Это следы курицы

Перевод Н. Ветошкиной

Миссия Мапун раскинулась на западном берегу полуострова Кейп-Йорк. Именно там я впервые встретил Элана и Раймонда.

Раймонду было четыре года, а Элану шесть. Они были сыновьями мистера Кейна, главы миссии Мапуна.

Вначале наши беседы шли сдержанно, потом знакомство достигло той стадии, когда каждый из нас уже проникся к другому уважением, и мы стали затевать длинные дискуссии на всевозможные темы, во многом находя общий язык.

Элан и Раймонд постоянно снабжали меня разными сведениями и настаивали на том, чтобы я заносил их в свою записную книжку и впоследствии где-нибудь использовал.

Раймонд был крепкий, подвижной мальчишка. Его прекрасное тело было темно-коричневым от загара; он, так же как и его брат, носил только короткие штанишки. Раймонд с готовностью пускался в любое рискованное предприятие, а Элан охотно уступал ему, признавая его явное превосходство в этом отношении и постоянно восхваляя смелость и отвагу Раймонда.

Элан не отличался столь крепким сложением, как Раймонд, и его больше влекли интеллектуальные приключения в царстве философии.

Раймонд всякий раз с нетерпением ждал его глубокомысленных замечаний, и когда Элан начинал излагать свою точку зрения по тому или иному вопросу, Раймонд выслушивал его с почтительным вниманием.

Как раз в это утро мы втроем говорили о домашних животных, и Элан рассказал нам следующую историю:

— У меня был поросенок, но он подох, и у Раймонда был поросенок, но он тоже подох. Мой поросенок выбежал в дождь из дому — топ-топ-топ-топ. А потом вбежал обратно — топ-топ-топ-топ. А потом снова выбежал на дождь — топ-топ-топ-топ. Он лежал под дождем, и Рози — это наша повариха — подняла его и поднесла к огню. Она объяснила, что он согреется и откроет глаза. Но он их не открыл. После этого он подох, по-настоящему подох. Я ревел всю ночь.

— Очень жаль, когда животные подыхают, — заметил я.

— Да, — сказал Элан, — как плохо все устроено: маленьким детям дают маленьких животных, а те подыхают. Например, щенки. Взрослый не играет с собакой, и ему все равно, если собака подыхает. Дети играют с собаками и очень по ним горюют, когда они подыхают.

Как-то, когда я отдыхал, сидя на песке, Элан вразвалку подошел ко мне. За ним плелись Раймонд и какой-то темнокожий мальчик.

Они остановились передо мной и потребовали, чтобы я выполнил обещание, которое дал им утром.

— Ты не забыл о прогулке? — спросил Элан.

— Нет, — ответил я, — будет прохладнее, пойдем.

— А мне уже прохладно, — заявил Раймонд.

— Правда? — без особого энтузиазма откликнулся я.

— Мы готовы, — сказал Элан. — Надо, чтобы вы были готовы, а за нами дело не станет.

Темнокожий малыш не произнес ни слова. Он стоял позади, сосал палец и пугливо смотрел на меня.

— Хорошо, — сказал я. — Пошли.

Раймонд, будучи истинным джентльменом, положил руку на плечо темнокожему мальчугану и сказал:

— Это Джон. Он пойдет с нами. Он нам нравится.

Я почувствовал, что это решительное заявление было сделано в предвидении возможного возражения с моей стороны, и разрядил напряженную атмосферу, воскликнув;

— Здравствуй, Джон, ты и мне нравишься.

Джон был молчаливым спутником, но хорошим товарищем, и Раймонд сделал из него наперсника своих тайн; то и дело, обняв его за плечи, он что-то с таинственным видом шептал Джону на ухо. Что это были за тайны, я никогда не мог догадаться. Они задерживали наше продвижение, но не влияли на наши планы.

Мое внимание привлекли следы на песке. Каждое утро я мог по ним догадаться, где проползали ящерицы, жуки или змеи. Все живое, что двигалось по мелкому песку под кокосовыми пальмами, оставляло на нем свои следы.

— Никогда не видел здесь ящериц, а на песке полно их следов, — заметил я.

— Они выползают только по ночам, но я их видел, — сказал Элан.

— Должно быть, и змеи тоже выползают по ночам, — пробормотал я.

— Почти все звери выходят гулять по ночам, — сказал Джон.

— А вот следы ястреба, — объявил Раймонд и присел на корточки рядом с обнаруженными следами.

Я взглянул на следы.

— Нет, это следы курицы, — поправил я.

Раймонд еще раз быстро оглядел следы.

— Нет, ястреба, — сказал он и плотно сжал губы.

— Курицы, — упрямо повторил я.

— Ястреба.

— Курицы.

Положение становилось щекотливым. Нашей экспедиции угрожала опасность. Я не мог придумать выхода и мысленно уже предвидел, что нам придется расстаться.

Тогда вперед выступил Джон и стал изучать следы; на лбу его при этом образовалась легкая морщина. От комментариев он воздержался, но я заметил, что, отойдя, он стал рядом с Раймондом. Это было плохим знаком.

Элан решил взять дело в свои руки. Он присел около следов и, обратившись к Раймонду, сказал;

— Это все-таки следы курицы, Раймонд, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Но во всяком случае Раймонд уже находил следы ястреба.

— И не раз, — тут же вставил Раймонд.

Джон подтвердил это, усиленно зачесавшись.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — сказал я.

Опасная минута миновала.

Мы поднялись все втроем и отправились дальше, рассуждая о следах вообще.

— А ты запишешь то, что мы тебе рассказали, когда придешь домой? — спросил Элан.

— Запишу.

— Ну, так не расспрашивай больше никого о следах. Мы тебе о них все, что можно, рассказали.

— А я и не подумаю кого-нибудь расспрашивать, — сказал я. — Вы сообщили мне все, что меня интересовало.

— Мы еще гораздо больше знаем, — сказал Элан. — Если ты будешь ходить с нами гулять, мы тебе еще многое другое о следах расскажем. Правда, Раймонд?

— Да, — сказал Раймонд.

Восхищенный взгляд, который Джон бросил на Раймонда, свидетельствовал, что и он согласен с этим замечанием.

Я предложил побродить по воде у берега моря, но быстрый возглас Раймонда: «Ну нет!» показал, что я предложил что-то очень опасное.

— Там водится медуза с длинным синим жалом, — сказал Элан. — Она может погнаться за тобой, и тогда ты на всю жизнь умрешь.

Проблема смерти заинтересовала Элана. Наше внимание привлекло мертвое насекомое, тело которого было сплошь облеплено муравьями.

Лицо Элана помрачнело, отражая его мысли. Он сказал;

— Оно тоже было когда-то живым. А теперь, посмотрите-ка, мертвое. Никогда больше не будет ползать по дереву.

— Оно умерло, чтобы муравьи могли жить, — сказал я.

— Оно лучше муравьев, — сказал Элан, — и в первую очередь должно жить оно, а не муравьи.

На дереве висела веревка; Раймонд ухватился за нее и стал бешено раскачиваться, изо всех сил стараясь взлететь повыше. Вдруг он выпустил веревку, пролетел по кривой в воздухе и с глухим стуком упал на мягкий песок, несколько раз перекувырнувшись. Джон подбежал к Раймонду, чтобы помочь ему подняться, но тот уже встал сам, гордо ухмыляясь.

— Когда ты вырастешь, ты сможешь выступать в цирке на трапеции, — сказал я.

— Раймонд может все, — сказал Элан, а затем прибавил: — Иногда мне очень хочется быть большим.

— Вы поистине счастливчики, — сказал я. — Сейчас вы маленькие, но знаете, что когда-нибудь станете большими, а вот большие знают, что уже никогда не будут маленькими, — и это очень печально.

— Значит, когда человек маленький, он может быть сразу и маленьким и большим?

— Да. Видишь ли, вот я большой, но я уже не могу стать маленьким. Это очень печально. Ты маленький, но зато ты знаешь, что станешь большим. Осознавать это должно быть очень приятно.

— Я потому хочу быть большим, — сказал Элан, — что хочу быть смелым.

— И я. Я тоже хочу быть смелым, — сказал я.

— Чтобы быть смелым, обязательно надо быть большим?

— Нет.

— Можно же быть большим и маленьким сразу, правда?

— Да. Вот как ты, например.

— Ну! — смущенно воскликнул Элан и босой ногой ковырнул песок.

— Разве горячий песок не обжигает тебе ноги?

Я тоже был бос и несколько минут назад делал отчаянные прыжки, чтобы попасть под тень дерева.

— Когда я был маленький, то обжигал, — сказал Элан. — Но теперь у меня ноги огрубели. Смотри! — И он стал на самый солнцепек.

— Этот песок испек бы мне ноги, — сказал я.

— В нем можно даже яйцо испечь, — сказал Раймонд.

— Однажды курица снесла здесь яйцо, а мы его нашли, — сказал Элан, — и оно было печеное. Не мешало его еще на огне подержать, но только чуть-чуть.

Мы подошли к опушке пальмовой рощи, которая защищала от солнца строения миссии. Перед нами расстилалось широкое пространство зеленого поля, за которым начинался лес; в густом, колеблющемся над землей знойном воздухе очертания деревьев казались искаженными.

Я заметил, что у Раймонда на шее висит медный свисток. В свисток был вделан компас, по которому он время от времени справлялся. Сначала он пронзительно свистел в свисток, а затем выхватывал его изо рта и пристально смотрел на компас, словно ища в нем важных указаний.

— С компасом мы не можем заблудиться, — заявил он мне, желая объяснить, почему он так часто изучает движение его иглы.

— А как он работает? — спросил я. — Почему мы с ним не можем заблудиться?

— Нужно идти туда, куда указывает вот эта прыткая штука, — объяснил он.

— Но посмотри-ка! — воскликнул я. — Она ведь указывает совсем в другую сторону, — и я кивнул на деревья, которые росли в противоположной от дома стороне. — Если пойдешь туда, наверняка заблудишься.

— С моим компасом мы не можем заблудиться. Правда ведь, Элан?

— Не можем, — подтвердил Элан. — Мы дойдем до пляжа и потом по пляжу прямо к дому.

— Вот видишь! — торжественно заявил Раймонд.

— Тогда пойдем туда, куда он указывает, — предложил я.

Мы двинулись вперед по зеленой луговине и подошли к большой проволочной западне для ловли ворон. Внутри валялась куча костей и высохших внутренностей и сидела одна ворона. Птица испугалась нас и начала бешено метаться в клетке, ушибаясь о проволоку.

Элан, словно гид на экскурсии, объяснил мне:

— Это западня для ворон. Вороны попадают вот сюда, — он указал на воронкообразное отверстие наверху, — и не могут выбраться обратно. Тогда надо взять палку, просунуть руку вот сюда и убить ее. — Он просунул палку в дыру и ударил ворону. Птица бешено заметалась, открыла клюв и стала часто дышать.

— Не делай так. Это жестоко, — сказал я.

— Ворон надо убивать, — твердо заявил Элан.

— Но ты ее просто мучаешь, — сказал я. — Надо убивать сразу.

Он вытащил палку и с беспокойством посмотрел на птицу.

— Ворона — это ошибка природы, — сказал он. — Все, кого нужно убивать, это просто ошибка природы.

Не успел я придумать ответ на это замечание, как Элан повернулся ко мне и сказал:

— Что ты еще хочешь узнать о воронах?

— Пожалуй, больше ничего.

— Ну так ты больше никого не расспрашивай. Мы тебе все о воронах рассказали, ты можешь это записать, когда вернешься.

Мы отошли от западни и углубились в заросли дикой акации и казуарины. Тут я остановился и взял на себя роль руководителя разведывательной партии.

— Станьте ближе, — скомандовал я.

Они собрались вокруг меня, и от тона, которым я это сказал, лица их сделались серьезными.

— У нас осталось мало воды, друзья, — сказал я им торжественным голосом. — Неизвестно, хватит ли у нас сил добраться до цивилизованного мира. Нам осталось идти миль сто, и только наш друг Джон может нас выручить.

Это заявление заметно смутило Раймонда, который, видимо, очень мало верил в способности Джона как проводника. Он быстро взглянул на свой компас, а потом назад, в сторону домов миссии, видневшихся сквозь деревья.

Это придало ему уверенности, и он заметно повеселел.

— Нам осталось сто миль, — возбужденно повторил он.

— Веди нас, Макдаф, — сказал я Джону.

— Его зовут Джон, — сказал Раймонд.

— Веди нас, Джон, — повторил я.

Джон пошел вперед; ступал он изящно, как ходят только дети туземцев.

Позади него, задрав головы, размахивая руками и высоко поднимая ноги, шагали Раймонд и Элан.

Джон был неутомим и увел бы нас в Центральный Квинсленд, если бы я не приказал остановиться и проверить направление по компасу.

Поблизости росло наклонившееся к земле дерево, как раз такое, по каким любят лазить ребятишки, и я приказал им взобраться на него и посмотреть, не видно ли вокруг «признаков жилья».

Дерево оказалось приютом злых зеленых муравьев; они облепили ноги мальчиков и с верхних веток падали им на голые спины.

Я стоял около наклонного ствола, и моя голова находилась как раз на уровне ног мальчиков, так что я видел, как после каждого муравьиного укуса на их коже вскакивали волдыри.

Однако ребятишки не обращали на это внимания; они машинально смахивали муравьев свободной рукой и продолжали ползти дальше.

Но тут нас облепили москиты.

Они целой тучей прилетели с деревьев и обратили нас в бегство, преследуя вплоть до самых ворот миссии.

Здесь мы расстались, и здесь Джон внес свой единственный вклад в нашу дневную беседу;

— А все-таки это были следы курицы, — сказал он.

 

«Прочь с дороги, мразь»

Перевод Е. Элькинд

Эти записи делались в не совсем обычной обстановке: в самолете над Индо-Китаем, в рангунском кафе, в китайской джонке, недалеко от Гонконга.

Он жалел теперь, что писал в дневнике так неряшливо. Карандаш стерся, и слова едва можно было разобрать. Писать следовало ручкой, а ручку он где-то потерял.

Он отодвинул словарь и записную книжку и облокотился о стол. Беспокойно провел рукой по волосам.

Сейчас предстояло только выбрать наиболее яркие куски для статьи, которую ему заказали. Много времени на это не уйдет. Он слышал, как в смежной комнате жена расставляет тарелки. Вступление надо бы набросать до обеда. Главное — начать, потом все пойдет гладко. Нужно только найти связующую нить, что-нибудь колоритное, поромантичней.

На ковре возле его кресла примостилась девочка. Ей было четыре года, у нее были пухлые щеки и голубые глаза. Девочка сидела, поджав под себя колени, и локтями упиралась в пол. В таком положении лицо ее было совсем близко от листа бумаги, на котором она что-то рисовала цветным карандашом. Девочка быстрыми порывистыми движениями то и дело меняла позу, не столько для того, чтобы легче было рисовать, а просто чтобы сидеть было удобней.

Она рисовала коров и беспрерывно говорила сама с собой, проводя резкие, неуклюжие линии синим карандашом:

— Коровы, коровы, коровы, коровы. Две коровы. А это забор.

Неожиданно девочка встала, повинуясь необходимости разрешить какой-то мучивший ее вопрос, от которого рисование на время ее отвлекло. Она подошла к отцу и легла животом поперек ручки его кресла. В такой позе можно было говорить и одновременно дрыгать ногами.

— Папа, — сказала она, — в детском саду знаешь чего?

— Да, доченька, — рассеянно сказал он, — что ж там такое?

— Когда я пришла в детский сад утром, то знаешь чего?

— Нет, не знаю, — сказал отец, делая в дневнике пометку красным карандашом.

— Ну вот, я хотела сесть на качели. Хоть с краюшку. На короткий конец. Маргарет и Джин там сидели, и я села к ним. А потом я съехала и чуть не упала. А девочка на другом конце, Грейс, она говорит: «Прочь с дороги, мразь». Вот как она сказала.

Отец мгновенно повернулся к ней.

— Что такое?.. Как она сказала?

— Она сказала: «Прочь с дороги, мразь!»

Девочке было приятно, что слова ее произвели на отца такое впечатление. Она чувствовала себя жертвой большой несправедливости. Теперь это получило должное признание.

— Что ты можешь об этом знать? — едва слышно произнес отец, глядя в одну точку.

Под тяжестью неожиданно нахлынувшей горечи он вдруг почувствовал себя усталым и постаревшим. Он думал, что как щитом оградил эту девочку от всех бед, а теперь что-то гадкое проскользнуло у него за спиной и коснулось его ребенка.

Он повернул голову и крикнул жене:

— Ты слышала? Как тебе это нравится?

— Да, она уже говорила мне, — отозвалась жена, — и это в приходском детском саду!

Отец буркнул что-то невнятное.

— Ее надо было стукнуть, да, пап? — сказала девочка. — Ведь она нехорошая?

— Она нехорошая, но драться не надо. Драться вообще никогда не надо. Так делают только плохие дети. Она очень плохая девочка, раз она говорит такие вещи. За такие слова нужно шлепнуть как следует.

— Шлепнуть — это все равно что стукнуть, да, пап?

Вопрос поставил отца в тупик. Он потер лицо ладонью.

— Да, — сказал он неуверенно, — это, собственно, одно и то же.

— А что надо было сделать, папа?

— Делай всегда, как я говорю, доченька, — вмешалась мать. — Повернись к ней спиной и отойди. Если девочка говорит такие слова, не нужно с ней разговаривать. Пускай она качается, а ты отойди.

Дочь один раз уже отклонила такое решение вопроса, как совершенно неудовлетворительное, но сейчас мать говорила убежденно, а отец молчал. И она опять взялась за карандаши. Отец наклонился над дневником.

«…Не успел ты приехать в Гонконг, как один англичанин сказал тебе это. Ты помнишь, тот чиновник в белом костюме. Вас познакомил пилот.

— Вы еще новичок на Востоке, — сказал он за кружкой пива. — Если позволите, я дам вам два-три полезных совета. Я ведь прожил здесь чуть ли не всю жизнь.

Ты что-то пробормотал в подтверждение его права давать тебе советы.

— Будьте осторожны в выборе знакомых, — продолжал он. — Общество не простит вам, если вы с первых же шагов будете знаться не с теми, с кем надо. А что касается китайцев, держитесь вежливо, но потверже. Они частенько дерзки. Пусть они всегда уступают вам. Сила для них — самый веский довод. Это грязный народ и обычно нечестный. Иногда кули лежат здесь прямо посреди улицы. Бывает, что и не подвинутся, когда надо пройти. Оттолкните их ногой. Не забывайте, вы белый, — нам надо оберегать свой престиж.

Затем отель и эта женщина с тонкими губами и жестким взглядом — та, что играла в бридж и была замужем за полковником.

— Вы хотите интервьюировать рикш? Но это же невозможно. Это животные, они не могут выражать свои мысли. И потом это просто не принято.

А вечером ты кликнул его в душной темноте. Он подбежал, неуверенно подняв к тебе усталое, мокрое от пота лицо. Ты сидел в его коляске со странным чувством унижения, стыда… Он был уже стар для рикши — ему было лет тридцать — и по сравнению с легко обгонявшими его более молодыми рикшами, казалось, еле передвигал ноги.

Он не кричал, чтобы дали дорогу. Его изъеденным чахоткой легким и без того не хватало воздуха. Он низко наклонил голову, судорожно напрягая остаток сил — грошовый остаток единственного товара, кроме которого ему за всю его жизнь нечего было продать. Он бежал по узеньким улочкам, благоухающим и зловонным, мимо домиков с вертикально висящими вывесками, потом зашатался, наклонился вперед и стал опускаться на землю.

Но ты видел, как тело его начало оседать, ты вцепился в подлокотники и удержался в коляске. Когда ты вылез, он лежал, уткнувшись в сточную канаву головой, изо рта его струйкой текла кровь.

Ты обнял его за плечи и оглянулся, — ты был уверен, что на помощь уже сбегается народ. Но никто не остановился. Прохожие, едва взглянув, шли дальше. Какой-то европеец в полотняном костюме торопливо отвел глаза и прошел мимо.

Ты был еще новичком на Востоке. Почти все они кончают, как этот, — с кровавой пеной на губах.

«Они здесь мрут как мухи, — сказали тебе. — Смерть для этих людей — пустяк».

В гавани плавает мертвый младенец, тихо колышутся маленькие руки и ноги. Ты стоишь на пароме и смотришь, а вокруг разутюженные белые костюмы поворачиваются к перилам спиной.

Куда деваться от этого ужаса!

Младенцы в сточных канавах, младенцы привязаны к согнутым спинам, младенцы, задыхаясь, ловят воздух ртом… золотушные, со слезящимися глазами, в гнойных болячках…

«Благословение божие почиет на Гонконге», — сказал один посетивший Гонконг кардинал, вдохновленный плодовитостью нищих…»

— Папа, если я повернусь К ней спиной, то уж я никогда не покачаюсь на качелях?

Девочка оставила карандаши и опять стояла возле его кресла. Все еще думая о другом, отец повернул голову. Неожиданно серьезный тон ее голоса вернул его К действительности, и вопрос девочки занял его внимание целиком.

— Да, — сказал он решительно, — тогда уж ты никогда не покачаешься.

Он достал из кармана пачку табаку и свернул папиросу; дочь не спускала с него глаз.

— Эта девочка больше тебя? — спросил он.

— У-у, она больше. Она, знаешь, какая большая!

— Мда-а, — протянул отец и, как бы про себя, добавил — Такую, пожалуй, не стукнешь!

— Пожалуй, не стукнешь, — с готовностью согласилась дочь.

— И вообще драться нельзя.

— Вообще драться нельзя, правда, папа?

— А на качелях были еще девочки?

— Были. Она всех оттолкнула на тот конец, где можно руку ободрать, а сама села на хороший конец.

Девочка немного подумала и сказала:

— А на хорошем конце было сколько хочешь места. Я только хотела с краюшку сесть, с самого краюшку.

— Вот ведь какая девчонка, — сказал отец. — Жаль, что меня там не было, я бы ей не позволил толкаться!

Девочке эта мысль понравилась:

— Ты бы ей не позволил, правда? — В голосе ее снова появилась настойчивость: — А что надо было сделать, папа?

— Не мешай отцу, доченька, — вмешалась мать. — Ему надо работать. Я тебе сказала, эта девочка нехорошая. Если она опять будет так говорить, совсем отойди от качелей. Отвернись от нее и отойди. Ну, нарисуй скорей маме собачку.

Девочка нехотя взялась за карандаши. Отец стал медленно перелистывать страницы дневника, потом снова задумался.

«…В этот вечер в Рангуне американка с цветами могра в волосах, сидя за столиком открытого кафе на Могол-стрит, кормила нищих. Погружая в рис, какаб и керри свои тонкие, унизанные перстнями пальцы, она перекладывала остатки с ваших тарелок в ржавые миски матерей, держащих детей на руках.

— Ну, хватит, — сказала она, брезгливо морщась, когда они снова потянулись к ней. — Подите прочь.

Тут же, насупившись, сидел ее муж; и ты чувствовал себя пленником этого круга, где общаться с народом означает лишь бросить подачку нищему.

— Сегодня я прочел объявление в газете, — сказал ты. — Группа бирманцев устраивает вечер, посвященный старинной бирманской музыке. Начало в восемь, и будет это… тут у меня записано, — и ты вытащил из кармана листок с адресом. — Я думаю пойти.

— Ни в коем случае, — сказал муж. — Этот район пользуется дурной славой. И потом ведь все это чисто туземное.

— Потому-то я и иду.

Она внимательно смотрела на него, пока он говорил, и вдруг, подчиняясь внезапному капризу, сказала тоном, не терпящим возражений:

— Мы все пойдем.

Комната была тесная, со всех сторон повернулись к вам удивленные лица бирманцев. И она, декольтированная, с вызывающей смелостью бесцеремонно расталкивала вежливо пропускавших ее людей.

К вам подошел председатель. Он был очень рад вашему приходу; Приятно познакомиться с европейцами, которых интересует культура его страны. Если угодно, он будет переводить. Выступают большие знатоки саунг геук — старинной бирманской арфы. Исполнять будут древние бирманские песни.

А кругом теснился народ, старики и молодые, горя одним желанием — слушать.

За решетки распахнутых окон цеплялись худые руки тех, кто стоял на улице. В темноте поблескивали белки глаз и зубы.

Ты был взволнован тем, что все эти люди, еще недавно казавшиеся тебе непостижимыми, ждут сейчас того же, что и ты. Вокруг стояла чуткая тишина, и язык этой тишины был понятен тебе.

А потом вышла старая-старая бирманка, изборожденная морщинами, и под аккомпанемент арфы высоким пронзительным голосом запела протяжную, словно вопль, песню.

Сидевший позади юноша наклонился к твоему, плечу и стал тихо говорить:

— Эта песня о жившей когда-то бирманской принцессе. Она ждет возлюбленного. Он не идет, — и вот она плачет одна.

Горестная жалоба песни лилась тебе в сердце, как неподдельное выражение человеческой печали.

Но тут американка стиснула твое колено и прошипела:

— Я больше не могу. Уйдем отсюда. Эта старая карга так визжит, — я, кажется, с ума сойду.

Потом ее муж протискивался к выходу, очищая для вас с ней дорогу; люди с нескрываемым пренебрежением поднимались, чтобы дать вам пройти; пение прекратилось, наступившая тишина звучала как приговор. Ты готов был провалиться сквозь землю!

И вот вы на улице.

— Это какие-то бесноватые, — говорила она с презрением. — Еще минута, и я бы, кажется, сама завизжала. Пойдемте выпьем чего-нибудь…»

Он отшвырнул дневник в сторону и встал из-за стола. Потянулся и зябко передернул плечами, словно стараясь стряхнуть с себя что-то неприятное. Посмотрел на сидящую около кресла девочку.

— Значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» Она так говорит?

Девочка уронила карандаши и быстро встала. Какие-то новые нотки в голосе отца сказали ей, что сейчас злополучный вопрос будет разрешен иначе — не так, как предлагала мать, и она, повеселев, взяла его за руку.

— Да, — сказала она. — А я не хочу отворачиваться и уходить, потому, что я очень люблю качаться.

Он подхватил ее на руки.

— Доченька, — сказал он, — не надо, никогда не надо отворачиваться и уходить. Ведь качели для того и сделаны, чтобы ты и другие девочки на них качались. И не на том конце, где можно руку ободрать, а на хорошем. И если эта плохая девчонка говорит тебе: «Прочь с дороги, мразь!» — значит, она говорит: «Прочь с дороги, мразь!» всем другим девочкам, которые меньше и слабее ее. Собери-ка ты всех других девочек и скажи этой нехорошей девчонке, что хочет она или не хочет, а все вы будете качаться на качелях. И так вас будет много, что ей волей-неволей придется подвинуться и уступить. Поняла, дочка?

— Да, — сказала девочка, радостно улыбаясь.

 

Солнцу навстречу

Перевод Н. Ветошкиной

— Кажется, там утка?

— Где?

— Только что села на воду. Погоди. Вон она, видишь? Возле тех камышей.

Лежащий на земле мужчина приподнялся на локте. Халат его был распахнут, и на голой груди блестели капли воды. Волосы после купанья были еще влажные. Рядом на земле лежала аккуратно сложенная летная форма.

Несколько поодаль от него, в одних трусах, стоял мальчик. Тело его было бронзовым от загара.

Болото, поросшее колючей травой, подступало почти к их ногам. На сверкающих островках воды темнели стебли сломанного камыша. Подальше, в том месте, где рос бакаут, дно становилось глубже, а позади зарослей бакаута, захваченные разливом красные эвкалипты устилали поверхность болота своими листьями.

— Там их две или одна? — спросил мужчина, внимательно оглядывая болото.

— Кажется, две. Они ведь всегда вдвоем держатся, правда?

— Как правило. Никак не разгляжу. Где ты их увидел?

— Да вон прямо там, — мальчик указал рукой. — Ну, теперь видишь?

— Да, верно.

— Это утка?

— Точно, утка.

— А почему она такая маленькая?

— Когда они плывут, они всегда кажутся маленькими, потому что часть тела у них погружена в воду. Но вторую я не вижу.

— Вероятно, только одна и была. Мне просто показалось, что две. Может, вернемся и захватим ружье?

Мальчик весь горел от волнения. В голосе его слышалась мольба.

— Да-а, — медленно протянул мужчина, — пожалуй, можно.

Он следил за уткой со все возрастающим интересом.

— Любознательная утка. Смотри, как она вертит головой во все стороны. Ей все интересно. Кажется, действительно небольшая утка, — с удивлением добавил он.

— Пойдем за ружьем? — нетерпеливо перебил мальчик. — Когда вернемся в город, я смогу сказать ребятам, что подстрелил утку.

— Давай немножко понаблюдаем за ней, — попросил мужчина. — Какой у нее счастливый вид, прямо глаз не оторвешь, словно у человека, вернувшегося в отпуск домой. Ты видел, как она села на воду?

— Да. Она вон там пролетела, а потом я видел, как она скользила по воде. Ну, теперь пойдем?

— Странно, что она одна, — пробормотал мужчина. — Не понимаю, почему она кажется такой счастливой, если она одинока. Гляди-ка, она к нам плывет. Черт возьми! Это забавно. Совсем как ручная!

— Ну, скорей. Пошли за ружьем.

— Ладно, — согласился мужчина. — Ты один сходи за ним. А я послежу за уткой.

Мальчик стал надевать сандалии.

— Смотри только не спугни ее, хорошо? — взволнованно попросил он, и мальчик ушел, осторожно ступая между сухими сучьями, которыми была устлана земля под речными эвкалиптами.

Овцеводческая ферма находилась на гребне холма, возвышавшемся над болотом. Мальчик припустился бегом.

Утка взмахнула хвостом и поплыла, лавируя между болотной травой. Быстро озираясь по сторонам, она выплыла на свободную воду среди стволов бакаута, потом вдруг взъерошила перья и, махая крыльями, постояла на воде. С удовлетворенным видом снова погрузившись в воду, она продолжала свое веселое плавание.

Мужчина встал. На лице его было восхищение, смешанное, однако, с грустью; губы дрожали. Он следил за маленькой уткой с таким напряжением, словно от этого зависела его жизнь.

Ему вдруг захотелось подержать эту птицу в руках, почувствовать теплое биение ее сердца, ощутить в ней пульс жизни, силу, способную вознести ее выше облаков…

Страстное желание прикоснуться к этой силе, которую она берегла, как сокровище, одолевало его. У него эту силу отняли.

Птица жила своей бессознательной, непорочной жизнью, жизнью тихих, окаймленных бакаутом, неподвижных болот, где тишина нарушалась только мирными звуками природы, чистое небо никогда не сотрясалось от воплей ужаса, а солнце не сверкало на стали оружия.

Птица могла смотреть вокруг, прислушиваться и не пугаться того, что она видит и слышит. Она могла взлететь ввысь, подняться над насыщенными испарениями джунглями и полететь солнцу навстречу…

Он стиснул кулаки.

В ту ночь, когда японцы высадились в Новой Британии, Джим был рядом с ним… стук моторов над темной водой… зеленые вспышки… высадка…

«Пусть получат сполна». Вопли… Крики…

«Поддай им жару».

Пляж Ралуана, их пулеметы, прочесывающие проволочные заграждения… «Черт, черт, черт», — беспрерывное бормотанье Джима. Рассвет… Кровь… Бойня…

Бурые от крови волны, нахмуренные, словно усталые от тяжести трупов… тела, вздымающиеся и падающие, волны подымают их осторожно, а бросают с отвращением… Катер за катером, плывущие по человеческому месиву.

Японцы, остановленные проволочным заграждением. Пулеметы обстреливали их с флангов, косили, словно пшеницу. А они все подходили… Живые карабкались по мертвым, мертвые нагромождались баррикадами, а позади этих баррикад плюющие свинцом катера врезались в песок…

Во рту он ощущал соленый привкус… сердце тупо билось в груди… А потом он глухо пробормотал что-то и скрючился от боли…

И голос Джима: «Куда тебе угодило? Держись! Черт бы их побрал!»

«Ничего страшного! Все в порядке».

Японцы шатаются, падают, и все новые лезут на проволоку по трупам своих убитых. Лезут… топчут мертвецов. Бесчисленные, как саранча.

И вот наконец последняя атака… И джунгли… Долгий, с боями, путь домой…

Смерть! Смерть! Смерть!

Он обернулся и увидел, что мальчик бежит к нему; в руках у него было ружье.

Мужчина снова поглядел на утку. Она плыла по открытому месту, рассекая серебристую гладь воды, превращая ее в сверкающие на солнце брызги.

Подняв с земли палку, мужчина швырнул ее так, что она с всплеском упала позади утки.

Птица взметнулась, заскользила по воде; ее лапы, касаясь поверхности, чертили две борозды. Она взлетела ввысь и закружила, накреняясь по ветру так, что на какое-то мгновение стали хорошо видны ее распростертые крылья и все ее коричневое тело.

Спустя немного она снова села далеко в камышах.

— Ну вот, теперь все пропало, — негодуя произнес запыхавшийся мальчик, — теперь нам ее ни за что не подстрелить.

Мужчина наклонился и поднял с земли свою форму.

— Да, теперь нам ее ни за что не подстрелить, — повторил он.

 

Глупый щенок

Перевод Н. Ветошкиной

Глупый щенок вечно куда-нибудь спешил. Я никогда не видел, чтобы он спал, или просто лежал, или хотя бы спокойно стоял на месте. Вечно он был в движении, и вид у него при этом был такой, словно он обременен заботами.

Я гостил на овцеводческой станции в Риверине, где жил этот Глупый щенок. Приятно было забыть о городе, приятно вставать по утрам, дышать лесным воздухом, смотреть, как качаются растущие вокруг фермы деревья, и знать, что совсем рядом обитают кенгуру, а позади деревьев, в долине, поросшей высокой травой, бродят страусы эму.

Хозяина моего звали Бен Филлипс. Это был старый добрый человек. Он носил бороду и любил собак. Держал он целую свору. Каких у него только не было: и овчарки, и кенгуровые, и борзые — всевозможные породы. По субботам сыновья Бена брали с собой на охоту всю эту визжащую, лающую свору. У собак были странные клички. Прыгун — сторожевая собака, злобный пес, делавший на бегу огромные прыжки; Буфер, Растус — овчарки; Городской пес — чистокровная борзая, презираемая всей сворой: неопытность этой собаки в лесной местности доходила до того, что она бросалась на деревья, спотыкалась о бревна и раздирала себе лапы о каменистую почву. Собака Леди была существом чопорным и зазнавшимся, предки у нее были примерно такие же знатные, как мои. Кроме того, там были Допи и Муча — густошерстные псы, всегда дурно настроенные; и наконец — Глупый щенок.

О Глупый щенок! Посмотрели бы вы на него. Он сейчас как раз у двери стоит. А ну-ка выходи, подлая ты шкура.

Обычно в помете, как вы знаете, один щенок всегда бывает маленьким заморышем, вечно отстающим от других. Со временем такие щенки обычно достигают нормального роста. Но Глупый щенок ни на вершок не вырос. Каким был коротышкой, таким и остался.

Однако надо отдать ему должное: хвост у Глупого щенка был обычного собачьего размера. Он завивался полукольцом, и кончик его насмешливо загибался к голове. Казалось, не щенок вилял хвостом, а хвост вилял щенком. Когда нежные чувства переполняли Глупого щенка, он вертел передней частью туловища так, что казалось, будто оно у него на шарнирах.

Глупый щенок питал ко мне необыкновенную привязанность. Я могу сказать это с полной уверенностью, несмотря на то, что он принимался мрачно завывать, когда я смотрел ему в глаза. Такая уж у него была привычка; правда, я не припомню, чтобы он вел себя подобным образом с кем-нибудь, кроме меня.

Так вот, как-то раз на ферме ожидали прибытия гостьи. Девицы из города. Все были очень взволнованы этим событием. Я, впрочем, нисколько, а вот остальные ребята — да. Девушка была красива.

Ее привез на машине некий мистер Моррисон, коммивояжер. С тех пор как один коммивояжер отбил у меня Эдит, я их всех недолюбливаю. Впрочем, в Эдит я никогда по-настоящему влюблен не был.

Машина подъехала, и мы ее все окружили, приветствуя гостью из города. Собрались все: собаки, ребята, мистер и миссис Филлипс и я.

Собаки были сильно возбуждены. Они лаяли и прыгали вокруг машины. Мистер Филлипс то и дело кричал: «Лежать!», но ни одна собака ни разу еще не послушалась команды мистера Филлипса.

И вот появилась девушка. Она вышла из машины с поднятой рукой, словно призывая зрителей унять аплодисменты. Это была блондинка с темными глазами и темными ресницами, такими же длинными, как шерсть на хвосте у Глупого щенка. Очаровательно улыбнувшись, девушка блеснула белыми зубками. На ней были брюки, похожие на мужской комбинезон с помочами на спине. Цвета они были небесно-голубого. Блузка из органди была отделана оборочками, а золотые волосы вились на голове, словно спутанные шелковые нити.

Должен признаться, что и до этого я бывал влюблен — три или четыре раза. А может быть, пять или шесть… Да, впрочем, это не имеет значения. Допустим, семь. Но эта девушка заставила мое сердце биться по-настоящему. Ошибки быть не могло. Вероятно, Глупый щенок сразу заметил мое состояние. Он стал намеренно игнорировать девушку, В то время как остальные собаки во всю глотку приветствовали гостью и ластились к ней. Глупый щенок не желал принимать в этом участия. Но при этом он как-то особенно суетливо проявлял заботу обо мне, демонстративно прыгая вокруг меня в порыве любви.

А я во все глаза глядел на девушку.

— Я люблю собак, — весело воскликнула она, — я просто обожаю их, и лошадей обожаю, и деревню тоже обожаю.

Я хотел бы, чтобы она обожала меня. И я понял, что врезался по уши.

Девушку проводили в дом, а я стал гулять по двору, и Глупый щенок не отставал от меня ни на шаг. Он трусил позади, носом почти касаясь моих ног.

Я рассеянно обернулся, — я думал в эту минуту о девушке, — и взглянул на щенка. В его глазах я увидел страдание. Он начал подвывать, Я ушел в дом.

По вечерам девушка надевала голубые атласные туфли, отороченные страусовыми перьями. Как-то странно они выглядели на кухонном полу, — перья цеплялись за голые доски. И вот однажды утром я услышал, как щенок кашляет. Я заглянул ему в рот — он был полон голубых перьев. Я поспешил с ним в кусты, и мы просидели на бревне примерно около часа. Когда мы вернулись, кругом уже шли разговоры.

— Это все Глупый щенок Стива, — заявил Джек, (Стив — это я.)

В руках он держал туфли, мокрые и изжеванные. И у них чего-то не хватало, — у них не хватало каблуков.

— Это не мой щенок, — сказал я, — а твой.

— Мой? — заорал Джек. — Мы его отдали тебе.

— Я его не брал, — запротестовал я.

— Что? — воскликнул Джек. — Как так не брал? Разве ты не сказал щенку: «Ну, брат, теперь ты мой», когда я позволил тебе взять его?

— Возможно, я так и сказал, — согласился я, — но я тогда не знал его нрава.

— Это не имеет значения, — сказал Джек. — Какой бы он ни был — он теперь твой.

— Ну и что ж из этого? — спросил я.

— Посмотри, что он сделал с туфлями Элис, — сказал Джек.

— Боже! — воскликнул я. — Какой ужас! Что он натворил! Пойду и отстегаю его.

Я вышел во двор и запустил в Глупого щенка палкой. Он принес ее мне обратно. Я погладил его, и мы пошли с ним на прогулку.

На следующую ночь в ход пошли чулки Элис. Оба чулка. Тут до меня начало доходить, что значит быть владельцем Глупого щенка.

Он мешал мне ухаживать за Элис. У нее я всегда ассоциировался со щенком. Она обращалась ко мне только так: «Вы и Глупый щенок». Ни разу не сказала просто «вы». Без Глупого щенка она меня просто не мыслила.

И все же я ничего не мог с собой поделать — щенок мне нравился. Какие только курьезные вещи он не проделывал! Любил, например, спать вместе с индюками. Такой уж он был оригинал.

Однажды все мы отправились на охоту. Взобрались на подводу и поехали в лес, а собаки бежали за нами. Утро было полно солнечного света, шелеста деревьев и пения птиц… Элис все время глубоко вдыхала воздух и твердила:

— Понюхайте, как пахнет земля. Разве не чудесно?

Чудесно. Все было чудесно в это утро.

Миновав лес, мы выехали в долину, поросшую высокой травой, и встали на подводе, с нетерпением высматривая кенгуру.

Три страуса эму выскочили из кустарника. Изгородь преграждала им дорогу. В испуге они стали бегать взад и вперед вдоль изгороди. Тут их заметили наши собаки, С громким лаем они бросились преследовать эму. Позади всех бежал Глупый щенок, с каждым прыжком отставая от остальных все больше и больше. Но зато лаял он громче всех. Эму остановились. Они стояли в нерешительности, вытянув длинные шеи, и с беспокойством глядели в нашу сторону, потом немного потолкали друг друга и снова принялись бегать. Но они все еще не знали, что им предпринять.

Тут они заметили мчавшихся собак, и облака пыли пулями вылетели из-под ног эму, когда они сорвались с места и стали набирать скорость. Шеи их вытянулись, словно пики. Как они мчались!

И как мчался Глупый щенок! Они исчезли среди кустарника и высокой травы; лай и визг собак замерли вдали.

Вскоре собаки вернулись. Эму удалось спастись. Но Глупый щенок пропал. Мы все даже обрадовались, — как вдруг он возник на горизонте, таща в зубах овечью ногу. Овца подохла давно, это можно было сказать сразу, — все начали затыкать носы. Я выпрыгнул из телеги. Ведь ответственность за Глупого щенка лежала только на мне.

— Иди домой, — крикнул я. — Убирайся отсюда.

Глупый щенок удивился, но тем не менее послушался. С беспечным видом он протрусил мимо и исчез среди высокой травы.

Мы отправились домой. Но вонь становилась все сильнее. Мы не могли понять, откуда она исходит. Глупый щенок убежал, а запах остался. Он отравил нам все обратное путешествие.

Добравшись до фермы, мы с большим облегчением слезли с подводы. Из-под колес выскочил Глупый щенок с протухшей овечьей ногой в зубах. Задрав кверху нос, вытянув хвост трубой, он направился к птичнику, где жили индюки.

Я понимал, что. Глупый щенок является серьезной помехой, но тем не менее упорно продолжал ухаживать за Элис.

У меня был автомобиль. Предполагалось, что после окончания ее отпуска я отвезу Элис в город. Как бы ни обернулись дела, именно в этот день я собирался вернуться в город. Но и мистер Моррисон уезжал примерно в то же время, и Элис хранила в тайне, кто будет ее избранником.

Накануне отъезда я уговорил ее пойти со мной на прогулку. Стоял безветренный, теплый вечер. Светила луна. Позади нас гордо шествовал Глупый щенок.

Я обнял Элис за талию. Она склонила голову мне на плечо.

— Я люблю вас, — сказал я.

Она засмеялась нежным, тихим смехом и вырвалась.

— А ну, попробуйте-ка меня догнать, — сказала она; глаза ее в этот момент были прекрасны.

Смеясь, она побежала между деревьями, оглядываясь через плечо.

Я тоже засмеялся и бросился ее догонять.

Но Глупый щенок оказался проворнее меня. Он догнал Элис и укусил ее за ногу. Она подскочила и взвизгнула от боли. Я совсем растерялся и не знал, что сказать.

— Он, должно быть, принял вас за овцу, — попытался объяснить я, — он их всегда кусает.

— Не говорите глупостей, — огрызнулась Элис и покинула меня.

Уже на ходу она крикнула мне:

— И запомните: либо щенок поедет с вами в город, либо я.

Я уселся рядом со щенком и стал обдумывать положение.

На следующее утро я упаковал чемодан и поставил его в багажник. Глупого щенка я посадил на заднее сиденье.

— Ну так как же, Элис? — спросил я ее после завтрака.

Она увидела из окна, как Глупый щенок пренебрежительно поглядывает на собравшиеся вокруг машины индюков.

— О нет. Я поеду с мистером Моррисоном, — сказала она.

На этом все и кончилось.

А теперь Глупый щенок вырывает с корнем георгины у моего соседа. По правде говоря, я не знаю, благодарить мне его или ругать.

Пошел вон, подлая ты шкура!

 

«Расскажи нам про индюка, Джо»

Перевод М. Юфит

Он вышел из чащи порыжевшей травы и водяных растений, окаймляющих озеро Корангамит. За ним шагал его старший брат.

Он был белокур. Когда он почесал головенку, между прядей золотистых волос нежно зарозовела кожа. Глаза у него были синие. Его лицо густо усыпали веснушки. Нос был вздернутый. Он мне ужасно понравился. Я решил, что ему, пожалуй, года четыре с половиной, а брату вдвое больше.

Они щеголяли синими бумажными брюками. Ветерок, пробегавший по воде, колыхал широкие штанины. Мальчики шли с независимым видом, наслаждаясь неожиданной свободой.

Они вспугнули двух ржанок, за которыми я наблюдал. Испуганно закричав, птицы взлетели, повернули по ветру и, мелькнув на фоне больших облаков, среди которых голубели клочья неба, понеслись над самой водой, громко хлопая крыльями.

Мы поздоровались. Мне кажется, я понравился мальчикам. Малыш немедленно принялся подробно меня расспрашивать. Он пожелал узнать, что я здесь делаю, почему на мне зеленая рубаха и где моя мама. Я отвечал, уважив в нем собрата, ищущего познания. Затем я в свою очередь задал ему вопрос и благодаря этому узнал, с какими опасностями и бедствиями он успел встретиться на своем жизненном пути.

— Откуда у тебя на голове этот шрам? — спросил я. Посередине его лба, между веснушками, виднелся розовый рубец.

Малыш бросил быстрый взгляд на брата. Тот ответил вместо него. Младший, видимо, ожидал этого и одобрял. Он выжидающе смотрел на брата, и пока тот говорил, глаза малыша сияли и губы полуоткрылись, как у человека, слушающего увлекательную повесть.

— Он свалился с детского стульчика, когда был совсем маленький, — сказал старший брат. — Стукнулся головой о лопату так, что потекла кровь.

— Кровь! — взволнованно пробормотал малыш, испытывая благоговейный трепет перед испытанной некогда опасностью. Он смотрел на гладь озера, размышляя о стульчике, лопате и крови.

— Однажды его лягнула корова, — сказал старший.

— Корова? — воскликнул я.

— Да, — подтвердил он.

— Расскажи, Джо, — нетерпеливо сказал младший, заглядывая брату в лицо.

— Он стал связывать ей ноги, а корова рванулась и дала пинка ему в живот.

— В живот, — важно повторил малыш, поглядывая на меня и кивая головой.

— Ух ты! — удивился я.

— Ух ты! — повторил он за мной.

— Ему спринцевали горло, — сказал Джо.

— Мне спринцевали горло, — медленно и неуверенно повторил малыш. — Что такое спринцевали, Джо?

— Он совсем не мог дышать, — объяснил мне Джо.

— Я не мог дышать нисколечко, — сказал младший.

— Плохо тебе пришлось, — посочувствовал я.

— Плохо. Верно, Джо? — спросил малыш.

— Плохо, — подтвердил Джо.

Он внимательно оглядывал младшего брата, словно ища на нем следов еще каких-нибудь несчастных случаев.

— Как-то на него свалилась лестница, — сказал он.

Малыш быстро взглянул на меня, проверяя, потрясен ли я. Сам он был глубоко потрясен словами Джо.

— Не может быть, — сказал я недоверчиво.

— Показать ему, Джо? — радостно спросил младший.

— Покажи, — разрешил Джо.

С довольной усмешкой малыш наклонился и уперся руками в коленки. Джо оттянул воротник его рубашки и стал всматриваться в теплую полутьму между спиной братишки и синей материей.

— Вот, поглядите сами, — сказал он без особой уверенности в голосе, выискивая шрам на белой коже.

Малыш вывернул руку назад, стараясь дотянуться до нужного места на плече, и сказал:

— Вот тут, Джо! Тебе видно, Джо?

— Да, это оно! — ответил Джо. — Пойдите посмотрите, — он взглянул на меня. — Не шевелись, Джимми.

— Джо его нашел, — объявил Джимми, поворачивая ко мне свою мордашку.

Я поднялся с камня, угнездившегося в земле и скрытого густой травой, и подошел ближе. Наклонившись, я заглянул за оттянутый воротник. На белом плечике была гладкая полоска крошечного шрамика.

— Верно, так оно и есть, — признал я. — Ты, наверное, здорово плакал тогда?

Джимми повернулся к брату:

— Джо, я плакал, Джо?

— Немножко, — ответил Джо.

— Я никогда не плачу долго; правда, Джо, я не плачу?

— Правда, — сказал Джо.

— Как же это произошло? — спросил я.

— На лестнице были крючки… — стал объяснять Джо.

— Крючки, — важно повторил малыш, кивая мне.

— А он опрокинул ее на себя, — продолжал Джо.

— О-о, — возбужденно произнес маленький мальчик, сложил ладошки и, загнав их между колен, притопнул: — О-о-о-о!

— Его здорово стукнуло, — сказал Джо.

— Меня здорово стукнуло, — медленно заявил малыш, как будто впервые сообщая себе этот факт.

Пока Джимми предавался своим мыслям, мы молчали.

Потом Джо попытался завязать со мной разговор на другую тему.

— Хорошая погода, правда?

— Отличная, — согласился я.

Малыш встал между нами, умоляюще глядя Джо в глаза.

— А еще со мной что случилось? — приставал он.

Джо, грызя ноготь на большом пальце, задумчиво уставился в землю.

— Больше ничего с тобой не случилось, — изрек он наконец.

— Ох, Джо! — Малыш был совершенно убит этим окончательным приговором. Внезапно он наклонился, засучил штанину и принялся внимательно рассматривать свою ножку, ища на ней следов старых ран.

— А это что? — он дотронулся до еле заметной метки на колене.

— Это? Это ничего, — отмахнулся Джо.

Ему хотелось поговорить о хорьках.

— Вы знаете, хорьки… — начал он.

— По-моему, эго шрам, — сказал я, вглядываясь в отметинку. Джо наклонился и обследовал ее. Малыш, поддерживая засученную штанину, смотрел то на меня, то на брата, то снова на меня, с беспокойством ожидая нашего решения.

Джо внимательно исследовал метку и даже потер ее пальцем. Малыш с напряженным вниманием следил за этой процедурой.

— Может, ты обжегся когда-нибудь, я не знаю.

— Я хочу, чтобы это я обжегся, Джо, — сказал Джимми. Это была мольба о подтверждении, но Джо был поборником истины.

— Я не помню, чтобы ты обжигался, — сказал он, — может, мама знает.

— С ним могла приключиться какая-нибудь другая беда, припомни-ка, — пришел на помощь я.

— Могла, — настойчиво повторил малыш. Он подошел и взял меня за руку, чтобы мы вместе ждали, пока Джо все взвесит.

Задрав головенку, он сказал:

— Джо хороший, правда?

— Очень хороший, — согласился я.

— Он знает и про меня и про все.

— Правда, — сказал я.

Тут позади нас раздалось негромкое «эй!» К нам бежала маленькая девочка, прыгая по камням насыпи, отделявшей озеро от вспаханного поля. У нее были тонкие ноги в длинных черных чулках. Один чулок отстегнулся, и на бегу она то и дело наклонялась и подтягивала его, стараясь протолкнуть вверх, под резинку. Поэтому, она то бежала, то прыгала.

Она выкрикивала имена братьев, и по тону слышно было, что у нее важные новости.

— Наверное, папа вернулся, — предположил Джо. Малыша это неожиданное появление сестры сильно рассердило.

— Что ей надо? — сказал он, надувшись.

Девочка добралась до ровной лужайки и побежала быстрее. Ее короткие волосы развевались на бегу.

Она помахала им рукой.

— У нас родилась сестренка! — вопила она.

— Подумаешь, — огрызнулся малыш.

Он повернулся и начал дергать Джо за руку.

— Ты вспомнил еще что-нибудь страшное про меня, Джо?

Тут он что-то вспомнил, и его лицо просияло.

— Расскажи ему, как за мной гнался индюк, — закричал он.

 

Переходя улицу

Перевод Н. Ветошкиной

Две маленькие девочки и собачонка, собираясь перейти улицу, ждали, пока пройдут машины. Энни было восемь лет. Это была худенькая девочка с острым птичьим личиком и быстрыми, решительными движениями. На ней было легкое платьице из бумажной материи и розовый шерстяной джемпер, длинный не по росту. Рукава джемпера были засучены.

Ямочки на пухлых щечках младшей сестренки указывали на ее возраст. Светлые мягкие волосы, словно непокорное золотое облачко, обрамляли ее личико.

Собачонка была самая обыкновенная, но шла с видом большой породистой собаки. Ее длинная шерсть, когда-то черная, теперь стала грязновато-серой, особенно на задних лапах, где она висела спутанными клочьями. Черные глаза весело блестели из-под нависших косм, а обрубок хвоста беспрерывно вилял в свалявшейся шерсти. Она дышала ровно и спокойно, приоткрыв пасть; между двумя острыми зубами виднелся сложенный лепестком язык. Собачонка пристально смотрела на Энни, словно ожидая от нее важного поручения.

Энни держала младшую сестренку за подол платья; туго натянувшись, оно поднималось на спине у малышки словно треугольник, вершина которого была зажата в руке старшей сестры.

Мимо них проносились машины, грузовики сотрясали мостовую своей тяжестью. Дребезжали, набитые пассажирами трамваи, стреляя в проводах электрическими искрами.

— Не трогайся с места, Мэси, пока я не скажу «пошли», — сказала Энни. — Будь готова и беги, как только я разрешу. — И Энни шагнула вперед, выпустив из рук подол сестры.

Малышка бросилась на мостовую, но Энни с предостерегающим криком потянула ее обратно.

— Не сходи с места, пока я не разрешу, — завопила она, перекрывая грохот проходящего трамвая.

— У-у! — воскликнула сестренка, в испуге прижимаясь к Энни. — Я чуть было не перешла, правда?

Энни быстро вертела головой, наблюдая за движением.

В потоке машин образовался промежуток, и путь перед девочками оказался свободным.

— Пошли! — закричала Энни и, по-прежнему сжимая в руке подол сестренки, сошла с тротуара и направилась через улицу.

Собачонка выскочила вперед и возглавила шествие. Она трусила мелкой рысцой, тремя лапами касаясь земли; одна ее задняя лапа небрежно висела в воздухе, что отнюдь не было вызвано необходимостью. Младшая сестренка не шла, а почти бежала, согнувшись так, словно спасалась от обвала. Раскрытый рот выдавал ее волнение. Она бежала рядом со старшей сестрой; платье, зажатое в руке Энни, плотно обтягивало ее.

Они было достигли середины мостовой, но в этот момент показалась машина. Она неслась, словно чудовище, которое хочет их раздавить.

Младшая сестренка, выглянув из-за ног Энни, издала возглас ужаса. Энни быстро приняла решение:

— Пошли назад! — закричала она. — Давай! Быстро!

Она повернула сестренку на сто восемьдесят градусов, и они побежали назад.

Когда ножки младшей сестры коснулись тротуара, она облегченно вздохнула, словно попала в спасительные материнские объятия.

Но собачонка, ничуть не испугавшись, как ни в чем не бывало продолжала свой путь. Достигнув противоположного тротуара, она оглянулась на девочек, вопросительно склонив голову набок. Она закрыла пасть и, казалось, почти не дышала. Почему они не последовали за ней? Совсем непонятно. В таком случае она тоже вернется.

Собачонка спрыгнула с тротуара и, даже не скосив глаза в сторону, спокойно затрусила по мостовой.

Но тут властные окрики Энни, доносившиеся с противоположной стороны улицы, заставили собачонку забыть о своем достоинстве, и ее охватила паника.

— Беги обратно! — визжала Энни. От волнения она даже выпустила платье сестренки, А та, вся наклонилась вперед и, вытянув кулачки, вслед за сестрой стала выкрикивать советы собачонке.

Шофер быстро мчащейся машины изо всех сил нажал на педаль. Машина заскрипела и затормозила в сторону. Огромное колесо толкнуло собачонку, и та взвизгнула от страха. Словно солдат в бой, Энни ринулась сломя голову на мостовую. Ее широко раскрытые глаза были устремлены только на собачонку, словно в мире для нее больше никого не существовало.

Младшая сестренка, бросив отчаянный взгляд на машину, решительно направилась вслед за Энни.

Трамваи звенели, люди кричали, машины настойчиво гудели и останавливались одна за другой.

Энни, взяв собачонку на руки, с вызывающим видом прижала ее к груди. Затем, схватив за руку младшую сестренку, которая, сияя от счастья, подбежала к ней, она решительно зашагала к тротуару.

Когда они очутились в безопасности под тентом магазина, Энни подвергла собачонку тщательному осмотру. Она раздвигала ей лапы и ощупывала спину, в то время как та в порыве благодарности лизала ей руки.

Младшая сестренка с озабоченным видом наблюдала за этой процедурой.

Наконец Энни опустила собачонку на землю, и та затрусила по направлению к бакалейной лавке.

— Ну, как вы поживаете? — спросил продавец.

Малышка не стала ждать ответа старшей сестры. Она посмотрела на продавца с таким видом, словно собиралась сообщить ему невероятно важную новость.

— Мы перешли улицу, — заявила она; глаза ее при этом так и сияли.

 

Осел

Перевод И. Левидовой

Осел был очень заурядным ослом, облезлого и рассеянного вида; понурившись и полузакрыв глаза, он стоял у входа в цирк-шапито, который поставили на единственном клочке зеленого луга, сохранившемся вблизи большого города.

Город уже целый год не видал цирка, и по дорогам, ведущим к лугу, медленно двигались длинные вереницы машин, останавливались, трогались снова. Быстро шагавшие пешеходы сходили с обочин на шоссе. Люди шли поодиночке и группами, которые сливались и смешивались, и на луг выходила уже большая толпа; тем, кто находился сзади, приходилось вытягивать шею, чтобы видеть дорогу.

А совсем внизу, под этими недосягаемыми, поднятыми кверху физиономиями, там, где большие руки крепко сжимали маленькие ручки, были другие лица — взволнованные и перемазанные растаявшим мороженым, вытянутые вперед в стремлении разглядеть что-либо сквозь густой лес движущихся ног. Этот мир брюк и шелковых чулок заслонял от девочек и мальчиков — обладателей чумазых личиков — и цирковую палатку и слонов, которые важной поступью прохаживались около размалеванных фургонов; ребятам приходилось ждать, пока сильные руки не подхватывали их, чтобы поднять высоко над толпой. И тогда перед ними возникало чудо — осел, который стоял у входа в цирковой шатер.

Это был очень большой шатер. Расклеенные на грязных кирпичных стенах окраинных улиц и переулков пестрые афиши, которые в последние недели привлекали к себе внимание прохожих, объявляли, что это самый большой цирк-шапито в мире и что в нем помещается четыре тысячи человек. Осел, привязанный к колышку истертой веревкой, стоял прямо на пути толпы, устремлявшейся к скамьям, которые поднимались амфитеатром перед освещенной ареной. И каждый, купив билет, неминуемо проходил мимо него. По субботам цирк давал три представления; таким образом, в этот день мимо осла проходило двенадцать тысяч человек. Из них по меньшей мере три четверти похлопывали, гладили или трогали его, проходя мимо; значит, в течение дня девять тысяч рук выбивали дробь на теле осла. Трудно было бы, пожалуй, высчитать, сколько таких шлепков выпадало на долю осла в течение недели.

Шлепки бывали разные. Иногда они были выражением превосходства, иногда — нерешительным жестом дружбы. Иногда они означали любовь к собственной особе. Иногда — любовь к ослам. Порой это был хвастливый шлепок папаши, желающего произвести впечатление на своего отпрыска, а порой — робкое поглаживание, преображенное детской фантазией в волшебное приключение.

Мама, которую неудержимо тянул за собой взбудораженный мальчик, терпеливо ждала, пока он нежно и несмело проводил рукой по ослиному загривку. Совсем маленькие ребята, сидевшие на плечах у своих сияющих гордостью отцов, наклонялись к ослу и вцеплялись в его спину своими пухлыми пальчиками, скребли ему голову, тянули за уши. Дети, пришедшие без родителей, которые остановили бы их, наспех совершали геройские подвиги: опирались на осла или терли ему нос, озираясь вокруг в ожидании одобрения.

Иной раз добрые люди пытались впихнуть ослу в рот земляной орех или леденец, но это им не удавалось, потому что зубы его были крепко сжаты, и, почувствовав на губах чью-то руку, он резко встряхивал головой.

И каждые десять минут появлялся какой-нибудь Человек, понимающий в Ослах.

— А, ослище, — ронял он с такой внушительной фамильярностью, что люди, собравшиеся было погладить осла, отдергивали руки и поворачивались к знатоку. Тогда Человек, понимающий в Ослах, небрежно обвивал рукой шею животного и обращался к нему в выражениях, которые непоколебимо утверждали его авторитет в данном вопросе:

— Так вот, значит, до чего ты дошел, старина, а? Значит, поработал и хватит? Да, так оно и бывает в жизни!

И потом, уже другим тоном, пояснял своим слушателям:

— На Востоке они таскают тяжелые грузы — потяжелее самих себя. Там они — вьючный скот!

Слушатели что-то понимающе бормотали в ответ и на прощанье, в знак сочувствия, еще раз шлепали осла по спине.

Осел принимал эти знаки внимания бесконечного людского потока с покорностью, говорившей о том, что он примирился со своей участью и готов переносить шлепки всю свою жизнь. Если и были минуты, когда в нем шевелились какие-то мятежные чувства, то он ничем этого не показывал. Он стоял, подняв заднюю ногу, и тысячам рук, которые трепали его свалявшуюся шерсть, не удавалось потревожить его сонные грезы.

В день закрытия цирка ко входу с самоуверенным видом подошел толстый мужчина в тесно облегающем ярко-синем костюме. Он остановился перед ослом и подверг его придирчивому осмотру. Потом, поджав губы и покачивая головой, он попятился, чтобы осмотреть осла сзади. Потом он зашел с другого бока и осмотрел осла оттуда. Завершил он свою инспекцию длительным созерцанием его головы. Теперь он уже полностью исчерпал свой интерес к ослу. И, отворачиваясь от животного, он тяжело опустил руку на его шею. Это было восьмитысячное прикосновение за день.

Осел, казалось, спал, но этот внезапный шлепок подействовал на него, как долгожданный сигнал. Он рывком поднял свою тяжелую голову, повернулся и укусил руку мужчины зубами, щелкнувшими, словно кроличий капкан. Зубы вырвали из рукава кусок ярко-синей материи, и когда осел отвернулся от мужчины и снова погрузился в свои дремотные мечтания, этот лоскут продолжал торчать у него изо рта.

Толстяк был ошеломлен. Вытаращив глаза и раскрыв рот, он попятился в толпу. Он судорожно сжимал свой разорванный рукав и глядел по сторонам, как бы ожидая подтверждения этого невероятного происшествия.

— Он меня укусил! — восклицал толстяк с ужасом. Он смотрел на осла, словно не веря своим глазам. — Вот злобная тварь!

Проходившие в цирк люди задерживались, чтобы поглядеть на пострадавшего и на осла, который все еще держал во рту синий лоскут. В ответ на эти слова все они сочувственно кивали головами. Осел был действительно злобной тварью. Он укусил руку толстяка, и за что? За то, что тот всего-навсего хотел погладить его по спине! Что за неблагодарное, злобное создание!

Целых пять минут после этого никто не ласкал осла. Надо думать, это была его первая передышка за много лет.

 

Как друзья укрепляют мое здоровье

Перевод Н. Ветошкиной

Десять часов утра. Я только что выпил чашку черного кофе, подслащенного глюкозой, — это мне посоветовал Альф, закончил втирать в голову средство для укрепления волос, которое мне дал Билл, и выпил рыбьего жира, которым меня снабжает моя бабушка.

В течение следующих двух часов я приму четыре пилюли, содержащие экстракт сырой печенки, десертную ложку порошка, способствующего пищеварению, и выпью глоток оливкового масла. Все это предписано мне моими друзьями. Затем я съем второй завтрак — немного орехов и изюма — и завершу его чайной ложкой порошка, предназначенного для приема после еды, и рюмкой тонизирующего средства.

Потом я второй раз смажу голову средством Билла и сделаю ингаляцию с эвкалиптовым маслом. К этому времени я уже достаточно плохо себя почувствую и должен буду прилечь, чтобы повторить всю эту процедуру за обедом.

В плачевном состоянии моего здоровья виноваты мои друзья.

Всего несколько недель назад я спокойно ел свиные отбивные и салат из огурцов. А теперь даже изюм портит мне печень, а от одного вида сладкого пудинга у меня начинается нечто вроде морской болезни.

И все это из-за моего стремления «укреплять свое здоровье».

Начал все это Джордж.

Он сказал:

— Ты очень бледен. Тебе необходимо есть побольше сырой печенки. Она способствует кроветворению.

— Ненавижу сырую печенку, — сказал я.

— Будешь принимать ее в пилюлях, — сказал он. — В виде экстракта. Каждая пилюля соответствует полфунту сырой печенки, так ты принимай по четыре пилюли перед каждой едой.

Я произвел подсчет.

— Это составит шесть фунтов печенки в день, — сказал я. — Таким путем можно легко заработать гемофилию.

— Должно быть, я ошибся, — сказал Джордж. — Возможно, в каждой пилюле всего лишь пол-унции сырой печенки, — добавил он, — так ты можешь принимать по шесть пилюль.

— Я думаю, мне лучше начать с четырех, — заметил я.

— Я тоже так думаю, — сказал Джордж.

На следующий день я встретил Билла. Я ему рассказал, что для «укрепления своего здоровья» принимаю печеночный экстракт.

— У меня как раз имеется средство специально для тебя, — сказал он. — Ты помнишь, я говорил тебе об укрепляющем средстве, которое принимает моя жена?

— Да, — сказал я.

— Так вот, я его тоже принимал и никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Это рецепт одного доктора с Коллинз-стрит. Я тебе его достану.

И он достал.

— В этом лекарстве много железа, стрихнина и мышьяка, — сказал он.

— Чудесно, — сказал я.

— Теперь о твоих волосах, — сказал он.

— Да, — сказал я.

— Ты скоро станешь лысым, как яйцо.

— Факт, — печально подтвердил я.

— Я этим займусь, — сказал он.

Он ушел и вернулся с банкой из-под табака, наполненной какой-то желтой мазью.

— Я это сам сделал, — сказал Билл. — Это смесь из свиного жира и серы. Унаследована от предков.

— Что, эта банка?

— Нет, рецепт.

— Мазь пахнет так, словно действительно унаследована от предков, — заметил я.

— Добавь туда духов, — сказал Билл, — и втирай в голову три раза в день.

— До или после еды?

— После.

Как-то меня навестил Альф. Я объяснил ему, как я «укрепляю свое здоровье».

— Нет ничего лучше кофе с глюкозой, — сказал он, — пей его утром и после обеда. А оливковое масло ты пьешь? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Пей его, — сказал он.

— Ладно, — сказал я.

Мне становилось все труднее и труднее «укреплять свое здоровье». Я нажил себе несварение желудка.

Джордж дал мне порошок, который я принимаю после еды, а Альф — порошок, который я принимаю перед едой.

Бабушка порекомендовала мне пить рыбий жир и делать ингаляцию.

Но несварение стало еще хуже. Мои друзья, собравшись экспромтом, решили, что я должен соблюдать диету и за вторым завтраком есть только изюм и орехи.

— На одних орехах и изюме я не смогу укрепить свое здоровье, — сказал я.

— Зато это натуральные продукты, — заявили друзья. — Бери пример с животных.

Но животных, с которых можно было бы брать пример, вокруг не было.

Мне расхотелось «укреплять свое здоровье». Ко сну я должен был готовиться на час раньше обычного, чтобы успеть справиться со всеми лекарствами, которые необходимо было проглотить. И спать я уже не мог.

Я пожаловался Джорджу.

— Я не сплю, — сказал я.

Он отвел меня в сторону и дал мне какие-то таблетки. Таких маленьких таблеток я еще никогда не видывал. Вы тоже, наверное, никогда не видели таких маленьких таблеток.

— Принимай одну перед сном, — сказал он. — Это тебе поможет, но не вздумай кому-нибудь сказать, что это я их тебе дал. Они запрещены, — сказал он. — Мне дал их один парень, у которого есть знакомый врач. Их можно принимать, только если тебя мучит бессонница.

В ночь на понедельник я принял сразу две таблетки. Когда я проснулся, комната была полна моих друзей, возле моей кровати стоял доктор, и был уже вечер вторника.

Черт возьми! Ну и спал же я!

Друзья стояли с обнаженными головами, а это люди того сорта, которые ни при каких обстоятельствах шляп не снимают. И тут я понял, что еще немного — и мне уже не пришлось бы «укреплять свое здоровье».

Завтра я уезжаю в лес. Укреплять свое здоровье в городе — слишком опасное занятие, особенно если вокруг тебя такие друзья, как Джордж и ему подобные.