Тепло против холода

Перевод Л. Чернявского

Я повстречался с этим огромным парнем однажды ночью, кажется зимой 1934 года. Я стоял у дверей лавки в захолустном городишке, милях в пятидесяти от ближайшего большого города, и ждал, не попадется ли попутная машина. Дождь лил как из ведра, и холод стоял собачий.

Я топал ногами, чтобы согреться, и проклинал лавочника. Это он уговорил меня поискать счастья в стороне от большой дороги. В этом поселке, уверял он, всегда найдется работа для живописца вывесок. За целый день я не получил ни одного заказа и теперь томился в этой дыре, — шансов поймать до утра проезжий грузовик у меня не было никаких. Правда, я не торопился, но когда надолго расстаешься с домом, то, приближаясь к родным местам, все больше и больше чувствуешь нетерпение.

В тот год я скитался по северо-востоку, писал вывески для магазинов. Лавочники были так же бедны, как я, и дела у меня шли из рук вон плохо. И все-таки, экономя на ночлеге, мне удалось сколотить несколько фунтов.

Я стоял под дождем и прикидывал, потратить ли несколько шиллингов на комнату в гостинице, или переночевать на товарной платформе у станции. И тут подкатил на старой легковой машине этот парень.

Он высунул нос из-под брезентового верха и спросил:

— Ждешь попутной в город, приятель?

Вздрогнув от неожиданности, я схватил свой старый чемоданишко, бросил его на заднее сидение, а сам уселся рядом с шофером.

Я видел, когда ехал сюда в поселок, что ты все машешь проезжающим машинам, — объяснил он. — И вот подумал: заберу его, если еще застану, на обратном пути.

Это был плечистый детина, не очень молодой, но и не старый. На нем было застегнутое на все пуговицы поношенное пальто, на шее шарф, на руках шерстяные перчатки, а старая шляпа была надвинута на самые глаза.

Не только он сам, но и его разболтанный самоход показались мне очень приветливыми. Машина была из той рухляди, какую можно приобрести за бесценок во время кризиса, а потом убивать каждую свободную минуту на то, чтобы поддерживать в иен жизнь. Косой дождь хлестал со стороны водителя, и я заметил, что он набросил на крышу машины второй брезент, чтобы уберечься от потоков воды.

— Большое спасибо, — сказал я.

— Не за что. Я ведь знаю, что значит мокнуть на проезжей дороге. Ты, видать, продрог, смотри не простудись. — Он перегнулся назад и взял с заднего сиденья коврик. — Вот, закутайся получше, — пробормотал он и снова круто повернул машину к правой обочине дороги.

«Дворник» работал только на одной половине ветрового стекла, лампочки в фарах были примерно в одну свечу. Мой спутник вел машину наклонившись вперед, напряженно вглядываясь в сетку косого дождя и крепко сжимая рулевую баранку.

— Больше всего опасайся простуды, — предостерег он тоном знающего человека. — Я еду в город к сестре, у нее занемог ребенок — инфлюэнца в тяжелой форме, должно быть простудился. Да и сам я, видно, что-то подцепил — проснулся вчера утром со страшным насморком.

Как бы в подтверждение своих слов, он вытащил из кармана пальто огромный носовой платок.

— Меня бог милует насчет простуды, — сказал я. — Со мной это редко случается.

— А вот со мной часто, — ответил мой спутник. — Только простуда у меня недолго держится.

— Ты что же, принимаешь патентованные лекарства или как?

— Еще чего! — воскликнул он с негодованием. — У меня от простуды есть собственное средство. Да и от других болезней тоже.

— Это верно, — поддержал я. — Мне кажется, лучше всего дать простуде самой пройти.

— Вот уж нет! Не советую, — возразил он серьезно. — От простуды бывают всякие… как их там… осложнения. Это дело опасное.

— Да, говорят, что микроб гриппа может вызвать и разные другие заболевания.

— Простуда — она больше от озноба, а не от микробов, если хочешь знать мое мнение, — сказал он внушительно.

Я где-то читал, что грипп вызывается микробами, но не был твердо уверен в этом. И потом — этот человек прихватил меня с собой по собственному почину. Я решил не настаивать на своем.

— Вот я и говорю: видно, напал на меня где-нибудь озноб, — продолжал мой знаток простудных заболеваний. — Проснулся вчера утром — нос весь распух и заложен, голова болит, как гнилой зуб, ломота во всем теле. Ну, я сразу пустил в ход свое старое средство.

Он достал носовой платок и мощно высморкался.

— Слышишь? Уже очищается. Мое средство никогда не подводит.

— Да, — вежливо поддержал я. — Видно, это хорошее средство, раз простуда проходит за одни сутки.

— Лучшего средства нет на свете. Вчера в обед говорю хозяину (я ведь уборщиком работаю в гостинице): «Схватил сильную простуду, говорю, хочу уйти пораньше, полечиться старым своим способом — натереться ворванью».

— Ворванью?! — воскликнул я.

— Ну, да, ворванью. — Мое удивление было явно приятно ему. — Вечером я позвал к себе одного дружка, и он меня всего растер. Потом я надел шерстяные кальсоны и шерстяную фуфайку и лег спать. Вся простуда вышла потом за ночь, и делу конец. Тут простое дело: тепло против холода, ничего больше!

Он свернул носовой платок и положил его в карман.

— Так… Тепло против холода, — проговорил я неуверенно.

— Ну, да. Тепло против холода, в этом вся соль, — заключил мой спутник.

— Понимаю, — повторил я. — Тепло против холода.

Я искоса поглядел в полутьме на моего соседа — он невозмутимо и сосредоточенно вел машину. Дождь по-прежнему швырял брызгами в ветровое стекло, вода просачивалась даже на щиток с приборами, грязь фонтанами летела из-под колес, когда старая колымага подпрыгивала на ухабах. «Странный тип», — подумал я.

— Некоторые принимают аспирин или пьют лимонный сок перед сном, — заметил я лениво, продолжая разговор.

— Аспирин не годится, — презрительно ответил мой спутник. — И всякие другие микстуры, которые расхваливают по радио. Тепло — вот главное. Все дело в тепле против холода, а в ворвани очень много тепла.

— Простая ворвань? — спросил я, озадаченный, и все еще не зная, смеяться мне или нет.

— Почти. Я добавляю эвкалиптовое масло, немного оливкового и еще кое-что — это все снадобья, в которых много тепла. Когда я работал в гостинице в Фернтри-Галли, — он сидел по-прежнему, наклонившись над рулем и зорко вглядываясь в дождливую ночь, — там часто останавливался один человек, коммивояжер фирмы каучуковых изделий. С ним был забавный случай. На передней веранде сидело много народа. Ночь была душная, все поснимали пиджаки. Делать мне было нечего, и я тоже пристроился в углу и слушал, как этот тип заливался соловьем. Форменный всезнайка. Он толковал насчет того, какое большое будущее у, каучука, и о всяких международных делах, и о скачках, мало ли о чем. Послушать его — профессор по всем наукам; хотя, думается, неплохой малый, только силен трепаться. Ну, ладно, на дворе сильно похолодало, все, вижу, надели пиджаки, кроме этого каучукового коммивояжера. Я подумал — парень обязательно схватит простуду, если не побережется.

— И что же случилось? — спросил я.

— Ясно, схватил простуду как миленький. Назавтра утром смотрю — нет его за завтраком. Поднимаюсь к нему в комнату, стучу. «Войдите», говорит. Я вхожу. Вижу — совсем плох. Стонет, охает, весь в поту, сморкается. «Что случилось?» — спрашиваю. «Не знаю, отвечает, но мне скверно». — «А помните, вы сидели ночью на веранде без пиджака? И не надели его, когда стало холодно, а?» — «Да, говорит, как будто так оно и было». — «В том-то и штука, — говорю я ему. — Но ладно, я вас поставлю на ноги». Тут я побежал вниз и принес мою ворвань.

— И что же, помогло? — поинтересовался я.

— Я тер его и тер, пока он с ног до головы не стал красен как рак. Когда я кончил, ему вроде стало лучше, но сам я выбился из сил. «Есть у вас шерстяное белье?» — спрашиваю. «Нет». Тогда я ему одолжил свое. «Хотите позавтракать?» — говорю. «Нет аппетита». — «Обязательно надо подкрепиться». И я принес ему двойную порцию яичницы с ветчиной. Через два дня он был здоров как стеклышко!..

«У этого типа не все дома», — решил я про себя.

— И знаешь, — продолжал он как ни в чем не бывало, — однажды я тем же способом — тепло против холода — вылечил одного человека от воспаления легких.

— Почему бы и нет? — пробормотал я, еле удерживаясь от смеха.

— Да, — сказал мой спутник гордо. — Этот малый тоже жил у нас в гостинице. Встал однажды утром с сильным ознобом. Его лихорадило и всего разломило. Я уложил его в кровать, мигом притащил мою ворвань и одел его в шерстяное белье. Он тоже не хотел есть, но я его заставил. Я ведь не верю этим врачам, когда они думают, что голодом можно выжить лихорадку.

— И он поправился?

— Еще как! Через пару дней вышел на работу.

— А ты уверен, что у него было воспаление легких?

— А как же. Воспаление легких, в точности. Я нескольким докторам рассказывал, какие у него были симптомы, и все они подтвердили: воспаление легких. Только не верили, что я его вылечил моим способом.

«И не удивительно», — подумал я. Я уже согрелся под теплым ковриком, и мне хотелось теперь узнать как можно больше о моем врачевателе.

— А первую помощь ты умеешь оказывать? — спросил я.

— Да, немного учился этому делу. Видишь ли, я уж лет десять во время спортивных сезонов работаю тренером в футбольных клубах. Могу вправить вывих, помочь при растяжении связок, сделать искусственное дыхание, когда парня сшибут с ног. Учился и растиранию тоже. Я массажист.

— Наверно, приятно заниматься всем этим?

— А как же. Это мое любимое дело.

— Тебе бы врачом быть, — заявил я.

Он посмотрел на меня с подозрением: не насмехаюсь ли я над ним.

— Быть врачом — хорошее дело, — ответил он, видимо решив, что я не собираюсь поднимать его на смех. — Лечить болезни, делать операции и тому подобное… Исцелять больных и раненых. В молодости как-то человеку не до этого. Да и учиться мне было не по карману.

— Да, очень жаль, — сказал я. Его искренность была трогательна. Но и сам я чувствовал, что мои слова звучат теперь вполне серьезно.

— Странное дело, почему это люди так боятся боли и крови, — продолжал он. — Случись какое несчастье, сразу поднимают панику и не знают, что делать, пока не явится врач. Я всегда имею при себе аптечку и мою ворвань тоже. Это все у меня там, под задним сиденьем…

Он не успел договорить, как в тусклом свете фар, прямо перед машиной, под струями дождя возникла фигура женщины. Мой спутник рванул на себя ручной тормоз и выскочил из машины. Мне же никак не удавалось отворить дверцу с моей стороны.

— Славу богу! Славу богу, что вы подъехали, — истерически кричала женщина. — Мой муж… Он умирает!

Машина перевернулась… Вон он лежит, там… Уже больше часа…

Наконец я справился с дверцей, сбросил с себя коврик и пошел сквозь дождь к тому месту, где мой спутник уже стоял на коленях перед распростертым мужчиной. Рядом, в придорожной канаве, лежала на боку сильно помятая машина. Женщина, по виду жена фермера, была уже не первой молодости. Платье на ней промокло до нитки, она дрожала всем телом и что-то истерически бормотала. Руки ее были выпачканы в крови, кровь была и на лбу, но, видимо, сама она при аварии не пострадала.

Я опустился на колени рядом с моим широкоплечим спутником. Он внимательно осматривал раненого при свете карманного электрического фонарика, который вынул из кармана. Мужчина лежал в луже крови и грязи, под головой у него было пальто жены. Было ясно, что он очень плох, потерял сознание, но слабо стонал и конвульсивно вздрагивал.

Как всегда при виде страданий и крови, мне стало не по себе, но мой спутник внимательно осмотрел пострадавшего. Он проверил пульс, выслушал сердце, ощупал раненого с ног до головы. Делал он все это уверенно, весь углубившись в исследование.

— Скорей, скорей за доктором! — послышался сквозь шум дождя голос женщины.

Мой спутник поглядел на нее.

— Садитесь в мою машину, — сказал он твердо. — Ваш муж потерял много крови. Ему нужна немедленная помощь.

Я встал и повел упирающуюся женщину к машине.

— Мы доставим его к врачу как можно скорее, — говорил я, стараясь ее успокоить. Но она вырвалась и, плача, побежала назад к мужу.

— Не трогайте его, у него, кажется, сломан позвоночник, — услышал я ее крик.

Верзила поймал ее за плечи и твердо повел к нашей машине.

— Позвоночник у него цел, миссис, позвольте уж мне знать. Но я должен оказать ему первую помощь, прежде чем везти к врачу. Садитесь на переднее сидение, миссис, а мы сию минуту положим вашего мужа на заднее.

Она подчинилась, продолжая плакать.

— А не лучше ли сразу к врачу? — подал я голос.

— Он умрет в дороге. Из него кровь хлещет ведрами. Тяжелая рана в правом бедре и в боку, а правая нога сломана. Но голова цела, слава богу. Надо остановить кровотечение и дать ему маленько тепла, а то ему крышка.

Я уже почти забыл наш предыдущий разговор, и мысль о том, что этот полоумный вздумает натирать несчастную жертву своей ворванью, пронзила меня, как острой иглой.

— А ты уверен?

— Конечно.

Прежде чем я мог сказать хоть слово, он подтолкнул меня к бесформенной груде окровавленного тряпья.

— Он еще жив… Умеешь ты водить машину?

— Да. Но с этой твоей колымагой…

— Ладно, она ходит, как молодая… Теперь послушай: мы перенесем его сейчас на заднее сиденье. Ты поведешь машину, а я пока полечу его. До поселка доберемся в каких-нибудь полчаса. Иначе не выручить этого парня. Бери-ка его под мышки.

Я повиновался. Мой спутник побежал к машине, вытащил мой чемодан и переложил его на переднее сидение.

Мы отнесли слабо стонущего человека в машину. Укладывая раненого на сиденье, я заметил на полу кабины сумку и бутыль. «Аптечка и… ворвань, — подумал я, — о боже милостивый!»

Каким-то чудом мотор еще не заглох. Разворачивая машину, я с ужасом подумал о том, к чему может привести медицинская помощь, которую сейчас примется оказывать умирающему, мой верзила.

Женщина как будто немного успокоилась, она сидела рядом со мной выпрямившись, как в столбняке. Я повел машину назад к поселку, чувствуя, что моя одежда промокла насквозь. Все мое внимание было поглощено тем, чтобы оставаться на правой стороне дороги. Вдруг я услышал стон и на мгновение обернулся. Мой спутник снял с раненого брюки и кальсоны и при свете своего фонарика накладывал повязки. Женщина не решалась посмотреть туда. Вдруг она стиснула мою руку.

— Скорее! Ради бога, скорее!

— Да нажми как следует, — отозвался верзила. — Если нажать, она дает двадцать пять миль.

Потом я услышал бульканье и новый стон. «Хорошо хоть, что он дал раненому глотнуть водки», — подумал я.

Стоны становились громче, — мой лекарь продолжал перевязку. Поворот — и вдали замелькали слабые огоньки поселка. Я снова обернулся. Разрази меня гром! — верзила втирал свое снадобье в ноги и бока раненого, между искусно наложенными повязками.

— Давай сюда коврик! — крикнул он. — Там есть еще один, скатанный. Давай и его!

Я с трудом выполнил это распоряжение. Когда мы доехали до окраины поселка, я не мог удержаться и опять бросил взгляд назад. Верзила укутал ноги пациента в коврик. Он, по-видимому, снял с него остальную мокрую одежду и укрыл своим пальто и вторым ковриком — без сомнения предварительно растерев ворванью плечи и грудь раненого. Когда женщина указала мне дом врача и я затормозил, мой спутник, влив в рот своему пациенту еще глоток водки, энергично тер ему руки.

— Ступайте позовите доктора, миссис, — сказал он.

Женщина взбежала на крыльцо. Мы вдвоем подняли раненого на руки, причем я опять поддерживал наименее разбитую часть его тела. Вышедший навстречу врач провел нас прямо в операционную, и мы положили неподвижное тело на высокий стол. Жена фермера была в полуобмороке, ею занялась какая-то женщина.

Врач тут же выпроводил нас из операционной. Только теперь я заметил, что верзила мой был весь измазан кровью и дрожал как осиновый лист в своей полотняной рубашке. Мы молча уселись в прихожей. Прошло бесконечно много времени, или так нам показалось. Потом в дверях появился врач. Женщина бросилась к нему.

— Как он, доктор? Он не умрет? Он…

— Думаю, что все обойдется, — сказал врач. — Повреждения тяжелые, но, мне кажется, он выкарабкается из беды благополучно. Тот, кто остановил кровотечение и снял с вашего мужа мокрую одежду, спас ему жизнь.

Жена фермера бросила благодарный взгляд на моего сурового спутника, но не успела сказать ни слова, — он кивнул мне, и мы вышли из комнаты.

Когда мы усаживались в машину, он сказал:

— Ты слышал? Доктор говорит — я спас ему жизнь. Я-то хорошо знал — раз кровь остановлена, остается одно: тепло против холода.

Я промолчал. Когда машина тронулась, он добавил:

— Мне придется завернуть в гостиницу, переодеться в сухое. А потом отвезу тебя в город. Не миновать мне новой простуды, но ничего — ворвань меня живо на ноги поставит.

В конце концов мы добрались до города. Все это было много лет назад, и я больше не встречал моего странного спутника. Но я часто невольно вспоминаю о нем — об этом широкоплечем детине, которому следовало быть врачом, а не уборщиком в гостинице.

 

Полно дров

Перевод Т. Озерской

Шестеро безработных трудились в поте лица, отрабатывая свое пособие. Каждый поочередно насыпал на дорогу полную лопату гравия и добросовестно, не спеша, разравнивал его. Некоторые были в шерстяных фуфайках, другие надели старые жилеты, ибо, невзирая на все старания солнца изгнать из долины мороз, погода держалась холодная. Две порожние подводы стояли у обочины. Лошади пощипывали белую от инея траву.

— Кончайте эту кучу, и пора обедать, — сказал Мэрфи, десятник, присланный муниципалитетом для наблюдения за общественными работами. — Скоро уж полдень.

Один из безработных, выделявшийся своим ростом и могучим сложением, кинул лопату на подводу.

— Ну, а Дарки больше пальцем не шевельнет до обеда, — сказал он, приглаживая мозолистой ладонью свои черные взлохмаченные волосы. — Можно подумать, что вы нам не пособие платите, а каждую неделю отваливаете по десятке.

Из кармана поношенного пиджака, висевшего на ограде, он достал завернутый в обрывок газеты завтрак и бутылку с холодным чаем и с удобством растянулся на пустом мешке из-под сечки. Его мощный торс и ляжки с трудом, казалось, вмещались в одежде — футбольной фуфайке, черной в красную полоску, и заплатанных парусиновых штанах.

— Воля твоя, Дарки, — осторожно отвечал Мэрфи. — А мое дело следить за работой, сам понимаешь.

— Ну да, и тебе неплохо за это платят, Спад. Вали домой обедать. Мы тут управимся, как поедим.

— Мистер Тай и так уж бесится оттого, что у вас, ребята, дело что-то туго подвигается вперед. — Мэрфи взял свой велосипед, прислоненный к ограде, и перекинул ногу через седло. — Навалили бы еще две-три лопаты до обеда.

Мэрфи был уже немолод и порядком сутул; только на велосипеде его круглая спина и не бросалась в глаза. Когда он медленно покатил прочь, нажимая на педали каблуками, Дарки крикнул ему вдогонку:

— Скажи Таю, пусть придет да сам возьмется за лопату, если ему не терпится!

Остальные безработные продолжали разравнивать гравий, пока фигура Мэрфи не исчезла за вязами, росшими у окраины городка, который притулился в глубине долины. Городок выглядел уныло, словно и ему было невмоготу от кризиса, державшего за горло его жителей.

— Интересно бы поглядеть на Тая с лопатой в руках, — сказал Дарки, когда остальные, примостившись на куче гравия, принялись за еду. — Мы бы тут заставили его попотеть.

Все рассмеялись, представив себе эту картину. Дарки приподнялся, опираясь на локоть.

— Повстречался я с ним раз возле кооперативной лавчонки, ну он спрашивает: «Как живешь, Дарки?» — «Да уж хорошо ли, худо ли, говорю, а от ваших вопросов не полегчает. В нашем городе, говорю, если хотите знать, есть два паршивых гада».:—«Кто такие?» — спрашивает. «Известно кто, говорю. Тай, секретарь городского управления, да Тай — инженер управления». Сдается мне, что это ему не понравилось.

— А ты что ж, хотел доставить ему удовольствие, когда обозвал его паршивым гадом? — проворчал «Брюзга» Коннорс, утирая нос рукой.

— Ишь ты! За Тая, значит, заступаешься, — огрызнулся Дарки.

— Ничего я за него не заступаюсь, а только говорю — чего ты ждал? Думал, ему понравится, что его обзывают паршивым гадом?

Дарки отхлебнул чаю, откинулся на спину и с аппетитом принялся за толстый ломоть хлеба с повидлом.

Рабочий, который голосует за националистов, — это все одно что скэб, — сказал он вдруг, глядя в небо. — Ты это знаешь, нет?

— А я сроду за них не голосовал, — раздраженно отвечал Брюзга.

— Я не говорю, что ты голосовал, — сказал Дарки, поглядев на него. — Я говорю, что рабочий, который голосует за националистов, — это проклятый скэб, вот и все.

Воцарилось неловкое молчание. Все продолжали молча жевать. Эрни Лайл, молодой рабочий, женатый и недавно ставший отцом, направил беседу в другое русло.

— Черт побери, какой холодина завернул нынче ночью! Я совсем окоченел — думал, околею.

— Неделю подряд мороз, а в доме ни полена, — отозвался один из возчиков. — Дров, что выдают, и на три дня не хватает. Мы вот взяли, сожгли штук пять кольев из ограды за домом, а теперь хозяин грозится согнать с квартиры, если не поставим новые.

— А мы с Лиз, как напьемся чаю, — сразу в постель, — сказал Брюзга. — Дрова-то бережем, чтобы обед варить. Да и те уж на исходе.

— Прошелся вчера вечером вниз по речке, думал, наберу чего-нибудь. Куда там — в половодье смыло все, — вздохнул еще кто-то.

— Мне, хоть ты тресни, надо раздобыть дров, — снова с жаром заговорил Эрни. — Малыш так кашляет, просто страх! В нашей старой хибаре да без топлива — в два счета воспаление легких схватишь.

Второй возчик, пожилой уже человек, встал и размял ноги.

— Мы тоже пропадаем, — хмуро сказал он. — Разобрали уже пол в уборной на топливо.

Дарки вскочил и в сердцах швырнул недогрызенную корку в траву.

— А мне вас не жаль, ребята, — сказал он. — Я тоже перебиваюсь, как и вы. Но дрова-то у меня есть. Полным-полно в сарае!

— Да, со складов за городом теперь частенько стали уплывать дрова, — покосившись в его сторону, заметил Брюзга. — Не иначе, как и ты оттуда поживился.

— Поживился или не поживился, я тебе докладывать не стану. Но уж если поживиться, так за счет тех толстопузых, у кого от этого не убудет. Мне, ребята, — тошно вас слушать. Ну чего вы скулите, когда кругом лес стоит, куда ни глянь? Достали бы грузовик как-нибудь вечерком да навалили бы доверху.

— Это воровство, — буркнул Брюзга. — А с нашим новым полисменом шутки плохи. Слышал небось, что было с Бино Джексоном, когда его накрыли? Кому охота угодить за решетку.

— А что, тебе за решеткой хуже будет, что ли, чем сейчас? Ну, а я так считаю; лучше рискнуть, чем дать замерзнуть ребятишкам.

— Дарки прав, — сказал Эрни Лайл. — Надо рискнуть.

— Нет, не прав, — возразил Брюзга. — Я еще в жизни ничего не крал и теперь не стану. Надо нам потолковать с Каулсоном, вот что, — добавил он, имея в виду депутата парламента, члена местной национальной партии.

— А что с ним толковать? Когда этот Каулсон делал что-нибудь для рабочих? — возразил Дарки. — Нет уж, сдохну, а его просить не стану. На прошлых выборах он позвал меня выпить. Я стою возле кабины, раздаю лейбористские бюллетени, а он выходит оттуда — уже проголосовал, надо полагать, за самого себя — и говорит: «Пойдем, Дарки, выпьем». — «Я с кем попало не пью», говорю. «Брось, Дарки, — говорит он, — пойдем. Я на тебя злобы не имею». — «Ну, а я на вас — так даже очень», — сказал я ему. — Дарки смачно сплюнул, словно самое имя Каулсона опоганило ему рот. — Просить Каулсона? Черта с два!

Вытащив из заднего кармана штанов жестянку с табаком, он принялся сердито сворачивать сигарету.

— Если у вас кишка тонка раздобыть себе грузовик дров, так и плевал я на вас. У меня-то дров полно!

— Я считаю, надо попытаться, — сказал Эрни Лайл. — Нужно же чем-нибудь топить. Дело рискованное, да топить-то надо!

— Меня в это не впутывайте, — заявил Брюзга.

— Дрова, конечно, нужны, — сказал пожилой возчик, тот, что топил печь половицами. — Да уж больно это опасное дело, Дарки, не по мне.

— А мне старик тесть обещал раздобыть дровишек, — солгал кто-то.

— Трусы несчастные! — с отвращением сказал Дарки. — Ну, слушайте, что я сделаю. Я достану грузовик у Берта Спарго и привезу дров, пусть только кто-нибудь из вас поедет со мной. У меня-то дрова припасены, но я возьму себе половину и продам, а, вы поделите остальное.

Безработные с надеждой поглядывали друг на друга; потом все, кроме Брюзги, обернулись к Эрни Лайлу, и тот, помявшись, сказал неуверенно:

— Ладно, Дарки. Я поеду с тобой. Поеду.

— Может, вы думаете, я для вас стараюсь? — сказал Дарки. — Вот для кого — понятно? — Он постучал кулаком по своей могучей груди. — Я за свою половину надеюсь кое-что выручить. Только вы, ребята, помалкивайте. Сегодня вечером потолкую со Спарго, а завтра мы с Эрни пригоним вам полный грузовик дров.

Внезапно он повернулся к Брюзге.

— Ну а ты как? С нами или нет? Тебе нужны дрова?

— Мне очень нужны дрова, Дарки, но я не хочу брать краденое.

— Небось привезут в подарок, так и тут не возьмешь? — Узловатые пальцы схватили Брюзгу за шиворот и приподняли с кучи гравия. — Ну смотри, не болтай лишнего. Если ты нас подведешь, я тебе шею сверну!

— Нет, нет, Дарки, — с испугом сказал Брюзга. — Я не подведу, ты же знаешь.

— Да, не советую, — сказал Дарки, отпуская его. — Не советую. Вон черт уже несет старика Спэда. Давайте-ка приниматься за работу. И держите язык за зубами. А завтра я вам дам знать, как и что.

Следующей ночью, когда Эрни Лайл быстро шагал по переулку в предместье города, спеша на свидание с Дарки, мороз накинул на долину свое белое покрывало.

«Хоть бы уж Дарки не опоздал», — думал Эрни, глубже засовывая руки в карманы пальто и опасливо озираясь через плечо. Пар от его дыхания белым облачком повисал в воздухе.

Заслышав чьи-то шаги, Эрни поспешно перешел на другую сторону. «А жена была права, — подумал он. — Сидеть бы мне дома. Накроют нас — и все».

Не успел он подойти к назначенному месту, как, дребезжа, подкатил грузовик.

— Прыгай, — сказал Дарки, не глуша мотора. — Еле завел эту рухлядь. Верно, батарея села.

На Дарки была черная поношенная куртка и видавшая виды шляпа; вокруг шеи — старый красный шарф.

— Холодно, черт побери, а? — воскликнул он, когда Эрни влез в кабину.

— Куда ты думаешь направиться? — спросил тот.

Дарки по неопытности резко отпустил сцепление, и древний драндулет рванулся с места.

— Да на участок старика Пэдди Шейя. Туда мили две берегом вдоль речки. Там пропасть хорошего леса.

— Но ты же знаешь, что это за тип. И дом у него тут же за холмом, рядом с участком. Нам не миновать тюрьмы, если старик нас сцапает.

— Сперва надо, чтоб сцапал. А я спущу его под откос — тогда будет знать, как совать нос в чужие дела. — Дарки шумно расхохотался, очень радуясь своей шутке, но Эрни было не до смеха.

Дарки принялся насвистывать «Краснокрылую пичужку», довольно фальшиво, но с увлечением, а Эрни смотрел на трясущуюся у него в руках баранку и следил за тем, как он пробирается на своей ветхой машине между выбоинами и ухабами проселочной дороги.

«Ясно, Дарки трусит, только виду не подает. Черт меня дернул связаться с ним. Схватят нас и — за решетку», — размышлял Эрни. Он подумал о своей жене и новорожденном, и показная беспечность Дарки внезапно вызвала в нем глухое раздражение.

— Да перестань ты, Христа ради, свистеть! — не выдержал он. — Что мы, на гулянку собрались, что ли!

— Ты никак боишься?

— Забоишься тут, чтоб мне сдохнуть!

— А кого бояться-то? Здешних дурней? Да я их всех за нос проведу, — бодро отвечал Дарки и засвистал снова.

Когда они были уже почти у цели, грузовик въехал на мостик, перекинутый через речку, и расшатанные бревна застучали под колесами. Эрни этот грохот показался раскатом грома, и он в ужасе скорчился на сиденье. До ближайшего жилья было не меньше мили, но Эрни так напугался, словно обступавший их со всех сторон мрак имел глаза и уши.

Они подъехали к ограде участка. Эрни с лихорадочной поспешностью отворил ворота.

— Что это за дощечка прибита там на дереве? — прошептал он, залезая обратно в кабину. — Вон слева от тебя, видишь?

Дарки спрыгнул на землю и, применив довольно простой способ — немного отогнув кверху крыло машины, — направил свет фары прямо на дощечку.

— «Частное владение, — прочел он вслух. — Рубить лес воспрещается. Браконьеры будут отданы под суд. Согласно предписанию. Патрик Шей».

Не прибавив больше ни слова, Дарки достал из кузова топор, поплевал на ладони и принялся делать на том самом дереве, где была прибита дощечка, зарубку для пилы. Это был высокий сухой эвкалипт с толстенными сучьями, — дрова прямо как на заказ. Стук топора звонко отдавался в морозном воздухе. Эрни сидел в кабине ни жив ни мертв от страха.

Дарки подошел к машине, швырнул на сиденье свою шляпу, куртку и шарф, полез в кузов и достал оттуда поперечную пилу.

— Пошли, — сказал он, выключая фары. — Пока не повалим, свет нам не нужен.

— Я думаю, нам надо бросить это, Дарки, сцапают нас как пить дать.

— Идем, идем. Никто нас не сцапает, если мы не будем прохлаждаться. Да перестань ты трястись, черт тебя возьми! Меня мороз по коже подирает, на тебя глядя.

Эрни нехотя скинул пальто. Постояв немного, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте, они принялись пилить дерево. Эрни казалось, что пила шипит у него над ухом: «Сядеш-шь за реш-шетку! Сядеш-шь за реш-шетку…» От страха у него зуб на зуб не попадал, и это отнюдь не ускоряло работы.

— Ты бы уж совсем сел верхом на пилу да поджал ноги! Покатаю, так и быть! — оглушительно расхохотался Дарки и, приостановившись, поплевал на ладони.

Эрни промолчал, и они снова принялись пилить.

«Услышат нас в усадьбе, — думал Эрни. — Притащится старик Пэдди и приведет полицию. Дарки слишком уж отчаянный парень, пропадешь с ним. Моя хозяйка была права, зачем только я ввязался в это дело. Скорей бы уж хоть покончить!» Он усерднее заработал пилой, стараясь приладиться к Дарки, у которого пила так и ходила в руках, и скоро ствол дерева был почти перепилен.

— Ну, похоже, все, — сказал Дарки, пробуя повалить дерево.

— Еще немного, — решил он, снова берясь за пилу. Минуту спустя эвкалипт с треском и грохотом обрушился на мерзлую землю, расколов на части ночной мрак.

— Господи Иисусе, — пробормотал Эрни. — Небось даже в городе слышно было.

За холмом, в усадьбе Шейя, залаяла собака.

— Живей, бери второй топор, — прошептал Дарки. — Надо обрубить сучья да поскорее навалить грузовик. Мешкать некогда.

— Я не замешкаюсь, будь покоен. Я хочу домой. Нас тут сцапают, помяни мое слово.

— Не пойму, чего ты трясешься? С холоду или трусишь все? Ну и размазня же ты! Давай, давай, берись! Брось слюни-то распускать!

Еще с час они работали как одержимые, без передышки. Подгоняемый страхом и отчаянием, Эрни старался не отставать от Дарки, топор которого с силой врубался в дерево. Только раз Дарки приостановился и отер пот со лба рукавом.

— Эта вывеска пригодится, пожалуй, на растопку, — сказал он и, отодрав дощечку от ствола эвкалипта, швырнул это грозное предостережение в кузов машины. Но Эрни было сейчас не до пустяков.

Несмотря на мороз, их прошибал пот. Наконец, еще примерно через час, грузовик был навален выше бортов; и когда Дарки обвязал дрова крепкой веревкой, все было кончено, к немалому облегчению Эрни, и осталось только пуститься в обратный путь.

Но сколько ни крутил Дарки ручку, мотор не заводился. Дарки носился от радиатора в кабину и обратно, проверял искру, вытягивал подсос, ворчал и чертыхался, снова с бранью принимался крутить ручку, но все было напрасно. А Эрни, полный самых мрачных предчувствий, напряженно вглядывался в темноту.

— Застыл, подлюга, и аккумулятор сел, — сказал Дарки. — Придется нам столкнуть его вниз с холма, да и повернуть немного.

Они принялись толкать грузовик. Дарки одной рукой вертел баранку. Когда им удалось сдвинуть машину с места, Дарки вскочил в кабину. Набирая скорость, грузовик покатился под откос, между стволами деревьев, через кочки и пни… Дарки включил передачу, и разбитую машину затрясло как в лихорадке. Но вот мотор судорожно застучал, потом взревел что есть мочи, и Дарки, развернувшись, выкатил за ворота.

То и дело протирая переднее стекло, которое все запотевало, они добрались до окраины темного, притихшего города. Внезапно Дарки неудержимо расхохотался. Он просто выл от хохота.

— Какого черта ты ржешь? — спросил Эрни.

— Хотелось бы мне поглядеть, какую рожу скорчит Пэдди Шей утром, когда увидит, что сталось с его деревом, — отвечал Дарки. Нахохотавшись всласть, он прибавил: — Первым делом нужно отвезти дрова старику Андерсону. И половина всех дров — мне, не забывай. Я их продам. Даром я, что ль, старался.

Он свернул в пустынный проулок и остановил грузовик у хибарки возчика Андерсона.

— Смотри, как бы нас не увидали! — прошептал Эрни.

— Да кто нас увидит? — сказа,! Дарки. — В этом городишке заваливаются спать с петухами, а сейчас небось уже третий час.

Дарки выключил фары, но мотор глушить не стал. Окоченевшими от холода руками они начали перекидывать дрова через ограду. В одном из окошек внезапно засветился огонек, из-за занавески высунулась чья-то голова. И свет тут же погас.

— Хватит, пожалуй, — шепнул Эрни товарищу. — Ведь нас пятеро, а всего полгрузовика на нашу долю.

— Ну, еще штуки две напоследок, — отвечал Дарки, закидывая во двор два толстых бревна. — Может, теперь старику Андерсону не придется топить печку половицами.

Они без всякой помехи доставили дрова еще троим безработным, и каждый раз Дарки добавлял: «Штуки две напоследок». Он держался все так же беспечно, да и Эрни уже не дрожал, как прежде, — желание поскорее развязаться с этим делом и отправиться домой заглушало страх. И вдруг он заметил в темноте прохожего!

— Кто это там? — шепнул он. — Не наш ли новый полисмен?

— Нет, — отвечал Дарки, поглядев в заднее стекло кабины. — Это Клари Симпсон возвращается домой из пекарни. Он не станет подымать шума. У него и мозгов не хватит сообразить, что к чему.

— Он мог нас узнать.

— Ты думаешь, он ночью видит, как днем? Ну и трус же ты, как я погляжу.

— Скорей бы уж покончить с этим — и домой. Да нас и потом еще могут выследить.

Дарки ничего не ответил и опять принялся насвистывать — на этот раз «Мамашу Мэкри». Он, как видно, замечтался, так как, сворачивая в узкий проезд за домом Эрни, зацепил забор бортом грузовика. Раздался треск.

— Осторожнее, Дарки! Тише! Перебудишь соседей!

— Перебудишь их! Можешь въехать к ним через переднюю дверь и выехать через заднюю, они и тут не проснутся, — беззаботно отвечал Дарки, останавливая грузовик за домиком Эрни, прямо в большой замерзшей луже, и с треском ломая колесами лед.

— Слушай, Дарки. Да тут уж меньше половины осталось!

— Плевать! У меня дома полно дров, я же тебе говорил. А вы ведь все перемерзнете как мухи, если вам не помочь.

Дрова с грохотом посыпались во двор. Вскоре их образовалась довольно солидная куча.

— Ну, теперь я не пропаду, — сказал Эрни.

— Пожалуй, тебе причитается еще штуки две, за то, что ты ездил со мной, пока остальные дрыхли, — проворчал Дарки, без особых усилий перебрасывая через ограду две здоровенных орясины. — Бери уж и вывеску, — добавил он и швырнул дощечку туда же.

— Ее надо поломать, Дарки.

— Ни черта! Возьмешь утром на растопку. Сейчас поедем ко мне, сбросим остальное. Надо поторапливаться, покончить все до рассвета. Потом я отвезу тебя домой, а машину верну Спарго.

Они миновали главную улицу, и когда грузовик поравнялся с домом одной престарелой вдовы-пенсионерки, Дарки сказал:

— Небось эта старая карга уже позабыла, как топят печь. Надо подкинуть ей штуки две.

— Не много тебе тогда останется на продажу.

— У меня в сарае полно дров. Да и тут еще не так мало. Двух бревен не жалко.

Без лишних церемоний Дарки швырнул три здоровенных бревна прямо в середину заботливо возделанного цветничка. Дверь дома отворилась. Седая женщина в пижаме, с керосиновой лампой в руках, показалась на пороге.

— Кто здесь? — спросила она испуганным шепотом, выглядывая из-за лампы. Потом, должно быть поняв, что происходит, задула лампу и захлопнула дверь.

— Напугали мы ее, видно, здорово. Ну, не беда! Раз уж старушенции не с кем погреться в постели, пусть погреется хоть у печки, — сказал Дарки и, как всегда, расхохотался от души, довольный своей грубой шуткой.

— Ты меня в конец умучил, Дарки. Даже живот разболелся со страху. Давай уж, Христа ради, свалим тебе поскорее дрова да свези меня домой.

Дарки свернул на свою улицу, и тусклый свет фар скользнул по обветшалой хибарке, в которой непреклонный Брюзга Коннорс ютился с женой и тремя ребятишками.

— Храпит себе там, как свинья, а мы тут дрова добывай. А привезут ему, так еще и не возьмет, пожалуй, скотина эдакая.

— Будет тебе! Чего ты на него взъелся, — вступился за Коннорса Эрни.

— Он проклятый скэб в душе, поверь мне. Он голосовал за националистов. Верно, нет?

— Да с чего ты взял, Дарки? А вот мы голосовали за лейбористов. И много нам это дало?

— Говорят тебе, он проклятый скэб в душе. Вот только его старуха и ребятишки тут, ясно, ни при чем. Небось окоченели уж от холода. Придется подбросить им штуки две.

— Да там всего бревен шесть осталось на твою долю.

— Сколько тебе раз повторять — у меня в сарае полным-полно дров, — огрызнулся Дарки, резко поворачивая грузовик. — Да и деньжонок хватает. В прошлую субботу подвезло на скачках.

Они побросали дрова за ограду. Из хибарки Коннорса не доносилось ни звука. Дарки задом вывел машину из узкого проезда между домами, свирепо ворча:

— Чтоб ему сгореть, поганцу, вместе с этими дровами!

— Скоро рассветет, — сказал Эрни, когда грузовик остановился наконец перед старым домиком Дарки.

— Я живо управлюсь, — отвечал Дарки, поспешно выскакивая из кабины. — Там всего два-три бревна осталось. Я их сброшу тут, в палисаднике.

— Давай лучше оттащим во двор за домом. Здесь их кто-нибудь увидит, и нам крышка. Я подсоблю тебе.

— Сам справлюсь. Думаешь, я такая же дохлятина, как ты?

— Да ведь тяжелые бревна-то. Давай помогу.

— Сказано, не надо! — рявкнул Дарки.

Он откинул борт грузовика, вытащил одно толстенное бревно, потом два других — поменьше, и, невзирая на протесты Эрни, подхватил их под мышки и поволок по тропинке к дому.

Занималась морозная заря. Эрни сидел в ожидании.

«Чудак этот Дарки, — думал он. — Поглядеть бы, есть ли у него там в сарае хоть одно полено?»

 

Чужак в лагере

Перевод Л. Чернявского

В 1922 году началось строительство электростанции на озере Виктория; огромный лагерь вырос и раскинулся вширь между озером и рекой Муррей.

Для четырех или пяти сотен рабочих лошадей без конца возили мешки с мякиной и овсом; мешковина шла в дело — из нее шили палатки, мастерили немудреные спальные мешки — так называемые уэгги, ее использовали для конюшен, харчевни и прочих строений. Самым большим из этих нелепых сооружений был раскинувшийся на пол-акра шатер, служивший игорным домом. Расположен он был на северной окраине лагеря. Азартные игры были единственным, что позволяло на время забыть тяжелый осточертевший труд и убогую лагерную жизнь. Поэтому игра велась на широкую ногу.

Она была в полном разгаре и в этот воскресный вечер, когда Брат Джонс вышел из пивной техасца Джо и медленно поплелся в сторону игорного шатра.

Брат Джонс был пожилой, седовласый человек, шагал он трудно, согнувшись, как ревматик. В одной руке он нес жестянку из-под керосина, где лежало несколько крупных камней, в другой — тетрадку и пачку бумаг. У него едва хватило сил добраться до шатра. Шаткое сооружение трепалось и раскачивалось на ветру. Он откинул полу шатра и вошел в это доморощенное казино. Так же медленно он добрался до большого стола в углу и принялся методически раскладывать свои бумаги, прижимая их к столу камнями из жестянки.

Старый Брат Джонс представлял в лагере Союз австралийских рабочих. Он представлял Союз всегда и везде, куда только ни нанимался за тридцать с лишним лет. Еще в девяностых годах, совсем юнцом, он участвовал в стачке стригальщиков и с тех пор оставался активным членом Союза. Годы борьбы, бурные события, свидетелем которых он был, наложили свой отпечаток на его обветренное лицо.

Его появление прошло почти незамеченным. В центре шатра шла оживленная партия в «обе вверх», а у стен играли во всякую всячину; в кости, «туда — назад», в «вышку и якорь» и в мальтийскую игру, называемую «боксер». Над местом, где сражались в «обе вверх», в потолке была четырехугольная дыра, служившая окном и позволявшая подбрасывать монеты на условленную высоту.

Плотная пелена табачного дыма висела над людьми, дым вытягивало в дыру. Шум стоял, как возле букмекеров в день скачек, — игроки объявляли ставки, вели игру, выкрикивали результат.

— Кто еще ставит?

— Два орла.

— Две решки!

— Ставки на стол!

— Становись в круг, бросай монеты!

Выкрики играющих вырывались из ровного гула разговоров. В дальнем конце помещения несколько человек, усевшись на корточках в кружок, рассказывали всякие истории, другие читали или писали письма за маленькими, грубо сколоченными столиками.

Брат Джонс откашлялся, словно извиняясь, что вмешивается в важное дело, и негромко произнес:

— Ты готов, Кэрли?

Невысокий человек, следивший за игрой, подошел к столу и стал рядом с Братом Джонсом.

Кэрли вел протоколы на собраниях. Дело это ему поручили потому, что он был мастер по письменной части. «Ученость» Кэрли, правда, служила предметом насмешек в лагере, но зато он вправе был гордиться тем, что в любой стачке бросал работу первым и начинал последним.

Брат Джонс поднял жестянку, в которой оставалось еще несколько камней, сильно потряс ею и закричал:

— Профсоюзное собрание! Профсоюзное собрание!

Многие из тех, что сидели в углу и забавлялись анекдотами, поднялись и подошли поближе к столу. Несколько зрителей отделилось от кружков играющих, за ними последовали и некоторые игроки. Те, кто вел игру, оглянулись на Брата Джонса, но и не подумали кончать.

Кэрли раскрыл тетрадь протоколов и принялся очинять карандаш. Брат Джонс обвел глазами полотняный шатер, лицо его выражало некоторую горечь: каждый раз, когда он пробовал устроить собрание в воскресенье, результат бывал плачевный. Он снова энергично погромыхал жестянкой и повысил голос, еще не утративший звучности:

— Подходите, братья! Профсоюзное собрание! Собрание начинается!

С того времени, как появился игорный шатер, собрания стали посещаться хуже. Это тревожило и огорчало Брата Джонса. Большинство смотрело теперь на собрания как на досадную помеху игре, и только немногие приходили аккуратно. Другое дело — когда начиналась или готовилась стачка. Впрочем, взносы все платили исправно — люди доверяли профсоюзу. Но Брату Джонсу хотелось большего.

Игра продолжалась. Кое-кто из игроков повернулся в сторону Брата, как бы показывая, что собирается слушать, не прерывая игры.

Брат Джонс подождал еще несколько минут. Вокруг стола собралось только двести человек из шестисот.

Брат Джонс предложил называть кандидатуры в председатели. Участники собрания подались в стороны, чтобы и игроки тоже видели, что происходит.

— Я предлагаю Нагетта Дэйвиса, — крикнул из угла сидевший на полу старший посудник из пивной техасца Джо.

Уже вошло в привычку, что на собраниях председательствует Нагетт Дэйвис, но Брат неукоснительно требовал, чтобы называли кандидатуры, в надежде, что когда-нибудь другой председатель, посерьезнее, сменит Нагетта, которого интересовало только одно — как бы поскорее разделаться с собранием. Нагетт, коренастый, крепко сбитый человек с черными курчавыми волосами и красным лицом, чем он в немалой степени был обязан пристрастию к вину, сидел спиной к собранию — там, где играли в «обе вверх».

Нагетт вел эту игру. Переходя с работы на работу, он всюду становился заводилой в азартных играх. На обитателей лагеря он оказывал большое влияние, главным образом — дурное. Многие были его должниками. У него были ухватки хулигана и насмешника, и при случае он был не прочь показать, что «умеет орудовать кулаками».

— Есть ли другие кандидатуры? — спросил с тайной надеждой Брат Джонс.

Ему ответили молчанием.

— Хорошо. Давай сюда, Нагетт, сейчас мы начнем.

Нагетт знал, что его выберут. Но сегодня было воскресенье, да еще после получки, и ему не хотелось бросать игру, — он делал снисхождение только для самых важных собраний.

Нагетт медленно обернулся.

— Ладно, Брат, — проговорил он. — Тащи сюда стол.

— Этого я не могу сделать, — неуверенно ответил Брат Джонс.

— Ясно, что не можешь. Да и не к чему, если хотите знать! — раздался вдруг чей-то громкий голос.

Все повернулись к углу, откуда донеслись эти слова. Там стоял высокий молодой человек в поношенном синем костюме. Скрестив руки, он глядел поверх голов собравшихся. Его никто не знал в лагере, появился он здесь всего несколько дней назад. Неизвестный снова заговорил, обращаясь к Нагетту:

— Если хочешь вести собрание, подойди к столу.

В душном шатре словно стало еще труднее дышать. Нагетт перекинул ноги через деревянный чурбан, на котором сидел, и, так и не вставая, посмотрел на чужака. Он привык здесь командовать и вовсе не был намерен отступать, раз ему брошен такой вызов.

— Меня выбрали председателем, — сказал он угрожающе. — И я требую, чтобы стол принесли сюда.

Все снова повернулись к неизвестному. Уже давно никто не решался поднять голос против Нагетта. Игроки, до сих пор занимавшиеся своим делом, стали переходить поближе к столу Брата Джонса.

Предчувствуя скандал. Брат поспешил вмешаться:

— Ладно, Нагетт, пусть будет по-твоему. Помоги-ка мне, Кэрли.

У старика был немного сконфуженный вид, но он решил уступить.

Чужак быстро и решительно пробился через толпу. Став перед столом, лицом к собранию, он оглядел всех, потом отдельно Нагетта. Он стоял, вызывающе упершись руками в бока.

— Так-то вы ведете ваши профсоюзные дела! Жалкое зрелище, скажу я вам…

Нагетт поднялся на ноги.

— Не суй нос не в свое дело, — рявкнул он.

Кэрли усердно грыз карандаш, а Нагетт в упор, не спуская глаз, разглядывал пришельца. Его дружки молча подвигались ближе к нему.

Игра повсюду прекратилась, все столпились у стола огромным полукругом.

Неизвестный между тем продолжал:

— Как я слышал, сегодняшнее собрание должно обсудить важные дела. Но, видно, некоторые думают, что игра важнее, чем профсоюз.

Те, что подошли к столу по первому зову, одобрительно осклабились; те же, кто только что бросил игру, неловко переминались с ноги на ногу и глядели в пол.

Нагетт хотел перебить чужака, но тот опередил его:

— Если собрание происходит в шатре, это еще не резон превращать его в цирк. В каждом цирке есть клоун, и, видать, клоун здешнего цирка — наш председатель.

Дело оборачивалось против Нагетта, и он видел это. Сделав несколько шагов вперед, он остановился, набычившись, готовый к драке.

— Еще не бывало, чтобы кто-нибудь назвал меня клоуном и ему это сошло с рук! Возьми это слово назад, либо выставляй свои грязные кулаки.

Брат Джонс метался вокруг стола. Он хотел одного: избежать драки. Но не успел он произнести и слово, как неизвестный, не дрогнув, бросил прямо в лицо Нагетту:

— Я умею и это. Но сначала я скажу, что думаю.

Он уже отчасти утратил свое спокойствие, и в его голосе слышалось волнение.

— Я не хочу превращать собрание в свалку; но все, что завоевали для своей жизни австралийские рабочие, завоевано не за игрой в пенсы, а на собраниях и в стачках. Ценой голода, а иногда и жизни. Мой отец был убит во время стачки стригальщиков. Он был членом вот этого самого профсоюза. Только с тех пор профсоюз сильно расшатался… Если вы вот так проводите ваши собрания, то мне, например, не хочется оставаться членом этого профсоюза.

Он сунул руку в нагрудный карман, вытащил несколько бумажек и бросил их себе под ноги.

— Вот мои профсоюзные карточки. Возьмите их себе, пока не научитесь вести свои рабочие дела как следует.

Он замолчал и двинулся к выходу.

Старик Джонс вдруг оживился и расправил плечи. Двигаясь много, бойчее, он снова занял свое место у стола.

— Кандидатуре Нагетта Дейвиса заявлен отвод, — провозгласил он с торжеством. — Прошу называть других кандидатов.

— Предлагаю этого нового парня! — закричали с разных сторон, и хор голосов поддержал кандидатуру.

Чужак уже собирался отбросить полу шатра. Он остановился. Брат Джонс бросил на него ободряющий взгляд.

Нагетт был побит, побит жестоко, и сам сознавал это. Он презрительно сплюнул, повернулся и зашагал к месту, отведенному для игры в «обе вверх».

— Эй, валите сюда, — крикнул он. — Мы займемся игрой, и пусть этот умник ведет собрание сам.

Ни один человек не двинулся с места. Нагетт подождал с минуту, но когда даже ближайшие дружки отвернулись, избегая его взгляда, он выбежал вон из шатра.

Чужак поднял с пола свои карточки и стал у стола рядом с Братом и Кэрли.

— Итак, братья, — сказал он, — объявляю собрание открытым. Секретарь прочтет нам протокол.