Пророк в Пандалупе

Перевод Ф. Рейзенкинд

Все началось с нового лакея.

Олифант пробыл полчаса в гостинице «Уонганелла» в ожидании автомобиля. Когда Джимми Рэнкин, хозяин гостиницы, раздвинув стеклярусные занавеси гостиной, объявил, что автомобиль прибыл, Олифант поднялся и сложил газету с довольным видом человека, знающего наперед все, что произойдет дальше в этом безупречно организованном обществе. Телефонный звонок известил усадьбу, находившуюся в двадцати милях от городка, о прибытии хозяина, и в течение тридцати минут, которые Олифант провел перед большим камином Рэнкина, наслаждаясь хорошей сигарой и отличным виски, он с удовольствием представлял себе, как плавно приходит в действие прекрасно налаженный механизм Пандалупы. Правда, его молодой жены не оказалось дома, но голос старой миссис Телсон радостно дрожал, когда она говорила по телефону. Должно быть, там сейчас все пришло в движение.

— Артур, мистер Олифант вернулся! Он в «Уонганелле».

— Элен, постарайтесь узнать, куда уехала миссис Олифант!

— Эй, Джим! Бери «ланчию» и поезжай за хозяином. Он в «Уонганелле».

— Где мистер Деннис? Надо дать ему знать, что мистер Олифант вернулся.

— Элен, вы поставили свежие цветы в курительной?

Джеффри Олифант удовлетворенно улыбнулся. Дисциплинированность и работоспособность. Не удивительно, что эти качества характеризовали все хозяйство человека, который сам был дисциплинирован и работоспособен… «Своей судьбы — я капитан, своей души — хозяин я».

Тут Рэнкину понадобилось бросить первую горсть песка в хорошо смазанный механизм.

— Вы сейчас же поедете, мистер Олифант? — спросил он, выглядывая из-за занавеси.

— Да. Скажите Вилу, чтобы он взял чемоданы.

— Он их уже укладывает. Только это не Вил.

— Что? — Олифант резко обернулся, не успев натянуть пальто.

— Это новый, Колдер. Разве вы не знали, что Вил ушел?

Если бы Рэнкин сказал, что ушли апельсиновые деревья или новый бассейн для плаванья, Олифант не был бы поражен больше. Пятнадцать лет преданной службы сделали Вила неотъемлемой частью Пандалупы.

— Ушел неделю назад, — невозмутимо продолжал Рэнкин. — Я думал, что вы знаете.

Олифант слегка покачал головой и надел пальто. Унизительно, что такую важную новость он услышал от хозяина гостиницы. Рэнкин, наверное, удивился, что ему ничего не известно. Какого черта Луиза не сказала об этом по телефону? А о всяких пустяках она болтала без конца.

Олифант вышел. Даже щеголеватая выправка нового лакея не согнала угрюмого выражения с его лица. Нет Вила, части его творения. Значит, в усадьбе не все было так, как он оставил. Его гордость — гордость собственника — была задета. Он снова почувствовал себя обиженным оттого, что Луизы, его жены, не оказалось на месте и что она не приехала встретить его. В конце концов ведь именно ради нее, Луизы, и ее удовольствия и действовал весь точнейший механизм Пандалупы.

— Здравствуйте, мистер Олифант. — Новый лакей, одетый по-городскому, опрятный молодой человек, открыл дверцу машины и почтительно отступил в сторону.

— Здравствуйте, — ответил Олифант, холодно взглянув на него. — Вы все чемоданы положили?

— Да, мистер Олифант, все. Мистер Рэнкин сказал, вы сядете впереди. Вы сами поведете машину?

— Да, сам. — Олифант помедлил, поставив ногу на подножку.

— Мои слуги, обращаясь ко мне, обычно говорят «сэр», — сказал он тихо.

Молодой человек слегка покраснел.

— Прошу прощения, мистер Олифант. Я запомню.

Олифант промолчал. Возможно, этот юноша никогда не служил у настоящего джентльмена. Научится.

Он молчал почти всю дорогу. И даже та ловкость, с которой Колдер бесшумно выскальзывал из машины, когда нужно было открыть очередные ворота, не смогла поднять настроения скваттера. Он лишь дважды обращался к Колдеру: один раз спросил, женат ли он, а другой — где он раньше работал. Всю остальную дорогу он хмуро молчал, упрямо обдумывая эту досадную неполадку в работе отрегулированного, как часы, механизма Пандалупы.

Спокойная беседа с Вилом должна была быть первым из многих связанных с возвращением удовольствий, точную последовательность которых привычно рисовало его упорядоченное воображение. Вил так хорошо знал свое место… Свое место в обществе. Идеал доверенного слуги. Будь здесь Вил, Олифант за время короткого переезда из гостиницы домой узнал бы обо всем, что там произошло в его отсутствие.

А вместо этого он угрюмо размышлял над причиной, заставившей Вила уйти. Может быть, Луиза нечаянно обидела его? Луиза, новая, очень молодая и такая английская хозяйка Пандалупы. Луиза, детски-неискушенная в тонкостях управления людьми и слепо влюбленная в жизнь овцеводческой станции. Луиза, которая позволяла себе такие странные слова и поступки и которой все всегда сходило с рук благодаря ее неотразимому очарованию и дружескому тону. Она покорила всех в Пандалупе, но, может быть, на этот раз…

По мере того как летели мили и минуты, Олифант находил все новые и новые поводы для недовольства. Сидя в гостинице, он был так счастлив, как может быть счастлив только законченный эгоист: он был доволен, что вода в реках высоко поднялась (это он заметил еще в Дениликуине и Ичуке); он был вполне удовлетворен объяснением Луизы, когда два дня тому назад она сказала ему по телефону, что не сможет встретить его на вокзале, так как дороги размыты.

А теперь огромные тучи, которые, пролив дожди, уходили, клубясь, на восток, действовали на него угнетающе; голую мокрую равнину, бесконечно тянувшуюся к самому горизонту, уже не оживляли видения сочных трав и большого приплода. Ему вдруг пришло в голову, что дороги не так уж сильно размыты… От Дениликуина до Уонганеллы автомобиль ни разу не увяз.

Луизы даже дома не было.

Неожиданно показалась усадьба. День клонился к вечеру. Лошади, на спинах которых еще виднелись потные следы недавно снятых седел, пятились в заросли и с любопытством смотрели вслед автомобилю. И в тот самый момент, когда кривые низкорослые эвкалипты расступились, открыв широкую дорогу, ведущую к дому, западный край огромной тучи поднялся, и влажное солнце, похожее на исполинский апельсин, засияло над вымокшей равниной.

Настроение Олифанта тоже поднялось. Червь одиночества, который грыз его с той минуты, как он выехал из Уонганеллы, исчез. Одним проницательным взглядом он охватил все, что делалось вокруг. Вил ушел, но все остальное, слава богу, сохранилось как прежде. Зная все подробности заведенного на станции порядка, Олифант посмотрел на часы. Четыре тридцать. Джексон, мальчик для услуг, возвращается из птичника, заперев его на ночь. А над краем живой изгороди виднеется склоненная голова Пу-Иня, огородника. Джо Мак-Грасс, кузнец, идет по тропинке к кузнице с большим ящиком на плече… вероятно, собирается наточить инструменты — обрезать завтра хвосты ягнятам… Нэсбитт и Тимс — объездчики — расседлывают лошадей на конюшне.

Вот и хорошо. С Видом или без Вила, она не изменилась — машина, работающая, так же уверенно и плавно, как мотор «ланчии». Каждый человек как раз там, где ему следует быть, и выполняет свои скромные обязанности так, как будто он в этом лично заинтересован.

Олифант гордился служившими у него людьми едва ли меньше, чем своими овцами. Чистокровных мериносов Пандалупы отправляли во все страны мира — в Южную Америку, в Аргентину, в Соединенные Штаты, в Советский Союз. Они получили пятнадцать первых призов на выставках в Сиднее и Мельбурне. Но другие скотоводы преуспевали не меньше, и Олифант знал, что их зависть вызывали не столько его овцы, сколько те преданные и толковые слуги, которыми он себя окружил. За сигарами и ликером его гости говорили о пандалупской Боннет или пандалупском Паше менее восторженно, чем о надежности его объездчиков, об искусстве его кузнеца, о великолепных овощах Пу-Иня, о вкуснейшем белом хлебе немца Карла и о том, как безупречно ведут хозяйство экономка миссис Телсон и две горничные. Больше всех удивлялся Эйчесон, владелец соседней станции Мабуда.

— Джеффри, дружище, — сказал он однажды, — если бы я смог собрать такую компанию, как у вас, я бросил бы хозяйничать и купался в богатстве до конца своих дней. Скажите, ради создателя, как вы их у себя удерживаете?

Олифант, самодовольно улыбнувшись, ответил:

— Относитесь к ним справедливо и держитесь с достоинством, Боб. Только и всего.

Это, однако, далеко не отвечало истине, хотел того Олифант или нет. Вероятно, он и не пытался сознательно выработать точную формулу своего отношения к служащим. А если бы попытался, то она звучала бы примерно так: «Сейте небольшие разногласия, культивируйте мелкое соперничество, поощряйте тщеславие. Стремитесь, короче говоря, к тому, чтобы у служащих не было ничего общего, кроме желания во что бы то ни стало добиться вашей благосклонности. Сохраняйте высокомерное равнодушие, проявляя приветливость только тогда, когда это может послужить определенной цели, и так редко, чтобы это всегда вызывало удивление и благодарность. Награждайте редко, но щедро настолько, чтобы создать легенду о вашем великодушии. Платите маленькое жалованье — тем больше будут оценены награды. А главное — будьте постоянно настороже, не допускайте дурных примеров и вторжения чуждых подрывных элементов».

Для рабочих соседних станций Пандалупа была тщательно изолированным гнездом работоспособности, подобострастия и предательства.

Для Джеффри Олифанта она была оправданием колоссального самодовольства, доказательством того, что справедливость и трудолюбие вознаграждаются. С тех пор как он женился, Пандалупа стала для него и еще чем-то.

Автомобиль остановился перед домом. Приятный голос Колдера прервал молчание, длившееся четверть часа.

— Вам придется показать, куда я должен отнести чемоданы, сэр. Я еще не успел освоиться здесь.

— Захватите два маленьких, а по дороге я покажу, куда отнести остальные.

Они прошли через просторную веранду, Олифант нес только портфель. В нем опять поднималось раздражение: прошел час после телефонного звонка из «Уонганеллы», и он жадно надеялся, что Луиза тем временем вернулась. Вся его досада тотчас бы испарилась при виде жены, весело машущей ему рукой с верхней ступеньки лестницы.

Но Луиза еще не вернулась, и именно в этот момент явного разочарования он получил еще один удар.

Миссис Телсон не помахала ему рукой. Она шла из коровника в кухню, как раз когда он приближался к боковому входу. Их разделяло не более тридцати ярдов, и Олифант привычно поднял руку в знак приветствия. Так он не здоровался ни с кем в Пандалупе. Это была благосклонная дань двадцатилетней безупречной службе, и она отвечала всем его принципам. Он здоровался так с миссис Телсон сотни раз, и всегда она в ответ весело помахивала пальцами.

Только оставшись один в курительной, Олифант осознал, что же произошло на этот раз.

Миссис Телсон подняла руку. И все. Она подняла руку с подчеркнутой сдержанностью и, не помахав, опустила… Она не улыбнулась, хотя смотрела прямо на него.

Олифант не мог ошибиться ни в жесте, ни во взгляде, сопровождавшем его. За двадцать лет он ни разу не видел миссис Телсон всерьез рассерженной, а сегодня все поведение и выражение лица старушки, проходившей вдоль белой стены прачечной, свидетельствовали о еле скрываемой враждебности.

Вил ушел. Луиза уехала, хотя ей было известно, что он возвращается. Миссис Телсон сердится.

Когда десять минут спустя вошла горничная Элен, неся на подносе чай, ее хозяин сидел в вечернем сумраке, невесело размышляя. Вглядевшись в угол, откуда послышался его угрюмый голос, она различила его лысину, белевшую на фоне книжного шкафа красного дерева.

— Спасибо, Элен.

Он не пошевелился, когда она поставила поднос на маленький старинный столик.

— С приездом, сэр.

— Спасибо, Элен. Я вижу, миссис Олифант нет дома?

— Да, сэр. Она поехала к Долману. Ребенок заболел.

— Хорошо, Элен.

Его не интересовал ребенок Долмана. Долман был всего лишь объездчиком на дальней ферме. Он думал совсем о другом.

Олифант торопливо подыскивал повод задать несколько осторожных вопросов. Элен принадлежала к слугам, с которыми он не считал нужным заигрывать.

— Вам угодно что-нибудь еще, сэр?

— Нет, благодарю вас, Элен. Все э-э… в порядке?

Тот слабый свет, который еще был в комнате, весь падал на лицо Элен, и от Олифанта не ускользнула ни быстрая улыбка, ни усилие, с которым она была тотчас же подавлена.

— Так в чем дело, Элен?

Она смутилась и не смогла удержать улыбку.

— Вы ничего не слышали об этом, сэр?

— О чем?

— Обо мне.

— О вас? Ну же, Элен, если вы что-то хотите сказать…

— Мы собираемся пожениться, сэр. Боб Кэмм и я.

Смутно белевшая лысина подалась вперед.

— Пожениться? Вы и Кэмм?

— Да, сэр.

Олифант заинтересовался этой новостью только в той мере, в какой этот брак мог отразиться на жизни Пандалупы. Кэмм — нужный человек, лучший погонщик, замечательный плотник, а кроме того, он строил изгороди как никто. Его пятилетнее ухаживание за Элен было предметом шуток всей округи. В Пандалупе говорили, что у Кэмма не хватает смелости взвалить на свои плечи ответственность за семью. На других станциях говорили, что у него не хватает смелости предупредить Олифанта, как полагается, за неделю об уходе.

— Довольно неожиданно, не правда ли? — сказал Олифант раздраженно.

— Мы уже пять лет встречаемся, сэр. Боб сказал…

— Это, очевидно, означает, что он уйдет от меня?

Девушка уже не улыбалась. С возрастающим беспокойством она следила за хозяином.

— Но ведь, послушайте, у вас должны быть какие-то планы?

— Мне, наверно, не следовало пока ничего говорить, сэр.

— Чем Кэмм предполагает заняться?

— Он собирается арендовать ферму в Гипсленде.

— Хорошо, Элен.

Голос Олифанта звучал утомленно. Растерявшаяся горничная хотела выйти.

— Элен.

— Да, сэр?

— Что случилось с миссис Телсон?

— Я ничего не знаю, сэр.

— Миссис Телсон чем-то недовольна. Чем?

— Право, я не знаю, сэр. Разве только… — Элен замолчала, нервно теребя оборку передника.

— Разве что? Послушайте, милая, тут что-то…

— Может быть, из-за света, сэр.

— Из-за чего?

— Ах, сэр, я не хочу сказать ничего дурного…

— Довольно ходить вокруг да около! Что вы хотите сказать? Свет…

— Миссис Телсон говорит, что у нас во флигеле плохое освещение.

— Плохое освещение? Что, во имя всего святого, здесь происходит? Ведь это же лучшие лампы…

— Я знаю, сэр. Но миссис Телсон говорит, что нам нужны лампы системы «Глория», как у вас здесь. Я сама не жалуюсь…

Олифант махнул рукой.

— Нет, вы только выходите замуж…

— Мистер Олифант, сэр, вы не…

— Достаточно…

— Если позволите…

— Можете идти, Элен.

Поспешно, без всякого удовольствия проглотив чашку чая и пожевав сухарик, скваттер вышел в сад. Его душа, привыкшая к порядку и аккуратности, восставала против секретов — чужих секретов. Четыре раза в течение одного часа нарушался превосходно организованный порядок его жизни. Что-то случилось в его отсутствие. Какие-то новые злобные силы действовали в Пандалупе. Как и подобало мужчине — хозяину в своем доме, — он вышел выяснить, в чем же дело.

Подобно многим эгоистам, Олифант очень остро чувствовал красоту, но теперь богатые краски, звуки и запахи зимнего вечера только увеличивали его раздражение. Над скотным двором золотым дождем сверкала стайка маленьких попугаев, кружившихся на фоне заходящего солнца. Там, за серебристой живой изгородью, выли собаки, требуя ужина. В саду вокруг последних лопающихся гранатов возбужденно щебетали птицы. В густой тени апельсиновых деревьев рдели спелые плоды. Неподвижный воздух был напоен запахом опавших листьев, пропитанных дождем. Олифант смотрел вокруг, и в нем закипала злоба при мысли, что события украли у него привычную возможность эпикурейски наслаждаться прекрасным вечером.

Он увидел садовника Мак-Дэфа, сгребавшего листья под фиговыми деревьями.

— Добрый вечер, сэр! — почтительное приветствие Мак-Дэфа прозвучало обнадеживающе.

— Добрый вечер, Мак-Дэф, Все в порядке?

— В порядке, сэр. Кроме погоды. Дождем размыло все, что я посадил на зиму.

Олифант кивнул сочувствующе, но без интереса.

— Всем не угодишь, Мак-Дэф. Дожди были очень нужны.

— Так разве я жалуюсь, сэр? Они были ниспосланы богом, эти дожди. А я ничего. Я выращу, что надо, в теплице.

— И очень хорошо, Мак-Дэф.

Должно быть, чувства Олифанта были очень напряжены: уже поворачиваясь, он вдруг ощутил во взгляде старого шотландца какую-то настороженность. Он нисколько не был удивлен, когда голос Мак-Дэфа остановил его.

— С вашего разрешения, сэр, я хотел вас спросить…

— О чем, Мак-Дэф?

Садовник неловко переложил бамбуковые грабли из одной руки в другую и поскреб небритый подбородок.

— Мне тут пришло в голову, сэр. Я у вас, значит, работаю девять, а то и десять лет, а получаю ни на полпенни больше, чем когда пришел…

Лицо Олифанта застыло. На этот раз — повышение жалованья. Этот вопрос всегда был серьезным в Пандалупе, а сегодня он приобрел по-новому угрожающее значение.

— Объясните внятно, чего вы хотите, Мак-Дэф, — холодно сказал Олифант.

— Так я, сэр, все думаю, нельзя ли мне просить вас, может вы решите прибавить мне немного… Я, конечно, знаю…

— Мак-Дэф, почему вы просите об этом сегодня?

Садовник снова неловко потоптался.

— Не легкий вопрос, сэр. На него так сразу не ответишь. Мне показалось, что время подходящее.

— Почему вы думаете, что именно сейчас подходящее время?

— Простите, сэр, я ведь ничего не хотел сказать…

Олифанта осенило:

— Мак-Дэф, тут у вас в мое отсутствие не было представителя союза?

— Никого. То есть никого, кроме мистера Эйчесона из Мабуды да этого старика сезонника.

— Сезонного рабочего? Какого?

— А вы не знаете, сэр? Я все забываю, что вы сейчас только приехали. Мистер Деннис взял на работу одного сезонника. Только он уже ушел.

Олифанту показалось, что он напал на след. «Берегись чуждых подрывных элементов!»

— А что же здесь делал этот человек?

— Мистеру Деннису вроде не хватило рабочих клеймить ягнят. И потом некому было ставить изгородь.

— Так вы говорите, он уже ушел?

— Только сегодня утром, сэр. Вчера вечером ему взбрело спросить у мистера Денниса расчет. Знаете, какие они, эти сезонные.

— С кем поселили этого человека?

— С Вилом и молодым Кэммом. Всего-то и была одна свободная койка на всю усадьбу. Вы слыхали про Вила?

— Да. Почему Вил ушел?

Мак-Дэф загадочно улыбнулся.

— Уж если вы меня спрашиваете, сэр, я бы сказал, ему не сиделось на месте.

— Не сиделось на месте? В его возрасте?

— У него, наверно, всегда зудели ноги, сэр. Он как-то сразу вбил себе в голову, что ему нужно посмотреть все вокруг. Он сказал, что отправляется в Квинсленд. Может, этот старик сезонник наболтал ему про большие заработки на сахарных плантациях.

— Мак-Дэф, а что за человек был этот сезонник?

Мак-Дэф смотрел на хозяина со все возрастающим любопытством.

— Разве он сделал что-нибудь не так, сэр?

— Я вам задал вопрос, Мак-Дэф.

— Прошу прощения, сэр. Что он за человек? Как бы вам это сказать? Мне показалось, он такой образованный человек.

— Образованный?

— Еще какой ученый, сэр. Понятно, я, может, ошибаюсь. Сам-то я в учености мало что смыслю.

— Почему вы думаете, что он образован?

— Он просто говорил, сэр. Но так хорошо говорил!

— Говорил — о чем?

— Да обо всем на свете, сэр. Я думаю, нет того ни на земле, ни на небе, про что он не знает.

— А как его зовут?

— У него такая бородища, что иначе как «папашей» его и не назовешь. А за глаза мы все звали его «Пророк».

— Пророк?

— Он такой почтенный старец, сэр. И у него, должно быть, доброе сердце, хоть и грязное лицо. Большая вера в человечество. Он все говорил, что мы живем в великие дни. Что освобождены мощные силы и строят новую жизнь. Может, что он говорил, и не скоро сбудется, но я должен сказать…

— Хорошо, Мак-Дэф. — С Олифанта было достаточно. Уже не инстинкт, а весь его жизненный опыт говорил «нет», кричал: «Вот оно!»

«Берегись вторжения чуждых подрывных элементов!»

Он пошел дальше, довольный, что ему удалось найти, где зарыта собака, но все еще обеспокоенный. Какой еще сюрприз ждет его?

До него донесся тихий и бесконечно смиренный голос Мак-Дэфа:

— Так вы подумаете насчет этого дела, сэр?

Олифант уклончиво помахал рукой. Да, он подумает об этом — так серьезно, как и не снилось Мак-Дэфу. Он был рад, что наконец вышел из сада, подальше от наступающих со всех сторон деревьев. Еще не совсем стемнело, и его взгляду открылись великолепные просторы Риверины, вид которых всегда питал его самодовольство. Все вокруг, насколько хватало глаз, принадлежало ему. Однако напрасно он искал на холодной равнине то единственное, что ему было нужно, — женщину верхом на серой лошади. Вместо Луизы он увидел призрак — удаляющуюся фигуру высокого бородатого человека.

Сезонник! Еще до того как он стал хозяином Пандалупы, Олифант узнал о деморализующем влиянии людей, которые, переходя с места на место, «просто говорят». Всю свою жизнь он не доверял бродягам, и последнее распоряжение, отданное им Деннису, управляющему, перед отъездом, гласило: не допускать посторонних на ферму. Во время клеймовки овец всегда возникали трудности с рабочей силой, но в первый раз его не было на ферме в такое время. Обычно он использовал для работы в загонах Вила и Мак-Дэфа, а иногда даже Пу-Иня и мальчика. И вот теперь, пока его не было, явился посторонний, побыл немного в Пандалупе и пошел дальше, предоставив ей разрушаться, словно дом, изъеденный муравьями. И этот человек «просто говорил».

Просто говорил!

Теперь гнев Олифанта сосредоточился на Деннисе. На Деннисе, который допустил этот непростительный промах, который обманул его доверие, который, если посмотреть на него просто как на человека, обладала столькими преимуществами по сравнению со своим хозяином и который, как и Луиза, сейчас где-то пропадал. Старые ревнивые и тревожные мысли зашевелились в его душе. Слова могут обладать большим могуществом. Они освобождают скованные силы. Они снимают запреты. Они навели старую, довольную всем миссис Телсон на мысль о лампах «Глория». Они побудили угодливого Мак-Дэфа просить о повышении жалованья. Они сорвали с места Вила. Они придали Кэмму смелость, которую он искал в себе пять лет. Слова действовали так коварно, что никто из бунтарей, наверно, не подозревал, какая сила толкает их на эти поступки. Что еще натворили слова? Что они сделали с Луизой? С Деннисом?

Любовь и женитьба поздно вошли в одинокую жизнь Олифанта. Даже и теперь он порой сомневался в своей счастливой судьбе, в том, что он действительно завоевал очаровательную молодую англичанку, которая только восемнадцать месяцев тому назад приехала погостить в Мабуду! Остро ощущая разницу в их возрасте, помня о своей лысой голове и одышке, лишавшей его многих удовольствий, он никогда не мог избавиться от убеждения, что для Луизы это был брак по расчету, что ее привлекала Пандалупа, а не он. Поэтому непродолжительное, удивившее всех, но успешное ухаживание придало новое направление и другой оттенок его своеобразному эгоизму. Раньше образцовая овцеводческая станция была самоцелью, — теперь он видел в ней средство доставить удовольствие Луизе. Благодаря Пандалупе он завоевал Луизу, и с помощью Пандалупы он ее удержит. Он гордился своими достижениями, но теперь это чувство определялось благодарностью и энтузиазмом, которые они вызывали у Луизы. Пандалупа уже не была песнью. Она стала лишь инструментом. И тот, кто расстроил этот инструмент, посмел прикоснуться к сокровеннейшим струнам внутреннего мира Джеффри Олифанта.

Вот что сделал пришелец. И допустил это Деннис. Деннис — стройный, кудрявый, веселый. Одно предательство следовало за другим, и редели ряды преданных ему. Олифант беспокойно провел рукой по своей гладкой лысой голове, и страстное желание, которое владело им больше двух месяцев, стало невыносимо мучительным. Ему нужна была Луиза как никогда, а она…

На полпути между садом и бараками рабочих он заметил мальчика для услуг, который возвращался с плотины, и, осененный внезапной мыслью, подозвал его. Джексону было только семнадцать лет, но он достаточно прожил в Пандалупе, чтобы усвоить ее развращающий дух.

— Лесли, — сказал Олифант, — вы не смогли бы найти мне мистера Денниса?

— Мистер Деннис еще не вернулся, сэр, — ответил мальчик.

Олифант испытующе посмотрел на него. Почему он так торопился? Почему он подошел с таким виноватым видом? Почему, наконец, его так успокоил этот невинный вопрос? Чего он ждал?

Взгляд Олифанта скользнул к тому месту речки, ниже мельницы, где привязывали лодку.

Он с досадой вспомнил, почему ему пришлось за последние пять лет уволить шесть мальчиков для услуг. Лодка всегда являлась искушением, против которого не могли устоять в остальном послушные мальчики.

Правда, Джексон только полчаса тому назад был у птичника, но, может быть, он не видел, как подъехал автомобиль?

— Вы ведь не брали лодку? — строго спросил скваттер.

— О нет, сэр.

— А что же вы там делали?

— Я искал яйца, сэр. Карл говорит, что его куры несутся где-то еще, вот я и…

— Хорошо. Я поверю вам на слово. Вы знаете правила относительно пользования лодкой, не правда ли?

Олифант не был убежден, ко он знал, что в таких случаях виновного нужно поймать с поличным. А кроме того, у него были другие соображения, когда он остановил Джексона, и, вспугнув мальчишку, он расстроил бы свои собственные планы.

— Вы не знаете, куда мог уйти мистер Деннис? — спросил он с дружеским расположением.

— Знаю, сэр. Он поехал посмотреть на разлив. Вчера разлилась речка.

— А-а…

— Я вам нужен, сэр?

— Нет, Лесли, можете идти.

Разлив был в той же стороне, что и дальняя ферма, куда уехала Луиза.

Джексон не прошел и нескольких ярдов, когда его вернул голос хозяина.

— Одну минутку, Лесли!

— Да, сэр?

— У вас здесь был сезонный рабочий, когда меня не было?

— Да, сэр.

— Что он был за человек?

— Очень симпатичный, сэр. Он уже ушел.

— Это я слышал. Кажется, человек тихий, а?

— Тихий? — В голосе Джексона прозвучало удивление, почти презрение. — Ну нет, сэр. Не знаю, кто это мог вам сказать. Да он ни минуты не был спокоен.

— А что с ним такое?

— Ничего, сэр. Он бывалый старичок. Он всем понравился. Он все время пел и читал стихи.

— Пел и читал стихи?

Олифант знал, что есть овцеводческие станции, где служащие развлекаются импровизированными концертами, но ничего подобного не бывало в Пандалупе.

Вот и в восприимчивой голове мальчишки этот человек оставил свой след. Олифант подумал, что если Джексон брал лодку, теперь это приобретало особый смысл. И в манере мальчика была сегодня неуловимая самоуверенность, которая совершенно не гармонировала с традициями Пандалупы.

— Да, сэр. Он знает всего «Человека со Снежной Реки».

— Весьма способный человек!

— Еще бы, сэр. Он нас всех расшевелил. Каждый должен был что-нибудь делать. Спеть песню, прочитать стихотворение…

— Как? Каждый?

— Да, сэр. Он даже старого Карла заставил. Что-то по-немецки.

Представив себе, как Трусливый Кролик Карл, повар, поет что-то на своем родном языке, Олифант улыбнулся в первый раз после возвращения. Но улыбка вышла невеселая.

— Да, вы неплохо провели время, Лесли!

— Еще бы, сэр. Мы все звали его «Пророк». У него такая длинная борода…

— Ну хорошо. Скажите мистеру Деннису, что я жду его после обеда.

Значит, так. В сгущавшихся сумерках Олифант продолжал свой путь к хижинам, где жила прислуга. Он хотел покончить со всем сразу, знать все — самое плохое, и сейчас же. Он как бы подводил итог ущербу, нанесенному бурей. Призраки всех сезонных рабочих, с которыми ему приходилось встречаться, дразня проходили перед ним. Каков был этот? По свидетельству Мак-Дэфа — грязный, но величественный патриарх дорог. Но это совсем не вязалось с образом общительного трубадура, нарисованного Джексоном. Где он теперь? Что делает? Где-то по дороге в Уонганеллу — или в Булигал, или в Моуламейн — шагал человек, проникнутый духом разрушения. Человек, который пел песни, читал стихи и «просто говорил». И там, где он проходил, все изменялось.

Джеффри Олифант чувствовал неуловимую фальшь привычных картин и звуков этого вечера в Пандалупе. Топали башмаки по деревянному полу. Гремели тазы. Хриплый голос выводил какой-то дурацкий припев: «Лаллал в Джилонг». Лаяли собаки. Кто-то вышел и щелкнул хлыстом, пытаясь их утихомирить. Каждый звук пугал скваттера именно своей обыденностью. Это были звуки, присущие каждому вечеру, а этот вечер был совсем непохож на другие. Олифант почувствовал странное желание выйти на равнину и позвать Луизу домой. Он хотел привести ее в светлую комнату, положить руки ей на плечи и заглянуть в милое лицо. Посмотреть, не коснулось ли разложение и Луизы, ее карих глаз… Услышать, как она говорит, чтобы проверить, как теперь звучит любимый голос. Пришелец обнажил то, что прежде было скрыто. Как восприняла это Луиза?

Старый Карл подозвал его с порога кухни. Ничему уже не удивляясь, Олифант не обратил внимания на то, что Карл не поздоровался. Губы повара были плотно сжаты. Его нижняя челюсть не переставая подергивалась, как у кролика. Трусливый Кролик Карл.

Повар молча посторонился и выразительным жестом скрюченного ревматизмом большого пальца пригласил его войти. Как будто ему нужно было сообщить что-то важное по секрету. Олифант был уже в кухне, когда сообразил, что он, собственно, делает. Погас последний луч дневного света, и вдруг наступила ночь. В смутном свете лампы «Ураган», подвешенной к потолку, тускло мерцала кухонная утварь. Строганые сосновые скамьи, горшки и сковороды на закопченных стенах, полки, заставленные бутылками и жестянками. Куча дров у раскаленной плиты.

Старый немец стоял в дверях не шевелясь, если не считать подергивающейся челюсти, и смотрел на своего хозяина, как отец, уличивший сына в особенно дерзкой выходке.

— Ну, Карл, — сказал Олифант, — пахнет хорошо. Чем вы их сегодня кормите?

— Я варю здесь, — с трудом выговорил Карл.

— Вы хорошо работаете. Здесь недостаточно светло, правда?

Может быть, Карлу тоже нужна «Глория»?

Карл кивнул, не ответив на улыбку.

— Восемь лет я варю здесь. И я нишево не говорю.

— Что случилось, Карл? Вы говорите, как будто…

— А что не слушилось? Как вы думает, я могу варить в этом месте?

— Вам не нравится освещение?

— Летом я обливаюсь потом до смерть. Зимой я замерзаю до смерть, и меня продувает. Всегда я дрожу, как последний мышь.

Олифант окаменел. Здесь, кажется, сезонник ничего ему не оставил. Ни разу Карл не сказал «сэр».

— Так не жалуются, Карл, — сердито произнес он. — Вы забываетесь.

Карл нетерпеливо махнул рукой.

— Я нишего не забываю. Вы думает, я говорил нишево, так я думал нишево. Я думал всегда. И всегда я думал, какой дурак…

— Карл!

— Эти люди надо кормить…

— Карл, что вам нужно?

— Черт возьми, сэр, мне нужна новая кухня!

— Прошу прощения!

— Мистер Олифант, за что я должен не говорить прямо? Восемь лет я нишево не говорил, а что я имел? Я имел нишево. Что за дело вам, если я отравляю люди, пока я пеку хорошие белые хлебы? Лучше я буду варить на камбуз, на корабль. Здесь я не повар — я грязный цыган. Вы не даете мне молоко. В мои пудинги я кладу порошки, а ваши куры имеют молоко в их пойло. Если мои курицы не несут яйца, я не получаю от вас ни одно — вы отдаете яйцо вашим собаки. А овощи вы даете — что вам негодно или что у вас избыток. Когда-то я был Карл-Кролик. Теперь я Карл-Морковь, Карл-Тыква, Карл-Лук. А когда я буду Карл-Капуста? Не удивительно, что эти люди говорят, я в ослы настоящему повару не гожусь.

— Карл!

— Я вам говорю раз и навсегда…

— Ни слова больше! Я не намерен выслушивать это.

Олифант двинулся к двери, но Карл преградил ему дорогу. Взволнованный овцевод отчетливо сознавал, какая тишина наступила кругом. Все прислушивались.

— Мистер Олифант…

— Завтра же утром вы уйдете отсюда.

— Хорошо. В этом месте я не останусь ни один день. Но раньше я скажу вам…

— Вы такой же, как и все остальные, — вы тоже наслушались этого проклятого бродяги!

— Бродяги? — у Карла перехватило дыхание. — Человек, который сегодня ушел?

— Да, я все знаю. Подлый подстрекатель…

— Подлый?!

Олифант понял, что назревает новая буря, но не мог сдержать ярости.

— Сборище несчастных идиотов! Вы же работаете на лучшей из лучших станций в Риверине, а когда какое-то мерзкое ничтожество…

— Ничтожество?!

— Да, ничтожество. У него даже не хватило смелости встретиться со мной. Он просто набил ваши безмозглые головы…

— Мистер Олифант, вы глубоко несправедливы. — Голос Карла дрожал от негодования. — Это лучший человек из тех, что бывал в Пандалупе.

— Да вы, старый дурак…

— Не смейте говорить мне «старый дурак»! Что вы знаете о плохие люди? Вся жизнь вы живете здесь и не видите нишево. А я вам говорю — этот человек… святой. Он слишком хороший, чтоб остаться здесь. Он любит все, и все любит его. Мне был друг. Он рубил мне дрова, он мыл моя тарелки. Одна ночь, когда мои кости болели, он ехал целый день в Уонганелла привезти мне бренди. Он был очень мудрый и хороший человек…

— И он сказал, что вам нужна новая кухня! А людям больше овощей!

— Ну и что? Это не правда?

— Люди были довольны — уже сколько лет…

— А теперь они все проснулся!

— Для них я четырнадцать лет держал в этой кухне повара!

— А я знал человек, кто варил на два камня, но он не называл это кухня!

Карл кинулся к плите, где что-то бежало через край, и Олифант, воспользовавшись этим, вышел. Его окружало напряженное безмолвие. В домиках никто не шевелился. Но когда измученный скваттер шел неверными шагами к дому, он чувствовал сквозь густую тень устремленные на него глаза. Звезды холодно мерцали на бархатном небосводе. Где-то на равнине кричала сова… Луиза говорила, что эта маленькая сова напоминает ей английскую кукушку.

Луиза… а что, если она еще не вернулась?

Что сделал с Луизой этот человек, пробуждающий в людях тщеславие, неблагодарность и честолюбивые стремления? Какие дерзкие мечты он заронил в горячую голову Денниса? Олифанта особенно сбивало с привычной колеи то, что рабочий ушел; у него было такое чувство, как будто ему приходится бороться с далекой, неуловимой силой. В необъятном ночном мраке ему везде чудился призрак высокого бородатого человека в развевающемся пальто, плетеной шляпе, со скатанным одеялом и жестяным чайником, исчезающего вдали…

Через открытую дверь склада с ним почтительно поздоровался Лессингтон, стажер-счетовод, но Олифант не заметил. Ему нужна была Луиза, только Луиза…

Спустя мгновение она была в его объятиях. Она ждала его на верхней ступеньке веранды, даже не сняв костюма для верховой езды.

Луиза заговорила, но смысл ее слов не доходил до него. Жизнь, остановившаяся было совсем, снова забилась, как только он молча обнял жену и прижал ее голову к своей груди. Так они простояли несколько секунд. Раз она шевельнулась, как бы пытаясь освободиться, но он только крепче обнял ее. Он почувствовал, как ее рука поднялась и ласково погладила его по затылку. Он знал, что женской интуицией она уловила в его поведении не только естественную радость встречи и физическое удовольствие от ее близости.

— Что случилось, дорогой? — шепнула она.

Не выпуская ее рук, он отстранил ее и посмотрел на нее долгим испытующим взглядом. Но в темноте он различил только блеск ее глаз.

— Милая, почему тебя не было?

— Но, Джеффри, разве тебе не говорили?

— Элен сказала, что ты у Долмана.

— Ребенок очень болен. Мне даже теперь не следовало уходить.

— Разве миссис Долман нет дома?

— Там еще четверо детей, дорогой, и она сама не совсем здорова. Ты не должен сердиться…

— Я так хотел, чтобы ты была здесь.

— Бедный Джеффри! Но ведь у малыша воспаление легких. А мистер Долман уехал на весь день с мистером Деннисом.

— Ах так! А где Деннис сейчас?

— Разве он еще не вернулся? Он был целый день на Второй Миле — перегонял овец. Речка разлилась.

— Ты видела его?

— Нет, он был у Долмана до меня и передал, чтобы тот отправился вслед за ним, когда придет. Долман приходил завтракать. Он беспокоится о ребенке.

Невозможно было не верить ей. Олифант ухватился за тот великолепный факт, что в конце концов худшее не случилось. Среди мрака и разрушения он снова, благодарение богу, ощутил почву под ногами. Луиза, теплая и близкая, осталась прежней. Ее интересовал только он; каждый жест ее дышал радостью и преданностью. Как просто и естественно объяснила она поведение Денниса. Где еще мог быть Деннис при таких обстоятельствах, как не у разлива на Второй Миле? И где следует искать Луизу, как не у постели больного ребенка?

Полный благодарности и возрожденной надежды, он приподнял ее подбородок и поцеловал в губы долгим страстным поцелуем, в котором огромное облегчение сменилось физическим желанием.

— Войдем, — шепнула она. — Здесь нас могут увидеть.

Рука об руку они вошли в гостиную. Луиза начала говорить что-то об обеде, но он сел на край стола, притянул ее к себе и, взяв ее руки в свои, очень серьезно посмотрел на нее.

— Луиза, милая, как чудесно, что ты не изменилась. Что здесь происходит?

— А какой ты ожидал увидеть меня? — спросила она с лукавой улыбкой. — Что, по-твоему, происходит?

— Все перевернуто вверх дном. Каждый подступает с ножом к моему горлу. Как будто заразились все. Вил ушел, Кэмм и Элен уходят, миссис Телсон…

— Ах, этот сезонник!

Ее непроизвольный смех заставил его подумать, нет ли здесь в конце концов глупого недоразумения. Лицо ее светилось неподдельным удовольствием.

— Джеффри, у нас был замечательный старик! Я жалею, что ты его не видел. Он ушел только сегодня утром.

— Луиза, ты понимаешь, что он здесь наделал?

— Хм, пожалуй, он здесь разжег пожар. Так?

— Значит, ты заметила?

— Я не могла не заметить, как все оживились в первый же день, когда он появился. Это было так забавно! Они у нас какие-то старомодные.

— Старомодные? Дорогая, я гордился ими. Неужели ты не понимаешь, как трудно подобрать подходящих людей в этой глуши? Служащие на овцеводческих станциях — перелетные птицы. У меня годы ушли на то, чтобы подобрать народ. Спроси Энчесона. Он через месяц едет за границу. Первый раз он смог доверить…

— Джеффри, — Луиза больше не улыбалась. — Ты поэтому так сердишься?

— О чем ты?

— Ну, тебе ведь всегда доставляло удовольствие сознавать свое превосходство над Эйчесоном, не так ли?

— Луиза!

— Ну, не хмурься, не делай оскорбленного лица. Ты и сам знаешь, как тебе не нравится, когда у него есть что-то, чего нет у тебя. — Шаловливо коснувшись пальцем его носа, она добавила: — Иногда мне кажется, что ты, ну самую чуточку, эгоистичен.

— Луиза, дорогая!

— Признайся, ты думаешь о том, как будет смеяться Эйчесон, когда услышит обо всем этом? А знаешь ли ты, как нехорошо ты поступил сегодня?

— Нехорошо?

— Миссис Телсон просила меня зайти к Элен и утешить ее. Девочка плачет в своей комнате. Что ты ей такое сказал?

— Господи! Неужели эта девушка…

— Она ничего не хотела сказать. Лежала на кровати и рыдала… Миссис Телсон говорит, ты очень рассердился, узнав, что они собираются пожениться.

— Ничего подобного. Элен просто дура. Я признаю, что я рассердился, но совсем не на нее. Тут заговор. Они все ждали той минуты, когда я приеду, чтобы наброситься на меня — миссис Телсон, Элен, Мак-Дэф…

— Мак-Дэф?

— Он попросил прибавки. Карлу всего-навсего нужна новая кухня. Я уволил его.

— За это?

— Конечно нет. Он был очень груб. Ругался в моем присутствии.

У нее дрогнули уголки губ. Он был неприятно удивлен, увидев, что она старается подавить улыбку.

Наступило короткое молчание. Уверенность, которую он чувствовал всего несколько минут назад, начинала проходить, у Луизы был задумчивый вид, как будто она пыталась нащупать что-то.

— Джеффри, — сказала она неуверенным голоском.

— Да, дорогая?

— Я хочу сказать тебе что-то не совсем приятное.

— Скажи, раз уж ты подумала.

— Мне кажется, просто… просто задето твое тщеславие.

— Мое тщеславие?

— Джеффри, ну разве ты не видишь, — никто из них не обидел тебя, и все-таки ты зол на них. Просто потому, что они решились попросить тебя о чем-то. Вот и все…

— Нет, это не все! Ни на кого из них я не зол. Я зол на того… того предателя.

— Ш-ш! Не повышай голоса, дорогой. Признай по крайней мере, что свою злость ты срываешь на них. Подожди, послушай. Я пытаюсь помочь тебе. Скажи мне: ты поздравил Элен, когда она сказала, что выходит замуж?

— Мне было не до этого.

— Видишь? Не поздравил. Как ей было обидно! Она такая прелесть, но в ту минуту, когда она перестает быть полезной, ты нападаешь на нее, и на других тоже. Да, я знаю, они всего лишь слуги. Но меня это беспокоит. А если бы это были друзья? Или даже… ближе? Я не знаю…

Олифант внутренне содрогнулся. Худшие страхи снова нахлынули потоком. Худенькая фигурка Луизы в его объятиях стала странно невесомой. Раскрылась бездна…

— Луиза, — сказал он, глядя на нее тяжелым взглядом, — ты разговаривала с этим человеком?

— Сезонным рабочим? Да, я видела его. Наши люди называли его «Пророком».

— Как получилось, что ты говорила с ним?

— Просто в субботу утром мистер Деннис прислал его чинить садовую ограду.

Стараясь смягчить напряжение, Луиза смешно сморщила лицо.

— И ты можешь не ревновать. Он стар, как Мафусаил, и грязен, как ирландский поросенок.

— Мне также сообщили, что он очень образован.

— Чудесно! Ручаюсь, это Мак-Дэф!

— Да. И заметь, что вслед за этим Мак-Дэф попросил прибавку.

Луиза свистнула.

— Ну, будь добра, расскажи мне, что этот… э-э… «Пророк» говорил тебе?

— Но к чему? Какое это имеет значение?

— Пожалуйста, расскажи. Из чисто академического интереса.

— Ну хорошо — академически, только академически. Он сказал, что каждый создает себе дом по своему подобию. Я случайно заметила, что тебя всегда очень заботят изгороди, а он ответил, что ничто так не выражает характер человека определенного типа, как вид и состояние изгородей, которыми он окружает свой избранный клочок божьей земли. Тогда я не смогла понять его. У него такая милая улыбка и ужасно мудрый вид. Мне почему-то казалось, что он втайне смеется надо мной. Но сегодня я начинаю понимать, что он имел в виду. Ты как-то… подожди, что случилось?

У него захватило дыхание, и в тот миг, когда сердце сжалось от первого ледяного предчувствия последней непоправимой катастрофы, в комнате зазвонил телефон. Вместо того чтобы взять трубку, Олифант неожиданно притянул Луизу к себе и прижался губами к ее волосам.

— Луиза, дорогая, если я потеряю тебя, твое уважение…

— О чем ты говоришь?

— Этот человек отравил все.

— Джеффри, не говори глупости! Ты расстроен. Телефон…

— Ну и пусть.

— Но ведь войдет Элен…

Она осталась у стола, с любопытством наблюдая, как он идет к телефону.

— Это Боб Эйчесон, — сказал он, прикрыв трубку рукой; выражение его лица вдруг стало настороженным.

— В чем дело? — шепнула она.

— Ваш «Пророк» объявился в Мабуде. Ищет работы. Боб хочет знать, на что он годен.

— Джеффри, как странно!

То, что Джеффри в эту минуту не смотрел на жену, явилось для него окончательным несчастьем. Но он не отрываясь смотрел в пол и вдруг начал медленно улыбаться легкой иронической улыбкой. Луиза предупреждающе вскрикнула, но и это не спасло его. Он невольно поднял руку, призывая ее к молчанию. И она услышала, как он намеренно приветливым и спокойным голосом сказал:

— Нет, Боб, я только что вернулся. Я сам не видел его, но не сомневаюсь, что он годится. Если хотите, Деннис позвонит попозже. Что? Ну, пожалуйста. Я не слышал жалоб на него. Наоборот, они тут все слезами обливались, когда он ушел. А? Да, я знаю, но ведь эти господа нигде не задерживаются больше недели-двух. Заняты? Да, знаю, но он поможет… Ну, для того чтобы ловить овец, вряд ли нужен диплом. Но смотрите не сваливайте потом на меня, если… А? Я просто предупреждаю вас, снимаю с себя ответственность! Я не видел его. Я просто говорю вам… Ладно… Что такое? Да, в любое время. К завтраку? Хорошо, мы будем дома. Всего, Боб!

Олифант все еще улыбался, когда Луиза подбежала к нему.

— Джеффри, ты порекомендовал этого человека Эйчесону?

— Дорогая…

— Ты умышленно… О Джеффри! Значит, в конце концов он был прав!

И только тут до Джеффри дошло, что он нечаянно подтвердил правоту и непогрешимость «Пророка» Пандалупы.

Луиза теперь тоже потеряна, и ничто и никогда уже не будет как прежде.

 

Тонны работы

Перевод Б. Каминской

Большой двор. Середина зимы. Пятница. Восемь часов утра. Раздается удар колокола.

— «Вторые», сюда! — кричит кто-то в шутку. Никто не смеется. Не до смеха.

Уже пятница, а с понедельника пришло только пять пароходов. Вчера был день получки, — такой маленькой очереди у окошечка не видывали много месяцев. Пять пароходов, несколько дней работы на каждом — и четыре тысячи человек.

Но сегодня слухи о долгожданном караване судов стали, пожалуй, более упорными, правдоподобными.

В огромном мрачном сарае царит напряженное ожидание. В дальних отделениях ждут «Джеки», «вторые», «дикие», «пустышки», — шум четырех тысяч голосов, шарканье восьми тысяч ног заглушают звон колокола. Но зато видна стрелка часов — она показывает, что час настал, и тревожные взгляды обращаются к конторам.

Портовый невольничий рынок открылся! Игра в карты за длинными столами вяло прекращается. Начинается неторопливое, чуть заметное движение в сторону помостов. Сегодня! После стольких голодных дней… Наверняка сегодня! Два парохода уже стоят у речного причала. Большое торговое судно у среднего пирса. В порту стоит «Звезда». В Вильямстаун прибыл японский пароход компании Мару. Работа!

Джо Крид, один из «вторых», притопывает ноющими ногами и старается поглубже втянуть в воротник пальто свою худую шею. Вчера никакой получки. На прошлой неделе тридцать пять шиллингов. И столько людей в таком же положении! Джо прикидывает, взвешивает. Пять больших судов. Не так уж плохо для начала. В обычное время что-нибудь перепало бы уже рано утром. Но сегодня это не выйдет. Слишком много желающих. После такой плохой недели «первые» возьмутся за все. Пожалуй, только не за «Мару»: «Мару» может остаться. Но даже тогда… Уже в сотый раз за это утро Джо всматривается в море теснящихся людей. Так много молодых оживленных лиц, крепких тел. Все молодые пройдут раньше, чем он. Пятьдесят лет — здесь это помеха, даже если очень хочешь работать. Смена длится двенадцать часов, а труд очень тяжел.

Пока идет набор, Джо, как обычно, вспоминает «Хижину дяди Тома». Разница не так уж велика. Все дело только в том, кто стоит на возвышении. На невольничьих рынках рабы стояли на помосте и смотрели вниз на хозяев. Здесь хозяева стоят на помосте и оглядывают сверху рабов. Белые и черные. В былые времена белые щупали мускулы рабов. Ну а здесь…

— Идут!

— Не зевай — подняли перекладину!

Хватит размышлять, Джо. Это уже действительность. Австралия 1940 года. Полезай на загородку, оттуда ты сможешь наблюдать, что происходит у привилегированных «первых», аристократии портового невольничьего рынка.

Да, сегодня утром будет работа. Двое в белых воротничках пробираются сквозь толпу рабочих. Они взбираются на помосты, стоящие поодаль один от другого. Черные дощечки взлетают, как флаги. На них написано мелом:

«Австралийская звезда». Железнодорожный причал. 9 часов».

«Гульбурн». Северный причал 6. 8 часов 30 минут».

Две хороших работы. Люди стоят молча и неподвижно. Когда белый воротничок указывает на кого-нибудь из них, один за другим они делают шаг вперед. Квадратные коричневые карточки обмениваются на белые бумажки.

Еще один белый воротничок.

«Момба». Северный причал 11. 9 часов».

Еще одна хорошая работа. Слишком хорошая, угрюмо размышляет Джо. Вряд ли «первые» сегодня пропустят этот пароход. И все-таки приятно видеть какое-то оживление. Чувствуешь, как рассеивается гнетущая тревога. На усталых лицах появляются улыбки. Гул голосов опять нарастает.

Снова движение. Теперь уже от помостов. Здесь и там собираются группы, обсуждающие извечный вопрос портовой жизни: «Надолго ли хватит этой работы?»

Для «вторых» еще ничего нет. Джо позабыл о своих окоченевших ногах и с ужасом замечает, что его руки, держащиеся за верх загородки, дрожат. Вот до чего дошло — нервы. Тридцать восемь лет труда и отчаянной борьбы за право трудиться. Тут человек должен быть сделан из стали. Он оглядывается, не заметил ли кто-нибудь, но все взгляды жадно прикованы к роковым помостам. Позади, над загородкой отделения «пустышек», виднеются посиневшие от холода лица. Люди с незаполненными Карточками, лишенные всякой возможности выбора. За три недели им не досталось никакой работы, и все же они ждут. Они заглядывают в отделение для «вторых» с такой же завистью, с какою «вторые» заглядывают в отделение для «первых».

«Токио — «Мару». Док Виктория 10. 9 часов».

Средний причал… А говорили, что японец стоит в Вильямстауне. Ну что же, это последняя надежда. Со «Звездой» и «Гульбурном» уже покончено, но на «Аделаиду» еще набирают. А вот и еще один белый воротничок выходит из конторы.

«Мару»… да, «первые» отказываются от него. Он им не нужен. Это хороший признак. Несмотря на то, что движение судов держится в строжайшем секрете, они умудряются все разнюхать. Они, должно быть, знают, что будет еще работа.

— Вот он! «Вторые», не зевай!

— Кто хочет японца?

Работа на этих пароходах иногда перепадает «пустышкам», но сегодня на нее набрасываются «вторые». После такой безработицы никто не хочет упускать случай. За последние восемь дней в отделении для «вторых» дощечка поднимается всего лишь в третий раз.

«Токио — «Мару». Док Виктория 10. 9 часов».

Джо, один из многих сотен, стоит, сжимая в потной руке овальную коричневую карточку. За работу он получит самое меньшее три фунта, да еще, может быть, наймут вторично для погрузки в Вильямстауне. Белый воротничок тычет пальцем, и счастливцы проталкиваются вперед, за маленькой белой бумажкой. Все остальные стоят напряженно и неподвижно, глаза прикованы к человеку на помосте. Не раз у Джо замирает сердце и он готов ринуться вперед, но тотчас останавливается, потому что видит, что его сосед делает то же движение. Когда так страстно ждешь, то легко поверить, что белый палец указывает именно на тебя. Но каждый раз обнаруживается, что он указывает на человека, стоящего рядом с тобой, или спереди, или сзади. Когда агент компании спускается с помоста и уходит, Джо тяжело вздыхает. Набор длился долго и напряженно. Ожидание еще больше обессилило Джо. Но ушло человек семьдесят, и если будет еще работа…

Его место на загородке уже заняли, и он должен довольствоваться сообщениями более удачливых товарищей.

— Ну, что там?

— Есть еще что-нибудь?

«Порт Монреаль». Начало в 10 утра».

— Они берут его?

— Еще бы!

— Черт! Видно, они здорово проголодались!

Девять часов. Меньше шума и меньше движения. Многие ушли. Многие остались. Джо снова удалось захватить место на загородке. Он остро чувствует унизительность всего происходящего, но ничего не может поделать с собой. Человеку трудно сохранять достоинство, если он целую неделю даже ел в кредит. Сквозь клубы табачного дыма он следит за новыми объявлениями на помостах.

«Мирабука». Южный причал 17. 13 часов».

«Буассевэн». Док Виктория 16. 10 часов».

«Мирабука» у Южного семнадцать. Строевой лес. Да, «первые» взяли ее. Они никогда не пропустят строевого леса. Может быть, останется «Буассевэн». Голландские суда из Ост-Индии не пользуются особой популярностью из-за своих срочных грузов — чая и каучука… Да… голландец.

«Первые» от него отказываются.

— «Вторые», не зевай, вон он идет!

Джо соскакивает с загородки. Ему уже приходилось разгружать этот корабль. Тяжелая работа, но ее хватит дня на два, а может, и на четыре. В отделении для «вторых» взлетает вверх дощечка, и взволнованные лица поворачиваются к всесильному агенту компании.

«Буассевэн». Док Виктория 16. 10 часов».

Джо стоит, расправив старые плечи, чтобы они казались как можно шире. В голову ему приходит горькая мысль: со стороны может показаться, что им делают одолжение, — как будто мало того, что человек должен надрываться за гроши, ему еще приходится бороться и хитрить, чтобы добыть право на это. Сотни людей, сотни людей… Это вынужденное безделье. А страна воюет.

Стало не так холодно. Теплое дыхание, толкотня. Те, что помоложе и в пальто, даже вспотели. Волнение, возбуждение охоты. Возбуждение охоты…

— Ты!

Джо вздрагивает. Белый воротничок смотрит ему прямо в лицо. Белый палец направлен на него, как дуло пистолета.

Да… скорее! На этот раз Джо…

Он проталкивается вперед. Коричневая карточка. Белая бумажка.

Через пять минут он уже вышел на улицу. Повсюду кучками стоят люди, но он ни с кем не заговаривает.

Реакция. Сладкое упоение победой почти прошло. Он только что услышал, что работы не хватит и на два дня. Они набирают ночные бригады, чтобы выйти в море в ночь на воскресенье. В Мельбурне разгрузят меньше двух тысяч тонн, все остальное — в Аделаиде. Джо быстро подсчитывает. Начнем в десять утра, к девяти вечера кончим. Завтра утром с восьми до двенадцати. Разгрузка кончится, скажем, к двенадцати. Округленно это даст: сегодня — шесть часов до пяти по три шиллинга за час, три часа с шести до девяти по четыре шиллинга шесть пенсов за час, завтра четыре часа с восьми до двенадцати по три шиллинга за час. Десять часов по три шиллинга за час и три часа по четыре шиллинга шесть пенсов. Итого два фунта три шиллинга шесть пенсов. Может быть, они не успеют окончить разгрузку завтра к двенадцати и придется продолжить работу. За вторую половину субботы платят по удвоенным расценкам — шесть шиллингов за час. Значит, эта работа даст самое большее три фунта, и в понедельник утром придется снова идти на невольничий рынок, чтобы бороться за новую работу.

Джо дрожит. После нездорового тепла там, в сарае, здесь холодно. Трава, растущая жалкими пучками между рельсами, все еще покрыта инеем, свет зимнего солнца тускл и безрадостен. Безрадостен, как и многое другое. Штабели потемневшего строевого леса, пустые товарные вагоны, бесцельно слоняющиеся люди, ветхие сараи, пустырь по ту сторону дороги — во всем этом заброшенность, застой. Дымы пароходов в доках и на реке лениво плывут вверх. Работа для всех… сегодня!

А завтра?..

 

«Тебе, Маргарэт!»

Перевод С. Кругерской

В мире широко распространено мнение, будто все голландцы — хорошие садовники, очевидно основанное на том, что в Голландии разведение цветов давно стало коммерческим предприятием.

Чепуха конечно, — в чем, как мне известно, многие хозяева убедились на собственном горьком опыте. Если человек родился в Австралии, это еще не значит, что он знаток овцеводства; или виртуоз-волынщик, — если он родом из Шотландии. Однако всегда находится исключение, которое очень часто принимают за правило, и заблуждение о садовнике-голландце укреплялось с новой силой везде, где появлялся Ганс — предположим, что его фамилия Вандервир, — со своими золотыми руками.

Потому что он действительно был голландцем и к тому же хорошим садовником, одним из тех вдохновенных художников, которые ставят в затруднительное положение своих преемников. Кроме того, он был отчасти поэтом, что, возможно, и не столь примечательно; и отчасти влюбленным, что весьма важно.

В первый раз мне приходилось слышать о садовнике, влюбившемся в дочь хозяина; а все подробности я узнал потому, что поступил на место Ганса, после того как его из-за этой истории выставили. Меня наняли всего через неделю после его ухода, и сад еще хранил свежие следы его таланта, а обитатели дома не успели оправиться от потрясения, вызванного его романтической любовью. Я попал в чудесный сад, встретился с хозяином, питающим злобное недоверие ко всем садовникам, и с болтливой экономкой, которая рассказала мне, что «мисс Маргарэт» сбежала к родственникам в Бендиго, а ее мать поехала за ней следом, чтобы уговорить ее вернуться.

Но я ничего не знал об этом, когда в первый день моей работы хозяин дома, мистер Камерон, отправляясь в контору в девять часов утра, остановился поговорить со мной. Это был преуспевающий адвокат, и если он будет держаться наиболее влиятельной политической партии, то полагаю, что место в арбитражном суде ему обеспечено. Высокий представительный мужчина средних лет, с низким голосом, неторопливой речью, холодными глазами и худым красивым лицом, напомнившим мне известный бюст Юлия Цезаря.

Я был старше его, перевидал немало хозяев, и он мне не понравился с первого взгляда. И хотя, повторяю, я ничего не знал о том, что здесь произошло, даже в этом первом коротком разговоре кое-какие мелочи заставили меня почувствовать, что в этом доме не все ладно. Я был нанят через посредство служащего оранжереи; но хотя Камерон имел основания присматриваться ко мне, все же взгляд его серых глаз, в упор устремленных на меня, был, как мне показалось, слишком недоверчив и суров.

— Здравствуйте, Джонстон. Кажется, я правильно назвал вашу фамилию?

— Да. Здравствуйте, мистер Камерон.

Он, видимо, очень доверял человеку, рекомендовавшему меня, так как не задал мне ни одного обычного в таких случаях вопроса. Вместо этого он сразу дал мне понять, что в случае неудач и ошибок никакие оправдания приниматься во внимание не будут.

— Сад в полном порядке.

— Совершенно верно, мистер Камерон; у вас, как видно, был хороший садовник.

— Да.

Когда он говорил, уголки губ его заметно опускались.

— У меня был голландец. Он прошел прекрасную школу.

Я промолчал, надеясь узнать, по собственной ли воле голландец оставил свое место, но напрасно. Хозяин на секунду отвел от меня глаза, чтобы окинуть взглядом сад.

— Впрочем, я многое делаю сам. Этот сад — моя страсть.

Он мог бы мне этого и не говорить. Сад не был бы таким, если бы в нем работали только один день в неделю. Он не просто содержался в отличном порядке, в его планировке чувствовалась богатая фантазия. Это был один из пышно разросшихся великолепных садов, свидетельствующих об утонченных вкусах и состоятельности владельца, которая позволяет эти вкусы удовлетворять. Изгородь из высоких кипарисов заглушала шум улицы Готорн и железнодорожной станции Балаклава, находящихся всего в нескольких сотнях ярдов. Как только я вошел в сад, меня охватило чувство глубокого покоя, удаленности, изолированности от мира. Дул сильный ветер, однако сюда он почти не проникал, а птицы щебетали так, что трудно было поверить, что находишься в большом городе. Я уже успел заметить много редких пород деревьев и кустарников, а некоторые я вообще видел впервые. Была весна, и по сторонам широкой, выложенной плитами аллеи, ведущей от ворот прямо к дому, обрамленной розами и другими вьющимися растениями, еще темнел зимний мох; аллея была усыпана опавшими лепестками глициний.

Камерон кивком указал мне на небольшую клумбу на лужайке, неподалеку от места, где мы стояли. Эту продолговатую клумбу окаймлял бордюр алиссума, только что показавшегося из земли; середина ее была тщательно унавожена, как будто ее недавно чем-то засеяли.

— Эта клумба уже вся засажена. В центре линария карликовая — «Букет фей». Он засеял ее перед самым уходом.

Я заметил, что хозяину неприятно говорить о голландце.

— А когда он ушел, мистер Камерон?

— Около недели назад. Если вам что-нибудь потребуется, скажете мне в следующую среду. Миссис Бригс, экономка, заплатит вам, когда вы закончите. Миссис Камерон вы сегодня не увидите, ее нет в городе.

На этом мы расстались. Мне он не понравился. Хозяин, влюбленный в свой сад, всегда опасен для садовника; но дело было не только в этом. Камерон ни разу не улыбнулся. Я уже предвидел, что в один прекрасный день мне придется выдержать не моргнув этот пристальный взгляд Юлия Цезаря.

Миссис Бригс подала мне утренний чай. Она просто вынесла его на террасу, позвала меня и сейчас же скрылась в доме.

Но за обедом я узнал всю историю. Поскольку никого из хозяев дома не было, я решил, что можно поесть в приятной обстановке, и, захватив чайник, снова отправился на террасу. После того как я поел, ко мне присоединилась экономка с явным намерением поболтать. Я думаю, утром она не стала заводить разговоров только потому, что ей хотелось иметь для этого побольше времени.

Я уже видел ее, когда пришел, — в восемь утра: миссис Бригс на минуту появилась в дверях кухни и выдала мне ключ от сарая с инструментами. Сейчас, когда я разглядел ее поближе, мое первоначальное впечатление подтвердилось: это была беспокойная стареющая маленькая женщина, до умопомрачения запуганная сложными отношениями в семье, где она прожила слишком долго. Я знаю этот тип людей: трудовые дни ее близились к концу, и уже не стоило искать новое место, а в хозяйстве она была еще достаточно полезна, чтобы не оказаться на иждивении родственников или в приюте для престарелых. Однако, как я позже обнаружил, имелись обстоятельства, благодаря которым миссис Бригс была в несколько особом положении.

Поверх черного платья она носила белый передник, волосы у нее были седые, лицо маленькое, остренькое, как у мыши, руки опухшие, искривленные ревматизмом.

Миссис Бригс вышла спросить, не хочу ли я еще чаю, но после моего отрицательного ответа не проявила ни малейшего желания вернуться в дом. Она улыбнулась так, как обычно улыбаются приятные люди, у которых нет особых причин радоваться.

— Я знаю, — сказала она, глядя на мой чайник, словно желая его снова наполнить, — сколько чаю в полдень может выпить мужчина, когда он хорошо поработал.

— Я уже напился, миссис Бригс. — Я видел, что ей хочется посплетничать, и добавил, чтобы помочь ей завязать разговор: — Славный у вас сад.

Взгляд ее скользнул по аллее до самых ворот.

— Еще бы. За ним всегда был хороший уход.

Я почувствовал, что с моей стороны особых ухищрений не требуется.

— Мистер Камерон сказал, что мой предшественник был голландец. Почему он ушел?

— Ну, знаете, как это бывает. Он…

Она начала теребить передник и бросила на меня беспокойный взгляд; ее, видимо, так и разбирало желание поговорить, но вместе с тем она сомневалась, можно ли мне довериться. Наконец она не выдержала.

— Между нами говоря, садовник, ему пришлось уйти. Произошла небольшая неприятность.

Она уселась против меня на старый плетеный стул, и я стал ждать, глядя на нее с выражением сочувствия и интереса.

— Оказалось, что между ним и хозяйской дочерью что-то есть.

— Как?

Миссис Бригс в ответ на мою улыбку протестующе подняла искривленную руку.

— Не подумайте чего-нибудь плохого! Я знаю мисс Маргарэт с пеленок, и лучшей девушки в целом свете не найти. Уверена, что ничего дурного в этом не было. Но, понимаете, мистер Камерон думал по-другому и положил всему конец.

Раньше я представлял себе моего предшественника человеком по крайней мере моих лет, то есть в том возрасте, когда романтические увлечения — уже дело прошлого.

— Он, значит, еще совсем молодой, миссис Бригс?

— Ганс? Да, ему лет двадцать, как и Маргарэт. И очень славный малый. Вы бы вряд ли догадались, что он иностранец, слушая, как он говорит; правда, он никогда не отличался разговорчивостью. Такой спокойный и вежливый. Должно быть, из хорошей семьи.

— Красивый?

— Настоящий красавец. Не удивительно, что Маргарэт…

Миссис Бригс заколебалась и вновь бросила на меня испытующий взгляд. Она сознавала, что говорит лишнее, но не могла удержаться. Наш разговор доставлял ей большое удовольствие.

— Ведь они были всего лишь ребятишками, которые строят друг другу глазки. Я следила за ними и сразу бы узнала, если бы дело пошло дальше. Если бы Маргарэт и захотела скрыть от меня что-нибудь, она не сумела бы.

— Но ведь что-то все-таки было…

— О, Ганс был влюблен в нее по уши, только никакой беды в этом не было. Маргарэт…

— Просто втайне смеялась над ним?

— Нет — по-моему, ей было приятно. Он держался так мило, застенчиво, никаких вольностей. Всегда ухитрялся оказаться у ворот с цветком для нее, когда Маргарэт уходила утром, — она работает химиком в большом правительственном учреждении. А она сохраняла этот цветок свежим почти всю неделю. О, я видела многое — мелочи, но они дополняли друг друга. По средам она всегда вставала раньше обычного и все поглядывала из окна — в саду ли Ганс.

— Но разве миссис Камерон ничего не замечала?

— Конечно замечала. Но она, как и я, ничего худого в этом не видела. И ей нравился Ганс. Теперь ей приходится расплачиваться за это, как, впрочем, за все, что случается в этом доме.

Миссис Бригс закрыла глаза и всплеснула руками.

— Боже мой, слышали бы вы, как бушевал мистер Камерон! Он сделал вид, что обнаружил это совершенно неожиданно. Как-то вечером он принес Маргарэт орхидею, — это было в среду, а на следующее утро пожелал узнать, почему она приколола цветок, который дал ей Ганс. Мистер Камерон сделал это нарочно — он всегда занимается такими штуками. Потом он взялся за миссис Камерон. Сказал, что ничего подобного никогда бы не произошло, если бы она как следует заботилась о своей дочери. Как будто что-нибудь случилось. Словно девушка сбилась с пути. Словом, он поднял страшный шум, а в следующий раз, когда Ганс пришел, его выставили. Думаю, мистер Камерон даже не собирался говорить ему, за что. Но я рассказала Гансу. Рассказала ему все, как только он постучался в дверь за ключами в восемь часов утра. Так что он был подготовлен. И раз он пошел работать, это доказывает, что ему нечего было стыдиться. Он сажал какие-то цветы около ворот, когда в девять часов мистер Камерон вышел в сад.

— Камерон ждал до девяти?

— Вы еще не знаете мистера Камерона! Даже если весь мир загорится, он не переменит своих привычек. Все должно делаться совершенно одинаково каждый день в году. Кроме того, он, наверно, думал, что особенно уязвит Ганса, если выйдет в свой обычный час. Это такой человек! Во всяком случае, ему понадобилось не много времени. Я смотрела из окна. Жаль только, не было слышно. Впрочем, они почти и не говорили. Через несколько минут Ганс уже собрался и направился к выходу. Мистер Камерон не станет устраивать сцену.

Да, подумал я, своему садовнику он сцен устраивать не будет.

— И Маргарэт ушла? — спросил я.

— В тот же самый день. Она вернулась часа в три, — я была одна в доме, — и стала укладываться. Я попробовала уговорить ее, но это было все равно без толку. Дело тут не только в Гансе. Год назад тоже была история из-за ее дружка. Мистер Камерон расстроил все дело, а тот не был садовником. Он был сыном врача.

— Как видно, мистер Камерон тяжелый человек.

— Тяжелый? Он зверь!

Увлеченная своим рассказом, миссис Бригс произнесла эти слова с такой злостью, что я был поражен.

— В этой семье никогда не было счастья. Удивительно, что он вообще нашел женщину, которая смогла с ним ужиться. Я бы давно ушла, если бы не миссис Камерон. Я умею постоять за себя, но ее он запугал с первого дня женитьбы. У меня не хватило духа оставить ее с ним совсем одну. Чего только не пришлось вытерпеть этой женщине! И знаете, что он делает, когда хочет по-настоящему причинить ей боль?

Я покачал головой.

— Он называет ее по имени! Можете себе представить такое?

— Это что-то новое, миссис Бригс.

— Да, надо слышать, чтобы поверить. Много лет назад, когда он довел ее до слез из-за какой-то мелочи, которая пришлась ему не по вкусу, миссис Камерон пожаловалась, что он перестал называть ее по имени. И это была сущая правда; я по неделям не слыхала, чтобы он произносил ее имя. С тех пор, когда он хочет побольнее оскорбить ее, он называет ее «Барбара» — это ее имя, — но вы бы слышали, как он его произносит, — будто ругательство! И у него нет никаких поводов: она всегда была ему хорошей женой, слишком хорошей, хотя он считает, что она его недостойна. По-моему, он всегда думал, что сделал плохую партию. Все ее друзья ему нехороши, они теперь никогда и близко к дому не подходят.

— К чьим родственникам уехала Маргарэт?

— К ее. Поэтому он ничего не хочет предпринимать. Говорит, что дом Маргарэт здесь и она может вернуться, если захочет. Бог знает, что будет завтра, если миссис Камерон вернется без нее.

Это было все, если не ошибаюсь. Миссис Бригс рассказала мне еще кое-что о мистере Камероне, о миссис Камерон и о Маргарэт, но это ничего не прибавило к той картине, которую я себе нарисовал. Я еще более проникся уверенностью, что не полажу с мистером Камероном, но вернулся к своей работе, довольный тем, что попал на это место, и полный любопытства узнать, что здесь произойдет в ближайшие недели.

Хороший выдался денек, мой первый у Камеронов, один из тех безветренных чудесных весенних дней, которые запоминаются надолго. Я испытывал приятное ощущение свободы оттого, что Камерон предоставил мне действовать по собственному усмотрению и ничьи любопытные глаза не следили за мной из окон дома. За утро я разделался со всей будничной работой — подстриг газоны, подмел дорожки, и во второй половине дня занялся приведением в порядок буйно разросшегося бордюра из агатеи у северной стены сада. Теплые солнечные лучи играли на моих плечах, воздух был полон бодрящим ароматом весны — запахом левкоев, цинерарий и свежевскопанной земли.

Как все это гармонировало с историей Ганса и Маргарэт. Я продолжал думать о них, но особенно о Гансе. Его я представлял себе гораздо реальнее, чем девушку. Я не видел ни Ганса, ни Маргарэт, но образ молодого голландца возникал в живых свидетельствах его таланта, которые я видел повсюду, куда бы ни повернулся. Я немало гордился собственным мастерством, но этот сад заставил меня присмиреть. Меня волновало то, что его создал не старый мастер, а юноша на пороге жизни. Мне казалось, что увлечение Ганса было во всяком случае гораздо глубже, чем подозревала миссис Бригс. Ганс говорил с Маргарэт не только единственным цветком, который он дарил ей каждую среду, когда девушка шла на работу, но ежедневно — целым садом, полным цветов. По мере того как день клонился к вечеру, мной овладело странное чувство: мне казалось, что я попал в сказочную страну, что я не имею права находиться здесь; что случайно я оказался обладателем чего-то, не принадлежащего мне по праву. Где сейчас Ганс? И встретится ли он снова с Маргарэт?

В следующую среду я познакомился с миссис Камерон. С улицы, немного не доходя калитки, виден уголок сада справа от аллеи, и я заметил там голубой халат, мелькнувший около клумбы, где были посажены алиссум и линария. Тогда я не понял, почему, заслышав мои шаги, она убежала, но когда я соскочил с велосипеда, пересек дорожку и открыл калитку, она была уже около дома.

Однако миссис Камерон, видимо, решила, что не заметить меня неудобно, так как я подошел слишком близко, и, сделав несколько неуверенных шагов, она остановилась, оглянулась и поздоровалась со мной. Это была женщина среднего роста, стройная, приятной наружности, с осанкой, полной достоинства. У нее был нежный голос и теплая, дружелюбная улыбка.

Мое неожиданное появление, по-видимому, смутило ее, и зная, что некоторые женщины не любят, когда их видит в халате мужская прислуга, я продолжал энергично шагать вперед, чтобы поскорее пройти мимо нее. Миссис Камерон посторонилась, пропуская мой велосипед, и на секунду наши глаза встретились; в ее взгляде не было холодной, оценивающей отчужденности, с какой обычно смотрят на новых слуг. В нем было нечто другое. Я, пожалуй, не назвал бы это страхом, но отчетливо уловил выражение какой-то тревоги. Она уступила мне дорогу, словно так и следовало, и это как-то гармонировало в моем сознании с рассказом миссис Бригс. Казалось, миссис Камерон увидела во мне еще одно звено в цепи событий, вселявших в нее страх, — но звено, с которым она тем не менее уже примирилась.

Я ответил на ее приветствие, стараясь быть как можно учтивее.

Она указала кивком на то место, где только что стояла, и сказала — просто чтобы нарушить молчание, пока я проходил:

— Я любовалась калиной. Она всегда прелестна весной.

— Очень красивое дерево, миссис Камерон, — согласился я, и через мгновенье она осталась позади.

У дверей кухни, куда я пошел за ключом от сарая с инструментами, я узнал, почему миссис Камерон убежала, завидя меня.

Миссис Бригс вышла, едва сдерживая волнение.

— Вы уже видели всходы, садовник? — спросила она шепотом.

— Какие всходы?

— Там, около ворот.

— Я еще ничего не видел.

— Сходите и посмотрите.

Она сунула мне в руку ключ и прислушалась, не идет ли кто-нибудь.

— Бог знает, чем это кончится! Ганс на клумбе высеял имя Маргарэт, — сами увидите. Я сейчас не могу говорить, он где-то тут бродит. Наверно, велит вам перекопать клумбу. Не идите туда сразу, а то он догадается, что я вам сказала. Он в бешенстве. Потом поговорим…

Мне не терпелось узнать, в чем дело, но я надел комбинезон, достал инструменты, прошелся по саду и наконец приблизился к клумбе около ворот.

И я увидел чудесный привет влюбленного даме своего сердца: за неделю земля пригрелась, тысячи маленьких всходов линарии поднялись на поверхность, и через всю клумбу на фоне коричневой земли зеленела изумрудная надпись: «Тебе, Маргарэт».

Это было сделано великолепно — всходы были необыкновенно дружными. Под утренними лучами солнца слова жили и горели. Я чуть не вскинул руки и не запрыгал от волнения.

«Тебе, Маргарэт!» Вот на что смотрела миссис Камерон, когда я подъехал к калитке. И я тоже смотрел, смотрел, смотрел… Я чувствовал, что Ганс стоит сзади и улыбается. Вся история сразу приобрела в моих глазах другой, высокий смысл. Как прекрасно это было задумано и с какой любовью выполнено!

— Я рассказала ему, как только он постучал в кухонную дверь в восемь часов утра, — сказала мне миссис Бригс. — Он сажал какие-то цветы, когда мистер Камерон вышел в сад.

А теперь Камерон прикажет мне перекопать клумбу…

Это все равно что получить приказ задушить младенца или поджечь церковь. Я понял, что перестал быть пассивным наблюдателем; хочу я того или нет, но через несколько минут я буду втянут в ход событий.

Всего несколько секунд понадобилось мне, чтобы решить, что я не стану участником этого вандализма, но я все еще искал выход из положения, когда ровно в девять часов появился Камерон. Я работал неподалеку от дома, и он окликнул меня, спускаясь со ступенек крыльца:

— Джонстон!

— Доброе утро, мистер Камерон!

— На одну минутку, пожалуйста.

Я направился к нему, но он не стал дожидаться, и я догнал его уже в конце дорожки.

— Я попрошу, вас кое-что сделать сегодня.

На повороте у аллеи, ведущей к живой изгороди, он остановился и указал на ветку розы, свободно повисшую на высоте человеческого роста.

— Тут таких несколько. Их надо подвязать.

Я кивнул головой, я уже раньше заметил эти розы и почувствовал раздражение от того, что он счел нужным учить меня. Или это было просто пустое замечание для начала?..

— И вот еще что…

Став на газон, он с нескрываемой ненавистью посмотрел на так много выражавшую клумбу.

— Я хочу, чтобы вы перекопали ее и засадили вновь.

— Но ведь вы потеряете около трех недель, мистер Камерон, — сказал я. — Алиссум уже хорошо подрос. И его лучшая пора пройдет.

— Я знаю, но все-таки он еще будет цвести.

Сказав это, он направился к воротам, но я сделал новую попытку:

— Мистер Камерон, ведь через пять-шесть недель это уже нельзя будет прочесть. Когда цветы разрастутся…

— Меня интересуют именно данные пять-шесть недель, Джонстон, — холодно прервал он меня.

Вынув руку из кармана брюк, он ткнул длинным тонким пальцем в сторону клумбы.

— Я не одобряю подобных фокусов. Семена возьмете у миссис Бригс. Я купил их на этой неделе.

— Слушаю, мистер Камерон, — ответил я.

Я по-прежнему не собирался перекапывать клумбу, но горячее желание узнать, что произойдет за неделю, удержало меня от того, чтобы поссориться с ним тут же на месте.

Через несколько минут я похвалил себя за эту сдержанность. Я услышал скрип парадной двери, и миссис Бригс знаками позвала меня на террасу.

— Автомобиль уже отъехал, садовник?

— Да.

— Говорите тише. Она у себя в комнате, одевается. Конечно, она ничего не скажет, но мне не хочется, чтобы она знала, что я вам все рассказала. Она сейчас выйдет поговорить с вами о клумбе. Он вам велел перекопать ее?

— Да.

— Вы не…

— Нет.

Я хотел было добавить, что и не собираюсь этого делать, но она продолжала тем же торопливым шепотом:

— Хорошо, подождите, пока не увидитесь с ней. Из-за этой клумбы еще будут неприятности. Если бы вы видели, как он взбесился. И что он наговорил ей! Я потом заявила ей, что на ее месте немедленно ушла бы от него. Я начинаю думать, что у него не все в порядке. Она говорит, что если он только дотронется до клумбы, она уйдет. Но она и раньше так говорила.

— Я не стану перекапывать клумбу, миссис Бригс. Но это сделает кто-нибудь другой. Он может сам перекопать ее.

— Он обязательно перекопает, раз он знает, что она этого не хочет. Во всяком случае, она сейчас выйдет.

— Какие-нибудь новости?

— Маргарэт не вернется домой. Она в городе. Поступила на другую работу, но отказывается сказать матери, где служит, где живет. Она звонила вчера. Говорит, что больше не желает, чтобы из-за нее были неприятности.

— А Ганс?

— Ни слова. Я, пожалуй, пойду…

Вскоре появилась миссис Камерон. Она привела себя в порядок, платье на ней было дымчатого серого цвета из какого-то тяжелого материала, складки которого изящно колебались при ходьбе. Она казалась очень привлекательной, и по ее свободной, спокойной манере держаться я сразу догадался, что миссис Бригс сказала ей, что я не хочу разрушать клумбу. Миссис Камерон прямо заговорила о деле:

— Здравствуйте, мистер Джонстон. Мистер Камерон говорил с вами о клумбе у ворот?

— Он распорядился перекопать ее, миссис Камерон.

Голосом и тоном я постарался показать ей, как я Отношусь к этому.

Она внимательно наблюдала за мной, видимо стремясь понять, что именно я знаю.

— Жаль это делать, не правда ли?

— Конечно, миссис Камерон. Я не хочу трогать клумбу.

— Хватит ли у вас мужества не выполнить распоряжение мистера Камерона и не трогать клумбу до будущей недели, если я вас попрошу об этом?

Она с живостью улыбнулась, но легкая дрожь в ее голосе ясно свидетельствовала о том, кому требовалось мужество.

— Чтобы дать мне время еще раз поговорить с ним об этом.

Она посмотрела в сторону клумбы и с некоторым смущением приложила палец к губам.

— Это просто… невинная выдумка. Гансу не следовало так поступать. Но его здесь больше нет, и хочется, чтобы клумба осталась как есть, правда?

— Она засажена великолепно, миссис Камерон, — с профессиональной уверенностью и с большим энтузиазмом заметил я. — И время рассчитано абсолютно точно. Середина зацветет, как раз когда алиссум распустится.

— Значит, вы не тронете клумбу. Я скажу мистеру Камерону, что просила вас об этом.

— Благодарю вас, миссис Камерон, в таком случае я не дотронусь до нее.

По-видимому, она прочла на моем лице, как я восхищаюсь ее храбростью, и поняла, что я знаю многое, потому что вдруг опустила глаза и поспешно ушла. Я исподтишка наблюдал, как она ходила по саду, сорвала несколько цветов, остановилась на минуту-другую у роковой клумбы — и скрылась в доме. Больше я ее не видел.

Да и миссис Бригс почти не показывалась. Я думал, что, может быть, узнаю подробности за обедом, но так как миссис Камерон была дома, решил поесть на ящике у южной стены гаража. Однако миссис Бригс успела бросить мне только несколько торопливых слов, когда я относил чайник на кухню. Она сказала, что в доме, «кажется, дело подошло к развязке».

— Она мне не все говорит, садовник, но позавчера вечером я слышала, как она грозилась уйти из дому, если он не сделает так, чтобы Маргарэт вернулась. А он только смеялся над ней. Он знает, что у нее нет ни гроша. Я стояла в передней и слушала. «Вы пугаете меня, Барбара!» — сказал он и сейчас же включил приемник на полную силу… А она рыдала на диване. Сейчас здесь настоящий морг. Только при Маргарэт еще можно было жить с ним под одной крышей. Смотрите не проговоритесь, когда встретитесь с ним.

— Обо мне не беспокойтесь, миссис Бригс.

Я уже рассказал ей о просьбе миссис Камерон не перекапывать клумбу.

— Все равно после той среды меня здесь, наверное, уже не будет.

Она тревожно посмотрела на меня.

— Да, тут сомневаться не приходится. Этот человек не любит, чтобы ему перечили.

— Я не миссис Камерон.

— Бедная женщина! Ужас, что будет сегодня вечером, когда он вернется. Он пойдет взглянуть на клумбу, перед тем как войти в дом. Я не думала, что она посмеет сделать это, но ей уже пора постоять за себя. Вам, пожалуй, лучше уйти. Она в гостиной.

Всю остальную часть дня клумба притягивала меня, как магнит. Работа моя была в другом конце сада. Но время от времени я подходил к клумбе, просто чтобы посмотреть, — такую радость мне это доставляло! Меня взволновало то, что миссис Камерон оказалась настоящей женщиной, увидевшей в этой клумбе нечто драгоценное и прекрасное. Маргарэт была ее дочерью, и хотя девушку, по-видимому, увлечение Ганса лишь забавляло, — ее мать, да благословит ее бог, не хотела допустить, чтобы, его чувство зарыли в землю, как дохлую кошку. Я не сомневался, что после моего ухода миссис Камерон спустится в сад и все время до возвращения мужа проведет у клумбы, снова, как сегодня утром, любуясь ею, погрузившись в мечты и наделяя ее поэзией и красками, которых сама была лишена в этом доме, где правит деспот.

И я тоже был одержим мечтой, хотя по возрасту мне это уже не пристало. Какое-то колдовство витало над садом, и по мере того как время шло, мной все больше и больше овладевали мечты; начавшись с очаровательных фантазий, они приобрели трагическую окраску. Все умирает в конце концов, и я видел перед собой послание Ганса не только таким, как в тот день, но и каким оно будет завтра, если Камерон пощадит его, и послезавтра, и до тех пор, пока не выгорит дотла.

Ганс, конечно, знал, что его любовь к Маргарэт была совершенно безнадежной, и в моем мозгу вновь и вновь звучали строки из Томаса Карлейля — прощальные слова Людовика XV, обращенные к Марии-Антуанетте: «Тебя, светлая душа, я никогда, никогда не увижу — во веки веков».

О чем другом мог думать Ганс, когда он писал свое живое послание? Я представлял себе его юное серьезное лицо, склоненное над податливой землей, его умные быстрые пальцы.

И вот теперь, когда нет Ганса и нет Маргарэт, тихий сад полон их присутствием, и с каждым днем символ любви будет расти, расти. Хрупкие растения окрепнут, распустятся, заполнят промежутки между буквами. И когда имя как будто исчезнет, что-то другое займет его место. И послание не утратит своей выразительности. Оно воплотится в краски; нежные, светлые оттенки цветов, которые я хорошо знаю, будут выделяться на темно-сиреневом фоне алиссума.

И для того, кто знает, надпись «Тебе, Маргарэт» останется неизменной. А потом, когда придут знойные летние ветры и обессилевшие цветы с каждым ливнем станут все ниже и ниже пригибаться к земле, голос Ганса все еще будет звучать…

Я не стал перекапывать клумбу. Но вечером, уходя из сада, долго смотрел на нее, зная, что это прощальный взгляд.

В следующую среду ничего не осталось. И хотя я ждал этого, но когда, стоя на дорожке, я увидел в рамке алиссума обнаженную землю, я испытал нечто большее, чем разочарование. Клумба казалась не просто опустошенной, а поруганной, в ней звучал вызов. Я представил себе, как Камерон, наблюдая за мной из дома, мысленно твердит: «Вот тебе — получай!»

А та, кому предназначался удар, должно быть пережила адскую муку, словно к ее ногам бросили изуродованное тело любимого человека.

Я направился к дому, всей душой ненавидя Камерона; кажется, никогда в жизни я не был так готов к бою, как сейчас.

В кухне царила тишина. Мне пришлось постучать два раза, прежде чем откуда-то из глубины дома послышались торопливые шаги миссис Бригс. Внутренняя дверь была открыта. Сетка от мух мешала мне видеть, но я услышал тяжелое дыхание и шарканье ног экономки прежде ее торопливого:

— Шш! Садовник, я иду!

Миссис Бригс открыла дверь с таким видом, как будто смертельно боялась, что ее застанут разговаривающей со мной. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а рука, протянувшая мне ключ, дрожала.

— Думаю, что он вам надолго не понадобится. Хозяин взбешен из-за этой клумбы.

— Он перекопал ее…

— Шш! Он сделал это в тот же вечер. Она ушла.

— Миссис Камерон?

— На следующее утро, как только он отвернулся. Мне тоже придется уйти, — здесь как в сумасшедшем доме. Он не верил, что она уйдет. Это потрясло его, теперь он уже не так уверен в себе — полночи ходил взад и вперед по комнатам.

Она боязливо оглянулась:

— Пожалуй, не стоит, чтобы нас видели вместе…

Характерно, что даже при создавшихся обстоятельствах Камерон подождал девяти часов, прежде чем выйти ко мне. Я твердо решил «почувствовать вкус его крови», как говорят у нас в Австралии, и поэтому занимался мелочами, с которыми можно было покончить в одну минуту, причем намеренно работал по соседству, с клумбой.

Я сметал с дорожки опавшие листья, когда хлопнула дверь и послышались твердые, тяжелые шаги. До самой последней секунды, борясь с нарастающим возбуждением, я сосредоточенно продолжал свою работу.

Но, взглянув на него, я испытал неожиданное чувство. Мне стало жаль его. Тот же застывший высокомерный вид, те же упрямые складки около рта, тот же нахмуренный лоб. Но чего-то не хватало. Не хватало ледяного спокойствия, которое было на прошлой неделе. Даже если бы мне не сказали раньше, я сразу, увидел бы, что он проводит ночи без сна. Глаза его помутнели, в них выражалась бесконечная усталость, и не суровое осуждение, которого я ждал, — а сомнение, как будто он пытался сопоставить что-то в моей внешности с тем, что он слышал обо мне, или с каким-то моим поступком.

— Доброе утро, мистер Камерон, — сказал я осторожно.

Он посмотрел мимо меня на свежеразровненную поверхность клумбы.

— Я только что засадил ее, — сказал я, кивая головой в сторону клумбы. — И замолчал, давая ему время решить, стоит ли вмешивать в наш разговор миссис Камерон. К моему удовлетворению, он только буркнул что-то нечленораздельное.

Потом я заметил, как он вдруг задержал дыхание, почти незаметным движением распрямил сильные плечи, и усталые глаза его загорелись мстительным огнем. Я понял, что он намеренно сдерживает себя и что, о чем бы он ни сожалел, на меня его чувства не распространяются. Он был так же готов к бою, как и я, и если и обдумывал план компромисса или примирения со своей семьей, то не собирался делать какого-то садовника свидетелем этого.

— Полагаю, вам ясно, — сказал он резко, — что мы потеряли драгоценную неделю из-за того, что вы не выполнили мое распоряжение в прошлую среду?

«Вот оно! — подумал я. — Никаких полумер, Джонстон».

— Тогда какого черта вы не засадили клумбу сами? Вы же вскопали ее.

Голова его чуть заметно дернулась назад, но вообще он принял это именно так, как я ожидал.

— Ах, вот как, — сказал он тихо; потом до неловкости долго смотре.;! на меня. Лицо его подергивалось, словно он собирался улыбнуться.

— Значит, таково ваше отношение к работе? — наконец спросил он.

— Таково мое отношение к вашим словам.

— Хорошо.

По-прежнему без малейших признаков досады он пошарил во внутреннем кармане и достал кошелек.

— За полдня. Вероятно, это больше, чем я должен заплатить вам при данных обстоятельствах. Можете убрать инструменты и отправляться домой.

Вот и все. Через десять минут я вел свой велосипед по дорожке в третий и последний раз. Около ворот я остановился, чтобы посмотреть на маленькую клумбу, уже усыпанную кое-где белыми лепестками калины.

Я тоже оставил послание из цветов: «Тебе, Барбара».

 

Человек на берегу Маррамбиджи

Перевод В. Маянц

Мы проехали из Мельбурна через Бендиго, Уэддерберн и Уйен, пересекли границу штата у Робинвейла, свернули на север к городку под названием Летт и через скотоводческие станции Брамо и Бруно по так называемой Прюнгльской почтовой дороге, в нескольких милях от города Балраналда, снова выехали на Мюррейское шоссе.

Места это были новые, по крайней мере для меня; по Балраналд нас не интересовал, и поэтому мы, не задерживаясь, проехали через город и остановились на ночлег на берегу Маррамбиджи.

С нами был спальный прицеп; когда мы сделали широкий круг, чтобы поставить прицеп дверью к реке, у подножья огромного эвкалипта, которыми порос весь берег, рядом с фургоном погонщиков скота я заметил высокую темную фигуру человека, наблюдавшего за нами.

— Тут кто-то уже есть, — сказал я своему другу Гордону.

Он равнодушно кивнул.

На повороте мы потеряли человека из виду, но когда наконец развернулись на ровной площадке, он опять оказался прямо перед нами. Нас разделяло ярдов сто, но все-таки можно было рассмотреть, что он вытирает сковородку газетой. Однако все его внимание было занято нами. Над небольшим костром около него струился голубоватый дымок, и вместе с фургоном и эвкалиптом на заднем плане все это показалось мне приятной картинкой старой Австралии. О чем я и сообщил Гордону.

— Сюда бы еще спутанную лошадь да одну-две собаки, — ответил он. — Тогда еще было бы на что-то похоже. Ты что, не видишь? Фургон давно заброшен.

— Зачем теперь погонщикам фургоны? — напомнил я ему. — У них грузовики.

Мне захотелось добавить, что этой тоской по былым временам он отравляет себе весь отпуск, но я передумал. Много лет тому назад, до того как несколько удачных романов дали ему независимость, Гордон работал на овцеводческой ферме, и теперь, проезжая по старым местам, он с грустью замечал, что все как-то переменилось.

Мы вышли из машины, и я приветственно помахал рукой незнакомцу, который все еще смотрел в нашу сторону.

Он помахал в ответ, а потом торопливо отвернулся, как бы вдруг сообразив, что уж очень бесцеремонно на нас уставился.

День был жаркий, путь мы проделали далекий, и поэтому, отцепив прицеп и установив его попрочнее, мы откупорили бутылку пива, чтобы пробудить аппетит перед ужином. Гордон сидел у откидного столика. Машину он отвел в сторону, — он это всегда делал, чтобы открыть вид из переднего окна, — и тут я заметил, как он то и дело с любопытством поглядывает на заброшенный фургон.

— Пригласи его на стаканчик, — предложил я.

Вместо ответа Гордон только пожал плечами, и я не стал настаивать. Мы с Гордоном помногу бывали вместе и отлично ладили, потому что каждый считался с настроением другого.

Я сел на койку около распахнутой двери. Ничто не нарушало тишины, даже ветерок не шелестел, только изредка где-то у дороги принимались болтать попугаи. Лето было долгое, и все здесь истомилось в ожидании первого осеннего дождя. Далеко внизу, окаймленная полосами засохшего, потрескавшегося ила, неподвижно темнела обмелевшая река, а у берега, как на озере, виднелись грязная пена и мусор. Однако следы, которые наводнение оставило на стволах деревьев, свидетельствовали о том, что не так давно вода побывала даже там, где теперь расположились мы. Я заметил, что кругом не было молодых деревьев — только видавшие виды эвкалипты с громадными гладкими стволами и узловатыми сучьями; многие из них были покрыты давно зажившими ранами, — еще до прихода белых обитатели здешних краев сдирали с них кору для своих челноков и посуды. Видно, с незапамятных времен эта площадка была излюбленным местом стоянки туземцев, а позднее — и белых. Вокруг было тихо и пустынно, но у голой коричневой земли был какой-то особенный вид и запах, как у любимого, давно обжитого дома.

Только было пустился я в размышления, сколько пепла от костров перемешано здесь с теплой пылью, как Гордон сказал:

— Достал бы ты вторую бутылку. Он идет к нам.

Я едва успел сунуть руку под матрац и поставить бутылку на стол, как в дверях уже появился незнакомец.

Вблизи он показался мне старше, — ему, наверное, было под семьдесят; он был высок, худощав и держался прямо. Старая, залатанная одежда делала его похожим на одного из тех бродяг, призраки которых я только что вызывал в своем воображении. Мне понравилась его застенчивость, его спокойное худое Лицо и большая загорелая рука, которой он оперся на косяк. С врожденной деликатностью он слегка отворачивал голову, чтобы не заглядывать внутрь прицепа. Он спросил, нет ли у нас старой газеты:

— Я подумал, может, у вас найдется ненужная газета. Я давно уж не видал газет, а иногда хочется знать, что творится на белом свете.

— Пригласи его зайти и выпить с нами, — сказал Гордон.

Незнакомец не видел Гордона, но бутылка и стаканы были в поле его зрения, и он старательно делал вид, что не замечает их.

— Нет, нет, что вы, я не за выпивкой пришел. Я только насчет газеты…

— Газет у, нас сколько угодно, — сказал я. — Заходите. Мы тут только вдвоем.

Он вошел, пригнув голову, чтобы не задеть притолоки, и сел на самый край койки, словно опасаясь, что она под ним рухнет.

— Спасибо вам большое. Только мне бы не хотелось вас обделить. — Он смущенно кивнул Гордону и с откровенным интересом огляделся. — Хорошо у вас!

Гордон одобрительно кивнул. Я понял, что наш гость покорил его так же, как и меня.

— Осень у вас тут очень сухая.

— Суше не было с сорок второго года.

Когда я налил старику пива, его глаза засветились от удовольствия. Он поднял свой стакан.

— За ваше здоровье. Спасибо, что пригласили. Можно узнать, вы издалека?

— Из Мельбурна, — ответил я. — Доезжали до Летта. Вы бывали в Летте?

— Да, я бывал в Летте. Вы сделали порядочный крюк, знаете?

— Ничего. У нас отпуск, вот мы и колесим. Я занимаюсь птицами. Хотел поснимать эму.

— Эму… Ну и как, повезло? Вам бы лучше свернуть в Хомбуш. Засуха их всех туда загнала.

— Мы и в Браме их много видели, — сказал Гордон. — А вы путешествуете один?

Старик улыбнулся, словно услыхал что-то забавное.

— Что поделаешь! Кто теперь бродит по дорогам, как в старину? Теперь все с автомобилями. А помню, бывало этот берег кишмя кишел народом, — все с котомками, сидят себе, поджидают сезона стрижки. До того было густо — где ни пристроишься, все равно слышно, о чем ведут разговор у ближнего костра. А теперь? Ей-богу, торчу здесь, наверное, неделю и ни с кем еще словом не перемолвился, вы первые. Раза два на шоссе останавливались автомобили; седоки позавтракали и сразу укатили. Теперь людям некогда.

— Вы пришли сюда через Хомбуш?

— Нет, шел по разным местам, где работу предлагали. Я сейчас из Дениликуина.

Гордон загорелся интересом:

— Из Дениликуина? Давным-давно я сортировал шерсть в тех краях — в Уонганелле, Мэрге, Баратте…

— Сортировали? Вы были сортировщиком? Подумать только! Можно узнать, а давно это было?

— В начале тридцатых годов.

— Давно. Теперь там ничего не узнать. Большие станции изрезаны на куски.

— Да. И народ новый. Большинство стариков, наверное, поумирало. Сэм Тайэрс из Мэрга…

— Я в Мэрге не бывал.

— Колин Брайант… А вы знали Колина?

— Колин Брайант. Вы знали Колина? Вот был бедовый человек, правда? Да, он умер. Я водил с ним знакомство, еще когда жена его была жива. Не ладили они друг с другом. Домик у них был около Мауламейна. Когда я заглядывал в те края, у них раза два останавливался. Слыхали историю, как он сунул петуха в печную трубу? Ей-богу, вот смеху-то было. Разжег он однажды вечером плиту, а дым повалил в комнату, как из пекла. «Ладно, говорит, утром прочищу». И спозаранку, как проснулся, первым делом схватил самого большого черного петуха, залез на крышу, да и затолкал его в трубу вниз ногами. Ох, что поднялось! Хозяйка его еще не вставала. Тут она вылетает в ночной рубахе. Послушали бы вы, какой пошел тарарам! Посмотрели бы, сколько полетело сажи! А хозяйка чуть не выдрала себе все волосы!

Пригрозила нажаловаться на Колина в Общество защиты животных от жестокого обращения. Тут он совсем взбесился да как заорет: «Жестокое обращение с животными? Что я петуху худого сделал? Он через пять минут все забудет. Ты еще не знаешь, что такое жестокость. Этому петуху не надо двадцать распроклятых лет подряд жить с одной и той же дурой-курицей!» — Старик отхлебнул пива и кончиками пальцев вытер рот. — Я как захохочу, — и тут все кончилось: выгнали меня; а потом я так и не собрался с духом зайти к ним. В последний раз мы повстречались с Колином на Куайрмонге — стоянки у нас были рядом.

— Хороший был стригальщик, — сказал Гордон. — Помню, около гостиницы «Уонганелла»…

Несколько минут я слушал, как они оживленно обменивались воспоминаниями. Оба исходили немало здешних дорог, было о чем поговорить. Мы с Гордоном романтики, и всю дорогу от самого Мельбурна мы мечтали встретить то, чем повеяло от этого человека, — это была старая, быстро исчезающая Австралия Лоусона и Ферфи, Австралия фургонов, воловьих запряжек и всадников, простых ножниц для стрижки овец, жестяных котелков и тяжелых топоров. Все это было близко и дорого старику, и поэтому он с печальным презрением говорил об объездчиках, оседлавших мотоциклы, о механических клеймах для скота, о лесорубах, идущих на работу с термосами на боку, о погонщиках, приглядывающих за стадом с грузовиков, в которых есть и тюфяки и керосиновые печки. Смешно, если хотите, но слушать эти речи так же легко, как жалобы старого моряка, который сокрушается, что парусники отжили свой век. Простой и сочный язык старика еще больше усиливал настроение, которое охватило меня до его прихода. И всякий раз, когда я переводил взгляд с темнеющей реки на сидящих в прицепе, я испытывал чувство неловкости за наше вторжение в этот мир. Мы угощали старика, — но не мы, а он был здесь у себя дома.

Я хотел, чтобы он побольше рассказал о себе, и поэтому спросил, как здесь с работой.

— Из рук вон плохо, — сразу ответил он. — Похвалиться нечем.

Мы недоверчиво посмотрели на него.

— Как, совсем нет работы?

— Никакой. Иду от самого Дениликуина…

— Вам бы податься на юг. Там просто плачут — не хватает рабочих рук.

— Я знаю, там, поближе к Мельбурну. Это не по мне. Терпеть не могу Викторию. Я только два раза в жизни заходил дальше Ичуки.

— Неужели здесь в самом деле так плохо?

Он смущенно почесал затылок.

— Ну, может я и переборщил, что здесь вроде уж совсем нечего делать, но пропади оно пропадом, не могу я приспособиться. На той неделе здесь начнут строить новый мост. Я услышал об этом в Денни, и вот притащился сюда. Дело я это знаю вдоль и поперек, по всей Австралии плотничал. А думаете, хоть на что-нибудь надеялся? Берут только местных — вот и весь сказ. Не живешь около Балраналда — и не суйся. Так что, как видите, с работой тут не густо.

— А на овцеводческих станциях? Теперь шерсть в цене…

— Там-то деньжата водятся. Да вот времена другие пошли. В одиночку всегда трудно пробиться, а товарища нынче на дороге не найдешь, как бывало. Подрядчиком я себя никогда не называл, как теперь делают, зато по всей Риверине вот этими руками мили оград поставил. В прежние времена заявимся вдвоем на ферму, цену за работу назначим, а все наше богатство — котомка да силенка. Привезут нас к месту, приготовят все что надо: лопаты, заступы, столбы, проволоку. Кормят. Работаем далеко от фермы. Раз в неделю, а то и два пришлют и муки, и мяса, и сахара, и чаю, а потом при расчете вычтут. А теперь все не так. Скажут тебе, какая работа, назначишь цену, — и пока не кончил, с тобой больше и дела не хотят иметь. И инструмент ищи сам, и проволоку, и столбы руби, и вывози; а хочешь — подряжай кого. Кормись как знаешь. Им так обходится дешевле, не нужно столько постоянных рабочих. Вот и выходит: клади начало с грузовика. А где мне, старику, взять грузовик?

— Но подрядчикам-то нужны рабочие? — сказал я, опять наполняя его стакан.

— Спасибо вам. За ваше здоровье. Хорошие вы люди, право слово. Да нет, подрядчики — это обычно два-три парня, работают вместе. Они не то что товарищи, как в старину, а вроде партнеров в деле; не знаю, понятно я сказал или нет. Они вбили себе в голову, что обязательно когда-нибудь разбогатеют. Складываются и дают задаток за грузовик, а потом у них ум за разум заходит, как расплатиться. С утра до ночи надрываются до седьмого поту. Куда им такие, как я. Я с любым на пару поставлю ограду, но цена у меня своя и привычки свои, я не позволю себя подгонять. А хозяева — они ничуть не изменились; ищут работников подешевле. Ну и находят, ясное дело.

— Это несправедливо…

Неожиданно старик поставил пустой стакан на стол и поднялся.

— Пригласили меня выпить стаканчик, а я столько у вас времени отнял.

Мы в один голос возразили, что рады с ним поговорить.

— Куда же вы теперь? — спросил я у него. — Если в Балраналде работы нет…

— Ничего, как-нибудь.

И серые глаза в лучистых морщинах безмятежно заулыбались.

— Сегодня я нанялся тут к одному привести сад в порядок. Завтра с утра начну. Дня на два работы хватит. Потом подамся на Робинвейл. Говорят, там идут дорожные работы.

— Правда. Мы как раз оттуда. А в садоводстве вы, наверное, не очень разбираетесь?

— Куда там. Ничего не смыслю. Но хозяин говорит, только и надо, что кое-где подчистить да подстричь. А мне до зарезу нужны новые башмаки.

Мы вслед за ним посмотрели на его старые, потрепанные башмаки. В голосе старика впервые появилась горькая нотка.

— Но вот как быть с платой — ума не приложу. Два шиллинга в день! Говорит, больше дать не может. Посмотрели бы вы, в каких хоромах он живет! А плата выходит всего-навсего двенадцать шиллингов в неделю.

И он для большей убедительности ткнул свертком газет, который я ему дал, сперва в сторону Гордона, потом в мою.

— Понимаете, что я хочу сказать; им все надо как можно дешевле. Два шиллинга в день! А что я могу сделать? Башмаки мне нужны до зарезу. Эх, прошли денечки, когда я лучше готов был остаться босым и голодным, чем соглашаться на такое.

Он вылез из прицепа и постоял, прежде чем распрощаться.

— Ну, еще раз спасибо. Вот выпил — так полегче на душе стало. Кому охота возиться с таким стариком, как я, — все сколачивают капиталы, всем некогда. Желаю вам удачи и заснять все, что вам хочется.

— Вот настоящий австралиец, — сказал Гордон, когда мы смотрели в окно, как старик зашагал в сгущающуюся тьму.

Позже я вышел, чтобы выбросить остатки ужина, и сразу же взглянул туда, где в темноте вырисовывался фургон. Около него мерцали угли костра. Но как раз в эту минуту угасавшее пламя снова вспыхнуло и осветило старика; он сидел, сгорбившись, на баке из-под керосина, попыхивая папиросой и глядя прямо перед собой в тлеющий костер. Я сообразил, что он сидел так с тех пор, как вернулся от нас. О чем он думал? О прошлом или о завтрашнем дне и о двух презренных шиллингах, которые он должен был получить за работу в саду?

Спустя несколько часов я потушил лампу, размышляя о том, как устроился на ночь старик — спит ли на голой земле, или расстелил одеяло на полу фургона.

На рассвете, когда солнце еще не поднялось, до меня донесся сильный запах горящих листьев и коры. Я распахнул затянутую сеткой дверь и полежал часок, представляя себе, как старик сидит у кипящего прокопченного котелка и ест свой скромный завтрак, уготованный для него нашим деятельным новым миром.

Все предвещало жару. Где-то вдали тараторили сороки, но по соседству с нами было совсем тихо. Над туманом, скрывавшим реку, высоко в воздухе торчала ветка эвкалипта. На ней, вытягивая длинную шею, чистил перья баклан, не обращая внимания на всплески рыбы, которые изредка доносились снизу. Иногда из-за поворота поодиночке вылетали черные утки и устремлялись вниз по течению так поспешно, словно каждая была последней уткой на земле и боялась лишиться чего-то приятного.

Вдруг послышался шорох шагов, осторожный стук в стенку, и я увидел вчерашнего старика. Он был одет по-дорожному — на боку рабочая котомка, котелок привязан по старинке, теперь их так уже не носят. Он помолодел, — что это, дневной свет или что-нибудь другое?

— Доброе утро. Рано вы в дорогу!

— Доброе утро.

Он заглянул в прицеп и, увидев неподвижную фигуру моего приятеля в дальнем углу, предостерегающе поднял руку, чтобы я не говорил громко.

— Я не знал, встали вы или нет. Не будите своего друга. Мне просто не хотелось так уйти…

— Но он бы тоже хотел с вами попрощаться.

— Пустяки, не стоит будить. Я на минутку. Мне надо порядочно отмахать до полудня.

— До полудня?

— Я ухожу в Робинвейл.

И тут лицо его внезапно осветилось такой беспечной улыбкой, что я сразу понял, отчего он так помолодел. Он был взбудоражен, еле себя сдерживал. Видно, ему стоило труда не орать во все горло. Так вот почему он пришел! Вот что ему нужно было нам сказать! Он хотел смыть пятно со своего доброго имени.

Поставив ногу на ступеньку, он наклонился и длинной рукой без труда дотянулся до меня. Пожимая сильную ладонь, я почувствовал, как в меня переливается давно утерянный и почти забытый огонь юности.

— Пусть сам копается в саду, не нужны мне его два паршивых шиллинга.

— Счастливого пути, старина, — сказал я с завистью.

— Поклон вашему дружку.

Через минуту он исчез, а мне остался баклан, и река, освещенная поднявшимся солнцем, и слабый запах догорающего костра.