1
День выдался холодным и пасмурным. Маргарита шла по узкой мостовой квартала Трастевере. Мимо нее сновал торговый люд, прохожие и бродячие собаки, катили повозки, запряженные волами, проносились стайки детей. В воздухе витал запах навоза, конского пота, овчины, свежий аромат сохнущего белья, которое шелестело на ветру прямо у нее над головой. Она выскользнула из открытой двери пекарни, неся на руках засыпающего малыша, прежде чем отец попросил ее вытащить из печи дюжину свежих хлебов баччо. Только так она могла урвать пару спокойных минут.
На ней была темно-синяя шерстяная накидка и простое платье из зеленого сукна. Ей удалось сбежать в тот момент, когда все посетители их пекарни были обслужены. Летиции будет полезно поработать с отцом, хотя бы для разнообразия. Она подумала об этом с грустной улыбкой. Конечно, пусть уж лучше займет себя чем-то еще кроме постоянных жалоб на жизнь и нехватку свободного времени, что неудивительно при ее плодовитости.
Быстро удаляясь от Виа Санта-Доротеа, Маргарита прошла мимо беззубой морщинистой старухи с гирляндой из чесночных головок на шее. Та сидела перед лавкой, в которой были развешаны на окровавленных веревках коровьи головы и поросячьи ножки. Над лавкой виднелись широкие окна за тяжелыми железными решетками. Массивные деревянные двери между лавками были обиты железом. Она радовалась случаю прогуляться даже при нынешней мрачной погоде, радовалась надвигающемуся дождю. Матушка, упокой, Господь, ее душу, частенько говаривала, что дождь смывает предопределенное нам судьбой, позволяя сбыться несбыточному. Маргарите тоже нравилось так думать.
Прикрыв нос рукавом, она отпрянула от сточной канавы, отравлявшей воздух зловонием иссиня-черной грязи и конского навоза. Миновала пахучий и многолюдный рыбный рынок, где торговцы выкрикивали цены на дневной улов. Ее окружал целый букет разных запахов и повседневная суета. Недалеко стояли лавки аптекаря и бакалейщика, а за ними – огромное каменное здание, вилла влиятельного банкира Агостино Киджи. Муж ее сестры, Донато, работал у него конюхом.
Она прижала к груди Маттео, племянника с ангельским личиком, который обожал ее больше, чем мать, укутала его полами своей накидки и решительно направилась по Виа делла Лунгара к роскошной вилле Киджи. «Нельзя жить без мечты», – говорила ее мать, святая женщина. Эти слова Маргарита помнила с самого детства. Мечты были единственным спасением от повседневной, предопределенной судьбой жизни. Здесь, вдали от Трастевере и пекарни, она могла вообразить себя состоятельной дамой, вроде тех, что неспешно проходили мимо. Здесь она была просто женщиной, направляющейся с ребенком по своим делам. Она была вольна дышать полной грудью и мечтать. Присутствие ребенка избавляло ее от назойливого мужского внимания.
Когда она подошла ближе к величественному особняку и перед глазами открылась набережная Тибра с его плавно текущими водами, ее сердце забилось в радостном предвкушении. Так было всегда. Господи! Она почувствовала прилив тепла от ощущения свободы и ускорила шаг, стараясь не ступать в грязные лужи и мусор на дороге. На лице ее расцвела улыбка. Мальчик спал, подол простого платья и накидки шелестел, подметая камни мостовой, а перед ней высилось огромное, украшенное фресками на античные сюжеты палаццо Киджи.
Она мечтала всегда об одном и том же – о жизни в этом пышном, изысканном и таинственном, царственно украшенном особняке. О том, чтобы стать частью роскошного существования, протекающего среди изящных пилястров, терракотовых фризов, стен из грубо обтесанного камня цвета густого меда, шелковых нарядов, слуг и угощений на блюдах из тосканского серебра. Когда она набиралась смелости и вспоминала о мечтах своей матери, то всегда прибегала сюда, как сейчас, чтобы хоть одним глазком взглянуть на сказочно прекрасную виллу за внушительными железными воротами. Тогда ей казалось, что она видит перед собой врата рая.
Маргарита могла представить себе во всех подробностях ту волшебную жизнь, которую высмеивала ее сестра. Она воображала себя принцессой, живущей в замке наподобие виллы семейства Киджи. Сидя по ночам в одиночестве, причесывая волосы и фантазируя, она окружала себя слугами, застилавшими для нее постель и готовящими украшения и наряды для следующего дня. В ее мечтах обязательно присутствовали шелковые простыни и лепестки роз на них, пуховые перины, роскошные пиры, где гостей обносят камбалой с кедровыми орешками и замечательным этрусским вином, а сласти выставляют на отдельном столике…
Посмотрев на Маттео, она перевела взгляд на свои огрубевшие руки. Под маленькими округлыми ногтями скопилась мука. Такие же руки были у ее отца. У Маргариты сразу же опустились плечи. Она снова столкнулась с неумолимой реальностью, которую не могло изменить никакое волшебство. Фантазия постепенно исчезала, прячась в потайной уголок ее сердца, как испуганный ребенок. Именно там Маргарита хранила свои мечты и воспоминания о матери, которая умерла совсем молодой. Она все реже и реже заглядывала туда, потому что у нее все больше времени отнимала починка белья, стряпня и работа в пекарне. Подобные мечты могли принадлежать только ребенку, а она теперь жила жизнью взрослой женщины. И эта жизнь здесь, у древних ворот Сеттимиана, в Трастевере, все громче заявляла на нее свои права.
– Эй, ты! Синьора! – Угрожающе низкий голос напугал ее. Обернувшись, она увидела привратника, носившего цвета хозяина – зеленое и золотое. Меч его был обнажен, и суровый взгляд не обещал ничего хорошего. – Проваливай отсюда! Тебе здесь не место!
Маргарита тяжело сглотнула, но внезапно после первой волны паники, которую всколыхнул его властный тон, почувствовала непривычную вспышку возмущения. Этот всплеск ее удивил, и она гордо вздернула подбородок.
– Вы не можете этого знать, синьор стражник.
Страж, разодетый в короткие штаны с буфами, камзол и пышный берет, смерил Маргариту оценивающим взглядом. Потом ехидно засмеялся.
– Да нет, могу, синьора, – снисходительно бросил он. – Я сужу по твоей одежде и покорному выражению смазливого молодого личика.
Хорошо одетые прохожие одаривали Маргариту изумленными взглядами, кое-кто отпускал замечания шепотком, прикрыв рот рукой, а один зевака даже прыснул.
Рассердившись на такое явное пренебрежение, она ответила раньше, чем успела спохватиться:
– Ну и что? Разве это не городская улица, где я могу разглядывать что мне вздумается, синьор стражник?
– Улица-то городская, а вот дворец, на который ты таращишься, принадлежит богатому человеку.
– Я всего лишь стою на улице и никому не мешаю.
– Не больше мухи, садящейся на пирожное.
– Вы всегда так обходительны?
В ответ страж ворот проворчал:
– Соразмеряй характер со средствами к существованию, синьора. По тебе с первого взгляда видать, что ты явно не из этого квартала, и нечего тебе тут делать. Еще раз говорю: проваливай!
– Вы ничего обо мне не знаете. И сами-то всего лишь слуга своих господ. И кстати, – добавила она, смеясь, – сила полезна только тому, кто соразмеряет ее со своим разумом!
– Больше я не скажу ни слова, – прорычал стражник. – Проваливай! Возвращайся в кроличью нору, из которой появилась!
За спиной Маргариты кто-то издевательски хихикнул, и она почувствовала, как к щекам приливает кровь от стыда. Эту битву она проиграла, но силу духа, которой обладала Маргарита Луги, было не так легко сломить.
Рафаэль стоял твердо, скрестив руки на груди. На нем был бархатный камзол глубокого алого цвета с пышными золотистыми рукавами. Его лицо в обрамлении волнистых, аккуратно подстриженных волос цвета умбры, доходивших до плеч, выражало крайнее раздражение. Лицо это нельзя было назвать красивым в классическом смысле, но оно поражало своей чувственностью. Высокие скулы, маленький подбородок, глаза словно из прозрачного темно-коричневого стекла. Сквозь не закрытое ставнями высокое окно в мастерскую, обшитую роскошными панелями, студию мастера, лился желтоватый солнечный свет, обтекая фигуру молодой женщины.
Она неподвижно сидела на каменном пьедестале перед художником и его подмастерьем ровно посередине комнаты с высокими потолками и тяжелыми балками.
– Господь всемилостивейший! – простонал Рафаэль и отвернулся от женщины.
Рядом, возле длинного дощатого стола, один из учеников, одетый в рабочую темно-синюю рубаху, подвязанную простой веревкой, растирал краску в деревянном сосуде. Другой связывал кисточки из меха горностая, третий точил карандаши. В мастерской стоял запах красок и льняного масла, слышался немолчный гул беспрестанных трудов. На столах грудились пустые посудины, оловянные кружки, тарелки с объедками, торчали незажженные свечи в лужах оплавившегося воска, оставшихся с предыдущего вечера, – обстановка, окружающая мужчин, которые заняты только работой.
Рафаэль кивнул высокому краснолицему здоровяку с приметной седой прядью, подкрепив свой приказ рассеянным взмахом руки. Это значило, что следует заплатить девушке за беспокойство и отправить ее домой. Уже второй раз за неделю Рафаэль отказывал натурщице. Джованни да Удине, помощник, который дольше всех остальных работал с Рафаэлем, позволил себе шумно вздохнуть и закатить глаза под тяжелыми веками. Поиски продолжались.
Рафаэль провел рукой по лицу. Он сразу понял, что эта женщина не подходит. Для Джованни, живописца куда более приземленного, чем Рафаэль, все женские лица представляли собой лишь совокупность овалов, кругов и других геометрических фигур. Изучение композиции заставило ученика рассматривать формы как совокупность световых бликов и теней, тонов и полутонов, которые нужно положить или убрать. Хозяин же мастерской, мастер, руководствовался другими критериями. Она, эта девушка, не подходила. Во всяком случае, как воплощение образа Мадонны.
В ее глазах не было Божьей искры.
Он забыл о девушке сразу же, как от нее отвернулся. Рафаэль Санти опаздывал с выполнением многих заказов, поважнее этого, но даже папа Лев X, само терпение, стал проявлять признаки беспокойства. Рафаэль понимал, что взял слишком много заказов, и сколько бы учеников с ним ни работало, ему все равно самому приходилось завершать все работы.
Вторая половина мастерской, выходящая на мрачные зловонные воды Тибра, была забита незаконченными картинами. Фрагменты алтарной росписи, портреты, расписные хоругви и лари делили пропитанное запахом краски пространство с учениками и помощниками в заляпанных краской фартуках. Все они рисовали, растирали краски, что-то передвигали или переносили. В мастерской было полно фрагментов мраморных статуй, восковых голов и рук, деревянных досок, подготовленных под картины. В углу стояло огромное сложное «Успение».
Стоя перед огромным гобеленом, изображающим сцену охоты, который свисал с железного стержня, один из учеников мастерски наносил на доску сусальное золото. На другом конце комнаты, ближе к огромному каменному очагу, сидел дряхлый старик с косматой копной седых волос. Он позировал для помощника Рафаэля. Рисовальщик, с изможденным, костлявым лицом, в перепачканной красками рубахе, наносил завершающие штрихи на набросок углем. Рафаэль внимательно оглядел запавшие глаза старика, выступающую нижнюю губу и рельефный нос, угадывая за чертами морщинистого лица решительный характер и усталость от жизни. Он мог придать эти черты Ною, работая над росписью потолка новой станцы – одной из огромных зал Ватиканского дворца, которую он украшал для Его Святейшества. Он подумал, что позже надо будет обязательно поговорить об этом с Джованни.
Рядом со стариком у мольберта стоял еще один помощник и наносил на портрет Папы мазки темно-красной краски, чтобы подчеркнуть складки тяжелой мантии. Другой подмастерье подготавливал доску для картины, нанося на нее первый слой грунтовки. В мастерской шла работа сразу над несколькими заказами, находившимися на разных стадиях готовности, но самым главным делом, доминантой, оставалось изображение Мадонны, набросок фигуры которой, без лица, стоял на большом мольберте. То была часть большой алтарной росписи с изображением апостолов. Роспись предназначалась для церкви Святого Сикста (Сан-Систо), и сегодня мастер снова отложил ее исполнение.
Когда девушка встала и приняла горсть монет от Джованни, тот снова повернулся к Рафаэлю:
– Но что вы будете делать, отвергнув и эту девушку, учитель? Вы обещали кардиналу Биббиене, что закончите роспись к концу месяца, а еще даже натурщицу не нашли!
– Значит, нам не остается ничего другого, как продолжать искать ее дальше.
Заказ на Сикстинскую Мадонну Рафаэль получил еще четыре года назад, от предыдущего понтифика, Юлия II. Она должна была стать даром бенедиктинцам Пьяченцы, символом добровольного присоединения этого города к Папскому государству. Среди всех заказов, сделанных Рафаэлю преемником Юлия, Львом X, этот был наименее значительным, но с приближением празднований в Пьяченце новый понтифик пожелал приурочить свой подарок к торжественной дате. Ходили слухи, что кардинал Биббиена, личный друг и секретарь нового Папы, использовал задержку в исполнении заказа для того, чтобы лишить Рафаэля милостей Ватикана. Причиной тому послужила обида за племянницу Марию: Рафаэль был с ней помолвлен, но со свадьбой не спешил.
Биббиена терял терпение и начинал сердиться, а неоконченная Мадонна дала ему повод подпортить репутацию Рафаэлю.
– Господи! – Да Удине не сдержал стона. – Ведь эта девушка идеально подходила для образа.
– Тебе, может, она и подошла бы. Если хочешь, используй ее для «Галатеи» во дворце Киджи. Но для Мадонны она, определенно, не годится!
– При всем уважении, учитель, разве вы не могли бы написать Мадонну, соединив в ней черты всех этих женщин?
Рафаэль повернулся к да Удине. Глаза мастера горели решительностью. Он обладал иным видением жизни, восприимчивым к форме, линии, игре света. Как объяснить, что лицо натурщицы должно будить в нем вдохновение, побуждая воссоздать черты обычной женщины в лике матери Иисуса Христа? Этот образ был ему не безразличен, поскольку постепенно слился в воображении с образом собственной матери, держащей его на руках. Той матери, которую он потерял при трагических обстоятельствах, когда был совсем маленьким. Каждый раз, когда Рафаэль рисовал Мадонну, ему казалось, что он воскрешает свою мать. С годами черты родного лица стерлись из памяти, и облик ее становился все более и более идеальным, неземным. Но это все равно была мать, утрата которой оставила в его сердце неизгладимый след.
С тех пор как Рафаэль уехал из Урбино, он успел написать не меньше дюжины образов Мадонны. За годы учения в мастерской первого наставника, Перуджино, тема Мадонны стала одной из главных в его творчестве. Сначала он просто копировал облик натурщиц, которых выбирал для него Леонардо да Винчи, обучавший его во Флоренции. Теперь он больше не ученик. На пороге тридцатилетия он сам стал мастером и учителем, идеальное лицо, запомнившееся ему с молодости, снова и снова повторяемое в образах Мадонны, больше его не удовлетворяло. Он стремился к чему-то большему.
Здесь, в Риме, получив заказ лично от понтифика, он не мог довольствоваться теми критериями, которых придерживался в Урбино или Флоренции. Ставки были совершенно иными. Предложением выполнить самые важные заказы для нового Папы ему была оказана высочайшая честь. Микеланджело, бывший некогда самым серьезным его соперником, бежал во Флоренцию, даже не закончив надгробия Юлия II. Именно Рафаэлю достались заказы на картоны к шпалерам для недавно расписанной Микеланджело Сикстинской капеллы. К тому же он пообещал Папе уделить пристальное внимание темной и драматичной сцене «Месса в Больсене», которая должна была украшать пространство над арочным оконным проемом. Предполагалось, что она станет частью убранства второй великой Станцы Элиодора.
Кроме того, Альфонсо д'Эсте, герцог Феррарский, с нетерпением ожидал своего «Торжества Бахуса», призванного стать украшением фамильного замка. Биббиена торопил с росписями огромной ванной комнаты в его личных апартаментах в Ватикане. Эскизы к ней были готовы лишь наполовину, и настойчивые пожелания короля Франции Людовика получить картины «Архангел Михаил» и «Святое семейство» пока оставались без ответа. Прикосновения кисти Рафаэля ожидало огромное количество портретов, лоджии Ватикана, фрески дворца Киджи. А эскизы для гравюр и каминных досок? И без того заваленный работой, Рафаэль получал один почетный заказ за другим, не представляя, где взять время на их исполнение. Умирающий Браманте лично рекомендовал избрать его главным зодчим перестраиваемого собора Святого Петра, невзирая на полное отсутствие опыта в архитектуре. У Рафаэля не хватало ни сил, ни терпения. Слишком много работы, и слишком мало сна – это делало его раздражительным. Кому бы ни поручалось тщательное выписывание деталей, он всегда внимательно следил за ходом работы, и все помощники полностью зависели от его творческой воли.
Рафаэль добился славы и богатства, но потерял то, что изначально подвигло его стать художником. Теперь он редко испытывал страсть к творчеству. Все было не так, как раньше. Только помощники еще не знали об этом. Рафаэль никого не подпускал к себе.
– Скажи, Джованни, – проговорил Рафаэль, спокойно набрасывая на плечи бархатную накидку. – Как думаешь, Господь Бог серьезно отнесся к выбору своей Непорочной Девы?
Разумеется, да Удине был достаточно умен, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Рафаэлю требовался глоток свежего воздуха, и, желая окунуться в суету простой жизни, он решил прогуляться в одиночестве, отказавшись от сопровождения слуги и не взяв лошади. Он даже не стал брать с собой учеников, которые обычно сопутствовали ему в таких прогулках, и с огромным удовольствием отправился пешком по мостовой в полном одиночестве.
Полдень был на удивление мрачным. С севера надвигались тяжелые дождевые тучи, быстро затягивая лазурное небо. Рафаэль пошел в сторону Ватикана. От церкви Санта-Сесилиа плыл низкий, густой колокольный звон. Ветер с Тибра хлестнул по лицу, и он на мгновение ощутил себя ребенком, цепляющимся за плащ отца в Урбино. И сразу же нахлынули воспоминания. Вот он, совсем маленький, умоляет отца отпустить его из мастерской. День был такой же мрачный, и малышу Рафаэлю очень хотелось оказаться в спасительном уюте и безопасности дома, подальше от запаха краски и скипидара. Теперь эти запахи составляли саму сущность его жизни. Он с горькой иронией подумал, что мастерская стала ему родным домом. Самым уютным и спокойным местом во всем Риме.
Его отец, Джованни Санти, был придворным художником при дворе урбинского герцога. Рафаэль ощутил тяжелый приступ привычной тоски при воспоминании о человеке, который привил ему любовь к рисованию, но так и не добился ни славы, ни достатка. Горячо любимый отец умер на руках сына, когда мальчику было всего одиннадцать. Теперь Рафаэль вспоминал события далекого прошлого с удивительной ясностью.
– Рафаэль, сынок, бери от этой жизни все, что сможешь… Ты очень талантлив, гораздо талантливее меня, это точно… Я дал тебе все, что мог. Теперь я умираю. Но ты должен жить дальше, ты должен идти навстречу своей великой судьбе.
– Папа, пожалуйста, позволь мне остаться! Без тебя у меня ничего не получится!
– Нет, сынок, у тебя все получится, как только ты возьмешь кисть в руки. Это самое главное. Не надейся ни на что и ни на кого, только на свой талант. Сделай так, чтобы я мог тобой гордиться, Рафаэлло! Чти память своей матери и ее любви, развивая свой дар…
Так он и поступил. Рафаэль сощурился на последний бледный луч света, прорвавшийся сквозь тяжелую тучу, и почувствовал, что у него в глазах стоят слезы. Родители оставили его слишком рано. Ни одному из них не удалось снискать успеха, который выпал на его долю, и ни один из них не видел картин, которые принесли ему такую славу. Скромный малый из Урбино написал «Обручение Пресвятой Девы со святым Иосифом», теперь хранящееся в Милане, и портрет папы Юлия – понтифик на нем как живой, люди, впервые увидевшие его, не могут сдержать возгласов удивления. Он создал собственную версию «Оплакивания Христа», после Микеланджело, для церкви в Колонне. На исполнение завета отца ушли последние двадцать лет его жизни. Только теперь, когда ему исполнился тридцать один год и пришла настоящая слава, успех и богатство, о которых он даже не мечтал, Рафаэль понял, какой пустой стала его жизнь.
Трастевере, густонаселенное скопище домов и лавчонок, между рекой и заросшим склоном холма Джанниколо, населял бедный рабочий люд. В Риме настоящая пропасть разделяла бедняков и богачей вроде синьора Киджи, который столь успешно набивал золотыми флоринами сундуки понтифика, что тот мог позволить себе скупать предметы искусства. Однако Рафаэлю нравился бедняцкий квартал за дикую энергию, которая била здесь ключом. Вопреки совету кардинала Биббиены он устроил себе мастерскую именно тут.
Сейчас он шел к Ватикану самым длинным путем, по Виа Джаниколо. Он миновал маленькую и аккуратную Пьяцца Сан-Пьетро, зажатую между облупившимися фасадами зданий, с которых потихоньку отваливалась отсыревшая штукатурка. Здесь не было зелени – ни травы, ни деревьев. Только всевозможные оттенки оранжевого, светло-коричневого, корицы и золота. В сырой теснине между выцветших стен над булыжной мостовой разносилось эхо голосов и воркование голубей, устроившихся на крышах.
Женщины высовывались из окон, чтобы развесить белье, и улица полнилась ритмичными отголосками их безобидной, уютной болтовни. На первых этажах строений размещались мастерские: скобяная, ткаческая, а через несколько дверей – по изготовлению музыкальных инструментов. Сами ремесленники обитали в скромных каморках над мастерскими. Рафаэль прошел по замусоренной улочке мимо двух тощих собак, что принюхивались к валявшемуся на мостовой пьяному. Груды мусора источали ужасающее зловоние.
Мимо проехала повозка, запряженная двумя лошадьми. На ней стояли корзины с оливками. Колеса громко стучали по булыжнику. Но Рафаэль ничего не замечал. Ему необходимо было отрешиться от всего, чтобы справиться с нахлынувшей усталостью и унынием. Мастеру недоставало прежней работы, которая заряжала его юношеским воодушевлением. Мадонн. Флорентийских портретов. Большеглазых мальчиков, пухлощеких младенцев, румяных как яблоки. Старух, чьи лица изрыты морщинами. Образов всех тех, кто что-то значил для этого мира.
Первые капли дождя упали на мостовую, предупреждая о надвигающемся ливне. Рафаэль сомкнул холодные руки и закрыл глаза. Перед ним снова появились образы родителей, отчий дом в Урбино, знакомые места. Он слышал детский смех, но не чувствовал радости. Его жизнь стала слишком унылой, в ней больше не было места веселью. Работа не оставляла времени на развлечения.
Джованни был прав: девушка, которую ему показали сегодня, вполне могла бы подойти. Правильные черты лица, теплые темные глаза. Признаться, он и сам не знал, что мешало ему мысленно дополнить, исправить образ натурщицы. Наверное, его требования невозможны, неисполнимы. Новая Мадонна, которую он должен нарисовать, не самый важный из нынешних заказов, затягивая его выполнение, он сам придает работе излишнюю значимость. Непозволительная роскошь для человека, с которым соперничают все художники Рима и Флоренции. Он не может разочаровать Папу.
– Господи, дай мне сил сделать все намеченное, – тихо произнес он.
Рафаэль шел под меркнущим небом к папскому дворцу, где его ученики трудились над потолочной росписью «Моисей перед неопалимой купиной». Рафаэль уже был там утром, чтобы поправить окончательный вариант наброска, изображавшего святого Петра. Ученики должны были заниматься им весь остаток дня. Рафаэль полностью доверял Джованни и Джанфранческо Пенни, но звание мастера и учителя не давало ему забыть о собственной ответственности и репутации.
Пошел легкий дождь, а Рафаэль все шагал, удаляясь от Порта Сеттимиана – ворот, служивших своеобразным входом в Трастевере, прочь от паутины узеньких улочек. Он не хотел выходить на прямую и опрятную Виа делла Лунгаретта, стараясь подметить как можно больше идиллических картин почти деревенского быта едва ли не в самом центре города, на лесистом холме Джаниколо. Рафаэль ускорил шаг и направился к зеленому склону и тенистой арке, образованной кронами высоких платанов. Это был не самый короткий путь к Ватикану, но самый спокойный и приятный.
Рафаэль почувствовал, как выровнялось его дыхание, когда, забравшись на вершину холма, он прошел под колючим пологом вечнозеленых ветвей. Перед его глазами открылся роскошный вид на древний город, на Пантеон, величественно расположившийся неподалеку. Рафаэль опаздывал, но сейчас не думал об этом. Замедлив шаг, он брел по гравийной тропинке, вдоль которой росли изящные лиловые колокольчики, вдыхая аромат дикого жасмина. Папа пожелал, чтобы Рафаэль лично докладывал ему о ходе работ в зале с потолочным сводом необычной формы. Композиция росписи должна была точно вписываться в его форму. После разговора с Папой он должен будет проверить, как продвигается работа над фреской на мифологический сюжет – «Встреча Персея и Медузы» – для виллы Киджи.
Рафаэль глубоко вдохнул душистый воздух. Он задержался еще на мгновение возле пышного палисандра. Высоко над крышами домов и куполами, над крохотными силуэтами античных статуй, затерявшихся среди деревьев, римское небо пересекала темная птичья стая. Он почувствовал, как замедляется биение сердца. Этот холм, утонувший в зелени, это укромное местечко, служил единственным прибежищем его души. Разумеется, у него были женщины, куртизанки, чужие жены и просто шлюхи, готовые открыть объятия известному художнику. Но, отдаваясь их ласкам, он утолял минутную прихоть, мимолетный каприз, лишь на миг отвлекавший его внимание отдел куда более важных.
Он снова подумал о Марии Биббиене, о женщине, с которой был обручен, и невольно поморщился. Мария, тихая, болезненная, с землистого цвета кожей и темными запавшими глазами, пленилась живописцем из Урбино. Вскоре после переезда Рафаэля в Рим ее дядюшка, могущественный кардинал Биббиена, предложил девицу в жены молодому художнику в качестве награды за талант. Так Рафаэль оказался в ловушке.
Тогда, поддавшись глупому тщеславию и не вняв голосу мудрости, он принял предложение кардинала. Довольно скоро ему открылись возможные последствия скоропалительного решения, и Рафаэль попытался разорвать помолвку, этих попыток он не прекращал до сих пор. Однако для папы Льва X кардинал был ближе родного брата. Нанеся обиду одному, Рафаэль тем самым оскорблял другого. Художнику ничего не оставалось, как просто тянуть с исполнением данного слова. Это было невежливо, но действенно.
Он шел до тех пор, пока огромные купола и башни большого города не превратились в серые тени на фоне панорамы далекого Рима. Ему нравился дождь, то живительное ощущение природы, которое несла небесная влага. Он чувствовал себя живым под хлесткими струями. Да, живым и почти свободным.
Рафаэль обошел мраморный бюст Сократа. Одна рука философа была простерта к небесам, в другой руке он держал каменную книгу. Навстречу с холма спускались гуляющие: мужчины в облегающих ногу на манер чулка штанах, мягких бархатных шляпах и плащах, женщины в пышных нарядах и накидках с расшитыми капюшонами. Окинув их быстрым взглядом, Рафаэль приметил позади одинокую женскую фигуру. На незнакомке была темно-синяя накидка с капюшоном, прикрывавшим волосы. Она несла на руках ребенка, которого заботливо укрывала полами накидки.
Когда она подошла ближе, Рафаэль разглядел малыша – крохотного мальчика, чьи чудесные, как у женщины, глаза смотрели на мир кротко и в то же время вдумчиво. Но внимание Рафаэля приковал не он, а женщина. Лицо, видневшееся из-под тяжелого капюшона, имело форму идеального овала, кожа была младенчески свежей. Несмотря на молодость, в глазах незнакомки явственно читалась мудрость, они излучали мягкий свет, какой иногда изливает взор человека, прожившего нелегкую жизнь. Мастер стоял у нее на пути. Она остановилась. У него пересохло во рту. Рафаэль никогда не лишался дара речи в присутствии красивой женщины, во всяком случае, не помнил такого. Но эта женщина была идеальна!
– Господи Иисусе! – неожиданно для себя расслышал он слова, слетевшие с его языка.
Она все еще стояла и молча смотрела на него. Край капюшона обрамлял лицо наподобие вуали. Потом она сделала небольшой шаг назад. Нет, она явно не боялась, а, казалось, почувствовала что-то необычное. Сияющие глаза ее внимательно изучали Рафаэля, и художнику стало больно от ее проницательного взгляда. Он был просто зачарован этим нежным лицом с огромными выразительными карими глазами и нежно-оливковой кожей.
Он сразу же понял, что перед ним стоит та самая женщина, которую он так долго искал, его Мадонна.
– Прошу прощения, – наконец произнесла она, стараясь обойти его. Ее голос, грудной, чуть хрипловатый и удивительно чувственный, звучал спокойно и уверенно. Это оказалось полной неожиданностью для Рафаэля, который, глядя в добрые лучистые глаза незнакомки, рассчитывал услышать нечто совершенно иное.
Он тоже сделал шаг назад, с изумлением понимая, что ему совершенно нечего сказать, чтобы задержать эту женщину.
– Синьора, я…
Странный скрипучий звук собственного голоса тоже ошеломил его. Дождь не прекращался. Женщина подняла голову и снова на него посмотрела. В этом диковинном освещении, сером с проблесками солнца, ее лицо сияло. Странная, притягательная красота, но та, что ею наделена, похоже, не имеет ни малейшего представления о том, какие чувства способна вызывать. Вещь сама по себе поразительная в мире, где он живет, мире привилегий и доступных женщин.
Он был полностью обезоружен, а она произнесла лишь одно слово.
– Я должен вас нарисовать, – объявил он, почти с отчаянием.
Она чуть нахмурилась и на мгновение задумалась.
– Прошу меня простить, я опаздываю домой.
Он попытался придумать, что бы еще сказать, и перевести дыхание, но оказался неспособен ни на то, ни на другое.
– Я… я Рафаэль Санти, – выпалил он, правда, не с той уверенностью, на которую рассчитывал, а с юношеской импульсивностью. – Вы позволите мне хотя бы сделать набросок с вас? Я готов щедро за это заплатить!
Она снова подняла на него глаза. Солнечный луч коснулся пряди надо лбом, и он заметил, что волосы у нее цвета соболиного меха.
– Вы шутите?
– Нисколько.
– Мне казалось, что у настоящего Рафаэля огромное количество друзей и учеников или хотя бы имеется приличная лошадь для выезда. Сомневаюсь, что великий художник пойдет бродить пешком в одиночестве по тропинке, где ходят простые люди.
Рафаэль оглянулся. Он заставил себя умерить пыл, чтобы не вспугнуть незнакомку.
– Возможно, – ответил он самым размеренным тоном, на какой только был способен. Оказывается, она с характером. Его изумлению не было предела. – Но тот, кого зовут мастером и учителем, иногда нуждается в покое и тишине для размышлений и может отправиться на прогулку в полном одиночестве.
Она легко улыбнулась.
– Если это так, синьор, то считайте меня графиней.
Он сделал шаг вперед, страстно желая, чтобы она разделила сознание важности и неизбежности происходящего, которое его обуревало.
– Если вы так говорите, то я обязан вам поверить.
Вдруг чей-то голос выкрикнул имя художника, и магия неожиданной встречи развеялась. Женщина продолжала прижимать к груди мальчика с широко распахнутыми глазами, а Рафаэль обернулся на зов Джулио Романо, самого младшего своего помощника, который бежал к нему, с трудом переводя дыхание.
– Всего доброго, синьор Санти, – услышал он ее голос. По легкому оттенку иронии он понял, что она не поверила ни единому его слову.
Когда он снова повернулся к ней, она уже спешила за вереницей гуляющих в сторону Рима. Рафаэль устремился следом и почти догнал ее, но тут на плечо ему опустилась рука. Он резко развернулся, готовясь сбросить ее и преподать урок дерзкому юнцу.
– Господи! – Джулио задыхался. – Его Святейшество почти вышел из себя! Он отложил все свои дела, ожидая вас все утро! Я побежал вас искать, пока не случилось непоправимого!
Рафаэль бросил взгляд на склон холма, но незнакомка, его Мадонна, уже смешалась с толпой. Мгновение он колебался, одержимый желанием броситься вслед за ней, но Его Святейшество не простил бы ему такой вольности.
– Ты должен пойти туда! Я пойду к Папе, но ты должен отыскать молодую женщину в синем плаще с ребенком на руках! Узнай, где она живет! Не упусти ее!
Молодой человек улыбнулся, зная любовь учителя к красивым женщинам. Как много их переступало порог мастерской! Джулио кивнул наставнику и побежал вниз, к руинам величественного Рима, на стенах которого плясали бесформенные тени.
Стараясь избавиться от непонятного чувства, которое вызвал у нее странный мужчина с холма Джаниколо, Маргарита вошла в дверь под вывеской и снова оказалась в маленькой семейной пекарне на Виа Санта-Доротеа. Она поцеловала отца в толстую колючую щеку. Он стоял и вытирал руки о фартук, прикрывавший объемистый живот. Франческо Луги был грубоват и неотесан. Внешне он чем-то походил на лягушку-быка: широко расставленные зеленые глаза с коричневыми точками, мощная шея и большой рот. Воротник его рубашки побурел от пота. Он стоял широко расставив ноги. Пол был припорошен тонким слоем муки. От Франческо всегда пахло мукой и потом, сколько помнила Маргарита. Она откинула капюшон темно-синей накидки и осторожно поставила Маттео на пол. Ребенок сначала цеплялся за ее ноги, а потом пополз прочь. В тесной пекарне было душно от раскаленных печей, которые скрывались за муслиновой занавеской. Везде стояли ивовые корзины, полные свежего хлеба и булочек. Плотные сладкие ореховые хлебцы, воздушные круглые караваи с вымоченным в вине изюмом, кренделя сфрапполе и тающие во рту вафельки пиццелле, которые пекарь раздавал приглянувшимся ему детишкам. Прежде, когда в доме размещалась мастерская сапожника, стены были небесно-голубыми. Но то было давно, еще до того, как краска поблекла от невыносимого жара печей, муки и времени и стала понемногу сходить со штукатурки. За арочным дверным проемом виднелся маленький садик, разбитый на заднем дворе; там росли хилые овощи, с трудом пробиваясь сквозь пыль и сорняки, и развешенное на веревке белое белье развевалось на холодном ветру, в котором вновь не чувствовалось дождя.
– И где это была моя девочка, большая любительница прогулок? – ворчливо спросил булочник у своей младшей дочери. – Я-то думал, ты поможешь мне с баччо, а ты ушла гулять. Твоя сестра мне не помощница – опять больна!
– Папочка, Легация всегда чем-то больна, – ответила она с улыбкой и стянула теплую пиццелле с деревянного стола.
Франческо шлепнул дочь по руке, будто пытаясь ей помешать, но это был ласковый жест, часть привычной игры, с помощью которой семейство Луги выражало любовь и нежность друг к другу. Пожалуй, эта игра была единственным способом выразить чувства, потому что Франческо Лути любое проявление эмоций почитал признаком слабости. Он все время напоминал дочерям, что мягкосердечие не приведет ни к чему хорошему. Маргарита понимала, что за этими словами кроется боль человека, женившегося по любви и всю жизнь тосковавшего по безвременно ушедшей любимой.
Маргарита снова легонько поцеловала отца в щеку, что всегда развеивало его гнев, и, погладив малыша по головке, прошла в глубь комнаты, одновременно снимая мокрый плащ. Зайдя за муслиновую занавеску, она увидела там сестру Легацию, которая замешивала в огромной глиняной миске тесто для новой порции хлебов.
– Говорила я ему, что ты вернешься, – любовно проворчала Летиция, не отрывая глаз от миски, – а он все равно волновался.
Летиция Перацци не волновалась из-за того, что сестра ходила куда-то вместе с ее сыном. Маттео был четвертым ребенком, родившимся у нее за очень короткий промежуток времени, и она радовалась каждой минутке, свободной от бесконечной заботы и кормления хныкающего малыша. Утро было чудесным, ее трехлетний Лука спал рядом с ней в дубовой колыбельке, а двое старших, Пьетро и Джакопо, ушли помогать своему отцу Донато на конюшнях Киджи.
Уборку конюшен и втирание масла в нарядные седла не назовешь чистой или почетной работой, как часто говаривал муж Легации, но тем не менее это позволяет заработать на сытный кусок хлеба. К тому же для него это была единственная возможность приблизиться к настоящему богатству и роскоши, хоть и чужому. Донато зарабатывал на пропитание и помогал Франческо содержать дом и пекарню. По его разумению, этого было вполне достаточно.
– Слушай, Маргарита, так ты можешь мне объяснить, почему опять где-то шаталась, вместо того чтобы разжигать печь для полуденных хлебов? Только не надо повторять того, что ты говорила в прошлый раз!
Маргарита провела пальцем по грубо выструганному столу, оставляя след на тонком слое муки.
– А ты поверишь, если я скажу тебе, что сегодня я повстречалась с самим Рафаэлем и он захотел писать с меня картину?
– Так-то ты уважаешь отца, который дает тебе одежду, чтобы прикрыть наготу, и пищу, чтобы утолить твой голод? И делает все это, несмотря на то что в твои годы ты уже давно должна быть замужем? – встрял в разговор отец.
Летиция засмеялась и опустила муслиновый лиф платья, обнажив розовый сосок на тяжелой груди. К нему тут же жадно прильнули губки маленького ангела, которого она держала у груди.
– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.
– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.
Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Луги. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце Маргарита понимала, что за этими словами кроется боль человека, женившегося по любви и всю жизнь тосковавшего по безвременно ушедшей любимой.
Маргарита снова легонько поцеловала отца в щеку, что всегда развеивало его гнев, и, погладив малыша по головке, прошла в глубь комнаты, одновременно снимая мокрый плащ. Зайдя за муслиновую занавеску, она увидела там сестру Легацию, которая замешивала в огромной глиняной миске тесто для новой порции хлебов.
– Говорила я ему, что ты вернешься, – любовно проворчала Летиция, не отрывая глаз от миски, – а он все равно волновался.
Летиция Перацци не волновалась из-за того, что сестра ходила куда-то вместе с ее сыном. Маттео был четвертым ребенком, родившимся у нее за очень короткий промежуток времени, и она радовалась каждой минутке, свободной от бесконечной заботы и кормления хныкающего малыша. Утро было чудесным, ее трехлетний Лука спал рядом с ней в дубовой колыбельке, а двое старших, Пьетро и Джакопо, ушли помогать своему отцу Донато на конюшнях Киджи.
Уборку конюшен и втирание масла в нарядные седла не назовешь чистой или почетной работой, как часто говаривал муж Легации, но тем не менее это позволяет заработать на сытный кусок хлеба. К тому же для него это была единственная возможность приблизиться к настоящему богатству и роскоши, хоть и чужому. Донато зарабатывал на пропитание и помогал Франческо содержать дом и пекарню. По его разумению, этого было вполне достаточно.
– Слушай, Маргарита, так ты можешь мне объяснить, почему опять где-то шаталась, вместо того чтобы разжигать печь для полуденных хлебов? Только не надо повторять того, что ты говорила в прошлый раз!
Маргарита провела пальцем по грубо выструганному столу, оставляя след на тонком слое муки.
– А ты поверишь, если я скажу тебе, что сегодня я повстречалась с самим Рафаэлем и он захотел писать с меня картину?
– Так-то ты уважаешь отца, который дает тебе одежду, чтобы прикрыть наготу, и пищу, чтобы утолить твой голод? И делает все это, несмотря на то что в твои годы ты уже давно должна быть замужем? – встрял в разговор отец.
Летиция засмеялась и опустила муслиновый лиф платья, обнажив розовый сосок на тяжелой груди. К нему тут же жадно прильнули губки маленького ангела, которого она держала у груди.
– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.
– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.
Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Лути. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце вдовца видения прошлого. Маргарита, тоже тосковавшая по матери, радовалась этой единственной связи с ней.
– Да я и впрямь не поверила, что это он. Только представьте! Как бы ты ни был хорошо одет, это еще не дает тебе права выдавать себя за великого художника! – легко объяснила Маргарита. – Вот я и ушла.
– Этот человек был хорошо одет? – Франческо потирал короткий квадратный подбородок двумя вымазанными в муке пальцами. – А что, если это и взаправду был он? Боже святый! А он… этот мужчина… этот незнакомец… он случайно не предлагал заплатить тебе за позирование?
– Да, он сказал, что заплатит мне, если я позволю себя нарисовать.
Зеленые глаза округлились сверх обычного, и на лице Франческо проступило недоверие.
– Ну ты хотя бы сказала ему, где тебя искать? Может, если бы мы увидели доказательство того, что он действительно…
– Его окликнули, – перебила она отца, – а я исчезла раньше, чем он успел сделать мне еще какое-либо предложение.
В маленькой комнатке раздался звук колокольчика, висевшего над дверью пекарни. Это значило, что пришел покупатель. Франческо быстро взглянул на занавеску, отделяющую его от прилавка, потом снова посмотрел на дочерей.
– А что, если это был сам Рафаэль? Ты хоть представляешь, от чего отказалась?
Рот Маргариты приоткрылся, пока она в изумлении взирала на отца. Мука, вода да предсказуемая жизнь незамужней дочери пекаря – вот и все, что она знала с рождения. Впереди ее ждал брак с младшим братом Донато, Антонио, но не раньше, чем она откажется от надежд на что-либо лучшее.
– Не волнуйся, папочка. Человек, которого я встретила, хоть и был богато одет, гулял в полном одиночестве. Не имело смысла дальше играть в его глупые игры. Что общего может быть у великого художника, который живет среди князей, графов и даже принят самим Папой Римским, с дочерью простого пекаря?
2
Поднимаясь по широким каменным ступеням Лоджиа делла Бенедиционе и проходя сквозь причудливо украшенные ворота Ватикана, Рафаэль не мог избавиться от образа таинственной девушки, которую только что увидел. Больше всего его поразили удивительные глаза. Глаза Мадонны.
Тележка, груженная говяжьими тушами, прокатила мимо него по направлению к папским кухням и исчезла за очередными воротами, которые стражники закрыли сразу же, как только она проехала. Рафаэль не замечал ни суеты, ни пажей, ни духовенства в накрахмаленных одеяниях, которые попадались ему на лестнице. Он свернул с первого широкого каменного марша на второй, ведущий непосредственно к станцам, где работали его помощники и где, как ему было сказано, Его Святейшество милостиво согласился его принять.
Пока ноги в дорогих кожаных туфлях несли его по мозаичному полу, Рафаэль попытался избавиться от образа незнакомки. Требовалось согнать с лица восторженное возбуждение, которое владело им сейчас, и выглядеть смиренником. Не далее как два дня назад сам понтифик напоминал ему о коварстве и греховности женской натуры и той опасности, которую женщины представляют для талантливого, самим Богом одаренного человека.
– Рафаэль, сын мой, ты расточаешь свои силы на похоть, – жестко укорял Папа, целя в него пухлым пальцем, украшенным золотым перстнем. – Тебе следует принять сан и обет безбрачия, если только ты не женишься на племяннице Биббиены!
Рафаэль подумал о Папе и грехе чревоугодия, которому был подвержен Его Святейшество, и с трудом сдержал улыбку. Ни самому понтифику, ни его кардиналам не было никакого дела до Рафаэля как человека. Они все пеклись лишь о своих замыслах, призванных увековечить их величие. Ради воплощения этих честолюбивых затей они были готовы решительно на все.
Рафаэль настолько глубоко ушел в свои мысли, что, вступив в последний коридор, с запозданием заметил у входа в залу, где ему была назначена встреча, двух стражников с холодными, почти каменными лицами в вычурных, красных с золотым, полосатых камзолах и стальных шлемах с красным плюмажем. Сегодня их алебарды, вместо того чтобы попирать древком пол, как обычно, ибо Рафаэль пользовался правом свободного перемещения по тому крылу папского дворца, росписью которого занимался, были взяты наперевес.
– В чем дело? Меня ожидают, – изрек он с негодованием. Его голос эхом отразился от изукрашенных стен.
– Вы опоздали. В ваше отсутствие Его Святейшество согласился принять другого человека, – ответил страж, которого Рафаэль видел не первый раз. Тон этого замечания намекал на грядущие перемены, которые могли прийтись Рафаэлю не по вкусу. Он принял это за предупреждение. – Теперь вам придется подождать.
– Кто у него, Бернардо?
Стражник чуть наклонился вперед, перья на его шлеме качнулись.
– Синьор Буонарроти.
– Микеланджело вернулся в Рим? А я думал, что он во Флоренции вот уже несколько месяцев, с тех пор как новый Папа лишил его заказов!
– Судя по всему, он вернулся.
Во время правления предыдущего Папы два великих художника, люди противоположных темпераментов, очень быстро превратились в соперников. Втайне Рафаэль, который был почти на двадцать восемь лет моложе, сожалел о том, что события приняли такой оборот. Буонарроти был настоящим гением. Впервые увидев изваянную в камне «Пиету», Рафаэль расплакался, как и все остальные. Ему казалось, что земля еще не видела такого искусного творения рук человеческих. Они даже работали почти бок о бок, разделенные только коридором: Рафаэль расписывал папские станцы, а Микеланджело – потолок Сикстинской капеллы. Однако вскоре доброжелатели, которым не терпелось разжечь вражду между двумя великим художниками, стали распускать слухи о том, что Рафаэль копирует стиль и краски Микеланджело, и отношения между мастерами были безвозвратно испорчены.
Микеланджело, замкнутый и горячий, порицал не только увлечение Рафаэля женщинами, но и легкость, с которой молодой соперник обретал покровительство богатых и могущественных особ. Когда год назад к власти пришел Лев X, Папа из семейства Медичи, Рафаэлю первому стали предлагать самые лучшие и выгодные заказы. Микеланджело, который был связан тесной дружбой с предыдущим понтификом, не доставалось ничего достойного внимания. Восемь месяцев назад он покинул Рим. Теперь же, когда Рафаэль, заваленный заказами, не справлялся со всеми ими и срывал сроки, пришло время вернуться.
Рафаэль ждал, сидя в одиночестве на холодной каменной скамье, за порогом станцы, убранство которой задумал сам и которую все еще расписывали его ученики. Он устремил взгляд в дальний конец сводчатого коридора, стены которого украшали фрески с изящно выписанными библейскими сценами. Когда высокая дубовая дверь наконец открылась, Рафаэль почувствовал, что краснеет. Микеланджело, в белых облегающих штанах, черном бархатном камзоле, накидке и мягкой шапочке, сначала прошел мимо него, потом остановился.
Рафаэль заметил, как постарел великий Буонарроти. Теперь в волосах Микеланджело проглядывала седина, яркие карие глаза потухли и глубоко ввалились, лицо осунулось. Маленький искривленный нос, который несколько лет назад был сломан, лишь подчеркивал неприглядность облика. Рафаэль встал, и соперники обменялись холодными приветствиями. Какими бы ни были сейчас отношения этих двух людей, их многое связывало.
– Мне следовало догадаться, что я встречу вас здесь, синьор Санти.
– То же самое я должен сказать и о вас, синьор Буонарроти.
Микеланджело осторожно усмехнулся в ответ на эти слова. Его уставшие глаза смотрели внимательно и настороженно.
– Ты всегда был самым шустрым, да, Рафаэлло мио? Жизнь и работа для тебя сплошная игра.
– Жизнь, пожалуй, но ты, как никто другой, должен знать, сколь серьезно я отношусь к своим заказам.
– Этим мы так отличаемся друг от друга, Рафаэль. Мною движет любовь к работе, а тобой – любовь к заказам.
– Нет, не только этим, – сердито парировал Рафаэль. – Я, например, никогда бы не покинул Рим только лишь из-за смены власти. Этот поступок явно подсказан не любовью к работе!
Микеланджело опустил глаза.
– Ну что ж, Рафаэль, я лишь могу сказать, что мы с тобой совершенно разные люди. Это очевидно.
Глядя на стоящего перед ним постаревшего художника, чуть ссутулившегося, с длинными руками, которые стали еще более жилистыми и рельефными из-за проступивших вен, Рафаэль почувствовал неожиданный прилив жалости. Этот человек обладал великим даром от Бога, какой достался и ему самому. И немного найдется таких, кто говорит на одном языке с ними, разделяет их страсть и разочарования творчества. Как же случилось, что они стали непримиримыми соперниками?
– Ты останешься в Риме? – услышал Рафаэль собственный вопрос.
– Я прибыл в этот город исключительно ради того, чтобы лично просить Его Святейшество о выделении денег для надгробного памятника Папы Юлия.
– Ты все еще не отказался от своих намерений? – удивился Рафаэль. Какими бы тесными ни были отношения Микеланджело с почившим понтификом, донимать черствого преемника покойного предложениями обессмертить имя Юлия II, по меньшей мере, неразумно.
– Нет, и эта миссия останется главной целью моей жизни, – убежденно заявил Микеланджело. – Пока я не воздвигну памятник Папе, подобного которому нет и никогда не было.
Рафаэль пожал плечами в тиши огромной пустой залы, где их окружали только неподвижные фигуры стражников. Он не поверил. Вернее, не совсем поверил. Уже давно ходили слухи, что терпение понтифика иссякло и он затеял поиски молодых талантливых художников для выполнения собственного великого замысла, чтобы оставить в веках заметный след, свое наследие.
– Тогда желаю тебе удачи, – произнес Рафаэль и низко опустил голову.
– А я – тебе, Рафаэлло мио. Если ты перестанешь быть своим злейшим врагом, то по праву займешь почетное место в истории. Ты сам всегда мешал исполнению собственных замыслов.
– Да, и не только своих, судя по всему.
– Согласен. Если у меня появится хоть малейшая возможность превзойти тебя в глазах Его Святейшества и вернуть себе львиную долю папских заказов, то я сделаю это не задумываясь, так что берегись!
Микеланджело намекал, что прибегнет к помощи своего беспринципного подопечного, Себастьяно Лучиани. При звуках этого имени у Рафаэля шевелились волосы на загривке. Себастьяно, молодой художник, завидовал Рафаэлю почти с той же страстью, что и его учитель. Он был, определенно, не обделен талантом, но неуемные амбиции мешали ему стать настоящим мастером.
Их как-то пытались стравить друг с другом на огромной вилле состоятельного банкира, близкого друга понтифика и одного из крупнейших жертвователей в казну Ватикана, Агостино Киджи. Когда Рафаэль получил заказ украсить гостиную, выходящую окнами на Тибр, фреской с изображением морской нимфы Галатеи, именно Себастьяно Лучиани поручили роспись соседней стены. Как только работа была выполнена, Киджи отказался т услуг Себастьяно и доверил Рафаэлю росписи всего дворца и двух семейных часовен, положив начало открытой войне между живописцами.
– Спасибо за предупреждение, – сказал Рафаэль.
Соперники кивнули друг другу, как будто вели самую обычную светскую беседу, и Микеланджело удалился. Только на этот раз у Рафаэля появилось плохое предчувствие. Возможно, критики его не далеки от истины, думал он, направляясь в покои Папы. И может статься, что ему, как и предсказывал Микеланджело, некого будет винить, кроме себя, за крушение своей карьеры.
– Ваше Святейшество. – Рафаэль преклонил колени и поцеловал кольцо на пухлом пальце Папы из рода Медичи, который восседал на помосте, убранном тяжелой красной тканью, – сутана из белой парчи, белая шапочка пилеолус на лысеющей голове сдвинута к затылку, на плечи накинута алая бархатная пелерина, отороченная мехом горностая. Понтифика окружали кардиналы в мантиях, епископы, секретари и эмиссары. Его Святейшество собирал их вокруг себя в интересах безопасности и в качестве советников. Комнату наполняли звуки лютни, струны которой перебирал юноша в рясе, сидящий недалеко от понтифика. Позади лютниста стоял другой юнец с серебряным подносом, заполненным марципанами, пирожными с кедровыми орешками и сахарной пудрой, восточными засахаренными фруктами и другими деликатесами, украшенными пышными облачками взбитых сливок.
Они находились во второй ватиканской станце, украшение которой было поручено Рафаэлю. Работы начались при папе Юлии II, который превратил эту великолепную залу с высокими потолками в частную приемную, где встречал высоких сановников. Грандиозность заказа и спешка с его выполнением наводили на мысль, что Божьими наместниками руководила не одна любовь к искусству. Поскольку этим слугам Церкви не дозволялось иметь детей, во всяком случае законных наследников, которых они могли публично признать, живописные шедевры, выполненные по их повелению, должны были даровать понтификам желанное бессмертие. Это было единственное наследие, которое они могли после себя оставить, и они делали все, что от них зависело, не скупясь и не брезгуя любыми средствами, чтобы исполнить задуманное.
Стены станцы должны были украсить пока не завершенные фрески – тонкое, живое и яркое воспроизведение сцен из истории Церкви. Рафаэль и его помощники уже написали «Изгнание сирийского полководца Элиодора из Иерусалимского храма» и «Мессу в Больсене» и сейчас работали над «Освобождением Рима от нашествия Атиллы и гуннов через заступничество апостолов Петра и Павла», в котором намеревались увековечить образ самого Льва X. Войдя в залу, Рафаэль сразу отметил, что подмостки и занавеси, закрывавшие незаконченную часть настенной росписи, намеренно убраны.
– Ваше Святейшество, умоляю простить мне сегодняшнее опоздание. Я наконец-то нашел идеальную натурщицу для образа Мадонны, предназначенного церкви Сан-Систо.
Папа поднял руку в перстнях и неопределенно взмахнул ею в воздухе. Это известие оставило его равнодушным. Мадонна была заказом его предшественника, Юлия II, а у Льва X имелись свои собственные замыслы, которые занимали его куда больше.
Тяжело дыша, понтифик провел рукой по округлому боку под парчой и взглянул на одну из потолочных росписей, изображавшую явление Бога Моисею. Лицо у Льва X было полное, одутловатое, сочные губы напоминали розовый бутон, воткнутый в складки над подбородком. Однако прозрачно-голубые глаза источали доброту, которая быстро возбудила симпатию и преданность в Рафаэле. Спустя минуту Папа снова откинулся на спинку трона, отделанного золотом, драгоценными камнями и алым шелком.
– Скажи-ка мне, Рафаэлло, – Папа погладил подбородок и протянул руку к поблескивающему серебряному подносу рядом с ним, – что ты думаешь о наших весьма непростых отношениях с Францией, особенно осложнившихся теперь, когда молодой и тщеславный Франциск метит в короли? Ты же должен понимать, что уже сейчас, не дожидаясь смерти старого короля, этот юнец пытается заключить союз с Испанией против Генриха Английского. Он наверняка предложит нам присоединиться к этому альянсу.
Рафаэль был удивлен и сбит с толку. Судя по всему, именно этого понтифик и добивался. Политика, озадачился мастер. Какое я-то имею к ней отношение?
– Я не посмею высказывать свое мнение по столь важному делу, – осторожно ответил он.
– Чепуха! – отмахнулся понтифик. – Здесь ты среди своих. – Он кивнул, так что явственно обозначился второй подбородок. – Время от времени я обращаюсь с вопросами к людям из близкого окружения, чтобы глубже вникнуть в суть материй, которыми мне приходится заниматься.
– Ваше Святейшество знает, что я всего лишь смиренный художник, слишком несведущий, чтобы высказывать свое мнение перед людьми вашей учености, особенно в делах государственных.
– Сынок, твое искусство выдает тебя, – терпеливо улыбнулся Папа. – Твоя кисть всегда обнаруживала благородство и величие ума, что особенно хорошо видно в самом выборе сцен из истории Церкви, которыми ты украсил нашу обитель. – Папа окинул взглядом залу, как бы подкрепляя свою мысль. – Да и я спрашиваю не столько совета, сколько взвешенного мнения.
Рафаэль, как и все приближенные Папы, прекрасно знал, что Лев не принимал ничьей стороны в противостоянии между молодым наследником французского престола, императором Священной Римской империи Максимилианом I и Генрихом VIII Английским. Не дожидаясь коронации, Франциск уже пытался заключить договор с Испанией, с тем чтобы через брачный союз завладеть Миланом и Генуей. Рафаэлю было ведомо, что понтифик тревожится, не зная, как поступить в таких обстоятельствах. Мирный человек, папа Лев больше всего пекся о независимости Ватикана и свободе Италии.
Памятуя это, Рафаэль осторожно произнес:
– Тогда, если Вашему Святейшеству угодно испытать меня таким образом, то я отвечу, что мудрый моряк берет в море два компаса. Разумный диалог со всеми сторонами, пока возможны переговоры, представляется мне самым разумным курсом в любом затруднительном положении, когда желанная цель – это мир.
– Прекрасно сказано, сын мой. – Розовые губы понтифика сложились в почти довольную улыбку. – Дело в том, – продолжил он мгновение спустя, – что это маленькое испытание ты прошел не по моей прихоти, а по просьбе Биббиены.
Эта фраза удивила Рафаэля. Бернардо Довицио да Биббиена был его первым союзником в Ватикане еще до того, как на престол взошел Лев, и до обручения Рафаэля с племянницей кардинала. Более того, роспись лоджии Биббиены натолкнула Папу на мысль об украшении ватиканских лоджий по образцу подземных помещений некогда разрушенного дворца императора Нерона, его Домус Ауреа – Золотого Дома.
– Его высокопреосвященство пребывает в недоумении. Он предположил, что ты после стольких лет обручения все еще не женился на Марии, потому что не настолько мудр, как мы считали в самом начале. Если это так, то ты недостоин женитьбы на его племяннице и все милости, дарованные тебе, были ошибкой.
Я все еще не женат на Марии потому, что не люблю ее и не смогу полюбить никогда. Если же я пойду на заключение брака, осознавая это, то причиню ей только вред, а она заслуживает лучшей доли. Во всяком случае, не мужа, который не пропускает ни одной юбки…
– Мне грустно слышать, что после стольких месяцев, проведенных у вас на глазах, вы по моим поступкам не можете судить о том, что я за человек. – Рафаэль не стал озвучивать мысль, которая пришла ему в голову. Перед его мысленным взором снова явилась худощавая, бледная и болезненная племянница кардинала, скупая на улыбки и разговоры.
– Ты знаешь, что стал мне почти сыном, Рафаэлло, и ты дорог мне. Но Бернардо мне тоже дорог, и мне не хочется думать, что он может оказаться прав и что Мария, может быть… в общем, слишком хороша для тебя.
Выходит, неожиданное обращение к делам текущей политики было всего лишь обходным маневром, с помощью которого понтифик подобрался к вопросу, который занимал его на самом деле. Он намеревался добиться послушания, надавив и внушив страх. Не было простым совпадением и то, что Папа назначил встречу в той самой зале, которую Рафаэль расписывал собственной рукой и которая по его милости оставалась незавершенной вот уже целый год. Как и то, что главный его соперник удостоился аудиенции раньше него самого.
Значит, вот в чем дело! Ему не только вынесли порицание – его поставили на место, явив зримое предупреждение о том, кто быстро заменит его в работе над станцами, если он не опомнится.
Каждая из сторон в споре была по-своему права, и Рафаэлю хватило решимости заявить об этом вслух:
– Я пришел к выводу, что заключение брака с синьориной Марией станет смертельной ошибкой для нас обоих.
Папа оставался невозмутим.
– Разве ты не сам давал слово этой молодой особе из почтенной семьи, породниться с которой предложил тебе его высокопреосвященство?
Так и есть, но когда это было? И теперь он совсем иной человек…
– За эти годы мы с синьориной Биббиеной лишь отдалились друг от друга.
– Мы говорим о браке, Рафаэль, а не о легкомысленных влечениях сердца! Мы, люди мудрые, должны относиться к нему со всей серьезностью, не так ли? Биббиена, который свел нас двоих, был добр к тебе, ты многое приобрел от знакомства с ним, его племянницей, не говоря уже о дружбе с самим понтификом. – И он вперил в Рафаэля тяжелый взгляд своих светло-голубых глаз. – Ни один художник мира даже не мечтал о такой удачной партии!
– Скажите, Ваше Святейшество, обязан ли я отдать кардиналу собственную душу в уплату за его неисчерпаемые милости?
Полные губы понтифика раздвинула широкая улыбка, что изрядно удивило Рафаэля.
– Нет, мой мальчик. Всего лишь свою свободу.
– Этого я отдать ему не могу!
– Святая Матерь! Чего же ты тогда хочешь?
– Освободиться от обета взять в жены Марию.
– А это, Рафаэлло мио, не в моей власти. Но даже будь по-иному, я не стал бы освобождать тебя от обета, ради Биббиены. – Чуть погодя, когда эхо его слов замерло в наступившем гулком молчании, понтифик неожиданно произнес: – От нас только что вышел Микеланджело Буонарроти.
– Мы обменялись приветствиями на пороге этой комнаты.
Взгляд Папы снова вернулся к Рафаэлю. Полное лицо Льва X, блестевшее от пота, приняло обычное выражение, но все же в глубине голубых глаз навыкате, за мягкой улыбкой таилось что-то неуловимое. В этом последнем его замечании, переводящем разговор на главного соперника Рафаэля, был скрыт намек.
– Ты спрашивал у Микеланджело, зачем он приехал в Рим? Уж не собирается ли он перехватить твои заказы?
Рафаэль приподнял бровь и почувствовал, как непроизвольно сжимаются челюсти. Он подождал очередного удара сердца, потом второго и, аккуратно подбирая слова, ответил. Обычная легкость их бесед внезапно сменилась странной натянутостью.
– А он приехал в Рим за этим, Ваше Святейшество?
– Если он сам тебе об этом не сказал, то, наверное, в твоих же интересах хорошенько над этим подумать. И еще тебе будет полезно вновь обратить пристальное внимание на работу и ее источник.
Рафаэль отпрянул назад, отступив на полшага. Его изумила откровенность понтифика, который раньше всегда был приветлив и доброжелателен с ним.
– Я разочаровал Ваше Святейшество своей работой?
– Только невеликим усердием в ней, мой дорогой. Мне грустно видеть, что из всех важных заказов, что были тебе доверены, к завершению близятся лишь рисунки и росписи для Биббиены. Надеюсь, ты простишь мое нетерпение и досаду от того, что ты намерен начать новую Мадонну, как бы хороша ни была натурщица, которую ты для нее нашел. Согласись, что Папа, ожидающий окончания своего портрета, может испытывать по этому поводу некоторое раздражение.
– Следуя вашему совету, я все эти месяцы разыскивал натурщицу, чтобы завершить выполнение заказа. Я также работал над часовней Киджи, а теперь синьор Киджи остался так доволен моей работой, что увеличил свой заказ. Теперь он включил в него мозаичный потолок для семейной часовни. И простите меня за напоминание, но все эти работы также очень срочные.
– Однако большая часть этих работ, во всяком случае на начальных стадиях, выполняется твоими помощниками, разве не так?
– Да, выполняется, но идея и композиция принадлежат только мне.
– Может, тебе пригодится свежий взгляд… может, тебе нужна помощь другого художника с молодым задором?
Рафаэль быстро понял, куда клонит понтифик.
– Ваше Святейшество уже выбрали подходящего человека?
Понтифик потрогал лоснящийся подбородок, и драгоценные камни в оправах его перстней блеснули в лучах солнца.
– Микеланджело рассказывал мне о своем молодом друге, Себастьяно Лучиани, который изъявил желание помочь тебе с этой залой.
Щедрый и терпимый по натуре, Папа был одним из Медичи, не склонных открыто изъявлять приверженность кому-либо. Рафаэль неожиданно почувствовал себя загнанным в угол этим обыкновением понтифика, и собственными тщетными упованиями, и еще чем-то необъяснимым, что увлекало его прочь от течения предстоявших ему трудов. Он подался вперед, сцепив руки.
– Прежде чем я займусь чем-либо другим, эта комната будет закончена, чтобы вы могли провести в ней парадный прием после воскресной мессы. Пусть даже для этого мне придется лишить себя сна. Мне будет довольно тех помощников, что уже есть. И еще, – он пылко простер вперед руку, – в знак признания моего неискупимого долга перед вами за вашу благосклонность и милостивейшее терпение и всепрощение через две недели я представлю Вашему Святейшеству первые наброски самой прекрасной, самой необыкновенной Мадонны, которую вы можете себе представить. Она станет моим личным даром Вашему Святейшеству.
– Так эта комната будет закончена? – Папа тяжело ронял слова, дыша с надсадой. – Полностью? К воскресенью?
– Да, к воскресенью.
Понтифик, казалось, был исключительно доволен обещаниями Рафаэля и его покладистостью. Пухлые губы Папы изогнула спокойная улыбка, которая наконец разрушила напряжение, внезапно возникшее между ними.
– Ну что ж, я буду ждать этого с величайшим нетерпением.
Он по-отечески положил Рафаэлю руку на плечо. Квадратный изумруд на мизинце сверкнул в лучах солнца, проникавших в залу сквозь длинный ряд высоких застекленных окон со свинцовыми переплетами.
– А что насчет женщин, Рафаэлло мио? Я могу рассчитывать на то, что ты прекратишь отвлекаться на них, хотя бы до тех пор, пока не закончишь часть своих важных дел?
Резко очерченные ноздри Медичи затрепетали едва заметно, но Рафаэль понял предостережение, заключенное в этом вопросе. Кто знает, может, Микеланджело действительно вернулся в Рим только для того, чтобы ходатайствовать о завершении надгробия для Юлия? Или для того, чтобы оказать покровительство Себастьяно. Как бы то ни было, Рафаэль не мог позволить себе ошибок: от него зависели жизнь и благосостояние не одной дюжины помощников и учеников. От него и от расположения к ним понтифика.
– Даю вам слово, – заверил Рафаэль. И это обещание далось ему на удивление легко, потому что теперь его занимали не женщины вообще, а лишь одна из них, та таинственная девушка с холма Джаниколо. Узнал ли уже Джулио, кто она такая и где живет?
Как только Рафаэль ушел, от группы кардиналов, расположившихся возле Папы, отделился высокий представительный мужчина с густой черной бородой в тунике оранжевого шелка, облегающих штанах и отороченной мехом зеленой бархатной накидке. С его шеи свисал тяжелый бронзовый медальон. По обе стороны от понтифика воздвиглись два кардинала в алых мантиях. Ни дать ни взять подставки для пухлой церковной книги, подумал Агостино Киджи. С Джованни деи Медичи они дружили еще до того, как тот принял сан Папы Римского и имя Льва X, и Киджи понимал, что эта дружба была козырной картой в его колоде. Он никогда не забывал, по чьей милости обрел место за пышным обеденным столом в Ватикане, был зван на празднества с музыкой или охотничьи выезды – туда, где вершилась политика. Киджи сам заработал свое состояние. Лев же дал ему возможность этим состоянием воспользоваться.
«А я говорю: давайте радоваться папству, раз уж Господь даровал нам такую возможность», – частенько повторял Лев X. Его возвели на Священный Престол меньше восьми месяцев назад, а он уже придумал, как использовать богатые возможности, которые преподнесла ему жизнь. Он получал от нее удовольствие, вкушая изысканные яства, слушая хорошую музыку, окружая себя прекраснейшими произведениями искусства. Он стал кардиналом в тринадцать лет благодаря могуществу его знаменитого семейства и пережил первые выборы Папы, получив только один голос. Однако его сторонники не теряли времени даром и многому его научили. Вопреки опасениям, что молодость и неискушенность помешают ему справиться с обязанностями понтифика, Медичи в возрасте тридцати восьми лет стал Львом X.
Киджи, крупный, ширококостный, с копной темных вьющихся волос, почтительно поклонился и поцеловал перстень на пухлом пальце понтифика, как того требовали традиции. Рука понтифика благоухала, но не пирожными, которыми тот обильно угощался, отметил Киджи, а куриным жиром после предыдущей трапезы. Джованни деи Медичи все делал с размахом: вволю ел, вволю пил и вовсю наслаждался жизнью, не смущаясь того, что долг призывает его к размышлениям и молитве.
– Я думаю, ты все слышал?
– Да уж явно больше, чем рассчитывал, Ваше Святейшество, – ответил Киджи хорошо поставленным голосом, источая искренность, словно медвяное вино. – Я и не знал, что наш дражайший Рафаэль опаздывает с исполнением всех остальных заказов.
Папа встал, оперся на руку Киджи и спустился с возвышения. Они медленно вышли из богато украшенной залы в коридор. Агостино подлаживался под медлительную шаркающую поступь Папы.
– Так и будет, если не отвлечь его от бесконечных Мадонн. Я думал, он закончит с фресками для моей семейной часовни хотя бы ко Дню всех святых, раз уж не успел сделать это летом. И Ваше Святейшество ожидает завершения росписей залы для аудиенций, что требует самого пристального внимания и усердия, – почтительно склонил голову Киджи, – не говоря уже о вашем парадном портрете, который он еще и не начинал.
Один из секретарей понтифика, лысеющий, чуть сутуловатый человек по имени Бембо, промокнул блестящий лоб Его Святейшества белым шелковым платком, отделанным венецианским кружевом, не останавливая их движения.
– Он тебе доверяет?
– Думаю, да, Ваше Святейшество, потому что в Рим он попал только благодаря моей протекции.
Папа задумчиво потер подбородок толстыми пальцами.
– Прекрасно. В таком случае мы заставим его выполнить в первую очередь твои заказы.
– Ни в коем случае! Интересы Вашего Святейшества превыше всего!
Папа пресек возражения Киджи твердым взмахом руки.
– Терпение, дорогой Агостино! Терпение – самая ценная из добродетелей. Привязав к себе Рафаэля, ты умножишь свою власть над ним. И помни: близкие друзья – это те, кто свободно объясняются меж собой. Мне нужен воистину близкий ему друг. Такой, что будет хорошо осведомлен о его желаниях, о его женщинах и о том, кто мешает ему работать. Мы должны точно знать, чем занято его сердце, потому что иначе никогда не получим от него желаемого.
– Так мы будем тайно управлять им, как мартышкой на поводке? Да, Ваше Святейшество?
– Именно, – подтвердил Папа.
3
– Ну что? Ты ее нашел?
Позже в этот же день Рафаэль встретил Джулио у входа в свою шумную мастерскую, огромное помещение, которое арендовал на Пьяцца Сант-Аполлония. Он придерживал крепкую дверь, окованную медью, а его глаза блестели от предвкушения, как будто он снова стал мальчишкой из Урбино.
Джулио снял плащ и подошел вместе с учителем к забрызганному красками рабочему столу, где Рафаэль покрывал лаком на основе канифоли новый портрет. По столу были разбросаны наброски карандашом, со следами акварели и угля. Попадались работы, выполненные в другой технике: черным мелком и серебряным карандашом по серой прокрашенной бумаге. Перья, обломки синего, черного и красного мелков, кисти, ручки которых были испачканы красками всех цветов радуги, дополняли натюрморт.
– Нашел.
– Она согласилась прийти? Она станет позировать для Мадонны?
– Боюсь, она вообще отказалась со мной разговаривать.
– Да что же это такое?
– Она передала через отца, что ей не интересны подобного рода предложения.
Рафаэль швырнул на стол мокрую кисть, и поблескивающие на свету брызги усеяли стол и его туфли.
– Предложения? Она разговаривает как уличная девка с Кампо деи Фиори! Я ничего такого не подразумевал! – Он раздраженно смахнул волосы со лба, чувствуя странное беспокойство. – Ты объяснил ей, кто я такой? Сказал, чего именно я от нее хочу?
– Простите, учитель, она была настроена категорически против всяких разговоров. Правда, я понял, что вы меня хорошо обучили, мастер. Я видел, как она выглядывала из-за занавески, пока мы разговаривали с ее отцом, и теперь понимаю, что вы в ней нашли. – И он положил руку на плечо Рафаэлю в знак утешения. Следующие слова Джулио произнес уже с мальчишеской улыбкой: – Это ее лицо, особенно глаза, что-то невероятное! И если вы простите мне слова не художника, но мужчины, тело ее тоже заслуживает внимания! – Замечание прозвучало непривычно грубо и совершенно не вязалось с характером юноши.
Рафаэль прикрыл глаза. Джулио еще так молод и неопытен. Для того чтобы работать здесь, среди этих людей, ему придется во многом измениться. Молодость видит мир вокруг себя в иной перспективе.
Как бы ни была красива девушка, он не собирается укладывать ее в постель. Для него, Рафаэля, она воплощение Мадонны, матери Христа. Зачем переступать через моральные принципы? Это осквернит образ, который он так долго искал, и исковеркает всю работу. К тому же она не из тех женщин, которые притягивают и соблазняют его. Но не объяснять же все это юному и неопытному ученику, который изо всех сил старается прижиться в мире острых на язык и вспыльчивых художников, гораздо старше и мудрее его самого. Особенно учитывая недавний отказ молодой женщины. И потом, Рафаэль не желал принимать, да и не мог себе позволить этого странного, горячего чувства, которое его внезапно охватило. В конце концов, он – Рафаэль, художник королей и Пап! Он не позволит какой-то женщине завладеть им! Рафаэль сделал глубокий вдох и почувствовал, как у него закружилась голова. Усилием воли он отогнал это ощущение.
– Тогда мне остается пойти к ней самолично и растолковать что к чему, – осторожно произнес он. – Где она живет?
– Двадцать первый дом по Виа Санта-Доротеа. Тут недалеко, сразу за мостом Систо.
– А ее муж? Он тоже был настроен враждебно?
– Я видел только ее отца, который, кстати, изъявлял желание уговорить ее передумать.
– Тогда я должен просить о помощи отца. – Потом, с некоторым запозданием, он спросил: – Ты узнал, как ее зовут?
– Ее имя Маргарита, учитель.
Рафаэль почувствовал, как губы сами складываются в улыбку. Имя очень шло этой девушке.
– Жемчужина… Да, она действительно жемчужина, сияющая и редкая. А как их фамилия?
– Луги. Ее полное имя Маргарита Луги.
– Мне оно незнакомо. Ну что ж, это уже не важно. Она по-прежнему остается моей новой Мадонной, и я сделаю все, что потребуется, дабы убедить ее позировать. – Она вообще должна считать такое предложение за великую честь, подумал он. Его работы украшали церкви и богатые особняки в Риме, Флоренции и многих других городах. Он был вхож во дворцы герцогов, принцев и самого Папы Римского! Неужели она отвергнет возможность соприкоснуться с миром великих? Завтра утром он предстанет перед ней во всем великолепии, как она хотела, и тогда точно ее убедит. Дело будет сделано.
На следующее утро Рафаэль рано вышел из дома. Он нарядился в желтый камзол с разрезными рукавами, красные облегающие штаны, красную бархатную шапочку и, зажав под мышкой папку с рисунками, в одиночестве отправился вдоль широкой Виа деи Коронари. Ежась под жидкими бледно-розовыми лучами рассветного солнца, он набросил на плечи накидку, чтобы укрыться от холода. Ночью выпала обильная роса, влажные улицы и узкие проулки проплывали мимо него в переливчатой дымке. Было еще слишком рано, и не спалось только честолюбивому художнику, у которого работы больше, чем времени на ее выполнение. Не наступил еще тот миг, когда распахнутся ставни и слуги, приступая к обычным заботам, выплеснут из окон на мостовую содержимое помойных ведер и ночных горшков.
Рафаэль поначалу думал отправиться к девушке без провожатых, однако та явно ожидала, что он нагрянет в сопровождении свиты, как подобает благородному синьору. Получается, для того чтобы добиться желаемого, он вынужден дать ей то, чего хочет она. Он никак не мог забыть глубокие, выразительные глаза молодой женщины, о которой знал лишь одно: он должен ее написать. Значит, необходимо убедить ее мужа, что неудобства, связанные с позированием, будут достойно вознаграждены.
Целеустремленной, решительной походкой Рафаэль прошел мимо древней каменной стены, в которую были вделаны медные кольца коновязи. Дальше была лавка мясника, все еще закрытая. Светало, быстро занимался день. Рафаэль вышел на площадь. Там его ждали разряженные под стать учителю Джулио Романо, Джованни да Удине, который был старше и значительно сдержаннее, и пухлый, розовощекий и златокудрый Джанфранческо Пенни. Четверка нарядных и представительных мужчин отправилась на соседнюю улицу. Туман медленно обвивался вокруг них длинными лентами. Неожиданно Рафаэль остановился.
Дом номер двадцать один по Виа Санта-Доротеа оказался небольшим, с наклонной крышей и фасадом розовато-оранжевого цвета. Над небольшой терракотовой дверью на двух медных крюках покачивалась вывеска: «Пекарня». Джулио ни слова не сказал о том, что их новая Мадонна – дочь пекаря. Она была слишком хрупкой и утонченной для такой вопиющей связи с повседневностью. Рафаэль потянул дверь и ступил за порог на выщербленный каменный пол. Он оказался в окружении ранних покупателей и корзин со свежим ароматным хлебом.
– Вы пришли за фруктовыми хлебцами? – спросил низенький коренастый мужчина с зелеными, широко расставленными глазами. Он выглядывал из-за занавески, поддерживая ее плотной рукой. За его спиной виднелись мешки с мукой, составленные вдоль стены. Рафаэль даже почувствовал густой сладковатый запах подходящего теста. – Если вы за хлебцами, то я уже всем сказал, что они не будут готовы до…
Лоб мужчины блестел от пота, а сам он весь был припорошен мукой. Не договорив фразы, он замолчал. Рафаэль заметил, как чуть приоткрылся рот на круглом мясистом лице пекаря, пока тот внимательно разглядывал богато одетых посетителей, слишком представительных для его пекарни. Тем не менее Рафаэль склонился в изящном поклоне, приподняв красную шапочку, и, выпрямившись, сделал шаг вперед. Все набившиеся в маленькую комнатку обернулись, болтовня смолкла.
За прокопченными окнами пекарни начала собираться толпа.
– Я – Рафаэль Санти. Я хотел бы поговорить с мужем женщины по имени Маргарита.
– К моему великому сожалению, сударь, Маргарита еще не замужем. Но я ее отец, Франческо Луга, – объявил пекарь, слегка выпятив грудь от гордости и вытирая руки о фартук. – Как я понял, вы хотите, чтобы моя дочь позировала вам?
– Да, я очень этого желаю.
– Прошу, – взмахом руки Франческо пригласил его в маленькую заднюю комнату. – Давайте войдем, синьор Санти. Там нам будет удобнее разговаривать.
Рафаэль последовал за отцом Маргариты на тесную, заставленную кухню. Почти все скромное пространство под тяжелыми дубовыми потолочными балками занимали две раскаленные печи и дубовый стол с поцарапанной и присыпанной мукой столешницей. Франческо Лути выдвинул стул и предложил его знаменитому на весь Рим гостю.
Было что-то такое в этом месте, что поразило Рафаэля неожиданным ощущением. Может, эхо забытого детства? Наверное, во всем был виноват густой аромат пекущегося хлеба. Да, его отец был художником при герцогском дворе, и все же семья вела очень скромную жизнь. Когда наступало время обеда и герцог удалялся к своему роскошному столу, маленький Рафаэль вместе с отцом шел к мяснику, виноторговцу и пекарю. Мастер неожиданно понял, что даже роскошный наряд не мешает ему окунуться в воспоминания детства. Оказывается, все это время они были совсем близко.
– Вот как, значит, она не замужем, – повторил он, вспомнив о том, кем стал.
– Точно.
– Но я, глядя на малыша, которого она несла на руках, подумал…
– Это был младший сын ее сестры, синьор Санти.
Рафаэль заметил, как заблестели глаза Луги, будто ум почтенного пекаря, лихорадочно производивший денежные расчеты, опережал его красноречие.
– Моя старшая дочь Легация благословлена четырьмя крепкими сыновьями. Конечно, я бы того же самого желал и Маргарите, но иногда душа отвергает доводы разума…
– Папа, дорогой, не стоит ли тебе попридержать язык? – раздался тихий, чуть хрипловатый голос. – Уверена, что синьора Рафаэля не занимают наши семейные дела.
Увидев Маргариту в дверном проеме, на последней ступеньке узенькой лестницы, Рафаэль встал и обеими руками, словно робкий юноша, одернул свой роскошный камзол. Как и в прошлый раз, он какое-то время не мог придумать остроумного ответа или шутки, которой она от него, скоре всего, ожидала. Да что же это такое? Почему он так теряется в ее присутствии? Подобным образом на него еще не действовала ни одна женщина, даже из тех, что приступом брали его сердце.
Маргарита оставалась на своем месте и с недоверием смотрела на Рафаэля. Темные, цвета собольего меха волосы, которые разделял прямой пробор, обрамляли лицо блестящим, изменчивым ореолом. Оттенки цвета на них переливались так ярко, что Рафаэль не мог припомнить, видел ли такое раньше. Он только успел подумать, что не один день придется потратить, чтобы передать это сияние, подобрать нужные краски. У нее была грациозная нежно-оливковая шея. Прошлый раз шея эта была прикрыта накидкой, и он не заметил неописуемо изящного поворота и посадки головы. Маргарита оказалась намного красивее и сложнее, чем та молодая женщина, которая ему запомнилась со вчерашнего дня. Но больше всего его притягивали живые, умные глаза.
– Напротив, – нашелся наконец Рафаэль. – Ваш отец рассказывает удивительно интересные вещи.
Она сделала шаг вперед.
– И чем же они вам интересны, позвольте спросить?
– Кажется, они объясняют причину вашего вчерашнего отказа моему помощнику.
– Как и причину сегодняшнего отказа вам. Я приличная девушка, синьор Санти, и знаю свое место в этой жизни. И прожить эту жизнь я собираюсь честно и достойно.
Он с трудом подавил улыбку, пытаясь скрыть потрясение, и оглянулся на своих помощников, которые тоже улыбались, глядя на него.
– И как позирование может вам в этом помешать?
– Да разве это пристойно и целомудренно – выставлять женское тело на обозрение незнакомцу, который намеревается изучать его тщательнейшим образом? – И она метнула сердитый взгляд в отца, который разинул рот, изумляясь дерзости собственной дочери.
– Маргарита! – голос Франческо дрожал от гнева, он торопливо отвесил очередной почтительный поклон важным гостям.
– А вы не хотите задать этот вопрос, скажем, Изабелле Арагонской? Или, может, Его Святейшеству? Оба они не так давно с радостью мне позировали. – Он посмотрел прямо на нее. – Не путайте позирование обнаженной с портретной живописью.
– Прошу вас! Синьор Санти, умоляю простить мою дочь!
– Простить меня? – изумилась Маргарита.
– Боюсь, она унаследовала строптивый нрав своей матери! Поверьте, я радовался этой черте в ней в память о моей дорогой супруге, но сейчас я об этом жалею!
– Скажите, синьор Санти, – проговорила Маргарита, сделав еще один шаг вперед, ее руки были сжаты за спиной, подбородок высоко поднят, выражая не дерзость, но неожиданную уверенность, – неужели вы думали, что, придя сюда разодетым в бархат и серебро, в окружении таких же нарядных господ, легко сможете меня переубедить?
После этих слов собственные поступки и побуждения показались ему очевидными и безвкусными.
– Я бы никогда не подумал, что простая девушка… – и он замолчал, заставив себя остановиться на полуслове. Так от нее ничего не добьешься. Однако было уже поздно.
– Что такое? Вы бы не подумали, что простая девушка из Трастевере сможет возомнить себя ровней такой известной персоне?
Он уже хотел возразить, но не смог, потому что так все и было. Женщины никогда не имели для него особого значения, ему не приходилось за них бороться или прилагать усилия, чтобы добиться своего. Но сейчас он неожиданно для себя оказался в совсем иных обстоятельствах. Он практически не знал Маргариту, а она уже сумела разозлить, запутать и очаровать его в одно и то же время.
Когда он не нашелся с ответом на ее вопрос, она продолжила:
– Вы ошиблись, синьор. Если я и предположила, что великий художник должен иметь при себе свиту, это вовсе не означает, что я лишусь разума при ее появлении перед дверями моего дома.
Джованни да Удине, облаченный в бархат винного цвета, высокий, широкоплечий, видный, с прядью седых волос, придававшей ему особую изысканность, хохотнул, прикрыв рот рукой в перстнях. Рафаэль услышал смешок и немедленно обернулся, наградив помощника выразительным взглядом. У него на языке крутились десятки колкостей, но неожиданно он осознал в неловком молчании, что она не заслужила ни одной шпильки.
Время шло, а Рафаэль должен был еще пройтись белым мелком по карандашному наброску аллегорического Марса для семейной часовни Киджи и завершить несколько других эскизов, чтобы его ученики знали, что должны писать. А еще ему надлежало присутствовать при нанесении завершающих штрихов на фреску в Ватикане. Не говоря уже о том, что выражение лица Папы, восседающего на коне в «Освобождении Рима от нашествия Атиллы», категорически требовало личного вмешательства мастера, причем еще до наступления полудня.
Синьорина Луги была ему по-прежнему необходима, но сейчас он еще не мог ее рисовать, потому что не успел уловить в ней того, что делало ее воплощением Мадонны. К сожалению, он никак не мог изменить того, что позирование ей претит. Рафаэль опустил руку в карман, вытащил кошель с золотыми флоринами и аккуратно положил его на стол между ними. Послышался приглушенный тканью звон монет.
– Нам пора идти, а пока я оставляю вам задаток – часть той суммы, которую готов заплатить, если вы позволите сделать с вас набросок карандашом для картины, изображения Мадонны. Она предназначалась для папы Юлия II, а сейчас я собираюсь повесить ее в церкви Сан-Систо.
Франческо издал звук, напоминавший стон и всхлип одновременно, затем перекрестился.
– Пресвятая Богородица!
– Молитесь, сколько вам будет угодно, синьор Луги, но, ожидая помощи святых в том, чтобы вразумить вашу дочь, не перекладывайте свой долг на них полностью. Поговорите с ней сами. Мы платим хорошо, и я не могу ждать ее ответа вечно. – Рафаэль вежливо поклонился. – Всего доброго всем вам!
– Мастер Санти, еще один вопрос, – раздалось грудное контральто Маргариты.
Рафаэль обернулся.
В переливчатом розоватом свете римского утра ее лицо светилось, и он сразу понял, что напрасно пытался себя обмануть. Эта девушка была удивительно чувственна и… да-да, притягивала его как магнит. Она разбудила в нем все чувства, а не только вдохновение.
– Могу я узнать, почему вы выбрали именно меня?
– А почему люди вообще выбирают? – легко ответил он. Ему хотелось говорить дерзости, потому что это было привычно, и защищаться. – Они ведомы чутьем и иногда самой судьбой. В живописи эти две вещи настолько тесно связаны, что я научился просто ценить их, не задавая лишних вопросов. Итак, еще раз, всего доброго! – И он снова поклонился.
– Я тебя не понимаю! – кричал Франческо Луги. Он ударил себя ладонью по лбу и картинно воздел глаза к небу. – Если бы я сам не видел всего этого, то решил бы, что это чья-то злая шутка! Теперь я точно знаю, что ты утратила последние капли разума! Откуда это? Подобное на тебя не похоже! Из-за выдумок твоей матери ты откладывала свадьбу с Антонио в ожидании какого-то чуда. А теперь, когда оно все-таки произошло…
Когда Маргарита была маленькой, ее красивая мечтательная мать рассказывала ей много легенд. Одна из них особенно запомнилась: там говорилось о прославленном – и женатом – императоре Нероне и его любви к Поппее, женщине низкого происхождения. Их связь наделала много шуму в Риме. Когда мать тихим шепотом говорила о том, как Поппея стала самой большой любовью Нерона, а потом его женой, Маргарита угадывала восторг в ее голосе.
«Это может произойти с любой умной и красивой девушкой, – шептала Марина Луги младшей дочери, всегда жадно слушавшей ее истории, укрывала ее и целовала в лоб. – С той, у которой хватит смелости поверить в свои мечты!»
Мать умерла, унеся свои мечты с собой в могилу. Маргарите же приходилось жить в реальном мире.
– Может, ты не так уж хорошо меня знаешь, как тебе кажется, – заявила Маргарита. Она хорошо помнила печальный конец истории о Нероне и Поппее.
Франческо резко отвернулся от дочери.
– Нет! Это невыносимо!
– А как же мы, Маргарита? Ты подумала о своей семье? – встряла Легация, готовясь перейти в наступление. – Разве нам не пригодятся золотые флорины, которые тебе пообещал синьор Санти? Разве они не облегчат жизнь твоему бедному отцу, который мог бы нанять себе помощника и дать роздых своим бедным ногам?
Сестры все время соперничали. Легация первая вышла замуж, но Маргарита была красивее. Легация постоянно подтрунивала над мечтами Маргариты, убеждая сестру поскорее выйти замуж за младшего брата Донато, Антонио, и не стремиться к иной доле. Такое будущее одобрял их отец, и Маргарита уже почти смирилась с ним.
– Не надо говорить так, будто я не хочу ему помочь! – заспорила она.
– А разве не так?
– Она глупа! – рычал Франческо, снова повернувшись к дочерям.
– Может, так оно и есть, папочка Но я не собираюсь позволять кому-либо пользоваться мной!
– Тогда смирись с уделом жены конюха! Лучшей доли Антонио не видать!
– Но ты же сам хотел, чтобы я вышла за него!
– Это было до того, как у тебя появился выбор! Умоляю, посмотри же ты дальше своего носа, Маргарита! Перед тобой целый мир, а никому из нас не удавалось даже одним глазком взглянуть на то, что делается вокруг Виа Санта-Доротеа!
– И что, я должна кидаться на первый же зов великого художника, как гончая на свист хозяина? Я знаю, чего вы с Легацией хотите! Вы никак не можете забыть роскошные одежды и свиту! Но я не готова платить такую высокую цену за твое честолюбие, папочка!
Глаза Франческо сузились, лицо потемнело от гнева.
– У кого это дочь пекаря из Трастевере научилась отворачиваться от кошелька с золотыми флоринами?
– У женщины, которую ты взял себе в жены, папочка!
– Разве она не мечтала о том, чтобы жизнь предоставила тебе такую блестящую возможность?
– Ну уж нет, не с человеком его репутации! Моя мать вышла за тебя замуж, несмотря на то что все советовали ей этого не делать! Она не слушала никого, доверяясь только своему сердцу. Разве не это ты нам всегда говорил? Ей от жизни нужны были не блестящие возможности, а любовь!
Франческо покачал головой и тяжело вздохнул. Его глаза неожиданно наполнились слезами.
– Упокой, Господи, ее душу! Это чистая правда. Ну что ж, помоги нам Бог… ты так на нее похожа.
Около полуночи, когда мастерская опустела и наполнилась прохладой, Рафаэль остановился перед портретом, на котором еще не просохла краска. Рядом на столе, покрытом тканью в цветных брызгах, стояла большая бутыль с вином, деревянный сосуд, в котором мыли кисти, и деревянные стаканы, где их держали. Художник замер, разглядывая портрет, потом взял кисть из жесткой кабаньей щетины, смешал на палитре коричневую и оранжево-розовую краски и стал наносить мазки на холст. Под его уверенной кистью возникала, как живая, плоть руки с просвечивающими сквозь кожу венами.
Огромная комната освещалась двумя большими масляными лампами. Пламя коптило и отбрасывало на стены танцующие тени. Рафаэль был охвачен знакомой дрожью возбуждения. Казалось, через него струилась, пульсируя, какая-то невиданная энергия. Господи, как же хорошо было снова почувствовать дерево под кистью, краски, вдохнуть их резкий запах, увидеть собственными глазами, как появляются из небытия, словно оживают, творения Самого Бога! Я снова стал писать как раньше… а мне казалось, что под тяжестью собственного имени я уже забыл, как это делается, подумал он.
Только так, в тишине и уединении, вооружась верной кистью, Рафаэль мог испить до дна чудесное, пьянящее чувство, знакомое ему с детства. Оно посещало его, когда он смотрел, как отец работает в часовне Урбино, и когда сам впервые стал брать в руки кисть. Долгая дорога отделяла его от того простого, но великого причастия – заказы, борьба за влияние, заботы о наружности, уроки танцев, фехтования и ораторского мастерства, упражнения в искусстве льстить и угождать. Теперь он стал частью этого мира и уже привык находить в нем удовольствие. Так было, пока он не оказывался, как сейчас, наедине с собой в тихие предрассветные часы, окруженный только своими кистями и красками и занятый только ими. В такую пору он вспоминал простого мальчика из небольшой деревеньки, богатого лишь талантом и мечтами. За мишурой пышных одеяний, под гнетом светской славы он по-прежнему оставался тем самым пареньком, слегка потерянным и благоговеющим перед своими успехами и сгибающимся под их тяжестью.
Рафаэль всмотрелся в лицо, которое проступало на портрете: Бальдассар Кастильоне, блестящий вельможа и писатель, с которым он подружился во Флоренции. Ему будет приятно. Портрет удивительно, сверхъестественно похож на оригинал. Это лицо обретет то же бессмертие, что и книга Бальдассара. Он еще сказал Рафаэлю, что собирается назвать ее «О придворном».
Именно этот ученый человек пробудил в Рафаэле жажду знаний. Для начала художник, не получивший систематического образования в детстве, взял почитать «Илиаду» Гомера у престарелого мудреца, который настаивал, чтобы его называли просто Бальдассаром даже неоперившиеся юнцы. За первой книгой последовали комедии Аристофана и поэмы Вергилия. Рафаэль проглотил их одним махом и при каждой встрече задавал вопросы, с интересом выслушивал мудрые и благожелательные разъяснения умудренного опытом государственного мужа касательно прочитанного и того, что еще следовало прочитать: Сократа, «Республики» Платона и сочинений Аристотеля о душе. Рафаэлю хотелось разделять понимание мира, свойственное просвещенным умам эпохи. Он хотел, чтобы это понимание отражалось в его картинах и фресках. Дружба с Кастильоне разбудила в нем тягу к познанию. Свидетельством тому была быстро растущая личная библиотека молодого живописца на Виа деи Коронари. Как и мастерская в ночные часы, это вместилище томов в кожаных переплетах стало святым местом, где Рафаэль мог размышлять о чем-то несравнимо более важном, нежели он сам.
Рафаэль взирал на доброе лицо старца. Темная чалма и плащ оттеняли его глаза, и без того притягивавшие внимание. Художник грустно улыбнулся, подумав, как не хватает ему мудрого совета. Если бы он сейчас оказался рядом, то обязательно сказал бы, что я пожадничал с работой, решил Рафаэль. Он бы обязательно попенял за то, что я слишком увлекаюсь внешним, вместо того чтобы уделить внимание внутреннему. Да, он, в отличие от моего отца, всегда считал второе важнее первого и не преминул бы мне об этом напомнить. И был бы прав.
Огонь в жаровне возле мольберта уже давно потух, оставив после себя только тлеющие угли. Давно уже было пора идти домой, но Рафаэль медлил. Им завладела удивительная, давно забытая энергия. Она захватила его целиком, смыв все чувства, кроме жгучего желания творить.
Всю ночь Рафаэль провел в укромном уголке своей мастерской. Перенеся жаровню поближе к мольберту и заперев дверь, он стоял в полном одиночестве, измазанный краской, испачканный углем и ослепленный желанием не объяснять или учить, а писать самому.
Творческий порыв иссяк ближе к рассвету, когда у него уже не оставалось сил. Оглянувшись, он увидел вокруг себя на полу кипу листов и обрывков бумаги с набросками рук, глаз, пальцев. Только присмотревшись внимательнее, он понял: это все она.
Почему Маргарита Луги так категорически настроена против него? И потом, почему это так задевает его, буквально задыхающегося от работы?
«Ты никогда раньше так не стремился заполучить натурщицу», – снова услышал он голос Джованни да Удине. Это был обрывок их разговора, состоявшегося накануне. Джованни был прав. Молодая флорентийка, с которой он писал своих ранних Мадонн, белокурая и безмятежная, позволила ему запечатлеть ее черты, получила плату за беспокойство и навсегда исчезла из его жизни.
Неужели он так расстроился из-за отказа Маргариты? Нет, конечно. Здесь было что-то еще. Рафаэлю пришлось признать, что, несмотря на известную привлекательность, Маргарита не имела ничего общего с распущенными женщинами, которых он соблазнял с завидным постоянством. Почему же тогда ему так важно убедить ее стать частью его мира? Она, определенно, была той самой Мадонной, которую он искал: это лицо, этот точеный овал, сияние ее кожи, удивительные глаза и ни с чем не сравнимое достоинство истинной Богоматери.
И она отказала ему. Причем дважды.
Взбешенный, уставший и растерянный, Рафаэль метнулся вниз и принялся рвать наброски. Первые тусклые лучи восходящего солнца падали на растерзанные в клочья плоды целой ночи упорного, вдохновенного труда.
4
Маргарита сидела на своей дубовой кровати в крохотной, скудно обставленной комнатке над пекарней. Подтянув колени к груди под жестким серым полотняным покрывалом, она смотрела на звездное небо. Даже в эту осеннюю пору в комнате было бы душно, не будь створки окна рядом с постелью приоткрыты, чтобы впустить прохладный ветерок За стеной была спальня Легации и Донато, в которой они ютились вместе с двумя младшими сыновьями. Старшие мальчики спали в комнатке на чердаке. Близкое соседство с супружеской четой многое открыло Маргарите о потаенной стороне брака. Характерные звуки и ритмы заронили в ее душу страх перед собственной свадьбой и совместной жизнью с Антонио, братом Донато.
Она не могла не представлять себя и своего суженого тихо смеющимися, перешептывающимися, дарящими друг другу удовольствие в неспешном уединении, свободном от любых запретов и препятствий. Антонио показал ей кое-что еще, мир таинственных покровов и острых запахов конюшен, куда он дважды увлекал ее, чтобы сорвать с губ поцелуй. Брат Донато поклялся, что женится на ней, когда они были совсем еще детьми. В этом была успокоительная предсказуемость. Предсказуемость и конец всем мечтам.
Так было до сегодняшнего дня.
Выходит, ее семья действительно хочет, чтобы она позировала великому Рафаэлю? Это принесло бы еще много золотых монет. Если бы она согласилась покинуть Трастевере, рискнуть, вступив в неизвестность, и позволить ему себя нарисовать.
Доходы пекаря скудны, а конюха – еще скуднее. Но все же есть что-то непристойное в том, чтобы женщина сама зарабатывала семье на пропитание. Разве местные кумушки откажут себе в удовольствии посплетничать о ней за ее спиной? И разве так уж неправы они будут, рассудив, что семья уронила свое достоинство, позволив молодой женщине ради денег выставлять себя напоказ мужским взглядам? «А что она еще делает для этого художника? – будут шептать они. – Какие вольности он себе позволил?» Когда синьор Рафаэль, разодетый в шелка и бархат, стоял в ее доме, а половина квартала пялилась в окна, она живо представила, как будут дальше развиваться события, и тут же его невзлюбила.
Но к этим мыслям примешивалось воспоминание о его руках. У него были такие изящные кисти, с длинными тонкими пальцами, сквозь которые, мнилось ей, непременно должно струиться волшебство.
Эти руки могли подарить ей бессмертие.
Подумав так, она еще больше смутилась и вконец запуталась.
Сам Рафаэль хочет меня нарисовать! Что же он потребует в обмен на такую великую честь? – ясно услышала она голос собственного разума. Вот что ее действительно смущало. Что на самом деле нужно знаменитому и могущественному Рафаэлю от дочери пекаря из Трастевере? Если верить слухам, он столь же падок на женщин, сколь и талантлив. Он – мастер. Икона. Он может получить все, что пожелает. А она простая девушка с простым будущим. Придет день, когда он закончит писать свою картину и отошлет ее назад, домой, в прежнюю жизнь. Только она уже не сможет вести то же нехитрое существование.
Подобно матери, Маргарита ждала от жизни чуда, но в конце концов смирилась с необходимостью выйти за Антонио, потому что мечты поблекли, как поблек в памяти образ ее матери. Отец всегда одобрительно принимал ухаживания Антонио, не представляя другой судьбы для младшей дочери. Так было все десять лет после смерти Марины Луги, которая разбилась, упав с лошади. Маргарите тогда еще не исполнилось девяти. Антонио уже было одиннадцать, и он знал, что значит потерять близкого, потому что год назад лишился отца. Вместе они спустились к Тибру, туда, где кромка воды граничила с топким берегом. Именно там маленькой потерянной девочке в тесных старых туфлях впервые захотелось опереться на мальчугана, который жил по соседству.
Из глубин сознания неожиданно всплыло воспоминание, которое не посещало ее уже давно. Она снова увидела себя ребенком, притулившимся на краешке этой самой кровати. Рядом сидел Антонио, высокий, не по годам мудрый десятилетний мальчик, и обнимал ее за дрожащие от рыданий плечи.
– Маргарита, ты должна пойти в церковь!
– Она не могла умереть! Она же моя мама! Бог не может быть таким жестоким!
– Она никогда не оставит тебя, – мягко говорил Антонио. – Она будет наблюдать за тобой с небес и, если увидит, как ты плачешь, очень расстроится.
Маргарита подняла к нему залитое слезами лицо и всхлипнула.
– Она была особенная, Антонио! Она верила в меня, заботилась обо мне! Она обещала, что в жизни меня ожидает чудо! А теперь! У меня остался только отец и его пекарня! Да ему будет некогда мной заниматься.
– У меня всегда найдется для тебя время, Маргарита. Я буду о тебе заботиться, – уверенно сказал он и взял ее за руку, помогая подняться.
– Обещаешь?
– Теперь всю жизнь мы будем делиться всем, обещаю… – Когда она попыталась улыбнуться, он добавил: – Ну что, готова идти в церковь? Ты должна проводить маму в последний путь. Все остальные уже там.
Маргарита снова всхлипнула.
– А ты пойдешь со мной?
– Пойду… и сяду рядом с тобой… и однажды я даже женюсь на тебя.
Детские воспоминания исчезли так же неожиданно, как и появились. Ей стало спокойнее. Маргарите казалось, что она принадлежит Антонио, как и вся ее жизнь. Он был для нее чем-то вроде любимой игрушки, уютным образом, дающим покой и уверенность. Теперь известный всему свету художник воплощал собой что-то еще более восхитительное. Что-то роскошное, возбуждающее и неведомое. Если она согласится на его предложение и увидит мир, лежащий за пределами Трастевере, для сердца ее возврата назад, в привычный с детства мир, уже не будет. Это как ящик Пандоры: единожды открыв его, прежнего уже не воротишь. Одна мысль о подобном приводила ее в ужас.
И заставляла снова и снова представлять себе будущее в Трастевере.
Антонио Перацци, непутевый младший брат Донато, был помощником конюха и учился делать стремена и седла, но ему прочили хорошее будущее. В прошлом году парню предложили помогать брату в конюшнях дворца Киджи. Он хвалился, что скоро истинные его дарования будут оценены по достоинству. Тогда он станет конюхом и сможет сопровождать синьора Киджи или одну из его любовниц в поездках между виллой и Ватиканом, где они были частыми гостями.
Услышав легкие шаги по крыше рядом со своим окном, Маргарита выскочила из-под покрывала. Она распахнула пошире оконные ставни и в смятении помогла Антонио забраться в свою комнату. Словно бы внезапно материализовавшись из ее мыслей, он стоял перед ней, уперев руки в боки, в зеленой рубахе с кожаным кантом, темно-желтых шерстяных штанах, кожаных сапогах с разрезом и отворотами и маленькой кожаной шапочке. От его гладкого, безбородого лица и взъерошенной медового цвета копны волос веяло стойким запахом лошадиного пота.
– Ты с ума сошел! Что ты тут делаешь? – спросила она шепотом, все еще не веря своим глазам. – Тебя же увидят!
– Я постарался, чтобы меня никто не заметил. Но я должен узнать! Неужели великий Рафаэль Урбинский не только пожелал с тобой познакомиться, но и хочет, чтобы ты позировала для одной из его картин?
– Тебе Донато рассказал?
– Конечно. Мой брат всегда мне все рассказывает.
– Мы встретились вчера на холме Джаниколо, – с сомнением начала она, будто речь шла о чем-то очень личном. – В общем, сначала я ему не поверила. Но он послал одного из своих помощников за мной, и я увидела, что руки у того испачканы мелками, а штаны все в краске. Антонио замер, его серо-голубые глаза расширились, а потом он неожиданно хлопнул себя ладонью по лбу. Обняв ее за плечи, он выпалил:
– Ты должна это сделать!
– Что сделать?
– Ты должна позировать для Рафаэля! Она отвернулась.
– Ну, не знаю.
– Ты должна думать только о своем будущем, дорогая. Удача улыбается лишь тем, кто смел и может ухватить ее за хвост!
Не обращая внимания на банальность этой фразы и странную тревогу, закравшуюся в душу, Маргарита спросила:
– Разве ты не говорил мне, что встреча с тобой – моя самая большая удача?
Он схватил ее за плечи, на сей раз властно, и притянул себе. Как раньше, он нашел ее губы и поцеловал с такой страстью, что она лишилась всякой возможности спорить.
– Сделай это ради нас, дорогая, – шептал он. – Это поможет нам начать новую жизнь. Пожалуйста! Пообещай, что хотя бы подумаешь над его предложением.
Маргарита ощущала напор сильного тела и желание ему поддаться.
– Хорошо, я подумаю.
– Вот и славно. – Он поцеловал ее в шею и улыбнулся.
Через секунду он уже был по другую сторону окна, но обернулся, будто о чем-то вспомнив. Ветерок взметнул навстречу ему тонкие занавески.
– Кстати, о тех золотых флоринах, которые тебе оставил Рафаэль, – произнес он, озорно поблескивая глазами. – Было бы замечательно, если бы ты дала один из них моей матери. – Голубые глаза сверкнули под лунным светом. – Не могу ничего обещать, но мне думается, что такой поступок окончательно убедит ее в серьезности твоего намерения породниться с ней.
– Я не могу сейчас спуститься. Отец услышит!
– Тогда принеси его завтра на конюшню, когда пойдешь в мастерскую Рафаэля, хорошо? Ты должна снова с ним встретиться. Чтобы извиниться.
– Раз ты меня об этом просишь, я подумаю.
– Подумай. И, кроме этого, не думай ни о чем другом. Этим ты доставишь мне огромное удовольствие.
Все еще находясь под впечатлением страстного поцелуя, окруженная давно забытыми образами из прошлого, Маргарита с трудом различила тихий стук в дверь. Не успела она ответить, как ручка двери повернулась и вошел Донато.
– Не спишь? – спросил он. – Мне показалось, что я слышал тут какие-то голоса.
– Не сплю, – ответила Маргарита.
Донато стал ей братом. Они вместе выросли, вчетвером, их детство прошло в одном и том же месте: на узких улочках и проулках Трастевере, между древними Порта Сеттимиана и роскошным дворцом Киджи.
Донато присел на край кровати. Она снова почувствовала знакомый запах кожи и лошадиного пота и улыбнулась ему. Так они и сидели в кругу неровного света лампы. Донато был высок и худощав, с гладкими темными волосами до плеч, приплюснутым тосканским носом и румяными щеками. Он был таким хорошим, что порой казался Маргарите воплощением доброты. Именно из-за него она так любила Антонио.
– Легация рассказала мне о том, что произошло сегодня, – мягко сказал он. – Как ты?
– Это просто невероятно. – Она бросила осторожный взгляд за окно, где только что стоял Антонио, и ее мысли тут же вернулись к тем временам, о которых лучше было не думать.
– Тем не менее ты сама отказываешься от возможности проверить, правда ли это. А вдруг это правда?
– Что может быть общего у этих людей с такими, как я? – Она наклонилась и снова прижала колени к груди, укрыв их покрывалом.
– Ты красивая девушка, дорогая. Неужели тебе так трудно поверить в то, что великий художник разглядел в тебе эту красоту?
– Он рисует королей и принцев и расписывает стены Ватиканского дворца для самого Папы Римского! А мы печем хлеб. Неужели великий Рафаэль этого не заметил? Даже если и заметил, что будет со мной потом, когда все закончится?
– Тогда перед тобой откроется целый мир. Твоя жизнь станет легендой!
– А как же твой брат? Что будет с ним? Мы же обещаны друг другу!
– С Антонио все будет в порядке, дорогая. Не волнуйся за него. – Прочитав сомнение на ее лице, Донато осторожно взял ее за руку. – Бедная девочка. Жаль, что ты не можешь видеть себя так, как тебя видят другие. И как вижу тебя я. – На его губах играла улыбка. Лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, отражался в темных глазах. Он наклонился к ней и сильнее сжал руку. – Я знаю одну женщину, служанку дамы с виллы Киджи. Нас познакомил мой брат. – Почему-то эта фраза явно далась ему с трудом, но он продолжил: – Я как-то выручил ее в деле, касавшемся Антонио, и с тех пор она считает себя моей должницей. Завтра на рассвете приходи на конюшни. Я попробую сделать кое-что, что поможет тебе принять правильное решение. И сравнить ту роль, которую ты играешь в жизни моего брата, с тем, как способен изменить твою судьбу Рафаэль.
Она тоже улыбнулась, счастливая и умиротворенная в обществе Донато. Для него она могла сделать все, что угодно.
Холодный утренний воздух смешивался с клубами тумана, скрывавшего их щиколотки и края тяжелых накидок. Обгоняя воловью упряжку, груженную тяжелыми корзинами с овощами, Маргарита и Донато вышли из Трастевере. С каждым шагом они все ближе подходили к богатым трехэтажным конюшням виллы Киджи.
Основной фасад конюшен сам по себе был архитектурным шедевром, и синьор Киджи нередко устраивал особые приемы, чтобы похвастаться уникальностью внушительного строения, квадратного в плане и сложенного из песчаника. Здание украшали затейливые карнизы, гладкие пилястры и отделанные камнем арки. На заднем дворе, за резной дверью, не видимый со стороны улицы, бил фонтан, выполненный в виде водопада, водяные струи низвергались к ногам изваянных из мрамора богинь, словно бы вставших в круг.
Маргарита тихонько ждала в тени буйно разросшихся смоковниц и платанов. Яркие изумрудные плети плюща свисали со стены из выщербленного временем камня. Ей никак было не унять колотящееся в груди сердце. Она все не могла поверить, что переступила границу роскошного мира, который волею случая соседствовал со скромной пекарней.
Через двор к ним шла красивая молодая женщина.
– Здравствуй, – прошептала она Донато многозначительным тоном.
Маргарита успела заметить, что незнакомка старше нее и потрясающе красива: огромные зеленые глаза, гладкие длинные волосы цвета меда, струящиеся из-под расшитой серебром мягкой шапочки. На ней было длинное платье из шелка винного цвета, расшитое золотыми и серебряными нитями, с узкими рукавами и тугим корсажем, подчеркивавшим стройность гибкого тела.
Девушка сказала, что в их распоряжении будет только пара минут. Задерживаться дольше они не могут – это слишком опасно. Несмотря на ранний час, их в любой миг может увидеть кто-нибудь из слуг или пажей, и тогда прощай работа в семье Киджи! Девушка тихо провела их в дом. Маргарита шла последней, и ей казалось, что она не идет, а парит. Какая-то неведомая сила влекла ее вперед, мимо кустов можжевельника, изумительных статуй и греческих ваз. Они прошли в маленькую дверь и оказались в самом палаццо. Сердце Маргариты билось так быстро, что она с трудом переводила дыхание. Никогда в жизни дочь пекаря еще не делала ничего более безрассудного и более восхитительного!
Они вступили в зал с низким потолком. Там было темно и очень тихо. Маргарита схватила Донато за руку, чтобы удержать рвущееся наружу восклицание. Обогнув угол, они неожиданно оказались в огромной комнате, украшенной великолепными фресками. Ее окна выходили на большой парадный сад и набережную Тибра. Маргарита сделала шаг назад, прижав руку ко рту. Она не могла оторвать глаз от изумительного изображения на стенах. Одно из них особенно привлекло ее внимание. Женщина с развевающимися волосами восседала на колеснице, запряженной двумя дельфинами. Вокруг нее парили купидоны с луками, целя прямо в сердце прекрасной нимфы. Фреска пробудила в Маргарите самые сокровенные чувства. Она никогда не видела такой величавой, всевластной красоты! То была легендарная Галатея, но мягкие нежные тона, которые использовал художник, распущенные, взлетающие на ветру волосы уподобляли ее обычной, смертной женщине. Рафаэль сумел передать не только величие, но и человечность. Маргариту охватил восторг. Ей и в голову не приходило, что Рафаэль настолько талантлив и чуток.
– Говорят, он писал ее с одной из любовниц синьора Киджи, Империи, – тихонько прошептала их провожатая. – Я могу подтвердить, что она тут как живая. В точности такая же, какой я видела ее вчера. Правда, теперь, когда у синьора родился еще один ребенок от другой любовницы, Франчески, она уже в меньшем фаворе. – Девушка оглянулась. – Все, больше нам нельзя здесь находиться. Скажи, теперь мой долг уплачен?
– Полностью, – быстро ответил Донато.
Она молча кивнула и повела их прочь из прекрасной комнаты, шурша подолом платья по мраморному полу. Маргарите казалось, что перед ней плывет легкое цветное облако.
– Не верится, что ты видел такую красоту и ни словом не обмолвился никому из нас, – прошептала Маргарита по пути на конюшню.
– А я ничего не видел.
– Откуда же ты знал об этих фресках?
– Мне о них рассказали.
– Но кто мог рассказать конюху об этой комнате? Таких, как мы, туда мог пригласить только такой же слуга…
Она умолкла на полуслове, потому что ответ открылся ей во всей очевидности. Она поняла, кто заслужил благосклонность красавицы служанки и кому довелось увидеть эту залу до нее. Презренный малый из Трастевере, предавший подругу, которую во всеуслышание называл любовью всей своей жизни. Маргарита почувствовала, как холодеет кровь в жилах. Она представила Антонио в объятиях той девушки, и земля ушла у нее из-под ног. Для нее не составляло тайны, что Антонио бывает с другими женщинами, но теперь она узрела одну из соперниц своими глазами, и та оказалась настоящей красавицей… Сердце сжалось от боли, наполнилось горечью. Не в силах сдержать слезы, она попыталась вытереть их тыльной стороной руки. Донато прижал ее к груди и гладил по волосам.
– Он мой брат, и я очень его люблю. Только сейчас я согласен с твоим отцом, – говорил он. – Не стоит отказываться от возможности изменить свою жизнь ради мужчины, который никогда не будет этого достоин.
В ее голове царило смятение, лихорадочно мечущаяся мысль все чаще обращалась к тому, что может ожидать ее в другой жизни, за пределами Трастевере.
Неровное мерцание свечей разгоняло мрак по углам библиотеки в узком трехэтажном доме на Виа деи Коронари, где жил Рафаэль. Это святилище, отделанное панелями из золоченого резного дерева, было обставлено тяжелой расписной португальской мебелью, и свечи тут горели в серебряных канделябрах. Всякий раз, когда он возвращался домой поздней ночью, его неизменно встречал всепобеждающий запах льняного масла и пряный аромат тушеного мяса, которое разогревали на кухне. Недавно завершенные картины, которые он хранил дома, манили его сильнее рагу из телятины. Ужин готовила и подавала круглолицая и сероглазая девушка. Она ходила на рынок за провизией, стряпала, накрывала на стол и наливала вино, а перед уходом закрывала ставни, чтобы хозяин спокойно поужинал в полном одиночестве.
Кроме Елены ди Франческо-Гвацци, которая готовила мастеру любимые блюда и следила за порядком в доме, Рафаэль имел еще двоих ливрейных слуг и несколько породистых лошадей, которые содержались в конюшнях Киджи. Он нанимал учителя фехтования и учителя танцев, который показывал ему новые движения паваны, а также личного камердинера. Однако только этот последний, тихий черноглазый юноша по имени Людовико, делил кров с хозяином. В его обязанности входило подавать по утрам чистую одежду, одевать и брить Рафаэля, который по занятости частенько не обращал внимания на отросшую щетину.
Днем Рафаэль принадлежал своим покровителям. Писал для них картины, обедал с ними, шутил, льстил и ублажал. Но здесь, на Виа деи Коронари, он хотел быть самим собой. Даже женщин, временами появлявшихся в его жизни, он редко приводил в свой дом, предпочитая назначать встречи в борделях вокруг Бокка делла Верита, в лабиринте улочек, который называли Борделетто. Ему хотелось хоть иногда побыть пареньком из Урбино, а не великим художником, которым он стал.
Для этого больше всего подойдет небесная лазурь, Рафаэлло. Глаза станут более прозрачными, живыми…
Неожиданно почувствовав присутствие отца, он позволил себе немного углубиться в воспоминания. Густая черная борода, длинные тонкие пальцы, в лунки ногтей въелась краска, решительные темные глаза горят желанием работать. От отца всегда пахло краской и еще чем-то сладким.
– Но папа, почему мне нельзя поиграть с другими мальчиками? Они часто зовут меня с собой. Что, если они перестанут меня звать и у меня совсем не будет друзей?
– Придет день, и все почтут за честь стать твоими друзьями, сынок! Ты же художник, Рафаэль! В этом твое будущее, твоя судьба! Я видел твои работы и уверен в твоем таланте. Не разменивайся на мелочи, и ты станешь таким великим мастером, каким я не смог бы стать даже в своих самых дерзких мечтах!
– Но смогу ли я стать счастливым? У меня нет друзей. У нас нет друзей…
– Искусство заменит тебе счастье. Оно станет твоей жизнью, как стало ею для меня. Только так и должно быть.
– Но что, если мне этого мало? Что, если мне захочется получить от жизни то, что было у тебя с мамой?
– Забудь о любви, Рафаэлло. Дела сердечные только помешают таланту… будут отвлекать тебя от достижения самой важной цели в жизни, как отвлекали меня. Но все остальное, сынок, – признание, горы золота и женщины, да-да, женщины, – все это привлечет свет твоего таланта. Приготовься к славе, которая уже сейчас держит тебя за кончики пальцев! Готовься к ней и хватай ее покрепче, когда придет время!
– Ты хочешь сказать, что любовь кnмаме была ошибкой? – Рафаэль снова слышал собственный голос, задающий этот вопрос, который болезненным эхом откликнулся в сердце. Значит, любовь к ней и мое рождение было ошибкой? Он хотел сказать это вслух, но в четырнадцать лет уже сумел понять, что не готов выслушать ответ.
– Если бы твоя мать не нашла меня, Рафаэлло, неизвестно еще, куда могла забросить меня жизнь и какие заказы мне могли предложить. Может быть, я взлетел бы гораздо выше Урбино…
Тяжелые воспоминания о человеке, жизнь которого была полна горького сожаления… Рафаэль устало опустился в мягкое кресло, обитое красным бархатом с золотой бахромой, и оказался за деревянным столом. Этот разговор и день похорон отца стали самыми яркими и болезненными воспоминаниями о нем. Стремление к славе, громкая фраза, произнесенная в памятный миг, определили всю его жизнь.
Они подталкивали его к одним отношениям и отвращали от других.
Его рука огрубела, тело и кисть онемели, пальцы потеряли чувствительность и болели после целого дня напряженной работы. Массивную, инкрустированную перламутром столешницу перед ним подпирали фигуры четырех львов из черного дерева. Стол стоял на персидском ковре, прикрывавшем темный полированный пол. Рафаэль в полном одиночестве сидел в своей комнате с канделябрами, и гулкая тишина жилища впервые показалась ему невыносимой.
– …И эти глаза, Рафаэлло, такими живыми их умеешь делать только ты! Благодаря им твои картины станут незабываемыми! Глаза и должны быть незабываемыми! Рисуй женщин так, как ты их чувствуешь, и искусство станет твоей любовью, с которой не сравнится ни одна из смертных!
Бездомный кот, которого он подкармливал, вспрыгнул на стол и потянулся возле нетронутого куска хлеба с ломтиком пармской ветчины, прогоняя последние воспоминания. Рафаэль машинально согнал кота, но пушистый гость снова вернулся туда, откуда его выдворили. Сам виноват, подумал мастер. Был излишне мягок с этим паршивцем, когда он впервые пришел к моей двери. Протянув руку, Рафаэль ласково погладил полосатую спину, и кот замурлыкал.
– Знал бы мир, как не хватает нежности знаменитому Рафаэлю, – тихо произнес художник, грустно улыбаясь.
Лунный свет просочился сквозь переплеты высокого окна, которое было лишь наполовину закрыто ставнями. Рафаэль встал и подошел к окну. В голову тут же пришла мысль, которая часто посещала его в минуты одиночества. Что, если ему суждено умереть молодым? Прямо сейчас, когда он так и не изведал любви? Даже не приблизился к той страсти и самозабвению, которые изображал каждый день? Этот страх преследовал его всю жизнь, сколько он себя помнил. После смерти матери страх только усилился. И каким бы известным и влиятельным он ни был, какие бы важные заказы ему ни поручали, он ни на секунду не забывал, что это все временно.
Мастер отогнал невеселые мысли и попытался снова взять в руки уголь, чтобы нарисовать ее глаза. То, что у него получилось, было несовершенным, неточным и неживым. Он не видел саму девушку в образе, который только что создал. Рафаэль отбросил уголь и снова откинулся на спинку кресла. Ночную тишину улицы нарушил стук конских копыт, отразившийся многократным эхом от стен высокого дома и каменной мостовой.
Почему она не хочет, чтобы он ее нарисовал? Царственные особы со всего света одолевали его просьбами увековечить их образ, а она почему-то боится. Чего? У него осталось так мало времени до того, как Папа переменит отношение к своим заказам и Рафаэлю как их исполнителю! Она идеально подходит для образа Мадонны! Он встал и принялся метаться по комнате, мимо широких окон с витражами, стен в золоченой резьбе и затейливой мебели. Провел рукой по шее и налил себе кьянти из графина, украшенного драгоценными камнями, который подарил ему кардинал Биббиена. Глядя на сверкающий сосуд, переливчатый жемчуг и рубины, он впервые задумался о баснословной стоимости безделушки, которой бестрепетно пользовался вот уже два года. Он попытался представить себе, что о ней подумала бы девушка вроде Маргариты Луги, что она могла бы купить на вырученные за нее деньги.
В задумчивости Рафаэль обозрел стол, бронзовый медальон с изображением Геркулеса, подаренный ему во Флоренции Леонардо да Винчи. Эта вещь символизирует решимость, растолковал расположенный к нему стареющий художник, она обязательно должна принести удачу. Рядом с медальоном лежало нераспечатанное письмо от секретаря прекрасной и высокородной Изабеллы д'Эстэ, по-прежнему надеявшейся, что художник согласится написать ее портрет. С тех пор как Рафаэль переехал в Рим, к нему обращались только по поводу работы. Только работа и успех. Ничего более того. Впервые Рафаэль понял, что к этим двум составляющим сводится вся его жизнь.
Северный ветер прогнал облака, и на ночном небе наконец засияли звезды. Полумесяц переливался перламутром, будто соревнуясь с ними в красоте. Рафаэль бокал за бокалом пил терпкое вино. Он уже было собрался послать за женщиной – скорее по привычке, чем из желания, но передумал, поглощенный размышлениями о том, как убедить девушку из Трастевере позировать.
Он бросил взгляд на стол, стоявший рядом с письменным, на старые наброски и эскизы, изображения рук, пальцев и торса, оставшиеся после создания образа очередной Мадонны. Сверху лежал его любимый набросок – Мадонна с ребенком на одной руке и открытой книгой в другой. Ему казалось, что именно здесь удачнее всего найдено выражение лица Богоматери: боль от осознания будущего и решимость, грусть и доброта. Если бы только Маргарита могла это увидеть и понять, какую именно картину он хочет написать с нее.
И тут его осенило.
Лицо озарилось радостью, и сразу стало легче на сердце. Ну конечно! Почему он не подумал об этом раньше?
Рано утром следующего дня Рафаэль вернулся в мастерскую на Пьяцца Сант-Аполлония. Он рассеянно бросил на скамью плащ из ярко-фиолетового бархата с золотой бахромой и пошел по скрипучему деревянному полу. Мастер тут же ощутил лихорадочный ритм кипящей вокруг него работы. В комнате с высоким потолком, украшенным расписными балками, его помощники, готовясь к работе над следующей фреской Ватиканского дворца, делали наброски с натурщиков. То были вчерашний старик, позировавший Джузеппе для зарисовки красным мелком, и юноша, совершенное лицо которого Джулио Романо аккуратно высвечивал белой сангиной на картоне. Это был лик Персея для новой фрески дворца Киджи.
Молодой ученик смешивал умбру с другими красками, добиваясь тона человеческой кожи для портрета, который стоял на огромном дубовом мольберте Джанфранческо Пенни. Вокруг валялись огромные куски ткани в пятнах краски, громоздились деревянные посудины с грязной водой и кистями, кувшины вина и мастерки для нанесения цветной штукатурки на фреску. На столах лежали стопки бумаги, зарисованной с обеих сторон, и коробки пастели самых разных цветов и оттенков.
Помощники мастера были одеты в свободные белые муслиновые рубахи с закатанными рукавами, подпоясанные потертыми кожаными ремнями. На Джованни да Удине и Джулио Романо были темные кожаные фартуки. Все вокруг них покрывали брызги свежей и засохшей старой краски и темная угольная пыль.
Рафаэль погрузился в ровный гул неустанных трудов и пошел к своему рабочему столу возле окна, из которого открывался ошеломительный вид на купола и крыши Рима. У него была в мастерской маленькая комнатка, где он разбирался с бумагами и письмами, но работать мастер всегда предпочитал среди учеников. Он открыл папку и стал перебирать наброски углем, которые делал по памяти, пока образ Маргариты еще ясно стоял перед глазами. С рисунков на него смотрели ее глаза: взгляд пристальный, решительный и в то же время ранимый. Он коснулся пальцами листка. Идеально, подумал он. Но рот никуда не годился. Губы были слишком полными, а пропорции верхней губы нарушали саму сущность образа. Рафаэль аккуратно протер влажной тряпицей нижнюю часть лица и принялся рисовать. На него снова накатила волна впечатлений от недавней бесплодной встречи. Она была Мадонной. Иначе и быть не могло. Это ее судьба, как его судьба заключалась в том, чтобы стать художником.
Рафаэль провел рукой по волосам, не отрывая глаз от рисунка. Он предложил ей все, что мог, но что-то мешало Маргарите принять решение. Что-то не подвластное даже великому Рафаэлю Урбинскому. Он горько усмехнулся. Да, последнее время это стало происходить с ним довольно часто: чем настойчивее он пытался управлять своей судьбой, тем быстрее она выскальзывала у него из пальцев. То же самое происходило с работой. Заказов набралось столько, что он едва ли мог справиться с ними всеми даже при помощи своих даровитых и трудолюбивых помощников. Однако Рафаэль все время был вынужден сравнивать собственные успехи с достижениями своего великого учителя, Леонардо да Винчи. А иногда с достижениями самого опасного соперника, Микеланджело, для которого работа действительно составляла саму суть жизни.
Он снова посмотрел на набросок и почувствовал приступ неожиданной дрожи. Это было где-то за пределами его понимания.
Рафаэль закрыл папку, отступил и перевел взгляд на учеников, занятых работой, глаза его наткнулись на Джулио, в свои восемнадцать лет ставшего самым молодым его помощником. Юноша был исключительно талантлив, только этот талант требовалось приручать, а мастерство оттачивать. К тому же Джулио все еще сомневался в собственных силах. Рафаэль подошел к его столу и встал рядом, изучая изображение идеального юношеского лица. Золотистые локоны натурщика мягкими кольцами обрамляли лицо. Рафаэль даже удивился: как и где Джулио удалось отыскать такое сокровище? Безволосая грудь юноши будто бы вылеплена гениальным ваятелем. Мастер наблюдал за тем, как ученик наносит мазки идеально подобранной под тон кожи краски, которую только что смешал младший подмастерье.
Рафаэль переводил взгляд с натурщика на рисунок и только спустя какое-то время заметил на лице Джулио ярко-красную отметину. Кое-где она налилась лиловым цветом и опухла, а в самом центре виднелась ссадина.
– Джулио, что случилось? – тихо спросил Рафаэль, не прерывая работы ученика.
Джулио сначала не ответил, продолжая напряженно работать.
– Это всего лишь царапина, – наконец отозвался он. – Не беспокойтесь. Глаза не задеты, так что я могу работать.
Эти слова и тот смысл, который вложил в них Джулио, задели Рафаэля за живое. Он делил со своими людьми труды и заботы, с ними он преломлял хлеб и пил вино. Они стали для него семьей, и Джулио Романо не был исключением.
– Оставь, – велел он, забирая кисть из рук Джулио и откладывая ее на стол. – Можешь отдохнуть, – бросил он натурщику, который с трудом поднялся с жесткого табурета, прикрыл тело куском ткани и пошел к камину, чтобы согреться.
– Что произошло? Кто это сделал? – мягко спросил он. – Снова отец?
– Правда, все в порядке, учитель. Это всего лишь царапина. Не обращайте внимания.
– Джулио, ты мой друг, и друг хороший. Я не могу не обращать на тебя внимания. Ты обладаешь таким же даром, как и я, только у меня больше опыта.
Пока Рафаэль говорил, Джулио заметно расслабился.
– Я подрался на улице. Правда! Вчера вечером я выпил слишком много вина и распустил язык, а эта отметина лишь стала мне уроком.
Рафаэль хотел ему поверить. Фрески и картины, союз руки и кисти уникальным образом делали их единым целым. Но этих людей объединяло не только общее дело. Рафаэль припомнил разговор, который состоялся у него с Джулио давно, когда тот, казалось, больше доверял своему учителю. Отец иногда вымещает на мне злость из-за неудачного дня или разочарования от жизни. Он никак не может смириться с тем, что я хочу стать художником. Он считает, что я должен стремиться к другому будущему, к другой жизни.… такой, которая меня никогда не привлекала.
Произнесенные несколько месяцев назад слова всплыли в памяти Рафаэля и оставили в ней расходящиеся круги, как брошенный в воду камень. Он ни секунды не сомневался в том, что никакой драки не было. И дело гораздо серьезнее, чем юноша пытается показать.
Когда златовласый натурщик вернулся на свое место, Рафаэль позволил ученику приняться за прежнее занятие и оставил его в покое, но на сердце у него было тяжело. Джулио неожиданно отказался разговаривать с ним откровенно. Они действительно были друзьями, но пока между ними существовала некоторая отчужденность, и юноша не желал ее изгнать.
5
– Маргарита! – крикнула Летиция откуда-то из глубин пекарни. Ее высокий пронзительный голос без труда проник в маленький темный садик за домом. – Тут тебе кое-что принесли!
День был в зените. Маргарита снимала с веревки высохшее белье, которое развевалось на ветру и, подобно языкам мягкого разноцветного пламени, лизало старую стену, затянутую лозой с тяжелыми виноградными гроздьями. На небе не было ни облачка. На стену, отделявшую сад от земли соседа, прилетели белые голуби. Они ворковали и охорашивались, не обращая внимания на Маргариту, складывавшую уже последнюю рубашку. Привычно вытерев руки о фартук, она пошла в дом.
– Что там?
Петиция и Франческо Луги сидели за кухонным столом, сразу за обветшавшей дверью в сад. Перед обоими стояло по кружке с темно-красным вином. Летиция кормила сына грудью. На столешнице, как всегда припорошенной тонким слоем муки, лежал большой лист бумаги, свернутый в трубочку и перевязанный широкой красной лентой. Он странно смотрелся рядом с таким знакомым глиняным винным кувшином.
– Это принесли из мастерской Рафаэля. Здесь только что был его молодой помощник – тот, что приходил сюда в прошлый раз, – пояснил Франческо, грузно сидевший на скамье, широко расставив ноги и держа в руке кружку с вином. У него был тяжелый хриплый голос. – Ну? Что ж ты не посмотришь?
Маргарита отпрянула.
– Нет, папа, лучше ты.
– Боже мой, Маргарита! Уж не думаешь ли ты, будто внутри что-то опасное? Он же просто пытается добиться твоего расположения! – сказала Летиция, сделав большой глоток из своей кружки. В дверь ворвался свежий ветер, окутав их ароматным облаком.
– Именно этого я и боюсь!
– Да не женского расположения, Бог с тобой, – не выдержал отец. – Он хочет расположить тебя к себе как натурщицу! С чего бы это такой господин, как он, заинтересовался тобой в каком-нибудь другом смысле?
– Ладно, если вы не собираетесь смотреть, что внутри, это сделаю я, – заявила Летиция, потянулась вперед и сняла с рулона ленточку.
Лист сам развернулся, и взорам их открылся набросок, изображавший Мадонну и младенца. Он был сделан одним углем, лишь капля белого цвета оживляла глаза, но ни один из них не мог отвести от рисунка восхищенных глаз. Взгляд Мадонны был задумчив и устремлялся вдаль, маленький Христос играл с мячом, который Мадонна держала в одной руке, в другой была небольшая открытая книга. Внезапную тишину прервал только тихий всхлип Легации. Они рассматривали складки на мантии Мадонны, ее тонкие пальцы, выражение прелестного лица.
– Просто дух захватывает, – наконец выдохнула. Петиция, прижав руку к губам.
– Если он хотел тебя поразить, то выбрал для этого лучший способ, – подвел итог Франческо.
– По-моему, он просто пытается мне показать, что я не должна его бояться.
– А по-моему, нет ничего страшного в том, чтобы предстать запечатленной в образе величайшей из дев, – заявила Легация, легко коснувшись кончиками пальцев лица нарисованного младенца и не выпуская из рук его живую копию. – Во всяком случае, ее никто не видел без одежды!
– Может быть, я все-таки ошибалась на его счет, – неохотно призналась Маргарита.
– Может быть? – негодующе повторил Франческо. – Неужели ты не понимаешь, что он призывает тебя ничего не бояться?
– Да, он действительно талантлив, – тихо произнесла Летиция. – Кажется, еще немного – и эта женщина оживет и сойдет с бумаги!
– Больше того, когда я смотрю на нее, мне хочется плакать, – добавила Маргарита с несвойственным ей чувством в голосе. – Она знает, какое будущее ждет ее ребенка. Это видно по ее глазам. Эта грусть… Она хочет защитить дитя и укрыть от грядущего, насколько подобное в ее силах. – Маргарита подняла взгляд.
Теперь слеза блеснула и на глазах ее сестры, да и отец с трудом подавлял волнение.
– Если то, что Донато показал тебе этим утром, не помогло принять правильное решение, то теперь ты просто должна это сделать, – изрек Франческо. – Кисть самого Рафаэля подарит тебе бессмертие. Сам Господь свел ваши пути, и ты не должна этому противиться. Маргарита, ты должна пойти к нему и сказать, что передумала!
– Да. Конечно, ты прав, папа.
– Если хочешь, бери с собой Донато, – предложила Летиция, укладывая в деревянную колыбель рядом со столом уснувшего младенца. – Тебе в любом случае не помешает сопровождение. Поход в мастерскую художника в полном одиночестве, что бы ты ни собиралась там делать, не пойдет на пользу твоей репутации. Все, кто тебя увидит, должны понимать, что ты будешь позировать только для приличных картин, не то что всякие девицы, не стесняющиеся скинуть с себя всю одежду!
– На этом и порешим, – подвел черту Франческо, сделав очередной глоток из своей кружки. Теперь его усталые глаза светились гордостью. – Как только Донато вернется с конюшни, он проводит тебя в мастерскую синьора Рафаэля. Ты поблагодаришь за присланный рисунок, вернешь его и скажешь, что передумала.
Она стояла перед ним на пороге широко распахнутой двери. В ее руках был свернутый в трубочку рисунок, складки простого светло-голубого платья мягко драпировали ее фигуру. Она надела лучший наряд своей матери, все еще не утративший старомодного изящества. Подол платья скрывал изношенные сандалии. Волосы, расчесанные на прямой пробор, удерживались только простой голубой шапочкой, украшенной несколькими бусинами. Рядом с ней стоял Донато в скромном одеянии: облегающих штанах винного цвета, тунике, подпоясанной цветным кожаным поясом, и белой рубахе под туникой. Он тоже ради особого случая надел свою лучшую одежду.
– Синьор Санти. – Донато почтительно поклонился. – Это для меня большая честь. Я – Донато Перацци, муж сестры Маргариты.
– Рад вас видеть, – кивнул Рафаэль, не отрывая взгляда от Маргариты. Им овладел творческий азарт.
– Я пришла, чтобы вернуть вам вот это, – спокойно произнесла Маргарита, поднимая на него открытый и честный взгляд карих с золотыми искрами глаз.
Рафаэль видел, что одета она просто, но признал, что в этой простоте есть свое очарование и достоинство.
– Этот рисунок предназначался вам.
– Но это ваше творение, и вы не должны…
– Это просто набросок, старый эскиз к образу Мадонны. Я лишь надеялся показать вам характер изображения, для которого вы мне нужны как натурщица.
– Я так и подумала. И характер заметила сразу же. – Уголки ее губ изогнула легкая улыбка.
– Синьорина, я целых два года откладывал исполнение этого заказа. Я написал уже много Мадонн для разных церквей и часовен. Так много, что едва ли смогу их всех припомнить. Но что-то не давало мне написать эту. Я никак не мог найти ее образ, не видел ее лица. До того дня, как повстречал вас. – Он опустил глаза. – Синьорина Луги, даю слово, я готов на все, чтобы убедить вас в честности моих намерений.
– Вы уже это сделали.
– Слава Богу, – тихо произнес Донато, возводя взгляд к небесам.
Но Рафаэль молчал, видя только Маргариту, ее прямоту и безыскусность.
– Раз уж вы сюда пришли, – неожиданно сказал он, спохватившись, – не желаете ли осмотреться?
Он понимал, что желание ошеломить гостей грандиозностью мастерской с ее драпировками, натурщиками, мольбертами, картинами, написанными на деревянных досках, было слишком очевидным, но ничего не мог с собой поделать. Если это поможет ему удержать ее рядом, он готов рискнуть. Все картинные жесты, глубокомысленные сентенции, блеск остроумия, столь ценимые римскими богачами и сильными мира сего, оставляли равнодушной Маргариту Луги.
Она молча устремилась за ним, переходя от одного стола к другому. Потрясенный и безмолвный Донато тенью следовал за свояченицей. Маргарита видела картины на самых разных стадиях готовности, рассматривала эскизы к образу Мадонны.
– А где вы работаете?
– Вот тут, – ответил он, указав на стоящий в центре мастерской, рядом с рабочими местами учеников, испачканный красками стол, на котором были рассыпаны кисти и лежали две палитры. Рядом стоял огромный пустой мольберт.
– Не ожидали? – спросил он не без удовольствия. Теперь настала его очередь удивлять.
– Да, я, скорее, думала увидеть что-то более… более…
– Более значительное!
Она вспыхнула и ответила не сразу.
– Я, скорее, полагала, что мастер, чье творчество так важно для Рима, выберет себе для работы место более уединенное, где он может… сосредоточиться.
– Этой мастерской правит не сосредоточенность, а братство. Здесь мои ученики учатся у меня, и, что не менее важно, здесь я учусь у них. Они – мои товарищи не только в творчестве, но и в жизни.
– Скажите, а не перенимают ли они вашу репутацию имеете с вашим талантом? – последовал прямой вопрос.
В первый момент он не ответил и даже не улыбнулся. Потом совершенно неожиданно откинул голову и разразился счастливым смехом.
– Синьорина, вы истинная загадка, – произнес он сквозь смех.
– Я как раз собиралась сказать о вас то же самое, синьор Санти.
– Прошу вас, пойдемте, – пригласил он ее к своему столу, мягко положив руку ей на талию.
Пока они шли, Рафаэль заметил, что его помощники и ученики норовят украдкой рассмотреть его спутницу, а старый натурщик с длинной седой бородой, сидевший на обломке римской колонны, тихо ухмыляется. Все они как бы говорили Маргарите, что она далеко не первая девушка, которой великий художник показывает свою мастерскую, и вряд ли станет последней.
– Эти люди знают, зачем я сюда пришла? – спросила она с недоверием.
Рафаэль молчал еще мгновение, пока усаживал ее на стул возле мольберта. Потом задумчиво оглянулся на учеников и лишь теперь понял, о чем она спрашивает.
– Мои люди хорошо меня знают, синьорина Луги.
– Разве мне не стоит этого опасаться?
– Они знают, что вы – новая натурщица для Мадонны, которую я так долго искал. Ваше появление здесь после двух предыдущих отказов уже само по себе чудо. И они знают, как я неописуемо рад тому, что вы передумали.
– Только ради Мадонны, синьор Рафаэль.
– Да, – согласился он без тени улыбки. – Только ради нее.
Маргарита пробыла в мастерской больше часа. Все это время Донато сидел рядом, разрешив Рафаэлю сделать несколько набросков ее лица и шеи. В каждом новом рисунке художник менял лишь какую-то деталь: наклон головы, направление взгляда, контур губ. Один эскиз он выполнил только для того, чтобы найти нужное выражение глаз. Все это время он чувствовал, что девушка с изумлением и восторгом наблюдает за ним, за его сильной рукой, рассматривает волоски на фалангах, длинные тонкие пальцы и то, как они управляются с мелком, бережно или цепко, чтобы извлечь образ из белого бумажного небытия. Между ними устанавливалась некая связь, когда она вот так наблюдала за ним, а Рафаэль чувствовал власть ее взгляда.
Когда он закончил, сквозь полузакрытые ставни в мастерскую проникал уже не солнечный багрянец, а серый сумрак. Рафаэль проводил Маргариту и Донато, ожидавшего возле камина, до двери. Мастер медлил, тщательно подбирая слова. Он был поражен уже тем, что девушка сама пришла к нему, и понимал, что должен вести себя с ней очень осторожно.
– Вы придете завтра в это же время, чтобы я смог подобрать цвета?
– Завтра мы не сможем прийти, синьор Санти. Завтра у нас очень важный день, мы печем лепешки скьяччата. В такие дни мы продаем очень много фруктовых булочек.
Рафаэль вытащил из кармана камзола пригоршню монет и протянул девушке. Золотые ярко поблескивали на его ладони.
– Этого хватит вашему отцу, чтобы нанять помощника?
Она не двинулась с места, лишь чуть склонила голову набок и смерила его внимательным взглядом. Врожденная грация и толика непомерной гордости, проступившая на ее лице, снова лишили его душевного равновесия.
– Вы всегда все затруднения решаете при помощи денег, синьор?
– Деньги не есть зло, синьорина Луги.
– И не всегда составляют цель жизни, – отозвалась она, махнув рукой в сторону монет и продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Конечно, она была права. Он сразу это понял и почувствовал неловкость из-за того, что поторопился с предложением. В ней была какая-то особенная добродетель, которая не переставала его удивлять. Она, определенно, не позволит ему затеять игру, которую он привык вести с женщинами. Нравилось ему это или нет, но он не мог ею управлять.
– Я только хотел сказать, что на эти деньги ваш отец мог бы пригласить помощника, а мы бы тем временем продолжили нашу работу.
– Пекарня – это наше семейное дело, и лично мое, синьор Санти. То самое, к которому я вернусь, как только вы закончите писать вашу Мадонну. Помочь отцу в приготовлении скьяччаты – мой долг. Часть лепешек мы раздаем бедным в церкви. Я не могу бросить своего отца на человека, который ничего не смыслит в нашем деле, даже ради пригоршни золотых монет.
Рафаэль глубоко вздохнул, чувствуя изумленный и осуждающий взгляд Джованни да Удине, стоявшего в другом конце комнаты.
– Ну что ж, хорошо. Когда в таком случае вы сможете ко мне прийти?
Она задумалась.
– В субботу.
По субботам он всегда обедал у Киджи. На этих обедах часто бывал сам Папа Римский. В тех кругах, где вращался Рафаэль, связи и положение сплетались в затейливый узор. С его стороны было бы недальновидным отказываться от приглашения банкира. Если Рафаэля не будет на обеде, вопросов не избежать, особенно учитывая его ставшую притчей во языцех любвеобильность.
Нельзя допустить, чтобы честь Маргариты запятнала его сомнительная слава.
– Вы можете прийти сюда к полудню? – Так у него будет возможность преломить хлеб с Его Святейшеством в доме Киджи, а после бегом вернуться в мастерскую. И волки будут сыты, и овцы целы.
– Как пожелаете.
– Именно так, я бы очень этого желал.
Ему хотелось взять ее руку и поднести к губам, но он изо всех сил воспротивился опасному порыву. Она могла неправильно понять подобный жест. Маргарита кивнула и ушла, а Рафаэль повернулся к Джованни да Удине, который взирал на учителя, сложив на могучей груди руки. Этот плотный малый с седой прядью качал головой, с трудом сдерживая улыбку.
– Если бы я не видел всего своими глазами, то ни за что бы не поверил!
– Боюсь, мой друг, ты слишком легковерен, – ответил Рафаэль с хорошо разыгранным равнодушием. Он вернулся к мольберту, на котором стоял набросок, сделанный с Маргариты.
Джованни пошел следом и засмотрелся на удивительное лицо, сотканное из теней и линий.
– И все здесь знают, как легко вы увлекаетесь хорошенькими девицами.
– Джованни, друг мой, я тебе уже говорил: с ней все иначе.
– Вы не находите ее привлекательной? – не унимался да Удине.
– Она восхитительна.
– Но недостаточно хороша для вас?
– Скорее, слишком хороша для меня, Джованни.
– Значит, ее прелести вас не зацепили?
– Скорее, отпугнула ее осторожность.
Рафаэль снял набросок с мольберта и положил его на стол, стараясь не смотреть в глаза, которые заставляли его нервничать. Особенно когда он изо всех сил старался отрицать очевидное.
– Неужели? – Джованни засмеялся. – Учитель, я уже достаточно хорошо вас знаю, чтобы поверить, что ваш пыл остудила смышленость девицы.
Он наклонил голову и бросил взгляд на дверь, в которую только что вышла Маргарита. Свежий аромат ее волос все еще витал в мастерской.
– Да, но такой синьорины никто из нас раньше не встречал. Правда? – спросил Рафаэль.
Этим же вечером, как только стемнело и сумрак оживило золотое мерцание свечей и масляных ламп, Рафаэль отправился во дворец Киджи. Он подошел к величественному зданию, которое служило конюшней, и поднялся по каменным ступеням. Здесь, на первом этаже, хозяин держал породистых скакунов, а над ними располагались роскошные покои. Стены в них были увешаны шпалерами или украшены фресками в пастельных тонах. Пол устилали персидские ковры. Рафаэль намеревался показать банкиру эскизы к новой фреске, на которой собирался изобразить бракосочетание Амура и Психеи. Рафаэль поднимался по изогнутой каменной лестнице мимо лесов, оставленных его помощниками.
В большом зале в конце коридора он нашел Агостино, своего друга и покровителя. Киджи возлежал на бархатной кушетке, а вокруг него вились одетые в бархат слуги. Одна из любовниц банкира, Империя, с обнаженной грудью, сидела в ногах своего повелителя и втирала ему в стопы благовонные масла. Рафаэль знал, что эта красавица с льняными волосами живет здесь. Через дорогу на вилле обреталась Франческа Андреоцци, еще одна фаворитка, которая только что родила Киджи третьего ребенка. Эта женщина стремилась своей плодовитостью добиться вожделенного титула синьоры Киджи.
Агостино, бородатый, с заросшей волосами грудью, полулежал на боку, опершись на локоть, и с интересом наблюдал за двумя учениками Рафаэля, накладывавшими цветную штукатурку на фреску «Персей обезглавливает Медузу». Зала была огромной, и ничто в ней не напоминало о конюшнях. Она была вся украшена предметами искусства. Рафаэль все время задавался вопросом, в состоянии ли Киджи оценить всю глубину библейских сюжетов и мифологических аллегорий, не говоря уже об иронии, заключавшейся в том, что они украшали обитель куртизанки.
– О, Рафаэлло, друг мой! Как поживаешь? Ну что, принес рисунки?
– Надеюсь, они вам понравятся, – произнес Рафаэль, стараясь придать тону смиренность.
Он уважал Киджи и даже им восхищался, но было в этом человеке что-то такое, что заставляло всегда держаться настороже. Может быть, причина заключалась в том, что, если бы не талант художника, который пытался взнуздать Киджи, не нашлось бы ничего связующего два разных мира, которым принадлежали мастер и его покровитель. Разумеется, Рафаэль был признателен этому влиятельному человеку за протекцию, но старался не забывать и об осторожности.
Киджи взял с блюда засахаренную виноградину и громко застонал от удовольствия, положив лакомство в рот. С хитрой, вкрадчивой улыбкой он произнес:
– Я все время думаю: есть ли в этой жизни что-то более приятное, чем ублажение всех чувств одновременно?
Рафаэлю показалось, что Киджи ждет не столько ответа на свой вопрос, сколько понимания и одобрения. Хозяин привлек к себе молодую женщину и жадно ее поцеловал, лаская обнаженные груди. Его нимало не заботило, что вокруг посторонние. Скорее, это его даже забавляло. Мгновение спустя он отослал женщину прочь широким взмахом руки. Рафаэль отвернулся, а Киджи встал, сверкнув обнаженным торсом, и обмотался длинным шелковым полотном. Теперь он походил на древнего римлянина в тончайшей тоге.
– Я подумал, что сюда можно было бы добавить фигуры херувимов, – сказал Рафаэль, не обращая внимания на Империю.
Киджи развернул свитки с рисунками и стал внимательно их рассматривать.
– Замечательно, – улыбнулся банкир. – Рисунки просто великолепны, – похвалил он, по-братски положив руку на плечо художнику. – Но могу ли я надеяться, что все это великолепие когда-нибудь украсит мои лоджии?
Киджи имел в виду другое: будут ли работы завершены?
– Надеюсь, до сих пор я не давал вам повода для разочарования?
– Не давал, – улыбнулся Киджи самодовольно и торжествующе. Он был хорош собой: рослый, с величественной осанкой, копной вьющихся угольно-черных волос и ровным римским носом. – Но сможешь ли ты уделять внимание в первую очередь моему дворцу, а уж потом всему остальному?
– К сожалению, Его Святейшество требует не меньшего внимания.
– Ну, что ж, – Киджи пожал плечами. – Тогда запомни две вещи: во-первых, никто не имеет права отрывать тебя от поручений Его Святейшества, а во-вторых, это я тебя ему представил.
Эти слова сопровождала такая лукавая улыбка, что Рафаэль не удержался от смеха. Его первым римским покровителем был кардинал Биббиена, но самоуверенность Киджи подкупала своею искренностью. Скорее всего, именно это качество помогло ему добиться того положения, которого он достиг.
– А если серьезно, друг мой, не нужно ли тебе чего-нибудь? Может, подыскать еще помощников, чтобы ускорить работу? – Киджи умел быть очень убедительным, разыгрывая заботливое великодушие, но Рафаэль легко угадывал притворство, отвечая легкой полуулыбкой.
– Опытный помощник пришелся бы очень кстати, – согласился он. – Но если его придется доучивать, то, как бы он ни был талантлив, его присутствие лишь усложнит мою работу. Не стоит делать еще тяжелей сизифов камень.
Мужчины медленно прогуливались в сторону открытой галереи. Перед их глазами открылся вид на сады. На галерее стоял стол, накрытый белоснежной скатертью и уставленный сосудами с вином, всевозможными сластями и фруктами.
– Тогда скажи, Рафаэлло, что же тебе нужно?
– Только время, которого мне не хватает, чтобы закончить Мадонну для Его Святейшества.
Агостино засмеялся, и Рафаэль тут же пожалел о своем признании.
– Значит, ты занят еще одной Мадонной, вместо того чтобы работать над другими заказами? Разве не ты написал уже несколько дюжин Мадонн?
– Она была мне заказана, я пообещал ее написать и уже начал исполнять обещание.
– Более важные заказы стоят на месте, а ты все равно решил заниматься именно этим?
– Кажется, я уже нашел натурщицу, которая поможет мне наконец завершить работу.
– Позволь я угадаю. Ты встретил ее вчера, когда надумал пропустить стаканчик вина со специями на Кампо деи Фиори с этим твоим ненасытным помощником… Как там его? Да Удине?
– По правде сказать, я встретил ее при ярком свете дня на холме Джаниколо. Света было достаточно, чтобы я разглядел, как прекрасны ее глаза и…
– И как сладки ее губы?
Рафаэль покачал головой и грустно улыбнулся. Попробуй описать Мадонну в самом сердце Содома и Гоморры.
– Ее губы интересны мне лишь одним: как их писать.
Киджи снова засмеялся и обнял Рафаэля за плечи.
– Скажи, ведь тебе нравится моя Империя? А знаешь, как сладки ее губы?
– Да, она действительно красива.
– Ну, тогда бери ее и уложи в свою кровать. Это будет тебе маленьким подарком. Или, если предпочитаешь, возьми здесь, в ее собственной кровати. Пусть это станет знаком моего расположения к тебе и признания твоей работы и твоей дружбы.
– Это очень щедрое предложение, Агостино, и я благодарю вас за него.
– Ты же знаешь, как ей нравишься.
– И она мне нравится, но у меня столько работы, что, боюсь, я буду занят весь остаток вечера, – осторожно ответил Рафаэль и поспешил развернуть следующий свиток, пока Киджи не нашел, что ему возразить.
– Да уж, – пожал плечами Киджи. – Это что-то новенькое. Я не припомню, чтобы ты когда-либо отказывался от женщины. Особенно от той, что предлагаю тебе я!
– Его Святейшество просил меня не отвлекаться на подобные шалости, и я изо всех сил стараюсь выполнить его просьбу.
– Похвально, хотя и невыполнимо для такого сластолюбца, как ты, дружище!
Рафаэль опустил взгляд на рисунки, не желая отвечать на вызов.
– В общем, художник во мне был бы очень благодарен, услышав ваше мнение об этом.
Агостино, поняв, что спор окончен, наклонил голову, чтобы оценить эскизы к фрескам, которые украсят его виллу.
Рафаэлю казалось, что Киджи неспроста выбрал бракосочетание сюжетом для росписи: скорее всего, он решил-таки жениться на матери своих детей. Во всяком случае, художник поставил на это, изобразив в качестве жениха и невесты Агостино и Франческу в окружении многочисленных родственников и друзей. Франческо Пенни закончит фреску, дописав детали, цветы и херувимов, а Джулио Романо возьмет на себя львиную долю второстепенных персонажей.
– Нравится ли вам замысел фрески? – осведомился Рафаэль, пока Киджи молча изучал эскиз длинной узкой росписи, которая должна была располагаться там, где стена лоджии соприкасалась с потолком. – Или вы хотели бы что-то изменить?
Киджи долго молчал, потом взглянул на Рафаэля. Серые глаза широко раскрылись.
– Неужели ты действительно сможешь это сделать, полностью, со всеми деталями, всего за один год?
– Учитывая росписи, которые вы заказали для семейной часовни, на это может уйти чуть больше времени.
– Хорошо. Что ж, в конце концов, какой глупец посмеет торопить совершенство? – Киджи улыбался. – И какой мужчина станет отрицать свои естественные потребности? Рафаэль, не делай глупостей, иначе тебя может повлечь в опасном направлении. Подумай хорошенько над моим предложением относительно Империи. Она даст тебе все, что может дать опытная куртизанка, но не станет отвлекать от важной работы. – Киджи упер руки в бока и пристально посмотрел на художника. – А для таких гениев, как ты, друг мой Рафаэлло, работа – самое важное в жизни. Не так ли?
Улыбаясь, но не отвечая, Рафаэль повернулся к фрескам и подмосткам, на которых трудилось несколько его учеников.
– Перед расставанием я бы хотел уточнить, Агостино, устраивает ли вас мой выбор цветов.
– Если эти цвета выбраны Рафаэлем, мой друг, то они – дар Божий, от которого я не посмею отказаться, – ответил Киджи серьезно. В этом он не кривил душой. Однако недосказанное предупреждение осязаемым электрическим зарядом витало в воздухе: Рафаэль не должен отвлекаться на женщин, особенно на эту, которая могла захватить его драгоценное внимание. Рафаэль принадлежал правящему Риму, и этот Рим не собирался выпускать его из когтей.
– Встретимся в субботу, как всегда?
Рафаэль направился к двери. Маргарита Луги, подозревал художник, нашла бы отвратительным лицемерие мира, в котором он существовал.
– Как всегда, синьор Киджи, – ответил он. Лучше оставить опасные мысли при себе. Во всяком случае, пока. Слишком многое поставлено на карту.
6
Рафаэль сидел сгорбясь на деревянном стуле за рабочим столом. Он заканчивал рисунок пером. Пальцы были вымазаны чернилами, а мысли то и дело возвращались к событиям этой недели. Пот маленькими капельками собрался у него на бровях. Перед художником лежал эскиз к «Обращению святого Петра», заказанному Папой, но думал он сейчас о другом. Больше всего Рафаэля беспокоил Джулио Романо и страшный синяк на его лице.
В мастерской кипела работа. Натурщики всех возрастов и разной комплекции позировали в различных позах, одетые и почти обнаженные. Тела их принимали разнообразные положения, чтобы удовлетворить растущие запросы многочисленных заказчиков. Рафаэлю, трем его старшим помощникам, нескольким младшим и целой армии старших учеников приходилось трудиться не покладая рук только ради того, чтобы не захлебнуться в работе и не дать Содоме, Себастьяно и Микеланджело наступить им на пятки.
Рафаэль провел рукой по гладким темным волосам и с раздраженным вздохом откинулся на спинку стула. Ему хотелось защитить Джулио. Это рисовальщик и живописец исключительных дарований, но ему всего-навсего восемнадцать. Рафаэль знал, что Джулио Романо, как и всякий художник, очень бережет свои руки, потому что они главный его инструмент. По этой причине ни один серьезный мастер не ввяжется в драку. Выходит, дело снова в Альдо Романо. Рафаэль был в этом уверен. Он познакомился с Романо-старшим четыре года назад, когда согласился взять Джулио в ученики. Альдо был грубым и жадным человеком. Отец и сын составляли яркий контраст: один низкорослый и лысый, другой юный, с гладкой кожей, хорошими манерами, бьющей ключом молодой энергией и почти детской наивностью.
Рафаэль подумал о бесчисленных ночах, которые провел в публичных домах квартала дель Ортаччо в компании своих старших помощников, Джанфранческо Пенни и Джованни да Удине. Джулио ни разу не присоединялся к ним. Даже сейчас, повзрослев, он, работающий с утра до ночи и заслуживший право на отдых, по-прежнему подчинялся деспотической власти отца. Наверное, дело было именно в этом. С чего бы еще Джулио постоянно отказываться от дружеской компании и мужских развлечений?
Мастер отложил перо и потер лицо руками. Он слишком устал, чтобы взваливать на себя новые заботы, но Джулио зависел от него и к тому же стал его другом. Это было важно для Рафаэля. Он поднялся и подошел к мольберту, за которым сидел Джулио, наносивший мазки умбры поверх штрихов, которыми Рафаэль обозначил контуры лица пророка Исайи.
– Пойдем пройдемся, – легко предложил Рафаэль.
Джулио удивленно посмотрел на учителя. Мастер обычно не позволял себе отвлекаться в разгар напряженного рабочего дня, особенно в последнее время. Живые карие глаза Джулио тут же приняли озабоченное выражение. Для паренька, выросшего в неприглядном квартале Бокка делла Верита, потеря места, какое он нашел в мастерской, означала конец всех надежд.
– Я чем-то рассердил вас, учитель?
Рафаэль улыбнулся.
– Мне просто нужен глоток свежего воздуха, и я не отказался бы от компании.
Джулио поставил кисть в высокий стакан, вытер руки. Он с явным нежеланием выполнял просьбу учителя. За дверями мастерской, на Пьяцца Сант-Аполлония, гулял резкий, холодный ветер. Они вышли и направились вдоль низенькой стены небольшого монастыря, принимавшего на попечение сбившихся с пути истинного девиц. Оба были тепло одеты: Рафаэль кутался в плащ из черного бархата с серебряной нитью, плечи Джулио облекала накидка поскромнее, винного бархата, которая завязывалась на шее черной шелковой лентой.
Они прошли мимо окон, где в цветочных ящиках росли клематисы, жимолость и буйная герань, потом миновали большой дом с открытой лоджией. Свернули в узкий переулок, где бегала ватага оборванных и чумазых ребятишек. Рафаэль вынул из-под плаща горсть монет и бросил сорванцам. Встречая ребячьи стайки, он всякий раз отдавал им все, что имел при себе, но потом старался уйти от них как можно быстрее, будто пытался убежать от своего собственного, лишенного тепла и ласки, детства.
– Почему бы тебе не пожить какое-то время у меня? – осторожно и вежливо предложил он, когда они шагали через маленькую древнюю площадь с колодцем посредине и темными аркадами.
Джулио выглядел удивленным.
– Пожить у вас?
Перед ними лежал маленький проулок, терявшийся в бесконечном лабиринте домов, мастерских и лавчонок, в одной из которых продавали яркую майолику. Рядом стояла лавка перчаточника. Рафаэль остановился возле нее, делая вид, что рассматривает выставленный в окне товар.
– Я живу в огромном доме, построенном для того, чтобы поражать воображение гостей, а сам брожу по нему в те редкие часы, когда мне доводится там бывать, и слушаю эхо собственных шагов.
– А как же ваш слуга и горничная? Разве их присутствия вам не достаточно?
– Слуга, Людовико, живет в комнатах наверху и не показывается, если только мне не нужно помочь с одеждой. А синьорина ди Франческо-Гвацци вообще не живет в моем доме. Она готовит и убирает комнаты, а потом возвращается к своей семье в Борго Пио.
– Я… я просто видел столько карандашных портретов этой девушки на вашем столе, что подумал…
– …Подумал, что она моя любовница.
– Ну да. Она действительно очень хороша.
– Хороша. И за пару эскудо дает мне возможность ее рисовать. Но в моей постели Елена никогда не была, – легко соврал он.
То была не совсем ложь, потому что случившееся между ним и Еленой – огромная ошибка – имело место вдали от кровати. Только упоминать о сем он не стал, чтобы защитить честь Елены.
Елена ди Франческо-Гвацци происходила из некогда богатого и знатного римского рода, издавна дружившего с семейством кардинала Биббиены. Расточительность отца Елены привела к тому, что семья постепенно обеднела, приобрела скандальную известность, и в конце концов глава ее покончил жизнь самоубийством.
Кардинал, опасавшийся кривотолков, не мог взять в свой дом молодую незамужнюю женщину, поэтому настоял на том, чтобы ее нанял Рафаэль, к тому времени уже объявивший о помолвке с его племянницей. Его преосвященство рассчитывал, что Рафаэль признает необходимость такого решения и будет вести себя благоразумно. Обязанности Елены были необременительными, поскольку работа этой девушке требовалась только для того, чтобы под видом заработка получать доброхотные пожертвования, призванные спасти ее семью от нищеты.
Рафаэль до сих пор не понимал, зачем год назад позволил втянуть себя в эту игру. С тех пор как была достигнута тайная договоренность, к опасной теме больше не возвращались. Елена несколько раз позировала ему, но между ними никогда не возникало влечения. Впрочем, однажды вечером он пересек черту дозволенного. Отчасти от скуки, отчасти из-за жуткого одиночества, которое настигало его в огромном доме, где он оставался наедине со своими мыслями, сомнениями и страхами.
Однако, чем бы он ни пытался оправдать свою слабость, она была ему отвратительна. Рафаэль сам себя ненавидел. Он был мерзавец – пусть одинокий, но мерзавец.
Он был готов дать Елене денег в возмещение за то, что между ними произошло, но она бы их не приняла. Необходимость встречаться с ней каждый день стала для него не только карой, но и напоминанием о том, что за всякую игру приходится платить. Великий Рафаэль действительно мог получить все, чего бы ни захотел. Но у этого была своя цена…
– Поживи у меня, друг мой, скрась мое одиночество.
Джулио улыбнулся. Синяк под глазом приобрел отвратительный желто-сизый оттенок.
– Но моя семья, учитель…
– Как-то давно один человек сказал, что любовь и семья могут стать обузой. Особенно для художника, Джулио, – произнес Рафаэль, думая об отце. – К сожалению, он оказался прав. Стороннему человеку сложно понять, как мы живем, что рисуем и почему.
– Да, например, такому, как мой отец.
– Я тоже о нем подумал. Мне кажется, тебе будет полезно пожить вдалеке от него и его влияния.
Между ними повисло молчание, они так и шли, не произнося ни слова. Рафаэль, сцепивший руки за спиной, вежливо раскланивался с пораженными горожанами, не ожидавшими увидеть великого художника гуляющим по улице. Мужчины снимали перед ним шапки, а женщины улыбались и перешептывались, прижав пальцы к губам.
– Благодарю вас за предложение, учитель. Я ценю вашу щедрость.
– И правильно делаешь, – ответил Рафаэль с легкой шутливой гримасой, надеясь рассеять натянутость и помочь юноше побороть смущение.
Согбенная старуха в сером одеянии протянула Рафаэлю увядшую ромашку. Он улыбнулся и поклонился ей так, будто перед ним была графиня. Когда он принял у женщины цветок, ее лицо озарилось радостью.
– Дело не в живописи, – наконец произнес Джулио. – Это все мой отец.
– Понятно.
– Он говорит, что я сбился с пути истинного и что он своей рукой изгонит вселившихся в меня бесов. Только так, по его словам, я смогу стать настоящим мужчиной.
– А ты как думаешь?
Джулио вздохнул и покачал головой.
– Я и сам не знаю.
– Трудно тебе в мастерской, да? Мужчина воистину существо совершенное. А мы день за днем вынуждены работать с обнаженной натурой, рассматривать каждый мускул, каждую черточку мужского тела. А ты уже зрелый молодой мужчина.
Джулио с изумлением посмотрел на Рафаэля.
– Да нет! Дело не в этом. Я не желаю того, кого рисую, учитель, – ответил он, заливаясь краской. – Во всяком случае, не так, как ваш друг Содома!
Джованни Бацци, великолепный художник, написавший фреску в одной из спален Киджи, действительно водил дружбу с Рафаэлем. Он был даровит и приятен в общении, но такие люди, как отец Джулио, назвали бы его содомитом. Он спокойно воспринимал свое прозвище – Содома, – уверенный в том, что талант, немеркнущая улыбка и высокопоставленные друзья защитят его от любой опасности, какой были чреваты его наклонности.
– Но твой отец придерживается другого мнения? – спросил Рафаэль.
– Мой отец придерживается того мнения, какое ему удобно. Он считает, что мужчины не должны видеть других мужчин обнаженными. Он обвиняет меня в том, что я такой же, как Бацци, только потому, что я, как и он, рисую. Он говорит, что из-за любви к мужчинам Джованни теперь известен всему Риму как Содома и что вы скоро последуете его примеру!
– Надо же, а Бацци носит свое прозвище с гордостью! – засмеялся Рафаэль и, не замедляя шага, положил руку Джулио на плечо. – Говорит, что оно прекрасно отражает его сущность. Но к моей сущности оно никакого отношения не имеет. Как, впрочем, и к твоей.
– Точно.
– Ты уже достаточно возмужал, чтобы вести жизнь взрослого мужчины, Джулио. Поживи со мной, подумай о своем будущем, о том, кто ты есть и кем обязательно станешь. И учись у нас, у наших желаний и поступков. В общем, присмотрись повнимательнее к жизни художников.
– А как быть с отцом? Он же обязательно придет к вам с обвинениями.
– Предоставь отца мне. – Рафаэль заразительно улыбнулся.
– Я никогда этого не забуду, учитель. Никогда. Как я могу оправдать ваше доверие?
– Продолжай писать так, как умеешь, и учись новому вместе со всеми нами. Этого будет более чем достаточно.
7
Рафаэлю не нравилось бывать в нищем, убогом квартале дель Ортаччо, где, казалось, все стены выкрашены в темные цвета, а все кровати непременно скрипят. Как бы ни старались хозяева домов украсить свои жилища, на какие бы ухищрения ни шли женщины, этот бедняцкий район Рима, расположенный прямо над Тибром, все равно выглядел отвратительно. Когда вода поднималась, сточные воды распространяли нестерпимое зловоние. И все же куртизанки были теперь единственным средством развеяться, которое Рафаэль мог себе позволить. Работы набралось так много, что ему просто необходимо было время от времени забыться в каком-нибудь месте вроде этого. У него не имелось времени на то, чтобы обзавестись нормальной любовницей, да и Агостино оказался прав: Рафаэль был богат, знаменит, страстен и неутомим.
Он знал, что своим существованием лишает покоя многих особ в Риме, но теперь это его не заботило. В нем как будто уживалось два человека – распутник, о котором так охотно сплетничали, и одинокий затворник, которого никто не знал.
В компании других художников он вошел в бордель. На Рафаэле был бархатный пепельно-серый плащ с серебряной вышивкой и шапочка в тон, с большим пурпурным пером. Когда он поднял в знак приветствия руку с поблескивавшими перстнями, все присутствующие обернулись, чтобы посмотреть на него. Ругань и смех утихли, послышался возбужденный шепот, пришел сам Рафаэлло!
– Всем вина! – воскликнул он, с натянутой улыбкой, широким взмахом обводя гуляк.
Одна из женщин приняла у него плащ, вторая – шапочку, знатному посетителю тут же предложили самый чистый стул возле карточного стола. Но его привело сюда не желание сыграть в карты или кости, а похоть. Он выпил большой кубок вина, затем другой, ради приличия перекинулся парой фраз с игроками и выбрал девушку с длинной темной гривой и большими глазами, лишенными всякого выражения. Она ничем не была примечательна, разве что огромной грудью, не умещавшейся в голубом кружевном корсете, и Рафаэль даже этому обрадовался.
Оказавшись наедине с безымянной обладательницей пышных телес и копны жестких черных волос, он дал себе волю. Он был груб, до боли мял тонкими пальцами податливые груди. Но когда овладел шлюхой, перед ним возникло лицо совсем другой женщины. Это стало для него настоящей неожиданностью. Он видел ту самую, потрясающую, желанную, недоступную… Маргариту.
Господи, он не должен желать ее! Ему нельзя видеть в ней женщину. Она наверняка еще девственница, невинная девушка. Но, только увидев запретный образ, он почувствовал облегчение. Захваченный ураганом чувственного наслаждения, он застонал и излился.
Мгновение спустя Рафаэль уже неподвижно лежал рядом с девушкой, от которой разило вином и мужским семенем. Его дыхание выровнялось, грудь лоснилась от пота, тело наполняла приятная истома. Сквозь приоткрытые оконные ставни до него доносилась музыка, смех и едкий запах вина и дыма. На крашеном столе рядом поблескивали монеты. Плата за удовольствие. Джанфранческо Пенни был в соседней комнате, а Джованни да Удине еще не выходил из-за игорного стола. Было поздно, и все они в поисках развлечений, пытаясь развеяться после непосильной работы, успели много выпить. Рафаэль все же поддался пороку, которому обещал противостоять.
Однако блаженная расслабленность быстро сменилась острым чувством вины и сожалением. Он молча встал, по скрипучему деревянному полу двинулся к единственному стулу, на который бросил одежду, и стал одеваться. Девушка тоже поднялась и без единого слова облачилась в свой фривольный наряд. Потом взяла монеты и засунула их поглубже в низко вырезанный голубой лиф. Рафаэль машинально поцеловал ее в щеку и слабо улыбнулся.
– Мы скоро увидимся? – спросила она.
– Кажется, нет.
Она внимательно на него посмотрела и улыбнулась.
– Вы влюблены?
– Боюсь, все не так романтично, как может показаться. Работа – это единственная дама моего сердца, – улыбнулся он. – И сейчас она требует так много внимания, что у меня просто не остается времени на развлечения.
– Но вы же забыли об этом сегодня!
– Да, и дорого заплачу за свою забывчивость завтра, когда мне нужно будет оказаться сразу в нескольких местах одновременно.
Она громко и неприятно рассмеялась, и он обратил внимание на широкую щель между ее передними зубами. Странно, но раньше он ее не замечал. Обычно его цепкий взгляд художника не пропускал таких мелочей.
– Если передумаете, синьор Рафаэль, я не стану поднимать для вас цену, как бы ни росла ваша слава. С вами всегда приятно иметь дело, особенно в постели!
Он открыл дверь и с ухмылкой обернулся к ней на прощание.
– Я запомню, – сказал он. Разумеется, он не собирался прибегать к ее услугам. Почему-то он ясно понимал, что теперь долго не захочет ни этой женщины, ни этого места.
Он вернулся домой на рассвете, когда солнце только показалось над горизонтом, озарив небо всполохами робкого розового света. Здания по Виа деи Коронари в этом освещении приобрели романтический вид. Джулио уже не спал. Погруженный в глубокую задумчивость, он сидел на кухне возле закопченного очага, в котором на черном крюке висел горячий чайник. Перед ним на столе стоял нетронутый простой завтрак. Из окон, выходивших на улицу, доносились птичьи голоса и цокот копыт первых лошадей. Рафаэль похлопал Джулио по плечу и рухнул на стул, стоявший напротив молодого человека.
– Слишком рано, Елены еще нет. Но она скоро будет.
– Мне не спалось, поэтому я сам приготовил себе поесть. Надеюсь, вы не против?
– Мой дом – твой дом, дорогой. Ты можешь делать здесь все, что пожелаешь.
Джулио улыбнулся и откусил кусочек хлеба. Они замолчали.
– Значит, вы закончили вчера наброски с этой девушки?
– Да, и крайне доволен тем, что получилось. Но мне бы очень пригодилось твое мнение о том, как разместить остальные фигуры.
– Как обошлась с вами удача нынешней ночью? Эта красотка, дочь пекаря, была к вам так же благосклонна, как и днем?
Рафаэль легко шлепнул Джулио по затылку и улыбнулся. Он очень устал, и ему отчаянно хотелось вымыться.
– Ты прекрасно знаешь, что я весь вечер пил и гулял с Джованни и Джанфранческо. Попробуй как-нибудь, тебе тоже понравится.
Джулио опустил взгляд в свою кружку с домашним вином.
– Такая жизнь не для меня.
– Мужчина есть мужчина, Джулио. Может, если ты попробуешь…
– Я уже пробовал.
Они отвернулись друг от друга. Невысказанные мысли, казалось, растворились в густом розовом свете, струившемся сквозь три кухонных окна. Рафаэль всегда считал, что мужчина должен желать женщину, иначе он не мужчина. Если юноша не стремится обладать женщиной, неизбежно возникает мысль о мужеложстве. Рафаэлю не приходило в голову, что плотский голод может не возникать по другим причинам.
С легким скрипом отворилась тяжелая кухонная дверь, и на порог шагнула молодая женщина с плетеной корзиной, полной хлеба, сыра и рыбы. Вместе с ней в дом ворвался целый букет различных запахов.
– Здравствуйте, синьор Санти, – медленно произнесла она, опуская корзину и снимая плащ.
Елене ди Франческо-Гвацци было почти двадцать, но маленькое пухлое тело, светло-серые глаза и веснушки на переносице делали ее гораздо моложе. Прямые светлые волосы были убраны под простую шапочку, а на лице то и дело вспыхивала стеснительная, робкая улыбка. Когда она повернулась к Джулио, чтобы поздороваться, тот вежливо встал из-за стола.
– Елена, это мой помощник, очень талантливый и блестящий молодой человек по имени Джулио Романо. Придет день, и его искусство превзойдет мое. Какое-то время он поживет у меня. Обращайся с ним так же, как со мной.
Она кивнула и снова улыбнулась.
– Рада познакомиться с вами, синьор Романо. Я с радостью буду исполнять ваши просьбы.
– Я ничем вас не обеспокою, – нервно ответил юноша. – Я сам прекрасно о себе позабочусь.
– Я прихожу сюда каждое утро не из-за беспокойства. Благодаря синьору Рафаэлю моя семья живет в достатке, несмотря на крайние обстоятельства. И я почту за честь позаботиться не только о нем, но и о его помощнике.
Рафаэль подумал, что у Елены доброе и заботливое сердце, ему было приятно убедиться по выражению лица Джулио, что тот согласился принять заботу девушки. Рафаэль восхищался ее способностью успокаивать и ободрять любого человека, охваченного смущением, даже такого, как неопытный Джулио, который совершенно не знал, как себя вести с женщинами. Хорошо, что она здесь и поможет юноше освоиться. Это даже пойдет на пользу его работе в мастерской.
– Елена, – обратился к ней Рафаэль, нарушая молчаливый обмен взглядами, – мне ужасно хочется помыться. Ты не нагреешь мне воды? И позови Людовико, он наверху. Мне понадобится чистая одежда.
– Сию минуту, синьор. – Она повернулась и подхватила огромный медный котел. Потом, будто вспомнив что-то, обернулась: – Я рада, что вы поживете здесь, синьор Романо. Синьору будет веселее в приятной компании. Здесь уже давно никто не появлялся.
Рафаэль был потрясен. Он понимал, что заслужил этот скрытый упрек. Он задержался на одно мгновение, чтобы бросить на нее выразительный взгляд, потом быстро вышел из кухни.
8
Наступила суббота, и Рафаэль не находил себе места. Уделив слишком много времени выбору наряда, в котором вновь предстанет перед Маргаритой, он опоздал на обед. Простота могла ее насторожить, вычурность – оттолкнуть. Он снова чувствовал себя неуверенным юнцом и едва владел собой, еще не переступив порог обеденной залы, которую украшала его роскошная фреска «Триумф Галатеи», соседствовавшая с огромным «Полифемом» работы Себастьяно.
Рафаэль остановился на неброской тунике из серой парчи, красной шелковой рубахе и красных же штанах. Он легко смешался с толпой приглашенных и проследовал за слугой на свое место. Во главе стола, уставленного серебряной посудой, на большом резном троне, драпированном пурпуром, восседал папа Лев. Рядом с ним сидели его кузен, кардинал Джулио деи Медичи, и его брат, герцог Джулиано. Вокруг них порхали, трепеща, как листья на ветру, испанские прелаты. Рафаэль вежливо поговорил с фавориткой герцога, возле которой его усадили, но мысли мастера ни на секунду не оставляли мастерской и Маргариты Луги.
Девушка из простой семьи, она оставалась безразличной к его роскошной жизни, искусству и не считала позирование для него честью, как другие натурщицы, даже сама Мария Биббиена, которую он однажды писал, а только работой. Она согласилась лишь для того, чтобы заработать денег на пекарню отца.
Неужели его зацепило именно это ее равнодушие?
Впрочем, убеждал он себя, даже если бы она возбуждала в нем земную, чувственную, плотскую тягу, близость между ними исключалась. Даже того немногого, что Рафаэль знал о Маргарите, хватило, чтобы понять: она не ляжет с ним в постель. Более того, он сам обещан другой женщине.
Будто подслушав его мысли о другой женщине, Мария Биббиена повернула к нему голову, изящно посаженную на тонкий стебель аристократической шеи, и робко улыбнулась. Потом встала и направилась к нему под руку со своим могущественным дядей, кардиналом Биббиеной, облаченным в красную мантию и пилеолус. Мария показалась Рафаэлю еще тоньше, чем в их прошлую встречу. Юное лицо еще больше осунулось и постарело от болезней и беспокойства. Она была слишком хрупкой, и круглые совиные глаза ее приобрели еще более неуверенное выражение.
Вопреки своему желанию два года назад он написал с Марии одну из своих Мадонн. Но с тех пор все ее просьбы снова оказать ей эту честь и провести с ней еще немного времени оставались без ответа. Взглянув на нее, угадав надежду в ее глазах, Рафаэль почувствовал, как подпрыгнуло, а потом оборвалось его сердце. Так было всегда.
Она подплыла к нему, одетая в нежно-голубое платье из расшитой жемчугом парчи, с длинными белыми раструбами рукавов. Он вежливо встал, поцеловал ее в щеку и обнял. Потом отвесил поклон кардиналу. Несмотря на то что шевелюра прелата была темнее, чем у его племянницы, между ними существовало определенное фамильное сходство: те же неспокойные совиные глаза, тот же длинный крючковатый нос, те же впалые щеки.
– Ваше преосвященство, как всегда, прекрасно выглядит, – солгал Рафаэль.
– А ты выглядишь как никогда успешным. Расскажи-ка нам, чем и где все это время занимался, – потребовал кардинал.
Все то время, которое ты провел вдали от моей племянницы, звучало между слов.
– Я получаю все больше и больше заказов, ваше преосвященство, и даже с помощью всех моих искусных помощников с трудом успеваю заниматься ими всеми. Надеюсь, вы уже слышали, что меня избрали главным архитектором собора Святого Петра и комиссаром древностей?
– Да, я об этом слышал. Но все в жизни, Рафаэлло мио, требует усердного труда и упорства. Все, не только работа. Умный человек не позволит одному встать на пути всего остального.
Мария смотрела прямо на Рафаэля. Вместо гнева или обиды на его равнодушие ее лицо светилось надеждой, и это только раздосадовало художника. Бедная девушка явно обожала его, в то время как сам он чувствовал к ней только жалость и нежность.
– Советы вашего преосвященства всегда дают мне богатую пищу для размышлений.
– Вот и подумай, хорошенько подумай, мальчик мой. – Кардинал опустил взгляд. – Особенно о том, что имеет отношение к дому Биббиена.
Рафаэль вежливо поклонился. С этим могущественным человеком, к словам которого прислушивался Папа и который властен был лишить художника почти всех его заказов, следовало вести себя крайне осторожно.
– Благодарю за мудрый совет, ваше преосвященство. Биббиена сухо улыбнулся.
– Вот и хорошо. А теперь погуляй со своей суженой, перед тем как сесть за стол с остальными гостями. Спроси у нее, как она поживает.
Это был уже приказ, а не просьба, и Рафаэль повел Марию в длинную залу со сводчатым потолком, который ему предстояло расписать. Сквозь раскрытые окна дул легкий ветерок с берегов Тибра.
Мария взяла его под руку своей сухонькой ручкой, и, даже не глядя на нее, он чувствовал, что она улыбается. Рафаэль никак не мог придумать способа расторгнуть помолвку, не лишившись работы или даже самой жизни. Никто не смел перейти дорогу кардиналу Биббиене.
– Я скучала без вас, – мягко произнесла она с нежностью в голосе.
– Вы должны уже понимать, что мое время мне не принадлежит.
– Да, я понимаю. И пока мне не приходится уступать ваше время другой женщине, я готова ждать столько, сколько потребуется.
Они остановились возле окна с расписным проемом и каменной скамьей. Рафаэль жестом предложил Марии сесть и лишь потом опустился рядом и взял ее руки в свои.
– Так не должно быть. Вы замечательная женщина и достойны мужчины, который бы жил только ради вас.
Она провела пальцем по его скуле и улыбнулась.
– Довольно и того, что я живу ради вас, любовь моя.
– Но разве это возможно? – выпалил он.
– Когда мы наконец поженимся, все жертвы будут оправданы.
Он почувствовал, как в нем поднимается волна раздражения.
– Но я не готов к женитьбе и не знаю, когда буду к ней готов! Я не раз говорил вам, что искусство ревниво. Оно всегда требовало и будет требовать впредь меня всего, без остатка!
Племянница кардинала накрыла его руку своими холодными пальцами, сплошь унизанными перстнями. Большей близости их отношения еще не позволяли, а Рафаэлю этот жест лишь напомнил, как неприятно тонко и хрупко ее тело.
– Пусть искусство будет вашей единственной страстью. Главное, чтобы я оставалась единственной вашей избранницей и женой. Мой дядюшка и Его Святейшество рассчитывают на это.
Ему нужно было выпить вина. Нет, вина всего мира было бы недостаточно, чтобы…
Рафаэль поднялся и устало посмотрел на девушку. Она же продолжала спокойно сидеть, лаская его взглядом бесцветных глаз. Подол тяжелого платья расплескался у ног Марии, как лужа на весеннем лугу.
– Вы так и ответили на мой вопрос. Тот, который я задала вам в этом самом месте, когда мы последний раз были здесь вдвоем.
Она тогда спросила, когда он снова будет писать ее в образе Мадонны. Рафаэль вздохнул, предвидя неизбежное объяснение, и помог Марии встать. На какой-то миг он почувствовал сострадание к этой молодой женщине, готовой бросить всю свою жизнь к ногам мужчины, который никогда не сможет ее полюбить.
– Я уже говорил вам, что с трудом справляюсь с огромным количеством заказов. Простите, но сейчас я не смогу принять ваше щедрое предложение.
Она застыла.
– Его Святейшество сказал моему дяде, что вы нашли время написать еще одну Мадонну, и без моего участия.
Так вот в чем дело!
Рафаэль медленно повел ее назад, в сторону обеденной залы, где гости уже начали рассаживаться по местам.
– Это очень давний заказ, Мария, который я заканчиваю с чувством огромного облегчения.
– И вы нашли новую натурщицу, лучше меня?
– Не лучше, – быстро поправил он. – Просто более подходящую для задуманного мной.
Когда они наконец сели за стол, Рафаэль почувствовал огромное облегчение. Ему даже не хотелось гадать о том, какие мысли посетили бы Марию Биббиену, если бы она узнала, что жених собирается пораньше уйти с этого ужина, чтобы встретиться с той самой натурщицей. Тем более о том, что бы сделал ее дядя, проведай он об этом.
– Скажите хотя бы, что будете еще меня писать, – прошептала она на прощание, схватив его запястье с удивительной силой.
Не заставляй меня лгать тебе, пронеслось у него в голове. Не унижай себя обманом.
– Разумеется, вы окажете мне честь, позируя для меня. Я непременно воспользуюсь вашим предложением, когда получу заказ, для которого потребуется образ, наделенный вашей тонкой красотой.
Он не смог сказать ей правду, потому что не был жесток. Рафаэль лишь уповал на время, которое изгонит из души Марии все надежды на совместное будущее. И лишит кардинала последних капель терпения.
Да, похоже, ему оставалось лишь только уповать.
В этот миг в залу вступил Содома, закутанный в бархат дивного винного цвета с серебряным шитьем и наряженный в полосатые чулки. Он явился в высоком проеме арки, покрытом росписью, рассчитав свой эффектный выход так, чтобы на него обратили внимание. Содома обладал особенным очарованием, которым не уставал восхищаться Рафаэль. Оно заставляло всех мириться с сомнительной славой Бацци, вполне способной положить конец его карьере.
Содома написал восхитительные фрески для мужского монастыря Монте Оливетто Маджиоре. Рафаэль специально ездил туда, чтобы на них посмотреть. Тонкие, изящные «Святой Себастьян» и «Восшествие на Голгофу» потрясли Рафаэля и косвенным образом положили начало дружбе между двумя великими художниками. Но одного лишь таланта было мало в городе сплетников и интриганов, поэтому Бацци поднаторел в искусстве отвлекать внимание любопытствующих от своих амурных похождений. Как раз в этом доме, на стене хозяйской спальни, красовалась великолепная фреска работы этого замечательного художника.
– О, Рафаэлло! – воскликнул Бацци хрипловатым баритоном. Его пухлые, почти женские губы странным образом контрастировали с аккуратно подстриженными каштановыми усами. На шляпе покачивались огромные перья. – Ты само воплощение цветущего здоровья и успеха!
– Как и ты, мой друг! – улыбнулся Рафаэль, и они обнялись.
– Да, если слухи о твоей новой Мадонне верны, ты снова меня обскачешь.
– Брось, я сам едва за тобой поспеваю, – засмеялся в ответ Рафаэль.
– Ты мне льстишь!
– А ты преувеличиваешь мой успех в сравнении со своим собственным!
– Нет, Рафаэль, ни о каком сравнении даже речи идти не может! Особенно в глазах нашего благодетеля, Его Святейшества.
– Времена меняются, – заметил Рафаэль, вспомнив о взлете Микеланджело в пору правления Юлия II и лишении его всех привилегий с приходом Льва X.
– Да, как, судя по всему, меняются и твои натурщицы для Мадонн.
Он сел на пустой стул рядом с Рафаэлем и наполнил бокал одним почти неуловимым плавным движением.
– Я слышал, ты нашел новую Деву.
Рафаэль, как истинный придворный, лишь улыбнулся и кивнул.
– Значит, это правда.
– Я скажу только то, что рядом с ней померкнут все мои остальные Мадонны.
– Ты что, влюбился в нее? – Бацци был настолько изумлен, что со стороны могло показаться, будто сама эта мысль кажется ему отвратительной.
– Не говори глупостей, – отмахнулся Рафаэль, усмехнувшись для большей правдоподобности. – Она всего лишь девушка.
– Да, которая всего лишь изменила твое представление о Мадонне! – хитро добавил Бацци.
Рафаэль испытал облегчение, когда кардинал деи Росси, с глазами оленя и длинной прямой челкой, обратился к нему через стол и своим вопросом спас его от цепкой догадливости Содомы. Но было уже поздно. При всей своей доброте, удивительном таланте и обаянии Содома слыл самым большим сплетником в Риме.
9
Когда Рафаэль вернулся в мастерскую, Маргарита уже его ждала. Был субботний вечер, и все художники ушли. Девушка стояла перед закрытой дверью. Маргарита могла толкнуть ее и войти, потому что дверь редко запирали, но она решила этого не делать. Она просто спокойно стояла перед входом и ждала. Ее волосы, разделенные на пробор, были убраны с лица, и никаких украшений. Большие темные глаза сразу приковывали внимание, затмевая все остальное в ее облике. Рафаэль даже не сразу понял, что она снова пришла с мужем сестры, Донато. Маргарита же заметила, как по лицу художника пробежала тень – уж не разочарования ли? – когда он открыл перед ней двери и жестом пригласил войти.
Маргарита первой переступила порог, и, когда ее зеленая юбка из сукна прошуршала мимо, Рафаэль почувствовал запах ромашки, исходящий от свежевымытых волос. Маргарита подивилась оглушающей тишине, которая царила в темной мастерской. Не было слышно привычного гула голосов, и огромная комната без позирующих натурщиков и суетящихся подмастерий выглядела неестественно пустой. Рафаэль молча принял ее плащ и серую шерстяную накидку Донато и положил их на деревянный стул. Потом он зажег множество ламп и свечей и наконец-то смог хорошенько разглядеть гостью.
– Я очень рад, что вы пришли.
– Разве я вам этого не обещала?
Рафаэль склонил голову и помедлил с ответом.
– Люди часто дают обещания, синьорина Лути, и далеко не все из них исполняются.
– Я всегда держу свое слово, синьор Санти.
Он улыбнулся.
– Ну что ж. Тогда моя жизнь скрасится приятным разнообразием.
– Я рада, что во мне вы находите приятной не только мою внешность.
– О, синьорина, я нахожу вас исключительно приятной во всех отношениях. Можете в этом не сомневаться. – И он одарил ее такой светлой улыбкой, что на несколько кратких мгновений, пока она не спохватилась и не напомнила себе, что находится здесь только для работы, ей показалось, будто ее тянет к нему. Нет, между ними ничего нет и быть не может.
– Начнем? – спросил он, снимая дорогую расшитую накидку и подходя к камину, чтобы разжечь огонь.
Донато молча сел на соседний стул, а Маргарита наблюдала за тем, как Рафаэль надел черный, запачканный красками халат, потер руки и глубоко вздохнул. Его улыбка гасла, и она видела, как в нем мужчина уступает место художнику. Перед ней был яркий, необычный человек, и она чувствовала, как ее влечет к нему. Это было страшно и удивительно одновременно.
Рафаэль посадил Маргариту на стул перед огнем, и желто-красные блики осветили их лица. Он поворачивал ее лицо из стороны в сторону, потом просто приподнял подбородок вверх. Маргарита прижала руки к бокам, чтобы он не догадался, как ей неловко. Само пребывание в этом месте было для нее непривычным, а то внимание, с которым он изучал ее лицо и тело, и вовсе заставляло нервничать. Она изо всех сил старалась держаться спокойно и уверенно и не выказать своих эмоций, но, наблюдая за тем, как он двигается за мольбертом, замирает и вспыхивает, оживляя образ на бумаге, она все яснее ощущала чувственность происходящего.
Явно довольный результатом своей работы, Рафаэль наконец повернулся к своему столу и разложил на нем предыдущие наброски. Он рассматривал эскизы, выбирая верное положение для ее тела и поворот головы. Время шло, и Маргарите все труднее было сохранять неподвижность. Она не привыкла подолгу сидеть на одном месте, и, несмотря на выражение глаз художника, ей совершенно не нравилось позировать.
Он сказал ей, что пока представляет лишь несколько отличительных особенностей, которые сделают ее Мадонну уникальной. Первое: она будет стоять. Второе: она предстанет босой, и ее взгляд будет устремлен прямо на зрителя, излучая доброту и достоинство, которые он узрел в тот памятный день на холме Джаниколо. Эта Мадонна станет самой человечной из всех, что выходили из-под его кисти.
После долгой неловкой немой паузы, когда Маргарита тщилась сохранять неизменными выражение лица и наклон головы, Рафаэль снова повернулся к ней и протянул ей руку, чтобы помочь встать. Маргарита запаниковала, увидев, каким желанием светятся его глаза. Ей, скромной девушке из квартала ремесленников, все еще было очень странно чувствовать такое напряженное, пристальное внимание к своему лицу и телу, и она отчаянно старалась побороть свой страх перед этим ощущением.
Он отставил стул в сторону и попросил ее подняться, опустив руки и чуть наклонившись вперед, будто она парит в воздухе. Затем он сделал нечто в равной степени удивившее их обоих. Она угадала его удивление только по тому, что он первым отвел взгляд, когда их глаза на мгновение встретились. Не говоря ни слова, Рафаэль встал на колени и снял с нее черные матерчатые туфли, аккуратно поставив их возле стула. Маргарита обрадовалась тому, что пришла сюда с Донато, потому что прикосновения рук Рафаэля к ее обнаженной коже, медленные и нежные, почти ласкающие, оказались пугающе чувственными. Постепенно она стала находить какую-то странную, особенную прелесть в непонятности всего происходящего. Все было для нее таким чужим и таким опасным!
– Синьор Перацци, прошу, угощайтесь вином, – вдруг нервно произнес Рафаэль, нарушая напряженную тишину. Маргарите казалось, что ей нечем дышать. – Позади вас на полке стоит серебряный кувшин.
– Я налью бокал и для вас?
– Спасибо, но я воздержусь. Не могу пить, когда работаю, – пояснил Рафаэль. Объявив, что теперь понял, как должна выглядеть Мадонна, он стал делать новый набросок.
Маргарита почувствовала, что он снова смотрит на нее с уверенностью, и ей опять стало страшно. Все в этом месте и в том, что с ней происходило, было ей незнакомо и непонятно. Она была настолько напугана, что молча подчинялась тому, что от нее требовал этот человек.
– Чуть приподнимите руки и разверните ладони вверх, – произнес Рафаэль. В его голосе уже почти не угадывалось прежней нервозности. – Да-да… вот так. Идеально.
Рафаэль проработал как одержимый почти час. Вдохновение накрыло его такой мощной волной, что он не ощущал ничего, кроме желания рисовать, рисовать Маргариту. Его глаза метались от мольберта к девушке, рука двигалась в бешеном ритме.
– Посмотрите на меня, да, вот так. Чуть приподнимите подбородок. Идеально.
Боже Святый… Она была просто восхитительна. Мерцающий свет, лившийся сквозь полузакрытые ставни позади нее, окружал ее голову ореолом, похожим на нимб. Бархатные зеленые занавеси, которые висели по бокам от нее, стали органичным обрамлением. Рафаэль работал, стараясь побороть растущее притяжение к застывшей пред ним женщине, но это удавалось ему все хуже и хуже с каждой минутой. Занавеси, да… легкое покрывало, струящееся с ее головы… Образы врывались и его сознание быстрее, чем он успевал их осмыслить.
– Посмотрите на меня, снова! Еще немного!
Это было невыносимо. Когда она смотрела на него, казалось, ее взгляд проникал прямо в сердце. Рафаэль чувствовал, как дрожит кусочек угля в его прежде уверенных пальцах. Да что же это такое? За свою жизнь он нарисовал не одну тысячу лиц, несметное количество обнаженных грудей и бедер, роскошных женских тел, но никогда, даже чувствуя влечение к натурщице, он не терял способности сосредоточиться.
Рафаэль отер лицо рукой, тяжело переступил с ноги на ногу и продолжил работу. Закончив с лицом, он стал прорисовывать складки платья, подчеркивавшего талию и ноги. Стоял ноябрь, но ему внезапно показалось, что в мастерской невыносимо душно, и на лбу выступил пот. Дальше он стал рисовать ее ноги, маленькие, идеальной формы. Самым сложным было решить, как им надлежит выглядеть на картине. Мадонна должна парить на облаке, поэтому негоже, чтобы создавалось впечатление, будто ноги попирают земную твердь. Ему приходилось все время напоминать себе, что перед ним лишь человеческое воплощение Девы, но при всем том она, без сомнения, была Мадонной. Глядя на совершенной формы ступни и пальчики, он вдруг неожиданно вспомнил совсем другие образы и другое состояние. Темная комната, глухой шум снизу… и женские ноги, обвившие его спину… и жгучее желание.…
Он отбросил уголь в сторону. От удара тот сломался на две части, напугав Маргариту.
– На сегодня достаточно. Можете отдохнуть, синьорина.
– Можно мне посмотреть? – неуверенно спросила она.
Судя по всему, она ожидала чего-то плохого или, во всяком случае, запретного. Он сдержал улыбку.
– Синьор Перацци, прошу вас. Сейчас я бы выпил вина, если вы будете так любезны и нальете мне бокал.
Донато с удивлением посмотрел на художника. Он сидел и рассматривал маленькую книгу в черном кожаном переплете, которую нашел на полке.
– Неужели вы правда читаете такие вещи?
Со своего места Рафаэль увидел, что Донато держит в руках трактат Витрувия об архитектуре.
– Как оказалось, мне без этого не обойтись. Он помогает мне быть точным в выполнении заказов, – ответил Рафаэль, с удивлением поняв, что почти извиняется. Придворному, даже больше, чем художнику, приходилось проявлять осведомленность в философии, архитектуре и вопросах религии, но говорить об этом Донато было ни к чему.
– Я читаю эту книгу уже битый час и не могу понять ни слова.
– Да, тут требуется терпение, согласен, – легко улыбнулся Рафаэль. – Говорят, что латынь Витрувия настолько сложна, что итальянцы думают, будто он писал на греческом, а греки – что на латыни. Правда, рисунки там просто замечательные.
– Да, замечательные, – согласился Донато, перелистывая страницы.
– Хотите взять ее почитать?
Лицо Донато тут же приняло сконфуженное выражение.
– Боюсь, синьор Санти, я смогу лишь посмотреть картинки.
– Тогда, может, я как-нибудь вам оттуда почитаю.
– Может быть.
Пока Донато наливал вино, Рафаэль наблюдал за тем, как Маргарита медленно подходит к столу и начинает рассматривать окончательный набросок Мадонны. Он очень редко позволял натурщику смотреть на свою работу, особенно если она еще не закончена. Девушка рассматривала набросок, на котором была изображена она сама. Рядом с Мадонной виднелась обозначенная несколькими штрихами безликая фигура святой Варвары. Слева проступал силуэт благоговейно преклонившего колени мужа в тяжелой мантии, папы Сикста II, жившего в третьем веке.
Художник следил за тем, как она коснулась пальцами губ и тихо произнесла:
– Прекрасно.
– Это только начало, – ответил он, подойдя и встав рядом с ней. Пока он пил вино, глоток за глотком, Маргарита перебирала ранние наброски для той же самой картины, лежавшие на столе.
– Я часто беру детали с предыдущих набросков и использую их для картины. В одном хорошо удается схватить жест, в другом передать взгляд.
Донато поднес Маргарите бокал с вином, и теперь все трое смотрели на лежащие перед ними рисунки, на которых была она.
– Вот это получилось отменно, – показал Донато на последний, где было видно только лицо Маргариты, чуть склоненная голова и прямой взгляд. – Она здесь как живая.
– Это первый рисунок, сделанный во время вашего прошлого посещения.
– Первый или нет, но глаза…
– Да, глаза просто великолепны.
– И они точно такие, как у нашей Маргариты!
– Благодарю! – вежливо поклонился Рафаэль. Он не станет говорить им, что со времени прошлой встречи не раз и не два смотрел на этот рисунок, особенно на глаза. Нет, он никогда в этом не признается. Даже себе.
– Боюсь, уже становится поздно, – нехотя произнес он, вспомнив, что ему еще предстоит посмотреть эскизы Джулио для очередной ватиканской станцы и встретиться с Джанфранческо и Джованни, чтобы провести очередной вечер за карточным столом или в постели с проституткой.
– Значит, со мной вы закончили? – спросила Маргарита, поставив бокал с вином. Рафаэль заметил, что она не выпила ни капли.
Обычно на этой стадии работы натурщики были ему больше не нужны. Он делал наброски с лиц и иногда назначал новую встречу, чтобы подобрать краски для глаз и кожи. Но сама мысль о том, чтобы расстаться с ней, вдруг показалась Рафаэлю невыносимой. Он слишком много усилий приложил для того, чтобы привести ее сюда. За те деньги, которые обещаны ее семье, он мог делать столько рисунков с натуры, сколько было нужно для изображения Мадонны.
Во всяком случае, так он себе объяснял свои побуждения.
– На сегодня, да, закончили. Теперь я могу начать писать красками. – Он старался говорить так, чтобы казалось, что он размышляет вслух. – Правда, мне нужно будет, чтобы вы пришли сюда еще несколько раз, дабы я мог подобрать цвета и уточнить выражение лица.
– Хорошо, – согласился Донато, даже не спросив мнения Маргариты. – Мы поможем вам исполнить то, что вы желаете сделать.
Только почему-то мои желания теперь имеют очень мало общего с рисованием, подумал Рафаэль.
– Когда мы сможем увидеть картину? – спросила Маргарита.
– Мне нужно будет какое-то время, потом нам придется встретиться еще несколько раз, и только тогда она может быть вам представлена. Как видите, мне приходится заниматься не только этой картиной.
Рафаэль внимательно следил за выражением ее глаз.
– Вы пишете другую Мадонну?
– О нет, – он улыбнулся ей, не кривя душой. – Совсем другое. Это будет весьма своеобразный портрет. Я бы хотел вам кое-что показать. Не желаете ли пройти со мной?
Глаза Донато перескакивали с Маргариты на Рафаэли. Маргарита тоже посмотрела на зятя.
– Донато тоже может пойти?
– Разумеется.
Он больше ничего им не объяснял, но как только они приблизились к воротам Ватиканского дворца, Маргарита почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Сам великий Рафаэль вел их туда, где сосредоточивалась вся власть Рима. И они шли туда по приглашению, а не непрошеными гостями. С восторгом она подумала, что ей очень повезло: сначала удалось посмотреть на виллу Киджи изнутри, а теперь они в Ватикане! Они с Донато обменялись восторженными взглядами, когда стражники в полосатых одеждах почтительно склонились перед их провожатым. Он спокойно провел их сквозь Порта Виридария, названные так в честь садов, скрывавшихся за дворцом. Сначала они пробрались через толпу людей, цепляющихся за высокие ворота, потом вступили в сами врата.
Они не пошли ни к высоким строениям папского дворца, ни к огромному перестраиваемому собору Святого Петра. Рафаэль свернул на маленькую грязную тропинку, бежавшую между аккуратно подстриженных кустов мимо античных ваз и статуй. Тропинка шла вдоль древней стены, соединявшей дворец с замком Сант-Анджело. Маргарита с трудом сдерживала желание спросить, куда они идут, потому что мастер, похоже, сделал из их похода что-то вроде игры и наслаждался ею. Она с радостью шагала рядом с Рафаэлем, любуясь розовыми кустами, дубами, кипарисами и римскими статуями. Они приближались к папскому зверинцу, в клетках которого жили гепард, лев и попугаи. Маргарита и Донато даже не пытались скрыть своего изумления. Вдруг перед ними оказался огромный, невероятный зверь, о котором они не слышали никогда в жизни!
– Матерь Божья! – воскликнула Маргарита, всплеснув руками и закрыв ими лицо.
– Господи! Что это? – спросил Донато, настороженно глядя на серого гиганта, который стоял в загоне, устланном соломой.
– Это подарок Его Святейшеству от короля Португалии. Этого зверя называют слоном. А нашего слона зовут Ханно. Вот чей портрет я пишу!
– Ханно? – переспросила Маргарита дрожащим голосом, глядя, как Рафаэль медленно протягивает руку над невысоким ограждением и гладит длинный серый хобот животного. Хобот поднялся вверх, что показалось ей жестом одобрения.
– Вот уж странное создание! – засмеялся Донато, делая небольшой шаг назад, чтобы оказаться рядом с Маргаритой. Рафаэль взял немного сена из стоявшей рядом лохани и предложил его Ханно. – И какого он нрава?
– На самом деле очень спокойного. Ему и в голову не придет причинить вам вред умышленно. Только вот Ханно пугается толпы, когда Его Святейшество решает вывести животное на публичное обозрение. Честно сказать, я только в такие минуты и видел его беспокойным.
– Да уж, тут забеспокоишься, – осторожно заметил Донато.
Рафаэль обменялся взглядом с Маргаритой.
– По-моему, ему здесь очень одиноко, – тихо произнес он. – Бедняга живет так далеко от родного дома, от семьи…
– От семьи? – рассмеялся Донато. – Огромный зверь… и родня?
– А что в этом удивительного? У всего живого есть родня или родственные души, существа, к которым они привязываются, с которыми создают семьи. Я слышал, что слоны очень дружелюбны и у них действительно есть семьи. А Ханно этого всего лишили.
Маргарита посмотрела на Рафаэля, потом снова на слона. Сделав глубокий вдох, она подошла к Рафаэлю и медленно протянула руку к слону.
– Какой шершавый! – засмеялась она, коснувшись толстой грубой кожи. Внезапно Ханно отозвался на прикосновение Маргариты – согнул передние ноги, стал на колени и склонил голову, будто приветствуя ее.
– Боже! – нервно засмеялась она.
– Вы ему понравились, – улыбнулся Рафаэль.
– Почему вы так решили?
– Я почти каждый день захожу сюда, чтобы навестить его, и ни разу не видел, чтобы Ханно кланялся кому-либо, кроме Его Святейшества.
– Даже вам?
– Даже мне.
Маргарита тоже встала на колени и снова протянула руку поверх хобота.
– Как грустно! Его увезли из родных краев в неволю, где на него глазеют, смеются и показывают пальцем.
Ханно легко обвил хоботом ее руку, и Маргарите показалось, что он ее тоже ласкает, и она тихо рассмеялась.
– Надо же! Он меня понимает! Что за чудесный зверь!
Рафаэль широко улыбался, и ей показалось, что в его улыбке сквозит что-то похожее на гордость.
– Я знал, что вы подружитесь.
– Да, кажется, я действительно нравлюсь Ханно. В общем, мне так показалось. – И она гладила грубую кожу слона, пока та не перестала казаться ей чужеродной. – Донато, попробуй! – Улыбнулась она зятю. – Он на самом деле не страшный. Даже ласковый!
– О нет! Благодарю. Я предоставлю эту радость вам, безрассудным душам!
– Я бы хотела прийти сюда как-нибудь еще, чтобы его проведать, – произнесла Маргарита с теплой улыбкой, не отводя взгляда от коленопреклоненного животного.
– Буду рад сопроводить вас, – ответил Рафаэль.
Некоторое время спустя они покинули зверинец и направились вверх по склону холма сквозь буйные кущи, которые дарили покой и уединение, хотя и находились в самом сердце суетного города. Ветви над головой осеняли их тенистым лиственным покровом.
Донато отстал, а потом и вовсе присел на одну из каменных скамеек, будто бы устав от ходьбы. Маргарита и Рафаэль не заметили этого. Художник объяснял, над какими заказами работает, как собирает предметы древнего искусства на раскопках Домус Ауреа.
– Да, это великолепное здание было придумано и построено под руководством императора Нерона, а потом разрушено и схоронено от людских глаз его завистливым преемником, Траяном, если я ничего не путаю.
Рафаэль посмотрел на нее с нескрываемым удивлением.
– Вот как… Я потрясен.
– Тем, что простушка из Трастевере что-то знает об императорских дворцах?
– Тем, что вы интересуетесь историей.
Она подняла голову к изумрудной листве.
– Когда мы были маленькими, мама рассказывала нам с сестрой о величии этого города. Эти истории заменяли нам сказки на ночь. Мне кажется, она хотела, чтобы мы научились мечтать о чем-то значительном и поверили в то, что мечты сбываются. Вот как мы узнали о Нероне и его возлюбленной Поппее.
– О, эта история нашумела в свое время! – засмеялся Рафаэль. – Император и его прекрасная возлюбленная.
– Которая позже стала его женой.
– Правда, – согласился он.
– Мама говорила, что Поппея была родом из простой семьи и любила музыку и живопись. Когда она нам об этом рассказывала, у нее были такие счастливые глаза! Поппея сама научилась тому, чего не умела, и смогла стать императрицей. Наверное, поэтому я больше всего любила именно эту историю. – Она замолчала, ее лицо вдруг погрустнело, потом тень грусти исчезла, сменившись смущенной улыбкой. – Мне ее очень не хватает.
– И мне не хватает моей матери, – признался Рафаэль.
– Она умерла?
– Когда я был еще ребенком. А вскоре после этого умер и мой отец.
– Простите.
– От такой утраты тяжело оправиться, и я решил, что лучше будет оставить все как есть. Я дорожу своими воспоминаниями, но делиться радостью от них я не привык.
– И мне все время говорят, что я должна оставить воспоминания о мертвых мертвым и жить дальше с живыми.
– Если бы все было так просто, – покачал головой Рафаэль. – Те, кто ушел, все равно остаются частью нашего прошлого, настоящего и будущего. Без них мы никогда бы не стали теми, кто мы есть.
Маргарита внимательно на него посмотрела.
– Да.
– Но у вас есть хорошие, счастливые воспоминания. Истории, которые дарят вам улыбку, мысли, в которых вы находите утешение.
– Да, это так.
– Например, эта история о Нероне и его второй жене, на?
Она снова смущенно улыбнулась и заметно расслабилась.
– Мама рассказывала нам обо всех императрицах, представляете? И еще о Цезаре и Клеопатре. Мне это так нравилось! Это давало такую богатую почву для фантазий, особенно девочке, которая… – Она остановилась, потом продолжила: – Отец говорил, что она забивала нам головы чепухой и что на самом деле ничего подобного в жизни не бывает.
– А что он говорит о нашей с вами встрече?
– Встреча с вами, синьор Санти, мечта любой девушки. Вы-то об этом точно знаете! Но все сказки кончаются, закончится и эта.
– Как грустно. Неужели он ни разу не слышал сказки со счастливым концом?
Его глаза так пристально смотрели на нее, что девушке пришлось отвернуться. Она была уверена, что он хочет ее поцеловать, и напугалась. Но гораздо больше ужаса принесло осознание того, что она всем своим существом жаждет этого поцелуя.
Чтобы как-то выйти из неловкого положения, они пошли дальше. Рафаэль сменил тему разговора и стал рассказывать о своей новой миссии главного архитектора собора Святого Петра. Маргарита слушала его очень внимательно, кивая в знак понимания того, что он говорил.
– Мне все это видится иначе, чем в свое время представлялось Браманте. Он считал, что базилику надо строить в форме греческого креста и венчать куполом. Ему хотелось возвести здание, которое затмило бы Пантеон. А мне кажется, что собор должен иметь форму латинского креста, да и конструкция, которую предложил Браманте, не выдержит такого тяжелого свода. Так что над всем этим еще надо хорошенько подумать и все просчитать. Для меня, простого художника, это довольно сложная задача.
Она внимательно на него посмотрела.
– Да, и довольно большая честь для простого мальчика из Урбино.
– Давно мне не напоминали о том, что когда-то моя жизнь была простой.
– Но вы же обязаны тем, каким стали, своей юности, да? Вы плоть от плоти тех людей, которые определили ее, не так ли? И сколь бы высоко жизнь вас не вознесла, вы не сможете отказаться от прошлого?
– Ну что ж, я рад, что вы так считаете.
Они снова остановились. Рафаэль повернулся к Маргарите, и она, чувствуя на себе его взгляд, тоже повернулась к нему Прохладный осенний ветер шевелил темные пряди, выбившиеся из-под ее шапочки. Донато нигде не было видно, казалось, он исчез.
– Какая вам разница, что я думаю?
Они стояли в мерцающем свете предзакатного солнца, алый диск которого быстро клонился к горизонту. Рафаэль протянул руку и коснулся ее щеки. Все замерло.
– Признайтесь, красавица Маргарита, неужели вы до сих пор не знаете ответа на свой вопрос? – Он так нежно произнес ее имя, что оно прозвучало почти как молитва. Рафаэль приблизился к ней еще на один шаг. Сердце Маргариты забилось так быстро, что у нее закружилась голова. – Разве вы не видите, что я вами очарован?
– А я вас боюсь.
Вместо того чтобы обидеться, он легко улыбнулся.
– Господи, вам меньше всего стоит меня бояться!
– Ну уж нет, синьор Санти. Именно вас я и должна бояться больше всех остальных.
Он был так близко, что Маргарита чувствовала его дыхание на своей коже. От него пахло чем-то мужественным. Его рука по-прежнему была на ее скуле. Потом Рафаэль медленно приблизил губы к ее губам и поцеловал ее.
Она целовалась раньше с Антонио, но это было совершенно иначе. Сейчас она почему-то подумала о том, что происходит между Легацией и Донато в уединении их спальни. Внутри нее ожили какие-то неизвестные и сильные чувства. Эти темные глаза… сильные красивые руки… такие нежные губы… Ощущение стало болезненным. Сердце бешено колотилось в груди.
Маргарита не сразу смогла совладать со своими желаниями, но, когда ей это удалось, она сделала это резко и решительно.
– Нет! – заявила она, распрямив плечи и отступая от него на шаг. – Так вы меня не получите!
В ответ он лишь озорно улыбнулся.
– Как именно, синьорина?
– Так, как получили всех остальных! Я не стану вашим амурным приключением!
– Значит, вы считаете, что зарождающееся между нами чувство – это простое приключение?
– Между нами ничего не зарождается!
– Тогда вы очень мало смыслите в жизни. – Он позволил себе нетерпеливый жест – первое проявление чувств всегда такого сдержанного, изысканно вежливого человека в присутствии Маргариты.
– Вы говорите прямо как мой отец.
– Тогда ваш отец – мудрый человек. Прислушайтесь к его словам, вам это пойдет на пользу.
– А вам будет на пользу, синьор Санти, избавиться от иллюзии, что все на свете падут к вашим ногам, соблазненные вашим талантом или обаянием.
Тут неожиданно появился Донато, и напряжение немного рассеялось.
– Уже поздно. Нам пора.
– Хорошо. Идите, – согласился Рафаэль, зная, что ему вряд ли удастся переубедить в чем-либо эту девушку. Правда, именно это ее качество и пленяло его в первую очередь.
– Что с тобой, дорогая?
Донато впервые нарушил молчание, с тех пор как они вернулись на Виа Санта-Доротеа и устроились на теплой кухне, освещаемой неровным светом ламп. Пекарня уже закрылась, и плотно затворенные ставни отгородили обитателей дома от пугающего и опасного мира снаружи. Изо всех комнат родного дома Маргарита больше всего любила кухню. Там, среди запахов хлеба, муки и деревянной утвари, она чувствовала себя в безопасности. Когда Донато задал свой вопрос, она держала на руках Маттео и тихо покачивала его, баюкая.
– Все в порядке. А что? – слишком быстро ответила она.
– Он так смотрел на тебя, когда вы разговаривали в зверинце…
Маргарита отвела взгляд на закрытое окно, думая о том, что за стеной на длинной веревке, наверное, все еще висит белье и где-то рядом играют два других сына Летиции. Она не могла сказать домашним, что Рафаэль ее поцеловал, а тем более о том, что ей это очень-очень понравилось. Даже сейчас при одном только воспоминании об этом поцелуе ее тело изнывало от желания снова почувствовать его прикосновение.
– Какое это имеет значение, Донато? Конечно, синьор Рафаэль красив, влиятелен, умен и остер на язык, а изяществом нарядов и манер подобен настоящему принцу. Он – великий Рафаэль, а я – всего лишь мимолетное увлечение.
– Почему ты так решила?
Маргарита сильно сжала руки.
– Ты ведь не хуже меня знаешь, что мы разного поля ягоды! Он никогда не сможет серьезно относиться к женщине, которая ниже его по положению. Самое большее, что меня может ждать, это несколько дней развлечений. А я никогда не соглашусь быть чьей-либо любовницей! Я сразу говорила!
– Откуда ты знаешь свое будущее?
– Этому нас учит история. Женщины делятся на тех, кого берут в жены, и тех, кого делают любовницами, Донато! Мужчина, преломляющий хлеб с Его Святейшеством, никогда не возьмет в жены женщину, которая этот хлеб печет!
– Ты также думала, что он не может всерьез рассматривать тебя как натурщицу, – осторожно напомнил он, снимая пальцем со свечи каплю воска, которая норовила упасть на стол.
– Но это совершенно разные вещи!
– А разве не меняется жизнь, и люди, и отношения?
– Меняются, но не настолько!
– Вспомни, какие у него были сегодня глаза, сестренка! Попробуй увидеть его моими глазами и только потом отвечай на этот вопрос, – еще тише сказал Донато. – Я уверен, что он влюбился в тебя.
Франческо и Летиция подслушивали у закрытой двери. Она должна была об этом догадаться! Когда они ворвались на кухню с шумом и криками, она устало подняла глаза к потолку.
– Правда? – с недоверием спрашивал отец. ~ Неужели Господь устроил вашу встречу, чтобы соединить навечно?
– Папа, ты говоришь глупости.
– Брось! Разве он не может влюбиться так сильно, чтобы предложить тебе стать его женой?
– Ты прекрасно знаешь, что такого просто не может быть, и я буду тебе очень благодарна, если ты больше не станешь подслушивать чужие разговоры!
– Маргарита! – негодующе воскликнула Летиция, прижав руки к груди. – Немедленно проси у отца прощения!
– Я ничем его не обижала.
– Мы должны его уважать!
Маргарита полностью признавала правоту сестры. Франческо Луги был добрым и заботливым отцом, и дочери всегда знали, что отец, несмотря на некоторую грубоватость, желает им добра.
– Прости меня, папа. Из-за всех этих событий я почти лишилась разума.
– Скажи, это правда, что великий Рафаэлло проникся к тебе симпатией?
– Истинная правда, – уверенно ответил Донато. – Я видел своими глазами. Он увлекся ею так, как только может увлечься мужчина.
– Какая удача для семьи! – мечтательно улыбнулась Летиция.
– И погибель для меня!
– Боже, и не надоела тебе эта старая песня? – пробурчала старшая сестра. – Что ты распустила нюни, когда счастье само идет в руки? Как ты можешь подвести нас так близко к замечательным переменам и по-прежнему делать вид, будто ничего не происходит, а если и происходит, то уж точно ничего хорошего?
– Мы – твоя семья, – осторожно заметил Франческо. – Разве мы не имеем право на часть того, что свершилось в твоей жизни?
– Да? А на что имею право я? Вы выставили меня как лампу на прилавок в базарный день, лишь бы заработать пару золотых!
– Ну в самом деле, Маргарита! Речь идет всего лишь о твоем теле, а не о твоей душе! Если только ты сама не решишь иначе, – отозвалась Летиция. – И не надо мне говорить, что мысль о том, чтобы переспать с самим Рафаэлем, так уж тебя пугает! В конце концов, он не женат и в один прекрасный день может сделать тебе предложение! Бог свидетель, я бы решилась без тени сомнения, если бы он только посмотрел в мою сторону!
– Летиция! – не сдержал изумленного возгласа Донато. На его лице тут же отразилась обида.
– Ой, я не то хотела сказать. Мне бы и не выпала такая возможность. У меня больше нет того невинного взгляда, который так привлекает богатых синьоров.
Видя, что выражение обиды не уходит с лица мужа, Летиция обняла его и что-то зашептала ему на ухо. Они медленно пошли вверх по лестнице. Франческо сел на стул, который до него занимал Донато, и мягко положил свою руку на руку дочери. Тишину нарушал только стрекот сверчков и крики играющих в саду детей.
– Ты действительно не хочешь, чтобы у тебя было что-нибудь с этим художником?
– Я не хочу стать всеобщим посмешищем. Не хочу ломать себе жизнь.
– Мне показалось, что он очень ценит тебя, дочка.
– Мне тоже так показалось, – сказала она, пожав плечами.
– Тогда не бойся, прошу тебя.
– А что будет после того, как я лягу с ним в постель?
– Ну, есть мудрые женщины, которые учатся играм сильных мира сего и становятся известными куртизанками.
– Папа, известные куртизанки не рождаются в семьях пекаря. Особенно в Трастевере.
– Разве не говорят, что все когда-то случается в первый раз? Ты ведь можешь стать знаменитой! Ты станешь первой, и тебя запомнят!
– Да, а ты тогда станешь богатым.
Он поджал губы и пожал плечами.
– А разве это плохо? Девочка моя, как же ты похожа на свою мать! У тебя есть ее способность покорять сердца мужчин. Похищать их навеки. Каким бы он ни был художником, Рафаэль всего лишь мужчина, как и все мы. И я уверен, он сможет полюбить тебя так, как ты того заслуживаешь. – Он ее крепко обнял, и Маргарите стало спокойнее. – Только не давай никому, особенно мне, заставлять тебя делать то, к чему у тебя не лежит душа.
– Когда он смотрит на меня, это сделать не проще, чем развеять тучи над городом, – тихо созналась она.
10
В следующую пятницу Маргарита с неохотой согласилась прогуляться с Антонио на холм Джаниколо, как только он закончит работу на конюшне. Антонио уверял, что соскучился и хочет ее видеть. Она не понимала, чему обязана таким вниманием, поскольку жених не давал о себе знать вот уже несколько месяцев. Но в этот день Папа собирался устроить шествие из Ватиканского дворца к замку Сант-Анджело в честь своего гостя, немецкого посла, и все горожане предвкушали интересное зрелище.
Маргарита была уже не так наивна, чтобы обманываться на счет верности. Антонио. Говорить с ним об этом она все же не стала, но и прекратила заверять его в своей любви. Она действительно его не любила, а на прогулку согласилась потому, что общество Антонио было ей приятно теперь, когда все в жизни стремительно менялось, подталкивая ее к Рафаэлю. Теперь все ее мысли, все фантазии были о нем. Яркие, непреодолимые, волшебные. Все в нем было ей интересно и заставляло думать о нем… представлять их вместе.
Будучи взрослой девушкой, она хорошо знала, куда могут завести такие желания. И, оставаясь наедине с собой, чувствовала, как ее переполняют новые ощущения и стремление к неизбежному.
Антонио с довольной улыбкой держал ее за руку, возомнив себя собственником восходящей звезды, которая по счастливому стечению обстоятельств хранила ему верность, была наивна и многие годы полностью зависела от него. Маргарита это знала и теперь, получив новое тому подтверждение, была вынуждена вернуться из фантазий в реальность.
Не успели они перейти мостовую, как он остановился, притянул ее к себе и поцеловал.
– Сегодня произойдет что-то важное! – заявил он. – Я чувствую!
– Как ты уверен в себе! – улыбнулась Маргарита. Его поцелуй, как и связанные с ним воспоминания, совсем недолго занимали ее внимание и вскоре уступили место развернувшейся перед ними сцене.
– Если хочешь чего-то добиться в жизни, надо быть уверенным в себе!
Когда они подошли к углу Борго Санто-Спирито, где уже толпился народ, звуки, доносившиеся издалека, подсказали им, что шествие началось. Слышалось пение труб, звон меди, крики и смех зевак, высыпавших на мостовую. Маргарита прикрыла от солнца глаза и увидела Папу в парадном облачении. Он восседал на огромном кресле, прикрепленном к спине Ханно. На шее слона сидел темнокожий босоногий мальчик, явно чужеземного вида. На нем была белая туника и тюрбан, а в руках – длинный хлыст. При виде хлыста у Маргариты, догадавшейся о его назначении, замерло сердце.
Когда приблизившаяся процессия прорисовалась отчетливей в золотистом солнечном свете, она заметила, что голова Ханно опущена, хобот безвольно свисает и передвигается исполин медленными тяжелыми шагами, будто во сне. И так мало жизни было в огромном, сильном животном, вырванном из привычного окружения, что Маргарита снова почувствовала, как у нее сжалось сердце.
Она приложила пальцы к губам и услышала, как громко смеется Антонио.
– Вы только посмотрите! Вот уж самый нелепый зверь в мире!
– А по-моему, он замечательный! – бросилась она на защиту Ханно.
Как обычно, на пути следования процессии была построена триумфальная арка. Нарядная знать верхом на своих лучших лошадях следовала за слоном Папы. Придворные, кардиналы, епископы гордо выставляли напоказ свои регалии. Чем ближе подходила процессия, тем сильнее слышался звон литавр и рев труб. Маргарита следила за Ханно. Внезапно грянул пушечный выстрел, напугавший не только толпу, но и слона. Животное пришло в возбуждение и стало дергать головой и хоботом. Маргарита невольно двинулась сквозь толпу навстречу бедному Ханно.
– Боже! Что ты делаешь? – закричал Антонио и в панике сжал ее запястье. Она лишь сбросила его руку.
– Он испугался!
– Это опасная тварь! Осторожно!
– Ты для меня опаснее, чем он!
Маргарита вышла на дорогу и приблизилась к слону. Как раз в это время мальчик в тюрбане принялся охаживать Ханно плетью, чтобы тот перестал дергаться. Девушка протянула руку к хоботу. Она что-то нежно приговаривала, но рев толпы перекрывал ее слова.
– Бедняжка Ханно, не бойся! Эти глупые люди только смотрят на тебя, тише, не бойся!
Когда Ханно повернул к ней склоненную голову, все взгляды устремились на Маргариту. Знать и простолюдины глядели на нее во все глаза, не понимая, какую власть может иметь эта безродная дочь Трастевере над диковинным исполином, принадлежащим Его Святейшеству. Не так ли будет, думала она, ощущая на себе тяжесть всеобщего внимания, любопытные взгляды, слыша шепот, восторги, если судьба поставит ее рядом с Рафаэлем? Странная дрожь удовольствия охватила ее. Сознание своего могущества И проблеск гордости. Гордость! Ничего подобного ей не доводилось испытывать раньше.
– Назад! Ты пугаешь слона! – закричал мальчик в тюрбане, коверкая слова. Глаза его метали молнии, а папская охрана уже стремительно приближалась к Маргарите.
– Я только хотела его успокоить!
– Хватайте ее! – крикнул кто-то из толпы.
Стражники схватили девушку за руки и потащили за собой.
– Вы не понимаете!
– Пойдешь с нами!
Еще одна пара рук сомкнулась на ее запястье.
– Ханно испугался! Я только хотела…
– Она не желала причинить слону никакого вреда. Если угодно Его Святейшеству, я поручусь за эту девушку! Это натурщица Рафаэля, – раздался голос за ее спиной. Он явно принадлежал молодому человеку, но звучал так властно и уверенно, что стражники ослабили хватку.
С изумлением она обернулась и узрела молодого художника, которого видела в мастерской Рафаэля. Это он приходил в пекарню по поручению учителя. Сразу же вспомнилось и его имя – Джулио Романо.
На нем был камзол с высоким узорным воротником и бархатный берет. В этом наряде он выглядел гораздо старше и значительнее, чем в рабочем халате, вооруженный кистью или куском угля. Он имел на удивление внушительный вид, когда оттеснял Маргариту от стражников с каменными лицами. Один из стражей воззрился на Папу, ожидая указаний, послышался чей-то шепот, и вдруг ее отпустили! Но не раньше, чем Папа Римский окинул своевольную девицу внимательным, оценивающим взглядом. Все это время понтифик наблюдал за развернувшейся возле слона сценой, но, поскольку сидел он высоко, Маргарита не разобрала, каким было выражение его лица – одобрительным или нет.
Процессия двинулась дальше, и Ханно вскоре скрылся из виду. Маргарита продолжала стоять возле потерявшего дар речи Антонио.
– Я вам очень благодарна, – тихо сказала она молодому художнику.
– Не стоит. Учитель пожелал бы, чтобы я за вас поручился, а я рад ему услужить.
– Как и добрая половина Рима, если верить слухам. Особенно красотки! – отличился Антонио, но ни Джулио, ни Маргарита не обратили на него внимания.
– Честное слово, я не собиралась делать ничего плохого! – Неожиданно заныли запястья, она все еще не могла справиться с потрясением из-за обрушившейся на нее силы. – Мне просто было очень его жалко. Он выглядел таким несчастным.
– Да, боюсь, и на моих рисунках запечатлен не гордый властелин природы, а именно жалкое, несчастное существо, которое вы описали.
– Так что, великий Рафаэль послал тебя рисовать зверя? – расхохотался Антонио.
– Учитель пожелал использовать изображение Ханно во фреске, посвященной битве Сципиона. – Юный художник смерил Антонио прищуренным взглядом. – Я уже рисовал нищих, юродивых и слепых. Мир, знаете ли, полон всяческих уродств. – Потом он снова повернулся к Маргарите: – Я должен был сделать несколько набросков слона в процессии. Этот зверь очень дорог Его Святейшеству, и Папа пожелал, чтобы его образ был увековечен на множестве картин.
– Ханно очень славный и добрый. Жаль, что этого никто не видит, – грустно сказала Маргарита.
– Я так и знал! – взорвался Антонио. – Так ты видела его раньше!
– Успокойся! – остудила его пыл Маргарита и протянула руку Джулио: – Что бы вы ни говорили, я хочу поблагодарить вас еще раз, синьор Романе Даже не знаю, где бы я могла оказаться, если бы вы не вмешались.
Он кивнул и улыбнулся. Впервые Джулио показался Маргарите почти мальчишкой.
– Может, как-нибудь, если учитель не будет возражать, вы позволите мне воспользоваться теми набросками, которые он делал с вас, для моих собственных картин? В Риме сложно найти женщин для позирования. Особенно таких удивительных красавиц.
Теперь настала очередь Маргариты улыбнуться. Как бы ни прозвучала его похвала, она поняла, что именно он хотел ей сказать. Просьба Джулио показалась ей очень лестной.
– Вы расскажете синьору Санти о том, что произошло?
– Должен буду рассказать, синьорина, иначе приближенные Его Святейшества сделают это вместо меня, все переиначив.
– Что, новости в ваших кругах распространяются быстро?
– Ох, вы даже не представляете себе, как быстро! – рассмеялся он.
Когда они расстались, Антонио повел Маргариту прочь от редеющей толпы. Неожиданно она заметила на его лице неприятную улыбку.
– Только не говори мне после всего, что я видел, будто великий и прекрасный Рафаэль не дал тебе денег за твои услуги!
– Я не сказала бы тебе, даже если бы и дал.
– Мы же почти одна семья, – с возмущением напомнил он, потом схватил ее за руку и так сильно сжал, что ей стало больно. Впервые в жизни Маргарита испугалась его. И в первый раз почувствовала, что он ей неприятен.
Она сжалась и выдернула свою руку, наградив его гневным взглядом.
– Не смей ко мне больше так прикасаться!
– Прости! Но раньше ты мне все рассказывала!
– Да, только так было раньше. А сейчас все изменилось, для всех нас.
Так на Борго Санто-Спирито столкнулись два совершенно разных мира, и впервые она осознала свое новое и странное место – между ними.
11
Следующие несколько дней все внимание Рафаэля занимали заказы, которых становилось все больше и больше. Он должен был расписывать часовню Киджи в церкви Санта-Мария дель Пополо, закончить портрет своего друга Кастильоне и отправить его морем. К этому добавился заказ, сделанный Папой лично: он пожелал получить парадный портрет своего доброго друга кардинала Биббиены, который в свою очередь ожидал завершения росписи ванной комнаты. По окончании двухлетних трудов была завершена отделка ватиканских станц, но вместо передышки Рафаэля ожидала работа над обеденной залой Ватиканского дворца, которую Папа пожелал украсить фресками на столь грандиозные сюжеты, как пожар в Борго, битва при Остии и коронация Карла Великого.
Как учитель, он был ответственен за все фрески, картины и наброски, которые делали его ученики. Рафаэль каждый день выполнял сотни эскизов, встречался с учениками, чтобы обсудить композицию каждой картины, вплоть до позы каждого персонажа и выражения его лица. Потом он просил каждого из учеников выполнить наброски, чтобы позже посмотреть и исправить их. Уйдя в работу с головой, Рафаэль утешал себя мыслью о том, что гениальность проявляется в самой идее, а не в ее исполнении. Только Мадонна для церкви Сан-Систо стала для него настоящим наваждением.
Он постоянно видел ее, парящую на облаке, босоногую, в простой одежде, божественную и земную, такую, какой была сама Маргарита. Он хотел, чтобы Мадонна имела человеческое лицо, была женщиной из плоти и крови, которая могла бы любить, смеяться и плакать. И не оставила бы равнодушным смотрящего на нее. Каждый раз, когда он представлял сокровенный образ, в нем поднималась волна жаркого чувства. Сердце лихорадочно билось, и Рафаэль, зажмурив глаза, гнал видение прочь.
– Звали, учитель? – спросил Джулио, заглядывая в маленькую уютную гостиную, выходившую окнами на суетливую Виа деи Коронари.
У них выдался сложный день, который они провели за работой над полноразмерными эскизами для новой серии фресок виллы Киджи, и оба очень устали. Последние лучи солнца пробивались сквозь ставни и неровными штрихами очерчивали их лица.
– Посиди со мной, Джулио.
Молодой человек взял табурет, который ставили под ноги, и подвинул его к креслу Рафаэля. Ни у одного из них не было сил на то, чтобы смыть с себя пятна подсохшей цветной штукатурки, которой они перепачкались, заканчивая в Ватикане новую фреску с двумя летящими ангелами.
– В последнее время у нас очень много работы, – со вздохом произнес Рафаэль.
– Да, правда, – отозвался Джулио. Он тоже был вымотан до предела.
– Когда ты впервые появился в моей мастерской, четыре года назад, ты был очень многообещающим молодым человеком.
– Ну, я тогда был молод, – хитро отозвался Джулио. – И полон рвения.
– Мне было четырнадцать, когда я поступил в ученики. А в твоем случае все надежды, которые ты подавал, все обещания сбылись. Теперь ты прекрасный художник и не нуждаешься в наставнике.
– Но вы гораздо опытнее меня, учитель.
– Господь раздает свои дары в нужное время и по своему усмотрению. Он сам решает, когда художнику надлежит созреть для самостоятельной работы.
– Ваша похвала для меня так много значит, что, боюсь, не выдержит сердце. Я действительно работаю со всем усердием, но все же…
Рафаэль посмотрел прямо в глаза Джулио, чтобы тот понял: учитель не кривит душой и говорит со всей серьезностью.
– Вчера Джанфранческо Пенни решил, что рисунки, изображающие женщину, для сцены в Борго сделаны не тобой, а мной.
– Не может быть!
– Джулио, я хочу, чтобы ты занимался росписью и руководил работами над новой станцей от моего имени.
– Что, во всей комнате? – не поверил Джулио. Он весь подался вперед и от изумления забыл закрыть рот. Довольно долго он не знал, что сказать. – Это же заказ самого Папы для его обеденной залы!
– Я прекрасно понимаю, о чем тебя прошу. Поверь, я не стал бы этого делать, если бы ты не был готов.
– Этого не может быть! Джанфранческо и Джованни гораздо более опытны, чем я! Разве не на них следует возложить эту почетную обязанность?
– Они оба чрезвычайно талантливы, но мне нужна именно твоя помощь. Твоя техника, утонченность твоей манеры письма как нельзя лучше отражают мои представления о живописи. Твоя помощь позволит мне заняться разработкой остальных заказов.
– Выдаете мне бесценную возможность проявить себя!
– Я бы не дал ее тебе, если бы не был уверен в том, что ты для нее созрел.
– Но как? С чего мне начать?
– Я помогу тебе во всем. Мы будем встречаться каждое утро и обсуждать все идеи, композицию, детали. Как только роспись залы приобретет четкие очертания, я просто буду следить за ходом работ. – Он подался вперед. – Ты справишься, Джулио. Я в тебя верю.
– Как вы можете так сильно в меня верить?
– Я всего лишь вижу то, что перед моими глазами, – просто улыбнулся Рафаэль.
Он сделал глоток вина и стал смотреть на золотистые языки пламени в камине.
– Я видел сегодня ваши эскизы для новой Мадонны, – произнес Джулио, прерывая молчание, в котором каждый думал о своем.
Рафаэль не отрывал взгляда от огня.
– Как ты ее находишь?
– Это просто удивительно. Раньше такого никто не делал.
– Как думаешь, Его Святейшество будет доволен?
– Во всяком случае, если не картина, то уж сама Мадонна должна ему обязательно понравиться.
Джулио улыбался Рафаэлю, видя то, что учитель тщетно пытался скрыть.
– Она и правда удивительно красива. Это видно даже в самых сырых набросках.
– Да, это так Как натурщице ей нет равных.
Джулио по-прежнему не отрывал от него глаз.
– А как женщине?
Только теперь Рафаэль повернулся и посмотрел прямо в глаза ученику. Явное благоговение юноши странным образом дарило чувство безопасности мастеру, который в общении с остальным миром вынужден был вести себя крайне осторожно.
– Я помолвлен с племянницей одного из самых влиятельных людей в Риме. Мне оказана честь, о которой безродный художник из Урбино и мечтать не смеет. И, как мне недавно напомнили, ни одному художнику не удавалось еще сделать более удачную партию.
– Но вы не любите синьорину Биббиену.
– Не люблю. Но я слишком много и усердно работал, чтобы добиться всего, что есть у меня сейчас Работа – это моя жизнь.
Джулио, стараясь больше не смотреть прямо на учителя, чтобы его не смущать, пошевелил кочергой поленья в камине. Пламя разгорелось сильнее.
– Все же мне кажется, что работа и жизнь могут существовать независимо друг от друга.
– Они так давно слились для меня воедино, что иногда я и сам не знаю, где заканчивается одна и начинается вторая.
– Но вам нравится дочь булочника?
– Мне сейчас очень опасно проникаться к кому-либо нежными чувствами. – Рафаэль откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Это погубит ее репутацию и подорвет мое положение в Риме. Слишком многое поставлено на карту.
– Так вы просто встречаетесь с ней для развлечения?
– Ничего такого между нами не было. Да она бы и не позволила этого. В том-то все и дело. Она не хочет таких отношений, а я не могу предложить ей большего. – Он вскочил на ноги и тряхнул головой, откинув назад длинные волосы. – И это сводит меня с ума!
12
В последующие несколько недель Франческо Луги подал младшей дочери много поводов для размышлений, тем более что недели эти были свободны от посещений мастерской известного художника. Отец сказал ей, что она сама оттолкнула Рафаэля. Но разве у нее был выбор? Она не знала, как бороться со своим страхом. Она боялась того, что может произойти, если позволить себе отдаться чувствам, растущим в ней с неудержимой силой.
В эти нелегкие дни она часто вспоминала о матери и сожалела о том, что не может спросить мудрого и доброго материнского совета. Что бы сказала дочери Марина Луги? Она мечтала о волшебном будущем для своих девочек, но похоже ли то будущее, к которому Маргариту подталкивает жизнь, на волшебную сказку, которая виделась ее матери? Предостерегла бы она свою дочь или ободрила бы, призвав не бояться и идти навстречу судьбе?
Как мне сейчас тебя не хватает, мамочка! – эти слова чаще всего срывались с языка и наполняли ее мысли. Что бы ты обо всем этом сказала? Что бы посоветовала?
Холодным серым декабрьским утром Маргарита стояла рядом с сестрой возле стола на кухне семейной пекарни. Ее волосы были туго стянуты в узел лоскутком коричневой ткани. Тело, уже обретшее бессмертие в набросках Рафаэля, облекало простое платье из серого грубого холста, повязанное белым фартуком. Печь рядом с ней дышала жаром и ароматом свежего хлеба, а они с сестрой месили тесто в двух глиняных мисках, готовясь формовать хлебцы.
Рядом мокрый от пота Франческо длинной деревянной пекарской лопатой вынимал из печи уже готовый хлеб. Они привыкли работать вместе, и каждый знал свое дело, не нуждаясь в руководстве. Однако постоянное вымешивание, раскатывание и разделка теста возле раскаленной печи, для того чтобы напечь хлеба на весь квартал, высасывали из них почти все силы.
Маргарита наклонилась над своей миской. Ее лицо горело от жара, а мысли беспрепятственно переходили от одного воспоминания к другому. Она думала об Антонио, потом о Рафаэле. Ее чувства к ним нельзя было сравнивать между собой. Взгляд Рафаэля будил в ней дикую, безудержную энергию. Как он на нее смотрел, как внимательны были его глаза, как настойчивы! Ее тело тут же отзывалось на этот взор бурей незнакомых ощущений.
Должно быть, она потому неспособна ему противиться, что благоговеет перед ним. Ведь Рафаэль не принадлежит к числу обычных людей, чьи побуждения и поступки доступны пониманию простой девушки. Он живая легенда Рима, красивый, образованный и потрясающе умный. Им не о чем говорить, потому что каждый живет своей жизнью, у них нет и не может быть ничего общего. Но все же по неизвестной причине ей позволили приблизиться к сиянию его славы, и она дерзнула мечтать, что займется от его пламени.
Маргарита выпрямилась, вздохнула и отерла блестящую от пота бровь тыльной стороной руки. Франческо метнул в ее сторону недовольный взгляд.
– Осторожнее! Аккуратнее с тестом! Ты же знаешь, что с ним будет, если ты его слишком грубо вымесишь!
– Прости, папа.
Два старших сына Летиции играли на лестнице за кухней, и стены крохотной комнатки то и дело вздрагивали от их неистовств. Маргарита думала о своей жизни, безысходной и неизменной, и вдруг ей показалось, что серый холодный день и эти старые стены с облезающей краской поймали ее, как капкан. На глаза навернулись слезы, и она вздернула подбородок, пытаясь с ними справиться. Никогда раньше она не позволяла себе поддаться греху уныния и не собиралась делать этого и сегодня.
Потянувшись за солью для опары, которую приготовила Летиция, она заметила, что сестра и отец застыли с раскрытыми ртами. Оказалось, к ним на кухню заявился богато одетый незнакомец с седою прядью в смоляных волосах и тяжелой золотой цепью на шее. Он выглядел очень значительным в накидке из черного бархата и такой же шапочке со стеганым краем.
– Прошу простить мое вторжение. Я стучал, но мне никто не ответил, – снисходительно произнес он хорошо поставленным голосом. – Я Джованни да Удине, помощник Рафаэля, и пришел сюда с сообщением для синьорины Луги.
Маргарита вытерла руки о холщовое полотенце, лежавшее возле миски, обменялась быстрыми взглядами с сестрой и отцом и сделала робкий шаг вперед.
– Это я.
– Да, я вижу, – произнес гость, оценивающе ее разглядывая. Он явно видел ее на набросках Рафаэля, однако не разделял вкусов учителя, как Джулио Романо. Это отчетливо читалось в его взгляде. – Я пришел передать вам просьбу учителя явиться к нему в мастерскую так скоро, как это будет возможно.
– Он уже закончил Мадонну? Уже прошло несколько недель.
– К сожалению, нет, эта работа еще не завершена. Но сделано уже достаточно, чтобы он смог начать подбор красок.
Маргарита изо всех сил старалась не обнаруживать радости в присутствии этого высокого самоуверенного господина. Рафаэль пообещал ей, что пришлет кого-нибудь за ней, но прошло уже много времени, ее жизнь успела вернуться в прежнее, привычное русло, и все происшедшее с нею стало казаться ей волшебным сном.
– Не знаю, когда я смогу прийти, – солгала она, что далось ей нелегко. Этот посланник был очень самонадеян и разговаривал так, будто исход беседы ему давно известен. Кто она такая? Всего лишь очередная натурщица, не более. – Сейчас в нашей пекарне очень горячее время. Мы как раз печем фруктовый хлеб, который заказали наши постоянные покупатели. – Маргарита старалась не смотреть на отца, зная, что увидит на его лице.
– О, сестрица, мы вполне обойдемся без твоей помощи каких-нибудь пару часов, – холодно вставила Летиция.
– А как же Донато?
– Мой дорогой муж только этим утром рассказывал, что старший конюх всем хвалится своим подручным, которого приглашали в мастерскую знаменитого художника, так что еще одно посещение лишь пойдет супругу на пользу.
Значит, все решено. Маргарита колебалась всего одно мгновенье.
– Удобно ли будет вашему учителю, если мы придем в пятницу? Скажем, после полудня, когда мы закончим с последней партией хлебов?
Гость учтиво поклонился, и золотая цепь блеснула в свете печного огня.
– Мне поручено соглашаться на любое время или условие, которое вам будет угодно предложить.
– Любое? – Маргарита приподняла бровь.
– Да, ибо мой учитель придает огромное значение окончанию картины, для которой вы позировали синьорина.
Посланник Рафаэля был изысканно учтив, а необычная седая прядь чрезвычайно его красила. Однако он относился к Маргарите настороженно, да и она не почувствовала к нему никакого доверия.
– Как я понимаю, вы не разделяете выбор своего учителя, синьор да Удине, – проговорила она, провожая гостя до дверей.
– Кто я такой, чтобы одобрять или не одобрять выбор учителя? Я только слежу за тем, чтобы все его замыслы по возможности находили свое исполнение.
Маргариту смутило такое откровенное безразличие.
– Будьте так любезны, передайте ему, что я приду в мастерскую завтра к четырем часам. Надеюсь, это посещение будет последним.
– Как вам будет угодно. – Он снова кивнул. – Я передам ему все слово в слово.
Судя по тону, каким это было сказано, он считал Маргариту глупой девчонкой. Ему, определенно, не было никакого дела, появится она в мастерской или нет.
Луна отражалась от мокрой мостовой. Было пасмурно, на улице моросил дождь, Рафаэль с улыбкой распахнул двери одного из процветающих борделей в квартале дель Ортаччо. Отдав свой плащ привратнику и ступив на широкие мраморные ступени, мастер поморщился, ощутив, как дрожит натруженная рука. И когда он вместе с помощниками входил в украшенную шпалерами и начищенными до блеска медными светильниками переднюю залу, его поясница ныла, напоминая о том, как он склонялся над огромными листами бумаги, склеиваемыми в картон для фрески. Выполнить полноразмерные эскизы для новой комнаты папского дворца, изображавшие битву при Остии, с десятками фигур на втором плане, лодок и кораблей и тщательно прописанными костюмами, было не так-то просто.
До этого Рафаэль сделал шесть набросков для скульптурной группы, призванной украсить часовню Киджи в церкви Санта-Мария дель Пополо, и провел множество часов с Джанфранческо Пенни за их обсуждением. Ему также пришлось навестить место раскопок, чтобы встретиться с новыми советниками по предметам античного искусства. Затем, не заходя в мастерскую, он несколько часов провел на лесах в ватиканской станце, смывая и переделывая на фреске «Пожар в Борго» лицо одной из женских фигур, которое его не устроило.
Он предупредил помощников, что работа будет убийственно тяжелой и что не одному ему придется мучиться от усталости и боли.
«Потрудитесь хорошо, и награжу вас теми женщинами и выпивкой, каких пожелаете», – сказал он своим мастерам. А сейчас пришло время выполнить обещание. В Риме и Флоренции хватало соперников, живописцев и скульпторов, разгневанных тем, что один из них пользуется постоянно растущим спросом и влиянием. Поэтому Рафаэль должен был не только выполнить все заказы качественно и в срок, но и следить за тем, всем ли довольны его помощники.
Поутру у Джулио Романо случилась стычка с Себастьяно Лучиани, который взъелся на Рафаэля и его мастерскую за то, что те, дескать, украли заказы у его учителя, Микеланджело Буонарроти. Молодого и еще не уверенного в своих силах Джулио повергла в смятение стычка из-за ошибок в изображении женщины на фреске, для исправления которых и был вызван Рафаэль.
Сейчас, опускаясь в резное кресло с высокой спинкой, стоявшее возле стола для игры в кости, Рафаэль старался ни о чем не думать. Сегодня ему было просто необходимо отвлечься от работы. И он впервые настоял на том, чтобы Джулио составил им компанию.
– Ты волен делать только то, что захочешь, – заверил его Рафаэль. – Если ты пожелаешь просто есть, пить и смотреть, значит, так тому и быть. Для того чтобы стать настоящим художником, ты должен испробовать все, что предлагает тебе жизнь.
Итак, Джулио, больше из благодарности, чем из интереса, нехотя согласился присоединиться к учителю. Принаряженный в один из камзолов Рафаэля, зеленого атласа, с роскошными прорезными рукавами, и рыже-коричневые штаны, Джулио тихо опустился на соседний стул, рядом с да Удине и Пенни, которые уже успели усадить себе на колени по женщине.
– Учитель! – позвал Джованни друга и наставника. – Сыграйте с нами!
– Спасибо, дорогой, но мне еще пока рано делать ставки!
– Выпейте вина, – присоединился Пенни. – И тут же передумаете!
Рафаэль и Джулио взяли с подноса, протянутого слугой, по серебряному бокалу, к ним подошла молоденькая девушка. Она была одета в очень откровенное малиновое платье с глубоким вырезом, краска, толстым слоем покрывавшая юное лицо, делала его много старше.
– Что я могу для вас сделать, синьор Санти? – спросила она. Тон ее вопроса намекал на то, что прелестница готова не только принести еды или вина.
Рафаэль внимательно ее рассмотрел, и на его губах появилась улыбка. Девушка была удивительно хороша для места, в котором оказалась: большие голубые глаза, нежная кожа и пухлые губы. Какая молоденькая! Малышку еще не ожесточило ни ее ремесло, ни жизненный опыт. Обычно Рафаэль находил сие качество в женщине весьма привлекательным. Совсем недавно этого было бы достаточно, чтобы они поднялись в комнаты на втором этаже и остались там на весь вечер. Он даже подумал, что девица охотно бы отдалась ему. Но Рафаэль почему-то не чувствовал ни малейшего желания обладать ею. Ни сейчас, ни после.
Теперь, когда он желал женщину, жаждал ощутить податливое женское тело, перед его глазами неизменно появлялась возмутительно равнодушная дочь булочника. Это сводило его с ума. С Маргаритой у него ничего не получится, она ясно об этом сказала в их последнюю встречу. О, она сделала это в своей очаровательно непосредственной, простодушной манере. Так и сказала, что не позволит с собой развлекаться. Но мучительная фантазия не оставляла его в покое.
– Благодарю, но мне ничего не надо, – мягко сказал он девушке, которая успела примоститься возле его стула. От нее пахло мускусом и немного потом. Рафаэль взял ее руку и нежно поцеловал. – Но не потому, что ты мне не нравишься. Ты очень красивая.
– Что тогда вам мешает?
Он рассмеялся, удивленный.
– Мне? Нет, дорогая, мне ничего не мешает. Просто я последнее время сам не свой.
Она присела к нему на колени, искушая на редкость соблазнительной улыбкой. Вся компания, с которой пришел Рафаэль, разразилась дружным непристойным хохотом. Рафаэль почувствовал, как женские пальцы заскользили вверх по его бедру, прежде чем успел остановить ее руку. – Если загвоздка только в этом, синьор Рафаэль, то я сумею…
Рафаэль убрал ее руку решительным жестом.
– Понимаешь, есть одна женщина, – прошептал он ей.
– Мы никогда не выдаем своих гостей. Она ни о чем не узнает.
– Главное, что об этом буду знать я. По какой-то неизвестной ни мне, ни самому Господу Богу причине меня это беспокоит.
– Ей повезло.
– Если бы она это понимала! – пошутил он со вздохом.
– Если она этого не понимает, то, может, она вас недостойна?
– Эта женщина достойна всех звезд небосклона, – улыбнулся Рафаэль, тут же увидев лицо Маргариты так живо, будто только что с ней расстался. – Но она даже этого не понимает.
– Неужели скромность так притягательна? – спросила юная искусительница с горькой улыбкой.
– Я и сам дивлюсь тому, сколь она притягательна, – ответил он и встал, чтобы разорвать близость, которая грозила нарушить его любопытное, новое состояние души.
Девушка оставила его, вернувшись к подругам по ремеслу и большой группе гостей, и тут-то Рафаэль заметил высокую худощавую мужскую фигуру. Обладатель горящих черных глаз и ярко-рыжей шевелюры быстро приближался к художнику. Когда-то они вместе работали над росписью виллы и даже были друзьями, но это время прошло. Себастьяно Лучиани был пьян. Он кинулся к Рафаэлю из объятий женщины, которая первой заметила приближение скорой ссоры. Движимая вековой мудростью, жрица любви развернулась и исчезла за тяжелой зеленой портьерой вместе с голубоглазой девушкой.
– Ба! Неужели сам великий мастер почтил нас, недостойных, своим присутствием!
Рафаэль вздохнул, различив чистую, беспримесную зависть в голосе Лучиани, и повернулся к нему.
– Да, Себастьяно, это я. А ты, как я вижу, пьян.
– Неужели я своими работами не заслужил хоть каплю уважения, Рафаэль? – Он произнес это имя как ругательство. – Или все оно принадлежит одному жадному человеку, который решил присвоить себе все лучшие заказы в Риме?
Рядом с Рафаэлем хрипло рассмеялся Пенни, оглянувшись в ожидании поддержки на остальных помощников Рафаэля.
– Воистину так мог сказать только тот, чьему искусству недостает изящества и фантазии!
– Я принимаю те заказы, которые мне предлагают, – спокойно ответил Рафаэль. – И соглашаюсь на них потому, что могу их выполнить. Подобное не всегда удается другим художникам этого города.
– Смотри, Рафаэль! Я этого так не оставлю. Рафаэль выгнул бровь:
– Ты мне угрожаешь?
– Не тебе, а всего лишь твоему положению любимчика Рима!
– В таком случае желаю удачи, – ответил Рафаэль с хорошо отработанным спокойствием.
– Не волнуйся, на моей стороне не только удача. За мной дружба и поддержка Микеланджело Буонарроти, которые скоро, очень скоро обрекут тебя на погибель!
Вот как… Вот что имел в виду Микеланджело, когда они встретились в тот памятный день в Ватиканском дворце. Себастьяно так и не простил Рафаэля за поражение, который тот ему нанес на роскошной вилле Агостино Киджи. То обстоятельство, что все росписи банкир доверил одному Рафаэлю, хотя сам привез Себастьяно в Рим, стало настоящим камнем преткновения, который Микеланджело, чувствуя, как увядает к нему интерес, сумел использовать себе во благо.
Сегодня у Рафаэля не было настроения обмениваться колкостями, тем более с завистливым соперником, который нашел свою смелость на дне бутылки. Он бросил последний оценивающий взгляд на Себастьяно, продолжавшего покачиваться прямо перед его носом, и, не увидев в нем весомой угрозы, встал, развернулся и пошел к зеленым портьерам, за которыми недавно скрылись две девушки.
Это было ошибкой.
Себастьян пил не час и не два, а целый день, и теперь его ярость требовала выхода. Видя, что Рафаэль повернулся к нему спиной, Лучиани схватил скамеечку для ног и швырнул ее в Рафаэля. Мощный бросок, который пришелся прямо на спину Рафаэля, сбил художника с ног, заставив его упасть на колени. Пользуясь этим, Себастьяно несколько раз пнул врага по ребрам. Кто-то закричал, призывая на выручку Джулио, Пенни и да Удине, которые вскочили со своих мест и тут же ввязались в драку. Мужчины сцепились, Себастьяно снова бросился на Рафаэля, но тот ответил ему увесистым кулачным ударом. Себастьяно отлетел назад, на его лице злость мешалась с недоумением. На него посыпались тумаки помощников Рафаэля.
– Остановитесь! – крикнул Рафаэль ученикам, подняв руку, когда те приготовились снова наброситься на Себастьяно. – Это не приведет ни к чему хорошему.
– Только трус нападает со спины! – заявил Пенни. Вместе с быстро растущим подкреплением он оттеснял Себастьяно от Рафаэля. – А трус должен быть наказан!
– А он придворный подхалим! И чем это лучше? – огрызнулся Себастьяно, тяжело дыша.
– В осознании собственного таланта нет ничего предосудительного, Себастьяно, – заступился за Рафаэля да Удине. – Этому-то ты должен был научиться у Микеланджело, даже если ему не удалось сделать из тебя художника!
Рафаэль потер заболевшую руку. Пальцы на ней начали быстро отекать.
– Неужели в свите великого мастера никто не имеет собственных соображений? – съязвил Себастьяно, оглядываясь в поисках единомышленников.
– Твой вид действительно вызывает пропасть соображений, – произнес Рафаэль, стараясь не морщиться от боли в руке. – Но ни одно из них не стоит того, чтобы на него тратили время.
– Ты обесчестил одного из величайших мастеров, синьора Микеланджело Буонарроти, и я этого так не оставлю! – продолжал кричать Себастьяно, когда Рафаэль снова повернулся к нему спиной, и был подхвачен под обе руки учениками. Один из них тащил Себастьяно, схватив его за загривок.
– Если Микеланджело сердит на меня, я уверен, что он найдет способ самому поквитаться со мной! – крикнул Рафаэль.
– А я считаю за честь сделать это за него, пока его самого нет в Риме!
– Конечно! Не можешь сам – попроси друга! – поддел Пенни, пьяный настолько, что ему не терпелось затеять бой.
– Не стесняйтесь, Джанфранческо! Оскорбляйте меня! Только клянусь небесами, мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!
– Неужели Рафаэль виноват в том, что в твоих работах нет ни композиции, ни цвета, ни стиля? – не унимался Пенни. – Таким простым вещам могут научить даже такие учителя, как Микеланджело!
– А что, ведь он правду говорит! – вторил да Удине с озорной улыбкой.
– Рафаэль – вор! – бесновался Себастьяно. На его шее вздулась и пульсировала жилка. – Он открыто скопировал сикстинских сивилл и пророков моего учителя, чтобы использовать в своей росписи часовни Киджи!
Я видел это своими глазами! Я был свидетелем этого воровства!
– Ты прекрасно знаешь, что художники интересуются работами друг друга, – отмахнулся да Удине. – Рафаэль не делал ничего такого, чего не делал ты!
– Джулио, пожалуйста, проводи меня до лошади, – попросил Рафаэль, держа на весу пульсирующую руку. – Хватит с меня веселья на сегодня.
На улице, в сгустившихся сумерках подставляя горящее лицо свежему ночному воздуху, Рафаэль кутался в плащ и злился, что позволил втянуть себя в перепалку. Более того, он нанес удар именно той рукой, которой держал кисть! Себастьяно оказался более опасным, чем он думал, но сейчас, во всяком случае, он знает, откуда ждать удара. Пока он размышлял, из тьмы вынырнули два дюжих молодца в грубой крестьянской одежде, цветом сливавшейся с облезлым фасадом здания, от которого они отделились. Грязные колени и руки выдавали в них крестьян, скорее всего работавших на виноградниках.
В лунном свете Рафаэль смог рассмотреть их грубые физиономии. У одного лицо было изрыто оспинами, мокрогубое, с маленьким пухлым ртом. Из-под низко нависших бровей едва виднелись глубоко посаженные глаза. Он весь лоснился от пота, несмотря на ночную прохладу. Судя по виду, ни один из громил не был поклонником изобразительного искусства. От плохого предчувствия у Рафаэля все сжалось внутри.
– Давайте не будем ссориться, – сердито произнес он, все еще баюкая ноющую руку. – Оставьте меня в покое и дайте дождаться лошади.
– Ну, ты уже догадался, что этого не будет, – буркнул напарник потного субъекта, наделенный не менее отталкивающей наружностью и гнилыми зубами. – Ты обидел синьора Лучиани, а с ним и синьора Микеланджело!
– Вы ничего не смыслите в искусстве! И говорите только то, что оплачено деньгами художников!
Верзилы переглянулись и нехорошо засмеялись. У одного из них по подбородку струйкой стекала слюна. Потом чья-то медвежья лапа схватила Рафаэля за воротник, последовал быстрый удар. Инстинктивно Рафаэль прикрылся раненой рукой, на которую пришелся еще один сильный удар кулаком. Перед глазами у Рафаэля все взорвалось от боли, и в этот самый миг гурьба художников, с которой он пришел развлекаться, высыпала из дверей борделя.
– Учитель! О Матерь Божья! – закричал Джулио. – Они хотят убить его!
Рафаэль споткнулся и упал на мокрые камни мостовой.
13
Не зная, насколько серьезны раны Рафаэля, Джулио и другие побоялись вести его домой, на Виа деи Коронари, которая была на другом конце города. Вместо этого они на руках отнесли мастера по темным улицам в мастерскую, а Джованни вел под уздцы его лошадь. Осторожно уложив раненого на соломенный тюфяк, Джанфранческо Пенни быстро нашел несколько бархатных накидок, которыми пользовались натурщики, и мягких подушек, чтобы подложить под голову учителя. Джулио влил в рот Рафаэля пару глотков крепкого вина – сам тот не смог бы удержать стакан в руках – и потом помог снова лечь. Пенни отер ему бровь влажной холодной тряпицей.
Джованни да Удине привел одного из папских лекарей, но еще до прихода врачевателя раздувшаяся рука была аккуратно уложена на дощечку и перевязана мягкой тканью. Больше они ничего не могли сделать для мастера. Тревога их была почти осязаемой. Все собравшиеся возле учителя знали, что может произойти с ними, если он больше не сумеет писать.
Джулио, сидевший подле Рафаэля, понимал, что все мысли наставника сейчас заняты только рукой, от состояния которой зависела будущность многих людей.
– Вы можете шевелить пальцами?
– Ну что ты, в самом деле! – отмахнулся Рафаэль от Пенни, который наклонился над учителем с озабоченным лицом. – Не делай из мухи слона.
– Но ваша рука, учитель!
– Я прекрасно понимаю, что сейчас поставлено на кон. Впрочем, как и Себастьяно.
– Его прихвостень держал в руке что-то блестящее, будто медное. Я сам видел, – сказал Джулио. – Попробуйте пошевелить пальцами.
– Больно, – признался Рафаэль, сморщившись при попытке сжать пальцы в кулак. Потом закрыл глаза и вздохнул.
– Я бы ему обе руки сломал, чтобы он никогда уже не смог держать кисти!
– Он в отчаянии, а отчаяние часто лишает людей остатков разума.
Джулио покачал головой, все еще не в силах усмирить свой гнев.
– Вы слишком добры к этому мерзавцу, учитель.
Рафаэль улыбнулся.
– Да нет, не так уж и добр. Я обыкновенный человек, как и все остальные. С той только разницей, что мне удалось ублажить сразу двух понтификов. Именно из этого рога изобилия на меня посыпались все благодеяния.
– Да, и черная зависть соперников тоже! Но он теперь даже приблизиться к вам не сможет, клянусь Господом! Или я наложу на себя руки! – поклялся Джулио.
Рафаэль очнулся от забытья, не понимая, день теперь или ночь и где он находится. Лишь двинув рукой и ощутив резкую боль, он все вспомнил. Рафаэль чувствовал, что сломана кость. Бегло осмотревшись и узнав маленькую комнатку в своей мастерской, он постепенно восстановил случившееся в деталях. Прошло два дня, но ему показалось, что минуло несколько месяцев. Лекарь Папы наложил шину из двух дощечек, зафиксировав сломанную кость, чтобы она правильно срасталась, и одновременно позаботился о том, чтобы больной не брал в руки кисти. Пустил ему кровь и оставил снадобье, которое следовало принять для восстановления сил.
Целая рука оставалось свободной, и этого оказалось достаточно, чтобы Рафаэль напился. Он страдал от физической боли и мучительных переживаний о своем будущем и благополучии множества других людей, поэтому под защитой стен крохотной комнатки было выпито море вина. Он не желал возвращаться домой и не пускал к себе людей, которые ждали его указаний. Равно как и посланников Папы, которые каждый час приходили справляться о его здоровье. Маргарита и Донато не знали об этом и явились в мастерскую к заранее оговоренному времени. Рафаэль же совершенно забыл о встрече.
Огромная мастерская была зловеще тиха, и дверь, обычно закрытая, оставалась распахнутой настежь. Холодный розовато-желтый свет струился из высоких полузакрытых ставнями окон, мастерскую, казалось, населяли одни тени. В маленькой комнате, под окном, на деревянной койке, срубленной его учениками, сидел задумчивый Рафаэль. Он смотрел в окно на древний холм Палатин.
– А где все? – робко спросила Маргарита, обменявшись коротким взглядом с Донато.
– Я отправил их по домам.
– А как же ваши заказы?
– Я сегодня не работаю, – прорычал он, даже не посмотрев в их сторону.
– Как не работали вчера и не будете завтра, судя по вашему виду.
– Глупая! – взорвался Рафаэль. – Что ты знаешь о моей жизни и моем долге?
– Прошу прощения, синьор, – вступил Донато более уважительным тоном. – Мы договорились о встрече в это время и пришли сюда, чтобы вы закончили Мадонну.
И только тогда она все увидела. Повязки, шина, ссадины.
– Господи! Вы пострадали!
– Если быть более точным, я больше не могу писать. Риму важно только это!
– Я уверена, что при должном уходе кость срастется! Вам только нужно отдохнуть!
– А что произойдет, пока я буду отдыхать? Что станет с моими заказами и моими людьми? Конечно, именно этого и хотели Себастьяно и Микеланджело!
– Может, нам вернуться в другое время, синьор Санти? – спросил Донато, чувствуя, какое напряжение сразу же охватило Маргариту и Рафаэля.
– Да, так, наверное, будет лучше всего. – Этот вежливый ответ исходил не от учителя, а от ученика, Джулио Романо, который тихо вошел, чтобы не мешать разговору, но иметь возможность вовремя вставить слово. Он один остался рядом с учителем, чтобы за ним ухаживать, в то время как все остальные были отосланы по домам.
– Оставь нас, Джулио.
– Но учитель…
– Прошу тебя, иди. И забери синьора Перацци с собой.
Донато и Джулио посмотрели друг на друга. Лицо Джулио выражало озабоченность, но он понимал, что происходит. Мужчины вышли и закрыли за собой дверь.
– Я не могу закончить свою работу, свою Мадонну, – произнес Рафаэль, оставшись наконец наедине с Маргаритой.
Он по-прежнему избегал смотреть на девушку. Не глядел на теплое платье цвета корицы, которое досталось ей от матери и украшено было одним только голубым поясом. Он не мог позволить себе смотреть на эти гладкие темные волосы цвета собольего меха, повязанные бледно-голубым платком, из-за которого ее глаза казались еще больше и выразительнее. Она же смотрела на него, на руку в лубке, которая безвольно лежала на коленях. Не думая о правилах приличия и не страшась чужого мнения, Маргарита подошла к кровати и встала рядом с ней на колени.
– Я не должен был на тебя кричать, – сказал он тихо, наконец на нее посмотрев и позволив ей увидеть свои красные, усталые глаза. – Прости меня, пожалуйста.
– Если вспомнить, что с вами случилось, это извинительно.
– Мне не нужна твоя жалость! Я ее ненавижу! – вспыхнул он снова, гневаясь больше на Провидение, чем на нее.
– Тогда что вам нужно?
– То, чего нет в моей жизни! – Он нетерпеливо отбросил волосы с лица здоровой рукой и прислонился затылком к стене. – Хочу семьи, любви, смысла в жизни. И не хочу жить только для того, чтобы работать и работать, пока не ослепну. Не хочу писать лишь в угоду чьим-то желаниям, а потом изо дня в день возвращаться в пустой дом!
– Вы не можете говорить, что пишете только для других! Я видела, как вы работаете: это у вас в крови!
Он закрыл глаза на минуту, потом открыл их снова.
– Тем не менее до последнего времени я работал утоляя чужие страсти, а не свои. Государственные мужи не находят себе покоя, пока образ их не увековечен для потомков. А тем из них, что не имеют законных детей я должен обеспечить наследие, способное пережить века! Это стало их манией. А я все разгуливаю по Риму, такой нарядный и жизнерадостный, как будто у меня нет никаких забот! Я похож на улитку, которая умирает, как только кто-то раздавит ее домик. Стоило мне повредить руку, как сразу стало ясно, что они все во мне ценят.
– Синьор Санти, я…
– А ты знаешь, каково мужчине понять свою цену? – Он тоже встал на колени, приблизившись к ней. Его глаза горели. – Каково это работать без конца, будто у тебя и нет другой жизни? Знаешь, как одиноко в этой жизни, как трудно не ведать любви только потому, что ты никого к себе не подпускал? Мне хочется бросить все и уйти далеко-далеко, прочь из этого города…
– Но вам нельзя! – Она была изумлена. – Господь наделил вас удивительным даром!
– Который в то же время стал для меня проклятием?
– Как вы можете так себя жалеть, когда вас боготворят и славят повсюду?
– Они боготворят Рафаэля, все эти женщины, столпы церкви и мирские владыки, кардиналы и князья, льстецы, даже Его Святейшество, который приходил сюда меня навестить. Всех их волнует одно: когда я смогу снова писать? Разумеется, к чему им знать о Рафаэле, который истекает кровью, плачет, боится… жаждет любви, как любой мужчина! – И в самом звучании его голоса обнажилась такая боль, что между ними вскипела волна чувства. Все изменилось.
– Я должна идти.
Маргарита попыталась встать, Рафаэль поймал ее за руку здоровой рукой.
– Пожалуйста… прошу тебя… останься!
Взгляды их встретились. Последние лучи солнечного света, проникшие сквозь длинную щель между ставнями, наложили полосы теней на его гладкое лицо. Выражение его было мрачно, но этот сумрак озаряли всполохи, прежде ей незнакомые. Ранимость. Она захватила Маргариту врасплох, как и шум внезапно хлынувшего дождя за окном. Перед ней был не великий художник, а человек.
Она покраснела под горячим взглядом.
– Если ты этого хочешь.
– Всегда оставляешь за собой последнее слово, да? – спросил он, мягко и чуть насмешливо. – Ты заставляешь меня думать о том, о чем я никогда не думал… произносить слова, которых я поклялся не говорить.
Она ответила почти шепотом, осмелев и коснувшись его руки:
– Я могу то же самое сказать и о тебе.
Маргарита оглянулась на дверь, потом снова посмотрела на Рафаэля. Оставив ее здесь наедине с мастером, Донато дал ей понять: семья хочет, чтобы она утешила великого художника, как сочтет нужным. Но теперь она не нуждалась в благословении. Что-то между ними изменилось. Маска была сброшена, и она увидела искренность. Оказывается, суждение ее было ошибочно. За образом галантного кавалера, каким хотел выглядеть в глазах мира Рафаэль, скрывался совсем другой человек. Простой, как все, сложный, как никто другой, уязвимый и одинокий.
Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Рафаэль заключил ее в объятия, будто пытаясь защитить от всего мира. Потом нежно поцеловал. Когда она ощутила близость его бедер, его груди, у нее вырвался вздох желания. Маргарита раскрыла губы навстречу его поцелую, который становился все глубже, пробуждая в ее теле мириады новые ощущений.
Рафаэль поморщился. Опустив глаза, Маргарита заметила, что он потревожил больную руку. Девушка нежно поднесла ее к своим губам и поцеловала пальцы, едва видневшиеся из-под повязки. Он снова обнял ее, прильнул губами к ее губам, здоровой рукой медленно поглаживая ее спину и все крепче прижимая девушку к груди.
Сердце Маргариты затрепетало, когда он снял с ее головы голубой платок и темные теплые волосы каскадом упали на плечи. Рафаэль подхватил шелковистую прядь вдохнул ее нежный цветочный аромат и прижал к небритому лицу, на котором уже пробивалась щетина. Он снова сморщился, но на сей раз от едва сдерживаемых желаний.
– Это лицо свело меня с ума! Боже мой, ты преследуешь меня везде, ты уже в моей крови! – бормотал он, снова находя ее губы своими губами. Он так сильно прижал ее к себе, что почувствовал, как подалось под его руками девичье тело. – Я сгораю от желания обладать тобой!
– Ты желаешь меня потому, что сегодня тебе одиноко?
– Я желал тебя с самого начала! С того самого дня это желание не покидало меня ни на минуту, и не покинет никогда! Ты не могла этого не чувствовать!
Он увлек ее за собой на деревянную кровать с грудой разбросанных подушек и осторожно снял с нее платье, потом скромную льняную сорочку. Маргарита чувствовала жар его тела, ее дыхание участилось. Она не возмутилась, увидев, что он скидывает одежду, растекшуюся красочной лужицей по плиткам пола. Ее охватила странная, приятная дрожь. Сердце билось с бешеной скоростью, кожа горела.
– Я никогда раньше не любил женщину, – шептал он. – Не любил по-настоящему.
– А теперь?
– Разве ты не видишь, что я схожу по тебе с ума? Я хочу тебя всю! И хочу, Боже милостивый, я так хочу тебя любить!
Она снова позволила ему себя поцеловать, зная, что последует за поцелуем, и желая этого всем существом. Она желала его, когда он в нее вошел. Пронзившая ее поначалу боль переросла в удовольствие, а удовольствие стало всеобъемлющим. Так, просто и искренне, она отдалась мужчине. Человеку, скрывавшемуся за маской. Отдала себя всю, тело, сердце и душу.
После, приподнявшись на локте, он посмотрел в ее лицо и помедлил мгновение, прежде чем снова ее поцеловать. Рафаэль не понимал, что с ним происходит. Да, он смело вступил в любовную игру, но оказался не готов к тому, что произошло. Как она нежно касалась его лица, когда он в нее входил. Ее пальцы были легче перышка. Когда он двигался в ней, ее глаза распахнулись еще шире, изливая любовь. Какое невыразимое наслаждение! Она так красива, так желанна… и он поймал себя на том, что хочет не только утолить свою страсть, но и доставить удовольствие ей! Ему раньше никогда не доводилось чувствовать к женщине что-то, кроме грубого вожделения, а тут его захлестнула волна чувств! Ее нежность и невинность, простой свежий запах девственного тела перевернули в его душе все вверх дном.
– Ты так не похожа на остальных, – прошептал он, все еще прижимаясь к ней. Его кожа была влажной от пота. – Ты такая земная… в тебе все так знакомо и понятно, и однако ты совершенно не похожа ни на что, что я когда-либо знал или хотел. Я хотел бы тебя писать… повторить в тысяче образов… спать с тобой, снова и снова! Господи! Я хотел бы обладать тобой без остатка, и телом и душой! Да, этого я хочу больше всего остального!
– Ты говоришь так, будто это невозможно.
Он тяжело вздохнул.
– Все так запуталось.
Снаружи свинцовое небо поливало Рим тяжелыми дождевыми струями. Рафаэль встал и отошел. Он не мог лежать рядом с ней, собираясь открыть горькую правду Она не заслужила лжи. Только одевшись, Рафаэль вернулся к кровати и присел рядом с ней, укутанной в кусок бархата, в который драпировались натурщики и который еще недавно укрывал их обоих.
Он нежно поцеловал ее щеку, стараясь почерпнуть силы в тепле ее кожи под своими губами.
– Ты должна меня понять. Я не волен в себе. Власть – это все в Риме.
– Разве ты, художник, обласканный Его Святейшеством, обделен властью?
Рафаэль помолчал, раздумывая, как бы ответить, не обидев Маргариту. Давно он так не пекся о чувствах другого человека. Неожиданно он понял, что не может посмотреть ей в глаза, столько в них было веры.
– Когда-то давно я по глупости сделал неправильный выбор. – Он снова тяжело вздохнул. До чего же часто доводилось ему поступать неправильно по отношению к женщинам. А эта его ошибка была самой худшей.
– Есть один кардинал, лучший друг Папы. А у этого кардинала, кардинала Биббиены, имеется племянница…
Маргарита медленно поднялась.
– И что же?
– Племянницу зовут Мария. – Он снова мучительно вздохнул и быстро закончил: – В общем, мы помолвлены.
Когда смысл сказанного дошел до Маргариты, нижняя губа ее задрожала. Голос прозвучал резко:
– И ты сказал мне об этом только после того, как мы…
Рафаэль закрыл глаза, не в силах вынести выражения боли на ее тонком лице. Теперь это лицо стало для него всем его миром.
– Я никогда… Нет, Маргарита, с ней я этого не делал. Это просто выгодная партия, предложенная очень влиятельными лицами. Она никакого отношения не имеет ни к любви, ни к страсти.
Она скинула с себя покрывало, вскочила на ноги, судорожно схватилась за платье и сорочку, лежавшие возле окна.
– А зачем? Если для этого есть бедные доверчивые натурщицы из Трастевере!
– До встречи с тобой моей единственной любовью была работа! – защищался он. – Я пожалел об обещании, данном Марии, с первой же минуты нашего обручения! Я пытался его расторгнуть еще до того, как появилась ты! Клянусь!
Маргарита, ничего не видя на своем пути, метнулась к двери, но он заградил ей проход.
– Ты очень опытен в обращении с женщинами! Все в Риме знают, какая у тебя репутация. Я тебе не верю!
Он поймал ее руку и не отпускал.
– Это все было до тебя!
– А сколько их было – до меня? Сколько слышало те же самые слова?
– Сколько их было, я и сам не знаю. – Он раздраженно смахнул волосы с лица. – Да, я сам признавался тебе, что знал многих женщин. Признаюсь, их было так много, что теперь и не сосчитать! Но я ни разу не говорил ни одной из них того, что сказал тебе, как никогда не чувствовал к ним того, что чувствую к тебе!
Она попыталась отвернуться от него, но он крепко держал ее здоровой рукой.
– Отпусти!
– Легче вырезать мне сердце!
– Как пожелаешь! Твое сердце все равно ничего не стоит!
– Ты не можешь так говорить!
Ее лицо стало пунцовым от гнева.
– Еще как могу! – Маргарита сердито сверкала карими глазами, а Рафаэль все крепче прижимал ее к своему телу.
– Мы только что доказали друг другу свою любовь!
– Мы просто совокуплялись, как животные! Ничего больше!
Ее гнев только сильней распалял его.
– Ты – моя, а я – твой! – бормотал он. В его голосе искренность мешалась с желанием. – И клянусь Богом, я так просто от тебя не откажусь!
Маргарита пыталась высвободиться из его объятий. Гнев отступил, и она больше не могла сдерживать слезы. Рафаэль лишь крепче прижал ее к себе, поцелуями осушая слезы, пробуя их на вкус.
– Я ненавижу тебя! – рыдала она в его руках.
– Я не знаю, как это произошло и что тому причиной, но я тебя боготворю! – выпалил он, оттесняя ее назад, к окну. Поцелуи стали настойчивее, его губы раскрывали ее рот, язык проникал внутрь. Его снова накрыла волна безудержной страсти.
После долгих лет, целой жизни, заполненной бесцельными соитиями, после всех ужасных вещей, что он творил с безымянными женщинами в местах столь неприглядных и мрачных, что и вспоминать не хотелось, Рафаэль отчаянно искал способ доказать этой женщине, что с ней все иначе, что с ней он сам стал иным.
– Маргарита… жемчужина… излучающая свет… редкая. – Он хрипло шептал ей на ухо значения ее имени, увлекая за собой на кровать. – С тобой я начинаю жизнь, могу поклясться! Клянусь!
Касаясь ее губ своими губами, согревая ее дыханием, он чувствовал, как уходит ее гнев.
– Так больше не может продолжаться! – плакала она.
– Может.
– Но все против нас! Ты сам сказал, что работа – твоя единственная любовь!
Он перекатил ее на бок, чтобы обнять здоровой рукой и прижать к себе. Он хотел, чтобы она почувствовала, как сильно его возбуждает.
– Неужели я так сказал? – переспросил он, сдерживая улыбку.
– Сказал.
Он снова прижал ее к себе и услышал легкий стон удовольствия.
– Ну что ж. Это было до тебя.
– Племянница кардинала – хорошая партия. А я всего лишь дочка булочника.
– Ты в моих глазах королева. Кисть не умеет лгать.
Он коснулся ее лица, кончика ее носа и снова поцеловал, пораженный тем, что к страсти его примешалась нежность.
– А что будет, когда ты встретишь очередную Мадонну?
– Ты будешь моей последней Мадонной, любимая. Самой потрясающей, неповторимой, той, которую запомнит весь мир. И клянусь тебе, ты будешь моей единственной любовью до самого конца, – заявил он и снова заключил ее в объятия.
Позже той ночью Маргарита сидела в деревянной кадке для купания возле печей. Летиция, нагрев воды, благоразумно оставила ее одну. Теперь она сидела и тихо плакала, закрыв лицо руками. Голова шла кругом, так переменилась в один день ее жизнь. Она заставляла себя принять все как есть: она не имеет права любить Рафаэля, потому что он принадлежит не ей, а племяннице Биббиены. У нее нет ни сил, ни желания тягаться с родственницей такого влиятельного человека. К тому же сам Рафаэль, когда остынет и узнает ее получше не допустит этого.
Все-таки она сделала то, чего поклялась не делать. Она отдала себя человеку и любви, у которой нет и не может быть будущего. Все же она желала того, что произошло между ними, пусть это перевернуло всю жизнь бедной девушки. Даже теперь, вымывшись и поднявшись в свою комнатку под крышей родительского дома, она не могла думать ни о чем другом, кроме прикосновения его рук, его тела, вкуса его губ. Думать и гадать, когда это повторится снова.