Гончарная мастерская, Ярим-Паар, провинция Ярим

КАК РЕКИ НЕИЗБЕЖНО впадают в моря, так в Ярим-Пааре все сведения, общедоступные и тайные, рано или поздно стекались к Эстен.

И Слит это знал.

Какие бы секреты ни открывались под палящим солнцем Ярим-Паара, высушивавшим красно-коричневую глину дорог разрушающегося северного города, или в темных прохладных переулках Рынка Воров, бескрайнего, смрадного базара, где ни днем, ни ночью не стихала торговля, экзотическая и жуткая, — Эстен обязательно о них узнавала.

Это было неизбежно, как смерть.

А поскольку утаивание секретов могло повлечь за собой смерть, лучше было стать источником новых сведений для Эстен, чем пытаться что-то от нее скрыть.

Хотя и не всегда.

Слит с беспокойством посмотрел вверх. Ремесленник, надзиравший за работой Слита и других учеников, разминал ноги в тени высокой открытой печи для отжига, ища спасения от жара, — сейчас он не обращал на мальчишек ни малейшего внимания. Боннард, тучный мужчина, искусный мастер по изготовлению керамики, не имел себе равных в работе с мозаикой, но надзиратель из него получился никудышный. Слит вздохнул и вновь осторожно засунул руку в необожженный кувшин, стоявший на нижней полке.

Вчерашняя находка оставалась на прежнем месте, на дне кувшина.

Еще раз убедившись, что Боннард смотрит в другую сторону, Слит быстрым движением — чтобы не заметили работавшие рядом мальчишки — взял глиняный кувшин и засунул под мышку. Никто даже не взглянул на него, когда он вышел из мастерской и направился во двор, в уборную.

Слит уже давно привык к вони, которая на него обрушивалась, стоило ему отодвинуть в сторону мешковину, закрывающую вход. Нырнув внутрь, он тщательно задвинул ее за собой и осторожно засунул влажные, слегка дрожащие пальцы внутрь кувшина. Вытащив свою находку, он принялся рассматривать ее в свете луны, проникавшем сквозь щели уборной.

Перед его глазами возникло черно-синее сияние.

Слит очень осторожно повернул круглый диск, тонкий, словно крыло бабочки, и лунный свет отразился на его идеально гладкой поверхности. Внешний край был острым как бритва — вчера Слит сильно поранил руку, когда случайно засунул ее в глиняный кувшин.

Вероятно, он бы этим удовлетворился, решив, что странный металлический диск является каким-то неизвестным инструментом, но его внимание привлекла темная липкая тень, портившая поверхность диска. Слит дрожащей рукой перевернул диск.

Тень не исчезла.

След засохшей крови.

На Слита нахлынули воспоминания. Три года назад его и других учеников-первогодков разбудил посреди ночи отчаянный перезвон колоколов. Они выскочили в коридор, но их бесцеремонно отпихнули в сторону ремесленники, бежавшие в мастерскую. То, что Слит чуть позже увидел в мастерской, не давало ему заснуть в течение многих ночей.

Огромные котлы с кипящей массой для изготовления изразцов были перевернуты, по полу растеклась раскаленная лава. Трое учеников, работавших в ночную смену, исчезли. Лишь одного из них удалось найти, когда фарфоровая масса остыла. Тела двух других — Омета, бритого наголо ученика пятого года, который нравился Слиту, и Винкейна, жестокого парня, обожавшего злые шутки, — больше никто не видел. Пропали и человек десять ремесленников из ночной смены.

Но хуже всего дела обстояли с нишей, откуда начинался туннель, который копали мальчики-рабы: вход в него наполнился кипящей лавой, а потом каким-то образом вспыхнул огонь и фарфоровая масса затвердела, превратившись в неприступную керамическую стену.

В ночь катастрофы Слит во второй раз в жизни увидел Эстен, владелицу мастерской и главу Гильдии Ворона, объединявшей изготовителей керамики и черепицы, стеклодувов и других ремесленников, а также служившей прикрытием для самой жестокой и гнусной банды Рынка Воров.

В первый раз Слит увидел Эстен, когда поступал учеником в мастерскую по производству изразцов. И хотя ее лицо отличалось темной красотой, фигура была хрупкой, а улыбка ослепительной, она буквально излучала опасность, и Слита, которому тогда исполнилось девять лет, начала бить крупная дрожь, едва его подвели к ней. Эстен оглядела мальчика с ног до головы, словно собиралась купить борова, затем кивнула и небрежно махнула рукой. Сделка состоялась, бумаги подписали, и с тех пор его жизнь больше ему не принадлежала. С того дня страх, родившийся в его душе, постоянно преследовал Слита.

Теперь выяснилось, что этот страх может стать еще сильнее.

В ночь катастрофы он увидел Эстен во второй раз. Холодное равнодушие первой встречи исчезло, ему на смену пришла такая ослепительная ярость, что Слиту показалось, будто сейчас на него обрушатся небеса. Он попытался выбросить из головы образ стремительно шагающей Эстен, пинающей обломки застывшей лавы, хлопающей дверями, швыряющей на землю горшки, бьющей готовые изразцы, — ее черный гнев искал выхода, рвался наружу. Оставшиеся в живых ремесленники вздрагивали от ее взгляда и едва не умерли от страха, когда бешенство Эстен сменилось холодной злобой.

Наконец, примерно через час, Эстен остановилась и обвела ледяным взглядом собравшихся ремесленников и учеников.

— Это не случайность, — негромко заявила она, четко выговаривая слова.

От тона, которым были произнесены эти слова, спина у Слита покрылась холодным потом, а стоявшие рядом с ним мужчины побледнели.

Эстен больше ничего не сказала — не было необходимости.

Однако и через три года, насколько знал Слит, улик найти не удалось, произошедшая той ночью катастрофа так и осталась загадкой.

Жизнь в мастерской изразцов стала еще тяжелее. До катастрофы все были настороже из-за таинственных работ, проводившихся в туннелях под фабрикой. Теперь всех мучил вопрос о том, кто осмелился помешать самой Эстен, уничтожив нечто для нее крайне важное. Стоит ли за случившимся умный и могущественный противник или удачливый глупец, значения не имело. Поскольку все секреты, подобно рекам, неизбежно впадающим в море, рано или поздно попадали в уши к Эстен.

И Слит только что нашел новый секрет.

Котелок, Илорк

ОГОНЬ В ОГРОМНОМ КАМИНЕ комнаты совета то весело потрескивал, то яростно пылал, точно отражая настроения короля фирболгов.

Акмед Змей, Сверкающий Глаз, Пожиратель Земли, Безжалостный, обладатель других наводящих страх титулов, пожалованных ему верными болгами, наклонился вперед в своем тяжелом деревянном кресле и швырнул горсть осколков стекла в ревущее пламя, бормоча под нос ругательства на болгише. Он переплел длинные тонкие пальцы и опустил на них подбородок; его лицо, как всегда, скрывала черная вуаль, а разноцветные глаза — один светлый, другой темный — сердито уставились в огонь.

Омет рассеянно провел рукой по бороде и прислонился к стене, но вслух ничего не произнес. Как правило, он предпочитал наблюдать за происходящим и редко высказывал свое мнение вслух. С того самого момента, как он появился в Илорке почти три года назад, Омет понял, что подобное настроение короля означает лишь одно: тот собирает воедино многочисленные мысли, планы, образы, ответные ходы и впечатления, обрушивающиеся на его сверхчувствительные органы восприятия, и заговорит только тогда, когда этот процесс будет завершен.

Какое-либо вмешательство в эти минуты не приветствовалось.

В отличие от его товарищей-мастеровых, большинство из которых были болгами, Омета вполне устраивало такое положение дел. Понаблюдав несколько минут за тем, как они смущенно переминаются с ноги на ногу и испуганно потеют в присутствии своего монарха, он потянулся, а потом наклонился и поднял с пола оставшийся осколок, пропустил его между большим и указательным пальцами и поднес к свету камина.

«Король прав, — подумал он. — Слишком толстое».

Но вот Акмед наконец опустил руки, и Омет выпрямился. Он уже научился различать даже едва заметные изменения в настроении короля болгов и пытался ненавязчиво передать свои знания товарищам.

— Слишком много полевого шпата, — сказал Омет.

Король болгов моргнул, но ничего не ответил.

Шейн, крупный, дюжий мастер по изготовлению керамики из Кандерра, наклонился чуть вперед, смущенно теребя свой передник.

— Золотая смальта? — испуганно спросил он. Король болгов не пошевелился, но его разноцветные глаза уставились на Омета, который молча покачал головой.

Шейн нетерпеливо фыркнул:

— Значит, стекло. Что скажешь, Песочник? Омет тяжело вздохнул:

— Недостаточно прочное.

— Фу! — фыркнул Шейн и швырнул изъеденную кислотой перчатку на стол.

У короля напряглись мышцы спины. В комнате неожиданно повисла напряженная тишина.

Рур, каменщик-фирболг, единственный в комнате, кроме Омета, чей лоб не был покрыт испариной от ужаса, встретил взгляд юноши.

— И что тогда? — спросил он с резким присвистыванием в голосе, присущим его родному языку.

Омет посмотрел на Шейна, на Рура, а затем на короля.

— Не имеет смысла продолжать экспериментировать, — ответил он. — Нам нужен мастер по изготовлению витражей. Настоящий, прошедший обучение.

Король Акмед оставался неподвижным ровно столько, сколько потребовалось Омету, чтобы сосчитать до десяти. Затем, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты, не произведя ни малейшего шума и даже не потревожив воздух при движении.

Когда Омет решил, что король отошел достаточно далеко и не услышит его слов, он повернулся к Шейну.

— Мастер Шейн, моя семья родом из Кандерра, и, возможно, наши матери дружили в детстве, — заявил он ровным голосом, каким юноша восемнадцати лет обращается к человеку старше себя, надеясь избежать ненужной конфронтации. — Ради этой возможной дружбы я бы попросил вас не испытывать терпение короля своим упрямством, когда я стою с ним совсем рядом.

Проходя по темным коридорам, прорезавшим внутренности горы, в которых скоро зажгутся факелы, Акмед неожиданно почувствовал, что задыхается.

Он проследовал по главному проходу Котелка, средоточия его власти, мимо солдат и рабочих, почтительно его приветствовавших, и вскоре оказался на площадке наблюдательной башни, откуда открывался вид на Канриф, древнюю намерьенскую столицу, — вот уже четвертый год здесь шли восстановительные работы.

Поток теплого воздуха принес какофонию звуков и вибраций, поднимавшихся со строительных площадок, окатил его лоб, коснулся рук и глаз, не прикрытых вуалью. Его чувствительная кожа, пронизанная сетью вен и открытых миру нервных окончаний — дар матери дракианки, — даже под одеждой реагировала на эманации окружающего мира. Постоянный, нескончаемый поток ощущений раздражал, но король болгов давно научился с этим жить.

Когда четыре года назад он впервые попал сюда, мрачные скалы, раскинувшиеся внизу, у него под ногами, и уносящиеся в небеса, являли собой гробницу мертвого города, безмолвно разрушавшегося в застоявшемся воздухе, плененном горой. По обваливающимся коридорам и залам, по печальным в своей заброшенности улицам бродили кланы фирболгов, уродливых полулюдей, которые захватили Канриф в конце Намерьенской войны и которым не дано было оценить славное прошлое великого города.

Тысячу лет назад Канриф являлся шедевром архитектуры, каждый его камень воспевал гениальность человека, его задумавшего. Город выстроили в брюхе Зубов, исполняя волю Гвиллиама Мечтателя, единственного, кроме самого Акмеда, кто осмелился провозгласить себя правителем не слишком гостеприимных горных кряжей.

Скоро город снова станет шедевром и возродится его былая слава.

Четыре года напряженного труда тысяч болгов, а также дорогостоящая, но достаточно ограниченная помощь знаменитых мастеров из-за пределов Илорка — так болги называли свои земли — привели к тому, что удалось восстановить почти половину города, вновь сделав его образцом высокого искусства, и при этом на редкость удобным для жизни, коим он некогда был. Представители древней культуры, выстроившие его и назвавшие Канрифом, скорее всего, не поняли бы, почему король болгов посчитал необходимым возродить город в кратчайшие сроки. И хотя Гвиллиам оценил бы стремление Акмеда укрепить оборону и воссоздать инфраструктуру, его, наверное, озадачил бы приказ короля приделать к древним намерьенским статуям клыки и по возможности придать им облик болгов.

Шум внизу немного стих, и Акмед, бросив взгляд на часть города, расположенную под массивной наблюдательной башней, увидел, что все работы там прекратились. Люди, таскавшие камни, крывшие черепицей крыши, укладывавшие кирпичи и занимавшиеся сотней других дел, подняли головы и смотрели на него. Оцепенение распространялось, словно океанская волна, по мере того как его замечали все новые и новые болги, которые тут же замирали на своих местах.

Акмед резко развернулся и ушел со смотровой площадки. Идя по коридору, он чувствовал, что жизнь и движение снова вернулись в свое привычное русло.

Он подошел к выходу из туннеля и кожей почувствовал прикосновение свежего воздуха. А уже в следующее мгновение, когда Акмед остановился на каменистом уступе, вокруг него принялся резвиться прохладный ветерок огромного мира, открывшегося его взгляду, потянул за края вуали, взметнул полы плаща, принес на своих крыльях самые разные оттенки вибраций, запах солдатского костра, грохот марширующих ног в каньоне внизу.

Акмед подошел к краю уступа и заглянул вниз, где по высохшему руслу реки, когда-то пробегавшей по дну каньона, шагали солдаты — смена караула, удвоенного из-за наступления ночи. Огни факелов превращались в узкие полоски света, извивающиеся, словно растревоженные змеи: стража уверенно занимала свои посты. Когда ветер менял направление, Акмед слышал обрывки воинственных иесен.

Довольный, он перевел взгляд на небо, на котором тут и там чернели заплаты, а между ними ярко сияли светлячки звезд, время от времени начинавших мигать, когда ночной ветер пригонял тучи.

Король посмотрел вдаль, туда, где потемневший горизонт обозначал границу каньона, поворачивающего на юго-восток. Потом он снял вуаль и закрыл глаза, позволив ветру омыть его лицо и шею, коснуться оголенных вен кожи-паутины. В следующее мгновение Акмед открыл рот и вдохнул аромат ветра.

Он искал биение сердца, далекий ритм, летящий на крыльях ночи. При рождении он получил уникальный дар — способность настроить биение своего сердца на ритм сердец тех, кто родился там же, где появился на свет и он сам, на погибшем острове Серендаир, давным-давно опустившемся на дно моря. Теперь этот дар позволял Акмеду почувствовать всего несколько тысяч человек, чей возраст остался таким же, как в тот день, когда они покинули Остров, словно Время навсегда отвернулось от них и перестало существовать.

Акмед быстро нашел ритм, который искал, ровный, чуть замедленный и могучий, — он сразу узнал своего старого друга. Акмед выдохнул, этот ночной ритуал дарил ему ощущение, похожее на облегчение.

«Грунтор жив. Хорошо», — подумал он радостно.

Затем он повернулся и принялся искать на ветру биение другого сердца, более легкое, быстрое; найти его было значительно труднее, но Акмед прекрасно понимал: немного терпения, и он его почувствует. Потому что это сердце он знал, как свое собственное, и был связан с его владелицей историей, дружбой, пророчеством и клятвой.

Временем.

Он отыскал его достаточно быстро, хотя оно находилось далеко за пределами Зубов и бесконечной Кревенсфилдской равниной, за зелеными холмами Роланда, почти на берегу моря. Оно мерцало, словно тихая песня, тиканье часов или рябь на поверхности ручья.

Акмед снова выдохнул.

«Спокойной ночи, Рапсодия», — беззвучно прошептал он.

Он почувствовал присутствие Омета еще до того, как раздалось вежливое покашливание, и ждал, пока мастер подойдет к нему, продолжая смотреть вниз, в каньон.

Омет проследил за его взглядом.

— Тихая ночь, — заметил он.

— Почта прибыла? — кивнув, спросил Акмед. — Да, — Омет протянул королю кожаный мешочек, потом тряхнул головой — ветер, подхватив его волосы, швырнул их ему в глаза. Они давно отросли, и он больше не брил их, как в бытность свою учеником в мастерской по производству изразцов в Яриме. Вспомнив, что заставило его это сделать, Омет невольно вздрогнул и покачал головой. Он молча ждал, когда король просмотрит послания, прибывшие с крылатой почтой. Система, придуманная Акмедом, работала так же надежно, как восход и закат солнца.

— Из Кандерра ничего, — буркнул король, перебирая маленькие листки пергамента и задержавшись взглядом на одном из них.

Омет кивнул:

— Я слышал, что Фрэнсис Прэтт, их посол, неважно себя чувствует.

От Шейна?

— Да, — фыркнул Омет.

— В таком случае Прэтт, скорее всего, шляется по борделям и уже перепробовал половину шлюх Кандерра. Я еще в жизни не встречал человека, который ошибался бы так же часто, как Шейн. — Акмед сбросил ногой камешек в каньон, прекрасно зная, что все равно не услышит, как тот упадет и ударится о землю. — Похоже, Прэтту не удалось найти нужного нам мастера в западных провинциях.

— Похоже.

Ответ Омета прозвучал легко, но ночной ветер подхватил его и не желал выпускать, оставив его висеть в воздухе над уступом.

Король болгов задумчиво повертел в руках последнее письмо.

— Если Прэтт не найдет в Кандерре мастера, которому мы сможем доверять, возможно, такой отыщется в Сорболде. Или придется плыть в Маносс.

Омет едва слышно вздохнул.

— Можем рискнуть и поискать в Яриме. Там самые лучшие мастера.

Король болгов медленно повернулся, посмотрел юноше в глаза, и его губы тронула легкая улыбка.

— Забавно, что ты вспомнил про Ярим, — хмыкнул он, — потому что от Рапсодии пришло письмо. Она хочет встретиться там со мной, Грунтором и тобой через две недели.

Он рассмеялся, увидев удивление на лице молодого человека.

— Я с удовольствием останусь и присмотрю за нашим производством в ваше с сержантом отсутствие, — поспешно проговорил Омет, сумев справиться с собой.

— Почему-то меня это не удивляет, — бросил Акмед. — Ну ладно, можешь остаться с Руром, ремесленниками-болгами и идиотом Шейном и слушать, как он называет тебя Песочником.

— Думаю, я переживу, — вздохнув, ответил Омет. — Мне совсем не хочется возвращаться в Ярим.

— Дело твое, — кивнул Акмед. — Лично я готов на все, лишь бы не видеть Шейна.

Он снова надел вуаль, еще раз окинул взглядом горы, каньон и Проклятую Пустошь, лежащую за ним, затем повернулся и направился в сторону Котелка.

По дороге в свои апартаменты он остановился в кузнице, где круглосуточно работали древние печи Гвиллиама, восстановленные и усовершенствованные по приказу нового короля. В них производилось оружие и инструменты, доспехи и все необходимое для строительства. Три тысячи болгов трудились в каждой смене, не обращая внимания на слепящий свет и почти невыносимую жару, укрепляя мощь горы каждым ударом молота, каждым движением своих могучих рук.

Управляющий кузницами болг кивнул, приветствуя Акмеда, как делал каждую ночь, когда вместо Грунтора с инспекцией приходил король. Монарх быстро справился с обязанностями своего сержанта: убедился в том, что весь брак на месте, что кузнецы используют ровно столько железной руды в смеси, сколько требуется (в отличие от прошлого года), проверил балансировку свард, круглых метательных ножей с тремя лезвиями, которые болги экспортировали в Роланд.

В конце концов, удостоверившись в том, что кузницы работают как нужно, он попрощался с управляющим и зашагал в сторону своих апартаментов, остановившись лишь для осмотра новой партии дисков для квеллана, своего любимого оружия. Акмед сам придумал квеллан, похожий на асимметричный арбалет, изогнутый таким образом, чтобы удобнее было натягивать тетиву. Однако вместо стрел из квеллана вылетали тонкие металлические диски, острые, точно бритва, сразу три штуки, один за другим, и каждый следующий глубже загонял предыдущий в тело жертвы.

На мгновение Акмед поднес один из них к свету, исходящему от горящих внизу печей. Отблески огня плясали на гладкой черно-синей поверхности смертоносного диска.

Внезапно почувствовав усталость, король фирболгов отложил диск и отправился наконец в свою спальню.