крепость штурмом: сражались консервными банками, палками, камнями, собранными на пустырях, служивших также местом свалки мелкого мусора со всей округи; то ребята рыли окопы и по ночам зажигали костры, чтобы освещать лица врагов. Мусор горел так ярко, что на огонь собирались мальчишки со всей округи. Некоторые приезжали на само, дельных самокатах. На каждом из ребят был какой-нибудь военный головной убор; старая морская бескозырка, каска или шерстяной шлем. Однокрылый носил летную фуражку — подарок соседа-летчика.

В большинстве сражений победителем оказывался Однокрылый; он неистово осыпал камнями других мальчишек, и те постоянно ходили в синяках. Он считался самым метким стрелком в округе, хотя у него была только одна здоровая рука, — но для того чтобы швырять камни или орудовать палкой, одной руки было достаточно. «В атаку, ребята!» — с этим боевым кличем Однокрылый первым бросался вперед, подавая пример своему войску.

Прошло несколько недель, и ребят потянуло на более мирные игры. Даже силач Дик, который так здорово умел работать кулаками, и тот до смерти хотел просто играть, а не швыряться день за днем камнями. Но он побаивался Однокрылого; а вдруг тот набросится на него и отлупит его своей единственной рукой. Дик не смог бы пережить такого позора. Поэтому он продолжал петь хвалы Однокрылому, выполнял любое приказание своего начальника и таким образом защищал свое положение начальника штаба армии партизан от притязаний других ребят.

Однажды большинство ребят не пришло на пустырь, где собирались армии и объявлялись сражения. Они прошли почти целую милю до другого пустыря, чтобы погонять там в футбол. Однокрылый со своей армией последовал за ними. В самый разгар игры Однокрылый закричал: «В атаку!». Его армия с гиканьем и свистом ворвалась на поле и набросилась на футболистов.

Ребята запросили мира. Они предлагали Однокрылому комиксы, солдатские пояса, каски и даже пачку сигарет. Короткая левая рука Однокрылого беспомощно висела, но он привычно сжал правый кулак и с издевкой посмотрел на мальчишек.

— Подлые трусы, вот кто вы. Верно я говорю, Дик?

Его помощник снисходительно усмехнулся в ответ.

— Бьюсь об заклад, — сказал он, — ты один мог бы уложить троих зараз. А вдвоем мы справимся и с шестью. Попробовать?

Дик угрожающе повернулся к мальчишкам, все еще сохраняя свой добродушный вид. Ответа не последовало. Ребята уставились на свои ботинки. Но один хитрый парнишка сунул руку в карман и вытащил оттуда значок американской морской пехоты.

— Послушай, Однокрылый, — сказал он, — возьми его и не мешай нам продолжать игру. Мне такой значок ни к чему, а тебе пригодится. Это вещь для настоящего солдата.

Однокрылый был польщен, но ничем не выдал этого. Он небрежно взглянул на эту драгоценность с видом пресыщенного, недоверчивого знатока и, только продемонстрировав полнейшее равнодушие, согласился прикоснуться к значку. Он подержал значок в руке, словно взвешивая, притворился, что собирается возвратить его, и наконец приколол к лацкану своей куртки.

— У моего дяди Тома вся грудь в значках, — сказал он, — и в медалях. Он, наверно, лучший боец во всей армии. Понадобилось много немцев, чтобы взять его в плен. Им пришлось окружить его автоматами и пулеметами.

Со вздохом облегчения мальчишки повернули к полю. Однокрылый подмигнул Дику и потом крикнул вслед ребятам:

— Все сюда! Слышите?

Ребята покорно остановились и обернулись к нему.

— С этой минуты вы будете подчиняться моим приказам, — сказал он, подражая своему любимому киногерою. — И если я прикажу сражаться, будете сражаться. Ясно?

Но с тех пор Однокрылый оставил ребят в покое. Он как-то неожиданно повзрослел и стал искать развлечений за пределами знакомой улицы. Теперь они вместе с Диком часто уходили в город и там присоединялись к группам солдат или моряков, собиравшихся под часами у вокзала Флиндерстрит. Они громко разговаривали и, подражая взрослым мужчинам, свистели вслед девушкам, гулявшим по скверу. Они кричали и гикали, когда американская военная полиция набрасывалась на солдат, пуская в ход тяжелые желтые дубинки. Они не молчали и тогда, когда австралийская военная полиция загоняла солдат в тюремные машины. Подобно солдатам и морякам, товарищами которых они себя считали. Однокрылый и Дик ненавидели военную полицию, как своих личных врагов.

— Вот погодите, кончится война, — кричали они, подражая солдатам.

После одного крупного сражения перед вокзалом, когда американская и австралийская военная полиция одержала победу над солдатами-союзниками, ребята бежали почти до самого дома, сочувственно обсуждая судьбу, постигшую их друзей, которых отправили на гауптвахту.

— Они говорят, что набили ранцы камнями, — сказал Дик.

— В следующий раз им надо бы захватить и дубинки, — отозвался Однокрылый, — полицейские ни за что бы не справились с ними, если бы орудовали одними кулаками. Они совсем не умеют драться.

— Один из них здорово дрался, — сказал Дик. — Я долго следил за ним. Настоящий чемпион. Посмотрел бы ты на его кулаки — как два молота.

— Мой дядя Том запросто справился бы с ним, — сказал Однокрылый. — Он здорово умеет драться. Он был боксером.

Говоря это. Однокрылый вызывающе посматривал на своего спутника, но тот не выразил и тени недоверия.

Дядя Том был причиной многих драк, но сегодня Дик не был воинственно настроен.

Он вошел за Однокрылым в домик Ингейтов. Даже не посмотрев на миссис Ингейт, штопавшую в кухне носки, ребята прошли мимо и направились прямо в комнатушку Однокрылого. Они присели на кровать, и Однокрылый протянул Дику тетрадь, в которой были наклеены вырезанные из газет фотографии всевозможного оружия.

— Это мне подарил наш сосед, мистер Джонс, — гордо сказал он.

Дик медленно перелистывал страницы. Особенно долго он рассматривал снимок трофейной японской сабли.

— Я бы не отказался от такой штуки. Однокрылый, — сказал он, протягивая тетрадку товарищу.

— Я и сам не отказался бы, — отозвался Однокрылый. — Знаешь, Дик, — продолжал он после небольшой паузы, — мне хотелось бы иметь кривую саблю, мне о них рассказывал мистер Джонс. Такими в ту войну сражались турки. Ты знаешь… в ту войну, когда воевал твой дед. Так вот, такой саблей можно рассечь надвое самый тонкий волосок.

— А как ты думаешь, твой дядя привезет пару немецких сабель? — спросил Дик с надеждой.

— Еще бы, — отрезал Однокрылый с такой убежденностью, словно дядя написал ему об этом из немецкого лагеря для военнопленных. — Он привезет пару немецких касок. Ты их видел?

И он и Дик получат свою долю военной добычи! Сомнений в этом не было никаких.

Но когда дядя Том возвратился домой после окончания войны, — это было во время школьных каникул, — он не привез с собой ни сувениров, ни военных трофеев, ни сабель, ни касок. Он даже не был похож на доблестного воина. Это был невысокий, сутулый, худой человек с темными, поседевшими на висках волосами. Хотя после освобождения из немецкого лагеря он некоторое время лечился в английском госпитале, здоровье у него и сейчас было плохое, и ел он очень мало, как ребенок.

Однокрылый ни на минуту не оставлял дядю Тома в покое. Он засыпал его вопросами о сражениях, в которых тот участвовал.

— Я участвовал только в одном бою, — ответил дядя Том. — И ничего толком не видел. Ты знаешь обо всем этом больше, чем я.

Он вообще мало говорил. Большую часть времени Том Ингейт казался погруженным в глубокое раздумье. Обычно он сидел в кухне на стуле, слегка наклонившись вперед, положив на колени свои исхудалые руки. В лагере он привык сидеть так целыми часами.

Том Ингейт стал посмешищем для мальчишек всей улицы. Осмелев, они начали издеваться над Однокрылым.

— А я думал, он привезет с собой парочку сабель.

— И касок.

— Они прибудут со следующим пароходом, — отвечал Однокрылый. — Вы что, мне не верите?

— Когда увидим, тогда и поверим, — крикнул один из ребят и пустился наутек.

— Твой дядя не смог бы выбраться даже из бумажного мешка, — крикнул с противоположной стороны улицы другой мальчишка. — У него есть только одна медаль — и та заплата на брюках.

Неожиданно Однокрылый вытащил из кармана рогатку. Он не мог стрелять из нее, но пользовался ею как хлыстом. Подняв рогатку над головой. Однокрылый кинулся на мальчишку, который оскорбил его дядю. Тот бросился в переулок, но Однокрылый настиг его. Он возвратился с торжествующей улыбкой.

— Это послужит ему хорошим уроком, — сказал он Дику, который за все это время не проронил ни слова.

— Да, — ответил Дик.

Но на самом деле победа, одержанная в переулке над мальчишкой, не радовала Однокрылого. В глубине души он ненавидел дядю за то, что тот унизил его в глазах товарищей. Но он сделал еще одну попытку восстановить репутацию своего развенчанного героя.

— Какие у тебя есть медали? — спросил он дядю Тома за чаем.

— Я не знал, что полученное мною называется медалями. Ну, давай подумаем. За военные заслуги…

И продолжая жевать, дядя Том снова погрузился в свои размышления.

Кончив есть, он продолжал сидеть, уставившись в стену, словно рассматривая что-то невидимое для других. Казалось, он пытался что-то вспомнить.

— Какой странный здесь запах. Правда? — неожиданно спросил он.

— Я не чувствую никакого запаха, — сказала миссис Ингейт, — а ты, Джекки?

— И я тоже, мама.

Дядя Том понюхал воздух.

— Похоже на запах горелого мяса, — сказал он.

— Это на бойнях обрабатывают туши, — пояснила миссис Ингейт. — Мы так привыкли к этому запаху, что уже не замечаем его.

— На мгновенье, — продолжал дядя Том, — он напомнил мне запах, который висел над нашим лагерем. Говорили, что недалеко от него жгут трупы. Трупы русских военнопленных. Я сам не видел этого, но я видел, как голодали русские. Немцы бросали им куски конины, вывалянные в грязи. Немногим удалось выжить.

Однокрылый плохо спал в эту ночь. На следующее утро он спозаранку появился на кухне, но дядя уже ушел из дому.

— Дядя Том пошел в больницу, на прием к доктору, — сказала миссис Ингейт. — Он больной человек. У него плохо с нервами.

Однокрылый вышел на улицу. Он решил приглядеть, чтобы никто не приставал к его дяде, когда тот будет возвращаться из больницы. Он сел на обочине тротуара возле дома и притворился, что читает комикс. Когда Дик подошел к нему и затеял какой-то разговор. Однокрылый резко оборвал его:

— Катись отсюда, я сейчас занят кое-чем и не хочу, чтобы ты в это вмешивался.

Мальчик просидел на обочине несколько часов. День был душный, и собиралась гроза. Тяжелые серые тучи нависли над улицей. Когда дядя Том возвращался домой, поблизости не было видно никого из мальчишек, но возле дома Ингейтов стояло несколько стариков пенсионеров. Однокрылый бросился навстречу дяде. На лице Тома Ингейта застыло напряженное выражение.

— Какими бесчувственными бывают люди, — сказал он. — Опять хотят уложить в больницу. Я сказал этому шарлатану: «Разрешите мне вернуться на работу, среди товарищей мне будет легче». Но он твердит одно: «Нельзя! Вам никогда не станет лучше, если вы не будете лечиться».

Старики пенсионеры поздоровались с Томом Ингейтом, когда тот поравнялся с калиткой своего дома. Остановившись, он заговорил с ними. Он рассказал о разговоре с доктором.

— Если я долго не выйду на работу, — сказал Том, — я ни на что больше не буду годен.

Старики сочувственно закивали.

— Все образуется. Том, — успокоил его один из них.

— Я воевал с бурами, — сказал другой, — и когда вернулся с войны, то весил не больше пятидесяти килограммов. А я всегда весил не меньше семидесяти шести, После войны я совсем не мог есть, а вот, как видишь, сейчас жив-здоров. И чувствую себя не хуже любого молодого парня.

Том Ингейт был так поглощен собственным несчастьем, что снова слово в слово повторил весь свой разговор с доктором. Однокрылый сердито уставился в землю, не смея поднять глаза на стариков.

Небо почернело. Серый столб пыли закружился над домами, и раскаленную улицу освежили первые капли дождя.

— Дядя, пошли домой, — Однокрылый нетерпеливо потянул Тома за пиджак. Но тот не обратил на него никакого внимания. Он захлебываясь рассказывал свою историю старикам, не давая им вставить ни слова, и они только сочувственно покачивали головами. Казалось, он хотел вознаградить себя за долгое молчание, изливая перед этими чужими людьми все, что накопилось у него на сердце.

— Я сказал доктору: «Ребята на моей старой работе помогут мне больше, чем все больницы на свете…»

В этот момент яркая молния озарила небо и гром, загрохотав над самой крышей Ингейтов, раскатился над улицей, затихнув вдали: Том Ингейт застыл на середине слова, как будто увидел привидение. Он задрожал, бросился на крыльцо и принялся исступленно колотить в дверь; он стучал до тех пор, пока миссис Ингейт не впустила его в дом.

— Бедняга! Здорово ему досталось, — заметил один из стариков.

— Война никогда не приносила простому люду ничего доброго, — добавил второй.

— Даже генералы и те не выдерживают, — сказал третий.

Однокрылый злобно смотрел на закрытую дверь. Он чувствовал, что не простит своему дяде такой трусости, — испугался, как девчонка… Скоро все будут говорить об этом, и он. Однокрылый, станет посмешищем всей улицы. Он уже видел себя посмешищем всего мира. Ему уже казалось, что дядя нарочно старается превратить его. Однокрылого, в посмешище всего мира. Он не переступит порог своего дома до тех пор, пока дядя находится там. Но к чаю голод загнал его домой.

Том Ингейт давно уже взял себя в руки. Он спокойно сказал мальчику:

— Не знаю, что нашло на меня, сынок. Наверно, это нервы, как говорит доктор.

Но мальчик не слушал и отводил глаза. За столом он не проронил ни слова и, покончив с едой, тут же отправился в свою комнату. Там он достал из сундука тетрадь с вырезанными из газет фотографиями оружия, положил ее на стол и, придерживая локтем парализованной левой руки, стал здоровой рукой вырывать из нее страницу за страницей.

Он вышел из своей комнаты только на следующее утро. Дядя Том уже ушел в больницу. Миссис Ингейт внимательно посмотрела на сына и спросила:

— Почему ты не стал прощаться с дядей? Чем он не угодил тебе?

Однокрылый и сам не совсем ясно понимал, в чем дело. И во всяком случае, он не стал бы разговаривать об этом с матерью. Это было чем-то очень личным, о чем можно говорить только с мужчиной, а не с женщиной, и тем более не с матерью. Но миссис Ингейт догадывалась, что происходит в душе Однокрылого.

— Солдатская служба — это не веселая прогулка, — сказала она, — как считают многие. А потом у них открываются глаза.

Однокрылый вышел из дому, прежде чем мать успела сказать все, что собиралась.

На улице его ждал Дик Томпсон. Однокрылый испытующе посмотрел на товарища. Он готов был отлупить Дика, если бы тот посмел хотя бы упомянуть о дяде Томе. Но добродушный на вид силач ни словом не обмолвился о нем. Он вел себя, как обычно.

— Что будем делать сегодня, Однокрылый? — спросил он.

— Не знаю.

— В городе сегодня полно солдат, — сказал Дик, — у меня есть деньги на пару пирожков. Я думаю, нам этого хватит. Что скажешь?

Однокрылый отрицательно покачал головой.

— Пошли купаться, Дик.

Они шли по улице, громко разговаривая, как все мальчишки. Они говорили о будущем. Они собирались стать футболистами, а не солдатами.

— Я бы, пожалуй, играл за «Футскрэй», — сказал Дик.

— А я бы выбрал «Коллингвуд», — отозвался Однокрылый. Он немного помолчал и потом спросил: — Как ты думаешь. Дик, они возьмут меня? С такой рукой?

— Конечно возьмут, — сказал Дик. — Отец рассказывал мне об одноруком нападающем, который играл за «Норскот», и к тому же лучше всех.

Ребята бодро подошли к трамвайной остановке. День был теплый и погожий. Приветливо светило солнце, его лучи серебрили серую улицу и заливали теплым румянцем темные фасады домов.

 

Отверженный

Перевод А. Касаткиной

В двух мальчиках, шагавших рядом по грязной улочке, нетрудно было угадать братьев. Одинаковые голубые глаза под прямыми бровями, одинаково вздернутые носы и белокурые волосы, одинаковые веснушки. Но на этом их сходство кончалось.

В пятнадцатилетием Джиме уже сквозила та непреклонная решимость, которая навсегда осталась главной чертой его характера, а девятилетний Тедди был робок и застенчив.

— Тут что-то неладно, — говорил Тедди, — а то зачем бы она дала нам денег на кино?

Он поглядел на старшего брата, но Джим промолчал. Он лишь ссутулился, подняв воротник пиджака, чтобы укрыться от мелкой измороси, струившейся под фонарем, словно поток серебристого пепла.

Уже наступили холодные зимние сумерки, хотя было только пять часов. Они свернули на улицу Роз, их «собственную» улицу — узкий переулок, по одной из сторон которого тянулась глухая стена мебельного склада, а по другой — убогие домишки. Улица Роз пользовалась дурной славой. Даже балкончики, нависавшие над тротуаром, были похожи на нахмуренные брови.

Дверь дома номер 17 была закрыта и заперта на замок. За ней было темно. Мальчики поискали ключ, но на обычном месте над дверью его не оказалось.

— Они, должно быть, ушли куда-нибудь, — сказал Джим вслух и подумал, что, наверное, отец и та женщина, которая называет себя их матерью, опять придут домой вдребезги пьяными. — Может быть, они оставили ключ у миссис Харрис?

Миссис Харрис, которая жила рядом, слышала, как они стучали. Когда Джим заговорил, она чуть-чуть приоткрыла дверь и приложила глаз к щелке, желая убедиться, что это стучат не полицейские и не сборщики налогов.

Это была высокая женщина с громким приветливым голосом, который был под стать ее добродушному виду. Узнав мальчиков, она широко распахнула дверь.

— Эй, Джимми, что вы тут делаете? — спросила она.

— Где отец и мать, миссис Харрис? Они что — ушли?

Лицо женщины стало растерянным и озабоченным.

— Да ведь они уехали, — сказала она медленно, — сегодня днем. Разве вы не знаете?

Старший мальчик покачал головой.

— Они нам ничего не сказали. Куда они уехали, миссис Харрис?

— Ей-богу, не знаю! Я так и думала, что дело нечисто. И ничего вам не сказав, бедные ребята! Подлость какая! Эй, миссис Джордж, — крикнула она проходившей мимо соседке. — Тут вот эти Адамсы сбежали и бросили своих ребят. Не знаете, куда они отправились?

Стали собираться сочувствующие. Улица Роз привыкла к тому, что жильцы исчезали накануне платежного дня, но родители, бросающие своих детей на произвол судьбы, были в новинку даже для улицы Роз.

— Они, должно быть, забыли предупредить вас, Джимми. В этом все дело. Не могли же они просто так вас бросить.

— Нет, они знали, что делали, — сказал Джимми сурово и сдержанно. — Мы им просто надоели, вот и все. Они говорили, что мы им надоели.

— Ну, — промолвила с негодованием одна из соседок. — хуже такой мерзости не придумаешь — улизнуть и бросить двух несчастных ребяток без всякой помощи! Даже волк такого не сделает.

— Что же им теперь делать?

— Эти гадины небось рассчитывали, что ребят заберет «Охрана детей», если они пойдут в полицию.

— В полицию! — угрюмо проворчал сосед. — Не нужна им ни полиция, ни «Охрана детей». Уж лучше им, беднягам, помереть, чем попасть в приют.

— Джимми, — младший мальчик громко всхлипывал, — ты не позволишь им отправить нас в приют — да, Джим? Джимми, ты меня не бросишь?

Он вцепился в рукав брата с умоляющим видом, так хорошо знакомым Джиму. Тедди всегда искал защиты у старшего брата. Когда отец бывал пьян и замахивался на Тедди, удар обычно принимал Джим. Если мачеха давала им ломтик хлеба с вареньем, Джим всегда делил его так, что Тедди доставался кусок побольше.

— Ни в какой приют ты не пойдешь, — обещал он. — Я позабочусь о тебе, малыш. Вот увидишь.

— Ладно, идите ко мне, — предложила миссис Харрис. — Нечего тут мокнуть под дождем. У меня балкон пустует. Можете там ночевать. Хоть ваши отец с матерью и сбежали от вас, но я вас не брошу.

— Это верно, — откликнулись обитатели улицы Роз. — Мы никто вас не бросим.

И дружеские руки потянулись к ним, чтобы похлопать их по плечам, грубые голоса шептали слова утешения.

Маленький балкончик трехкомнатного дома миссис Харрис был защищен от взоров прохожих полосой мешковины, прикрепленной к решетке. Это была «настоящая квартира», как с гордостью заявила миссис Харрис, со специальной посудой, с газовой горелкой и двуспальной кроватью с латунной спинкой и рваным пологом.

— Если вы позволите нам остаться у вас, миссис Харрис, я буду платить вам за комнату, как только получу работу, — горячо пообещал Джим.

Он сдержал слово. Он поступил на штамповочный завод Торренса и стал зарабатывать шестнадцать шиллингов шесть пенсов в неделю, штампуя крышки канистр и собирая распылители.

Тедди ходил в школу и стряпал. Они платили миссис Харрис три шиллинга в неделю и сами покупали себе еду. Улица была добра к ним, помогала им продовольствием и одеждой. По воскресеньям они отправлялись гулять, купались на пляже Бонди, ездили зайцами в трамвае, потому что им было нечем платить за проезд.

Их родители исчезли бесследно. И с твердой решимостью Джим выполнял свое обещание заботиться о Тедди.

Такая странная жизнь продолжалась два года, и братья были счастливы. Через два года Джиму исполнилось семнадцать. Это означало, что теперь он должен был получать двадцать четыре шиллинга три пенса вместо шестнадцати шиллингов и шести пенсов. Поэтому Джиму объявили, что штамповочный завод Торренса больше не нуждается в его услугах. Джим пытался шутить, чтобы не испугать Тедди. Усевшись под фонарем на краю тротуара, он потешно изображал, как десятник Краучер объявлял ему об увольнении.

Шесть семейств решили «складываться» по шиллингу, в неделю, чтобы поддержать братьев, пока Джим не устроится на работу, И в течение многих недель улица Роз помогала им, как верный друг.

Но Джим напрасно, не жалея ног, бродил в поисках работы: он был слишком взрослым. Никто не хотел принимать мальчика семнадцати лет, когда четырнадцатилетний обходился намного дешевле.

Однажды душной ночью, когда их компания, как всегда, собралась под фонарем на углу улицы Роз, один из парней заметил, что «поделом было бы старому Торренсу», если бы кто-нибудь ограбил штамповочный завод. По их мнению, «Джимми имел полное право забрать оттуда все, что сможет».

Джиму эта мысль не особенно понравилась; но остальные решили идти с ним и помочь ему, и он не мог отказаться.

Они двинулись сплоченным отрядом на штамповочный завод, словно оборванные бунтари, штурмующие крепость тирана.

В этом предприятии участвовало восемь юношей. Трое из них были схвачены, и среди них оказался Джим. Возможно, сказалось его неумение, — остальные его приятели были гораздо опытнее в таких делах.

Он дрался, как тигр, когда полиция уводила его, и был отправлен в исправительное заведение на неопределенный срок. Страшно беспокоясь о Тедди, он все же ни словом не обмолвился о существовании младшего брата.

На улице было много малышей, и полиция не подозревала о том, что один из них находился на попечении Джима. В течение долгих недель, проведенных в исправительном доме, Джим ежеминутно представлял себе, как Тедди, одинокий и бездомный, бродит по улицам, и чуть с ума не сошел от тоски и тревоги. Но ни разу ему не пришло в голову заговорить о Тедди. Для обитателей улицы Роз и полиция, и ведомство по охране детей, и все другие учреждения, поддерживающие порядок и законность, были врагами.

Если бы он только знал, сколько времени его будут держать в исправительном доме, он не мучился бы так; но этот «неопределенный срок» его беспокоил. Ему объяснили, что все зависит от его поведения; и он был склонен теперь признать, что налет на штамповочный завод был поступком нелепым, пожалуй даже скверным, если хотите.

Только бы знать, как долго будут его держать здесь взаперти!

Он не смог этого вынести. Он бежал. Полиция нашла его и водворила обратно.

Он снова бежал и направился прямо на улицу Роз.

Он постоянно делал безумные попытки удрать, и его всегда находили на улице Роз.

Надзиратель исправительного дома, человек добрый, пытался его уговорить.

— Ты причиняешь себе только вред, Джим, — убеждал он. — Тебя же все равно изловят рано или поздно, так почему же ты пробуешь бежать?

Джим жестко сжал губы. Он ничего не ответил.

Надзиратель вздохнул: он знал, что это значит. Он часто видел, как другие мальчики вот так сжимали губы.

«Будущий преступник», — решил он про себя.

Следующий побег Джим совершил в обществе приятеля, имевшего обыкновение кататься на чужих автомобилях. На суде он доказывал, что собирался воспользоваться этой машиной только для побега, а потом оставить ее где-нибудь на дороге милях в двадцати от города, и владелец получил бы ее обратно.

Джиму должно было скоро исполниться восемнадцать, поэтому его отправили вместе с его приятелем не назад в исправительный дом, а в тюрьму Лонг Бей, как настоящего преступника, и когда он вышел из нее несколько месяцев спустя, его рот был сжат еще жестче, если только это было возможно.

В продолжение всех тоскливых дней и ночей в исправительном доме и в тюрьме он не переставая думал о Тедди.

Он никогда не забывал, что на нем лежит ответственность за Тедди. Миссис Харрис присмотрит за ним, но все-таки ей надо как-то заплатить за это.

Тедди должен получить хорошее образование. Он не собьется с пути, у него будет возможностей больше, чем у брата. Джим позаботится об этом.

Но после тюрьмы ему будет трудно устроиться на работу. Кроме того, он слишком взрослый. Ему восемнадцать. Но найдет ли он работу, не придется ли ему добывать деньги преступлениями? Джим был готов на все. И он позаботится, чтобы Тедди не оставался в грязи на всю жизнь.

— Мир, — рассуждал Джим в трамвае, обращаясь к полдюжине таких же, как и он, тюремных птичек, которые вместе с ним вышли из Лонг Бей, — мир многое должен мне, я заплатил за все авансом.

Остальные отверженные от души поддержали его.

Каждому из них выдали по шесть пенсов на трамвай — этим исчерпывался весь их капитал. Считалось, что благодаря этой сумме они больше не свернут с праведного пути, сумеют найти работу, жилище, достойное общество, — и все это до наступления ночи. В противном случае любой полицейский будет вправе арестовать их как бродяг, не имеющих средств к существованию.

Один из мужчин, ехавших с ним в трамвае из тюрьмы, обучил Джима приемам кражи из легковых машин на стоянках. Позже он усовершенствовал эти приемы и добавил к ним еще некоторые собственного изобретения. Он умел спокойно и небрежно забрать с сиденья сверток или плед. Одевался он хорошо, даже изысканно, и неплохо наживался на рассеянности шоферов.

При поддержке своих верных союзников, миссис Харрис и улицы Роз, Джим чувствовал, что сможет теперь по-настоящему заботиться о Тедди. Однако полиция, — улица Роз постоянно на это жаловалась, — становилась все злокозненнее и злокозненнее. Вместо того чтобы степенно прогуливаться взад и вперед в форме, тем самым предупреждая горожан о своем присутствии, полицейские стали одеваться в штатское; они сидели в подъездах вместе с ночными сторожами; они пили пиво в барах, ругались, завязывали дружбу с ничего не подозревавшими карманниками; облачившись в кожаные фартуки, они даже усаживались рядом с шоферами грузовиков, и вид у них бывал тупой и глуповатый. Но стоило кому-нибудь стащить пакет с грузовика, как у них сразу появлялась прыть. Немедленно раздавалось: «Полицейский, арестуйте этого человека. Я сотрудник полиции». И через секунду они уже снова сидели на грузовике, и никто, кроме растерявшегося воришки, не успевал понять, что произошло.

Вот такой переодетый полицейский и выследил Джима, а когда за ним пришли, Тедди тоже был на балконе. Таким образом, и Тедди попал в тот самый приют, в котором начинал свою карьеру Джим. Его забрали туда как «безнадзорного», а также «связанного с известным рецидивистом».

Какой-то чиновник ведомства по охране детей выяснил, что «известный рецидивист» был старшим и любимым братом Тедди. Мало-помалу он выжал из мальчика всю историю: как Джим бегал из исправительного дома, стремясь вернуться домой, чтобы «присматривать» за Тедди, как он пытался зарабатывать деньги честным путем, как затем он начал обкрадывать автомобили, чтобы прокормиться самому и дать образование младшему брату.

Этот чиновник так заинтересовался Тедди, что добился его освобождения на испытательный срок и рассказал о нем одному доброму священнику; тому мальчик пришелся по душе. Он снабдил Тедди новым костюмом, накормил его и подыскал симпатичную супружескую пару, жившую на ферме в нескольких сотнях миль от города, которая согласилась взять мальчика к себе и заботиться о нем, как о родном.

Тедди был приятным, жизнерадостным пареньком, хотя несколько застенчивым и нервным; и ничего плохого о нем нельзя было сказать, кроме того, что брат его пошел по скверной дорожке. Добрый фермер и его жена заботились о том, чтобы мальчик ни в чем не нуждался. Они платили ему за работу, и вскоре у него уже лежали в банке деньги и был даже собственный мотоцикл.

Они требовали только одного: чтобы он порвал всякие связи и с улицей Роз и с братом. О них он должен был забыть навсегда.

Когда Джим вышел из тюрьмы, он разузнал о судьбе Тедди и о его встрече со священником. И сперва он надеялся узнать адрес Тедди.

Он не смотрел в глаза его преподобию. Он сидел, уставившись в пол, и вертел в руках свою шапку.

«Бегающие глаза, — подумал его преподобие. — Закоренелый преступник».

Но говорил он с Джимом ласково, уверяя его, что Тедди в хороших руках.

— Мальчик там очень счастлив. Вы же не хотите помешать его благополучию, не правда ли? Попробуйте забыть о нем.

— Он мой брат, — угрюмо пробормотал Джим, все еще глядя на узор ковра.

Священник поднялся, показывая, что разговор окончен. Он по-отечески положил руку на плечо Джима.

— Мне известна ваша история, — он старался говорить как можно мягче и убедительнее. — И мне кажется, я могу сказать, Джим, что в вашей душе скрыто много хорошего. Почему бы вам не начать жить честно? Возьмитесь-ка за ум.

Не снимая руки с плеча Джима, он проводил его до двери.

— Я, конечно, не могу предложить вам денег или работу, но когда вам будет нужен совет, совет друга — помните, что вы всегда можете прийти ко мне.

Когда священник открыл наружную дверь, он заметил, что на улице идет дождь — мелкая изморось, струившаяся под фонарем, как поток серебристого пепла.

«Попробую в последний раз», — решил священник.

— Джим, — сказал он таинственно, — вам никогда не приходило в голову, что, может быть, дождь — это слезы? Что существует некто, кто плачет о вас? Что ангелы, смотрящие вниз, на землю, могут иногда плакать? — Он почувствовал приятное душевное волнение. — Подумайте об этом, Джим, — сказал он и, пожав руку молодого человека, поспешно вошел в дом, спасаясь от сырости.

В этот вечер Джим снова был арестован за кражу свертка из легковой машины на стоянке.

 

«Он пустит в ход свою косу»

Перевод Э. Питерской

Этого большого и сильного человека, шагающего по городу с косой на плече, зовут Ларри Фленнаган. Его мозолистые руки так крепко сжимают косу, что кажется, он сейчас опустит ее на головы прохожих. На многолюдных улицах прохожие расступаются, давая ему дорогу, а идущие впереди словно угадывают, что он сзади. И даже тех, кто не знает его, охватывает странное предчувствие опасности, — она кроется и в его огромном теле, и в том, как он несет свою косу, и в пугающей стремительности его походки. А те, кто знает его, говорят;

«Вот увидите, когда-нибудь Ларри пустит в ход свою косу!»

Должно быть, где-то в глубине души у Фленнагана таится стремление к самоутверждению или злобная насмешливость, которые и заставляют его напускать на себя зловещий вид, — уж слишком необычно он выглядит, чтобы не знать об этом. Не поворачивая головы, он проходит через толпу, словно люди — это просто трава. Можно было бы подумать, что он целиком Поглощен своими мыслями, если бы не беспокойные, бегающие глаза — темно-синие, маленькие и блестящие; они придают его квадратному суровому лицу испуганный и одновременно хитрый вид. Он то кажется попавшим в ловушку зверем, то охотником, готовящим ловушку для зверя.

Он только что кончил свою обычную работу в саду у миссис Гордон и, как всегда по субботам, направляется в пивную, чтобы запастись виски на неделю. Жителям города известны его привычки, известно и то, что сегодня вечером он опять будет плясать на улице под оркестр Армии Спасения. Но теперь это больше не вызывает смеха.

С тех пор как дело Ларри разбиралось в суде, люди начали относиться к нему с подозрением. Он в их сознании связан с тем, что натворила его борзая сука, и поэтому они сторонятся его. Некоторые матери с содроганием вспоминают, как их дети собирались вокруг Ларри и смеялись над ним, когда он плясал на улице. Теперь детям велено держаться от него подальше. Полиции следовало бы посадить его за решетку, но полиция не может арестовать человека, который не совершил еще никакого преступления.

А миссис Гордон просто глупа. Пожалеть бедного человека, которого привлекали к суду, — это, конечно, похвально; она всегда поступает, как настоящая английская леди (и этим всех раздражает), — но не такой человек должен быть работником у старой женщины. «Это опасно, — говорят люди. — Только посмотрите, как он носит свою косу…»

История с борзой сукой и судебное разбирательство касаются четырех человек; Ларри, мистера Гровера, у которого Ларри был в то время работником, полицейского Долана и мистера Бейлбриджа, мирового судьи.

Любопытнее всего то, что всем им, кроме Ларри, на это дело было наплевать, хотя оно может еще плохо кончиться. Для Гровера, конечно, случай с борзой был не из приятных — он потерпел убыток, и на душе у него кошки скребли, но этим все и ограничивалось. Для полицейского Долана и мирового судьи Бейлбриджа это была просто их обычная работа, и им было приятно, что они выполнили ее хорошо. Для Ларри же это была настоящая трагедия.

У Гровера, одного из тех твердокаменных людей с твердокаменным лицом и телом и такими же твердокаменными религиозными убеждениями, была тощая запуганная жена, три бледных дочери и двести акров самых зеленых и сочных лугов во всем плодородном Таранаки. Гровер нанимал Ларри по двум причинам: во-первых, пьяный или трезвый, этот дикий ирландец был замечательным работником, а во-вторых, из-за плохой репутации платить ему можно было гроши. Возможно также, он испытывал удовольствие оттого, что у него перед глазами постоянно находится живое олицетворение греха и что цена греху составляет всего двадцать шиллингов в неделю.

На рассвете Ларри загонял коров, и эта обязанность всегда наполняла радостью его отупевшую от пьянства душу. Загоны, еще полные росы и тумана, пение дроздов, постепенно светлеющее небо — все это наполняло его чувством веселой беззаботности. Он похлопывал коров по спинам и кричал: «А ну, давай пошевеливайся, моя ирландская милашка!»

Гровер, сам словно холодный утренний туман, его жена и две бледные дочери встречали Ларри у сарая и молча садились доить. Ларри прижимался головой к животу коровы и ощущал ее ровное дыхание. Иногда, улучив момент, девушки украдкой посматривали на Ларри; он казался им страшным и удивительным, но они избегали взгляда его безумных синих глаз и никогда не заговаривали с ним, — отец запретил им это. Да они и сами видели, на что бывал способен Ларри, когда на него находила тоска, как жестоко тогда он обращался с коровами. В таких случаях Гровер закусывал губу, но не смел сказать ему ни слова. По ночам они слышали, как Ларри что-то кричит у своей лачуги в глубине долины. А с тех пор как миссис Гровер однажды увидела, как он бесновался среди бела дня, невнятно выкрикивая какую-то песню, и танцевал с удивительной легкостью, она перестала тайком поить его чаем.

Самому Гроверу было как-то не по себе, когда он наблюдал за работой Ларри. Корчевал ли тот пни, ставил ли изгородь, пахал ли землю, или рыл канаву, он всегда работал с таким ожесточением, которого должно было бы хватить всего на полчаса, но Ларри работал так целый день. Все его движения были ловкими и сильными. Он работал без перекуров и часто обходился даже без завтрака. Гроверу ни разу не удалось застать его с бутылкой в руках, но во время вечерней дойки Ларри частенько бывал навеселе. Он гнал коров на ночной выпас, что-то пьяно и весело выкрикивая, или, если был в другом настроении, бросал в них палками и комьями земли. Окончив дневные труды, он шел в свою полуразвалившуюся хижину за болотом и сам готовил себе ужин. Затем, если запас виски был невелик, он направлялся на прогулку в город или бродил по владениям соседей.

Когда Ларри впервые привел борзую, она была еще совсем щенком. Гроверу это не понравилось, но он не знал к чему бы придраться. Пока борзая не подросла, она играла с девушками, забавно, словно на пружинах, прыгая вокруг них. Она была вся покрыта красивыми серебристо-серыми и белыми пятнами и грациозна, как лань. Однажды Ларри увидел, что щенок играет с теленком, легонько его покусывая. Ларри схватил щенка за загривок и с силой бросил его оземь.

Со временем собака стала не такой игривой и сердито щелкала зубами, когда девушки хотели ее погладить. Она бесшумной тенью следовала за Ларри по пятам. Ее движения, быстрые и крадущиеся, удивительно напоминали походку Ларри.

В городе Ларри и его собака обращали на себя всеобщее внимание, и вскоре о них стали ходить всякие слухи. Люди говорили, что Ларри бьет борзую и она воет ночи напролет.

Хотя Ларри довольно часто бил собаку, эти слухи не соответствовали действительности. Борзая была радостью его жизни. Ларри был благодарен ей за молчаливую дружбу, и вечером, когда они сидели в лачуге, он часами гладил ее тонкое тело, потом вдруг сжимал ее морду большими руками, смотрел ей в глаза и что-то бормотал. Вечерами после работы он терпеливо обучал борзую, и скоро она поймала первого кролика.

Теперь Ларри жил полной жизнью. Через несколько недель он с собакой переловил и распугал всех кроликов на участке Гровера и начал охотиться по всей округе. Он возвращался домой после наступления темноты и пугал коров, овец и ягнят, которых Гровер держал в загоне около дороги. Ларри стал меньше пить; но Гровер говорил: «Он совсем сошел с ума из-за этой собаки! И в какую злобную, изголодавшуюся тварь он ее превратил!»

Если сам Гровер и не оценил перемену, произошедшую в Ларри, то миссис Гровер и ее дочери вздохнули с облегчением. Теперь по ночам Ларри возился с борзой, и они уже не опасались, что он бродит вокруг дома. Ведь девушки могли поклясться, что однажды ночью он заглянул в их окна. В другой раз Гровер застал Ларри в саду и приказал ему убираться, а Ларри стоял неподвижно и молчал. Тогда Гровер вернулся в дом и стал следить за ним через щелку в двери; ирландец еще несколько минут простоял неподвижно, а потом направился к коровнику и скрылся из виду.

Борзая научилась бояться Ларри, когда тот бывал пьян; и именно в те ночи, когда он пел что-то у своей хижины под звездным небом, люди слышали вой собаки и говорили, что опять этот «пьяный зверь» избивает ее до полусмерти. Но она выла потому, что Ларри пел. Борзая пряталась где-нибудь в тени подальше от Ларри и, положив морду на передние лапы, следила за ним, готовая в любой момент прыгнуть в сторону. Может быть, она подвывала ему, как собаки подвывают звукам рояля, а может быть, чутье говорило ей, что на хозяина нашло безумие, и она боялась.

Но такие припадки случались редко, и обычно Ларри и борзая хорошо ладили друг с другом. Охота на кроликов — жестокое занятие, но ими руководили здоровые инстинкты — и человек и собака одинаково наслаждались азартом погони, бешеной скачкой кролика по лугам, стремительными поворотами и уловками зверька, его отчаянными попытками прорваться к болоту, зеленой изгороди или кустарнику. Как только кролик уставал и начинал бессмысленно метаться, борзая ускоряла бег; рот у Ларри судорожно двигался, он возбужденно сжимал и разжимал кулаки. А когда борзая делала последний прыжок, Ларри мысленно прыгал вместе с ней. Он с криком бежал к бьющемуся кролику и, прикончив его, ласково гладил борзую. Они отправлялись домой, и Ларри наполняло непривычное чувство покоя и счастья, он замечал вечерний свет на высокой траве, прислушивался к пению дроздов в зеленых изгородях.

Но однажды ночью случилось неизбежное. Борзая привыкла убивать; Ларри слишком любил ее, чтобы сажать ночью на цепь. В загоне около дороги были овцы и ягнята. В тот вечер борзой не повезло на охоте, а на ужин она получила только кусок хлеба. Она выскользнула из хижины и, стремительная и призрачная в лунном свете, быстро помчалась прочь; бешеные проклятия Ларри только подстегивали ее. Ночью Ларри слышал блеяние овец, но борзая не издала ни звука, и ему не пришло в голову, что она охотится на них. А когда утром она крадучись бродила вокруг хижины и не хотела подходить к нему, Ларри подумал, что она боится наказания за вчерашний побег. В эту ночь Ларри много пил и был все еще угрюмо пьян. Он подманил собаку, и жестоко ее избил. Все утро она следовала за ним, но близко не подходила.

Около полудня, обходя ферму, Гровер увидел овец — шесть окоченевших, окровавленных ягнят и маток лежали на траве.

— Идем со мной, — сказал он Ларри и молча повел его к загону. — .Это работа твоей суки! — прошипел он, указывая на мертвых овец.

Ларри двинулся к собаке, но вдруг повернулся к Гроверу. Страшное выражение появилось в его синих глазах, он согнул плечи и угрожающе задвигал кулаками. Он избегал взгляда Гровера и молча смотрел то на мертвых овец, то на борзую.

— Ты мне заплатишь за это, Фленнаган! — вышел из себя Гровер. — Ты мне заплатишь за овец, понял?

Ларри сделал шаг вперед, и Гровер попятился. Ирландец позвал собаку и пошел к своей хижине.

— Эту суку надо уничтожить! Я сам ее пристрелю! — завопил ему вслед Гровер.

Гровер твердо решил, что за ночную проделку собака поплатится жизнью, но он не решился сказать это Ларри прямо в лицо. Бешенство при мысли об убитых овцах и молчаливой враждебности ирландца, сознание, что его так унизил собственный работник, и отвратительное чувство страха перед Ларри душили его, словно комок в горле. Он бегом бросился в дом и позвонил в полицию.

— В соответствии с телефонным вызовом мистера Гровера семнадцатого февраля в двенадцать часов тридцать минут дня, — рассказывал суду полицейский Долан, — я на велосипеде направился к нему на ферму. У ворот я встретил Фленнагана с его борзой сукой и спросил его, куда он идет. Фленнаган, который, судя по виду, был в нетрезвом состоянии, ничего мне не ответил.

Полицейский Долан, высокий, сильный мужчина с бледным лицом и седыми усами, деловито давал показания. Его добродушный спокойный голос как бы говорил, что все это бесполезная, хотя и приятная формальность и что дело уже решено заранее им и судьей. Впрочем, последнее вполне соответствовало действительности.

— Я спросил Фленнагана, — продолжал он. — «Много кроликов наловил за последнее время, Ларри?» Фленнаган мне ничего не ответил. Тогда я сказал: «Говорят, у тебя хорошая сука, ни одного кролика не упустит; правда, Ларри? Ты ведь сам научил ее убивать?» Фленнаган, который по-прежнему мне не отвечал, повернулся, как будто он хотел идти в город.

Тогда я сказал ему: «Довольно упрямиться, Фленнаган, ты сам знаешь, этот номер не пройдет. Мне только что звонил мистер Гровер и сообщил, что сука тут кое-что натворила». Я предложил ему пойти и посмотреть на овец вместе со мной, и мы направились к месту преступления.

По пути я спросил Фленнагана, как он думает, могла ли его сука загрызть овцу, и он ответил: «Эта сука за всю свою жизнь ни одной твари не тронула». Я спросил его: «А как насчет кроликов?» Но он ничего не ответил.

В загоне лежало шесть овец — две матки и четверо ягнят, и я ясно видел, что их загрызло какое-то животное, возможно собака. Я предупредил Фленнагана, что если это сделала его сука, то ему лучше ее уничтожить. Фленнаган, — в этом месте голос Долана стал жестче, — плюнул мне в лицо.

Сонная публика оживилась, а судья, оставивший свою лавку, чтобы разобрать дело Фленнагана и его суки, но не торопившийся вернуться обратно, — ему нравилось восседать в судейском кресле и вершить дела правосудия, — строго посмотрел на Ларри.

— Был ли Фленнаган возбужден? — задал он нелепый вопрос.

Ларри, сидевший в самом конце небольшого зала суда, смотрел наружу, в открытую дверь. Казалось, все происходящее его не интересовало. Это была игра между Доланом и судьей, а он был только зрителем. Он злился, чувствуя себя беспомощным и несчастным.

— Да, — ответил полицейский, — он был сильно возбужден. Я сказал ему, — что будут приняты меры, чтобы уничтожить суку. Он сказал, что бросает работу на этой ферме и не пойдет со мной к мистеру Гроверу для выяснения обстоятельств этого дела.

Затем дал свои показания Гровер. Борзая приобрела печальную известность своими успехами в охоте на кроликов. Однажды он видел, как она пыталась загрызть теленка. Его жена и дочери страшно боялись собаки, и он только из доброты разрешил Фленнагану держать ее, о чем он теперь горько сожалеет, особенно в свете теперешнего поведения Фленнагана. Фленнаган отказался заплатить за овец и не хотел и слышать об уничтожении собаки. Будучи пьяным, Фленнаган бил собаку, и она стала такой свирепой, что никто, кроме Фленнагана, не решался к ней приблизиться.

— Если Фленнаган так плохо обращался с собакой, то почему же он был против ее уничтожения? — спросил судья. Он заранее знал ответ, но ему нравилось время от времени напоминать о своем существовании.

Гровер признал, что Фленнаган был по-своему привязан к собаке. Так привязан, что трудно было ожидать от него правдивых показаний.

— Нельзя ли держать собаку под надлежащим надзором и в наморднике? — спросил судья.

Полицейский Долан, который еще перед началом заседания объяснил судье суть дела, сказал, что Фленнаган — неподходящий человек, чтобы смотреть за таким опасным животным.

— Я имею сведения, что с тех пор, как Фленнаган ушел от Гровера, он вместе с собакой ночует под эстрадой в парке.

Судья вынес решение уничтожить собаку. Все встали. Мгновение Ларри стоял очень прямо и неподвижно, исподлобья быстро оглядывая зал, как бы стараясь запечатлеть в памяти всю неприглядную сцену и главных действующих лиц. Затем, словно ничего перед собой не видя, он бросился наружу, на солнечный свет, и, не поворачивая головы, прошел мимо полицейского участка, где теперь находилась борзая. Судья и полицейский Долан обменялись рукопожатием, судья отправился в лавку, а полицейский позвонил старшине присяжных, которому обычно поручалось выполнение всех неприятных обязанностей, чтобы тот взял собаку погулять.

Но, конечно, вся эта история не могла кончиться таким образом, особенно если дело касалось такого человека, как Ларри. И полицейский Долан, хотя он был суровым человеком, и Гровер, хотя он был мстителен, и лавочник-судья, хотя ему доставляло удовольствие показывать свою власть, как бы мала она ни была, — все они гадали, что же теперь предпримет Ларри. Добрая миссис Гордон была так обеспокоена, что взяла Ларри к себе в работники. Большинство обитателей городка жалело Ларри, но нельзя долго жалеть огромного, пьяного, опасного на вид зверя, который угрюм, когда трезв, и бесится, когда пьян. Долан «приглядывал за ним», ожидая неприятностей и с удовольствием думая о том, что он-то сумеет с ними справиться.

Теперь Ларри косит траву у миссис Гордон, вот почему он всегда несет косу, когда проходит по улицам города своей бесшумной, стремительной, удивительно легкой походкой. Люди говорят, что эта работа ненадолго угомонит его. К тому же он теперь так много пьет, что никогда не бывает трезвым или хотя бы почти трезвым, как в те времена, когда он возился со своей собакой. Он еще себя покажет. Всем очень не нравится, как он носит свою косу. Гровер о себе позаботится, но миссис Гордон глупа, если она так рискует.

Однако Ларри так и не пустил в ход свою косу. Однажды, когда миссис Гордон возвращалась домой после вечерней службы в англиканской церкви, Ларри неожиданно выскочил из темных кустов у дороги и пронзительно крикнул: «Ну, поцелуй меня, моя ирландская милашка!»

Бедная старушка громко завизжала, и Ларри убежал. Полицейский Долан приказал ему убираться из города, и Ларри, обладатель кровожадных инстинктов и своеобразного чувства юмора, покорно ушел.

 

Раньше они были другими

Перевод Н. Безыменской

Напротив Ларри, прикорнувшего в углу купе, сидела толстая маорийка с темнокожим сопливым мальчуганом. Они всю дорогу жевали бананы — один за другим, подобно курильщику, который, едва докурив одну папиросу, тут же тянется за другой. Ребенок капризничал, он корчился, хныкал; и женщина, бросив на пол кожуру банана, взяла его к себе на колени и стала что-то тихо и монотонно напевать. Прильнув к ней, он успокоился, и тогда она достала глиняную трубку и закурила. Едкий дым заклубился у окна и окутал Ларри. Он машинально отмахнулся, его рука снова упала на подлокотник и сжала его так, что от напряжения вздулись вены.

Маорийка курила свою трубку, остальные пассажиры дремали или читали дешевые журналы, а Ларри не отрываясь смотрел в окно. Скоро пойдут знакомые фермы. Когда поезд загрохотал по мосту, на Ларри нахлынул ужас пережитого за этот год. Его лицо, не терявшее мягкости даже в минуты озлобления и бешенства, вдруг застыло, словно белая маска. Закушенные губы были плотно сжаты, уголки их опустились. Ему вдруг захотелось рассказать об этом кому-нибудь, встать и крикнуть на весь вагон: «Я сидел в Берстале». Вот бы вытаращили глаза.

Вместо этого он стал болтать с маорийкой — не задумываясь, о чем попало. Далеко ли она едет, и как зовут мальчика? А вот он как-то в Пукеури прямо на берегу изжарил молодую акулу. На вкус совсем как кефаль. Слушая его, она негромко смеялась, поддакивала, и постепенно буря в душе Ларри улеглась.

Когда он снова выглянул в окно, перед ним были родные места. Он знал здесь каждый дом, каждый коровники выгон, каждый заброшенный пруд. И одинокая сосна, поднимавшая свой темный шпиль к голубому осеннему небу, и покрытый брезентом стог, похожий на джерсейскую корову, обросшую к зиме шерстью, и сверкающая река, окаймленная ивами, были исполнены покоя и величия, словно памятники, увековечивающие какое-то великое событие. Все будет, как прежде. Он снова будет работать в литейной, верховодить парнями, снова работа, футбол, танцы — все, как было прежде. Нетерпение и страх нахлынули на него, он порывисто встал и вышел из купе.

Взглянув на себя в зеркало, Ларри успокоился. Только что причесанные черные волосы лежали аккуратными ровными волнами. Он уверенно улыбнулся своему отражению и, расправив плечи, как бы желая скрыть притаившийся внутри страх, сошел на перрон.

— Все-таки, здорово вернуться домой, мать!

— А ты хорошо выглядишь, Ларри, — сказала мать. — Возмужал, окреп. Тебе это пошло на пользу.

Он осторожно высвободился из ее объятий. Его мать была плотной, коренастой ирландкой с темными волосами и маленькими черными, как уголь, глазами. Она всегда была сурова с ним, и то, что она сейчас плакала, злило Ларри.

— Да, это мне здорово пошло на пользу. Я прекрасно провел время, — сказал он с горечью.

Мать всхлипнула.

— Ты теперь не возьмешься за старое, Ларри?

— Слушай, не заводи ты эту музыку, — остановил он ее. — Хватит с меня того, что получил. Думаешь, я опять хочу попасть туда? Знала бы, каково мне пришлось, так не болтала бы всякую чепуху.

— Я ведь только спросила, — жалобно сказала она. — Видно, ничему ты не научился. Такой же, как был.

Ларри стало совестно.

— Ну ладно, мама, — сказал он, — не вешай нос. Вовсе я не такой. Просто ты не знаешь, что со мной было. Я разучился нежничать, понимаешь? Пришлось. Но кое-что я все-таки понял. Можешь за меня не бояться.

Ее глаза, суровые и горестные, встретили его ласковый взгляд, и она снова заплакала.

— Как Кора? — быстро спросил он.

— Хорошо.

— Все еще работает у Хокинса?

— Да. Сегодня она кончает раньше. Суббота ведь.

— Ну, мы с ней еще увидимся.

— Если только ты не примешься за старое.

Он взглянул на нее сердито, но потом рассмеялся.

— Ладно, старушка, пусть будет по-твоему. Вот что, мама, ты поедешь домой на такси. У меня есть деньги.

— Смотри, какой богач выискался. Ладно, поехали.

— Нет, — сказал он, — я еще не поеду, хочу пройтись по городу — посмотрю, что здесь делается. Увидимся за обедом. Да, а мотоцикл ты зарегистрировала?

— Зарегистрировала. Продал бы ты лучше эту проклятую машину. Только в беду с ней попадешь.

Он снова засмеялся, усадил ее в такси и обернулся, чтобы поздороваться с Бобом Вильямсом — шофером почтовой машины.

— Как дела. Боб?

— Неплохо, Ларри. Как у тебя?

— Все в порядке, — сказал Ларри. — Хорошая команда в этом году?

— Да вроде ничего. Будешь играть?

Это назойливое любопытство задело Ларри за живое. Один взгляд чего стоит — как будто перед ним калека или карлик. «Будешь играть?» Недаром он всегда презирал этого Вильямса. На танцах свистит, горланит песни, корчит из себя дурака, вечно пристает ко всем девушкам, а они только смеются над ним. Сам-то он не играет в футбол — где там. Вот быть помощником судьи и выкрикивать всякие дурацкие советы — это ему по душе.

— Да, можешь сказать им, что я буду играть, — крикнул Ларри.

Город ничуть не изменился. Ларри миновал привокзальный сад, где кустики роз алели на фоне темной земли и аккуратно подстриженного газона. Вот и здание суда. Здесь он стоял за барьером и чувствовал себя героем, думал, что перехитрил их, — они все равно не смогут осудить его, раз не нашли сигареты. Он стоял за барьером, и в зале было полно народу, — но он был один. Не верилось, что все это происходит на самом деле, что все это происходит с ним. И все же он знал, что это правда, — и высокий барьер отрезал его от всех, кто был в зале. Его отвели в камеру рядом со зданием суда.

Рядом с судом полицейский участок. Ларри никогда не думал, что полицейские могут быть такими безжалостными. Но это его не возмущало. Он и сам был таким.

За углом и дальше по улице знакомые лавки и лавочники — бакалейщик Ван Ю, который гнался за ним с ножом, когда они украли у него цветную капусту, мясник Тод Макинтош, слабоумный торговец рыбой, продавец книг, который обвинил его в краже журналов. Старина Сэм ловко свистнул эту пачку.

Нужно позвонить ему до двенадцати, пока не закрылась литейная. Хорошо будет увидеться с ним. Сэм не похож на всех этих баранов, которые только и знают, что: «Ну как, Ларри?» — и пауза. Лучше бы прямо говорили, что думают.

«Ну как, Ларри, понравилось тебе в Берстале?»

«Ну как, Ларри, больше не возьмешься за старое?»

«Ну как, Ларри, каково смотреть людям в глаза, когда выходишь «оттуда»?» — вот ведь что у них на уме.

Да, город, мирно дремлющий под лучами осеннего солнца, ничуть не изменился. В канавах, по затянутому зеленью дну, бежала вода. Посреди тротуара спала жирная собака Макинтоша, — ей спились сосиски. На порогах своих лавок дремали продавцы, — им снились покупатели. Все было, как прежде. Но люди были уже не те.

Он как будто видел их всех впервые.

«Ну как, Ларри?» — и пауза. Он не хотел быть с ними таким натянутым и вежливым, но они заставляли его. Разговаривали с ним, как с чужим. Ларри почувствовал, что никогда не знал их по-настоящему. Его не было, а они жили своей жизнью, как будто это не имело никакого значения. Даже дома, казавшиеся раньше приветливыми и надежными, — именно потому, что они остались такими же, как прежде, — были ему теперь ненавистны; они заодно с этими хитрыми, наглыми лавочниками, которым наплевать — есть он или его нет. И как это он раньше не замечал, что у них за рожи, — у старика Порсона три подбородка, а у Макинтоша усы стали совсем желтыми от табака, и к пальцам прилипли кусочки мяса.

Ларри был рад снова увидеть полицейского О’Рейли. И хотя он вдруг почувствовал себя мальчишкой, которого выпороли, хотя О’Рейли тоже сказал: «Больше не возьмешься за старое, Ларри», — они понимали друг друга. Фараоны все были такими. Почти каждый держался так, словно он твой папаша. Но это не мешало им быть твердыми, как камень. Это бесит, но ты знаешь, что с ними шутить не приходится; а они то же самое знают про тебя, и поэтому вы понимаете друг друга. Говоря с ним, не чувствуешь себя дураком оттого, что ты был в Берстале. С ними можно разговаривать.

— Не берись за старое, Ларри. Уж теперь, если что пропадет, я знаю, где мне искать! Но ты только не берись за старое, и мы с тобой прекрасно поладим.

— Дурак я, что ли?

— Погоди, с тебя еще собьют спесь.

— Ладно, ладно. Вот сделаю что-нибудь, тогда и читай мне проповедь.

И очень довольный собой, Ларри повернулся и гордо зашагал на почту — позвонить Сэму и Коре.

С Сэмом было легко. Вот кто совсем не изменился. Тот же неторопливый насмешливый голос, та же манера все превращать в шутку. «Надеюсь, мой дорогой, путешествие по Европе доставило тебе удовольствие». Путешествие по Европе — вот это здорово! Только Сэм мог так сказать. Но если уж на то пошло, то не ему бы говорить об этом. Самого чуть было не накрыли в ту ночь. О’Рейли еще доберется до Сэма, если только он не бросил это дело. Ларри не хотелось идти с ним на футбольную тренировку. «Хватит с меня на сегодня этих баранов, — думал он. — Уехать бы на мотоцикле с Корой куда-нибудь подальше». Но от Сэма так просто не отвертишься, — лучше уж отделаться сразу. Но только не пить. С этим кончено. Удастся ли еще уговорить Кору не ходить сегодня на танцы?

— Пойдем, ах, черт побери. — Ларри показалось, что она не очень обрадовалась, но ведь она всегда бывает сдержанна, когда говорит из конторы.

Ругань, которой разразилась его мать, когда он опоздал к обеду, привела его в хорошее настроение.

— Заткнись, — сказал он ей любовно. — Если не перестанешь меня пилить, я уеду обратно в Берсталь.

Она засмеялась, и они отправились вместе осматривать мотоцикл. У Ларри забилось сердце при виде машины, которая даже в этом темном, пыльном сарае блестела, словно серебряная. Ему вспомнились прогулки с Корой, жаркие летние дни у реки или на морском берегу, ночные поездки, когда он один несся по шоссе мимо убегающих назад изгородей, разрывая темноту светом фар. Он завел мотор и, когда вошел Сэм, уже сидел в седле, счастливый, как ребенок.

— Садись, — весело скомандовал Ларри, и они умчались, а мать, стоя в дверях, бормотала им вслед:

— Вот дурачье, молокососы.

Не успели они побыть на поле несколько минут, как Ларри подумал то же самое. Он так мечтал быть вдвоем с Сэмом, так много нужно было рассказать ему о том, что он видел и пережил «там», — так много, что никому, кроме него, не расскажешь. Весь этот год, когда что-нибудь случалось, он думал: «Не забыть рассказать Сэму». У него было такое чувство, будто он отбывает срок за двоих, — ведь Сэм был замешан в этом не меньше его. Ему хотелось сказать: «Слушай, Сэм, мне нелегко пришлось и кое-что я понял. Мы просто баловались, как мальчишки, которые воруют яблоки в чужом саду. Но это совсем не то, — во всяком случае, обернулось оно по-другому. Рано или поздно становишься взрослым, вот в чем дело. Пройдешь через то, через что мне пришлось пройти, и тогда начинаешь понимать. Видишь, кто тебе друг, а кто враг; и на поверку выходит, что друзей-то у тебя и нет. Это нужно испытать самому. Я через это прошел и знаю». Он хотел рассказать Сэму, что там с ним делали, и о парнях, которых он там встретил. «Слушай, Сэм, — хотел он сказать, — я теперь кое-что знаю. Я побывал в хорошей переделке, не хуже, чем на войне».

Но где там! Сэму было не до него. Он из кожи лез вон, развлекая приятелей. Может, хотел помочь ему на первых порах, а может, он просто набитый дурак. Ясно было одно — Сэм не хотел говорить с ним, не интересовался его рассказами. Ведь Сэм должен был сам пройти через все это, ведь по справедливости он тоже должен был сидеть, — а вид у него такой, словно он воды не замутит. «Если он еще раз скажет насчет путешествия по Европе, я дам ему в зубы», — подумал Ларри.

Сэм снова повторил свою остроту, и Ларри в бешенстве стал озираться, куда бы удрать. Но парни уже окружили его, жали ему руку, хлопали по плечу, как будто он был героем. Он уже сам шутил о путешествии по Европе. «Как бы не так! — подумал он. — В аду я был, вот где».

Сэм с его свисающими на лоб волосами, пронзительным бабьим смехом и ухмылкой во весь рот был еще хуже остальных дураков. Ларри вдруг захотелось рассказать им про Сэма. «Я из тех, кому не повезло — вот и попался, — сказал бы он, — только если бы некоторые из тех, кто сейчас скалит дурацкие зубы, получили что положено, они бы живо разучились гоготать».

Целый час, пока команда тренировалась, Ларри уныло слонялся возле поля в обществе Боба Вильямса. Правда, Боб все же не был таким, как остальные. Ларри казалось, что Боб относится к нему по-дружески. После их утренней встречи он чувствовал себя с ним более свободно, чем с другими. Боб просто рассказывал ему, что в прошлом сезоне команде было без него тяжело и что все очень рады его возвращению.

— А там тебе приходилось играть? — спросил он.

Господи! Что за идиот! Но с ним хоть можно было разговаривать. К концу игры Ларри уже чувствовал себя совершенно спокойным, как будто он был гостем, которого футболисты пригласили посмотреть игру. И как гость, обязанный поддерживать компанию, он отправился с ними в бар с твердым намерением выпить с Сэмом, угостить всех и уйти. Но потом чувство отчужденности прошло. Он вспомнил, что всегда был первым заводилой и коноводом среди ребят, которого уважали и слегка побаивались. Он выпил залпом несколько рюмок.

— Я мог сбежать, — похвастался он, — мы уже все подготовили, но кто-то слягавил. Мы знаем, кто это сделал; ребята еще доберутся до него. Они сведут с ним счеты.

— С ними, видно, лучше не связываться, а, Ларри?

— Вот именно. Любого с потрохами съедят. А ну, покажите, как вы рады, что я вернулся, — продолжал он. — Пусть каждый пожмет мне руку. Ставлю выпивку. Три виски каждому, кто пожмет мне руку, а кто откажется — изобью. Идет?

— Идет, Ларри, — зашумели они, окружая его.

Он пожал руку всей компании, потом бармену, потом каким-то незнакомым людям, которые рады были бы отказаться, но боялись, что он полезет в драку. Ребятам стало как-то не по себе. Это был прежний Ларри, безрассудный и дерзкий, как всегда, но все же что-то было не так. В том, что он швырял деньгами, угощал направо и налево, не было ничего необычного, но они знали, что это ему не по карману, и не хотели разговоров о том, как он, не успев приехать, попал из-за них в беду в первый же день.

Ларри и сам понимал, что получается как-то нескладно, но уже не мог остановиться. Все приятели стали расходиться под разными предлогами, и Ларри, которому Сэм окончательно опротивел, тоже отправился домой и до чая просидел в угрюмом молчании. Мать грызла его не переставая за то, что он уходит на танцы с Корой, но он знал, что на самом деле это из-за того, что он напился. От пива у него разболелась голова, его тошнило, и он чувствовал себя очень усталым.

Когда после чая Ларри поехал на мотоцикле к Коре, он был снова весел и уверен в себе. Услышав шум мотора, она вышла к воротам, и, обнимая ее, такую милую, теплую и юную, он почувствовал, что вознагражден за весь этот тягостный день, за мучительный год в Берстале.

— Ларри, Ларри, — все повторяла она, смеясь и плача у него на груди. — О Ларри, как долго.

— Значит, ты не сердишься за то, что случилось?

— Конечно нет, — сказала она. — Ведь ты больше не возьмешься за старое?

Он поморщился. Неужели и она заведет эту волынку, когда со старым покончено навсегда и он слишком дорогой ценой заплатил за все, когда любой дурак поймет, что это не может повториться?

— А твоя мать? — резко спросил он.

— Она хочет поговорить с тобой. Ничего особенного, просто поворчит немного — и ладно. — Она сжала его руку. — Ты не обижайся на нее, Ларри.

Мать Коры ворчала довольно долго.

— Послушай, Ларри, мы рады, что ты вернулся. Я надеюсь, это тебя кое-чему научило. Ведь ты больше не возьмешься за старое? Вот что главное. Я с тобой говорю прямо. Я не возражаю, чтобы ты виделся с Корой, если она этого хочет, но ты не должен больше приниматься за старое — говорю тебе раз и навсегда. И если ты бросишь шнырять по магазинам — этого еще мало. Ты должен перестать пить и скандалить. От тебя и сейчас несет виски, и я тебе прямо говорю — мне это не нравится. И еще мне не нравится, что не успел ты приехать, как являешься сюда потихоньку, в последнюю минуту, и тащишь Кору на танцы. Я не запрещаю ей идти с тобой, но мне это не нравится. Прямо тебе говорю.

— Послушайте, — сказал Ларри, — знаю я все это. Только и слышу теперь, что «не берись за старое, не берись за старое». Ладно. Я за старое не возьмусь, можете не беспокоиться. Я сказал матери, сказал О’Рейли, тетерь вам говорю.

— Что же, может быть, — сказала мать Коры. — Мотоцикл, я вижу, ты не продал, а на какие деньги ты сегодня пил?

— Выпил-то всего рюмку с Сэмом, — угрюмо ответил Ларри.

Ему вдруг захотелось оказаться «там» или по крайней мере поговорить с кем-нибудь из своих друзей «оттуда». Мать Коры с ее болтовней вызывала у него тошноту. Долбит все время одно и то же. Он перевел взгляд с матери на дочь и поморщился. А что, если Кора когда-нибудь тоже будет такой? И будет. Если приглядеться к матери, то увидишь, что эта та же Кора, только заплывшая жиром, в морщинах, с волосами на подбородке. А читать проповеди Кора умеет не хуже матери. И она туда же с этим «не берись за старое». Да и вообще — любит ли он ее?

На танцах он почувствовал, что если бы не любил ее, то мог бы возненавидеть. Зачем только она притащила его сюда, угрюмо размышлял он, прислонившись к дверному косяку, — знала ведь, что он не хотел идти. А уж если привела, то могла бы быть с ним немного повнимательней. Хорошо было только, когда он танцевал с нею первый танец, крепко прижимая ее к себе и кивая знакомым поверх ее головы с таким видом, будто ничего не произошло. Если бы этот дурак Вильямс не подошел к ним тогда, кривляясь, хлопая в ладоши и хихикая, как девчонка, все было бы в порядке. Они бы танцевали вместе весь вечер. Никто не имел права отбирать у него Кору, когда он только что вернулся. И Кора не должна была подыгрывать им и ставить его в глупое положение. И все-таки Боб танцевал с ней второй танец, а Сэм — следующий. Им всем очень хорошо и весело, а он стоит тут один, как дурак.

Теперь Кора танцевала с Сэмом под спускающимися с потолка цветными лентами, оркестр гремел, и она смеялась какой-то его глупой шутке.

Ларри стукнул кулаком о косяк и вышел из зала. Через несколько минут Кора пошла посмотреть, где он, и была очень ласкова и нежна с ним. Он стал уговаривать ее;

— Пойдем домой. Кора, от меня сегодня мало толку.

Она взяла его за руку:

— Нет, Ларри, не сейчас, еще слишком рано. Лучше бы танцевал, чем стоять здесь и дуться. Пойдем.

Она потянула его за рукав, но Ларри не уступал. Неожиданно он притянул ее к себе и стал осыпать поцелуями, потом обнял за плечи и повел к машине Сэма. Они сидели рядом, и все было, как прежде. Теперь все будет хорошо.

— Посмотрите на этих влюбленных голубков.

Голос Сэма прозвучал резче обычного. Он взобрался на заднее сиденье рядом с ними и стал угощать их джином. Ларри не смог отказаться. Они выпили несколько раз. Кора, опьянев, без умолку щебетала с Сэмом. У них было о чем поговорить — о том, что произошло за его отсутствие.

— Пойдем покружимся, — сказал Сэм. — Ты не возражаешь, Ларри?

Все трое пошли в зал, и Сэм быстро завертелся с Корой. Ларри угрюмо следил за ними. Танцуя, Кора то и дело смотрела в глаза Сэму и смеялась его шуткам. Один раз она вырвалась из его рук и, кокетничая, ударила его по лицу. Ларри остановил их.

— Пойду купить бутылку джина, — сказал он. — Скоро вернусь.

Прежде чем Кора успела что-нибудь сказать, он уже вышел на улицу. Затаенная ревность к Сэму смешалась в его душе с всепоглощающим желанием уйти, уехать — не важно куда, лишь бы уехать; сесть на мотоцикл и мчаться не останавливаясь, мчаться, пока он не сбросит с себя эту тяжесть.

Вместо того чтобы вернуться в город, он поехал по шоссе в обратную сторону. Стрелка спидометра прыгнула с пятидесяти на семьдесят, потом на восемьдесят, девяносто на поворотах и ревущие, опьяняющие сто десять на прямой. Машина казалась живым существом. Она исступленно неслась вперед, подбрасывая его на ухабах, как норовистая лошадь, наклоняясь вместе с ним на поворотах. Ветер развевал его волосы, обдавал лицо резким холодным дыханием. Острый луч, вырывавшийся из фары, рассекал темноту, и она рушилась направо и налево темным вихрем: столб и дерево, изгородь и выгон, дом и сарай, церквушка, школа, полоска реки.

Ночные бабочки, большие, словно птицы, появлялись и исчезали. Ничего не существовало, кроме ревущего мотора и воли, которая управляла им. Ларри засмеялся, проносясь мимо спящей фермы. Какие зеленые изгороди! А ветки на верхушках деревьев совсем темные и как будто застыли. Он и забыл, что на небе столько звезд и что они могут гореть таким ослепительным, ярким серебряным светом.

 

Бишопы подстрелили кроншнепа

Перевод М. Юфит

Волны разбивались на рифе, закипая белой пеной, но к мысу подступающий прилив докатывался уже спокойно. Море простиралось до самого горизонта, словно синее знамя, чуть трепещущее на ветру. Между входом в бухту и рифом рыболовы на двух-трехмоторных лодках беспрестанно вытаскивали свои удочки, насаживали новую наживку и снова забрасывали их в воду, хотя никто, казалось, не поймал еще ни одной рыбы. Со стороны острова Терн, скрытого за горизонтом, показалась стайка кроншнепов. Темные и быстрые птицы стремительно приближались к лодкам и рыболовам на мысу, потом повернули к северу, вдоль полосы бурунов.

Мистер Бишоп оглянулся на сына:

— Ну вот. Лекс, — сказал он, — вот и кроншнепы. Среди рыболовов, сидевших на скалистом выступе, отец выделялся так же, как был незаметен мальчик. Мистер Бишоп расположился на самой крайней точке мыса, где лучше всего клевала рыба. Он пришел сюда задолго до прилива, боясь, как бы кто-нибудь другой не захватил этого местечка. Длинные тощие ноги с красными от загара коленями, сутулые плечи, новая соломенная шляпа, недостаточно поношенный «старый костюм»— все это отличало его от остальных. И поза мистера Бишопа, сгорбленные плечи, взгляд, решительно устремленный на море, ясно давали понять, что никто не смеет посягнуть на его уединение. Хотя на самом деле он был настроен добродушно, но каждого, вздумавшего попросить у него наживку, испугала бы суровость его лица, — годы преподавания скучной истории бестолковым школьникам заморозили его до того, что оно стало казаться высеченным из мрамора.

Эти коротко подстриженные волосы, длинный череп, правильные черты лица и тонкие изящные губы, так же как и его профессия, заставляли знакомых Бишопа смотреть на него, как на человека другого столетия — эпохи гонений на протестантов в Голландии или войны против короля Карла. Те, кто случайно замечал, как мигают за стеклами пенсне его близорукие глаза, смущались, словно эта обыкновенная слабость зрения была какой-то позорной тайной. Мистер Бишоп сознавал свою обособленность и временами сожалел о ней; поэтому, делая уступку своим ближним, он курил трубку, однако по неопытности пользовался столь огромным чубуком из вишневого дерева, что это производило неприятное и смешное впечатление. Бишоп набивал трубку так, словно упаковывал дорожный сундук, готовясь к длительному путешествию.

— Ну вот. Лекс, — сказал он. — Вот и кроншнепы.

— Ох, если бы у меня было с собой ружье. Вдруг они пролетят над нами! — заволновался мальчик. — Сходить мне за ним, а, папа?

Он возбужденно и нетерпеливо смотрел на отца сквозь очки в роговой оправе.

— Ничего не выйдет, Лекс. Кроншнепы видят нас и не подлетят близко…

— А как же завтра? Нам придется прятаться?

— Ольсен говорит, что мы выкопаем траншею на отмели, — ответил мистер Бишоп. — Это что-то совсем новое. — В его голосе была ирония, он хотел сказать, что в погоне за новыми впечатлениями есть что-то детское и пошлое.

Лицо мальчика исказилось — он набирался мужества, чтобы высказать вслух давно мучившую его мысль. Он даже начал заикаться:

— Мма-ма говорит, что убивать их жестоко.

Мистер Бишоп поморщился, а затем лицо его стало еще более суровым, еще более неподвижным.

— Нечего разводить нюни. Лекс, — упрекнул он сына. — Я же объяснил тебе, когда дарил ружье: им надо пользоваться только для добывания пищи. Кроншнепы пойдут на жаркое. Во всяком случае, когда живешь в Риме, нельзя не поступать как римляне…

«Одни только проповеди, с тех пор как папа решил купить мне это ружье, — горько подумал Лекс. — Не целься в людей (словно я сам этого не знаю), не перелезай с ним через заборы, не стреляй певчих птиц, не хвастай подарком перед мальчиками, потому что по закону тебе еще рано Владеть ружьем. Не делай того, не делай этого!»

Он с обиженным видом стал смотреть на море.

«Действительно, как-то совестно охотиться на кроншнепов, — подумал мистер Бишоп. — Такие изумительные путешествия! Вылетают из Сибири, пересекают весь океан, а потом, когда они откормятся у берегов Новой Зеландии, начинается их массовое истребление! Охота с автомобилей на побережье! — Ему захотелось, чтобы завтрашняя экспедиция окончилась неудачей. — Но с другой стороны, жизнь жестока, — утешал он себя. — Человек — хищное животное. — И, представив себе утреннюю зарю и четкий звук выстрелов, он ощутил радость. — Ничего, Лекс тоже приободрится, когда наступит час охоты».

Мистер Бишоп разжег свою огромную трубку, словно совершая аутодафе. Чувствуя, как натягивается леска, когда передвигалось грузило или медленно прокатывалась зеленая волна, он был счастлив. Он смотрел на игру волн и белоснежные дворцы в вышине, с восхищением глядел на мелкие ракушки, которые, как семечки В подсолнечнике, теснились на скале у его ног, и на раковины побольше, лежавшие у самой воды. Водоросли, казавшиеся красноватыми в зеленой воде, изящно колыхались, подчиняясь вечному танцу океана.

Мистер Бишоп повернулся к сыну, чтобы поделиться с ним своими грезами. Мальчику при каждом ударе грузила все время казалось, что у него клюет; он снова вытащил удочку, чтобы сменить наживку, и запутал леску. Теперь он дергал ее в полном отчаянии, боясь позвать на помощь. Мистер Бишоп собрался было прийти на выручку сыну, но в этот момент почувствовал, как сильно дернулась его собственная удочка. Он вскочил, уперся ногами потверже и стал методически подтягивать лесу, подсекая, когда рыба начинала биться слишком сильно. Под водой чешуя окуня мерцала бледным золотом, а когда Бишоп вытащил рыбу на скалу, она засверкала бронзой, розовыми переливами и серебром.

— Ох, и красотка же! — воскликнул у него за спиной Ольсен. — Вам повезло, мистер Бишоп.

— Да, Ольсен, — согласился Бишоп, умеряя свой восторг. — Неплохая рыбка! Первая за всю ловлю. — «Сегодня никому еще не удалось поймать окуня», — подумал он, торжествуя, и добавил вслух: — Ну а как насчет кроншнепов, а? Постреляем завтра?

— Ладно, — не глядя, буркнул Ольсен, снимая окуня с крючка под внимательным взглядом мальчика, — я пришел договориться с вами, мистер Бишоп. Мы отплываем пораньше, если вам это по душе.

Он швырнул рыбу в лужу на выступе, так что взлетели брызги.

— Прекрасно, — весело сказал Бишоп. — Вы только назначьте час, а мы будем готовы. Лекс тоже пойдет. Ведь у него новое ружье.

— Так у тебя есть новое ружье? — спросил Ольсен мальчика. — Леску запутал? Ну, это мы сейчас наладим…

Пальцы огромного человека ловко засновали среди спутанных петель. Он охотно помогал мальчику, потому что жалел его, такого застенчивого и беспомощного. Он был привязан к мистеру Бишопу, уважал его как джентльмена и культурного человека. Швед по рождению, с крупным обветренным, загорелым лицом, Ольсен провел свою жизнь на кораблях и в море. Какая-то тайна, которую он сам теперь вряд ли помнил, существовала в его прошлом: то ли пьяная драка, то ли женщина, то ли крушение, произошедшее по его вине. Он был просто Ольсен-лодочник. Признанный знаток приливов и отливов, погоды, рыб и птиц, капризов лодочного мотора и глупых прихотей туристов, он вел идиллическое существование на лоне природы, нанимался возить приезжих, сдавал внаем свой катерок, ловил рыбу на продажу и служил почтальоном для поселенцев, живших на дальнем конце бухты. Подобно медленно приливающей волне, наползающей на илистый берег и скользящей между зеленоватых свай пристани, Ольсен никуда не спешил и всегда был чем-то занят. Его упорное желание быть полезным во время рыбной ловли несколько обременяло мистера Бишопа, но он не протестовал, потому что благодаря этому он чувствовал себя чем-то вроде феодального сеньора.

Пока швед возился с удочкой. Лекс смотрел, как в луже плескалась и билась рыба, а когда леска была распутана и снова заброшена в воду, вернулся и, благодарно взглянув на Ольсена, взял удочку из его больших красных рук.

— Значит, условились, мистер Бишоп. В шесть часов я приду за вами, — сказал Ольсен и зашагал прочь.

Они услышали шум мотора задолго до того, как в утреннем тумане показался катерок. Но пока они пили чай, который Ольсен вскипятил на примусе, бухта засияла золотом, как пшеничное поле. Был час отлива, и обнажившееся илистое дно поблескивало на солнце. Одинокая чайка сверкала в лучах зари, как волшебная птица. Ружейные стволы были холодными, но утреннее солнце уже пригревало лицо и руки охотников.

— Прекрасный денек для охоты, мистер Бишоп, — сказал Ольсен.

Учитель курил трубку, наслаждаясь окружавшим его миром из золота и хрусталя. Он серьезно кивнул в ответ. Лекс внимательно разглядывал мальчишку-оборванца, которого взял с собой Ольсен. Мальчишка потрогал мелкокалиберку Лекса со смешанным выражением зависти и пренебрежения.

— Что, Дик, в первый раз такую штучку видишь, а? — протянул Ольсен.

— Мне нравятся большие ружья, — ответил паренек. — От такого мало толку.

Лекс перегнулся через борт и опустил пальцы в воду. Она оказалась неожиданно теплой.

Оба, и отец и сын, растерялись, когда Ольсен, как им показалось, где-то посреди моря выключил мотор и бросил якорь.

— Отсюда до отмели пойдем в шлюпке, — объяснил лодочник. — Дик отведет ее обратно и вернется за нами, когда со всем будет покончено. Эти птицы не подлетят близко, если заметят что-нибудь подозрительное.

Весла, с всплеском погружаясь в воду, рассыпали вокруг сверкающие капли. В воде виднелась коричневая отмель, образовавшаяся из миллионов ракушек. Под ногами людей затрещали кремовые и золотистые скорлупки. Это был крохотный островок из живых моллюсков и пустых ракушек; его пологие склоны терялись в мелкой воде, и там тоже не было видно ничего, кроме ракушек.

Ольсен взял лопату и вырыл три ямы. Под лезвием лопаты раковины неприятно хрустели. Шлюпка, на которой Дик плыл к скрытой туманом моторке, была уже далеко. Когда морская зыбь заплескалась о берег их маленького острова. Лекс испуганно посмотрел на вход в бухту. А что если придет большая волна? Что они будут делать когда начнется прилив? Что, если Дик заснет и не поспеет им на выручку?

— Да, Ольсен, если катер затонет, нам будет далековато плыть до дома, — пошутил мистер Бишоп.

Он, так же как и Лекс, чувствовал себя человеком, попавшим на необитаемый остров. Как спокойно все кругом! Отмель, мелкая зеленая вода, бухта, затянутая туманом, и полная тишина, которую нарушали только волны, шуршавшие по раковинам.

— Не тревожьтесь, мистер Бишоп! — успокоил его швед; и мистер Бишоп пожалел, что заговорил.

Они услышали звук далеких выстрелов.

— Это стреляют на берегу, — сказал швед. — Они пригонят птиц в бухту. Нам пора прятаться.

Вода просачивалась в углубления, вырытые шведом, и только усилием воли можно было заставить себя лечь прямо в одежде на мокрые раковины. Теперь, когда их глаза были на уровне волн, начинало казаться, что море сейчас поглотит их островок. Лекс с ужасом смотрел, как в нескольких шагах от него проплывала акула. Но вскоре он забыл про страх, поглощенный, как и взрослые, волшебным зрелищем. Большой окунь, такой огромный, что его спинной плавник торчал из воды, словно парус, жадно пожирал моллюсков. Он расшвыривал ракушки, а потом взмывал кверху. Твердые челюсти работали, как щипцы для орехов.

На фоне бледных раковин тело рыбы отсвечивало розовым, а лиловый с зелеными пятнами плавник сверкал на солнце, переливаясь всеми цветами радуги, как крыло бабочки. Спокойно и грациозно окунь проплыл мимо них. И сразу же стремительно промчался косяк сельди, как будто по изумрудной поверхности мелководья забарабанил град.

— Свободно можно было бы подстрелить его, — сказал Лекс, подражая взрослым.

Над насыпью из ракушек, окружавшей яму, показались очки мистера Бишопа. Он холодно заметил:

— Выстрел вспугнул бы кроншнепов…

У него затекли ноги, одежда отсырела; он чувствовал, что выглядит смешно, а вид дрожащего, посиневшего от холода сына еще больше усилил его раздражение.

— Смотрите! — шепнул Ольсен. — Вот они!

Кроншнепы, штук пятьдесят, темной фалангой быстро приближались с моря. Тут мистер Бишоп заметил, что туман рассеялся. Валы, разбивавшиеся в кремовую пену на рифе за защитной стеной мыса, казались высокими, как горы. Он вспомнил, как тихим летним вечером, много лет назад, впервые увидел летящих из Сибири птиц, похожих на темные звезды. Шум их трепещущих крыльев звучал в сумерках как мелодия — высокая, хватающая за душу, несмолкающая.

Увидев людей, кроншнепы молниеносно повернули над их головами назад. Выстрелы грянули одновременно, и одна птица, словно пловец с высокого трамплина, вдруг ринулась вниз.

Ольсен, по колено в воде, пошел подобрать дичь.

— Это мальчик подстрелил! — ликовал он, возвращаясь и размахивая обвисшим безжизненным комочком. — Хороший выстрел, мальчик!

— Да, это ты подстрелил ее, Лекс! — подтвердил мистер Бишоп.

Лекс кусал губы. На глазах у него выступили слезы.

— Нет! — крикнул он. — Нет!

— Конечно ты, — стал одобрять его Ольсен. — Я же видел, как ты целился.

Лекс разрывался между желанием угодить отцу и великану-шведу и угрызениями совести.

— Они летели так быстро, — не выдержал он. — И сразу повернули. Это было очень неожиданно. Я не успел выстрелить. — Он посмотрел на блестящий синеватый ствол ружья, которое ему подарил отец.

Птицы больше не прилетали, и скоро пришло время вернуться домой. Когда они добрались до катерка, прилив уже покрыл островок и водная гладь распростерлась до самого серо-зеленого берега. Не очень расстроенный, потому что он все-таки ездил пострелять кроншнепов, Лекс сидел молча, пока катерок, стуча мотором, возвращался домой. Лекс проголодался и с удовольствием думал о предстоящем завтраке. Мистер Бишоп курил свою трубку, слушал, как журчит вода за кормой, и рассеянно кивал или мычал в ответ на извинения Ольсена, который перемежал их рассказами о прежних удачных охотах.

— Но все-таки, мистер Бишоп, один кроншнеп у вас есть, — сказал швед, вручая ему птицу, когда они пристали к молу.

«Черт тебя побери! — сердито подумал Бишоп, проникаясь сочувствием к сыну. — Ведь ты очень хорошо знаешь, что сам его подстрелил».

 

Он один забыл об этом

Перевод Е. Элькинд

Над прозрачной лагуной на гладком камне сидел темнокожий мальчик, лениво глядя, как в мелкой воде у берега, охотясь на стайку макрелей, стремительно носятся чайки. Падая камнем на воду, чайки дробили ее на груды алмазных осколков и наполняли воздух тонкими злыми криками. Вдали с гулким грохотом разбивались о края рифа огромные пенистые валы, а у ног мальчика вода вскипала и шипела на мелкой гальке, клокоча и всасываясь в углубления, ни на минуту не устанавливаясь, ни на минуту не умолкая. За спиной его, на другом конце ослепительно белой дороги, городок уже задремал в грозном золоте полуденного зноя, жизнь в нем совсем замерла.

Темнокожий мальчик не знал ничего, кроме этого рифа, песчаного берега, этого моря и городка, и был вполне счастлив, когда, окончив работу в гостинице, подолгу смотрел, как подходят люгеры, как из-за края света над морем поднимаются большие облака.

Сзади послышался легкий шум, едва слышный шорох, похожий на шелест гуаны в траве, и он быстро обернулся. На песке стояла девочка и, задрав голову, смотрела на него. От блеска кораллового песка глаза у нее зажмурились, нос морщился, рот сжался в тугой розовый комочек. Он увидел, что кожа у нее светлая, золотистая, а на плечах под большой соломенной шляпой подпрыгивают льняные кудряшки.

— Здравствуй, мальчик, — сказала она весело, — ты там корабли видишь?

Темнокожий мальчуган соскочил с камня и остановился перед ней.

— Нет, — ответил он серьезно, — кораблей нету. Только люгеры, и то иногда.

Он говорил без акцента и именно так, как говорили в местной гостинице и в почтовой конторе, говорил языком мисс Беллы, Боба Мэйо и почтальона Дэна. Если не считать случайных путешественников, иногда ночевавших в гостинице, другой речи он ни от кого не слышал. Любому взрослому на месте этой девочки показалось бы странным, что эти привычные английские звуки произносят такие толстые и темные, как спелая слива, губы.

— А там, где я жила, кораблей было много. — Она нагнулась, подняла пустую раковину и, приложив ее к уху, на мгновение чутко прислушалась к шепоту струй, вздохам ветра, ко всей трепетной призрачной жизни звуков, которую вдохнули сюда волны. — Я ведь из Перта. А ты откуда?

Темнокожий подросток слегка нахмурился. Он сам не знал толком, откуда он. Он и не мог это знать, никому не пришло в голову рассказать ему, что двенадцать лет тому назад почтальон поселка принес в зловонном свертке тряпья что-то смуглое, поблескивающее глазенками, и положил на кухне гостиницы «Ройял» — единственного постоялого двора на сотни миль этого пустынного северо-западного побережья. Нашедший его Дэн был холостяком и потому принес его мисс Белле.

— Ух ты, карапуз какой, — проговорила она, когда Дэн опустил темнокожего малыша на прохладный линолеум пола. — Это что же, Дэн, он или она?

— Парнишка. Иду мимо болота, а он орет во все горло, надрывается прямо. Уж не знаю, крокодил, что ли, съел мать, ни одного черномазого рядом не было. Ну, я и взял, не оставлять же его там.

— Само собой. Сколько ему, Дэн, как по-твоему?

— Да кто его знает, — почтальон, сняв широкополую войлочную шляпу, почесал затылок, — годочка два, думаю, будет. Дай ему сладенького, Белла.

Мисс Белла направилась к холодильнику.

— Что ж ты с ним делать-то будешь? — спросила она.

— А что с ним делать? Пусть поживет на почте, пока черномазые не хватились.

— Что ж, это, пожалуй, можно… А как ты его назовешь?

Дэн задумчиво поднял глаза к потолку и вдруг увидел на шкафу бутылку.

— Бренди, — сказал он с сухим смешком. — Что, разве плохо? Бренди Смит!

— Сойдет, — сказала мисс Белла, поморщившись. — Все равно это имя к нему не пристанет, долго он здесь не пробудет.

Но черномазые так и не хватились своего ребенка, и он остался у Дэна, помогал ему чем мог в конторе, а когда подрос, колол дрова или подметал бар в гостинице. Шли годы, а мальчик не сознавал, что в его жилах дремлет кровь тысячи поколений кочевников.

Он снова нахмурился, но девочка уже забыла о своем вопросе. Отодрав ногтем от скалы ракушку, она сказала то, что всегда говорят дети, завязывая знакомство:

— Меня зовут Шейла, а тебя как?

— Бренди, — сказал темнокожий мальчик.

Она рассмеялась звонко, заливчато, и кружившая над водой чайка метнулась в вышину.

— Да разве это имя? Бренди — это же пьют!

— Меня зовут Бренди, — настаивал он добродушно. — Меня так Дэн назвал. Знаете, Дэн, который на почте. А вы теперь будете в гостинице жить? Вы дочка мистера Боба? Из Перта?

— Ну да. Я там в школу ходила, я только в прошлую субботу приехала. А на пляж я каждый день прихожу. Почему я тебя не видела?

Мальчик показал рукой в сторону, горизонта.

— Я был на люгере, — коротко пояснил он. — Три дня.

— Ой, неужели ты моряк? — еще больше заинтересовалась она. — Ты и плавать умеешь?

— Конечно. Глядите! — Он помог ей вскарабкаться на камень и, не задумываясь, стянул с себя джемпер. Кожа под ним была глянцевито-черная, лоснящаяся и гладкая; на спине и боках, когда он закинул руки, упруго перекатились уже начавшие крепнуть мускулы. Он прыгнул, девочка следила за ним затаив дыхание. В прозрачной воде хорошо видно было, как его темное тело, причудливо изломанное и словно растекшееся под водой, проворно заскользило по дну между камнями, будто большая черная рыба. Он то совсем пропадал из виду в густой тени какого-нибудь грота и потом снова выплывал на свет, то неторопливо поворачивался на спину и пускал большой, звучно лопающийся на поверхности пузырь воздуха. Неожиданно его черная голова, опять вынырнула на солнце, рассыпая во все стороны сверкающие капли. Он тряс ею и широко, радостно улыбался.

— Ой, Бренди, какой же ты молодец!

Девочка в восторге захлопала в ладоши, светлые локоны на плечах у нее заплясали. Бренди громко засмеялся, повернулся в воде, как тюлень, лениво поплыл назад и, легко вскарабкавшись на камень, улегся около нее на припеке.

— Вы кошачий глазок любите? — спросил он, засовывая руку в карман своих стареньких трусов защитного цвета.

— Кошачий глазок? А что это?

Приподнявшись, он достал из кармана горсть мелких, облепленных водорослями ракушек и сел.

— Вот глядите, — сказал он, поднося одну из них прямо к ее коротенькому носу. — Вот он, вон синенький.

Теперь и она видела крошечную пуговку голубоватой эмали, прилепившуюся у входа в раковину. Бренди поддел пуговку длинным ногтем, и она упала в подол к Шейле. Девочка взвизгнула от восхищения.

— Какая прелесть! Я из них бусы сделаю. Достань еще таких.

Темнокожий мальчуган ухмыльнулся, бесшумно соскользнул с камня и скрылся под водой. Время от времени он появлялся и, глотнув воздуха, опять надолго исчезал. Шейла, как зачарованная, следила за каждым его движением и громко хлопала в ладоши, когда черная рука высовывалась из воды, чтобы положить на камень новую горсть ракушек. Когда рядом с девочкой выросла целая груда сверкающих голубых пуговок. Бренди вскарабкался на камень и уселся возле нее, глядя, как бережно заворачивает она их в платок и прячет под выступом камня. Когда она снова подняла голову, он сказал нарочито небрежно:

— Я тут одну пещеру знаю, хотите — покажу?

И началось это восхитительное путешествие по рифу. Над каменным дном в неглубоких озерцах лениво покачивались пунцовые и зеленые флажки водорослей, актинии в неподвижной воде раскрывали свои жадные сизые губы, чуть заметно двигали длинными алыми иглами морские ежи, из-под ног детей испуганно рассыпались в стороны маленькие разноцветные крабы, а под выступами скал лежали раковины всех форм, цветов и размеров, и в крапинках, и с шипами. У иных изнанка отливала зеленоватым перламутром, у других из полураскрытых створок выглядывали бусинки глаз и пара тонких, изящно выгнутых клешней. День был весь напоен солнцем и свежим солоноватым ветром, далеко за краями рифа море, словно огромный распущенный хвост павлина, касалось бескрайней синевы неба. Кричали кружившие над водой чайки; большие черные, будто лакированные, гагары, расправив крылья, сушили их, сидя на камнях. Мерцал опаленный зноем пляж, и уста белевшего в лощине городка тихо прикрыл рукой полуденный сон.

— Шелли, где ты пропадала? Уже обед скоро! — накинулась на нее мисс Белла, как только девочка из раскаленного двора шагнула в прохладный полумрак кухни. Мисс Белла месила тесто. Мэйо стоял возле нее. Она в упор глядела на девочку, силясь сдуть со лба выбившуюся прядку седых волос.

— На пляже, мисс Белла. — Шейла подскочила к столу, протянув пунцовые флажки водорослей. — Папа, здравствуй! Смотри, какие…

— С кем ты была, Шейла? — перебила ее женщина.

— С Бренди. Он все места знает, он мне крабов ловил и все показывал. Мы ходили в пещеру, он сказал, что всегда будет приходить на берег, когда я буду там.

— В пещеру?.. — мисс Белла метнула сердитый взгляд на отца девочки и процедила со злобой, растягивая каждый слог: — Ты понимаешь, дурак? — Потом обошла стол и встала перед Шейлой. Боб Мэйо следил за ней глазами, затем беспокойно перевел взгляд на девочку, — та смотрела на подходившую женщину почти со страхом. «Все-таки следовало продать гостиницу и уехать к ребенку, — подумал он. — Ведь я совсем ее не знаю, не знаю, как с ней говорить и что ей нужно».

Но он прекрасно понимал, что не сумеет жить вдали от маленького душного поселка, от прерывистого гула прибоя и сверкающего на солнце прибрежья, уходящего в бесконечную даль, — туда, где море, песок и небо сливаются в зыбком горячем мареве. А разве мог он отказаться от разговоров с погонщиками из далеких бескрайних равнин, оттуда — из-за красно-бурых хребтов, простершихся к востоку от городка; с одержимыми золотоискателями, побывавшими в самой глуши и так серьезно рассказывающими о затерянных жилах в укромных ущельях, где золото кусками выступает из породы и от туземцев можно спастись только чудом; с искателями жемчуга, которые иногда бросали якорь в этой бухте, спасаясь от шквалов, неожиданно налетающих на суда у этих пустынных предательских берегов… Вечерами они сходились в баре и при мигающем свете фонарей чертили пальцем на залитой пивом стойке грубые карты своих походов, доставали маленькие самородки, наполненные золотым песком банки из-под табака, круглые белые радужные жемчужины; и разговоры затягивались далеко за полночь. А за стенами, дробно бил о края рифа прибой, и мягкую темноту ночи пронзал каскад больших желтых звезд, рассыпанных по бархату неба. Без всего этого жизнь превратилась бы для него в тягостное прозябание.

Подойдя к девочке, мисс Белла вытерла измазанные тестом руки и взяла большую раковину.

— Ее надо приложить к уху, тогда слышно море, — радостно закричала Шейла, взволнованная тем, что делится этим открытием. — Вы только послушайте, там ветер шумит, волны!

Мисс Белла взглянула в сияющие глаза девочки, улыбнулась, поднесла раковину к уху и в сумрачной кухне услышала ропот моря. Потом вздохнула и, помолчав, сказала:

— Шейла, не ходи на пляж с Бренди. Играй около гостиницы или иди, когда он работает. С ним ты туда не ходи.

Мэйо недовольно пожал плечами.

— Честное слово, Белла, он же хороший парнишка!

Она оборвала его сердитым взглядом.

— Ты слышишь, Шейла, что я говорю?

Девочка растерянно посмотрела на взрослых.

— Но почему, мисс Белла? Бренди так плавает, он все умеет. Он мне ракушки такие достал… Ой!

Девочка вдруг осеклась, лицо ее выразило отчаяние.

— Что? Что такое? — В голосе женщины была необычная тревога и настойчивость. — Да говори же!

— Мои пуговки — кошачий глазок. Я же их на камне оставила!

— Ах, вон что! — Женщина сказала это с нескрываемым облегчением, отводя глаза под торжествующим взглядом Мэйо. — Ты сходишь за ними в другой раз, когда не будет Бренди.

— Но почему, мисс Белла? — Девочка чуть не плакала. — Почему, когда не будет Бренди?

— Ну мало ли что! Обидеть может, — уклончиво сказала женщина, а Мэйо что-то проворчал, досадливо качая головой, — толкнет тебя, отнимет и кошелек. Черномазому нельзя доверять.

Черномазому? Девочка недоумевая посмотрела на нее, потом на отца. Для нее Бренди был просто Бренди. Он нырял с камня и, как большой лохматый пес, вылезая из воды, весело тряс своей черной курчавой головой; он добывал голубые пуговки, ловил крабов и показал ей пещеру. И, озадаченно сморщив лоб, она сказала:

— Но ведь я не беру с собой на пляж кошелек.

Мисс Белла потеряла терпение.

— Берешь или не берешь, — резко крикнула она, — а с Бренди ты на берег больше ходить не будешь. Ты слышала? И все. Убирай со стола свои раковины, и чтоб я больше об этом не говорила. Убирай живей!

Девочка со слезами на глазах бросилась из кухни. Взрослые молча проводили ее взглядом. У себя в комнате Шейла похныкала немного, а потом принялась выкладывать узор из раковин и водорослей на кровати и успокоилась. Понемногу радостное настроение утра опять овладело ею, и песенка волн, спрятанная в раковине, помогла ей забыть все угрозы мисс Беллы.

Поспав после обеда, Шейла прокралась на кухню. Там было прохладно и темно. Жалюзи были спущены, мисс Белла отдыхала наверху. Девочка сняла с гвозди свою шляпу и выбежала на залитый солнцем двор. День был как чистая страница, она могла написать на ней все что захочет. Золотые предзакатные часы казались вечностью — до чая можно было обойти весь свет. В хлеву за гаражом из песчаника бродил в одиночестве поросенок, и, сморщившись от запаха хлева, она стала от нечего делать кидать в него камешки. Поросенок бросился на загородку, и в радостном возбуждении девочка отскочила, словно спасаясь от опасности. Потом, присев у порога кухни, собрала несколько алых плодов перечного дерева и вдруг со свойственной ребенку упрямой решимостью сделала то, что собиралась сделать с самого начала. В доме было совсем тихо, во дворе и на белеющей за калиткой дороге не было ни души. Кинув взгляд на окно мисс Беллы, она прошмыгнула в калитку и побежала к пляжу.

Темнокожий мальчик у лагуны легко соскочил с камня на песок и остановился в ожидании.

— Бренди, — без всяких предисловий сказала она, подбегая, — что значит черномазый?

— Не знаю, — неуверенно сказал он и, повеселев, добавил: — Смотрите, мисс Шелли, что я вам достал. — Он наклонился, взял с каменного выступа захватанный бумажный сверток и протянул его девочке. — Глядите скорей!

Шейла развернула бумагу и замерла от восхищения. В бумаге была маленькая раковина жемчужницы, острые края ее были сточены, перламутр внутри горел на солнце, переливаясь холодными красками моря.

— Ой, Бренди, какая красота! — сказала она еле слышно. — Всю жизнь я ее буду беречь. Ты это сам сделал?

Глаза чернокожего мальчика заискрились радостью, сверкающие зубы открылись в широкой улыбке.

— Ну да, я ее напильником подпилил. Что, нравится?

— Очень. — Она благоговейно завернула раковину в бумагу. — Спасибо. Мисс Белле тоже понравится.

— Я знаю, — глаза мальчика сияли. — Она ведь за мной ходила, как мать родная. Я тоже иногда живу в гостинице.

Девочка быстро взглянула на него, неожиданно что-то припомнив.

— Бренди, — сказала она, — мисс Белла послушала раковину, а после стала сердиться и не велела играть с тобой. Смешно, правда?

Темнокожий мальчик нахмурил тяжелый лоб.

— Почему? — спросил он.

— Она сказала, ты кошелек отнимешь. А это тоже смешно, я не беру с собой на берег кошелек.

Бренди отвернул лицо и посмотрел на играющее солнечными бликами море. Большие кроткие глаза его помрачнели, нависший лоб опять собрался в складки: он силился вникнуть в смысл ее слов. Мисс Белла… Когда он заговорил снова, голос его звучал глухо и резко:

— Зачем она это сказала? Я не ворую!

Шейла попятилась, приложив руку к губам.

— Бренди, — сказала она робко, — ты, значит, тоже на меня сердишься?

Он повернул голову и внимательно посмотрел ей в лицо. Понемногу глаза его потеплели, вид девочки вытеснил то, что никак не укладывалось в его сознании.

— Нет, не сержусь, мисс Шелли, — наконец сказал он. — Пойдем за кошачьим глазком, а? — И он улыбнулся, когда она, взяв его за руку, потянула к лагуне.

Они бродили по рифу, собирая раковины, крабов — все, что только нравилось девочке. День между тем клонился к вечеру, жара спадала. Бренди был просто неистощим на выдумки. Его глаза сияли, когда он следил, как она, нагнув белокурую голову, разглядывала подводные чудеса лагуны или самозабвенно загоняла в угол какого-нибудь краба или рыбку, стараясь их поймать. Вдруг девочка растерянно оглянулась.

— Ой, Бренди, мне надо идти! Ведь уже поздно. Мисс Белла опять рассердится!

— Ну, побежим наперегонки к дороге!

Он подождал, пока она, захватив шарф, раковины, водоросли и жемчужницу, с радостным визгом кинулась к дороге, и нарочно замешкался, чтобы дать ей уйти вперед.

Но тут, неожиданно споткнувшись, Шейла со всего размаха растянулась на камнях и, громко вскрикнув, схватилась за коленку. Вокруг, рассыпавшись, валялись голубые эмалевые пуговки, ослепительно сияла на солнце выпавшая из бумаги жемчужница, и капли крови трудно было отличить от красных водорослей, брошенных на песок. Сначала девочка тихонько всхлипывала, но, когда увидела кровь, широко раскрыла рот и, как собака, воющая на луну, издала громкий протяжный вопль, остановилась, чтобы перевести дыхание, и опять залилась ревом.

Приближаясь к берегу, мисс Белла услышала этот рев и замерла на месте, настороженно вытянувшись, словно принюхиваясь к ветру. Она мгновенно представила себе не девочку, а чернокожего Бренди, его темные глаза и волосы, толстые губы, гладкую, как атлас, кожу, все его крепкое тело подростка, уже почти юноши. Она выкормила и вынянчила его, она его даже любила… Но белая девочка — и чернокожий! И, коротко вскрикнув, не помня себя, она бросилась к берегу.

Бренди выскочил из-за скалы, держа за длинные клешни краба, помахивая яркой лентой водорослей. Увидев кровь, он бросил все это и опустился на колени возле девочки.

— Не плачьте, мисс Шелли, не плачьте, — забормотал он ласково, как не раз утешала его самого мисс Белла. — Смотрите, немножечко только содрали.

Осторожно наклонившись, он тронул ее колено своим темным пальцем. Ноготь на нем был длинный и выпуклый, как скорлупа ореха, и странно розовый, а кожа между пальцами — светло-шоколадная.

— Ну, будет, будет, — мягко говорил он. Белый завиток на загорелой шейке щекотал ему нос. Она повернулась, обхватила руками его шею и заревела, уткнувшись лицом в его вылинявший джемпер.

Рука Бренди нерешительно помедлила в воздухе, потом свободно и мягко легла ей на плечи.

— Не плачьте, не плачьте, — утешал он ее, — заживет.

Мисс Белла с белевшей неподалеку дороги увидела две фигурки на песке и остановилась, прижав руку к груди.

— Шейла! — взвизгнула она. Кружившие в бездонной синеве чайки ответили ей хриплым криком. Темнокожий мальчик смотрел, как она подходит, с трудом вытягивая из песка ноги, приподняв над дряблыми икрами черную юбку. Грудь ее тяжело вздымалась. Она остановилась в двух шагах от детей, лицо ее побагровело, на шее бешено заколотилась жилка.

— Ты! — хрипло бросила она ему. Ненависть и страх кипели в этом слове.

За спиной мальчика белизна песка незаметно вливалась в зеленоватый тон отмели, потом начиналась густая синь с ослепительно белым в том месте, где бились о черный риф пенистые буруны, а дальше, до самого края света, и еще дальше — безмерное вечное море. Соленый ветер и солнце ласкали их лица, чайки серебряными бумерангами падали на воду, взмывали в небо, опять вздымали брызги и снова поднимались в небо; на другом конце белой дороги горстка домиков городка, раскаленного послеполуденным зноем, сияла так, что больно было глазам… Но женщина видела только толстые губы, черные волосы, тяжелый выступ лба, растерянный взгляд темных глаз и черные руки на плечах девочки.

— Ты! — бросила она ему еще раз и, грубо дернув девочку за руку, поставила ее на ноги. — Ступай домой, Шейла!

Бренди нерешительно поднялся.

— Мисс Белла…

Она размахнулась и ударила его по лицу. Из губы потекла кровь. Мальчик застыл на месте, его пальцы медленно потянулись ко рту. Глаза женщины сверкнули.

— Черномазый! — закричала она срывающимся от страха голосом. — Поганая черная сволочь!

К испуганным глазам мальчика подступили непривычные слезы. При виде их рука ее тоже потянулась ко рту, она словно съежилась под своим черным платьем, пристально глядя в лицо ему немигающим взглядом.

— Мисс Белла… — начал было он опять.

Не говоря ни слова, она повернулась и, таща за руку Шейлу, заковыляла по песку к дороге.

Черные пальцы Бренди наконец прижались к губе. Он тупо уставился на их обагренные концы, потом на темное пятно на песке, где запеклась кровь девочки. Вокруг невидимо носились тени миллионов поколений его предков, размалеванные глиной и кровью, в уборе из перьев, в глянце священного почечного жира. Беззвучно и тщетно взывали они к голосу крови, голосу сердца, искавшего и не находившего ответа. Но он был слеп. Он был глух. Он забыл. Крошечные крабы пробегали по его босым ногам, растаскивая пунцовые водоросли, которые он бросил, но он не двигался. Он стоял не отрывая глаз от дороги, по которой мисс Белла и девочка ушли к белым домикам городка.

 

Тепло против холода

Перевод Л. Чернявского

Я повстречался с этим огромным парнем однажды ночью, кажется зимой 1934 года. Я стоял у дверей лавки в захолустном городишке, милях в пятидесяти от ближайшего большого города, и ждал, не попадется ли попутная машина. Дождь лил как из ведра, и холод стоял собачий.

Я топал ногами, чтобы согреться, и проклинал лавочника. Это он уговорил меня поискать счастья в стороне от большой дороги. В этом поселке, уверял он, всегда найдется работа для живописца вывесок. За целый день я не получил ни одного заказа и теперь томился в этой дыре, — шансов поймать до утра проезжий грузовик у меня не было никаких. Правда, я не торопился, но когда надолго расстаешься с домом, то, приближаясь к родным местам, все больше и больше чувствуешь нетерпение.

В тот год я скитался по северо-востоку, писал вывески для магазинов. Лавочники были так же бедны, как я, и дела у меня шли из рук вон плохо. И все-таки, экономя на ночлеге, мне удалось сколотить несколько фунтов.

Я стоял под дождем и прикидывал, потратить ли несколько шиллингов на комнату в гостинице, или переночевать на товарной платформе у станции. И тут подкатил на старой легковой машине этот парень.

Он высунул нос из-под брезентового верха и спросил:

— Ждешь попутной в город, приятель?

Вздрогнув от неожиданности, я схватил свой старый чемоданишко, бросил его на заднее сидение, а сам уселся рядом с шофером.

Я видел, когда ехал сюда в поселок, что ты все машешь проезжающим машинам, — объяснил он. — И вот подумал: заберу его, если еще застану, на обратном пути.

Это был плечистый детина, не очень молодой, но и не старый. На нем было застегнутое на все пуговицы поношенное пальто, на шее шарф, на руках шерстяные перчатки, а старая шляпа была надвинута на самые глаза.

Не только он сам, но и его разболтанный самоход показались мне очень приветливыми. Машина была из той рухляди, какую можно приобрести за бесценок во время кризиса, а потом убивать каждую свободную минуту на то, чтобы поддерживать в иен жизнь. Косой дождь хлестал со стороны водителя, и я заметил, что он набросил на крышу машины второй брезент, чтобы уберечься от потоков воды.

— Большое спасибо, — сказал я.

— Не за что. Я ведь знаю, что значит мокнуть на проезжей дороге. Ты, видать, продрог, смотри не простудись. — Он перегнулся назад и взял с заднего сиденья коврик. — Вот, закутайся получше, — пробормотал он и снова круто повернул машину к правой обочине дороги.

«Дворник» работал только на одной половине ветрового стекла, лампочки в фарах были примерно в одну свечу. Мой спутник вел машину наклонившись вперед, напряженно вглядываясь в сетку косого дождя и крепко сжимая рулевую баранку.

— Больше всего опасайся простуды, — предостерег он тоном знающего человека. — Я еду в город к сестре, у нее занемог ребенок — инфлюэнца в тяжелой форме, должно быть простудился. Да и сам я, видно, что-то подцепил — проснулся вчера утром со страшным насморком.

Как бы в подтверждение своих слов, он вытащил из кармана пальто огромный носовой платок.

— Меня бог милует насчет простуды, — сказал я. — Со мной это редко случается.

— А вот со мной часто, — ответил мой спутник. — Только простуда у меня недолго держится.

— Ты что же, принимаешь патентованные лекарства или как?

— Еще чего! — воскликнул он с негодованием. — У меня от простуды есть собственное средство. Да и от других болезней тоже.

— Это верно, — поддержал я. — Мне кажется, лучше всего дать простуде самой пройти.

— Вот уж нет! Не советую, — возразил он серьезно. — От простуды бывают всякие… как их там… осложнения. Это дело опасное.

— Да, говорят, что микроб гриппа может вызвать и разные другие заболевания.

— Простуда — она больше от озноба, а не от микробов, если хочешь знать мое мнение, — сказал он внушительно.

Я где-то читал, что грипп вызывается микробами, но не был твердо уверен в этом. И потом — этот человек прихватил меня с собой по собственному почину. Я решил не настаивать на своем.

— Вот я и говорю: видно, напал на меня где-нибудь озноб, — продолжал мой знаток простудных заболеваний. — Проснулся вчера утром — нос весь распух и заложен, голова болит, как гнилой зуб, ломота во всем теле. Ну, я сразу пустил в ход свое старое средство.

Он достал носовой платок и мощно высморкался.

— Слышишь? Уже очищается. Мое средство никогда не подводит.

— Да, — вежливо поддержал я. — Видно, это хорошее средство, раз простуда проходит за одни сутки.

— Лучшего средства нет на свете. Вчера в обед говорю хозяину (я ведь уборщиком работаю в гостинице): «Схватил сильную простуду, говорю, хочу уйти пораньше, полечиться старым своим способом — натереться ворванью».

— Ворванью?! — воскликнул я.

— Ну, да, ворванью. — Мое удивление было явно приятно ему. — Вечером я позвал к себе одного дружка, и он меня всего растер. Потом я надел шерстяные кальсоны и шерстяную фуфайку и лег спать. Вся простуда вышла потом за ночь, и делу конец. Тут простое дело: тепло против холода, ничего больше!

Он свернул носовой платок и положил его в карман.

— Так… Тепло против холода, — проговорил я неуверенно.

— Ну, да. Тепло против холода, в этом вся соль, — заключил мой спутник.

— Понимаю, — повторил я. — Тепло против холода.

Я искоса поглядел в полутьме на моего соседа — он невозмутимо и сосредоточенно вел машину. Дождь по-прежнему швырял брызгами в ветровое стекло, вода просачивалась даже на щиток с приборами, грязь фонтанами летела из-под колес, когда старая колымага подпрыгивала на ухабах. «Странный тип», — подумал я.

— Некоторые принимают аспирин или пьют лимонный сок перед сном, — заметил я лениво, продолжая разговор.

— Аспирин не годится, — презрительно ответил мой спутник. — И всякие другие микстуры, которые расхваливают по радио. Тепло — вот главное. Все дело в тепле против холода, а в ворвани очень много тепла.

— Простая ворвань? — спросил я, озадаченный, и все еще не зная, смеяться мне или нет.

— Почти. Я добавляю эвкалиптовое масло, немного оливкового и еще кое-что — это все снадобья, в которых много тепла. Когда я работал в гостинице в Фернтри-Галли, — он сидел по-прежнему, наклонившись над рулем и зорко вглядываясь в дождливую ночь, — там часто останавливался один человек, коммивояжер фирмы каучуковых изделий. С ним был забавный случай. На передней веранде сидело много народа. Ночь была душная, все поснимали пиджаки. Делать мне было нечего, и я тоже пристроился в углу и слушал, как этот тип заливался соловьем. Форменный всезнайка. Он толковал насчет того, какое большое будущее у, каучука, и о всяких международных делах, и о скачках, мало ли о чем. Послушать его — профессор по всем наукам; хотя, думается, неплохой малый, только силен трепаться. Ну, ладно, на дворе сильно похолодало, все, вижу, надели пиджаки, кроме этого каучукового коммивояжера. Я подумал — парень обязательно схватит простуду, если не побережется.

— И что же случилось? — спросил я.

— Ясно, схватил простуду как миленький. Назавтра утром смотрю — нет его за завтраком. Поднимаюсь к нему в комнату, стучу. «Войдите», говорит. Я вхожу. Вижу — совсем плох. Стонет, охает, весь в поту, сморкается. «Что случилось?» — спрашиваю. «Не знаю, отвечает, но мне скверно». — «А помните, вы сидели ночью на веранде без пиджака? И не надели его, когда стало холодно, а?» — «Да, говорит, как будто так оно и было». — «В том-то и штука, — говорю я ему. — Но ладно, я вас поставлю на ноги». Тут я побежал вниз и принес мою ворвань.

— И что же, помогло? — поинтересовался я.

— Я тер его и тер, пока он с ног до головы не стал красен как рак. Когда я кончил, ему вроде стало лучше, но сам я выбился из сил. «Есть у вас шерстяное белье?» — спрашиваю. «Нет». Тогда я ему одолжил свое. «Хотите позавтракать?» — говорю. «Нет аппетита». — «Обязательно надо подкрепиться». И я принес ему двойную порцию яичницы с ветчиной. Через два дня он был здоров как стеклышко!..

«У этого типа не все дома», — решил я про себя.

— И знаешь, — продолжал он как ни в чем не бывало, — однажды я тем же способом — тепло против холода — вылечил одного человека от воспаления легких.

— Почему бы и нет? — пробормотал я, еле удерживаясь от смеха.

— Да, — сказал мой спутник гордо. — Этот малый тоже жил у нас в гостинице. Встал однажды утром с сильным ознобом. Его лихорадило и всего разломило. Я уложил его в кровать, мигом притащил мою ворвань и одел его в шерстяное белье. Он тоже не хотел есть, но я его заставил. Я ведь не верю этим врачам, когда они думают, что голодом можно выжить лихорадку.

— И он поправился?

— Еще как! Через пару дней вышел на работу.

— А ты уверен, что у него было воспаление легких?

— А как же. Воспаление легких, в точности. Я нескольким докторам рассказывал, какие у него были симптомы, и все они подтвердили: воспаление легких. Только не верили, что я его вылечил моим способом.

«И не удивительно», — подумал я. Я уже согрелся под теплым ковриком, и мне хотелось теперь узнать как можно больше о моем врачевателе.

— А первую помощь ты умеешь оказывать? — спросил я.

— Да, немного учился этому делу. Видишь ли, я уж лет десять во время спортивных сезонов работаю тренером в футбольных клубах. Могу вправить вывих, помочь при растяжении связок, сделать искусственное дыхание, когда парня сшибут с ног. Учился и растиранию тоже. Я массажист.

— Наверно, приятно заниматься всем этим?

— А как же. Это мое любимое дело.

— Тебе бы врачом быть, — заявил я.

Он посмотрел на меня с подозрением: не насмехаюсь ли я над ним.

— Быть врачом — хорошее дело, — ответил он, видимо решив, что я не собираюсь поднимать его на смех. — Лечить болезни, делать операции и тому подобное… Исцелять больных и раненых. В молодости как-то человеку не до этого. Да и учиться мне было не по карману.

— Да, очень жаль, — сказал я. Его искренность была трогательна. Но и сам я чувствовал, что мои слова звучат теперь вполне серьезно.

— Странное дело, почему это люди так боятся боли и крови, — продолжал он. — Случись какое несчастье, сразу поднимают панику и не знают, что делать, пока не явится врач. Я всегда имею при себе аптечку и мою ворвань тоже. Это все у меня там, под задним сиденьем…

Он не успел договорить, как в тусклом свете фар, прямо перед машиной, под струями дождя возникла фигура женщины. Мой спутник рванул на себя ручной тормоз и выскочил из машины. Мне же никак не удавалось отворить дверцу с моей стороны.

— Славу богу! Славу богу, что вы подъехали, — истерически кричала женщина. — Мой муж… Он умирает!

Машина перевернулась… Вон он лежит, там… Уже больше часа…

Наконец я справился с дверцей, сбросил с себя коврик и пошел сквозь дождь к тому месту, где мой спутник уже стоял на коленях перед распростертым мужчиной. Рядом, в придорожной канаве, лежала на боку сильно помятая машина. Женщина, по виду жена фермера, была уже не первой молодости. Платье на ней промокло до нитки, она дрожала всем телом и что-то истерически бормотала. Руки ее были выпачканы в крови, кровь была и на лбу, но, видимо, сама она при аварии не пострадала.

Я опустился на колени рядом с моим широкоплечим спутником. Он внимательно осматривал раненого при свете карманного электрического фонарика, который вынул из кармана. Мужчина лежал в луже крови и грязи, под головой у него было пальто жены. Было ясно, что он очень плох, потерял сознание, но слабо стонал и конвульсивно вздрагивал.

Как всегда при виде страданий и крови, мне стало не по себе, но мой спутник внимательно осмотрел пострадавшего. Он проверил пульс, выслушал сердце, ощупал раненого с ног до головы. Делал он все это уверенно, весь углубившись в исследование.

— Скорей, скорей за доктором! — послышался сквозь шум дождя голос женщины.

Мой спутник поглядел на нее.

— Садитесь в мою машину, — сказал он твердо. — Ваш муж потерял много крови. Ему нужна немедленная помощь.

Я встал и повел упирающуюся женщину к машине.

— Мы доставим его к врачу как можно скорее, — говорил я, стараясь ее успокоить. Но она вырвалась и, плача, побежала назад к мужу.

— Не трогайте его, у него, кажется, сломан позвоночник, — услышал я ее крик.

Верзила поймал ее за плечи и твердо повел к нашей машине.

— Позвоночник у него цел, миссис, позвольте уж мне знать. Но я должен оказать ему первую помощь, прежде чем везти к врачу. Садитесь на переднее сидение, миссис, а мы сию минуту положим вашего мужа на заднее.

Она подчинилась, продолжая плакать.

— А не лучше ли сразу к врачу? — подал я голос.

— Он умрет в дороге. Из него кровь хлещет ведрами. Тяжелая рана в правом бедре и в боку, а правая нога сломана. Но голова цела, слава богу. Надо остановить кровотечение и дать ему маленько тепла, а то ему крышка.

Я уже почти забыл наш предыдущий разговор, и мысль о том, что этот полоумный вздумает натирать несчастную жертву своей ворванью, пронзила меня, как острой иглой.

— А ты уверен?

— Конечно.

Прежде чем я мог сказать хоть слово, он подтолкнул меня к бесформенной груде окровавленного тряпья.

— Он еще жив… Умеешь ты водить машину?

— Да. Но с этой твоей колымагой…

— Ладно, она ходит, как молодая… Теперь послушай: мы перенесем его сейчас на заднее сиденье. Ты поведешь машину, а я пока полечу его. До поселка доберемся в каких-нибудь полчаса. Иначе не выручить этого парня. Бери-ка его под мышки.

Я повиновался. Мой спутник побежал к машине, вытащил мой чемодан и переложил его на переднее сидение.

Мы отнесли слабо стонущего человека в машину. Укладывая раненого на сиденье, я заметил на полу кабины сумку и бутыль. «Аптечка и… ворвань, — подумал я, — о боже милостивый!»

Каким-то чудом мотор еще не заглох. Разворачивая машину, я с ужасом подумал о том, к чему может привести медицинская помощь, которую сейчас примется оказывать умирающему, мой верзила.

Женщина как будто немного успокоилась, она сидела рядом со мной выпрямившись, как в столбняке. Я повел машину назад к поселку, чувствуя, что моя одежда промокла насквозь. Все мое внимание было поглощено тем, чтобы оставаться на правой стороне дороги. Вдруг я услышал стон и на мгновение обернулся. Мой спутник снял с раненого брюки и кальсоны и при свете своего фонарика накладывал повязки. Женщина не решалась посмотреть туда. Вдруг она стиснула мою руку.

— Скорее! Ради бога, скорее!

— Да нажми как следует, — отозвался верзила. — Если нажать, она дает двадцать пять миль.

Потом я услышал бульканье и новый стон. «Хорошо хоть, что он дал раненому глотнуть водки», — подумал я.

Стоны становились громче, — мой лекарь продолжал перевязку. Поворот — и вдали замелькали слабые огоньки поселка. Я снова обернулся. Разрази меня гром! — верзила втирал свое снадобье в ноги и бока раненого, между искусно наложенными повязками.

— Давай сюда коврик! — крикнул он. — Там есть еще один, скатанный. Давай и его!

Я с трудом выполнил это распоряжение. Когда мы доехали до окраины поселка, я не мог удержаться и опять бросил взгляд назад. Верзила укутал ноги пациента в коврик. Он, по-видимому, снял с него остальную мокрую одежду и укрыл своим пальто и вторым ковриком — без сомнения предварительно растерев ворванью плечи и грудь раненого. Когда женщина указала мне дом врача и я затормозил, мой спутник, влив в рот своему пациенту еще глоток водки, энергично тер ему руки.

— Ступайте позовите доктора, миссис, — сказал он.

Женщина взбежала на крыльцо. Мы вдвоем подняли раненого на руки, причем я опять поддерживал наименее разбитую часть его тела. Вышедший навстречу врач провел нас прямо в операционную, и мы положили неподвижное тело на высокий стол. Жена фермера была в полуобмороке, ею занялась какая-то женщина.

Врач тут же выпроводил нас из операционной. Только теперь я заметил, что верзила мой был весь измазан кровью и дрожал как осиновый лист в своей полотняной рубашке. Мы молча уселись в прихожей. Прошло бесконечно много времени, или так нам показалось. Потом в дверях появился врач. Женщина бросилась к нему.

— Как он, доктор? Он не умрет? Он…

— Думаю, что все обойдется, — сказал врач. — Повреждения тяжелые, но, мне кажется, он выкарабкается из беды благополучно. Тот, кто остановил кровотечение и снял с вашего мужа мокрую одежду, спас ему жизнь.

Жена фермера бросила благодарный взгляд на моего сурового спутника, но не успела сказать ни слова, — он кивнул мне, и мы вышли из комнаты.

Когда мы усаживались в машину, он сказал:

— Ты слышал? Доктор говорит — я спас ему жизнь. Я-то хорошо знал — раз кровь остановлена, остается одно: тепло против холода.

Я промолчал. Когда машина тронулась, он добавил:

— Мне придется завернуть в гостиницу, переодеться в сухое. А потом отвезу тебя в город. Не миновать мне новой простуды, но ничего — ворвань меня живо на ноги поставит.

В конце концов мы добрались до города. Все это было много лет назад, и я больше не встречал моего странного спутника. Но я часто невольно вспоминаю о нем — об этом широкоплечем детине, которому следовало быть врачом, а не уборщиком в гостинице.

 

Полно дров

Перевод Т. Озерской

Шестеро безработных трудились в поте лица, отрабатывая свое пособие. Каждый поочередно насыпал на дорогу полную лопату гравия и добросовестно, не спеша, разравнивал его. Некоторые были в шерстяных фуфайках, другие надели старые жилеты, ибо, невзирая на все старания солнца изгнать из долины мороз, погода держалась холодная. Две порожние подводы стояли у обочины. Лошади пощипывали белую от инея траву.

— Кончайте эту кучу, и пора обедать, — сказал Мэрфи, десятник, присланный муниципалитетом для наблюдения за общественными работами. — Скоро уж полдень.

Один из безработных, выделявшийся своим ростом и могучим сложением, кинул лопату на подводу.

— Ну, а Дарки больше пальцем не шевельнет до обеда, — сказал он, приглаживая мозолистой ладонью свои черные взлохмаченные волосы. — Можно подумать, что вы нам не пособие платите, а каждую неделю отваливаете по десятке.

Из кармана поношенного пиджака, висевшего на ограде, он достал завернутый в обрывок газеты завтрак и бутылку с холодным чаем и с удобством растянулся на пустом мешке из-под сечки. Его мощный торс и ляжки с трудом, казалось, вмещались в одежде — футбольной фуфайке, черной в красную полоску, и заплатанных парусиновых штанах.

— Воля твоя, Дарки, — осторожно отвечал Мэрфи. — А мое дело следить за работой, сам понимаешь.

— Ну да, и тебе неплохо за это платят, Спад. Вали домой обедать. Мы тут управимся, как поедим.

— Мистер Тай и так уж бесится оттого, что у вас, ребята, дело что-то туго подвигается вперед. — Мэрфи взял свой велосипед, прислоненный к ограде, и перекинул ногу через седло. — Навалили бы еще две-три лопаты до обеда.

Мэрфи был уже немолод и порядком сутул; только на велосипеде его круглая спина и не бросалась в глаза. Когда он медленно покатил прочь, нажимая на педали каблуками, Дарки крикнул ему вдогонку:

— Скажи Таю, пусть придет да сам возьмется за лопату, если ему не терпится!

Остальные безработные продолжали разравнивать гравий, пока фигура Мэрфи не исчезла за вязами, росшими у окраины городка, который притулился в глубине долины. Городок выглядел уныло, словно и ему было невмоготу от кризиса, державшего за горло его жителей.

— Интересно бы поглядеть на Тая с лопатой в руках, — сказал Дарки, когда остальные, примостившись на куче гравия, принялись за еду. — Мы бы тут заставили его попотеть.

Все рассмеялись, представив себе эту картину. Дарки приподнялся, опираясь на локоть.

— Повстречался я с ним раз возле кооперативной лавчонки, ну он спрашивает: «Как живешь, Дарки?» — «Да уж хорошо ли, худо ли, говорю, а от ваших вопросов не полегчает. В нашем городе, говорю, если хотите знать, есть два паршивых гада».:—«Кто такие?» — спрашивает. «Известно кто, говорю. Тай, секретарь городского управления, да Тай — инженер управления». Сдается мне, что это ему не понравилось.

— А ты что ж, хотел доставить ему удовольствие, когда обозвал его паршивым гадом? — проворчал «Брюзга» Коннорс, утирая нос рукой.

— Ишь ты! За Тая, значит, заступаешься, — огрызнулся Дарки.

— Ничего я за него не заступаюсь, а только говорю — чего ты ждал? Думал, ему понравится, что его обзывают паршивым гадом?

Дарки отхлебнул чаю, откинулся на спину и с аппетитом принялся за толстый ломоть хлеба с повидлом.

Рабочий, который голосует за националистов, — это все одно что скэб, — сказал он вдруг, глядя в небо. — Ты это знаешь, нет?

— А я сроду за них не голосовал, — раздраженно отвечал Брюзга.

— Я не говорю, что ты голосовал, — сказал Дарки, поглядев на него. — Я говорю, что рабочий, который голосует за националистов, — это проклятый скэб, вот и все.

Воцарилось неловкое молчание. Все продолжали молча жевать. Эрни Лайл, молодой рабочий, женатый и недавно ставший отцом, направил беседу в другое русло.

— Черт побери, какой холодина завернул нынче ночью! Я совсем окоченел — думал, околею.

— Неделю подряд мороз, а в доме ни полена, — отозвался один из возчиков. — Дров, что выдают, и на три дня не хватает. Мы вот взяли, сожгли штук пять кольев из ограды за домом, а теперь хозяин грозится согнать с квартиры, если не поставим новые.

— А мы с Лиз, как напьемся чаю, — сразу в постель, — сказал Брюзга. — Дрова-то бережем, чтобы обед варить. Да и те уж на исходе.

— Прошелся вчера вечером вниз по речке, думал, наберу чего-нибудь. Куда там — в половодье смыло все, — вздохнул еще кто-то.

— Мне, хоть ты тресни, надо раздобыть дров, — снова с жаром заговорил Эрни. — Малыш так кашляет, просто страх! В нашей старой хибаре да без топлива — в два счета воспаление легких схватишь.

Второй возчик, пожилой уже человек, встал и размял ноги.

— Мы тоже пропадаем, — хмуро сказал он. — Разобрали уже пол в уборной на топливо.

Дарки вскочил и в сердцах швырнул недогрызенную корку в траву.

— А мне вас не жаль, ребята, — сказал он. — Я тоже перебиваюсь, как и вы. Но дрова-то у меня есть. Полным-полно в сарае!

— Да, со складов за городом теперь частенько стали уплывать дрова, — покосившись в его сторону, заметил Брюзга. — Не иначе, как и ты оттуда поживился.

— Поживился или не поживился, я тебе докладывать не стану. Но уж если поживиться, так за счет тех толстопузых, у кого от этого не убудет. Мне, ребята, — тошно вас слушать. Ну чего вы скулите, когда кругом лес стоит, куда ни глянь? Достали бы грузовик как-нибудь вечерком да навалили бы доверху.

— Это воровство, — буркнул Брюзга. — А с нашим новым полисменом шутки плохи. Слышал небось, что было с Бино Джексоном, когда его накрыли? Кому охота угодить за решетку.

— А что, тебе за решеткой хуже будет, что ли, чем сейчас? Ну, а я так считаю; лучше рискнуть, чем дать замерзнуть ребятишкам.

— Дарки прав, — сказал Эрни Лайл. — Надо рискнуть.

— Нет, не прав, — возразил Брюзга. — Я еще в жизни ничего не крал и теперь не стану. Надо нам потолковать с Каулсоном, вот что, — добавил он, имея в виду депутата парламента, члена местной национальной партии.

— А что с ним толковать? Когда этот Каулсон делал что-нибудь для рабочих? — возразил Дарки. — Нет уж, сдохну, а его просить не стану. На прошлых выборах он позвал меня выпить. Я стою возле кабины, раздаю лейбористские бюллетени, а он выходит оттуда — уже проголосовал, надо полагать, за самого себя — и говорит: «Пойдем, Дарки, выпьем». — «Я с кем попало не пью», говорю. «Брось, Дарки, — говорит он, — пойдем. Я на тебя злобы не имею». — «Ну, а я на вас — так даже очень», — сказал я ему. — Дарки смачно сплюнул, словно самое имя Каулсона опоганило ему рот. — Просить Каулсона? Черта с два!

Вытащив из заднего кармана штанов жестянку с табаком, он принялся сердито сворачивать сигарету.

— Если у вас кишка тонка раздобыть себе грузовик дров, так и плевал я на вас. У меня-то дров полно!

— Я считаю, надо попытаться, — сказал Эрни Лайл. — Нужно же чем-нибудь топить. Дело рискованное, да топить-то надо!

— Меня в это не впутывайте, — заявил Брюзга.

— Дрова, конечно, нужны, — сказал пожилой возчик, тот, что топил печь половицами. — Да уж больно это опасное дело, Дарки, не по мне.

— А мне старик тесть обещал раздобыть дровишек, — солгал кто-то.

— Трусы несчастные! — с отвращением сказал Дарки. — Ну, слушайте, что я сделаю. Я достану грузовик у Берта Спарго и привезу дров, пусть только кто-нибудь из вас поедет со мной. У меня-то дрова припасены, но я возьму себе половину и продам, а, вы поделите остальное.

Безработные с надеждой поглядывали друг на друга; потом все, кроме Брюзги, обернулись к Эрни Лайлу, и тот, помявшись, сказал неуверенно:

— Ладно, Дарки. Я поеду с тобой. Поеду.

— Может, вы думаете, я для вас стараюсь? — сказал Дарки. — Вот для кого — понятно? — Он постучал кулаком по своей могучей груди. — Я за свою половину надеюсь кое-что выручить. Только вы, ребята, помалкивайте. Сегодня вечером потолкую со Спарго, а завтра мы с Эрни пригоним вам полный грузовик дров.

Внезапно он повернулся к Брюзге.

— Ну а ты как? С нами или нет? Тебе нужны дрова?

— Мне очень нужны дрова, Дарки, но я не хочу брать краденое.

— Небось привезут в подарок, так и тут не возьмешь? — Узловатые пальцы схватили Брюзгу за шиворот и приподняли с кучи гравия. — Ну смотри, не болтай лишнего. Если ты нас подведешь, я тебе шею сверну!

— Нет, нет, Дарки, — с испугом сказал Брюзга. — Я не подведу, ты же знаешь.

— Да, не советую, — сказал Дарки, отпуская его. — Не советую. Вон черт уже несет старика Спэда. Давайте-ка приниматься за работу. И держите язык за зубами. А завтра я вам дам знать, как и что.

Следующей ночью, когда Эрни Лайл быстро шагал по переулку в предместье города, спеша на свидание с Дарки, мороз накинул на долину свое белое покрывало.

«Хоть бы уж Дарки не опоздал», — думал Эрни, глубже засовывая руки в карманы пальто и опасливо озираясь через плечо. Пар от его дыхания белым облачком повисал в воздухе.

Заслышав чьи-то шаги, Эрни поспешно перешел на другую сторону. «А жена была права, — подумал он. — Сидеть бы мне дома. Накроют нас — и все».

Не успел он подойти к назначенному месту, как, дребезжа, подкатил грузовик.

— Прыгай, — сказал Дарки, не глуша мотора. — Еле завел эту рухлядь. Верно, батарея села.

На Дарки была черная поношенная куртка и видавшая виды шляпа; вокруг шеи — старый красный шарф.

— Холодно, черт побери, а? — воскликнул он, когда Эрни влез в кабину.

— Куда ты думаешь направиться? — спросил тот.

Дарки по неопытности резко отпустил сцепление, и древний драндулет рванулся с места.

— Да на участок старика Пэдди Шейя. Туда мили две берегом вдоль речки. Там пропасть хорошего леса.

— Но ты же знаешь, что это за тип. И дом у него тут же за холмом, рядом с участком. Нам не миновать тюрьмы, если старик нас сцапает.

— Сперва надо, чтоб сцапал. А я спущу его под откос — тогда будет знать, как совать нос в чужие дела. — Дарки шумно расхохотался, очень радуясь своей шутке, но Эрни было не до смеха.

Дарки принялся насвистывать «Краснокрылую пичужку», довольно фальшиво, но с увлечением, а Эрни смотрел на трясущуюся у него в руках баранку и следил за тем, как он пробирается на своей ветхой машине между выбоинами и ухабами проселочной дороги.

«Ясно, Дарки трусит, только виду не подает. Черт меня дернул связаться с ним. Схватят нас и — за решетку», — размышлял Эрни. Он подумал о своей жене и новорожденном, и показная беспечность Дарки внезапно вызвала в нем глухое раздражение.

— Да перестань ты, Христа ради, свистеть! — не выдержал он. — Что мы, на гулянку собрались, что ли!

— Ты никак боишься?

— Забоишься тут, чтоб мне сдохнуть!

— А кого бояться-то? Здешних дурней? Да я их всех за нос проведу, — бодро отвечал Дарки и засвистал снова.

Когда они были уже почти у цели, грузовик въехал на мостик, перекинутый через речку, и расшатанные бревна застучали под колесами. Эрни этот грохот показался раскатом грома, и он в ужасе скорчился на сиденье. До ближайшего жилья было не меньше мили, но Эрни так напугался, словно обступавший их со всех сторон мрак имел глаза и уши.

Они подъехали к ограде участка. Эрни с лихорадочной поспешностью отворил ворота.

— Что это за дощечка прибита там на дереве? — прошептал он, залезая обратно в кабину. — Вон слева от тебя, видишь?

Дарки спрыгнул на землю и, применив довольно простой способ — немного отогнув кверху крыло машины, — направил свет фары прямо на дощечку.

— «Частное владение, — прочел он вслух. — Рубить лес воспрещается. Браконьеры будут отданы под суд. Согласно предписанию. Патрик Шей».

Не прибавив больше ни слова, Дарки достал из кузова топор, поплевал на ладони и принялся делать на том самом дереве, где была прибита дощечка, зарубку для пилы. Это был высокий сухой эвкалипт с толстенными сучьями, — дрова прямо как на заказ. Стук топора звонко отдавался в морозном воздухе. Эрни сидел в кабине ни жив ни мертв от страха.

Дарки подошел к машине, швырнул на сиденье свою шляпу, куртку и шарф, полез в кузов и достал оттуда поперечную пилу.

— Пошли, — сказал он, выключая фары. — Пока не повалим, свет нам не нужен.

— Я думаю, нам надо бросить это, Дарки, сцапают нас как пить дать.

— Идем, идем. Никто нас не сцапает, если мы не будем прохлаждаться. Да перестань ты трястись, черт тебя возьми! Меня мороз по коже подирает, на тебя глядя.

Эрни нехотя скинул пальто. Постояв немного, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте, они принялись пилить дерево. Эрни казалось, что пила шипит у него над ухом: «Сядеш-шь за реш-шетку! Сядеш-шь за реш-шетку…» От страха у него зуб на зуб не попадал, и это отнюдь не ускоряло работы.

— Ты бы уж совсем сел верхом на пилу да поджал ноги! Покатаю, так и быть! — оглушительно расхохотался Дарки и, приостановившись, поплевал на ладони.

Эрни промолчал, и они снова принялись пилить.

«Услышат нас в усадьбе, — думал Эрни. — Притащится старик Пэдди и приведет полицию. Дарки слишком уж отчаянный парень, пропадешь с ним. Моя хозяйка была права, зачем только я ввязался в это дело. Скорей бы уж хоть покончить!» Он усерднее заработал пилой, стараясь приладиться к Дарки, у которого пила так и ходила в руках, и скоро ствол дерева был почти перепилен.

— Ну, похоже, все, — сказал Дарки, пробуя повалить дерево.

— Еще немного, — решил он, снова берясь за пилу. Минуту спустя эвкалипт с треском и грохотом обрушился на мерзлую землю, расколов на части ночной мрак.

— Господи Иисусе, — пробормотал Эрни. — Небось даже в городе слышно было.

За холмом, в усадьбе Шейя, залаяла собака.

— Живей, бери второй топор, — прошептал Дарки. — Надо обрубить сучья да поскорее навалить грузовик. Мешкать некогда.

— Я не замешкаюсь, будь покоен. Я хочу домой. Нас тут сцапают, помяни мое слово.

— Не пойму, чего ты трясешься? С холоду или трусишь все? Ну и размазня же ты! Давай, давай, берись! Брось слюни-то распускать!

Еще с час они работали как одержимые, без передышки. Подгоняемый страхом и отчаянием, Эрни старался не отставать от Дарки, топор которого с силой врубался в дерево. Только раз Дарки приостановился и отер пот со лба рукавом.

— Эта вывеска пригодится, пожалуй, на растопку, — сказал он и, отодрав дощечку от ствола эвкалипта, швырнул это грозное предостережение в кузов машины. Но Эрни было сейчас не до пустяков.

Несмотря на мороз, их прошибал пот. Наконец, еще примерно через час, грузовик был навален выше бортов; и когда Дарки обвязал дрова крепкой веревкой, все было кончено, к немалому облегчению Эрни, и осталось только пуститься в обратный путь.

Но сколько ни крутил Дарки ручку, мотор не заводился. Дарки носился от радиатора в кабину и обратно, проверял искру, вытягивал подсос, ворчал и чертыхался, снова с бранью принимался крутить ручку, но все было напрасно. А Эрни, полный самых мрачных предчувствий, напряженно вглядывался в темноту.

— Застыл, подлюга, и аккумулятор сел, — сказал Дарки. — Придется нам столкнуть его вниз с холма, да и повернуть немного.

Они принялись толкать грузовик. Дарки одной рукой вертел баранку. Когда им удалось сдвинуть машину с места, Дарки вскочил в кабину. Набирая скорость, грузовик покатился под откос, между стволами деревьев, через кочки и пни… Дарки включил передачу, и разбитую машину затрясло как в лихорадке. Но вот мотор судорожно застучал, потом взревел что есть мочи, и Дарки, развернувшись, выкатил за ворота.

То и дело протирая переднее стекло, которое все запотевало, они добрались до окраины темного, притихшего города. Внезапно Дарки неудержимо расхохотался. Он просто выл от хохота.

— Какого черта ты ржешь? — спросил Эрни.

— Хотелось бы мне поглядеть, какую рожу скорчит Пэдди Шей утром, когда увидит, что сталось с его деревом, — отвечал Дарки. Нахохотавшись всласть, он прибавил: — Первым делом нужно отвезти дрова старику Андерсону. И половина всех дров — мне, не забывай. Я их продам. Даром я, что ль, старался.

Он свернул в пустынный проулок и остановил грузовик у хибарки возчика Андерсона.

— Смотри, как бы нас не увидали! — прошептал Эрни.

— Да кто нас увидит? — сказа,! Дарки. — В этом городишке заваливаются спать с петухами, а сейчас небось уже третий час.

Дарки выключил фары, но мотор глушить не стал. Окоченевшими от холода руками они начали перекидывать дрова через ограду. В одном из окошек внезапно засветился огонек, из-за занавески высунулась чья-то голова. И свет тут же погас.

— Хватит, пожалуй, — шепнул Эрни товарищу. — Ведь нас пятеро, а всего полгрузовика на нашу долю.

— Ну, еще штуки две напоследок, — отвечал Дарки, закидывая во двор два толстых бревна. — Может, теперь старику Андерсону не придется топить печку половицами.

Они без всякой помехи доставили дрова еще троим безработным, и каждый раз Дарки добавлял: «Штуки две напоследок». Он держался все так же беспечно, да и Эрни уже не дрожал, как прежде, — желание поскорее развязаться с этим делом и отправиться домой заглушало страх. И вдруг он заметил в темноте прохожего!

— Кто это там? — шепнул он. — Не наш ли новый полисмен?

— Нет, — отвечал Дарки, поглядев в заднее стекло кабины. — Это Клари Симпсон возвращается домой из пекарни. Он не станет подымать шума. У него и мозгов не хватит сообразить, что к чему.

— Он мог нас узнать.

— Ты думаешь, он ночью видит, как днем? Ну и трус же ты, как я погляжу.

— Скорей бы уж покончить с этим — и домой. Да нас и потом еще могут выследить.

Дарки ничего не ответил и опять принялся насвистывать — на этот раз «Мамашу Мэкри». Он, как видно, замечтался, так как, сворачивая в узкий проезд за домом Эрни, зацепил забор бортом грузовика. Раздался треск.

— Осторожнее, Дарки! Тише! Перебудишь соседей!

— Перебудишь их! Можешь въехать к ним через переднюю дверь и выехать через заднюю, они и тут не проснутся, — беззаботно отвечал Дарки, останавливая грузовик за домиком Эрни, прямо в большой замерзшей луже, и с треском ломая колесами лед.

— Слушай, Дарки. Да тут уж меньше половины осталось!

— Плевать! У меня дома полно дров, я же тебе говорил. А вы ведь все перемерзнете как мухи, если вам не помочь.

Дрова с грохотом посыпались во двор. Вскоре их образовалась довольно солидная куча.

— Ну, теперь я не пропаду, — сказал Эрни.

— Пожалуй, тебе причитается еще штуки две, за то, что ты ездил со мной, пока остальные дрыхли, — проворчал Дарки, без особых усилий перебрасывая через ограду две здоровенных орясины. — Бери уж и вывеску, — добавил он и швырнул дощечку туда же.

— Ее надо поломать, Дарки.

— Ни черта! Возьмешь утром на растопку. Сейчас поедем ко мне, сбросим остальное. Надо поторапливаться, покончить все до рассвета. Потом я отвезу тебя домой, а машину верну Спарго.

Они миновали главную улицу, и когда грузовик поравнялся с домом одной престарелой вдовы-пенсионерки, Дарки сказал:

— Небось эта старая карга уже позабыла, как топят печь. Надо подкинуть ей штуки две.

— Не много тебе тогда останется на продажу.

— У меня в сарае полно дров. Да и тут еще не так мало. Двух бревен не жалко.

Без лишних церемоний Дарки швырнул три здоровенных бревна прямо в середину заботливо возделанного цветничка. Дверь дома отворилась. Седая женщина в пижаме, с керосиновой лампой в руках, показалась на пороге.

— Кто здесь? — спросила она испуганным шепотом, выглядывая из-за лампы. Потом, должно быть поняв, что происходит, задула лампу и захлопнула дверь.

— Напугали мы ее, видно, здорово. Ну, не беда! Раз уж старушенции не с кем погреться в постели, пусть погреется хоть у печки, — сказал Дарки и, как всегда, расхохотался от души, довольный своей грубой шуткой.

— Ты меня в конец умучил, Дарки. Даже живот разболелся со страху. Давай уж, Христа ради, свалим тебе поскорее дрова да свези меня домой.

Дарки свернул на свою улицу, и тусклый свет фар скользнул по обветшалой хибарке, в которой непреклонный Брюзга Коннорс ютился с женой и тремя ребятишками.

— Храпит себе там, как свинья, а мы тут дрова добывай. А привезут ему, так еще и не возьмет, пожалуй, скотина эдакая.

— Будет тебе! Чего ты на него взъелся, — вступился за Коннорса Эрни.

— Он проклятый скэб в душе, поверь мне. Он голосовал за националистов. Верно, нет?

— Да с чего ты взял, Дарки? А вот мы голосовали за лейбористов. И много нам это дало?

— Говорят тебе, он проклятый скэб в душе. Вот только его старуха и ребятишки тут, ясно, ни при чем. Небось окоченели уж от холода. Придется подбросить им штуки две.

— Да там всего бревен шесть осталось на твою долю.

— Сколько тебе раз повторять — у меня в сарае полным-полно дров, — огрызнулся Дарки, резко поворачивая грузовик. — Да и деньжонок хватает. В прошлую субботу подвезло на скачках.

Они побросали дрова за ограду. Из хибарки Коннорса не доносилось ни звука. Дарки задом вывел машину из узкого проезда между домами, свирепо ворча:

— Чтоб ему сгореть, поганцу, вместе с этими дровами!

— Скоро рассветет, — сказал Эрни, когда грузовик остановился наконец перед старым домиком Дарки.

— Я живо управлюсь, — отвечал Дарки, поспешно выскакивая из кабины. — Там всего два-три бревна осталось. Я их сброшу тут, в палисаднике.

— Давай лучше оттащим во двор за домом. Здесь их кто-нибудь увидит, и нам крышка. Я подсоблю тебе.

— Сам справлюсь. Думаешь, я такая же дохлятина, как ты?

— Да ведь тяжелые бревна-то. Давай помогу.

— Сказано, не надо! — рявкнул Дарки.

Он откинул борт грузовика, вытащил одно толстенное бревно, потом два других — поменьше, и, невзирая на протесты Эрни, подхватил их под мышки и поволок по тропинке к дому.

Занималась морозная заря. Эрни сидел в ожидании.

«Чудак этот Дарки, — думал он. — Поглядеть бы, есть ли у него там в сарае хоть одно полено?»

 

Чужак в лагере

Перевод Л. Чернявского

В 1922 году началось строительство электростанции на озере Виктория; огромный лагерь вырос и раскинулся вширь между озером и рекой Муррей.

Для четырех или пяти сотен рабочих лошадей без конца возили мешки с мякиной и овсом; мешковина шла в дело — из нее шили палатки, мастерили немудреные спальные мешки — так называемые уэгги, ее использовали для конюшен, харчевни и прочих строений. Самым большим из этих нелепых сооружений был раскинувшийся на пол-акра шатер, служивший игорным домом. Расположен он был на северной окраине лагеря. Азартные игры были единственным, что позволяло на время забыть тяжелый осточертевший труд и убогую лагерную жизнь. Поэтому игра велась на широкую ногу.

Она была в полном разгаре и в этот воскресный вечер, когда Брат Джонс вышел из пивной техасца Джо и медленно поплелся в сторону игорного шатра.

Брат Джонс был пожилой, седовласый человек, шагал он трудно, согнувшись, как ревматик. В одной руке он нес жестянку из-под керосина, где лежало несколько крупных камней, в другой — тетрадку и пачку бумаг. У него едва хватило сил добраться до шатра. Шаткое сооружение трепалось и раскачивалось на ветру. Он откинул полу шатра и вошел в это доморощенное казино. Так же медленно он добрался до большого стола в углу и принялся методически раскладывать свои бумаги, прижимая их к столу камнями из жестянки.

Старый Брат Джонс представлял в лагере Союз австралийских рабочих. Он представлял Союз всегда и везде, куда только ни нанимался за тридцать с лишним лет. Еще в девяностых годах, совсем юнцом, он участвовал в стачке стригальщиков и с тех пор оставался активным членом Союза. Годы борьбы, бурные события, свидетелем которых он был, наложили свой отпечаток на его обветренное лицо.

Его появление прошло почти незамеченным. В центре шатра шла оживленная партия в «обе вверх», а у стен играли во всякую всячину; в кости, «туда — назад», в «вышку и якорь» и в мальтийскую игру, называемую «боксер». Над местом, где сражались в «обе вверх», в потолке была четырехугольная дыра, служившая окном и позволявшая подбрасывать монеты на условленную высоту.

Плотная пелена табачного дыма висела над людьми, дым вытягивало в дыру. Шум стоял, как возле букмекеров в день скачек, — игроки объявляли ставки, вели игру, выкрикивали результат.

— Кто еще ставит?

— Два орла.

— Две решки!

— Ставки на стол!

— Становись в круг, бросай монеты!

Выкрики играющих вырывались из ровного гула разговоров. В дальнем конце помещения несколько человек, усевшись на корточках в кружок, рассказывали всякие истории, другие читали или писали письма за маленькими, грубо сколоченными столиками.

Брат Джонс откашлялся, словно извиняясь, что вмешивается в важное дело, и негромко произнес:

— Ты готов, Кэрли?

Невысокий человек, следивший за игрой, подошел к столу и стал рядом с Братом Джонсом.

Кэрли вел протоколы на собраниях. Дело это ему поручили потому, что он был мастер по письменной части. «Ученость» Кэрли, правда, служила предметом насмешек в лагере, но зато он вправе был гордиться тем, что в любой стачке бросал работу первым и начинал последним.

Брат Джонс поднял жестянку, в которой оставалось еще несколько камней, сильно потряс ею и закричал:

— Профсоюзное собрание! Профсоюзное собрание!

Многие из тех, что сидели в углу и забавлялись анекдотами, поднялись и подошли поближе к столу. Несколько зрителей отделилось от кружков играющих, за ними последовали и некоторые игроки. Те, кто вел игру, оглянулись на Брата Джонса, но и не подумали кончать.

Кэрли раскрыл тетрадь протоколов и принялся очинять карандаш. Брат Джонс обвел глазами полотняный шатер, лицо его выражало некоторую горечь: каждый раз, когда он пробовал устроить собрание в воскресенье, результат бывал плачевный. Он снова энергично погромыхал жестянкой и повысил голос, еще не утративший звучности:

— Подходите, братья! Профсоюзное собрание! Собрание начинается!

С того времени, как появился игорный шатер, собрания стали посещаться хуже. Это тревожило и огорчало Брата Джонса. Большинство смотрело теперь на собрания как на досадную помеху игре, и только немногие приходили аккуратно. Другое дело — когда начиналась или готовилась стачка. Впрочем, взносы все платили исправно — люди доверяли профсоюзу. Но Брату Джонсу хотелось большего.

Игра продолжалась. Кое-кто из игроков повернулся в сторону Брата, как бы показывая, что собирается слушать, не прерывая игры.

Брат Джонс подождал еще несколько минут. Вокруг стола собралось только двести человек из шестисот.

Брат Джонс предложил называть кандидатуры в председатели. Участники собрания подались в стороны, чтобы и игроки тоже видели, что происходит.

— Я предлагаю Нагетта Дэйвиса, — крикнул из угла сидевший на полу старший посудник из пивной техасца Джо.

Уже вошло в привычку, что на собраниях председательствует Нагетт Дэйвис, но Брат неукоснительно требовал, чтобы называли кандидатуры, в надежде, что когда-нибудь другой председатель, посерьезнее, сменит Нагетта, которого интересовало только одно — как бы поскорее разделаться с собранием. Нагетт, коренастый, крепко сбитый человек с черными курчавыми волосами и красным лицом, чем он в немалой степени был обязан пристрастию к вину, сидел спиной к собранию — там, где играли в «обе вверх».

Нагетт вел эту игру. Переходя с работы на работу, он всюду становился заводилой в азартных играх. На обитателей лагеря он оказывал большое влияние, главным образом — дурное. Многие были его должниками. У него были ухватки хулигана и насмешника, и при случае он был не прочь показать, что «умеет орудовать кулаками».

— Есть ли другие кандидатуры? — спросил с тайной надеждой Брат Джонс.

Ему ответили молчанием.

— Хорошо. Давай сюда, Нагетт, сейчас мы начнем.

Нагетт знал, что его выберут. Но сегодня было воскресенье, да еще после получки, и ему не хотелось бросать игру, — он делал снисхождение только для самых важных собраний.

Нагетт медленно обернулся.

— Ладно, Брат, — проговорил он. — Тащи сюда стол.

— Этого я не могу сделать, — неуверенно ответил Брат Джонс.

— Ясно, что не можешь. Да и не к чему, если хотите знать! — раздался вдруг чей-то громкий голос.

Все повернулись к углу, откуда донеслись эти слова. Там стоял высокий молодой человек в поношенном синем костюме. Скрестив руки, он глядел поверх голов собравшихся. Его никто не знал в лагере, появился он здесь всего несколько дней назад. Неизвестный снова заговорил, обращаясь к Нагетту:

— Если хочешь вести собрание, подойди к столу.

В душном шатре словно стало еще труднее дышать. Нагетт перекинул ноги через деревянный чурбан, на котором сидел, и, так и не вставая, посмотрел на чужака. Он привык здесь командовать и вовсе не был намерен отступать, раз ему брошен такой вызов.

— Меня выбрали председателем, — сказал он угрожающе. — И я требую, чтобы стол принесли сюда.

Все снова повернулись к неизвестному. Уже давно никто не решался поднять голос против Нагетта. Игроки, до сих пор занимавшиеся своим делом, стали переходить поближе к столу Брата Джонса.

Предчувствуя скандал. Брат поспешил вмешаться:

— Ладно, Нагетт, пусть будет по-твоему. Помоги-ка мне, Кэрли.

У старика был немного сконфуженный вид, но он решил уступить.

Чужак быстро и решительно пробился через толпу. Став перед столом, лицом к собранию, он оглядел всех, потом отдельно Нагетта. Он стоял, вызывающе упершись руками в бока.

— Так-то вы ведете ваши профсоюзные дела! Жалкое зрелище, скажу я вам…

Нагетт поднялся на ноги.

— Не суй нос не в свое дело, — рявкнул он.

Кэрли усердно грыз карандаш, а Нагетт в упор, не спуская глаз, разглядывал пришельца. Его дружки молча подвигались ближе к нему.

Игра повсюду прекратилась, все столпились у стола огромным полукругом.

Неизвестный между тем продолжал:

— Как я слышал, сегодняшнее собрание должно обсудить важные дела. Но, видно, некоторые думают, что игра важнее, чем профсоюз.

Те, что подошли к столу по первому зову, одобрительно осклабились; те же, кто только что бросил игру, неловко переминались с ноги на ногу и глядели в пол.

Нагетт хотел перебить чужака, но тот опередил его:

— Если собрание происходит в шатре, это еще не резон превращать его в цирк. В каждом цирке есть клоун, и, видать, клоун здешнего цирка — наш председатель.

Дело оборачивалось против Нагетта, и он видел это. Сделав несколько шагов вперед, он остановился, набычившись, готовый к драке.

— Еще не бывало, чтобы кто-нибудь назвал меня клоуном и ему это сошло с рук! Возьми это слово назад, либо выставляй свои грязные кулаки.

Брат Джонс метался вокруг стола. Он хотел одного: избежать драки. Но не успел он произнести и слово, как неизвестный, не дрогнув, бросил прямо в лицо Нагетту:

— Я умею и это. Но сначала я скажу, что думаю.

Он уже отчасти утратил свое спокойствие, и в его голосе слышалось волнение.

— Я не хочу превращать собрание в свалку; но все, что завоевали для своей жизни австралийские рабочие, завоевано не за игрой в пенсы, а на собраниях и в стачках. Ценой голода, а иногда и жизни. Мой отец был убит во время стачки стригальщиков. Он был членом вот этого самого профсоюза. Только с тех пор профсоюз сильно расшатался… Если вы вот так проводите ваши собрания, то мне, например, не хочется оставаться членом этого профсоюза.

Он сунул руку в нагрудный карман, вытащил несколько бумажек и бросил их себе под ноги.

— Вот мои профсоюзные карточки. Возьмите их себе, пока не научитесь вести свои рабочие дела как следует.

Он замолчал и двинулся к выходу.

Старик Джонс вдруг оживился и расправил плечи. Двигаясь много, бойчее, он снова занял свое место у стола.

— Кандидатуре Нагетта Дейвиса заявлен отвод, — провозгласил он с торжеством. — Прошу называть других кандидатов.

— Предлагаю этого нового парня! — закричали с разных сторон, и хор голосов поддержал кандидатуру.

Чужак уже собирался отбросить полу шатра. Он остановился. Брат Джонс бросил на него ободряющий взгляд.

Нагетт был побит, побит жестоко, и сам сознавал это. Он презрительно сплюнул, повернулся и зашагал к месту, отведенному для игры в «обе вверх».

— Эй, валите сюда, — крикнул он. — Мы займемся игрой, и пусть этот умник ведет собрание сам.

Ни один человек не двинулся с места. Нагетт подождал с минуту, но когда даже ближайшие дружки отвернулись, избегая его взгляда, он выбежал вон из шатра.

Чужак поднял с пола свои карточки и стал у стола рядом с Братом и Кэрли.

— Итак, братья, — сказал он, — объявляю собрание открытым. Секретарь прочтет нам протокол.

 

Жизнь хороша

Перевод Н. Ветошкиной

Странно, когда все идет гладко, — кажется, что так оно и должно быть, и вовсе не задумываешься над тем, до чего в общем хороша жизнь.

Так чувствовала я в то время, когда познакомилась с Ларри. Конечно, с тех пор прошел уже почти год, и тогда я была совсем девчонкой — мне еще и восемнадцати не исполнилось. Ларри было всего двадцать, но, увидев его впервые в тот вечер у Нэнси, я подумала, что с виду ему никак не меньше двадцати одного.

Нас познакомил брат Нэнси, Боб. Этот Боб довольно несносный парень.

— Ларри, прошу обратить внимание — это Энн, наша рыжая красотка. Осторожнее закуривай — она огнеопасна.

— Постараюсь быть осторожнее, — сказал Ларри, и я почувствовала, что у меня вспыхнули щеки, — так смеялись его глаза.

Был субботний вечер, и мы вчетвером решили отправиться в кино. Я не помню, какая шла картина, но какая-то очень интересная, и я немножко злилась, потому что рядом со мной сидел Боб, а Ларри — рядом с Нэнси. Но потом, возвращаясь домой, мы шли все вместе под руку и распевали песни, и я — прекрасно это помню — подумала, увидев падающую звезду: жизнь хороша!

На следующий день мы поехали купаться. Когда мы пересекали гавань на пароме Мэнли, Ларри кое-что рассказал мне о себе. Он работал механиком там же, где и Боб. Он сказал, что, если когда-нибудь ему удастся выиграть в лотерею, он купит себе красивую парусную лодку, вроде тех, что плавают в залитой солнцем морской дали.

Вот как пролетел этот день, чудесный день. Мы смеялись, уплетая сандвичи пополам с песком, мы смеялись, когда на нас обрушивались огромные волны. Мы пили молочный напиток и ели сосиски, а потом взошла луна, и мы пошли покататься на чертовом колесе в Луна-парке. Когда мы взлетели на самый верх, Нэнси подняла визг, а Ларри взглянул на меня и улыбнулся, и я снова подумала; жизнь хороша!

Когда мы возвращались на пароме домой, у Нэнси был усталый и сердитый вид, и она притворилась, будто спит. Ларри пересел ко мне. Они с Бобом по-приятельски болтали о своих делах: о работе, о том, что теперь, видимо, придется туго, — так сказал представитель профсоюза. Меня все это совсем не интересовало, но мне нравилось, закрыв глаза, прислушиваться к их голосам, плеску волн за бортом парома и долетавшим откуда-то издали задорным звукам рояля и скрипки…

Когда мы спускались по сходням, Ларри спросил меня, где я работаю и можно ли звонить мне по телефону моего начальника. Я дала ему номер.

Целых три дня я ждала этого звонка. Он позвонил в четверг утром и спросил, пойду ли я с ним в субботу вечером на танцы.

Бедная моя старенькая мама! Помню, как она в пятницу примчалась в город ко мне на работу, — я получила жалованье, и в обеденный перерыв мы с ней пошли в магазин и купили миленькое бледно-зеленое маркизетовое платье — без плеч, и юбка клеш. Я собиралась на этой неделе отдать в починку туфли, но тут взяла и потратила все деньги на платье.

И вот настал субботний вечер. После было много, много других вечеров, но тот был первый; а вы ведь знаете, такой вечер навсегда остается в памяти. Жизнь кажется прекрасной, и ты словно не ты, и просто не верится, что все это может еще продлиться… Но проходит время, и ты уже начинаешь считать, что все так и должно быть, как вдруг в один прекрасный день…

Но я начала рассказывать вам про тот субботний вечер.

На танцах я никого не знала, но у Ларри там было много знакомых ребят, и когда он меня им представлял, я даже не стеснялась своих рыжих волос — с бледно-зеленым платьем они сочетались не так уж плохо.

Играл целый оркестр. Обычно в нашем городке танцевали просто под рояль и барабан, но тут был настоящий оркестр. Мне было так хорошо, словно я танцевала впервые в жизни, я ни о чем не думала, да мне и не хотелось думать. Мне просто хотелось смотреть Ларри в глаза и плыть вместе с ним под звуки музыки в вечном танце. (О Ларри, кончился наш вечный танец!)

Так было в тот вечер, так было и потом, еще много, много дней и недель.

Вот почему, когда Ларри как-то раз пришел ко мне домой, — а в то время уже все знали, что мы с ним собираемся пожениться, — и спокойно сказал: «Ну, Энн, все кончено», — я похолодела. Мне показалось, что он говорит о нас.

Он, должно быть, сразу догадался, о чем я подумала, так как поспешил добавить:

— Нет, дорогая, не у нас с тобой. С работой кончено. Меня уволили.

Точно гора свалилась у меня с плеч; я засмеялась и воскликнула:

— О Ларри, как ты меня напугал! Это ерунда! Ты скоро получишь другую работу. Ведь ты хороший механик.

— Конечно, я тоже на это надеюсь, — сказал он и улыбнулся. — Что-нибудь да подвернется.

Но недели шли и шли, а Ларри никак не мог устроиться на работу. Он должен был помогать матери — она была вдовой, — и нам пришлось забыть о развлечениях. А вскоре Боба и некоторых других ребят тоже уволили. Конечно, они не вешали носа, и мы провели еще не один хороший вечер у Нэнси — болтали и пели и устраивали танцы на задней веранде. Но иногда в перерыве между танцами ребята собирались в кружок и затевали горячий спор о правительстве Мензиса и войне в Корее и всяких таких вещах. Разговоры эти меня только злили, — мне казалось, что все это не имеет к нам никакого отношения.

Потом как-то раз Блуи предложил Бобу и Ларри отвезти их на своем грузовике в соседнее местечко: сказал, что там можно будет неплохо подработать. Они принялись строить грандиозные планы и хвастались, что заведут доходное дело и станут сразу зарабатывать по сотне фунтов в неделю.

Но для меня все это означало только одно: нам с Ларри придется расстаться. Вечером накануне его отъезда мы поссорились, и я так и уснула в слезах.

Недели две жизнь текла своим обычным, давно заведенным порядком. Я возненавидела все на свете. Решительно все было не так и не по мне, и я не могла взять в толк почему. Я и сама не знала, на кого мне обрушить свою ненависть, и потому ненавидела всех на свете. Дома капризничала и ссорилась с родными, на работе цапалась с подружками и дулась на них. Потом мама сказала мне, что встретила в мясной лавке мать Боба. «Ребята вернулись домой без копейки в кармане», — сообщила та. У меня не хватало духу пройти мимо дома Нэнси, я боялась встретить там Ларри, но каждый вечер я сидела дома и, сгорая от нетерпения, ждала, что он придет.

В тот вечер, когда он пришел, мы с мамой стирали белье. Отец еще не допил свой чай, он читал газеты и тихонько бранился после каждого заголовка.

— Хэлло, — сказал Ларри, войдя через черный ход.

Я быстро обернулась, и все язвительные слова, которые я для него приготовила, застряли у меня в горле. Ларри был в форме — в военной форме.

— Хэлло, Ларри, — мягко сказала мама; и я, не глядя на нее, почувствовала, что на глазах у нее навернулись слезы.

— Привет, мальчик, где ты был, что поделывал? — спросил отец.

— Я все-таки получил работу, — ответил Ларри и вызывающе выпрямился.

— Вижу, — сказал отец и ударил кулаком по столу. — Работу на человеческой бойне. Мне знаком твой хозяин — Чугунный Боб называют его у меня на работе. Австралийский управляющий на службе у янки.

И тут пошло. Не помню всех слов, которые за этим последовали, помню только, как Ларри доказывал, что каждая страна должна иметь армию для обороны и что ему вовсе не обязательно отправляться за океан; что он по-прежнему механик и вовсе не намерен браться за винтовку.

Но отец разъярился.

— Легко же ты попался им на удочку, — заявил он Ларри, а мне сказал, что Ларри своим поступком подвел всех своих товарищей по работе.

И они еще долго спорили о правительстве Мензиса, и о «депрессии», и о том, как с ней бороться, и о многом другом, но я не слушала, потому что ровным счетом ничего в этом не смыслила (я ведь сказала, что была тогда совсем девчонкой, — мне и восемнадцати не исполнилось).

Однако я чувствовала, что отец прав и Ларри поступил не так, как нужно, но я набросилась на отца и высказала ему все злые и горькие слова, которые были у меня припасены для Ларри, так как знала, что Ларри нужна моя поддержка.

Отец пошел спать, обругав нас «глупыми щенками», которых жизнь еще проучит, а мама все время сморкалась в платок, а потом скинула фартук и выскользнула через парадную дверь — побежала поделиться с миссис Джонс.

Тогда Ларри поцеловал меня, и я стала убеждать себя, что все еще будет хорошо.

Но то хорошее, что было раньше, больше уже не вернулось. Однажды мы с Ларри гуляли по Джордж-стриг в его отпускной день, и вдруг из группы парней, толпившихся около кинотеатра, раздался свист и кто-то крикнул мне вслед:

— Эй, милашка, что это за здоровенный солдафон? Или он не знает, что война окончена?

Это было очень неприятно. Мы с Ларри сделали вид, будто не обращаем внимания, но вдруг какой-то человек, стоявший на краю тротуара, рассмеялся глухим надтреснутым смехом и крикнул:

— Ясное дело, окончена. Я на ней хлебнул лиха. А не знаешь ли, Диг, где теперь можно найти работу?

Мы пошли домой и присели на заднем крылечке, и Ларри прошептал, глядя в темноту и обращаясь ко мне, что он все это ненавидит. Бог мой, как он это ненавидит! Будь он один, он никогда не пошел бы в армию, но ведь нужно как-то прокормить мать. Чего только она не натерпелась во время прошлой депрессии; его отец тогда умер от туберкулеза. Вот поэтому он сейчас и поступил так.

— Ты понимаешь, Энн, у меня не было выбора.

Но мы оба чувствовали, что отец был прав и что Ларри не должен был идти в армию.

Ну вот, история Ларри приходит к концу, а моя только начинается.

Когда Ларри послали в Корею, я думала, что жизнь для меня кончилась. Но нет, жизнь никогда не кончается.

Ларри писал мне часто; и хотя письма его были очень сдержанные, я знала, что он чувствует и думает. Когда я сообщила ему, что Боб работает теперь в местном комитете помощи безработным, он написал мне просто:

«Скажи ребятам, пусть они продолжают бороться».

Теперь я постоянно читала газеты. Все, что происходило в далекой Корее, казалось мне частью моей жизни. Когда австралийские войска были брошены в бой, я внимательно слушала, как отец терпеливо объяснял мне, что корейцы сражаются за независимость своей страны и потому должны победить, и я знала — так или иначе, но Ларри в этой войне проиграет…

На другой день после того, как я узнала о случившемся, я пошла навестить мать Ларри. Я все время плакала, а ее глаза были сухи; в них светилась немая тоска, — И я поняла, что моя печаль ничто по сравнению с ее горем.

Ее мужество помогло мне понять Ларри лучше, чем прежде, понять, каким он был. И я заново полюбила его, полюбила за ту жизнь, которую он прожил, за все, что он испытал. Но когда любишь по-настоящему, начинаешь по-настоящему ненавидеть, — ненавидеть то, что разрушает дорогую тебе жизнь.

Я поняла это, и все же ненависть моя была еще неосмысленной, беспредметной. Потом я получила последнее письмо Ларри, оно пришло после извещения о его смерти.

«…Ходят слухи, что нас скоро бросят в бой, — писал Ларри. — Не могу сказать, что я не боюсь, но, Энн, ненависть во мне сильнее страха. Я ненавижу тех, кто послал меня сюда. Чего только я здесь не насмотрелся! Страдания — жестокие и бессмысленные. Никому они не нужны, Энн, эти страдания. Почему мы должны покрывать преступления тех, кто повинен в этих страданиях. Это ведь неправильно, что мы, простой народ, вынуждены покрывать их. Передай своему отцу, Энн, что он прав, но скажи это не только ему одному. Скажи это всем. Скажи им, пока они все не «попались на удочку».

Прости за длинные рассуждения, дорогая, но меня душит ненависть — потому что я люблю тебя, люблю друзей, люблю свою родину».

* * *

Какая чудесная сегодня луна, Ларри, точь в точь как в тот вечер, когда мы катались на чертовом колесе. И все кажется таким же. Да, все таким же и осталось, только раньше я смотрела на жизнь другими глазами.

Вот эта луна, Ларри, и чертово колесо, и наши ребята… и ты, Ларри, хотя тебя уже нет, — все это жизнь. А вот война и безработица — им нет места в жизни. Да, Ларри, и мы должны отыскать путь, как устроить жизнь без них.

Я еще не знаю, где этот путь, — может быть, это путь моего отца. Но я знаю, Ларри, что, несмотря на всю боль и все страдания, жизнь все-таки хороша!