Глава 1

С самого детства на меня пытались давить, но милостью Господней я совсем освободился от чужого влияния.

Речь Вильгельма Завоевателя

Когда сыну Юбера д'Аркура исполнилось девятнадцать лет, отец подарил ему меч со словами:

— Не знаю, что ты с ним будешь делать.

Но Рауль уже несколько лет носил меч, не такой, правда, как этот, — с рунами на лезвии, выгравированными каким-то давно забытым датчанином, и с отделанной золотом рукоятью. Он сжал рукоять обеими руками, рассудительно ответив:

— Милостью Господа я найду ему хорошее применение.

Его отец и сводные братья, Жильбер и Юдас, громко расхохотались, потому что, хотя они и обожали Рауля, но были невысокого мнения о его воинской силе и считали, что кончит он свои дни в монастыре.

И менее чем через месяц юноша поднял меч в первый раз, причем на Жильбера.

Произошло это как-то очень обыденно. Жильбер, и всегда-то отличавшийся буйным нравом, а со времени своего участия в неудавшемся мятеже Роже де Тоэни и вовсе пребывающий в отвратительном настроении, затеял ссору с одним из ближайших соседей: между ними пошли настоящие боевые сражения. Рауль не обращал на это особого внимания — ведь набеги и грабежи повседневно случались в Нормандии, а бароны и вавассоры, над которыми не было крепкой руки, часто делали то, что повелевала воинственная кровь древних скандинавов. Если бы этот сосед, Жоффрей Бриосн, решил напасть на земли Аркуров, то Рауль надел бы свои рыцарские доспехи и защищал свои владения. Но хозяин Аркура присягал на верность самому лорду Бомону, а это отбивало у Жоффрея всякое желание рисковать: он был всего лишь вассалом Ги, князька Бургундии.

Однажды после полудня, менее чем через месяц после своего девятнадцатилетия, Рауль скакал на своем жеребце Версерее к маленькому городку в нескольких лигах от Аркура. Юноша купил новые шпоры, а на обратном пути выбрал более короткую дорогу, частично проходящую по земле Жоффрея де Бриосна. Мысль о вражде между их домами проскользнула в голове молодого Аркура, однако наступал вечер, и поскольку он не рассчитывал встретить в этот час вооруженных всадников Жоффрея, то решил, что новый меч и быстрые ноги Версерея уберегут его от возможной опасности. Но юноша не носил доспехов, поверх шерстяной туники на нем был только плащ, защищающий от весеннего вечернего холода, так что ему пришлось бы тяжко, натолкнись он на врагов. Но не их ему суждено было встретить.

Было уже поздно, когда Рауль свернул с проселочной дороги на тропинку, бегущую вдоль свежевспаханных полей Жоффрея, где пласты земли красновато отсвечивали в лучах заходящего солнца. Город остался далеко позади, день утихал в спокойствии вечера. На западе между отлогими берегами бежала река Риль, а к востоку поля постепенно переходили в лежащие на отдалении холмы, уже покрывшиеся голубой вечерней мглой.

Рауль скакал по мягкой дорожке, посвистывая сквозь зубы, и думал, что за чудесная провинция Эвресан, хорошее место, где человек мог бы спокойно жить и обрабатывать землю, если бы был уверен, что урожай не захватит голодный сосед, а дом не сожжет мародерствующая солдатня. Именно об этом он и размышлял, когда вдруг заметил какой-то красный отблеск неподалеку, за деревьями, растущими в лощине. Легкий ветерок принес запах гари, а когда юноша пригляделся, то различил языки пламени, и, казалось, послышался крик.

Он натянул поводья, не зная, что делать, — ведь он не на своей земле и его не должен волновать пожар в хижине какого-то раба. Но у него промелькнула мысль, что, может быть, в этом замешан кто-то из людей Аркуров, и, повинуясь мгновенному импульсу, Рауль пустил Версерея галопом через поля, отделяющие его от лощины за деревьями.

Подскакав ближе, он вновь услышал и безошибочно распознал полный муки крик человека, которого пытают. Затем раздался какой-то бессмысленный хохот, заставивший Рауля содрогнуться и крепко сжать зубы. Он узнал этот жестокий смех, ему не раз в жизни приходилось слышать подобное — так дико могли смеяться только люди, опьяненные кровью. Он пришпорил Версерея, ни на секунду не задумавшись, что же он предпримет, оказавшись внезапно среди врагов.

Пламя уже яростно ревело, когда юноша направил коня по склону лощины, и в этом адском свете он увидел горящий дом и размахивающих факелами людей в кожаных туниках. Верещавшая напуганная свинья выскочила из пламени и помчалась в сад. Один из солдат с охотничьим кличем бросился за ней и вонзил в спину свою пику. Крестьянин в рубахе, разодранной от шеи до пояса, наверняка хозяин лачуги, был привязан за руки к молодому деревцу. Его спина кровоточила, голова бессильно свесилась, а на посеревших губах выступила кровавая пена. Двое вооруженных мужчин стегали беднягу кожаными поводьями, а еще один стоял рядом, держа за руки вырывающуюся женщину. Она казалась безумной в сорванном с плеч платье, окутанная спутанными прядями волос, выбившимися из-под тесного чепца. Именно в тот момент, когда Рауль на коне ворвался прямо в гущу происходящего, она истошно закричала, умоляя именем Господа не убивать мужа и обещая привести сюда свою дочь, раз уж так приказал благородный сеньор.

Ей позволили уйти, а человек, сидящий верхом на огромном чалом скакуне и хладнокровно наблюдавший за происходящим, отдал слугам команду не добивать мужчину, по крайней мере до тех пор, пока женщина не приведет дочь.

Рауль сильно натянул повод Версерея, так, что конь встал на дыбы, и всадник повернулся в седле, чтобы взглянуть в лицо этого человека.

— Что за зверство ты учинил тут? — задыхаясь, крикнул юноша. — Жильбер, пес, что это ты творишь?!

Жильбер чрезвычайно удивился, увидев тут брата. Он направил своего коня прямо к Версерею и усмехнулся:

— О-ля-ля! Откуда это ты сюда явился?

Рауль побледнел от гнева. Он потеснил брата и тихо сказал:

— Что ты наделал, дьявол? Почему? Позови сейчас же своих псов! Позови, тебе говорю!

Жильбер расхохотался.

— А твое какое дело? — презрительно спросил он. — Лик святой, ну и настроеньице у тебя! Ты хоть знаешь, где находишься, дурачина? Ведь это не наш крестьянин. — И он кивнул на связанного раба, будто этого было достаточно, чтобы объяснить все, что здесь происходит.

— Отпусти его! — приказал Рауль. — Отпусти его, Жильбер, или, клянусь Господом и Богоматерью, ты пожалеешь!

— Отпусти его! — передразнил Жильбер. — Да он может идти на все четыре стороны, как только эта старая ведьма приведет сюда дочь, не раньше. Ты что, Рауль, ополоумел?

Юноша понял, что тратить слова бесполезно. Он молча поехал к пленнику, вытаскивая из-за пояса нож, чтобы перерезать стягивающие того веревки.

Как только до Жильбера дошло, что младший брат не шутит, он прекратил смеяться и сердито заорал:

— Назад, дурак! Руки прочь от моей добычи! Эй, вы, там! Стащите-ка его с коня!

Один из слуг бросился выполнять приказ. Рауль вынул левую ногу из стремени, изо всех сил пнул прямо в лицо нападавшего и сбил его с ног. Никто больше не сделал ни одного движения, чтобы приблизиться к нему, потому что, хотя громилы и состояли на службе лично у Жильбера, они усвоили, что должны слушаться и других сыновей Юбера д'Аркура.

Видя, что никого рядом нет, Рауль наклонился и перерезал веревку, которой несчастного привязали к дереву. Человек этот был или мертв, или в глубоком обмороке: глаза закрыты, лицо в кровоподтеках, посерело. Когда Рауль разрезал веревки, он, как сноп, свалился на землю, да так и остался лежать.

Жильбер уже было пришпорил коня, но увидев удар, отбросивший его слугу назад, хлопнул брата по плечу и, вместо того чтобы, как всегда при ссорах, бушевать и богохульствовать, почти ласково произнес:

— Клянусь крестом, прекрасно сделано, петушок! Ей-богу, даже не знал, что ты на такое способен. Но пойми, грязный крепостной прятал от меня свою дочь всю эту неделю, и я был просто вынужден избить его, пока не узнал, где скрывается красотка.

— Убери от меня свои грязные лапы! — рявкнул Рауль. — Если бы в Нормандии жизнью правили законы справедливости, тебя бы, пес, следовало повесить! — Он скользнул со спины Версерея и склонился над крестьянином. — Кажется, ты убил его!

— Подумаешь, одним вшивым мошенником меньше! — пожал плечами Жильбер. — Попридержи язык, братец-святоша, а то проучу тебя малость, да так, чтоб впредь неповадно было.

Он снова помрачнел, но вдруг увидел идущую к ним женщину с дочерью и тотчас позабыл о дерзости брата.

— Так! Значит, она была неподалеку! — Жильбер соскочил с коня и ждал с вспыхнувшим лицом и горящими вожделением глазами, пока они не приблизятся. Женщина буквально тащила за руку дочь, а та упиралась и прерывающимся голосом звала на помощь отца. Она была очень молода и в испуге прятала свое хорошенькое личико, боясь встретиться взглядом с жадными, похотливыми глазами сеньора. Вдруг бедняжка увидела неподвижное тело и завопила от ужаса. Жильбер схватил дрожащую девушку и прижал к себе, пожирая глазами ее грудь и поглаживая одной рукой ее шею. Она рванулась, но освободиться ей не удалось. Тяжелая рука, скользнув к вороту платья, внезапно рванула его.

— Ну, моя стыдливая пташечка, наконец-то ты пришла, а? — похотливо пробормотал Жильбер. — Я хочу тебя, малышка.

Почувствовав за спиной движение, он резко отдернул голову, но парировать внезапный сильный удар Рауля, от которого он потерял равновесие, было уже поздно. Жильбер с девушкой рухнули оземь. Но она мгновенно вскочила и бросилась к лежащему отцу, а Жильбер остался лежать, оперевшись на локоть. Его свирепый взгляд так и жег лицо брата.

И тут меч Рауля был выхвачен из ножен и изготовлен к бою.

— Лежи смирно! — бросил он коротко. — Я хочу кое-что сказать, прежде чем позволю тебе подняться.

— Ты, мерзавец! — прошипел Жильбер. — Наглый щенок! Благодари Бога, если я не сверну тебе шею!

— Может, и так, — парировал Рауль, — но сейчас не советовал бы тебе и пальцем шевельнуть. Прикажи этим подонкам, которых ты считаешь своими телохранителями, чтобы они вели себя смирно, пока я не скажу, чего хочу.

Потом добавил безразлично, так как Жильбер продолжал сыпать проклятиями.

— Делай, как я советую, а то, крестом клянусь, заколю тебя, как свинью, и никаких хлопот!

— Заколешь меня? Почему? Ну, ясно, Пресвятая Дева, щенок поистине околдован, — изумился Жильбер. — Помоги мне встать, дурачина! Клянусь Господом, сдеру с тебя за это шкуру!

— Сначала поклянись, что позволишь девчонке уйти, а потом пусть будет так, как решат старшие.

— Чтобы девчонка ушла? Ну, ты меня разозлил, господин святоша! — разъярился Жильбер. — Что у тебя с ней за делишки?

— Да никаких. Что, разве не зазорно якшаться с рабами? Слушай, не шучу — убью, если не поклянешься. Считаю до двадцати — и точка!

На счете «восемнадцать» Жильбер перестал изрыгать проклятия и неохотно проворчал слова клятвы. Рауль отвел меч.

— Поскачем домой вместе. — Он настороженно поглядывал на лежащую на рукоятке меча руку брата. — Давай садись на коня, тебе здесь больше нечего делать.

Какое-то мгновение Жильбер колебался, сжимая рукоять, но Рауль разрешил его сомнения, повернувшись к нему незащищенной спиной. Слепая ярость старшего уже поугасла, и он понимал, что не поднимет меч на брата. Однако поведение Рауля изумило его, и, сбитый с толку, он, вскочив на коня, пытался своим медлительным умом понять, в чем тут может быть дело. Жильбер заметил скрытые усмешки на лицах телохранителей и, вспыхнув от гнева, отрывисто бросил:

— По коням!

Не ожидая, как поступит Рауль, он вонзил шпоры в бока своего жеребца и пустил его галопом между деревьями.

Раб уже пришел в себя и постанывал, лежа у ног юноши. Женщина, упавшая около мужа на колени, с тревогой посматривала на молодого рыцаря. Она внезапно засомневалась в том, что этот благородный господин вступился за них из каких-то альтруистических побуждений.

Рауль вытащил из-за пояса кошелек, бросил его как бы ненароком около крестьянина и неловко пояснил:

— Здесь есть кое-что, это деньги за дом. Не бойтесь, он не вернется.

Взяв под уздцы Версерея, рыцарь вскочил в седло и, едва кивнув женщине, поскакал вслед за кавалькадой Жильбера.

Уже спустились серые тусклые сумерки и первые звезды замерцали над головой, когда юноша увидел донжон Аркура. Подъемный мост был опущен, привратник ждал запоздавшего всадника. Рауль проскакал во двор замка и, бросив поводья Версерея одному из грумов, быстро взбежал по внешней лестнице к двери, ведущей в обширную залу.

Как он и ожидал, сердитый Жильбер был уже здесь и рассказывал отцу о случившемся. Сидящий рядом на скамье Юдас покатывался от хохота. Рауль громко хлопнул дверью и, расстегнув плащ, швырнул его в угол. Отец холодно посмотрел на него, скорее недоумевая, нежели разгневанно.

— Да-а, хорошенькое дельце! Что скажешь на это, мальчик?

— А вот что! — Рауль вступил в круг света, отбрасываемый стоящими на столе свечами. — Я слишком долго сидел сложа руки и закрывал глаза на то, чему не мог помочь.

Он посмотрел на сидящего за столом, кипящего от злости Жильбера и подхихикивающего Юдаса.

— Год за годом творятся зверства, свидетелем которых я стал сегодня. Такие люди, как Жильбер и ты, Юдас, грабят Нормандию ради своих мелких страстишек, нимало не беспокоясь о благородстве герцогства.

Юноша коротко рассмеялся, заметив, что Юдас уставился на него разинув рот, а затем вновь обратился к изумленному отцу:

— Вы дали мне меч, отец, и я поклялся, что он будет служить благому делу. Богом клянусь, я сдержу эту клятву и буду держать его в руках на благо Нормандии и справедливости! Глядите!

Он выхватил из ножен меч и, подняв его на ладонях, протянул Юберу, чтобы показать выгравированные руны. От резкого порыва пламя свечей заколебалось и по стали пробежали блики.

Тот склонился, чтобы прочесть надпись, но, увидев странные буквы, покачал головой.

— Что это означает? — спросил он. — Я не понимаю.

— Уж мой братец-святоша наверняка знает, — насмешливо воскликнул Жильбер.

— Да, знаю. Это звучит так: «Придут лучшие времена».

— Не вижу в словах никакого смысла, — разочарованно проговорил Юдас.

Рауль взглянул на него.

— А я вижу! — И он резко отправил меч обратно в ножны. — Придут лучшие времена, когда тот, кто ведет себя как разбойник, не сможет оставаться безнаказанным.

Юбер изумленно посмотрел на Жильбера.

— О Боже мой, мальчик, да ты с ума сошел! О чем это ты, сынок? Брось, не впадай в горячку из-за какого-то виллана! Жильбер не прав, но ведь ты первый поднял на него меч, а это плохой поступок и у него есть все основания быть недовольным.

— Что до меня, — прорычал Жильбер, — то я прекрасно могу сам о себе позаботиться и поверь, отец, не держу злобы на глупого юнца. Раньше мне казалось, что у него в жилах течет вода, а не кровь, и теперь я просто счастлив убедиться в обратном. Но на будущее советую ему держаться подальше от моих дел.

— На будущее, — парировал Рауль, — держись подальше от этой девушки, Жильбер, и запомни мое предупреждение как следует.

— Вот как ты заговорил? — Жильбер рассвирепел: — Думаешь, урод, я тебя испугался?

— Нет, — ответил Рауль, и улыбка, будто выглянувшее после бури солнце, осветила его лицо, — но я на рассвете отправляюсь в Бомон-ле-Роже, и, может быть, ты поостережешься не меня, а милорда.

Жильбер вскочил со скамьи и схватился за нож.

— Ты, болтливый трус! — вскричал он. — Хочешь поставить меня вне закона, да?

Юбер толкнул его обратно на скамью.

— Хватит об этом! Рауль не будет болтать, но если весть о твоих набегах дойдет до Роже де Бомона, расправа будет короткой. Надо кончать эти безобразия. А что касается малыша, то он еще весь так и полыхает, но после хорошего ужина, конечно, успокоится.

— Но что это за разговоры о справедливости и о том, чтобы уехать из Аркура? — требовательно спросил Юдас. — Что малыш задумал?

— Да ничего, — ответил Юбер. — Ему вовсе не следует оставлять родной дом. После ужина они пожмут друг другу руки и забудут о случившемся.

— Охотно, — честно согласился Рауль. — Но прежде чем ты уйдешь, отец, я хотел бы сказать, что все равно отправляюсь завтра в Бомон-ле-Роже.

— Зачем? Чем ты собираешься там заниматься?

Некоторое время Рауль молчал, просто стоял, глядя на мерцающие свечи. Потом посмотрел в глаза отцу и серьезно, немного запинаясь, заговорил:

— Отец, вы и мои братья всегда смеялись надо мной, считая мечтателем. Может, это и правда и я ни на что не гожусь, но не так уж плохи мои мечты. В течение долгих лет я грезил о правосудии и справедливости в нашей Нормандии, о том, чтобы негодяи не могли больше по своему произволу жечь, убивать и грабить. Я мечтал, что однажды появится человек, у которого возникнет желание навести порядок в герцогстве. Я был бы счастлив сражаться за его дело. — Он замолчал и робко взглянул на братьев. — Сначала я надеялся, что этим человеком будет наш лорд Бомон — ведь он справедлив и честен; потом решил, что это Рауль де Гас — правитель Нормандии. Но теперь я понял, что лишь у одного человека достаточно сил, чтобы укротить баронов. И я поступлю к нему на службу.

— Все это ты вычитал в своих дурацких книжках! — покачал головой Юдас. — Глупая чепуха!

— Святой крест, что за фантазии у мальчиков в башке! — воскликнул Юбер. — Мой сын, скажи хоть, будь милостив, кто же этот замечательный человек?

Брови Рауля поднялись в удивлении.

— Кто это может быть, как не сам герцог?

Жильбер расхохотался.

— Молодой бастард! Парнишка не старше тебя! Ну и выдумал! Скажу тебе, что будет странно, если он и корону-то свою удержит.

Рауль слегка улыбнулся.

— Я видел его всего однажды, скачущего во главе своих рыцарей в Эвре с Раулем де Гасом по правую руку. С минуту я смотрел ему в лицо и вдруг подумал, что вот он, тот самый человек, о появлении которого я мечтал. Уверен, уж этот ничего не выпустит из рук, повторяю: ни-че-го!

— Глупости! — возразил Юбер. — Если незаконнорожденный девятнадцатилетний парень сможет навязать свою волю Нормандии, это будет самое удивительное из того, о чем ты мечтал. У него уже было вдоволь хлопот, пока он находился под опекой, а сейчас, если правда то, что опекуны отстранены, в герцогстве всякое может случиться.

Юбер покачал головой и заворчал, что глупо было делать незаконнорожденного герцогом Нормандии. Ребенку не было и восьми лет, когда герцог Роберт Великолепный решил отправиться в то ужасное паломничество и он, Юбер, уже тогда знал, чем все это кончится. Нормандией не должен править безбородый юнец, но если Рауль хочет мира — а это желание каждого честного мужчины, — то лучше бы поискал какого-нибудь другого герцога, причем такого, которого признали и приняли бы бароны.

Юбер прервал этот монолог, спросив младшего сына, неужели он настолько глуп, что действительно попытается присоединиться ко двору герцога в Фале. Юноша ответил не сразу, но когда заговорил, то так открыто, что даже Жильбер, удивившись, позабыл о своем гневе.

— Конечно, он — бастард. Бастард, и к тому же юнец — именно так и говорит отец. Но я хочу следовать за ним с того самого дня, когда впервые увидел его лицо. Может быть, к большой славе, а может быть, и к смерти. — Он внезапно прикрыл глаза. — Вы не понимаете меня. Наверное, это потому, что вы его не видели. Он влечет к себе. Человек может ему полностью довериться, не боясь предательства. — Юноша замолчал и, увидев, как все уставились на него, сказал уже более почтительно: — Может быть, вы мне не разрешите служить ему, тогда скажите, отец…

Юбер громыхнул кулаком по столу.

— Уж если ты хочешь служить великому сеньору, то служи Роже де Бомону! — воскликнул он. — Видит Бог, я ничего не имею против молодого Вильгельма и даже не присоединился к Роже де Тоэни в его восстании против герцога, как это сделал твой братец-дурак Жильбер! Но большого ума не надо, чтобы сделать вывод, что дни правления Бастарда в Нормандии сочтены. Видишь ли, глупыш, здесь нет мира, с тех пор как герцог Роберт — упокой Господь его душу! — умер во время своего паломничества. И все из-за незаконнорожденного, который поставлен править герцогством! Что случилось с его опекунами? Ален Бретонский стал первым, но отнюдь не последним. Ты был еще младенцем, когда Ален, отравленный в Вимутье, умер и король Франции вошел в Аржантен, захватив пограничные укрепления Тильери, причем удерживает их и по сей день! Где же мир? Что это за мир, если Монтгомери зарезал сенешаля Осборна в собственных покоях герцога? Это что, мир, если Торкиль убит, а Роже де Тоэни разгромил войска герцога? Наступит ли когда-нибудь мир, если мальчишка держит в своих руках бразды правления? И ты явно бредишь, веря в то, что обретешь славу, служа ему, рожденному под несчастливой звездой!

— Это я-то брежу? — возразил Рауль. — Вы говорите, что герцог плохо начал свое правление? Но это все о его детстве, а я припоминаю, что, когда Таустин Гоц отважился захватить крепость Фале, то милорд герцог быстренько расправился с мятежниками.

— Ба, так ведь это де Гас, сражаясь на стороне герцога, штурмом взял крепость! — презрительно бросил Жильбер. — Мне кажется, что голова твоя набита глупостями и хорошая трепка здесь не помешает.

— Давай попробуй, — прервал брата Рауль. — Я тебя не боюсь.

— Хватит об этом! — поставил точку в разговоре Юбер. — Мальчик скоро поймет свою ошибку. Пусть поступает на службу к герцогу, если милорд возьмет его. Или окажусь прав я, и тогда он, разочарованный, скоро вернется домой — здесь для него всегда найдется место; или прав окажется он, и герцог проявит себя во всем как родной отец — что ж, тогда будет лучше всем нам! А сейчас пожмите друг другу руки и больше не помышляйте о ссоре.

Все это Юбер говорил своим особенным тоном, и его слово мгновенно становилось законом во всем Аркуре, не то что в собственной семье. Поэтому Жильбер и Рауль, собрав волю в кулак, через стол пожали друг другу руки, а Юдас все еще сидел с отсутствующим видом, нахмурив брови, и размышлял над сказанным. Затем, словно что-то поняв про себя, мрачно изрек:

— Наконец я догадался, в чем тут дело! Рауль увидел герцога и, решив, что тот достаточно хорош, вбил себе в голову, что мечтает служить под его знаменами. Мальчишка идет за мальчишкой.

— Да будет так! — закончил спор Юбер. — Хорошего мало, но и вреда особого нет. Пусть мальчишка служит мальчишке.

 

Глава 2

Стены зала в крепости Фале были увешаны гобеленами, на полу разбросан тростник. Во время обеда здесь расставлялись столы на козлах, скамьи и табуреты для придворных. Герцогу предназначалось огромное кресло с высокой спинкой и резными ручками, у каждого дворянина был собственный табурет, а простые рыцари и сквайры теснились на скамьях вдоль столов, стоящих по всей длине зала. На куче пепла полыхали огромные поленья, возле огня лежала, помаргивая от вспышек пламени, пара волкодавов, множество собак бродили под столами, надеясь на случайный ошметок мяса, и дрались за брошенные им кости.

Раулю, который даже после трех месяцев пребывания при дворе не привык к здешней жизни, зал казался переполненным народом. Драпировки защищали от сквозняков, поэтому здесь было душно, пахло дымом, собаками и жареным мясом. За столом на помосте, предназначенным для наиболее знатных гостей, сидел в своем кресле герцог, между переменами блюд играли и пели менестрели, а шут Гале выкидывал коленца и отпускал непристойные шуточки, от чего бароны покатывались от хохота. Время от времени герцог улыбался, но один раз, когда шут отмочил шуточку насчет непорочности нового короля Англии, на мгновение угрожающе нахмурился. Ведь речь зашла об Эдварде, сыне Этельреда, который года два назад гостил в Нормандии и был другом герцога. Но в основном внимание милорда было обращено на охотничьего сокола, которого он пересадил со стоящего за креслом шеста на свое запястье. Свирепая птица с блестящими жесткими глазами над загнутым клювом впилась когтями в ладонь ласкающего ее хозяина.

— Редкая птица, сир, — сказал Хью де Гурне. — Говорят, она никогда не промахивается.

— Никогда, — не повернув головы, бросил герцог, разглаживая перышки сокола.

Из дальнего конца зала звуки труб возвестили, что несут голову вепря — того самого, которого герцог собственноручно заколол два дня назад во время охоты в Гауферском лесу. Голову подали на огромном серебряном подносе прямо к столу на помосте, один слуга начал разделывать ее, а остальные разносили гостям нарезанные ломти на длинных вертелах.

Громкие разговоры шли в дальнем конце зала, где сидел народ менее знатный, и все они сводились к обсуждению намечаемого визита герцога в Котантен. Он отправлялся в Валонь поохотиться, поскольку в отведенном ему жилье вряд ли разместился бы даже малочисленный двор замка Фале.

С ним собирались поехать несколько баронов, рыцари-телохранители и вооруженный отряд под командой Гримбальда де Плесси, угрюмого смуглого человека со шрамом на губе, полученным в каком-то сражении, который входил в личную свиту герцога. Сейчас он сидел за столом рядом с Раулем, около двери. Говорили, что вместе с ним будут лорд Хэмфри де Боан, чьи земли лежат на границе с Котантеном, и младший сын бургундского рода Ги, чье место было по правую руку герцога.

Немного более старший по возрасту Ги, кузен Вильгельма, рос вместе с ним во дворце Водре. Он был красив, но уж слишком уверен в своей неотразимости. Рауль считал, что его опушенные длинными ресницами глаза слишком женственны, а от улыбки кузена просто тошнило. Этот юноша был изящен и ленив. Раулю больше нравился принц, суровый и не слишком любезный, чье расположение приходилось завоевывать. Юноша отвернулся от Ги и позволил своему взгляду остановиться на лице герцога, вновь размышляя об этом молчаливом молодом человеке, которому он поклялся в верности.

Хотя он состоял на службе целых три месяца, но за это время лишь едва познакомился с герцогом, не узнав о нем более того, что известно всем. Невозможно было догадаться, что скрыто за глазами Вильгельма, казавшимися такими темными, а иногда просто черными; широко расставленные, они в чем-то походили на глаза охотничьего сокола. В них таился какой-то скрытый блеск, будто глаза продолжали жить собственной жизнью, даже герцог казался рассеянным: они глядели прямо, чем и смущали. Рауль думал, что если бы человек и захотел скрыть что-то от Вильгельма, то обязательно сознался бы под этим испытующим тяжелым взглядом.

Орлиный нос придавал лицу герцога надменность и властность. Хорошо очерченный рот с красиво изогнутыми губами отличался несколько сардоническим выражением. Почти всегда губы были крепко сжаты, как бы охраняя некий секрет, но в моменты гнева их уголки подрагивали, и тогда становилось видно, какой силы страсти бушуют в этом человеке. Почти всегда подавляемые, они иногда прорывались наружу и сметали все на своем пути — доброту, справедливость, благоразумие. Иногда на суровом лице герцога неожиданно появлялась мягкая улыбка, но чаще его видели мрачным.

Вильгельм был крепко сбит. В его фигуре любопытно сочетались замечательный рост отца и основательность матери. «Не от Роберта Великолепного, — подумал Рауль, — ему досталась некоторая предрасположенность к полноте, да и ладони были квадратными: сильные рабочие руки, но с длинными, сужающимися к концам пальцами».

Уже теперь, несмотря на молодость, герцог обладал и силой, и стойкостью характера. Казалось, его ничто не беспокоит. Он мог победить в скачке любого из своих рыцарей, а ударом копья в учебном поединке выбивал из седла даже Хью де Гранмениля, одного из лучших бойцов Нормандии. Юноша страстно увлекался охотой — и соколиной, и с гончими — и всеми традиционными рыцарскими развлечениями. Рауль видел однажды, как он на полном скаку пустил стрелу в цель, причем говорили, что никто, кроме самого герцога, не сможет натянуть его лук.

Чей-то голос прервал размышления Рауля. Человек, сидящий напротив, спрашивал, входит ли он в число тех, кто отправляется в Котантен.

— Кажется, сенешаль Фицосборн назвал мое имя среди сопровождающих герцога.

— Хочу заметить, редкостная будет охота, — подчищая подливку с тарелки кусочком грубого хлеба, заметил гость.

Раулю показалось, что при этих словах Гримбальд де Плесси пронзил взглядом говорившего. Из-за кресла раздался кудахтающий смех — там шут тряс своей погремушкой!

— Редкостная охота для рыцарей герцога! — усмехнулся горбун и погладил погремушку о щеку. — О, моя малышка, скажи спасибо, что ты будешь в безопасности за поясом твоего Гале!

Гримбальд помрачнел. Он схватил шута за тощую руку, бросил его на колени и прорычал:

— Эй, дурак, что это ты мелешь?

Гале скорчился и захныкал:

— Не обижай бедненького Гале! Редкостная охота, говорю, в Валони, необычайная охота! — Он впился взглядом в Гримбальда и снова глупо захихикал. — Будешь охотиться на благородного оленя, кузен, и причем в компании храбрецов! Вот увидишь, это прехитрое животное.

— Убирайся, плут! — Гримбальд отбросил шута, и тот растянулся на полу, смешно скорчился и залаял. Один из пажей, пробегавший по залу, споткнулся о него и с грохотом уронил серебряное блюдо. Гале покачал своей большой головой и провозгласил:

— Вот она, храбрая компания, которую победил бедный дурак!

Он схватил один из разлетевшихся с блюда кусков кабаньей головы и проковылял к огню.

— Дураку нужна трепка, — сказал Гримбальд и снова принялся за мясо, подбирая куски толстыми короткими пальцами.

Рауль взглядом проследовал за шутом, с любопытством наблюдая, как тот шлепнулся рядом с собаками и принялся бормотать свои глупости прямо в их навостренные уши. Гале, поглядывая вокруг, позванивал бубенцами на колпаке, что-то ворчал, гримасничал и еще больше горбил свои кривые плечи. Заметив взгляд Рауля, он усмехнулся своей грустной полубезумной улыбкой и принялся укачивать себя, обхватив тело руками. Юноша задумался о том, какие невеселые мысли беспокоят шута. Он швырнул ему кусочек мяса, на который тот и бросился одновременно с собакой, причем оба одинаково рычали и скалили зубы.

Шум за верхним столом заставил всех оглянуться. Герцог встал из-за стола и направился к винтовой лестнице, ведущей на галерею и в верхние комнаты. Он приостановился, чтобы послушать своего бургундского кузена, который в своей обычной манере фамильярно положил руку ему на плечо. Герцог все еще поглаживал пальцем хохолок сокола, сидящего на его запястье, но взгляд его, бесстрастный и неулыбающийся, был прикован к лицу Ги. Солнечный луч, пробившийся через высокое окно, окрасил золотом жесткие черные кудри и блеснул на кольце, одетом на указательный палец. Вальтер, дядя герцога, плотный мужчина средних лет, ожидал в стороне, пока не закончится этот разговор.

— Полюбуйтесь на благородного сына кожевника! — тихо произнес Гримбальд.

Рауль быстро оглянулся и увидел искривленные в усмешке губы со шрамом. Было бесполезно обращать на это внимание или пытаться такой шепот пресечь. С самого момента приезда ко двору он слышал скрытые насмешки над происхождением герцога: Вальтер, сын кожевника Фулберта, Вильгельм, сын Вальтера. Да еще ко всему прочему сводные братья герцога — Роберт и Одо, — рожденные Герлевой в браке с Эрлуином, рыцарем Контевилль. Сейчас они оба были здесь: Роберт, несколькими годами младше герцога, сильный мальчик с открытым лицом, и Одо, самый младший, с блестящими глазами и острый на язык. Они ожидали в конце стола вместе со своим отцом — герцог заговорил с ними по пути к лестнице, и снова Рауль уловил резкий шепот неудовольствия, но настолько невнятный, что было непонятно, от кого он исходит.

Все еще стоя у скамьи, юноша наблюдал, как герцог проследовал к лестнице и поднялся по ней вместе с дядей Вальтером. Ги Бургундский снова расположился за столом и велел слуге наполнить кубок.

Странная тишина воцарилась во время ухода герцога. Витавшие в этой тишине эмоции были непонятны Раулю. За столом герцога два барона, усаживаясь, обменялись быстрыми взглядами. И снова Рауля пронзило острое беспокойство, будто за этими таинственными взглядами скрывалась опасность. Затаив дыхание, он наблюдал за Гримбальдом, который, прищурясь, смотрел вслед уходящему герцогу. Что-то в этой сосредоточенности заставляло юношу тревожиться в предчувствии опасности.

Через два дня охотники были уже в пути. Герцог с Бургундцем скакали во главе кавалькады. В первый день их путь был коротким и вел на север, так как у Вильгельма были дела в Байе. Они прибыли в город в середине дня и были встречены Ранульфом де Бриссаром, виконтом Брессеном, епископом и другими местными лордами. И снова беспокойство охватило Рауля: он ощутил витающую в воздухе опасность, когда соскользнул со спины Версерея и увидел, как герцог, окруженный чужаками, идет к входу во дворец. Предчувствие стало настолько острым, что юноша почти бегом бросился за герцогом в абсурдном желании убедить его не останавливаться в этом сером мрачном городе с кривыми улочками и предательскими закоулками. Он поборол в себе внезапный импульс, и в тот же момент верхом на муле появился Гале, понимающе усмехаясь, будто зная о терзающих юношу подозрениях.

— Дурак, ты зачем следуешь за мной по пятам? — возмутился Рауль.

Шут сполз со спины мула.

— Ну, тогда я — это что-то вроде твоей совести, кузен, а значит, еще более глуп, чем представлял раньше. Где мой братец Вильгельм? — Он увидел герцога при входе во дворец и пронзительно захихикал. — Отгадай загадку, кузен Рауль: кто вон из тех волк, а кто — ягненок?

Злобная гримаса исказила лицо шута, когда он кивнул на группу людей, окружавших герцога.

— Ах, что у меня за умненький мальчик! — воскликнула твоя матушка, когда ты попытался схватить рукой огонек свечи. Братец Рауль, братец Рауль, ты что, никогда не слышал о волке, натянувшем на себя овечью шкуру? — Он ткнул юношу жезлом под ребро и побрел следом за герцогом, сотрясаемый взрывами каркающего хохота.

На одну эту ночь свиту герцога разместили во дворце Байе. После ужина столы на козлах убрали, на полу разложили соломенные тюфяки, и все, кроме знатных лордов, улеглись на них спать. Рожковые светильники у подножия лестницы слабо освещали нижние ступеньки. Там, где лежал Рауль, на пол падал лишь отсвет затухающего пламени камина.

Пробудившись среди ночи от тревожного сна, он увидел тень человека на ступеньках и осторожно приподнялся. В тусклом свете можно было разглядеть изгиб плеча и очертания головы человека, примостившегося на свернутом плаще. Кто-то похрапывал в глубине зала. Сосед Рауля вытянулся на своем тюфяке, бормоча и вздыхая. Тень на лестнице вновь шевельнулась, и в мерцании светильников удалось разглядеть лицо шута, который, скорчившись, сидел у стены, поблескивая отнюдь не сонными глазами.

Рауль, одетый в рубашку и штаны, отбросил покрывавший его плащ и осторожно поднялся. Он бесшумно прокрался через зал, осторожно нащупывая ногой путь, чтобы не наступить на кого-нибудь из спящих, и при этом ухитрился никого не разбудить.

Гале шепотом приветствовал его:

— Что, братец, тюфяк жестковат?

Рауль мрачно посмотрел на него.

— Почему ты бодрствуешь? Или твой тюфяк настолько жесток, что и уснуть нельзя?

— Нет-нет, Гале хороший песик, — ответил шут. Он обхватил свое тело длинными руками и взглянул на Рауля с грустным и одновременно проказливым выражением.

Юноша обернулся, будто ожидая, что за ним кто-то стоит, затем нагнулся и прошептал шуту прямо в ухо:

— Говори! Чего ты боишься?

Гале улыбнулся, отшатнувшись от него.

— Не тебя, братец. — Он коснулся колена Рауля своей погремушкой. — Возьми мой жезл, дурачок. «Не буду бояться теней», — проблеял козел, увидев притаившегося в чаще волка.

Рауль схватил шута за плечо и встряхнул.

— Говори, дурак! Какая грозит опасность?

Шут закатил глаза и высунул язык.

— Ой-ой-ой! Не вытрясай остатки мозгов из бедняжки Гале! Иди и спи, братец: какая опасность может грозить такому ласковому теленочку, как ты?

— Никакая. Но ты что-то знаешь. Кто злоумышляет против герцога?

Шут издевательски усмехнулся.

— Жил, братец, однажды в парке знатного лорда павлин, а поскольку люди постоянно восхищались красотой его хвоста, то он зазнался, и в своей глупости вообразил, что может выгнать хозяина и править парком сам.

Рауль нетерпеливо кивнул.

— Пустые разговоры, дурак. Вся Нормандия знает, что Бургундец считает себя великим. И больше ничего?

Гале искоса взглянул на него.

— Заговоры, заговоры, братец, — темные это делишки, — загадочно произнес он.

Юноша посмотрел наверх.

— Ты что, не можешь предостеречь его от опасности? Ты, сидящий у его ног?

Шут безрадостно усмехнулся, показав свои лошадиные зубы.

— Ты пробовал, братец, когда-нибудь посоветовать цапле, чтобы она опасалась ястреба?

— Цапле не нужны предостережения, — насупившись, ответил Рауль.

— Да-да, мой бедный Вильгельм — это мудрая цапля, — прокаркал Гале и принялся с полубезумным видом играть своими пальцами. — Но у него кривой клюв. А у цапли такой может быть, а, кузен Рауль?

— Меня уже тошнит от твоих загадок, — сказал юноша и поднялся, передернув в ознобе плечами от холодного ночного воздуха, пробравшегося под рубашку. — Знай себе, сторожи. Но помни: четыре глаза видят больше, чем два.

Он пробрался обратно к своему тюфяку и принялся одеваться. Металл кольчуги звякнул, когда он натягивал ее через голову, и спящий сосед повернулся, что-то пробормотав сквозь сон. Рауль одел перевязи поверх штанов и закрепил пряжкой свой меч. Когда он на этот раз пробирался к лестнице, то был уже полностью, вплоть до шлема, экипирован.

— Что за храбрый рыцарь к нам идет! — фыркнул Гале и посторонился, чтобы Рауль мог пройти мимо. — Вильгельм, брат мой, тебя прекрасно охраняют. — Он посмотрел на поднимающегося вверх юношу. — Спи спокойно, Вильгельм, у твоего нового сторожевого пса чуткий нос.

Прокравшийся в замок рассвет осветил лежащих на полу рыцарей, обмякшие во сне грубые лица и мечи, брошенные прямо около соломенных тюфяков. На лестнице скорчился шут, он беспокойно дремал, положив голову на руки. Около закрытой двери, выходящей на верхнюю галерею, стоял юный рыцарь, держа в руках обнаженный меч. Он стоял очень тихо, но когда до его слуха донесся снизу легкий шум, он внимательно прислушался, а пальцы крепче сжали эфес.

С восходом солнца тишину нарушили новые звуки. Повара начали свои кухонные дела, а извне доносился шум пробуждающегося города.

Со вздохом потянувшись, чтобы размять онемевшее тело, Рауль оставил свой пост. Внизу, в зале, все еще спали, но Гале уже проснулся и одобрительно похлопал юношу по спине:

— Рауль — хороший песик! — фыркнул он. — Бросит ли хозяин Вильгельм косточку своим двум собачкам?

Рауль зевнул и потер глаза.

— Слушай, дурак, сейчас, при свете дня, я спрашиваю сам себя: неужто я тоже поглупел? — сказал он и спустился в освещенный солнцем зал.

На второй день пути кавалькада свернула к западу вдоль берега, пока не перешла вброд реки, отделяющие Бессен от Котантена. Дальнейший путь вел на север, по диким местам, через бескрайний лесной массив. На каждом встречающемся холме виднелись крепости, причем любая могла служить угрозой миру в Нормандии. Эти земли и люди на них казались недружелюбными и были вовсе не похожи на родную провинцию Рауля — Эвресан.

Замок Валонь стоял на краю леса. Покои, отведенные герцогу, были едва чем-то большим, нежели простым охотничьим домиком, ничем не украшенным и для всех легко доступным. Кроме зала, в нем оказалось еще две комнаты на верхнем этаже, а за главным зданием, в примитивном внутреннем дворе, стояли несколько полуразвалившихся деревянных домишек. В одном из них разместили охрану, другое заняли повара, кухонные служки, лакеи и егеря. Был еще и третий, побольше, в котором сделали конюшню для скакунов. Менее удачливые разместили своих коней прямо под соломенным навесом. Среди них оказался и конь Рауля — Версерей. Как и в Байе, рыцари превратили зал главного здания в спальню, но Рауль, чья подозрительность отнюдь не была успокоена тем, что он видел вокруг, урывал сколько мог сна днем, а вечером, когда факелы гасли и все засыпали, занимал свой сторожевой пост у дверей герцога, где и пребывал всю ночь. От ночного бодрствования он получал поразительное удовольствие. Это была настоящая служба, и, хотя герцог не знал о ней и не выделял юношу среди прочих придворных, Рауль был доволен, чувствуя, как во время этих длинных ночных бдений возникает и укрепляется удивительная незримая связь между ним и молодым правителем, который благодаря этой неусыпной охране мог спокойно спать за закрытыми дверями.

Герцог охотился на дичь в заповедных лесах, натравливал своего сокола и на зайца, и на цаплю, причем с полной отдачей сил и решительностью занимался и всем тем, что привело его в Котантен. Его дворянам это казалось странным: Вильгельм ничего не упускал. «Но если он настолько проницателен, — удивлялся Рауль, — то почему же не видит признаков враждебности вокруг? Трудно было истолковать их как-то иначе: местные бароны держались особняком, сопровождавшая его свита перешептывалась по углам, за границу с герцогом поехало гораздо меньше рыцарей, чем вертелось теперь вокруг красавчика Ги Бургундского».

Посторонний мог бы подумать, что именно этот улыбающийся принц и правит Нормандией. Сопровождаемый хвостом многочисленных лизоблюдов, он бахвалился, наряжаясь в бархат и драгоценности, и принял по отношению к Вильгельму покровительственный тон, вряд ли объяснимый простой благорасположенностью старшего кузена. Рыцари так и вились вокруг, а простой люд радостно приветствовал его, так как Ги всегда был весел, смеялся и щедро разбрасывал подачки.

Рауль ненавидел Бургундца. Юноша просто сгорал от ярости, видя, как Ги очаровывает рыцарей Вильгельма и бесстыдно узурпирует полагающиеся по сану герцогу почести и привилегии, удивляясь при этом, почему Вильгельм носится со своим кузеном, будто не замечая постоянной изощренной надменности последнего. Казалось, более сильная личность подавила более слабую, но никто, поглядев на кузенов, не решил бы, что Вильгельм — слабая сторона дуэта.

Здесь, в Валони, неприязнь Рауля к Бургундцу еще более возросла — к ней примешивалось еще и недоверие. Ни для кого не было секретом, что Ги претендует на трон Нормандии, но до сих пор молодой рыцарь не думал, что это более чем ропот недовольного человека. Многим сеньорам был не по нраву незаконнорожденный герцог, к тому же кое-кто предъявлял права на его корону, так что ничего особенного никто не находил в перешептываниях придворных Бургундца, будто именно он, а не Вильгельм должен править Нормандией.

Но возникшие у Рауля подозрения заставили его внимательнее присматриваться к этому человеку. Здесь, за границей, явно существовали какие-то секреты: он видел, как в руку Ги однажды скользнула записка от того, кто, казалось, просто прошел мимо по лестнице; в другой раз юноша даже побежал за каким-то незнакомцем по темному верхнему коридору. Тот вышел из комнаты Ги, не желая быть замеченным, но в неверном свете факела Рауль разглядел запылившуюся в длительном пути одежду. Позднее он встретил этого человека за ужином и оказалось, что незнакомец прибыл в Валонь по якобы совершенно незначительному делу. «Но почему, — спрашивал себя юноша, — тот запирался в комнате с Ги Бургундским и смутился, встретив меня в коридоре?»

Как-то в лесу произошел случай, который усугубил его подозрения. Герцог гнал медведя в компании Ги, де Боана, Гримбальда де Плесси и еще нескольких рыцарей и егерей. Рауль был в свите, стараясь держаться как можно ближе к герцогу. Его подозрения усилились, когда он увидел, сколько подозрительных личностей собралось теперь вместе, и если замышлялось предательство, то этот мрачный лес был бы неплохим местечком для выполнения самых черных намерений. Целое утро они скакали за идущими по следу борзыми в тени огромных деревьев, через чащобу, все дальше и дальше, в самую гущу леса. Собаки привели охотников к добыче — большому угрюмому коричневому медведю, и пока свора с лаем набрасывалась на него, егеря оставались на краю поляны, а герцог оказался впереди, готовый прикончить зверя копьем.

Все гончие собрались вокруг медведя, бросаясь на него сбоку и сзади, что сильно разъярило зверя. Он огрызался и отмахивался огромными лапами, при этом одной перебил хребет, а другая, неосторожно подбежав, отползла, волоча зад и оставляя за собой кровавый след.

Вильгельм в нетерпении поджидал удобного момента. Рауль никогда не видел его таким возбужденным: сверкая глазами, он подбадривал собак выкриками, выбирая подходящую позицию, чтобы броситься вперед и самому прикончить разъяренного зверя.

При первой же возможности он изо всех сил нанес копьем удар, целясь в основание шеи зверя. Удар был рассчитан точно, но в это самое время медведь отшатнулся в сторону, пытаясь достать мощными когтями собаку, и копье соскользнуло, лишь задев лапу. Медведь повернулся, и все услышали треск ломающегося древка. Сдавленный вздох вырвался у группы наблюдавших за схваткой охотников. Герцог закричал, быстро отскочил назад, отбросив сломанное копье. Зацепившись каблуком за упавшую ветку, он тяжело рухнул на землю, а медведь, мгновенно стряхнув с себя свору собак, бросился на лежащего.

В это ужасное мгновение Рауль, уже бегущий через поляну в попытке отсечь герцога от разъяренного зверя, понял, что никто из стоящих за ним охотников и не помышляет сдвинуться с места, чтобы помочь герцогу.

Рауль бежал что было сил. Одна из гончих, бросившись вперед, сомкнула свои клыки на лапе зверя, но лишь на мгновение отвлекла на себя разозленного медведя. Этот миг и позволил Раулю встать между медведем и человеком. Вильгельм вскочил на ноги и попытался выхватить из-за пояса охотничий нож, но именно Рауль уверенной рукой нанес зверю копьем сокрушительный удар.

— Назад, милорд, назад! — закричал он.

Медведя качнуло вперед, и он с грохотом упал, обливаясь кровью, фонтаном брызнувшей из ноздрей и пасти.

Остальные охотники теперь поспешили к герцогу. Они и в самом деле намеренно задержались или Раулю это только показалось? Обтирая свое копье, юноша наблюдал, как Ги Бургундский с жаром обнимал Вильгельма, говоря:

— Ах, кузен, почему ты не позволил другому взять риск на себя? А если бы этот зверь тебя достал?

Рауль едва сдержал себя, чтобы не расхохотаться. Он пошел прочь от людей, столпившихся вокруг герцога, все еще переживая шок от зрелища беззащитного перед лицом жестокой смерти повелителя: дыхание его никак не могло успокоиться. Дрожащей рукой юноша отер пот с лица, злясь на самого себя, что так легко расстраивается. И тут он увидел, как герцог отстранил Бургундца так, как человек обычно отстраняет надоедливого щенка, и быстро направился прямо к нему.

Он оказался рядом с юношей, прежде чем тот успел сделать хоть шаг навстречу ему.

— Благодарю тебя, Рауль д'Аркур. — Он дружески протянул руку, его суровые губы улыбались, а глаза внимательно изучали лицо рыцаря.

Ответ застрял у Рауля в горле — ведь он так часто мечтал о том, что ответить, когда герцог обратит наконец на него внимание, а теперь, когда этот миг настал, он не мог вымолвить ни слова. Подняв взор на Вильгельма, он позволил своему копью упасть и, преклонив колено, поцеловал его руку.

Герцог оглянулся через плечо, как бы желая убедиться, что их никто не слышит, затем посмотрел на склоненного Рауля и спросил:

— Ты — тот рыцарь, который охраняет мой сон?

— Да, милорд, — прошептал Рауль, удивляясь, откуда это известно герцогу. Он поднялся и сказал то, что беспокоило его больше всего: — Сеньор, ваше копье не должно было бы сломаться.

Вильгельм усмехнулся.

— Наверное, у него было плохое древко.

— Сеньор, я умоляю вас поберечь себя! — настойчиво прошептал Рауль.

Его глаза встретились с понимающим взглядом герцога. Тот коротко кивнул и пошел обратно к группе охотников, наблюдавших, как с медведя снимают шкуру.

 

Глава 3

После злополучной медвежьей охоты Рауль начал ощущать сгущавшуюся с каждым днем враждебность по отношению к себе. Свита герцога косилась, словно наткнулась на неожиданную преграду, но сам юноша испытывал глубокое удовлетворение, зная, что заговорщики, если они действительно существовали, считают его помехой успешному осуществлению своих планов, а потому он держался настороженно, и кинжал — наготове в ножнах. Вскоре во время охоты на оленя около его головы пропела стрела, и Рауль сначала подумал, что кто-то плохо прицелился. Но когда юноша споткнулся в темноте на верхних ступенях лестницы и лишь чудом не полетел вниз головой, то понял, что кто-то задумал убрать его с дороги. Ведь второе происшествие не было случайностью — на ступени лестницы лежало круглое бревнышко, которое покатилось, когда на него наступили. Не было сомнений в том, что «сюрприз» припасли именно для него, а это означало, что недоброжелатели знают о его ночных бдениях. Именно Рауль утром первым спускался по лестнице, и если бы интуиция подвела и он не приостановился на верхней ступени, то полетел бы вниз и сломал если не шею, то уж, по крайней мере, ноги или руки.

Поэтому юноша не удивился, когда однажды вечером Гале перед ужином шепотом предостерег его. Шут сидел на полу, скрестив ноги, и жонглировал бараньими косточками. Когда Рауль проходил мимо, он тихо пробормотал, едва пошевелив губами и не поднимая головы:

— Не пей сегодня, кузен!

Юноша не подал виду, что услышал. За ужином он ухитрился опрокинуть содержимое своего рога на тростник под столом, пока все глаза были обращены на шута, который выделывал своими кривыми ногами забавные фортеля. Затем Рауль сделал вид, что пьет из пустого рога, причем ему показалось, что на лице Гримбальда де Плесси появилось довольное выражение: он осторожно наблюдал за ним из-под опущенных век. На шее тяжело и сильно бился пульс, юноша ощутил почти болезненный страх, ладони стали влажными и холодными. Его охватил озноб, и он решил, что замерз. Свечи оплыли и отбрасывали странные тени при внезапных порывах холодного воздуха. Лица людей в неверном свете выглядели жестокими, ужимки Гале внезапно показались отвратительными, а его резкий голос — жутким. Раулю захотелось, чтобы шут перестал кривляться, потому что, казалось, беда нависла над этим мрачным домом. Лишь усилием воли юноша заставил себя включиться в разговор за столом, недовольный собой, потому что оказался не тем холодным неустрашимым рыцарем, каким хотел быть всегда.

Герцог и Ги, обнявшись, пошли после ужина в свои покои. Рауль следил за ними, невольно зажав рот рукой. И веселый смех Ги заставлял его всякий раз вздрагивать — это был смех предателя.

Рыцарь, сидящий по правую руку от юноши, зевал, его глаза слипались. Объявив сиплым голосом, насколько тяжел был день, он свалился на стол, словно пьяный. Осмотревшись, Рауль заметил еще несколько таких же сонных рыцарей. В горле внезапно пересохло. Гримбальд де Плесси наблюдал за ним из другого конца зала, поэтому Рауль поднялся, нарочито потягиваясь и зевая, и, пошатываясь, направился к лестнице.

Гримбальд, усмехаясь, встал на пути.

— Сторожи получше, ты, друг того, у кого нет друзей! — издевательски произнес он.

Кто-то хихикнул. Рауль по-совиному поморгал глазами.

— Конечно, — тупо, с расстановкой повторил он. — Сторожи получше, сказали вы? Я буду стеречь хорошо, Гримбальд де Плесси.

Гримбальд расхохотался и отступил в сторону, освобождая проход. Юноша, покачиваясь и держась рукой за перила, поднялся наверх.

Когда он очутился вне пределов видимости, то быстро осмотрелся. В галерее было пусто, но в комнате Вильгельма слышались голоса — значит, Ги Бургундский все еще там. Он осторожно посмотрел вниз через одну из сводчатых арок. Люди в зале собирались небольшими группами: одни играли в кости, другие тихо беседовали, третьи просто дремали, склонив головы на стол. Слуги убирали столы с козлами и раскладывали тюфяки, из кухни слышалось позвякивание посуды, во дворе шагала охрана. Наконец личный слуга герцога поднялся по лестнице и вошел в его комнату. Рауль размышлял, было ли вино, которое пила охрана, также отравлено или заговорщики подкупили и охрану. Нигде не было видно Гале — очевидно, он куда-то ускользнул, пока герцог поднимался к себе.

Ги вышел из спальни герцога, крикнув через плечо:

— Сладких снов, дорогой кузен!

«Иуда», — подумал Рауль с ненавистью.

Бургундец прикрыл за собой дверь и на мгновение остановился, озираясь. Затем подошел к краю галереи и, наклонившись вниз, подал кому-то знак рукой, а затем как ни в чем не бывало направился в свою комнату в противоположном конце галереи. Рауль продолжал незаметно наблюдать за ним.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, он размышлял, следует ли предостеречь герцога. Но от чего? Рауль прикусил губу, почувствовав себя круглым дураком. Что он скажет? Что вино было отравлено? Что ему не нравится физиономия Гримбальда? Нечего и думать выкладывать такого рода глупости тому, кто только взглянет — и уже видит человека насквозь. Юноша плотнее закутался в плащ и прислонился к стене. Когда все заснут, может быть, ему удастся найти Гале и узнать, не разнюхал ли тот чего-нибудь. А уж тогда, если заговор действительно существует, они вместе придумают, как увезти отсюда герцога.

Шум внизу вновь заставил Рауля подойти к краю галереи. Хэмфри де Боан собирался, наверное, уходить к женщинам. В этом не было ничего необычного, так как многие рыцари предпочитали уютно проводить ночи в объятиях распутниц, а не на жестких тюфяках замка. Несколько человек ушли вместе с Хэмфри, и шум внизу затих. Из спальни герцога вышел слуга и погасил все светильники, кроме одного факела в дальнем конце галереи. Затем он прошлепал вниз по лестнице и далее через зал на кухню.

Рыцари повалились на свои тюфяки, не потрудившись даже снять туники или обувь. Только Гримбальд с полудюжиной приятелей сидели за придвинутым к стене столом. В свете рожковых светильников Гримбальд и Годфри из Байе казались поглощенными игрой в шахматы, остальные о чем-то перешептывались.

Некоторое время в крепости еще слышались какие-то неясные звуки. Наконец и они затихли, и ничто уже не нарушало тишины, кроме тяжелого дыхания спящих и отдаленного воя волка, доносящегося откуда-то снаружи.

Гримбальд с шумом сгреб фигурки из слоновой кости. Он встал, сказал что-то сидящему рядом человеку и, взяв фонарь, пошел к лестнице.

Сердце Рауля бешено застучало. Он мгновенно оказался у двери герцога, опустился на пол, положив меч на колени, и свесил голову на грудь, притворяясь, что спит. Поворот лестницы осветился, и там возник Гримбальд, высоко державший над головой фонарь.

«Если он захочет убить меня сейчас, — подумал Рауль, — я стану сражаться и криком разбужу герцога. Помоги мне, Господи и все святые!»

Но Гримбальд, склонившись над юношей, только пристально изучал его лицо, не делая никаких попыток дотронуться. Убедившись, что Рауль действительно спит, он удалился так же крадучись, как и пришел.

Капли пота выступили на лбу юноши. Он поднял голову, всматриваясь в темноту. Если бы Гримбальд хотел убить герцога, то почему бы ему просто не переступить через него, Рауля, явно усыпленного подброшенным в вино зельем, и не войти, чтобы совершить свое черное дело? Ведь ему могли помочь с полдюжины человек, не подвергаясь никакому риску. Но в зале еще находилась кухонная прислуга и охрана, про которых Рауль совсем забыл. Могло оказаться, что кто-то и из них не выпил сонного зелья и в случае тревоги мог прибежать на помощь герцогу.

Юноша вскочил. Почему Хэмфри де Боан ушел со своими рыцарями? И как связан со всеми этими делами пропыленный долгим путем незнакомец, которого он встретил выходящим из комнаты Ги за день до медвежьей охоты? Если в это замешан Бургундец, то он и пальцем не пошевельнет без поддержки. Очевидно, затевалось какое-то необычайно коварное предательство, гораздо более серьезное, чем предполагал юноша. Рауль на цыпочках подкрался к краю галереи и попытался услышать, о чем говорят внизу. Слов не разобрал, зато он увидел, как спутники Гримбальда надевают плащи и направляются к двери.

Юноша в волнении облизал пересохшие губы, его руки бессознательно сомкнулись на рукоятке меча. Гримбальд тем временем снял засов, дверь отворилась, и в зале повеяло холодом. Закутанные в плащи люди один за другим покинули помещение, дверь неслышно закрылась за последним из них.

Одинокий факел все еще горел в конце галереи. Рауль вынул его из гнезда и, высоко держа над головой, пошел вниз по лестнице. Склонившись над одним из спящих, он попытался разбудить честного Дрого де Сен-Мора, но тот только застонал во сне и шлепнулся обратно на тюфяк.

Факел горел ярким неровным пламенем, тонкая спираль дыма поднималась к стропилам. Рауль воткнул его в отверстие в стене, бесшумно, как привидение, подошел к двери. Он уже ухватил было рукой тяжелый засов, но услышал позади себя шум и, резко обернувшись, увидел выбегающего из кухни Гале.

Шут тяжело дышал, лицо его в свете факела блестело от пота. Он предостерегающе взмахнул рукой.

— Нет-нет, кузен! — сказал Гале пронзительным шепотом. — Так ты уже ничего не сможешь сделать. Они пошли открывать ворота. Примерно в лиге от города собрался большой отряд, и в назначенный час они будут здесь, чтобы схватить нашу цаплю. — Он перевел дух и порхнул к лестнице. — Идем! И помни, что павлин может поднять тревогу. Ох, Вильгельм, брат мой, пробил твой час!

Рауль выхватил свой меч, сталь свистнула по ножнам.

— Ты иди к герцогу, — сказал он, — а я сейчас оседлаю двух коней. Если же меня заметят, то я попытаюсь отвлечь их, а вы с герцогом будете пробиваться.

— Так. У герцога появился новый дурак, — съязвил Гале. — Что же останется на мою долю? Лошади-то привязаны за стенами крепости, придурок.

Рауль уставился на него.

— Хлебом клянусь, я действительно ничего не соображаю. Пока я стоял и размышлял, ты работал.

— Ты еще дитя, кузен Рауль. — И шут скользнул вверх по ступеням.

Юноша выхватил факел из гнезда и затопал следом. Из комнаты, где спал Ги, не слышалось ни звука. Посмотрев на темную дверь, Рауль в ярости оскалил зубы.

— Иуда будет мертв еще до того, как его головорезы кончат свою работу, — прошептал он. — Или, святым ликом Господним клянусь, мне не жить!

Он поднял меч, пламя осветило голубую сталь, на которой четко обозначились древние руны.

— Может ли шакал убить добычу льва? — С этими словами Гале отворил дверь в комнату герцога и вошел.

В свете факела они увидели Вильгельма, лежавшего на постели из шкур и подложившего руку под голову. Рауль осторожно прикрыл за собой дверь и поднял факел так, чтобы свет падал на лицо спящего. Герцог открыл глаза, помаргивая от внезапного пробуждения. Его взгляд упал на Гале, и Вильгельм мгновенно очнулся ото сна. Он приподнялся на постели, ожидая объяснений.

Гале шлепнул его по плечу своей погремушкой.

— Вставай, вставай, Вильгельм, или ты умрешь! — напыщенно и важно проговорил он. — Пресвятая Дева, до коих пор ты будешь спать? Враги вокруг вооружаются. Малыш, ты не уйдешь из Котантена живым, если они застанут тебя здесь.

Вильгельм сел, оттолкнув шута, и теперь глядел прямо на Рауля. Глаза его поблескивали в свете факела, в них не было и следа тревоги.

— Милорд, шут говорит правду. Те, кто хочет вашей гибели, собираются открыть ворота крепости, а всех ваших людей они усыпили, — горячась, проговорил Рауль. — Милорд, вставайте! Нельзя терять ни минуты!

Вильгельм отшвырнул шкуру, которой он был укрыт, и встал, одетый в рубашку и короткие штаны. Он начал натягивать длинные чулки.

— Вот как! — проговорил он с ноткой ликования в голосе.

У Рауля ком застрял в горле: вот человек, за которого можно умереть, именно об этом он мечтал в те далекие дни в Аркуре. Юноша схватил пояс для меча и почтительно застегнул его на талии герцога.

— Поторапливайся, братец, и следуй за шутом, — сказал Гале, открывая дверь. — Лошади уже готовы.

Вильгельм набросил на плечи мантию.

— До чего верные у меня подданные! — весело сказал он. — Ну, веди нас, шут!

— Это уж точно, верные — дурак и мальчишка твои защитники.

Гале прокрался к лестнице и стал спускаться. Вильгельм и Рауль следовали за ним. Когда они миновали последний поворот, факел осветил спящих крепким сном людей на полу зала. Юноша услышал, как герцог тихонько рассмеялся.

Луна уже поднялась, в окна кое-где прокрадывался ее бледный свет. Рауль бросил свой факел. Пробравшись мимо спящих, они очутились возле кухонной двери. Опоенные сонным зельем, люди спали, постанывая во сне, и опять Рауль услышал смех герцога.

Кухня оказалась пустой. Плетеная решетка была сорвана с одного из окон, и Гале молча кивнул на него.

Вильгельм ответно кивнул и выступил вперед, но Рауль опередил его.

— Позвольте мне первым, милорд, — попросил он, залезая на скамью под окном и перекидывая ногу через подоконник.

Здесь, позади дома, кажется, никого не было, только луна плыла в сапфировом небе. Рауль легко спрыгнул вниз и повернулся, чтобы помочь герцогу.

И Вильгельм в мгновение ока оказался рядом с Раулем, а за ним следом выпрыгнул и Гале. Шут приложил палец к губам и повел их вдоль стены, окружающей дом и внутренний двор, а затем вскарабкался на нее, цепляясь ногами за неровности грубой поверхности.

Спрыгнув по другую сторону стены, они оказались в тени зарослей густых деревьев, преходящих в лес, тянущийся до самых границ Валони. Пройдя немного между деревьями, они наткнулись на привязанных тут же лошадей — Мейлета, жеребца Вильгельма, и Версерея. Вильгельм взлетел в седло и, наклонившись, протянул руку шуту.

— Благодарю тебя, шут Гале, — сказал он. — Хорошенько спрячься, песик, и ищи меня в Фале.

Гале прижался губами к руке герцога.

— Боже тебя храни, братец! Прощай, ты слишком медлишь! — И он исчез в тени, а кони бок о бок двинулись вперед.

Луна освещала неровную дорогу, ведущую на юг. Мейлет, закусив удила, мчался впереди, следом летел Версерей. Стук их быстрых копыт громко отзывался в ушах Рауля. Так они и скакали под покровом спасительной темноты, удаляясь от крепости.

Сейчас, вблизи герцога, Рауль украдкой поглядывал на него, пытаясь рассмотреть лицо. В призрачном свете луны едва различался нос и очертания гордого подбородка, но юноше казалось, что он уловил блеск глаз под черными бровями. Герцог сидел в седле прямо, будто скакал для собственного развлечения, и Рауль, все еще дрожа от внутреннего возбуждения, восхищался его спокойствием. Тут Вильгельм повернулся к юноше, будто почувствовав, какие мысли мелькают в голове юноши, и сказал с легкой усмешкой:

— Рауль д'Аркур, подобное случалось со мной уже раньше.

— И вы никогда не испытывали страха, милорд? — выпалил юноша.

— Страха? Нет, — равнодушно покачал головой Вильгельм.

И они поскакали дальше сквозь ночь, плечом к плечу. Через некоторое время герцог пустил коня аллюром и прервал молчание:

— Кто открыл ворота, чтобы убийцы могли войти?

— Гримбальд, милорд, и шестеро его подручных.

Уголки рта герцога искривились в порыве гнева.

— Грязный предатель! Клянусь Господом, настанет час расплаты.

Рауль невольно вздрогнул, ощутив, сколько холодной ярости было в этом возгласе. Герцог оценивающе поглядел на рыцаря:

— Прогулка будет нелегкой. Я должен быть в Фале к утру. Твой конь выдержит?

— Да, милорд, — твердо ответил юноша. — Он вынесет столько же, сколько и ваш, — оглянулся на пустошь, которая осталась позади, — я не слышу погони, милорд.

— Будь уверен, они будут гнаться за мной изо всех сил, — усмехнулся Вильгельм. — Мой милый кузен постарается на этот раз не дать мне выскользнуть из рук.

Рауль, изумленный, уставился на него:

— Милорд, и вы все это время знали?

— Знал, что мой бургундский кузен спит и видит себя на моем троне? Ты что, дураком меня считаешь?

— Ничего подобного, милорд! Но ведь вы и вида не подавали, что подозреваете, а я-то в своем невежестве думал, как вас предостеречь, мне казалось, вы беззаботны и ни о чем не беспокоитесь.

— А я и не беспокоился, — ответил Вильгельм. — Бог мой, не я ли уже одиннадцать лет герцог Нормандии, чтобы бояться какого-то мятежа? Слушай же, Рауль д'Аркур! Самое яркое воспоминание о детстве — это как мой дядя Вальтер, крадучись, уносит меня из дворца Водре в бедную лесную хижину, чтобы спрятать от врагов. И ему частенько приходилось так поступать, потому что с восьми лет против меня множество раз замышлялись заговоры. Враги убили моего опекуна Торкиля и зарезали графа Жильбера, которого подданные называли своим отцом. Ты видел сенешаля Осборна? Его отец, Осборн, сын Эрфаста, был убит у моих дверей, а я тогда еще не был даже подростком. Господи, сколько раз мне уже приходилось проходить через реки крови! И я научился никому сразу не доверять, потому что именно те, кто должен был меня защищать, жаждали моей смерти с самого моего младенчества. — Герцог горько рассмеялся. — А сейчас сладкоречивый Ги поднял свою голову, чтобы нанести удар бастарду Нормандии! Клянусь душой моего отца Роберта Великолепного, возмездие будет кровавым!

Герцог пустил коня в галоп, ночной ветер трепал его кудри и развевал мантию за плечами, которая была подобна летящей темной туче. Герцог повернулся, его зубы блеснули в звездном свете:

— Будь рядом со мной, Рауль Страж! И, клянусь Господом, ты еще увидишь покорившуюся мне Нормандию!

Два жеребца бок о бок мчались вдоль дороги.

— Мой господин! — вскричал Рауль. — Именно за этим я поступил к вам на службу и буду предан вам до самой смерти и даже после нее. Мои руки принадлежат вам, мой меч — к вашим услугам!

— Да будет так! — торжественно произнес Вильгельм и протянул юноше свою квадратную ладонь.

Кони сблизились, колено Рауля коснулось ноги герцога. Их руки соединились в крепком рукопожатии.

— Ваша светлость, сокрушите этого змея, возмущающего порядок, и пусть в Нормандии будет мир!

— Сначала будет война и только потом мир. Клянусь величием Господа, наступил тот час, когда мой не обагренный кровью меч должен испытать ее вкус. Внемли же, Рауль д'Аркур! Через день или неделю вся Нормандия поднимется против меня. — В голосе Вильгельма зазвенел металл, и Рауль скорее почувствовал, нежели увидел, что он нахмурился. — Сначала едем в Фале, а потом во Францию.

— Во Францию, милорд? — ужаснулся Рауль.

— Да, к моему сюзерену Генриху просить о помощи.

Мысль о прежних распрях промелькнула в голове юноши.

— Сир, а вы доверяете королю Франции?

— Он — мой сюзерен, — отрывисто бросил герцог, — и не осмелится отказать.

И они поскакали дальше, но медленнее, так как начался густой лес.

— Кто стоит за вас, милорд? — спросил Рауль.

— Скоро увижу, — мрачновато пошутил Вильгельм. — В западной Нормандии, наверное, никто. В Ко, Ромуа, Эвресане, Оже и во всех землях к востоку от реки Див — многие. — Конь споткнулся о корень, но его держала твердая рука. — У меня мало друзей. Абсолютно предан мой кузен Ю, говорят, он присягнул на верность, когда я еще лежал в колыбели. Можно быть уверенным в Роже де Бомоне, старом Хью де Гурне, де Монфоре — это из тех, кого ты знаешь. У меня два дяди, сводные братья отца, но можно ли им доверять? Наверное, да, но пока я за ними наблюдаю. В детстве моим другом был Эдвард Саксонский, нынешний король Англии, но помощи от него мало, он только и может, что молиться за меня. Конечно, Эдвард искренне любит меня, а таких людей, я думаю, мало. Вот брат Альфред был более силен в схватке, нежели в молитве, но сделал глупость, на поединке принял смерть от руки графа Годвина. Что до остальных, то легче назвать своих врагов. — Он поплотнее закутался в мантию. — Видел ты Ранульфа де Бриссара, виконта Брессена в Байе? Такой худой мрачный человек, всегда прячет от меня глаза. Так вот, он на стороне Ги. Еще лорд де Ториньи, его называют Зубастый, настоящая цепная собака: укусил бы меня, если бы мог. Все они сильны, но, думаю, за ними стоит кто-то познатнее и посильнее. — Он замолчал. — Если же этот человек останется в живых, он будет служить мне. Я говорю о Неле де Сен-Совере, виконте Котантен, который не приехал в Валонь, что должен был бы сделать, если бы считал себя моим вассалом. Мы с ним встретимся в бою. — Герцог взглянул на звезды. — Пришпорь-ка коня, надо успеть пересечь реку Вир до зари.

Лошади были покрыты потом и тяжело дышали, когда они наконец доскакали до границы. Им повезло — был отлив, но рассвет наступил, когда кони вошли в поток. Ледяная вода омыла ноги всадников, и зубы Рауля застучали от холода. Кони взобрались на противоположный берег и остановились. Ноги у них дрожали, бока тяжело вздымались. Вильгельм посмотрел в серую даль.

— Нам надо объехать Байе с севера, — сказал он. — Я не хочу входить в город, никаких остановок.

В Сен-Клементе у маленькой церквушки они дали коням немного отдохнуть. Вильгельм, человек очень набожный, на несколько минут преклонил колени перед алтарем, молитвенно сложив свои сильные руки и устремив вверх сосредоточенный благоговейный взгляд. Очень скоро они снова вскочили в седла, но Раулю теперь было трудно угнаться за герцогом, безжалостно погоняющим коня. Уже исчезли последние звезды, когда всадники обогнули спящий город, скрывавшийся в предрассветной мгле.

Солнце пробивалось сквозь туман, приближался Ри, замок у дороги. Вильгельм хотел миновать его, но подвесной мост был опущен, и на нем стоял человек, полной грудью вдыхающий утренний воздух. Он наблюдал за приближением всадников с удивлением: кто это скачет в такую рань на покрытых пеной заморенных лошадях? Когда молодые люди неровной рысью подъехали на расстояние корпуса, человек узнал всадника с непокрытой головой на черном жеребце, открыл от изумления рот и выбежал остановить герцога.

— Сеньор! Сеньор! Стойте! — закричал он, замерев посреди дороги с распростертыми руками.

Вильгельм натянул поводья. Хозяин Ри тотчас подхватил поводья, закричав:

— Что происходит, господин? Почему вы едете в одиночестве и такой расстроенный?

Герцог посмотрел ему прямо в глаза.

— Юбер, могу я тебе верить?

— Конечно, клянусь Богом, можете верить мне, сир. Говорите прямо! Я предан вам.

— Раз так, скажу, — ответил Вильгельм. — Я бегу, чтобы спасти свою жизнь. Хотите остановить меня?

— Конечно, на то время, пока вы не смените коня на свежего, — быстро сказал Юбер. — Входите и ничего не опасайтесь! Если подоспеют ваши враги, моя крепость застрянет у них в горле!

Они проскакали через мост во внутренний двор замка и там спешились. Старый Юбер де Ри заорал на слуг и ввел двух уставших путешественников в зал. В мгновение ока он наполнился спешащими людьми: одни несли свежую одежду герцогу, другие, встав на колени, перевязывали подвязками чулки, третий принес лохань с водой ополоснуть лицо, четвертый держал маленькое полотенце, пятый протягивал рог, наполненный до краев французским вином. Пока герцога переодевали, он через головы слуг рассказывал Юберу, что произошло в Валони. В зале появились трое долговязых юношей с грустными глазами, которые преклонили колени перед герцогом, пока гордый отец представлял их своему сеньору.

— Вот ваш господин! Вы будете сопровождать его, ни на минуту не оставляя, пока не доставите целого и невредимого в Фале.

— Пусть залогом тому будут наши головы, — серьезно ответил старший из братьев и протянул герцогу обе руки.

Едучи друг за другом, они отправились в Фале, оставив младшего Юбера сбивать с пути преследователей, если они появятся. И они вскоре появились. Юбер-младший настолько сумел убедить преследователей, по какой дороге поехали беглецы, что даже когда он после многочасовой скачки присоединился к герцогу, заговорщики все еще старательно следовали по указанному им маршруту.

Герцог провел в Фале всего одну ночь. Город являл собой лояльный оазис на вражеской территории, поэтому новости не заставили себя долго ждать. Все земли к западу от Дива были охвачены открытым мятежом под предводительством Неля де Сен-Совера и Ранульфа, виконта Брессена. Одновременно Ги, сын графа Раймонда Бургундского, провозгласил себя законным правителем Нормандии по праву своей матери Алисии, дочери герцога Ричарда Второго. Был оглашен манифест, в котором он объявлял Вильгельма незаконнорожденным, а потому и недостойным быть правителем. Вильгельм, услышав об этом, натужно улыбнулся и немедленно отправился в Руан, сопровождаемый телохранителями из верных ему людей.

Столица приветствовала герцога весьма благожелательно. Дядья герцога, Вильгельм, граф Аркуэ, и Можер, архиепископ Руана, встретили его с большой помпой, прискакав на встречу во всем своем великолепии со свитой преданных вассалов. Молодой герцог в простой тунике и развевающейся мантии разительно отличался от всех них. Он резко натянул поводья, подняв лошадь на дыбы, и холодно ответил на приветствие полусотни человек. Расположившись во дворце епископа, Вильгельм тем же вечером устроил совет со своими дядьями: Вильгельмом, проявлявшим до настоящего времени лояльность, но в принципе враждебно настроенным, и Можером, холеным мужчиной, который сидел, соединив кончики пальцев рук и в задумчивом молчании любовался их безукоризненной белизной. Милорд архиепископ, державший огромное количество прислуги, принял своего племянника по-королевски. Вильгельм лишь поднял бровь при виде множества золотых тарелок и бесценных столовых приборов, но ничего не сказал. Рауль, бродя по прекрасному дворцу, поймал на себе быстрый взгляд одной великолепной дамы, разодетой в шелка и увешанной драгоценностями, но, как и герцог, не потерял от этой встречи спокойствия.

На совете было решено, что герцог поедет ко двору короля Генриха, расположенному в Пуасси, и сам изложит свою просьбу о помощи против мятежников.

Графу Аркуэ это не понравилось, он слишком хорошо помнил старые обиды.

— Идти к королю? Да вы что, забыли, как Генрих захватил Тильери? Я бы не доверял французской лисе, нет!

В ответ на его слова Можер улыбнулся и возразил Аркуэ:

— Такая просьба должна привязать его к нам. Он не осмелится отказать.

— Я согласен с дядей. — Низкий голос герцога звучал странно после вкрадчивой речи Можера. — И не стану лелеять старую вражду.

Вильгельм выехал на следующее утро, стремительно мчась к французской границе во главе своего эскорта. Его рыцари теряли последние силы, но не переставали восхищаться своим правителем. Уставшая, но гордая кавалькада наконец добралась до Пуасси и пришпорила коней перед подъемным мостом замка. Герольд легким галопом подъехал к самому краю моста и звонко провозгласил:

— Вильгельм, милостью Божьей герцог Нормандии, испрашивает аудиенцию у его светлейшего величества Генриха, короля Франции!

Пуасси был потрясен: герцог со своими людьми еще только въезжал во внутренний двор замка, а люди уже бежали предупредить приближенных короля о неожиданном визите. Не прошло и часа с момента прибытия, как Вильгельм предстал перед королем. Он вошел, сопровождаемый лордами Аркуэ, Гурне, Монфором и еще тремя рыцарями, среди которых был и Рауль. Король восседал на троне, стоящем на подиуме, вокруг него толпились дворяне.

Ястребиным взором Вильгельм обвел зал. Он вышел на середину и как-то неуклюже преклонил колено, глядя прямо в лицо королю.

Генрих встал с трона и, спустившись с подиума, протянул герцогу руки, его тонкие губы искрились в легкой улыбке.

— Дорогой кузен, мы приветствуем вас. — Он поднял герцога с колен и обнял его. — Вы приехали неожиданно, даже не предупредив заранее, — сказал он, наблюдая за Вильгельмом из-под полуприкрытых век.

— Сир, мое дело необычайно спешное, — прямо ответил герцог. — Я здесь, чтобы просить у Франции помощи моему герцогству.

Генрих быстро взглянул на своего брата Юдаса. Затем опять прикрыл глаза и учтиво спросил:

— А что произошло, кузен?

Вильгельм кратко изложил суть происшедшего и, скрестив на груди руки, ожидал ответа, не отрывая пристального взгляда от невозмутимого выражения лица сюзерена.

Французские дворяне перешептывались, пристально рассматривая и изучая стоящую перед королем прямую фигуру герцога. Вильгельм возвышался над Генрихом на полголовы, и король по сравнению с ним казался весьма тщедушным. Опоясанный неизменным поясом с мечом, герцог был одет очень просто — в окаймленную золотом тунику и доходящую до пят мантию, скрепленную на плече фибулой с драгоценными камнями. Тяжелые золотые браслеты охватывали мощные предплечья. Все в зале рассматривали властное смуглое лицо Вильгельма, его голова была непокрыта. Герцог стоял прямо и спокойно, однако ничто в его облике не свидетельствовало о безмятежности.

Генрих на мгновение прикоснулся к одежде герцога, пощупав богатую материю.

— Мы должны поговорить об этом подробнее, кузен, — вымолвил он наконец. — После обеда.

В комнате для аудиенций, расположенной над залом, всю вторую половину дня длился совет. Воля герцога сметала все на своем пути, он сумел заразить французскую знать своей энергией, и король слишком поздно обнаружил, что совет попал под влияние молодого вассала, а его самого неумолимо ведут туда, куда ему не очень-то хочется идти. К концу совета порешили, что Генрих войдет в Нормандию во главе французской армии, чтобы в назначенный день встретиться с Вильгельмом, который постарается собрать все свои войска, какие только сможет.

Через день герцог отбыл так же внезапно, как и появился. Король наблюдал за его отъездом через окно, задумчиво поглаживая оттопыренную верхнюю губу. Стоящий рядом Юдас, смеясь, заметил:

— Клянусь святым воинством, этот бастард — настоящий мужчина, сир!

— Да-а, — медленно протянул Генрих, — но его надо покрепче связать со мной.

— Поэтому мы и выступаем, чтобы помочь ему справиться с мятежниками, братец. Ведь так?

— Может быть, может быть, — пробормотал Генрих. — Думаю, он нам пригодится. Да, у меня найдется работенка для Бастарда.

 

Глава 4

Кавалькада герцога въехала в Руан, заполненный толпами вооруженных людей. На улицах слышалось бесконечное бряцание стали, солнце ярко играло на кольчугах и полированных щитах рыцарей. Верные Вильгельму вассалы собирались в город, услышав известие о подготовке к войне. День за днем они шли и шли из Ко и Брая, из Эвресана и Вексена, из Ромуа и Левьена; все время прибывали и посланцы с известиями, что к началу похода герцога на запад к нему присоединятся Перш и Уш, Йесм и Оже.

Большой отряд рыцарей встречал Вильгельма при въезде в город. Рауль заметил лорда Роже де Бомона и подумал, что отец, а может быть, и оба брата находятся тут же, в его свите. Были там и другие сеньоры, среди них выделялся высокий мужчина, граф Роберт Ю, которого герцог при встрече крепко обнял. Графа сопровождали его брат Вильгельм, прозванный Бюзаком, и многочисленная свита.

Знать заполняла дворец. Приехали со своими приближенными бывалый солдат де Гурне вместе с весельчаком Вальтером Жиффаром, сухопарый лорд Лонгевиль, молодой де Монфор, сенешаль герцога Вильгельм Фицосборн, лорды Кревекура, Эстутевиля, Брибека, Мортемара и Румара, все злые, сильные, готовые встретить опасность лицом к лицу. День за днем они стекались в Руан, словно собаки, которых тянули за поводок, — поводок, который крепко держала рука молодого герцога.

— Неплохо, неплохо, — подытожил Юбер д'Аркур, наблюдая, как в город входит Вильгельм де Варенн во главе своих людей. — Но на одного нашего человека у виконта Котантена двое. — Он, нахмурясь, покачал головой. — Где лорды Мойона и Маньевиля? Где Дрогон де Мансо или Жильбер Монфике? Где лорды Канье и Аньери? Почему ничего не слышно из Турнье? Где Сен-Совер? Где Вальтер де Лейси? В назначенный день нам придется выставить против них все наши силы, а до тех пор, ручаюсь собственной головой, мы их не увидим!..

Небывалое возмущение вызывала у всех мысль о предательстве Гримбальда де Плесси. Преданные рыцари, сопровождавшие герцога в Валонь, горя жаждой мести, теперь присоединились к нему в Руане.

Вильгельмом, казалось, овладел демон энергии. Он постоянно во всем опережал своих советников, графа Роберта и Хью де Гурне. Они не поспевали за мыслью герцога, его изобретательностью и быстротой реакции. Рауль же в это время постоянно охранял его. Мальчишка следовал за мальчишкой в прямом смысле этого слова. В ту памятную ночь, ночь бешеной скачки, удивительные узы дружбы связали герцога и самого младшего из его рыцарей. Рауль скакал за Вильгельмом, спал у его дверей, присутствовал на всех советах, даже помогал нести знамя, когда герцог проезжал вдоль выстроившихся войск. Иные военные поднимали бровь, кто-то саркастически ухмылялся, кто-то глядел с ревностью, но юноша не обращал на все это никакого внимания, а герцог не менее дюжины раз в день звал своим повелительным голосом: «Рауль!»

Юбера д'Аркура распирало от гордости от благосклонности милорда к младшему сыну, и он никак не мог взять в толк, почему тот не проявляет высокомерия, которое, считал он, было бы весьма уместно. Предметом удивления и даже некоторого разочарования для отца явилось открытие, что у Рауля отсутствовали какие бы то ни было амбиции, зато постоянно было одно: горячее желание быть рядом с герцогом, служить ему. Сейчас, увидев милорда в деле, Юбер понимал испытываемое к нему сыном уважение, но ему казалось весьма странным, что юноша положил к ногам Вильгельма и свое доброе сердце, и все свои скрытые чаяния и мечты. При мысли об этом Юбер мрачнел и сетовал:

— Лик святой! В мое время рыцарей делали из более жесткого материала!

Армия герцога выступила на запад, где должна была встретиться с французами, миновав Понт-Одемер на Риле и реку Ко у Пон-Левека. По пути к герцогу присоединилось подкрепление, ведомое баронами из отдаленных областей. Разведчики Вильгельма приносили сообщения о продвижении армии французского короля. Тот во главе своих рекрутов уже перешел границу у Берне и направился к Йесму через Эшафор, миновал Оже, чтобы встретиться с герцогом в Волмери, лежащем на расстоянии лиги к югу от Аржанса и еще ближе — к лагерю мятежников на равнине Валь-Дюн.

Вильгельм перешел вброд реку Меанс у Беранже, на север от Валь-Дюн. Каждый барон в его армии имел при себе хоругвеносца. Знамена и флажки рыцарей колыхались на легком ветерке, и это была весьма богатая, разноцветная палитра красок. Во главе войска, над головой герцога, развевались знамена с золотыми львами. Бедняки толпились у Аржанса, чтобы увидеть, как проедут войска. Люди с открытыми ртами и округлившимися от удивления глазами подталкивали друг друга и шептали:

— Вот скачет герцог. Да вон тот, на черном жеребце. Иисусе! Он выглядит старше, чем есть на самом деле!

Послышался звонкий девичий голос:

— Бог в помощь, ваша милость! Смерть врагам!

Послышались оживленные крики:

— Бог в помощь! Бог в помощь!

Герцог, глядя прямо перед собой, проскакал мимо.

В Вальмери на рассвете французы отслужили мессу и вышли на равнину Валь-Дюн, где вдоль берега Меанса растянулась армия мятежников. Войска герцога ехали по плоскогорью у Аржанса и видели у своих ног эту пологую равнину, лишенную холмов, низин и деревьев, слегка наклонную к востоку в своей выметенной ветром наготе.

— Неплохое место для битвы, — заметил граф Роберт, скача чуть впереди Вильгельма. — Клянусь телом Христовым, Нель хорошо его выбрал.

Взглянув на блестевшую серебром реку, Рауль подумал: «Вода окрасится кровью, и мертвецы поплывут вниз по течению. Кому из нас суждено проснуться утром?»

Было очевидно, что подобные дурные предчувствия не тревожили герцога. Он пустил коня в галоп, будто желая побыстрее очутиться на поле боя. Версерей устремился за ним, и знамя, которое держал в руках Рауль, развернулось, явив взглядам всех золотых львов на кроваво-красном фоне.

Король Франции в красной мантии поверх кольчуги выехал из рядов своих войск в сопровождении одного из вельмож, чтобы встретить Вильгельма.

«Как все красно сегодня, — подумал Рауль, — и будь на то воля Божья, станет еще краснее».

Версерей нетерпеливо переступал копытами и покусывал поводья, ветер играл шелковыми знаменами, которые отбрасывали трепещущие тени на траву под ногами. Рауль смотрел на армию мятежников, выстроившуюся неподалеку в боевом порядке. Там тоже развевались знамена, тоже на копьях играли солнечные блики… Безмятежная равнина простиралась насколько хватало взгляда, а воды Меанса пели свою вечную песню. Внезапно Рауль понял, что не желает, чтобы это спокойствие нарушилось, и мысленно в одно мгновение представил вздыбленную землю под копытами скакунов, окровавленных мертвецов на речном берегу, расслышал сквозь птичий щебет звон мечей, предсмертные стоны и шум битвы. Юноша встряхнулся, как бы отгоняя наваждение и понимая, что подобные фантазии пристали разве что женщине, а мужчина рожден для того, чтобы сражаться. Он взглянул на герцога, сидящего прямо в седле и повернувшего голову к королю.

Генрих кивком головы показал на группу людей, очевидно, знати, которая держалась особняком и от мятежников, и от армии герцога.

— Ты знаешь их, кузен? — спросил Генрих. — Они прискакали незадолго до твоего появления. На чьей стороне, как ты считаешь, они будут сражаться?

Вильгельм заслонил рукой глаза от солнца и взглянул на развернувшуюся под ветром хоругвь.

— На моей стороне, сир, — ответил он. — На хоругви герб Рауля Тессона, лорда Туриан-Сангели, а с ним мы не ссорились, и у него нет причин выступать против меня.

В маленькой группе произошло какое-то движение, вперед выехал человек и легким галопом поскакал в сторону войск герцога.

— Это Рауль Тессон, — пояснил Вильгельм, все еще держа ладонь козырьком.

Герцог пришпорил Мейлета и поехал навстречу одинокому всаднику. Нахмурившись, он наблюдал за приближением Тессона.

Тот подъехал с криком «Тури!», который разнесся над равниной. Мантия развевалась за ним, в его правой руке была сжата перчатка. Он на полном скаку остановил жеребца.

— Приветствую тебя, герцог Нормандии! — выкрикнул всадник, но трудно было сказать, шутил он или нет. Его блестящие глаза встретились с глазами Вильгельма.

— Что тебе нужно, Тессон? — спокойно спросил герцог.

Лорд Сангели подъехал ближе. Вильгельм не двинулся ни на шаг, но взволнованный Рауль взял меч на изготовку.

— А вот что! — И лорд ударил герцога по щеке перчаткой. — Сделано! — Он грубо и громко захохотал, натянув поводья.

Люди за спиной герцога угрожающе заволновались, переговариваясь, и подались вперед, приготовив копья. Герцог поднял руку, чтобы успокоить возмущение. Его взгляд был прикован к лицу Тессона.

Тот безразлично глянул на разъяренных баронов и открыто улыбнулся Вильгельму.

— В чем поклялся, то и сделал! — удовлетворенно произнес он, и его звонкий голос был далеко слышен. — Я исполнил свою клятву нанести тебе удар, где бы ни встретил. Таким образом, ваша милость, я больше не причиню тебе вреда и никогда не подниму на тебя руку. — Он отдал честь и пустил жеребца назад, к своим людям.

Герцог рассмеялся.

— Благодарю тебя, Рауль Тессон! — крикнул он вдогонку и повернул своего коня к королю Генриху.

— Голову даю на отсечение, элегантно сделано! — восхитился Генрих. — Ну и свирепы же эти нормандцы!

— Скоро сами увидите их в битве, сир, — пообещал герцог.

Взад-вперед сновали герольды. Нормандцы под предводительством самого герцога, графов Аркуэ и Ю, а также его милость де Гурне расположились на левом фланге. Французы во главе со своим королем и графом Сен-Полем стояли слева. Прямо перед ними были люди Бессена под знаменами Ранульфа из Байе. Войска дикого Котантена вел Нель де Сен-Совер, которого люди звали Предводитель Соколов. Рауль видел его штандарт — лазурный с серебром, голубовато посверкивающий вдалеке — и отметил, как он изящно и легко скачет на неутомимом жеребце с блестевшим в солнечных лучах копьем.

Молодой Аркур намотал на запястья поводья Версерея и крепче ухватил древко знамени. Юноша задыхался, как после длительного бега, в ушах гулко и неприятно стучала кровь. Он облизал пересохшие губы и молил Бога, чтобы тот дал ему силы вести себя в этой первой битве так, как подобает истинному рыцарю, защищающему дело герцога.

Раздался резкий приказ наступать, и Рауль, увидев, как поскакал вперед Мейлет, двинулся прямо за ним. Внезапно исчезли страх и одышка, на смену пришло почти радостное возбуждение.

Вокруг гремели копыта, огромный чалый жеребец обогнал юношу на корпус. Рауль уловил краем глаза колыхание голубой мантии и темный блеск щита, но все его внимание теперь было приковано к человеку, который яростно гнал Мейлета в бой. Навстречу галопом двигалось вражеское войско. Мелькнула мысль, что же произойдет, когда войска столкнутся. В ушах звенел многоголосый крик. В какой-то момент он осознал, что и его голос сливается с боевым кличем нормандцев:

— Да поможет нам Бог!

Стук копыт усилился, когда войска сблизились. Ветер донес возгласы людей Бессена: «Сен-Совер! Сен-Совер!» и клич воинов лорда Ториньи: «Сен-Аман! Сен-Аман!»

Две армии столкнулись с такой силой, что, ошеломленные, на мгновение замерли. Но в следующий же миг щит упирался в щит, в жестокой давке люди сталкивались и рубили друг друга, обезумевшие жеребцы, поднявшись на дыбы, били подкованными копытами. Рауль увидел на земле растоптанного человека и, услышав его предсмертный вопль, стиснул зубы. Одной рукой он сжимал древко, другой — свой выпуклый щит. Пробиваясь через гущу тел, юноша старался держаться вблизи герцога. Кто-то крикнул: короля сбили с коня; а впереди шел жестокий беспорядочный бой. Вильгельм изо всей силы ударил копьем, и набегающий на него конь упал. Рауль только и успел заметить его окровавленные раздувшиеся ноздри и ужас в широко раскрытых глазах. Затем все исчезло из поля зрения, и ему пришлось отражать щитом удар копья. Версерей встал на дыбы перед пешим воином, отчаянно сражавшимся среди общей резни. Юноша дернул жеребца за поводья, направив его в сторону, и нанес удар мечом. Кровь из-под него плеснула на ноги, а Рауль уже прокладывал себе дорогу по упавшим вперед, к герцогу.

— Сен-Совер! Сен-Совер! — Какой-то рыцарь с нечеловеческим криком бросился на столь ревностно оберегаемое Раулем знамя.

Меч юноши метнулся вверх, вспыхнув смертельной голубой сталью, и со свистом опустился. Мятежник лишился руки, а знамя осталось невредимым. Юноша протер глаза от заливавшего их пота и закричал:

— Смерть! Смерть! Придут лучшие времена!

На него в бешенстве набросился какой-то рыцарь. Рауль выставил щит и узнал Гримбальда де Плесси, темное лицо которого все было в пятнах крови. Нападающий не заметил подскочившего сзади Юбера д'Аркура и не ожидал удара копьем, который выбил его из седла. Юбер орал: «Dex Aie! Сдавайся, предатель!» Рауль увидел, как рвется вперед его брат Юдас, и вдруг неожиданно оказался совсем рядом с герцогом.

Вильгельм сражался как разъяренный лев; казалось, силы и энергия его неиссякаемы. Он был весь перепачкан конской пеной, шлем помят чьим-то вражеским ударом, но глаза его воинственно сверкали. Герцог отбросил копье и теперь бился на мечах с Ардре, лучшим воином Байе. Меч старого вояки звенел, соприкасаясь с мечом молодого правителя. Ветеран, издав воинственный клич своего лорда «Сен-Аман! Сен-Аман!», был сражен ударом меча герцога, острие которого вошло прямо в незащищенное горло. Кровь хлынула на тунику, воин с бульканьем в глотке упал, а конь без всадника отчаянно рванулся вперед.

Рауль не знал, долго ли длилась схватка. Он все время старался держаться рядом с герцогом и с кровожадным упорством, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, отражал многочисленные атаки на знамя, продолжающее развеваться над его головой знамя герцога Нормандии, забрызганное кровью и лошадиной пеной. Приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы древко не скользило в руках.

В голове Рауля то и дело гремели бессмысленные слова: «Еще краснее! Еще краснее!» Плотная масса всадников проплывала, как призрак, перед его взором. Иногда, словно тень, кто-то из этой массы подъезжал поближе, и тогда юноша почти автоматически наносил удар. В какой-то момент среди расступившихся людей он на мгновение увидел лицо Ги Бургундца, оживленное, с блестящими глазами, но оно исчезло так же быстро, как и появилось; вокруг поплыли новые лица, все время меняясь, словно видения из ночного кошмара. Здесь и там среди общего шума боя раздавалось временами то ржание раненой лошади, то иногда звенел призывным криком чей-то одинокий голос.

Выбрав подходящий момент, люди Сангели, которые держались в стороне, пока не миновала лихорадка первоначального наступления, помчались вперед и напали на фланги мятежников. Они смешались с войсками герцога, и теперь снова и снова яростный вопль «Тури!» перекрывал крики «Dex Aie!» и басовитое «Монжуа!», раздающееся со стороны французов.

Ранульф, виконт Брессена, первым покинул поле сражения. Когда груды тел покрыли поле боя, а войска герцога все наступали и наступали, тесня мятежников, он испугался. Мысль о Вильгельме тяжело давила на его и так уже возбужденный мозг. Он упорно сражался, но когда его любимый вассал и воин Ардре упал от удара герцога, виконта охватил непреодолимый страх. С диким криком он отбросил щит и копье и, низко пригнувшись к шее коня, ускакал, как сумасшедший гоня его все быстрее и быстрее по равнине.

Рядом с Раулем, только что вышедшим целым и невредимым из очередной яростной схватки, внезапно рассмеялся герцог. Юноша вздрогнул: звук смеха заставил его очнуться. Он судорожно вздохнул, с глаз упала красная пелена. Рауль с ужасом посмотрел на человека, который мог так кощунственно смеяться среди этой дикой бойни.

Герцог показывал на летящую куда-то фигуру Ранульфа своим влажным от крови мечом.

— Господь наш на кресте! Да это вылитый гусь с вытянутой шеей! — крикнул он, и в глазах его, обращенных на юношу, появилось любопытство.

Рауль мгновенно пришел в себя и тоже расхохотался. Когда герцог пустил своего коня вперед, Рауль взял себя в руки и поскакал следом, покусывая губы и все еще дрожа, как в лихорадке. Только сейчас, впервые с начала боя, он по-настоящему ощутил запах крови и испытал позыв к рвоте.

Ги Бургундец с остатками своих людей последовал за Ранульфом, пытаясь на ходу перевязать шарфом раненую руку.

Нель де Сен-Совер, единственный из предводителей мятежников, продолжал в мрачном отчаянии сражаться. Мертвый лорд Ториньи распростершись лежал на поле. Именно он убил второго коня под французским королем, но еще прежде, чем тот вскочил на ноги, сам Ториньи был сражен копьем нормандского рыцаря.

— Богом клянусь, около меня всегда есть место для таких людей, как эти! — вскричал герцог, следя горящими глазами за яростно сражавшимися воинами под лазурным знаменем.

Меанс не выдержал и уже выходил из берегов, переполненный плывущими по течению трупами. Но и живые пытались спастись в его водах: один за другим, отбросив копье и щит, люди бросались в реку — кто-то пытался переплыть на другой берег, кто-то беспомощно тонул в мутных водах.

Виконт Котантен наконец был вынужден признать себя побежденным. Он отступил, собрав под штандартом своих людей, и вывел их с поля боя, сохраняя порядок даже при бегстве.

Кое-кто из нормандцев и французов хотел погнаться за ним, но герцог приподнялся в стременах.

— Нет! — прогремел его голос. — Во имя Господа я приказываю дать ему уйти!

«Слава Богу, кто-то еще остался в живых!» — подумал Рауль, стараясь не глядеть на мертвое тело у своих ног, которое неудержимо приковывало к себе его взгляд. Когда-то это был человек, который радовался жизни, плакал и смеялся. Теперь вместо лица у него было страшное кровавое месиво, ставшее таким после промчавшихся здесь лошадей.

Герцог, увидев, куда смотрит Рауль, нахмурив брови, тоже глянул в ту же сторону. И все! Ни отвращения, ни сожаления!

— Едем! — отрывисто бросил Вильгельм через плечо и поскакал навстречу королю.

Генрих весь раскраснелся и запыхался.

— Как ты, однако, спокоен, кузен! — воскликнул он удивленно, когда подъехал герцог. — Знатная работа, Нормандец! Уж теперь-то твой меч никак не назовешь не попробовавшим крови.

— Да, он обагрен кровью, — согласился Вильгельм и обтер лезвие краем мантии.

Генрих снял шлем, чтобы охладить пылающее лицо.

— Для тебя есть дело, Нормандец, — сказал он.

— Я — вассал вашего величества! — с подобающей официальностью ответил Вильгельм.

— Поговорим об этом, когда отдохнем, — предложил король. — Лик святой, мой живот присох к спине!

— Вы отдыхайте, сир, а у меня нет на это времени, — вздохнул герцог.

— Боже свят, тебе еще не достаточно всего этого? — изумился король, обведя рукой недавнее поле боя.

— Я должен выкурить лиса из норы, — объяснил Вильгельм. — Ги Бургундец наверняка помчался на свои земли в Брисон. Мне надо закончить начатое, сир. — Он улыбнулся графу Роберту Ю, который только что прискакал. — Ты поедешь со мной, Роберт?

— Хоть к черту в пасть! — весело ответил граф. — Надо любой ценой отсечь от Бургундца подкрепление. Хорошо начали, но закончить надо не хуже! — И он подтолкнул Юбера д'Аркура: — Кузен, вот человек, добывший вам пленника, которого вы рады будете посадить на цепь.

Юбер обнажил голову, явив присутствующим красное потное лицо с налитыми кровью глазами.

— Светлейший герцог, передаю вам изменника Гримбальда, — сказал он.

Рауль усмехнулся, уловив нотку уважения в этом грубом голосе.

— Это точно он? — воскликнул Вильгельм. — Пусть Хью де Гурне препроводит его в цепях в Руан! — Он кивнул Юберу и весело сказал: — Ваша семья верно служит мне. Будьте уверены, у меня хорошая память. — Герцог опять повернулся к королю и поднял руку к шлему. — Разрешите мне уехать, сир. Когда я закончу свою работу, призовите меня, если будет нужно. Я не замедлю с ответом. Рауль, за мной! — Он повернул коня и поскакал в расположение своей армии.

Юбер, раздувая щеки, уставился ему вслед, затем стегнул жеребца по спине и с криком «Вперед!» галопом помчался за герцогом, фыркнув басовито:

— Боже мой! А мы снова в путь! Вперед! За Сражающимся Герцогом!

Граф Ю, скакавший рядом с ним, рассмеялся:

— Ты действительно этого хочешь, старый вояка?

— Конечно! — искренне воскликнул Юбер.

Король Франции, провожая глазами свиту Вильгельма, поглаживал свою бороду.

— Ты горяч, очень горяч, — бормотал он, — но ум у тебя холодный, клянусь святым ликом! Но я знаю, что делать. Будь уверен, тебя позовут, Нормандец, обязательно позовут. — Тут он заметил рядом с собой помаргивающего Сен-Поля. — А вы, граф? Что вы скажете? Не натравить ли мне Нормандца на Анжу? — Король беззвучно рассмеялся своей идее.

Сен-Поль медленно обдумывал сказанное.

— Между ними непременно возникнет вражда, — ответил он. — Жоффрей Мартель очень мстителен.

— А почему бы и нет? — воскликнул Генрих. — Пусть-ка нормандский волк поможет мне справиться с анжуйской лисой. Чувствую, это не человек, а бесчувственный дьявол. А потом… потом пусть лиса изведет волка. Тогда он не вырастет слишком большим и сильным. — Король в какое-то мгновение понял, что Сен-Поль перестал что-либо понимать из того, что он говорил, и коснулся его мантии: — Понимаете, граф, мне не нужен могущественный волк у границ страны.

 

Глава 5

Они выкуривали бургундского лиса из норы, но все шло не так быстро, как они надеялись. Замок Брисон не был крепостью на холме, но защищать его все равно было удобно. Это приземистое квадратное здание стояло на острове посреди реки, сторожа воды Риля.

Увидев эго, герцог помрачнел, задумчиво прикусил свою плеть крепкими белыми зубами и отдал несколько резких приказов. Сквозь бойницы двух деревянных башен — восточной и западной — за ним наблюдали. Вильгельм сразу осадил оба берега, чтобы, доведя кузена до истощения, заставить его сдаться.

Поговаривали, что Ги Бургундский расхохотался, узнав о планах Вильгельма, и посчитал себя уже спасенным. Ведь он полагал, что донжон замка мог выдержать блокаду в течение всей зимы, а терпение герцога наверняка истощится гораздо раньше. Но он недооценил Вильгельма. Сражающийся Герцог знал, когда надо действовать спешно, а когда держать в узде свой бурный нрав. И если Ги рассчитывал, что новые беспорядки в Нормандии отвлекут Вильгельма, то он глубоко заблуждался, а потому был разочарован. Нель де Сен-Совер, бежавший в Бретань, был объявлен предателем, а его имения конфискованы; Ранульф Байе испарился неведомо куда; лорд Торинье погиб в битве при Валь-Дюн; Гримбальд де Плесси гнил в руанской темнице в кандалах, ожидая смерти. Что до остального, то Нормандии нужно было время, чтобы перевести дух: она рьяно начала знакомиться с герцогом, поэтому сейчас лежала тихо, зализывая раны.

Можно было поверить, что именно безграничное спокойствие Вильгельма подействует на нервы Ги. С самого утра он пребывал в раздраженном состоянии, часто обгрызая ногти. Бургундец был готов к штурму, уверенный, что может противостоять ему, но его взрывной характер не выдерживал пытки медленным ожиданием. В эти дни многие сердца были объяты тревогой: люди смотрели на лагерь герцога за рекой, и с каждым днем таяла их смелость и медленно умирала надежда. Когда же в крепость прокралась зима, у многих под кожей проступали кости. От голода отчаяние бродило по темным коридорам, люди сидели, скорчившись, по углам, закутавшись кто во что, чтобы уберечься от пронизывающего холода. Никто не говорил больше о снятии осады. Друзья на коленях умоляли Ги сдать ключи от крепости, но Бургундец в дикой ярости вопил, что все хотят его смерти.

— Нет, лорды, нет! Умрем здесь, как крысы в норе.

Ги съежился на кровати, придерживая мантию дрожащими пальцами и бормоча:

— Смерть пришла? Возрадуемся смерти!

Он уставился на стоящих рядом людей лихорадочно блестевшими глазами и вдруг издал глупый каркающий смешок.

— Вы что, скелетики, насмехаетесь надо мной? — лежащий затрясся в приступе неудержимой дрожи. — Скелетики из Валь-Дюн! — задыхаясь, еле выговорил он. — Знаю я вас, клянусь смертью Господней! Что, еще и издеваться? Я — мертвец! Мертвец! — спрятав лицо, зарыдал Бургундец.

Они помогали ему как могли. Ги неподвижно лежал на постели, уставившись на стропила. Он ничего не замечал, но непрерывно бредил монотонным, ужасным голосом, который совершенно издергал нервы присутствующих.

Конец наступил, когда снег уже лег на землю, а тонкий лед появился на поверхности воды. Герцогу принесли ключи от Брисона: посланец униженно держал их на конце копья. Вильгельм сказал лишь одно:

— Поставьте передо мной Ги Бургундского.

Тот пришел, в знак покорности неся на спине седло. Бургундец передвигался с трудом, покачиваясь под ношей, слишком тяжелой для его ослабших ног. У ног герцога презрительно вопил Гале:

— Верни своего осла на травку, братец, уж больно это беспокойная зверюга!

И получил за это хороший пинок.

— Успокойся, шут! — проскрежетал герцог. Он подъехал к Ги, который стоял на коленях в ожидании решения своей участи, снял с его плеч седло и с грохотом отбросил в сторону.

— Вставай, кузен, и послушай, что я тебе скажу! — приказал Вильгельм и, поддерживая Бургундца под руки, помог ему подняться.

Сторонники Ги на коленях подползли к герцогу, пытаясь поцеловать его руку. Вильгельм говорил, и это были слова милосердия, несущие прощение менее знатным и грозящие самому Бургундцу всего лишь конфискацией владений. Причем было объявлено, что он больше не является вассалом Нормандии, но ему предлагается в дальнейшем быть гостем своего кузена.

Ги почувствовал, что ничего не может ответить, губы его беззвучно двигались, по щекам неудержимо катились слезы. Герцог подозвал Фицосборна:

— Уведите его и устройте с почетом, — приказал он и слегка похлопал Бургундца по плечу. — Иди, кузен. Обещаю: меня опасаться нечего.

Позднее, когда появилась возможность, Рауль, преклонив колено, поцеловал руку герцога.

Вильгельм посмотрел на него с улыбкой, слегка приподнявшей уголки его губ:

— Ну, что сейчас, Рауль?

— Господин, я уже видел и вашу мощь, и ваше правосудие, но сейчас я увидел ваше милосердие.

Вильгельм отдернул руку и с презрением проговорил:

— Брось ты, я что, кот, чтобы забавляться с дохлой мышью?

До самой весны Ги Бургундский оставался при руанском дворе, но было понятно, что ему хочется как можно скорее оказаться от него как можно дальше. Когда же последний снег растаял на полях, он испросил разрешение отбыть из Нормандии к себе домой, и оно было даровано этому человеку, утратившему надежды.

С весной пришел и обещанный вызов от короля Генриха, который призывал своего вассала помочь в войне против Жоффрея Мартеля, графа Анжуйского.

Выступать надо было немедленно. Будучи человеком, постоянно считающим, что его заслуги превышают его владения, Жоффрей Мартель уже сеял беспорядки среди соседей. Об этом, и причем с немалой шумихой, свидетельствовали графы Шартра и Шампани. Сосед Нормандии, Мен, уже был под пятой анжуйца, так как являлся опекуном графа Хью и претендовал на полную власть. Разбив и лишив свободы благородных графов Шартра и Шампани, Мартель вбил себе в голову, что может стать еще более могущественным, и немедля решительно приступил к делу. Весной того же года он провозгласил, что больше не считает себя вассалом короля Генриха. Он подтвердил этот вызов, войдя с войсками в Гуен и Пуактье. После нескольких попыток он захватил графов обеих провинций и посадил их в тюрьму, решив держать их за решеткой до тех пор, пока те не согласятся с его притязаниями. Это было чистой воды вымогательство, но графам не оставалось ничего иного, как сдаться. Примечательно, что граф Пуактье умер через четыре дня после освобождения. Граф Гуен выжил: может быть, он пил из другого кубка? Мартель предъявил права на Пуактье и женился, говорили, насильственно, на родственнице покойного графа. Вот так обстояли дела, когда король Генрих послал за Нормандским Волком.

Герцог вошел во Францию во главе своей кавалерии. И еще раз люди, которые жили только войной, надели доспехи и поклялись мессой, что править их сердцами будет герцог, если такова его воля.

Король Генрих старательно держал при себе свои мысли, но вскоре стало ясно, что он лелеял неумирающую ревность по отношению к своему молодому вассалу. Если он и призвал Вильгельма просто сражаться на своей стороне, то вскоре понял, кто в действительности возглавляет поход. Именно слово Вильгельма начинало день, именно он указывал непогрешимым пальцем на слабые места в планах короля и без колебаний отвергал те из них, которые считал просто потерей времени. Король Генрих мог прятать свое раздражение под ласковой улыбкой, французские барышни могли пылать от ревности — Вильгельм всегда был непоколебим. Все эти гордые французы возненавидели герцога, потому что его быстрый ум превосходил их собственный, потому что он был в состоянии предвидеть происходящее, потому что он был отчаянно смел в бою и с ним не могли сравниться даже самые храбрые из них. Но более всего его ненавидели за то, что он их не устраивал. Всю жизнь многие его соотечественники боялись герцога и отводили глаза под его проницательным взглядом, и французы быстро почувствовали безудержную силу его воли. Правда состояла в том, что он никогда не сворачивал в сторону от намеченной цели и был готов на все, чтобы достичь ее. Признай его хозяином положения — это будет лучший друг, встань против него — возможен только один исход.

— Иисусе, да он просто неистов! — говорил Роже де Бомон. — И что из этого выйдет? Честное слово, я его боюсь, причем очень сильно. Он не похож ни на одного человека, которого я когда-либо знал. Бывает ли он слаб? Болеет ли? Бог мой, да случится ли когда-нибудь так, что он не сможет достичь своей цели? Думаю, никогда! Да, твердый орешек!

Но те, которые сражались под его знаменем, гордились им. Доблесть в бою была прямой дорогой к сердцу нормандцев, а Вильгельм проявлял храбрость, превосходящую воображение. Люди хвастались его подвигами и рассказывали, как он первым прорвался в Мейлан, неукротимым ударом сразив собственной рукой не менее трех могучих воинов; как он потерял охрану во время бешеной скачки по туманному лесу, а потом после лихорадочных поисков его нашли в сопровождении четырех рыцарей, гонящих перед собой десятка два пленных. Молва о нем росла. Король Генрих как-то деликатно заметил, что герцог слишком часто рискует собственной жизнью, но он вещал глухому. Сражающегося герцога охватил демон безрассудства.

Когда война закончилась и Мартель убрался, ворча, назад в Анжу, король упрятал ревность под сияющей улыбкой и сердечно поблагодарил своего вассала за помощь, произнося прекрасные слова и по-братски обнимая его правой рукой. Может быть, Генрих так мило улыбался, потому что предчувствовал, что Мартель уже готовит отмщение юнцу, бесцеремонно расправившимся с ним. Король и герцог расстались с излияниями дружбы; француз отправился домой лелеять свою злобу, а нормандец — обратно в свое герцогство, которое он застал ликующим по поводу победного возвращения и даже готовым жить в мире со своим правителем.

Его слава обошла всю западную Европу. От Гуена до Гаскони. Даже от королей далекой Испании приходили подарки — великолепные жеребцы и послания, прославляющие его искусство и храбрость. Казалось, мановением волшебной руки Бастард Нормандии превратился в героя Европы.

Некоторое время в герцогстве Анжу длился мир, но Мартель был не тот человек, чтобы прощать обиды. Пройдя маршем через Мен, он захватил замок Донфрон, построенный герцогом Ричардом Добрым, разорил его и затем уничтожил все вдоль границы, вплоть до нормандского пограничного городка Алансон на реке Сарт. Крепость дала слабый отпор, а город — и вообще никакого. Мартель оставил в замке гарнизон, опустошил ближайшие деревни, с триумфом и добычей возвратившись домой.

На этот раз герцог Вильгельм не стал просить помощи у Франции. Оставив пока в покое Алансон на востоке, он сделал то, чего никто не ожидал, — появился перед крепостью Донфрон на целую неделю раньше того срока, который рассчитали враги. Такое внезапное появление повергло гарнизон в шок и, конечно, с трудом, с большой хитростью удалось переслать сообщение графу. Однако защитники крепости беспокойно поглядывали с крутой высоты за тем, как герцог готовится к осаде.

Не могло быть и речи о том, чтобы взять Донфрон приступом. Он стоял высоко на скалистом холме, возвышаясь над долиной Майенна, неприступный и величественный. Гарнизон оправился от шока и только и было разговоров о дне, когда наконец на выручку придет Мартель.

Тем временем герцог обложил гарнизон и проводил время в набегах, имеющих целью воспрепятствовать снабжению крепости и охоте в окружающих лесах. Во время одной из таких экспедиций Вильгельм был отрезан от своих отрядов, специально для этой цели посланных из крепости.

— Предательство! — вскрикнул Фицосборн.

— Вполне возможно, — согласился герцог. — Так испробуем же нашу силу на этих наглых шевалье!

— Ваша светлость, но их впятеро больше, чем нас! — неосторожно выпалил Роже де Монтгомери.

Герцог вызывающе посмотрел на него.

— Вы их боитесь? — холодно спросил он и отвернулся. — Так кто пойдет со мной?

— Если вы отправитесь, милорд, будьте уверены, что все мы с вами, — прорычал де Гурне. — Но, как на духу, это сумасшествие!

— Если мы не разгромим эту шваль, можете никогда мне больше не доверять! — И Вильгельм пустил коня галопом.

Так и поступили. Нормандцы набросились на анжуйцев столь быстро, что те даже не сразу сообразили, что произошло, причем бились с такой отчаянной яростью, что вражеский отряд дрогнул перед лицом столь стремительной атаки. Его гнали назад до самого подножия крепостного холма.

— Ну что, Хью, ты по-прежнему считаешь, что это было сумасшествие?

— Ваша милость, я уверен, вами правит сам дьявол, — откровенно ответил де Гурне.

— Я уверен, — пробормотал Рауль, — что так думает и граф Анжуйский. Кажется, он побаивается — ведь его все еще нет здесь!

Но причина того, что Мартель запаздывает, была в другом. Однажды вечером, в сумерки, в лагерь принесли весть, что невдалеке видели приближающиеся галопом войска, которые вел кто-то под лазурно-серебряным флагом.

Герцог сощурил глаза.

— Это Нель де Сен-Совер, — сказал он, взглянув на Фицосборна. — Поглядим, не ошибся ли я в своем человеке. Если он доберется невредимым, приведи его ко мне.

Снедаемый любопытством, Фицосборн вышел из шатра. Герцог посмотрел на Рауля.

— Мне нужен этот человек, — сказал он. — Сейчас увидим, смогу ли я привлечь его на свою сторону.

Полог шатра откинули, и внутрь быстрым шагом вошел закутанный в голубую мантию виконт Котантен, который, глядя прямо в глаза герцогу, преклонил перед ним колено.

Какое-то время Вильгельм молча смотрел на него, а затем сказал:

— И что сейчас, Предводитель Соколов?

— Сеньор, я привел вам две сотни всадников из Пентьевра, — ответил Нель. — Мы торопились прямо в Анжу.

— Что привело тебя туда, мятежник Нель?

— Немного поработал для Мартеля, сеньор, — ответил Нель, и лицо его озарилось улыбкой.

— Да что ты! — удивился герцог, глаза его блестели, уголки губ подрагивали.

— Сеньор, год назад я причинил тебе ужасный вред и должен был искупить вину за это.

— Так, значит, твоя работа, что Мартель все еще не явился сюда? — спросил удивленно Вильгельм.

— Моя, ваша милость. Мне кажется, я учинил небольшой беспорядок в Анжу. А сейчас пришел к вам, решив принести свою жизнь на ваш суд.

Герцог улыбнулся во весь рот.

— Около меня всегда найдется место для таких, как ты, Нель, — ответил он. — Прими мою благодарность, я доволен таким искуплением вины.

Вильгельм посмотрел на Фицосборна.

— Сенешаль, проследите, чтобы виконта Котантена разместили подобающим образом.

Нель быстро встал.

— Сеньор!.. — неуверенно начал он.

— Забери назад свои земли, виконт, — сказал Вильгельм.

Он поднялся и с протянутой рукой обошел стол.

— Пусть прошлое умрет: ты мне нужен как друг, а не как враг.

Виконт склонился и поцеловал его руку.

— Сеньор, я предан вам, — тихо пообещал он и, не произнеся больше ни слова, повернулся и вышел.

Герцог повел бровью в сторону Рауля:

— Иногда и я могу завоевать сердце человека, — сказал он, — хотя некоторые и называют меня чересчур суровым.

Вскоре после этого события пришла весть о приближении Мартеля. Не было сомнений, что гарнизон Донфрона как-то прознал об этом и приободрился. Что до Вильгельма, то он послал сенешаля и молодого Роже де Монтгомери с эскортом встретить Анжу и узнать, что ему надо. Оба посланника, оскорбленные, вернулись и рассказали о произошедшем.

Когда они прискакали к цели, размахивая флагами герольдов, их привели прямо к самому графу. Это был снедаемый высокомерием человек плотного телосложения, от гнева на лбу его вздувались вены. Он встретил посланников Вильгельма высокомерной речью и приказал передать герцогу, что через день они встретятся в бою. Затем, пойдя на поводу у собственной злости и, как сказал Фицосборн, обуреваемый лихорадочным тщеславием, которое разъедало его мозг, граф, не сдержавшись, заорал, что нормандский выскочка узнает его на поле битвы по красной мантии и чепраку жеребца.

Это лишь добавило пищи уже разгорающемуся пламени ненависти, как и должно было случиться. Не задумываясь, Вильгельм Фицосборн ответил в том же духе: мол, герцог, в свою очередь, будет одет в пурпур в знак своего высокого положения, на шлеме у него будет венец, а скакать он будет на гнедом жеребце, присланном в подарок королем Испании.

— Кроме того, сеньор, — продолжал сенешаль, — мы добавили, что если граф все еще будет сомневаться, то сможет узнать вас по золотым львам на развевающемся знамени, а также по могучим воинам, собравшимся вокруг вас и горящих желанием отомстить за нанесенное вам оскорбление. Думаю, это было хорошо сказано. Я заметил, как при этих словах граф побледнел.

— Что до меня, — сообщил молодой Роже, — то, полагаю, граф не ожидал такого ответа. Он казался озадаченным, жевал кончик своей бороды и тревожно оглядывался на свою свиту.

Гале высунулся со своего места в углу шатра:

— Что ж, анжуйский пес громко лает. Но вытащи плеть и увидишь, как он снова заползет в конуру.

Так и случилось. В назначенный день герцог вывел свою армию на место предполагаемого боя, но об Анжу не было ни слуху ни духу. Позднее стало ясно, что он в спешке увел свои войска, отправившись восвояси и сохраняя сильный арьергард. Граф был первым среди тех, кто предпочел позорное отступление встрече в бою с Вильгельмом, герцогом Нормандии.

Никто не узнал, что об этом думали в Донфроне, а что до Вильгельма, то он только разразился сардоническим смехом и продолжил осаду крепости.

Как только Мартель перестал угрожать, герцог провел одну из внезапных быстрых вылазок. Оставив при Донфроне свой небольшой отряд, он повел остальных в ночной набег на Алансон. Его путь проходил через Мененден и Пуантель, и он был нелегок. Рыцари еле успевали за своим господином, кое-кто, потеряв коней, отстал по дороге, но большинство держались дружно и, решительно стиснув зубы, старались из последних сил, чтобы неутомимый предводитель, упаси Господи, не перегнал их.

Отряд оказался у Алансона ранним утром; грязные, покрытые потом люди смотрели сквозь поднимающийся туман на лежащий вдали город. Он не был укреплен, но большую опасность представлял замок, откуда прямая дорога вела вниз, к воротной башне на мосту через реку Сарт. Над зубчатыми стенами крепости, снабженными многочисленными бойницами, развевался штандарт Анжу.

— Клянусь вином Христовым, я его возьму! — воскликнул герцог.

Прямо среди дороги он соскочил с коня и преклонил колени в молитве, ибо никогда не забывал отдать дань Господу, и его люди молились вместе с ним. Потом герцог омыл лицо в реке и сосредоточил свое внимание на воротной башне, охраняющей мост. Пока он стоял так, погруженный в размышления, жители Алансона вышли на берег, чтобы посмотреть на отряд нормандцев. Люди собирались и на противоположном берегу реки, оживленно обсуждая происходящее.

Те же, кто охранял укрепленные ворота, оценили силу армии герцога и, увидев, что он не привез с собой никаких осадных орудий, решили, что находятся в полной безопасности. Набравшись наглости и уже считая себя победителями, некоторые выкрикивали оскорбления и издевательски непристойно жестикулировали.

Увидев все это, герцог помрачнел и нахмурил брови. Прозвучал короткий приказ, и, пока он совещался с предводителями, его воины построились в боевом порядке. Герцог внимательно изучал город, в задумчивости покусывая плеть, что было его любимой привычкой, когда он решал трудную задачу. Люди на воротной башне, чьи насмешки остались без внимания, придумывали тем временем шуточку покруче, чтобы задеть бешеную гордость Нормандского Волка. Небольшое замешательство, беготня взад-вперед — и вдруг по войску нормандцев пронесся вопль ярости и воины схватились за мечи.

Рауль услышал, как рядом, захлебываясь от возбуждения, кричит его брат Жильбер:

— О Боже! Смотри вон туда! Грязные псы!

Юноша оглянулся и увидел, что защитники башни на мосту вывешивают на зубчатых стенах кожи и меха, колошматя их длинными палками и мечами. Он вспыхнул от внезапного гнева, когда ему открылось значение происходящего:

— Крест Христов, что за мерзкая наглость!

— Привет кожевнику! Привет благородному кожевнику из Фале! — орали на башне. — Эй, ты, там, нормандский ублюдок! Как идет торговля мехами?

Вильгельм резко дернул головой. Он объехал Неля де Сен-Совера, который, если бы только мог, закрыл бы все это от его взора, и теперь имел возможность видеть все происходящее на мосту. Герцог в ярости так сжал рукоять меча, что суставы его пальцев побелели, а губы исказились гневом. Он недвижимо стоял так какое-то время вместе со своим жеребцом, словно изваяние из льда, под поверхностью которого бушует пламя.

По рядам нормандцев пронесся ропот. Наконец герцог заговорил, его железные слова, разрывая тишину, заставляли все вокруг трепетать.

— Клянусь именем Господа, я поступлю с этими трусливыми негодяями, как с деревьями, чьи сухие ветви должны быть отрублены острым ножом! На приступ!

Ярость герцога воодушевила его людей. Пришла пора атаковать и брать воротную башню, сжечь ее дотла, а оскорбителей-защитников приволочь в стан нормандцев, чтобы осуществить возмездие. Робкие возражения некоторых герцог тут же решительно отмел. Он поклялся, что сотрет город с лица земли или никогда больше не поведет баронов в бой.

Большинство воинов было согласно с герцогом, только некоторые преклонного возраста, боясь поражения, что-то бормотали о стратегии. Не слушая сомневающихся, Вильгельм вытащил меч, ярко блеснувший на солнце, и прогремел:

— Кто пойдет за мной?

Многоголосый рев был ему ответом, и герцог, скрежеща зубами, растянул рот в улыбке.

Об этой отчаянной схватке на мосту Рауль сохранил смутные воспоминания. Камни, летящие в нападающих, вылазка из башни, тяжелый рукопашный бой лицом к лицу, когда щит прижимается к щиту, а люди с отчаянными криками падают в реку… Из башни летели дротики и камни. Камень ударил Рауля по шлему, и он, полуоглушенный, упал, но продолжал крепко сжимать в руке окровавленный меч. Кто-то перепрыгивал через лежащего, который с трудом, отталкивая своих же товарищей, поднялся наконец на ноги, побитый и поцарапанный, но живой.

Рауль еще не окончательно пришел в себя, когда нападающие, осыпаемые градом камней, подошли наконец к башне. Преодолели мост, неся на руках таран, наскоро сделанный из срубленного дерева. Из-под арки воротной башни раздались глухие удары по огромной двери, закрывающей вход в город. Некоторое время она еще держалась. Люди, раскачивающие таран, обливались потом, дыхание то и дело прерывалось. Снова и снова кто-то из осаждающих падал, сраженный брошенным сверху дротиком, но его место тут же занимал другой, а таран неумолимо продолжал свое движение. Наконец дерево двери треснуло, расщепившись, и нормандцы кинулись внутрь, атакуя меньшую дверь, ведущую на верх башни. Она быстро пала под яростным натиском, и воины через нее пробивали себе путь наверх по винтовой лестнице, переступая через мертвые тела своих товарищей, и наконец оттеснили защитников с верхней площадки в сторожевую.

Все тридцать человек выволокли наружу, чтобы герцог мог осуществить акт возмездия. Он поджег башню, и перепуганные до смерти жители города попрятались в домах, а обитатели замка со стен его увидели языки пламени и черный дым, поднимающийся все выше и выше.

К этому времени обоз герцога вплотную подошел к Алансону, слуги уже ставили шатер и разбивали лагерь. Сам герцог, поразительно спокойный в своем гневе, стоял на мосту и наблюдал за приближением пленников. Позади него, объединившись в праведном гневе, сгрудились предводители. Перепачканные кровью руки герцога крепко сжимали меч. Герцог перевел на него взгляд и, недовольный, быстро передал Раулю. Юноша тщательно обтер лезвие в ожидании того, что далее собирается делать Вильгельм.

Все оставшиеся в живых защитники города стояли перед герцогом. Фицосборн вскричал:

— Поступите с ними так, как они того заслуживают, сир! Неужели те, кто осмелился нанести вам такие оскорбления, останутся в живых?

— Они будут жить, — пообещал Вильгельм. — Если это можно так назвать.

Рауль перестал тщательно оттирать окровавленную сталь меча и замер.

— Они будут жить, как деревья с обрубленными ветвями, — повторил Вильгельм с пугающей угрозой. — Им отрубят руки и ноги, и они будут живым свидетельством моего возмездия, чтобы люди смотрели на них и устрашились на долгие времена, клянусь Господом Богом!

Шепот одобрения пронесся среди баронов. Один пленный завопил от ужаса и, рыдая, упал в грязь к ногам герцога. Рауль коснулся руки Вильгельма:

— Вы не можете так поступить, милорд! — тихо сказал он. — Кто-то другой мог бы, но только не вы! Только не руки и ноги!.. Ваша месть не может быть столь ужасной!

— Вот увидишь, — ответил Вильгельм.

— Прекрасно сказано, милорд! — восхитился Фицосборн. — Люди сразу узнают вас и будут впредь страшиться вашего гнева.

Пальцы Рауля сомкнулись вокруг рукоятки меча. Он взглянул на пленников: одни униженно стояли на коленях у ног герцога, другие взывали к милосердию, третьи молчали, четвертые молили о прощении… Юноша снова обратился к Вильгельму:

— Но ваша справедливость… ваше милосердие… Где они?

— Заткнись, дурак! — прорычал Жильбер в самое ухо брату.

— Даруй нам смерть! О грозный лорд, даруй нам смерть! — умолял один из пленников, протягивая руки к Вильгельму.

Рауль стряхнул руку брата со своего плеча.

— Даруй им по справедливости! — повторил он. — Такая жестокость недостойна вас, сеньор!

— Ах, Боже ты мой, Страж становится голубком при мысли о небольшом кровопускании! — презрительно воскликнул кто-то.

Рауль обернулся.

— Уж тебе-то я пущу кровь с легким сердцем, Ральф де Тоени!

— Молчи, Рауль! — рассердился герцог. — Раз поклялся, значит, сделаю, Господь наш всемогущий! И ни ты, ни кто другой не помешает мне совершить задуманное.

Он подал знак человеку, который стерег пленных. Раздался вопль отчаяния, разноголосая мольба о милосердии. Подтащили деревянную плаху и полное ведро смолы. Визжащего человека бросили на колени, распластав его руки на плахе. Топор свистнул в воздухе и упал с глухим чиркающим звуком. Отчаянный вопль боли разорвал воздух, позади Рауля удовлетворенно вздохнул Жильбер.

Не будучи в силах спокойно наблюдать, как увечат человека, Рауль протолкался сквозь гущу зрителей, стоящих за спиной герцога. На его пути оказался солдат, пытающийся ухватить хоть частицу отвратительного действа через головы своих более удачливых товарищей. Рауль с такой силой отбросил солдата в сторону, что тот скорчился, а сам продолжил прокладывать себе дорогу сквозь толпу к шатру герцога.

Обнаружив, что его рука все еще сжимает меч Вильгельма, побледневший Рауль на миг задержал на нем взгляд и вдруг швырнул его в угол шатра. От второго жуткого вопля, донесшегося снаружи, к горлу юноши подступила тошнота, казалось, его вот-вот вырвет. Он сел, закрыв лицо руками.

Вопли и стоны снова и снова разрывали ему душу. Казалось, внутренним взором он видел каждого несчастного и злорадствующих, наблюдающих за экзекуцией людей.

Прошло немало времени, прежде чем душераздирающие звуки смолкли. Вокруг шатра слышались лишь чьи-то голоса и шаги.

Гале проскользнул внутрь и припал к ногам Рауля.

— Братец, братец! — зашептал он, тронув юношу за рукав.

Тот поднял голову.

— Шут, ты это видел?

— Да. Кровавая штука месть, — ответил тот. — Но разве можно позволить, чтобы сердце разбивали какие-то анжуйские свиньи?

— Ты думаешь, я беспокоюсь о них? — горько проговорил Рауль. — Если мое сердце и разбито, то только из-за позора самого Вильгельма. — Он потянулся к ножнам и вынул клинок. Пальцы нащупали выгравированные руны: «Придут хорошие времена!» О сердце Христа!..

Шут забеспокоился:

— Ну ладно, что все это значит?

Рауль посмотрел на него, горько усмехнувшись.

— Придет ли время, дурак, когда сегодняшнее будет наконец забыто? Думаю, пройдут годы и годы, но, говоря о герцоге Вильгельме, люди, вспоминая эту кровавую месть, будут называть его тираном. Говорю тебе, такое пятно на его щите не смоют никакие последующие справедливые деяния и боевые подвиги.

— Конечно, он неистов в гневе, братец, но ты же видел его и милосердным, — продолжал недоумевать Гале.

— Я видел дьявола во плоти, — горько усмехнулся Рауль.

— Согласен, в нем сидит дьявол, как и в каждом из его рода, но шесть дней из семи Вильгельм держит его в узде.

Рауль поднялся.

— Но именно этот седьмой день останется в памяти людской, — сказал он и вышел, оставив шута ломать голову над этими словами.

Несколько часов юноша не мог подойти к герцогу. Потрясенный увиденным гарнизон прислал свои условия сдачи крепости. Им была обещана свобода и сохранность как жизни, так и рук и ног. Ни капли крови больше не пролилось в Алансоне, а крепость капитулировала без боя. Не было ни грабежей, ни насилий над женщинами. Чувства герцога были запрятаны в глубь души, а люди еще раз отдали должное его справедливому решению.

Уже смеркалось, когда за Раулем пришел посыльный от Вильгельма с приказом явиться к герцогу. Он неохотно направился к шатру и, войдя, увидел, что герцог в одиночестве сидит за столом, освещенный свисающей сверху лампой. Герцог показал в угол, где все еще лежал его меч.

— Возьми его, — приказал он, глядя прямо в лицо вошедшему Раулю.

Не проронив ни слова, Рауль поднял и подал ему меч. Герцог положил его на колени.

— Завтра я отправляюсь назад в Донфрон, — сказал он и замолк, а потом неожиданно спросил: — Ты знаешь молодого Роже де Биго — безликого недоросля?

Рауль прищурился.

— Если это вассал графа Мортена, то да, знаю.

— По своей глупости он проболтался о новом заговоре. Воинственный граф занят организацией моего падения. — Герцог зло улыбнулся. — А мой добрейший дядюшка Аркуэ, оказывается, прекратил осаду Донфрона сразу после моего отъезда.

— Смерть Господня! — изумился Рауль. — Аркуэ?! Что же теперь делать, сеньор?

— За дядюшкой присмотрит стража, приставленная к нему в Аркуэ. А я хочу послать тебя в Мортен, чтобы ко мне привели этого воинственного графа. Он будет отправлен в изгнание, ибо, пока я жив, мир в Нормандии никогда, Божьей милостью, не будет нарушен такими мятежами, как тот, который мы недавно подавили при Валь-Дюн. — Вильгельм умолк и взглянул на юношу. — Поедешь в Мортен или обратно со мной, в Донфрон?

Ответный взгляд Рауля был угрюмым.

— Почему вы спрашиваете, мой повелитель?

— Потому что можешь оставить меня, если я, по-твоему, слишком тверд! — воскликнул герцог. — И подумай как следует: и впредь я не буду менять своих решений, как бы ты ни просил.

— Отныне и навсегда я ваш, — ответил Рауль. — Как и поклялся в ночь бегства из Валони. Я поеду с вами в Донфрон.

Ничего больше не было сказано между ними, и на следующий день они поскакали назад, в Донфрон, оставив в Алансоне свой гарнизон. А устрашенный и отчаявшийся ждать помощи Донфрон сдался на легких условиях. Хотя крепость и находилась в графстве Мен, ее гарнизон был сформирован из нормандцев. Герцог же пошел в Амбрие, построил там сильные укрепления и вернулся домой, в Нормандию. Единственным результатом опрометчивости Анжу можно было считать то, что Вильгельм немного расширил свои границы за счет графства Мен.

А во Франции король Генрих, когда услышал последние новости, болезненно побледнел. Он какое-то время после этого сообщения поигрывал своей бородкой, и стоящие рядом заметили, что из нее машинально были выдернуты три волоска.

 

Глава 1

Только очень дерзкий и смелый человек мог рискнуть прийти и поколотить меня во дворце моего собственного отца.

Из высказываний Матильды Фландрской

Когда судно закачалось на волнах, один из заложников стал хныкать и, подогнув колени, скорчился сильнее прежнего. Рауль стоял у фальшборта, глядя на море. В бледном лунном свете вода казалась прохладно-серебряной, мерцая под темно-синим небом; иногда на клочья пены падали световые блики, и тогда создавалось впечатление, будто в воду спустилась звезда. С топ-мачты свисали путеводные фонари, указывающие другим судам место положения корабля герцога. Маленькая кормовая каюта была завешена при входе кожаными портьерами, и временами за ними проглядывал желтый свет. Посреди судна, под навесом, поместили заложников. Лампа, прикрепленная к одной из балок, освещала лица трех человек, укрывшихся меховыми шкурами. А в вышине попутный ветер надувал паруса. Под его напором натягивалась грубая материя, канаты поскрипывали и гудели.

Снова заныл самый молодой пленник, спрятав лицо в складках мантии человека, который держал его на руках. Рауль оглянулся с сочувственной улыбкой — мальчик был так молод и несчастен. Под его взглядом человек, держащий ребенка, поднял голову, и его холодные голубые глаза встретились с глазами юноши. Нахмуренный северянин уделил Раулю лишь миг своего внимания, а затем снова склонился к прелестной головке, лежащей у него на коленях.

Некоторое время Рауль постоял в нерешительности, а потом пробрался через спящего в одежде человека и оказался под лампой, освещающей пространство под тентом. Старший пленник, не изменив выражения лица, вопрошающе посмотрел на юношу.

Рауль нес ответственность за удобства заложников, поэтому сбивчиво попытался объясниться с помощью нескольких саксонских слов. Старший пленник, которого звали Эдгар, слегка улыбнувшись, остановил его, произнеся по-нормандски:

— Я говорю на вашем языке. Моя мать была нормандкой из Ко. Что вам надо?

— Очень хорошо, — с облегчением вздохнул Рауль. — Мне хотелось поговорить с вами, но сами видите, насколько я не силен в саксонском. — Он посмотрел на младшего. — Мальчик болен, не так ли? Принести ему немного вина? Может быть, это укрепит и поддержит его?

— Было бы очень любезно с вашей стороны, — ответил Эдгар с холодной вежливостью, от которой не могло не бросить в дрожь.

Он наклонился к ребенку и заговорил по-саксонски. Мальчик — Хакон, сын Свена, внук Годвина — застонал и приподнял мертвенно-бледное, измученное личико.

— Моему господину раньше не приходилось бывать на море. — Эдгар попытался объяснить причину слез ребенка.

Третий заложник, Влнот, самый младший брат Годвина, был едва ли старше Хакона. Он только что очнулся от беспокойного сна и сел, протирая глаза рукой. Эдгар сказал ему что-то по-саксонски, ребенок с любопытством посмотрел на Рауля и улыбнулся с почти королевским изяществом.

Когда Рауль вернулся с вином, Хакон, казалось, был окончательно измотан еще одним приступом морской болезни. Между рыданиями он отхлебнул немного из поднесенного к его губам рога с вином и поднял на Рауля свои опухшие от слез глаза. Юноша улыбнулся, но мальчик только ближе прильнул к Эдгару, то ли от застенчивости, то ли, быть может, от враждебности ко всему, что его здесь окружало. После вина он явно почувствовал себя лучше и задремал. Эдгар поплотнее укутал малыша в мех и отрывисто бросил:

— Благодарю, нормандец.

— Меня зовут Рауль д'Аркур, — представился юноша, упорно стараясь подчеркнуть свое дружеское расположение. — Мальчик слишком мал, чтобы покидать свой дом. Через денек-другой, уверен, он почувствует себя более счастливым.

Эдгар ничего не ответил. Его молчание объяснялось скорее природной бестактностью, нежели нарочитой грубостью, но в дальнейшие разговоры он явно не желал вступать. Поэтому, подождав немного, Рауль собрался уходить.

— Может быть, малыш немного поспит. Позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Эдгар слегка склонил голову в знак согласия. Когда Рауль ушел, Влнот поинтересовался:

— Кто это был, Эдгар? Что он говорил?

— Человек, который, как мы с тобой заметили, всегда находится рядом с герцогом Вильгельмом, — ответил старший. — Он сказал, что его зовут Рауль д'Аркур.

— Мне он понравился, — решил Влнот. — Он так ласково говорил с Хаконом, который из-за болезни плачет, словно маленький дурачок.

— Он плачет, потому что не хочет ехать в Нормандию, — нахмурился Эдгар.

— Да он просто глупец, — хихикнул Влнот. — Что касается меня, я очень рад, что уехал. Герцог Вильгельм обещал мне породистого жеребца и веселые развлечения. Будут и состязания, и охота на оленя в Квевильском лесу, а потом он посвятит меня в рыцари. — Увидев, что Эдгар молчит, мальчик недовольно продолжил: — Думаю, что тебе это тоже не нравится, как и Хакону. Может, ты предпочел бы, чтобы и тебя изгнали из страны, как моего брата?

Эдгар продолжал молчать, глядя на посеребренные волны, будто пронзая взглядом тьму, скрывшую от него отдаленные берега Англии. Пожав плечами, Влнот отвернулся и стал устраиваться ко сну.

Саксонец не спал, баюкая на коленях Хакона. Последние слова Влнота угодили в цель. Ему хотелось быть в Ирландии вместе с эрлом Гарольдом, а не перевозить заложников нормандскому герцогу. Когда король Эдвард с милостивой улыбкой сообщил Эдгару, что надо ехать в Нормандию, тот сразу возненавидел глупого повелителя. Если бы не запрет отца, он давно был бы рядом с Гарольдом. Теперь Эдгар с горечью думал, что для него короткое изгнание вместе с эрлом предпочтительнее этого, гораздо более долгого изгнания, которое продлится Бог знает сколько.

Герцог прибыл в Англию несколько недель назад, сразу после беспорядков, причиной которых был другой иностранец, но не сам нормандец. Граф Юстас Булонский учинил беспорядки в Дувре. Этот человек тоже сначала нанес визит королю, но после того как он покинул двор, кто-то из его людей поссорился с жителями Дувра. Все это в конце концов и привело к стычкам и кровопролитию, а граф Юстас тайно вернулся назад в Лондон, чтобы объясниться с королем.

Вспоминая все произошедшее, Эдгар недовольно хмурил брови. Вассалы Эдварда, особенно те, которые были родом из южных земель эрла Годвина, надеялись, что противного графа приструнят и отошлют прочь. Но надо знать своего правителя — он никогда не выступал против своих обожаемых иностранцев. Эдгар с досады сжимал кулаки при одной мысли о том, что король Эдвард пообещал Юстасу все исправить.

От такого сжимались кулаки у многих, но особенно у силача Годвина и его сыновей: Гарольда, эрла Уэссекса и третьего сына Тостига.

Король Эдвард больше всех ненавидел этого эрла Годвина: именно он обманул, а затем убил его брата Альфреда, когда Гарольд Заячья Нога, незаконнорожденный сын великого Кнута, воссел на престол. Когда же Эдвард наконец вернул себе трон, то обнаружил, что Годвин всемогущ, и решил, что следует проигнорировать его злодеяния. А уж когда Годвин сам представил ему все объяснения, то Эдвард почувствовал себя обязанным жениться на его дочери Эдгите, хотя это не входило в его первоначальные планы. Свадьба состоялась, но принесла не много радости девушке. Заранее было оговорено, что она никогда не разделит с непорочным королем ложе, но ни образованность, ни благочестие не могли заменить ей желание родить ребенка.

После выходки графа Юстаса в Дувре Годвин поднял войска, чтобы поддержать оскорбленных горожан, и какое-то время дела шли хуже некуда. Эдвард спешно собрал своих дворян в Глостере, но когда Годвин с сыновьями появился во всей красе в нескольких милях от города и отказался предстать перед Конвентом, если с ним не будет войск поддержки, король понял, что дела его плохи, и собрал новый Конвент в Лондоне. Столица Англии придерживалась удобного правила — держаться лояльности. Съехались вельможи со всей страны, возглавляемые Сивардом, великим графом Нортумбрии, и Леофриком Мерсийским, приехавшим со своим тихим сыном Эльфгаром. Все они ревнивым взором следили за тем, как набирает мощь род Годвина. Поддерживаемый ими, король Эдвард приговорил к изгнанию и самого Годвина, и двух его сыновей, Гарольда и Тостига. Старший сын, Свен, был изгнан ранее за распущенное поведение, кульминацией которого явилось похищение священной особы, аббатисы, причем никакого смущения Свен при этом не испытал.

Эдвард, ликуя, отправлял в изгнание Годвина и его сыновей, но в какой-то момент он вдруг осознал, что наконец представилась удобная возможность одновременно избавиться и от королевы. Он заточил ее в Вервельском монастыре, отобрал приданое и почувствовал себя монахом в большей степени, чем когда бы то ни было за все предшествующие годы. Леди не жаловалась: очевидно, она достаточно хорошо узнала свою родню и была уверена, что, сбежав сейчас, все они вскоре вернутся. Граф Годвин уплыл с Тостигом во Фландрию, а Гарольд, весьма независимый, с горсткой единомышленников — в Ирландию.

Преуспев в деле избавления от двух наиболее беспокойных персон государства, король почувствовал себя наконец в безопасности. В приподнятом настроении и чрезвычайно довольный собой, он простым наложением рук излечил язвы у одной бедной женщины, отчего глубже, нежели ранее, уверовал в свою чудотворную силу.

Именно в такой эйфории и застал его Вильгельм. Когда герцога Нормандии с большой помпой представили пред очи короля Англии, Эдвард сошел с трона и заключил его в объятия. Со слезами на глазах король пытался найти в этом сильном красивом мужчине черты, напомнившие ему того порывистого мальчика, с которым они расстались десять лет назад. Ударившись в воспоминания, как какой-нибудь древний старик, он рассказывал о трогательных эпизодах из детства милорда, начиная с самого его рождения. Герцог улыбался, слушая, однако, все это вполуха, а вторым в то же время старательно улавливая, что творится вокруг.

Как только представился случай, Эдвард перешел на последние новости, не забыв сообщить и об исцелении язвы. Он невинно радовался тому, как справился с трудной задачей, и, преисполненный настоящей гордости, посматривал на гостя, который в свои двадцать три года уже имел репутацию человека, умеющего твердой рукой разрешать возникающие серьезные проблемы…

Разумеется, король ожидал от Вильгельма одобрения своим действиям, которое и было получено, причем сопровождаемое галантной улыбкой нормандца. Однако в глазах его Эдвард уловил нечто похожее на неодобрение. Герцог задумчиво произнес:

— Значит, я не встречу здесь Гарольда Годвинсона.

Будучи в доверительных отношениях с Вильгельмом, Рауль понимал значение этого недовольства. Герцог хотел увидеть Гарольда, воина настолько же известного в Англии, насколько он сам был известен в Европе. Все знали, что Эдвард обещал сделать наследником престола Вильгельма, если он сам умрет бездетным, поэтому Рауль подозревал, что герцог намерен приглядеться к человеку, который в будущем может сыграть не последнюю роль в его жизни. Подозрения юноши вскоре оправдались, когда последовал приказ о возвращении в Нормандию вместе с двумя ближайшими родственниками Гарольда и влиятельным таном, владеющим обширными землями. Очевидно было, что Гарольд также лелеет мысль о наследовании английского престола, поэтому Влнот, Хакон и Эдгар будут гарантией того, что эрл не совершит никакого безрассудства.

Раулю стало как-то не по себе. Он глядел в будущее и видел только сгущающиеся над головой своего господина тучи. И это были громовые тучи, пронизываемые ударами молний, как, впрочем, и все в жизни герцога. Вдруг юноше захотелось, чтобы Эдвард зачал наследника своим собственным семенем, потому что Вильгельм должен принадлежать только Нормандии. Ей одной. Англия чужая и враждебная страна, земля златовласых упрямых людей с развевающимися волосами и бородами, как у варваров; иностранцев они не любили. Эти люди напивались, чтобы спать ночью, были необразованны, ютились в жалких домишках, строили убогие города. К тому же Рауль слышал, что они очень распущенные. Один нормандец при дворе короля Эдварда как-то поведал ему пару скандальных историй. Говорили, что если английский дворянин награждает свою крепостную ребенком, то нередко потом продает ее в рабство восточным купцам. Рауль верил этому только наполовину, но все равно саксонцы ему не нравились, и он почувствовал себя истинно счастливым, разглядев маячащие вдали белые скалы Дувра.

Юноша почувствовал тяжесть чьей-то руки на своем плече. Обернувшись, он увидел герцога, тихо покинувшего свою каюту.

— Вам тоже не спится, милорд?

Герцог кивнул, поплотнее закутавшись в мантию, служившую надежной защитой от холодного пронизывающего бриза.

— Совсем не спится, — ответил он и оперся на фальшборт; в лунном свете золотом заблестели широкие браслеты на его руках. — Я думаю о Фландрии, — вдруг сказал он.

Рауль улыбнулся. Два года назад, когда после падения Донфрона они поехали во Фландрию, ко двору графа Болдуина Мудрого в Брюсселе, герцогу приглянулась его дочь. Произошло невероятное — герцог влюбился. Леди Матильда как-то тихо вошла и уселась около своего отца: остренькое личико, обрамленное светлыми косами, скромно скрещенные на платье белые лепестки рук, светло-зеленые озера глаз; потом она подняла взор на герцога и некоторое время отстраненно и задумчиво рассматривала его. Вильгельм же не мог оторвать от нее взгляда. Стоящий позади Рауль почувствовал, что его господин весь напрягся и медленно сжал кулаки. Один долгий обмен взглядами — и герцог принял решение. Позже, уже в своей комнате, он сказал:

— Эта дама будет герцогиней Нормандии.

— Милорд, но она уже была замужем за фламандцем Гебордом, — не сдержался Фицосборн.

Герцог посмотрел на него с неудовольствием, будто счел это замечанием в свой адрес.

— Эта женщина предназначена для меня, — отрезал он.

Фицосборн, которому пришлось не по душе созерцание льва, крадущего чужую добычу, попытался обратить внимание Вильгельма на сестру Матильды, Юдит, которую все считали более привлекательной. Он громко повосхищался глубокой синевой ее глаз и более пышными, чем у сестры, выпуклостями тела, пока не заметил, что герцог совсем его не слушает. Но именно Матильда, бледная, изящная, отстраненная и таинственная, пленила сердце, которое не могла ранее тронуть ни одна женщина. Ее лицо с загадочными глазами и застывшей улыбкой день и ночь присутствовало в горячечных видениях Вильгельма.

После осторожных расспросов выяснилось, что леди Матильда вдова, но не помышляет о вторичном замужестве. И началась некая тайная деятельность, были брошены намеки и получены уклончивые ответы. Герцог отправился в Нормандию, где и объявил церковному Собору о своем намерении жениться. Все выразили одобрение и радость по этому поводу, кроме архиепископа Можера, у которого были свои причины желать, чтобы племянник умер холостым. Вильгельм обнародовал имя предполагаемой невесты. Она была достойна выбора: дочь знатного и могущественного правителя, к тому же заключение союза с Фландрией считалось политически полезным для Нормандии.

Дело сдвинулось с места, но как-то слишком вяло, что было весьма необычным для напористого герцога. Между Руаном и Брюсселем циркулировали тайные представители, которые мало чего добились. Граф Болдуин прислал ответ, не вызвавший у соседей ничего, кроме раздражения. Дело было не только в том, что леди Матильда слишком долго вдовствовала, чтобы думать о новом браке, но возникали вопросы по поводу степени родства, которые вряд ли были бы одобрены церковью.

Архиепископ Можер с рвением вцепился в этот вопрос и прислал предупреждение, основанное на возражениях Папы. По его мнению, такой брак не мог быть разрешен.

Зная своего племянника, Можер посчитал вопрос улаженным, ведь герцог был глубоко верующим человеком, а природное упрямство скорее заставило бы его оставаться холостяком, чем жениться на ком-то, кроме предмета своей любви. Хитрым человеком был Можер, но и он недооценил упрямство Вильгельма.

Лев показал зубы. Представители церкви, не понимая, что над их головами сгущаются тучи, встретились, чтобы обсудить проблему относительно брака герцога; мнения разделились: с одной стороны — архиепископ Можер, с другой — сводный брат Вильгельма — Одо, который к тому времени стал епископом Байе. За церковными распрями священнослужители как-то не заметили признаков усиливающегося гнева герцога. Когда же наимудрейший человек в Европе приор Эрлуинского аббатства в Беке Ланфранк объявил, что брак не может состояться из соображений кровного родства жениха и невесты, из собравшихся туч ударил гром.

Если кто-то и думал до тех пор, что первая влюбленность герцога смягчила его нрав, то отправленное им в Бек послание развеяло эти иллюзии. Гонец на покрытом пеной коне от имени герцога объявил Ланфранку, что тот должен в течение трех дней убраться из Нормандии.

За такой грубостью могли последовать тяжелые, непредсказуемые последствия, если бы дело не шло о Ланфранке, который хорошо знал своего герцога. Он спокойно выслушал приказ и, казалось, погрузился в размышления. Его глубоко посаженные глаза посматривали то на одного, то на другого человека из свиты гонца, и, наконец, с явным облегчением остановились на том, кого он надеялся здесь увидеть. Приор повернулся и пошел в аббатство, а человек, которого он узнал, улизнув от своих товарищей, через заднюю дверь проник к нему в келью. Вошедший преклонил колено, поцеловав руку приора, затем поднялся и посмотрел ему прямо в глаза:

— Вы же знаете нашего повелителя, отец, — сказал он.

— Да уж, знаю, — ответствовал приор. — Он скор в гневе, но сейчас встает на опасный путь.

— Его гнев так же быстро проходит.

Ланфранк тонкой рукой погладил рясу, улыбнулся:

— Хотите что-то посоветовать, д'Аркур?

— Да кто я такой, чтобы давать советы самому Ланфранку? Хочу лишь заметить, что завтра еще до темноты мы возвращаемся по восточной дороге.

Они многозначительно посмотрели друг на друга.

— Иди с Богом, сын мой, — ласково напутствовал Ланфранк.

На следующий день после обеда приор, выполняя волю милорда, отправился в изгнание, почти без сопровождения, верхом на жалкой кляче, причем выбранная им дорога показалась странной сопутствующим ему монахам; но когда они напомнили о более прямом пути, приор лишь отрицательно покачал головой и продолжил свое путешествие.

Примерно через час такой неспешной езды они увидели приближавшуюся в облаках пыли кавалькаду всадников. Чрезвычайно обеспокоенный капеллан зашептал на ухо приору, что по несчастному стечению обстоятельств именно герцог оказался у них на пути. Капеллан хотел было свернуть в сторону, под сень деревьев, но Ланфранк только коротко ответил:

— Будем следовать своим путем, на все воля Божья.

Кавалькада приблизилась, впереди нее скакал человек, которого было трудно не узнать. Приор ехал посреди дороги и натянул поводья своей жалкой клячи, только когда оказался прямо перед герцогом. Могучий жеребец мотнул головой и захрапел. Монахи и рыцари скромно держались позади своих предводителей. Вильгельм бросил сердитый взгляд на встречных.

— Как, лик святой! Вы еще не прибыли в указанное место, гордый приор?

— Милорд, — ответил Ланфранк, — я удалюсь значительно быстрее, если вы дадите мне лошадь получше.

Злость не исчезла вовсе, но в глубине глаз герцога загорелись веселые огоньки.

— Ланфранк, — обратился он к приору, — Богом клянусь, вы заходите слишком далеко!

— Поменяемся лошадьми, милорд, и к ночи я буду уже далеко от этих мест.

— Богом клянусь, вы не можете меня задержать! — Вильгельм наклонился в седле и схватил поводья клячи приора. — Поворачивайте, Ланфранк, вы поскачете вместе со мной.

— Наши пути не совпадают, милорд, — ответил приор, твердо глядя в лицо герцога.

— И все же, мне кажется, мы отправимся вместе. Вы разве против, приор?

— Ни в коем случае, — спокойно произнес Ланфранк. — Но вы слишком торопитесь, сын мой.

— Так научите меня, как поступить, святой отец. Укажите мне достойный путь исполнения моих желаний, и я посчитаю себя негодяем, если буду усугублять наши с вами отношения.

— Это легко устроить. — И Ланфранк вместе с герцогом поскакал назад, в Бек.

Результатом вышеописанной встречи был отъезд Ланфранка в Рим по делам герцога. Он распрощался с Вильгельмом самым дружественным образом, а тот преклонил колени, чтобы принять благословение приора и пообещал понести епитимью за свой взрывной характер. Вообще-то считалось, что Ланфранк поехал в Рим, чтобы принять участие в большом диспуте с неким Беранже по вопросу о пресуществлении. К несчастью для Беранже, его оппонентом в споре был величайший ученый времени, но тем не менее он выступал с воодушевлением и речь его лилась нескончаемым потоком. Да и вопрос был нетривиальным, ответ на него отыскать было нелегко. Окончательно же Беранже был повержен лишь через пять лет, на церковном Соборе в Туре. Но автор забегает вперед. В начале развертывающихся событий у Ланфранка были неотложные дела поважнее этой дискуссии. А Беранже со своей несостоятельной доктриной служил лишь прикрытием для тайных переговоров, которые святой отец должен был вести в Риме.

Так все и тянулось, и ни из Фландрии, ни из Рима не поступало решительного ответа. После посещения духовника герцог отправился в Англию, а поскольку, прибыв туда, он не произнес ни слова, его люди решили, что он окончательно отказался от женитьбы. И вдруг на этом пробивающем себе дорогу в морских просторах корабле, когда Англия осталась во тьме далеко позади, он сказал Раулю:

— Я думаю о Фландрии.

— А мы уж решили, что вы сдались, ваша милость, — улыбнулся тот.

— Неужто и ты так подумал, Рауль?

— Нет, только не я. Но ведь, кроме женитьбы, у вас есть и иные планы, которые становятся все более величественными, — со значением напомнил юноша.

Вильгельм посмотрел на заложников. — Ты слышал обещание, подтвержденное королем Эдвардом. Я буду владеть Англией.

— Слышать-то я слышал, — медленно вымолвил Рауль. — Но кто еще, кроме него, может за это поручиться?

— Да я, я ручаюсь! — с жаром воскликнул Вильгельм.

— Ваша милость, но ведь есть еще принц Эдвард, есть его сын, которые также претендуют на трон. Есть еще и Гарольд Годвинсон, его любят саксонцы…

— Но Англия достанется сильнейшему, — ответил Вильгельм. — Верь мне — я вижу будущее.

— И я вижу, — с грустью сказал Рауль. — Предстоит много кровавой работы. А что будет с нашей Нормандией?

Некоторое время Вильгельм молчал. Он угрюмо глядел на море, его глаза по-ястребиному уставились на какую-то далекую цель. Наконец, все еще глядя туда, он произнес:

— Пока я жив, то смогу держать в узде охочих до моих земель Францию и Анжу. Когда же меня не станет, то раньше или позже, но Франция поглотит все, а мой народ исчезнет, растворившись среди французов. Говорю тебе, я добуду для Нормандии новые земли, будет королевство вместо герцогства моего предка Роллана, у нас будет земля, охраняемая морем, вместо ненадежных пограничных крепостей, земля, где мое племя и мое имя выживут.

— Но тогда Нормандию поглотит Англия, а не Франция.

— Может, и так, но, клянусь смертью Господа, нормандцы будут жить!

Оба долго молчали. Наконец Рауль сказал:

— Еще есть Гарольд, сын Годвина, великий вождь народа, как о нем говорят, он и сам многого хочет добиться. — Юноша кивнул в сторону спящих заложников. — Вы что, рассчитываете удержать его на этом тонком поводке, ваша милость?

— Лик святой, конечно нет! — рассмеялся Вильгельм. — Это кузен Эдвард заставил меня взять их. Они не причинят беспокойства.

— Мне бы хотелось, чтобы мы увиделись с эрлом Гарольдом, — задумчиво проговорил Рауль. — По отзывам всех он — настоящий мужчина.

— Вероломный выводок, — ответил Вильгельм, — одного я уже поймал. — Он кивнул в сторону прелестной головки Влнота, лежащего на оленьей шкуре. — И будь уверен, не упущу никого, но остаются еще пятеро; Свен, Гарольд, Тостиг, Гирт и Леофин, двое из них еще дети, но в их жилах тоже течет горячая кровь Годвина. Свен — тот просто невоздержанный пес с головой волка, насильник святой аббатисы, о нем можно не думать — он в конце концов сам запутается в собственном саване. Другой, Тостиг, носится попусту, как дикий кабан с пеной на клыках. Можешь мне не верить, но он сам отыщет собственный конец, и притом кровавый. Последний — это Гарольд, которого мы так и не увидели. Когда придет час, Бог нас рассудит. Но Эдвард боится его. — Вильгельм скривил губы. — Король Англии! — презрительно произнес герцог. — Король Англии, святые праведники!

Из тени неожиданно прозвучал голос:

— Там только один святой, братец. «Король, король, против вас идет целая армия», — говорят советники. «Спокойнее, друзья, — бормочет святой, — у нас есть дела поважнее». И занимается наложением рук на грязные язвы своего раба, погружается в молитвы. Вот он, твой король, братец. — С этими словами на свет вышел Гале, подмигивая и кривляясь.

— Не шути над святостью, — строго оборвал его Вильгельм. — Ведает Бог, Эдвард и впрямь творит немыслимые чудеса.

— Да уж… Не большим ли чудом стало бы, если б он наградил свою жену ребенком, чтобы было кому править после него, — ухмыльнулся шут. — Что, вернувшись домой, тоже займешься излечением прокаженных, братец?

— У меня нет чудотворной силы, дурак.

— Сожалею, что тебе недостает святости, — сокрушался Гале. — Великая вещь — быть святым. Кузен Эдвард проводит дни в молитвах, а ночью его посещают святые видения. А как жаль бедную королеву! «Не хочешь ли зачать прекрасного сына, дорогой, чтобы он был королем после тебя?» «Фи, фи! — кричит кузен Эдвард в ответ, — я слишком непорочен, чтобы заниматься этими приятными делами». И он перебирает свои четки и молится Богу и Богоматери, чтобы благословили его воздержание, при этом бросая свою Англию, как кость, двум собакам. Веселые же будут собачьи бои, прежде чем все устроится.

Герцог улыбнулся, в лунном свете заблестели его белые зубы.

— Слишком много знаешь, дружочек Гале. Смотри, отрежу тебе как-нибудь уши.

— Ладно, ладно! — ответил шут. — Тогда я опять поеду в Англию и попрошу, чтобы наш святой наложил на меня руки. Обещаю, из-под них появится парочка прекрасных ослиных ушей.

— Хватит об этом! — прервал его герцог. Он перекинул полу мантии через плечо и пошел через палубу. — Я хочу спать, — зевнул он. — Пошли со мной, Рауль.

Шут рассмеялся вслед:

— Давай спи рядом с ним на тюфяке, Рауль, ведь вскоре настанет день, когда для тебя уже не найдется места в комнате Вильгельма. «Я хочу в постель, жена, — будет говорить Вильгельм и добавит: — В конуру, Рауль, марш в конуру!»

Оба молодых человека расхохотались, но веселое настроение герцога быстро сменила угрюмость. В каюте он бросился на кровать и, скрестив руки под головой, уставился на покачивающиеся фонари.

— Эта последняя стрела была неплохо направлена, — сказал он.

Рауль задернул кожаные занавеси в дверном проеме.

— Я пойду в конуру с легким сердцем, — пообещал он.

— Но когда наконец это случится? — Вильгельм мельком взглянул на него и снова уставился на фонари. — Я больше не могу ждать. Боже мой, я слишком долго ждал! Мне нужно определенное «да» или «нет». Все, решено, мы едем во Фландрию.

— Как прикажете, сеньор, но ведь вы еще не научились считать «нет» ответом на вопрос, — усмехнулся Рауль.

— Не умею я с женщинами обращаться, — посетовал Вильгельм. — Как их понять? Что на уме у этой очаровательной холеной дамы? О чем думает эта женщина, когда она загадочно улыбается и при этом холодно говорит? Ничего не скажешь, тонкая работа! Тайная, непонятная! Она как укрепленная цитадель, которую я напрасно осаждаю. Следует ли мне далее ждать, пока эта цитадель не получит подкрепление? Но я ведь слишком хороший военачальник. — Он вскочил с постели и лихорадочно начал мерить шагами каюту. — Она как спокойное пламя, отдаленное, охраняемое, но желанное! О Господи!

— Спокойное пламя, — повторил Рауль, — а вы? Вы — тоже пламя, но, думаю, не такое спокойное.

— Нет, я сгораю. Бледная колдунья! Ивушка плакучая, такая тонкая, что я мог бы переломить ее руками! И до этого еще дойдет, поверь!

— Иисусе! — Рауль был одновременно изумлен и смущен. — И на это вы собираетесь употребить свою любовь?

— Любовь! — Вильгельм с минуту поразмышлял над этим словом и презрительно отверг его.

— Она — моя любовь и моя ненависть, — хмуро изрек он. — Говорю тебе, я даже не знаю, люблю ли ее. Только уверен, что она — моя. Клянусь крестом, моя, чтобы держать ее в объятиях, если пожелаю, прижав губы к ее губам, или чтобы сломать — да, да! Причинить боль, раздавить, если на то будет моя воля. Она искушает и тут же отвергает меня, а я что, не мужчина? О Господи наш на кресте, все эти долгие ночи моя постель так холодна!

Рауль смотрел на эти неустанные метания взад-вперед.

— А что слышно от Ланфранка, сеньор?

— Да ничего! Он призывает меня к спокойствию, пишет о нем снова и снова. Клянусь сердцем человеческим, она будет моей, несмотря ни на что!

— Ваша милость, думаю, что архиепископ не уступит. Вы послали его в Рим, но еще неизвестно, кого отправил Можер, чтобы нашептывать в другое ухо Папы.

— Пусть Можер получше приглядит за самим собой! — рассердился герцог. — Я мгновенно могу избавиться от этого распутного лиса! Он что, хочет захватить предназначенный мне трон или для своего братца Аркуэ, или для собственного незаконного сынка Микаэля?

— Кто знает? В любом случае остерегайтесь его, ваша милость! До меня уже дошли слухи об отлучении от церкви. И что вы тогда будете делать?

— Иисусе, да то же, что и сейчас! — еще сильнее разгневался герцог. — Если Можер рассчитывает на мою доброту потому, что мы — кровная родня, то плохо меня знает. Ведает Бог, я буду снисходителен, пока смогу, но если он захочет, чтобы я был его врагом, то он этого врага получит! — Расстегнув мантию, герцог отшвырнул ее в сторону. — Относительно формальностей вся моя надежда на Ланфранка. — Он внезапно улыбнулся, как мальчишка, который все еще жил в нем, и ярость растаяла. — А что до всего остального, Рауль, я верю в себя и поэтому мы отправляемся во Фландрию.

— Хорошо сказано, — согласился Рауль, — побьюсь-ка я с Фицосборном об заклад насчет результата.

Герцог снова улегся в постель, подперев голову рукой.

— Ты наверняка выиграешь, — засмеялся он.

— А вы, ваша милость, уверены, на кого я поставлю? — пробормотал юноша.

Герцог одним махом поднялся.

— Клянусь головой моего отца, если ты вздумал сомневаться во мне!.. — начал было он, но тут же замолчал, увидев, что Рауль хохочет, и шлепнулся обратно на шкуры. — Делай как хочешь, но помни: кто ставит против меня, тот проигрывает.

Вильгельм закрыл глаза. Его голос прозвучал слишком вызывающе, чтобы хорошо знающий его человек понял, что в успехе он совсем не уверен.

 

Глава 2

Из трех заложников Эдгар был более всех озадачен увиденным в Руане, хотя ничем этого не выдал. Влнот, со свойственным ему легкомыслием, радовался каждому новшеству и быстро привык к жизни в городе. Хакон с любопытством поглядывал на незнакомый мир, но был еще слишком мал, чтобы размышлять о нем. Только Эдгар походил на изгнанника, одинокий среди всех этих чужаков.

Еще долгое время он вспоминал, каким ему впервые показался Руан, прекрасный город, чьи серые стены подчеркивали великолепие нормандского двора. В замке герцога, отнюдь не скромном деревянном строении, а просторном каменном дворце, были залы со сводчатыми потолками, а множество арок украшено резными барельефами. Дом Эдгара в Уэссексе, напротив, был целиком построен из дерева; внутри стены его покрывала грубая роспись, но занавеси скрывали необработанные поверхности, поэтому дом выглядел теплым и уютным, когда в него входили. Во дворце герцога тоже встречались занавеси из тканой материи, но они отличались от саксонских настенных ковров, потому что не ткались из жесткой, искусно вышитой гобеленовой ткани, которая, хотя и была богато украшена золотой нитью или блестящими красными и пурпурными шелками, но не резала глаз пестротой или резкими расцветками, какие обожали саксы. Такие ткани висели в проходах под арками, ими обивали спальные комнаты, но там, где мастера-каменщики украсили стены лепниной, никакие портьеры не скрывали их от взгляда. Эдгар привык мерить шагами отзывающиеся эхом галереи и думать, что он собственной плотью чувствует холод камня.

Что касается еды, то прошло немало времени, прежде чем он прекратил искать вареное мясо, которого жаждал. Сакс никак не мог приучить свой желудок к тому, что любили нормандцы. Ему бы хотелось видеть на своем столе жареные на вертелах окорока английских быков, а вместо этого слуги разносили журавлей, напичканных острыми пряностями; морских свиней со сладкой молочной пшеничной кашей и корицей; несъедобную, на его вкус, смесь рубленых цыплят с розовыми лепестками; желе голубиного цвета; изысканные лакомства, такие, как марципаны, украшенные фигурками ангелов, и белые пиявки, фаршированные листьями боярышника и куманикой. Даже голова дикого кабана, которую вносили под звуки труб, была приправлена так, что с трудом распознавался ее натуральный вкус.

Эдгар попробовал и королевское блюдо — павлина, сочтя его менее вкусным, нежели откормленный гусь. Он следил, как специальные разрезальщики мяса разделывают лебедей, каплунов, тушки цапель, кроликов и очень хотел, чтобы вместо всех этих изысков они бы нарезали доброй оленины или простую вареную баранину.

Еда подавалась на серебряных блюдах, погребцы для соли, достигающие фута в высоту, были позолочены снаружи и изнутри, а их крышки украшены драгоценными камнями; на столах лежали превосходные скатерти из ипрского полотна, вино наливали не в роги, а в золотые кубки или стеклянные сосуды, окрашенные янтарным, синим и красным, с тонкой, как паутинка, резьбой или выдутыми по гладкой поверхности пупырышками. Взад-вперед сновали разнаряженные пажи; сенешали, распорядители, постельничие следили за тем, чтобы жизнь при дворе была комфортной. Для сидения имелись кресла, искусно украшенные резьбой в. виде голов грифонов и орлов, а табуреточки под ногами были расшиты львами и цветами, на кроватях лежали для любящих тепло соломенные матрасы и шкуры северных оленей; занавеси на кольцах скользили по стержням. Даже в окна был вставлен хрусталь или берилл. Эдгар знал, что такие окна есть в Вестминстерском дворце короля Эдварда, да и в домах могущественных эрлов тоже, но в Марвелле от сильного ветра защищали ставни или пластинки из рога, вставленного в деревянные рамки.

В Нормандии мужчины носили длинные туники из роскошных тканей; у каждого был свой оруженосец и пажи для сопровождения, поэтому дворец был буквально набит народом, слуги ссорились, дрались и натыкались друг на друга. Всюду роскошь, великолепие, но сердце Эдгара тянулось к более простой жизни дома, в Англии. Эти нормандцы сорили деньгами, украшая свои дома, самих себя и свои монастыри; англичанина же не интересовало, насколько внушительный у него дом или сколь дорога посуда, пока на подносах полно еды, а горны до краев налиты. От презрения к экстравагантности нормандцев он перешел к удивлению над их любопытным аскетизмом. Эти люди были одновременно более неистовы и более сдержанны, чем саксонцы… У последних не считалось постыдным объесться или напиться до беспамятства, а у первых пьяниц и обжор презирали. В Англии человека было трудно рассердить, а в Нормандии в ответ на неосторожное слово мечи выскакивали из ножен мгновенно, маленького подстрекательства было достаточно для возникновения большой вражды. Если речь шла о ненависти или честолюбии, то нормандцы проявляли такое жестокое варварство, до которого бы не опустился ни один саксонец. Зато если в Англии было все менее и менее принято любить знания и уважать церковь, то в Нормандии люди строго соблюдали все религиозные правила, а простое умение читать и писать не считалось достаточным для уважающего себя человека.

Все это вместе было и странно и чуждо Эдгару. Если Влнот за одну неделю коротко подстригся и удлинил свою тунику, чтобы походить на хозяев, то Эдгар нарочито сохранял свои развевающиеся кудри и золотую бороду, а его туника едва достигала колен. Он был готов невзлюбить каждого нормандца, да и найти людей, достойных его презрения, было вовсе нетрудно. Существовали ведь и такие, как архиепископ Можер, распутный сладкоречивый человек, погрязший в роскоши; существовали жестокие и несдержанные, подобные молодому лорду Мулен ла Марш, которому доставляло удовольствие мучить своих пажей. Но встречались и люди типа де Гурне, сильные и преданные, вызывающие уважение; горячие и импульсивные, как Фицосборн; мудрые политики, такие, как Ланфранк; дружелюбные, как Рауль д'Аркур и Жильбер д'Офей, обаянию которых было трудно противиться. Как пчелы в улье мелькали они перед изумленными глазами Эдгара, эхо громких имен звучало в величественном дворце: Тессон Сангели, Сен-Совер, Жиффар Лонгевиль, Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога, Одо, его второй брат, епископ Байе, Роберт, граф Ю, чья жизнерадостность резко отличалась от угрюмости его брата Бюзака, Вильгельм Мейлет, полунормандец, полусаксонец, изящный д'Альбини, подносящий кубок герцогу, Гранмениль, Ферье, Монтгомери, Монтворт, Эстутевиль. Все эти знатные сеньоры — одни с коварными намерениями, другие с мечами, которым было скучно в ножнах, одни надменные, другие задиристые, блестящие, беспокойные — плели интриги, боролись, проталкивались в этом мире так, что он казался недостаточно большим, чтобы вместить их всех. Ярким пятном среди всего этого великолепия выделялся герцог, человек с сотней лиц, мудрый, как Ланфранк, импульсивный, как Фицосборн, но всегда уверенный в себе и ясно видящий свой путь. Его можно было ненавидеть, но не презирать. Эдгар, преданный эрлу Гарольду, не поддавался обаянию Вильгельма, но, вопреки своему желанию, начал уважать его. Он отдавал герцогу должное, но знал, что того не интересует ничье одобрение или порицание. Вильгельм холоден как сталь, думал молодой саксонец, и мысли его летели к обожаемому лорду Гарольду, у которого в груди билось горячее сердце, притягивающее к нему людей, хотели они того или нет. Может быть, сейчас рядом и находился более великий человек, лишенный обычных человеческих слабостей, но любовь Эдгара к Гарольду не позволяла ему сдаться. К тому же по мере того, как юноша узнавал герцога, к его чувствам примешалось неприятное опасение. Вильгельм мог быть весел или неожиданно добр, но ничему не позволялось стать на его пути. Эдгар подозревал, что для достижения цели герцог пойдет на все, отбросив угрызения совести и милосердие, и при этом с неумолимым всепобеждающим упорством покорит или подчинит людей своей собственной несгибаемой воле.

Герцога окружали искренне преданные ему люди, и притом такие, как, скажем, Рауль д'Аркур, который терпеливо добивался дружбы Эдгара. Как-то в приступе острой тоски по дому Эдгар заметил:

— Ты думаешь, ему нужна твоя верность? Уверен, что для него ни дружба, ни ненависть не значат ничего.

Рауль засмеялся:

— Ого, так ты его хорошо знаешь? А я-то считал тебя слишком гордым, чтобы заметить какого-то там нормандца.

— Тебе нравится дразнить меня, но ты ведь сам знаешь, что это не так, — покраснел Эдгар.

— Когда ты вздергиваешь свой подбородок, скрытый такой очаровательной бородкой, то, конечно, дразню, — парировал Рауль. — Никогда не думал, что в Англии есть люди с такой негнущейся шеей.

Эдгар покраснел сильнее.

— Если я в чем-то был невежлив, то умоляю, прости.

— О, саксонский варвар, ты становишься все более заносчив!

Эдгар сжал кулаки:

— Не называй меня так, ты, гололицый нормандец!

— Да что ты? Но тебе я позволяю обзывать меня гололицым.

Эдгар сел на табурет, стоящий возле скамьи, на которой растянулся Рауль, и покачал головой.

— Ты отыскал меня, чтобы посмеяться, — сделал он вывод. — А может, хочешь вывести из себя и заставить быть варваром, каковым меня и считаешь.

— Ну, нет! Я просто побился об заклад с Жильбером д'Офей, что заставлю тебя перестать ненавидеть нормандцев, — уверил его Рауль.

— Да я не ненавижу, ведь и мать моя нормандка. Просто не могу понять. Но учти, я, будучи всего лишь изгнанником в чужой стране, не настолько глуп, чтобы ненавидеть человека только за то, что он не саксонец.

— Очень благородно! — Рауль лениво зааплодировал. — Уверяю, скоро мы тебе понравимся.

Эдгар с хитроватой улыбкой посмотрел на него.

— Когда ты серьезен, то уже нравишься мне, и сам прекрасно знаешь это. И ты, и Жильбер, и многие другие. Я очень благодарен вам за доброту.

Рауль увидел пересекающего зал д'Офей и помахал ему:

— Жильбер, здесь Эдгар благодарит нас за нашу доброту. Что-то он весьма самодоволен сегодня.

— Да он всегда очень самодоволен, — согласился Жильбер, подходя к ним. — Вчера, например, сказал, что я ленивый пес, из-за того, что пригласил его с собой на соколиную охоту. У них, в Англии, этим не занимаются.

— Да не говорил я такого! — запротестовал Эдгар. — Мы любим охоту не меньше вашего, а может быть, и больше. Просто у меня не было настроения.

Жильбер сел на скамью.

— Знаешь, ты скоро от нас избавишься. До меня дошло, что мы на некоторое время уезжаем? Это так, Рауль?

Тот кивнул.

— Да, причем избавишься от обоих сразу, Эдгар. Герцог едет во Фландрию и берет нас с собой.

— Жаль, — сказал Эдгар, — мне будет недоставать вас. А надолго едете?

— Кто знает. — Рауль пожал плечами.

На лице Эдгара появилось подобие улыбки, и он хитровато сказал:

— Мне кажется, герцог-то знает, а если и кто другой, то только вы.

— Ты видишь больше, чем мы думали, — хихикнул Жильбер. — Уж конечно, он знает, да только сказать его не заставишь.

— Я лично ничего не ведаю, — сказал Рауль. — Ты что, думаешь, Вильгельм, наш герцог, будет с кем-то болтать о своих секретах? — Он взглянул на Эдгара. — Может быть, мы увидим Тостига, говорят, он при дворе графа Болдуина.

Эдгар фыркнул.

— А мне-то что? Я не его подданный.

— Правда? — Рауль поднял брови. — Но ты — подданный Гарольда, так или нет?

— Гарольд — не Тостиг, — коротко отрезал Эдгар.

— Думаю, ты мечтаешь об этом твоем Гарольде, — заметил Жильбер с лукавой улыбкой. — Он тебе настолько же дорог, насколько любимая женщина для другого мужчины.

Эдгар ничего не ответил, но румянец выдавал его. Тогда Жильбер задал невинный вопрос:

— А как он выглядит? Похож на Влнота?

— Влнот! — пренебрежительно воскликнул саксонец. — Гарольд ни на кого не похож. Если вы его когда-нибудь увидите, то поймете, что глупо сравнивать эрла с его братьями. — И как будто тотчас пожалев о своей вспышке, он сжал губы, чтобы ничего больше не сказать, и только гневно посматривал из-под нахмуренных бровей в ответ на приставания Жильбера.

Через пару минут Рауль встал со скамьи и пошел вверх по лестнице, бросив через плечо:

— Пошли, саксонец, а то ты сейчас вцепишься в глотку бедняге Жильберу.

— Сам знаю. — Эдгар наклонился, проходя под одной из арок. На фоне серой стены его голова выглядела золотой, а глаза ярко-синими. — Я выхожу из себя, — продолжал он, — когда вижу, что Влнот перенимает у нормандцев все их привычки, подражает их манерам, и это заставляет меня сердиться. Да и здесь тошно. — Он слегка коснулся груди.

— Почему? — удивился Рауль, рассеянно оглядывая лежащий внизу зал. — Он молод и не считает нас своими врагами, как считаешь ты. — Он оглянулся и увидел, что Эдгар пристально смотрит на него.

— Ты хочешь сказать, что вы — не наши враги? — тихо спросил саксонец.

— Значит, так ты о нас думаешь?

— Не о тебе, нет! Это твой герцог — мой враг, потому что я принадлежу Гарольду и Англии. Понимаю, почему мы все здесь — и я, и Влнот, и Хакон. Но это не та узда, которая может удержать Гарольда.

Рауль молчал. Он с удивлением глядел на Эдгара, размышляя, насколько много тот знает и о чем догадывается. Саксонец скрестил руки на сильной груди, волосы на ней были такого же бледно-золотого цвета, как и его локоны и кудрявая борода.

— Король Эдвард может захотеть отдать свою корону, — проговорил он. — Но герцог Вильгельм получит ее только через наши трупы.

Его низкий, чуть хрипловатый голос эхом разнесся по каменной галерее. За этими словами последовала странная тишина, а Рауль, как от внезапного холода, вздрогнул от посетившего его вдруг видения: казалось, Эдгар лежит у его ног, золотые кудри в крови, сильное тело обмякло… Он поднес руку и прикрыл ею глаза, будто пытаясь закрыть от себя эту ужасную картину.

— Что с тобой? — тотчас забеспокоился Эдгар.

— Ничего. — Рауль опустил руку. — Верь, я не враг ни тебе, ни Англии. Мои стремления далеки от этого.

— Да, но ты пойдешь за своим господином так же, как и я за моим. Может быть, ты и не будешь хотеть того, что хочет он, но большой разницы в этом нет. Мы сделали свой выбор, ты и я, и следуем по пути, по которому возврата нет. — Он вздрогнул, произнося эти слова. — Что они вообще значат, наши маленькие привязанности и неприязни? Ты называешь себя моим другом? Когда придет час, ты пренебрежешь мною, чтобы служить Вильгельму.

— Но дружба может сохраниться, — неуверенно возразил Рауль.

Они медленно бок о бок шли вдоль галереи.

— Я бы хотел этого… — промолвил Эдгар. — Я бы хотел… — он вздохнул и покачал головой. — Мы не знаем, что придется испытать, прежде чем наступит конец. Возвращайся скорее из Фландрии — я буду скучать без тебя.

В конце недели герцог уехал из Руана во Фландрию через Понтье. Его сопровождали граф Мортен, Роберт Ю и Роже Монтгомери. Они быстро прибыли в Лилль, где в это время пребывал весь фламандский двор, и были с почестями встречены графом и его женой. Мудрый граф только кивнул, услышав о предлоге, объясняющем столь неожиданный визит. Он приказал своим людям сопроводить герцога в апартаменты, предназначенные для знатных гостей, не забыв ни об одной привилегии, полагающейся такой высокопоставленной персоне, как герцог Нормандии. Он просидел с Вильгельмом целый час, ведя неспешную беседу о множестве вещей, которые могли интересовать гостя. Но ни единого слова про обручение не сорвалось с его губ. Вильгельм нетерпеливо постукивал ногой, но сдерживал свой язык. Они церемонно расстались, и, как только дверь за графом закрылась, герцог хлопнул в ладоши, призывая слуг. Обычно он не придавал серьезного значения одежде, поэтому его слуги многозначительно посматривали друг на друга, когда одна за другой им были отвергнуты три туники, а цирюльник получил пощечину за то, что слегка оцарапал хозяину шею. К обеду Вильгельм спустился вниз, в холл, в полном великолепии, сопровождаемый собственным эскортом и многочисленными церемонными фламандцами. На нем была длинная туника из кармазинной, вышитой золотом ткани. Простой золотой обруч был надет на темные кудри, мантия, приличествующая положению, свисала с плеч до самого пола и была закреплена на груди большой фибулой с драгоценными камнями. Чулки перевиты позолоченными подвязками, а чуть ниже коротких рукавов туники на крепких руках красовались массивные золотые браслеты. Вильгельму очень шел этот пышный стиль. Графиня Адела, француженка, одобрительно взглянув на него, прошептала на ухо своей дочери Юдит, что Матильда будет дурой, если отвергнет такого роскошного властелина.

Придворные лениво бродили по холлу, ожидая появления знатных гостей. Когда герцог вышел из-за поворота лестницы, граф Болдуин направился ему навстречу вместе с женой и сыновьями, Робертом и Болдуином. Протягивая руку герцогу, графиня внутренне смеялась, заметив, как тот быстро огляделся вокруг. Вильгельм, поцеловал ее пальцы и попросил разрешения представить ей графов Мортена и Ю. Оживленная графиня почти не обратила внимания на немногословного Мортена, зато с радостью позволила графу Ю сопровождать ее к столу для почетных гостей.

Повинуясь указанию отца, вперед вышла леди Юдит и сделала реверанс перед герцогом. Она многообещающе посмотрела на него своими огромными глазами, но в ответ получила лишь поклон, и даже без улыбки. У дамы была привычка хихикать, если что-то ее забавляло, и сейчас она так и поступила.

— Ваша светлость, я счастлива видеть вас снова, — скромно сказала она.

Герцог вежливо поблагодарил и, едва коснувшись губами руки, отвернулся к графу Болдуину, что-то в этот момент говорящего ему.

Болдуин кивнул крепкому юноше, развалившемуся на одном из кресел, и познакомил с ним герцога. Это был Тостиг Годвинсон, ровесник герцога. Он развязно приблизился и уставился на Вильгельма наглым самоуверенным взглядом. Тостиг был красив, несмотря на некоторую неправильность черт лица, легко вспыхивающего нездоровым румянцем. Он походил на драгуна, да и в самом деле был им, причем был о себе очень высокого мнения. Граф сообщил Вильгельму, что недавно Тостиг обручился с леди Юдит.

Глаза Вильгельма подобрели.

— Ха! — Он пожал руку Тостига. — Желаю вам счастья в браке и надеюсь, что и мое не за горами.

Услышав это, граф Болдуин погладил бороду, но ничего не сказал. Он провел герцога к креслу по правую руку и посмотрел вниз, куда в это время через украшенную занавесями арку входила его вторая дочь. Вильгельм проследил за его взглядом и мгновенно замер, как собака на поводке, а затем подался вперед, как бы желая с него немедленно сорваться.

Леди Матильда медленно шла по холлу, держа в руках заздравный кубок с вином. На ней было зеленое платье с длинными свисающими рукавами и волочащимся по полу шлейфом. Зеленая вуаль покрывала бледно-золотые волосы, заплетенные в две косы, доходящие почти до колен, надо лбом сверкала усыпанная драгоценностями пряжка. На бледном сосредоточенном лице ярко выделялись губы, глаза были устремлены на кубок.

Она подошла к столу на подиуме с той стороны, где сидел герцог, подняв кубок, произнесла голосом, похожим на журчание ручейка:

— Будьте здоровы, ваша светлость!

Она подняла глаза, и на герцога полыхнуло зеленое пламя. Когда Матильда сделала реверанс и поднесла к губам кубок, он быстро встал. Женщина вздрогнула и отступила, но, мгновенно придя в себя, подала кубок гостю. Лишь слабый румянец на щеках выдал ее внезапный испуг. Блеск золота и великолепие пурпура ослепляли ее, а смуглое лицо против воли притягивало взгляд.

Вильгельм взял кубок из рук дамы.

— Леди, я пью за вас, — сказал он низким голосом и нарочито подчеркнутым движением, которое было замечено многими, повернул кубок так, чтобы прикоснуться губами к тому краю, откуда отпила она.

Воцарилась глубокая тишина, все взгляды были устремлены на герцога, кроме взгляда графа, который рассеянно изучал солонки на столе.

Герцог отставил кубок и протянул даме руку, чтобы провести на место рядом с собой. Опущенные веки Матильды лишь слегка вздрогнули, когда сильные мужские пальцы сжали ее ладонь. Тишина нарушилась. Будто вспомнив о хороших манерах, те, кто с упоением наблюдали за маленькой мизансценой, продолжили свои разговоры и бросали взгляды в сторону герцога не чаще, чем это было прилично. Что до герцога, то казалось, они с Матильдой находятся в пустыне, так мало обращал он внимания на присутствующих. Положив правую руку на резное дерево кресла, Вильгельм полуотвернулся от графа Болдуина и пытался вовлечь даму в разговор.

Но она была удивительно немногословной. В ответ на его вопросы слышалось только «да» или «нет», а взгляд и вообще нельзя было уловить.

Граф Болдуин был занят едой и сидящим напротив Робером де Мортеном. Тостиг развалился в кресле и в переменах блюд гладил белые ручки Юдит. Он сильно напился и по прошествии времени становился все более шумным и багровел. Его грубый смех все чаще и чаще перекрывал шум болтовни, вино проливалось на тунику. Тостиг начал выкрикивать здравицы.

— Ваше здоровье! — крикнул он, вставая и пошатываясь. — Пью за вас, Вильгельм Нормандский!

Герцог обернулся. Когда он увидел, насколько Тостиг пьян, на его лице промелькнуло презрительное выражение, но все же кубок был вежливо поднят в ответ и выпит. Вновь повернувшись к Матильде, Вильгельм спросил:

— Тостиг надел обручальное кольцо на палец вашей сестры? А вы не догадываетесь, зачем я снова приехал во Фландрию?

— Милорд, я мало понимаю в государственных делах, — холодно ответила Матильда. Если она думала поставить герцога таким ответом на место, то плохо его знала.

— У меня скорее сердечное дело, леди, — улыбаясь, ответил он.

Дама не могла не поддаться искушению съязвить:

— Вот уж не предполагала, милорд, что Сражающийся Герцог интересуется такими вещами.

— Видит Бог, — ответил Вильгельм, — мне кажется, я уже больше ничем, кроме этого, не интересуюсь.

Матильда прикусила губу. Под скатертью рука герцога внезапно легла на ее руки, и сильно сжала их. Сердитый румянец появился на щеках Матильды, под пальцами Вильгельма лихорадочно бился пульс. Юноша удовлетворенно улыбнулся.

— Так под вашим спокойствием скрывается пламя, моя прелесть? — быстрым шепотом спросил он. — Скажите, вы вся изо льда или в ваших жилах все же течет кровь?

Матильда отдернула руки.

— Если я и горю, то не из-за мужчины, — парировала она с пренебрежительным видом. Но страстность его взгляда заставила ее отвести глаза и отвернуться.

— Клянусь головой, леди, вы скоро пожалеете о своих словах!

— Ваша светлость, — с достоинством сказала Матильда, — вы разговариваете с женщиной, которая уже побывала в супружеской постели.

Он только рассмеялся в ответ. Матильда же подумала, что этот смех выдает в нем незаконнорожденного, и презрительно скривила губы. Но своим вопросом герцог удивил:

— Нашли ли вы мужчину, достаточно сильного, чтобы сокрушить ваши укрепления, о, Стереженое Сердце?

Быстрым взглядом леди изучающе посмотрела ему в лицо. Вздрогнув, она непроизвольно, как бы защищаясь, скрестила на груди руки.

— Мои укрепления достаточно надежны и, благодарю Господа, останутся такими до конца дней моих, — ответила она.

— Вы, леди, бросаете мне вызов? Решили поднять восстание? Что вы слышали обо мне, вы, которая назвала меня Сражающимся Герцогом?

— Я вам не подчиняюсь, милорд. А если меня и можно сравнить с обнесенной стенами цитаделью, то я нахожусь вне ваших границ.

— И Донфрон был в таком же положении, а сейчас называет хозяином именно меня. — Герцог умолк, и женщина вопросительно посмотрела на него. — И вы, Матильда, назовете, — многозначительно сказал герцог. — Я принимаю ваш вызов.

Щеки леди вспыхнули гневным румянцем, но она решила, что лучше будет сохранять спокойствие, и, давая герцогу понять, что он зашел слишком далеко, демонстративно отвернулась и обратила все свое внимание на сидящего неподалеку Робера де Мортена. Но ничто не могло смутить Вильгельма. Дама все время чувствовала, что он смотрит на нее, как на свою собственность, и была просто счастлива, когда пир наконец подошел к концу. Вместе с матерью и сестрой Матильда поднялась наверх, причем все обратили внимание, что выглядела она задумчиво и постоянно теребила свою толстую косу, как всегда делала, когда мысли ее блуждали далеко. Графиня хотела что-то ей сказать, но передумала и молча ушла в свою спальню. Фрейлины сели за шитье, но когда одна из них решила подать Матильде ее вышивку, то была отослана прочь нетерпеливым жестом, а погруженная в свои невеселые мысли дама уединилась у окна, где и стояла в задумчивости, вырисовывая пальцем узоры на роговой пластинке.

Вскоре к ней присоединилась Юдит. Она обняла сестру за талию и сказала с успокоительным смешком:

— Слушай, ты просто горишь! Какими это тайными делишками мой кролик занимался за обедом?

— У него манеры бастарда, — медленно констатировала Матильда.

— Ах-ах, какие мы стали чувствительные! Это очень знатный бастард и при этом наверняка сделает из тебя прекрасную возлюбленную. — Юдит погладила тонкую шею сестры. — Он так смотрит, будто проглотить тебя хочет. Пес, который получит в награду беленькую зайчиху, клянусь Гробом Господним!

Матильда молча вытерпела прикосновения ласкающей руки.

— Я не для него.

— Думаю, ты будешь счастлива с ним много-много дней, — серьезно произнесла Юдит.

— У меня было достаточное количество любовников.

Юдит хихикнула и покрепче обняла сестру.

— Да всего-то один и был, детка, и, поверь мне, он не сумел пробудить в тебе страсть. — Она помолчала. — Что до меня, то я считаю, что в герцоге Вильгельме столько перца, сколько никогда не было в Геборде. Нет, нет, не возражай, дорогая, — в нем не было ничего возбуждающего, а ты, Иисусе, кусочек для более крепкого желудка!

Матильда не отвечала, но с удивительным вниманием слушала сестру.

— Если Папа даст разрешение, — заметила Юдит с намеком, — то наш отец, думаю, будет в восторге от этого брака. Вильгельм принадлежит к высшей знати.

— Благодарствую! — Матильда вздернула подбородок и гордо произнесла: — Но я — дочь графа Фландрии, рожденная в законном браке.

— О чем это ты? — Юдит дотронулась до ее щеки. — Нормандией не стоит пренебрегать.

Глаза Матильды сузились под белыми веками.

— Душой клянусь, бастард слишком высоко метит! Моя мать — дочь короля, а не отродье кожевника!

— Да, но он — герцог Нормандии, — напомнила Юдит. — Так в чем же дело?

— Чтобы кровь незаконнорожденного смешалась с моей? — возмутилась Матильда, рука ее вцепилась в шелк платья. — Я говорю — нет, нет и нет!

Юдит посмотрела на нее с удивлением.

— Дай тебе Бог силы, сестричка, но за этим что-то кроется.

— Святые угодники! У меня хватит сил, чтобы сопротивляться Нормандскому Волку!

— А сопротивляться своим собственным желаниям, детка? — Юдит обняла сестру. — Бедняжка моя, захваченная бурей! Голодное сердечко! Не будет тебе покоя, пока Вильгельм не соединит ваши жизни.

Раскрыла Юдит тайну или нет, Матильда и сама не понимала, но на эту и на многие последующие ночи она отказалась от компаньонки. Ее преследовал Вильгельм, она просыпалась, дрожа, от беспокойных снов, и ей казалось, что его желание поглощает ее целиком. Конечно, он хотел обладать ею, выказывал это множеством разных способов, играя с ней как кошка с мышкой, смущая даму, обладающую возвышенными чувствами. Будет она принадлежать ему или нет — один Бог знает, чем все это закончится. Освещенная лунным светом, Матильда села на кровати, обхватив колени руками и склонив на них голову, окутанная пеленой золотой пряжи волос, похожая на бледную колдунью, как и называл ее герцог. Неподвижные глаза казались пустыми, но они скрывали напряженную работу мысли, изобретающей различные уловки. «Стереженое Сердце! Далекая Цитадель!» Улыбаясь, она пробовала эти слова на вкус. Они ей и нравились, и нет. Приятно было бы поработить Сражающегося Герцога, но он был сделан из слишком опасного материала, да и демон неистовства держался лишь на тонком поводке. Матильда достаточно часто замечала его проявление то в одном, то в другом, чтобы понять, что она затеяла рискованную игру с тем, кто не привык к тонкостям в любовных делах. Незаконная кровь! И вообще, ведет себя как бюргер! Она подняла руку и посмотрела на царапину, похожую на темную тень на ее бледной коже, затем прикоснулась к ней пальцами. Иисусе, этот человек не осознает своей силы! Женщина покачала головой, попыталась рассердиться, но не смогла. Ведь сама же раздразнила его, так нечего теперь перекладывать на него вину. Она вспомнила, как крепкие пальцы впились в ее нежную плоть так сильно, что она едва смогла подавить крик боли. Матильда слышала о его милосердии и не была уверена, что он мягко обойдется с целомудрием. Однако она могла не бояться его грубой силы, все ее страхи пропадали перед тем неодолимым воздействием, которое он на нее оказывал. Его желание проникало в твердыню спальни и заставляло ее неудержимо дрожать. Конечно, Матильда уже была и женой, и вдовой, но сердце ее оставалось нетронутым до того самого момента, когда Нормандец ворвался в отцовский дворец и уставился на нее своим тяжелым взглядом. Она тогда заметила, как темные глаза внезапно зажглись внутренним блеском, и почувствовала себя перед ним обнаженной, гнев в ней боролся с возбуждением. Стереженое Сердце! Далекая Цитадель! О, муки Христа, если бы это было так!

Матильда покачала головой. Ох уж эта женская слабость! Стиснув зубы, она укрепляла свою защиту, ломая голову над тем, как привести осаждающего к поражению. Здесь было о чем подумать, подбородок вновь склонялся на колени, в лунном свете неподвижно сидела женщина-эльф, поглощенная плетением своих чар.

В ней бушевала ненависть. Нормандский Волк — отчаянный, хищный, высматривающий добычу. Мария, мать Господа нашего, помоги повергнуть его к ногам, покорного, с виляющим хвостом!

Перед ее мысленным взглядом промелькнуло его волевое лицо, кровь сразу быстрее побежала по жилам, а на руке предостерегающе заныла царапина. Женщина крепко обхватила себя обеими руками, как будто пытаясь умерить биение сердца. Пожалуйста, ужасный Сражающийся Герцог, оставь меня, не нападай!

Так она мысленно умоляла его, но, заснув, вновь видела себя невестой.

 

Глава 3

Игра в кошки-мышки продолжалась: мужчина становился более дерзким, а женщина переставала понимать даже самое себя. О чем думал мудрый граф, можно было лишь предполагать. Он был ласков, искоса поглядывал на герцога и говорил обо всем на свете, кроме женитьбы. Что касается самой дамы, то она сидела, скрестив руки на коленях, скучала с таинственной улыбкой, скрывающей все ее мысли. Блеск ее глаз должен был бы предостеречь герцога, но что он знал о женщинах? Ясно, ничего.

Проводя рукой по ее щеке, высокой груди, талии, он восклицал:

— И что, от всего этого отказаться?! Вы ошибаетесь, леди! Головой клянусь, вы созданы для мужчины!

Он протягивал руки, в его улыбке была страсть, покоряющая ее вопреки собственному желанию. Женщина увертывалась, но мужчина был уверен в победе. Воздвигнутые ею барьеры рушились под напором атак более яростных, чем она ожидала. Менее знатная дама уже давно бы пала в его объятия, но дочь графа Болдуина охраняло не только сердце. Если герцог и проделал брешь в ее обороне, то это только сильнее разжигало ее гордость. Матильда была оскорблена, загнана в угол, но сражалась ожесточенно.

Юдит, морща брови, бормотала:

— Об этот факел обожжешь пальчики, кролик.

— Я его проучу. — И больше от Матильды ничего нельзя было добиться.

Она его проучит… Он излишне самоуверен! Так пусть же поймет, какая пропасть разделяет по-настоящему знатных и незаконнорожденных.

Но о ее мыслях герцог и понятия не имел. Остальные же могли только догадываться. Единственным, кто знал, какой плетью нахлестывает леди свою враждебность, был Рауль, ему об этом нашептала леди Юдит, лениво роняя слова и хихикая, когда юноша краснел.

— Мадам, — прямо говорил он. — Леди Матильда поступила бы очень правильно, если бы поостереглась затрагивать эту тему. Советую по-хорошему.

— Ну и что? Не съест же он ее, — спокойно отвечала Юдит. Однако она поняла, что юноша обеспокоен, и решила, что пора сообщить сестре, как был воспринят ее намек.

Слова Рауля оказались в достаточной мере предостерегающими, чтобы еще более разжечь интерес Матильды. Она начала обращать на юношу внимание, а однажды на утренней соколиной охоте устроила так, что ее лошадь оказалась рядом с Версереем, жеребцом д'Аркура. Дама достаточно ловко перевела разговор на интересующую ее тему и после нескольких малозначительных слов сказала с мимолетной улыбкой:

— Ваша милость, друзья герцога поступили бы правильно, посоветовав ему отказаться от преследования новой добычи.

— Леди, герцогу не советуют, — просто ответил Рауль.

Матильда оценивающе взглянула на него из-под длинных ресниц.

— Его вводят в заблуждение. — Она помолчала. — Если я и выйду когда-нибудь замуж, то жених по рождению должен быть знатен не менее меня. Я говорю это прямо, потому что знаю, вы пользуетесь доверием милорда.

В этих словах сквозило и высокомерие, и непреодолимое желание добиться своей цели.

Рауль покачал головой. В глазах дамы он сумел прочитать кое-что из того, что было у нее на уме. И юноша не мог не пожалеть ее, ощутив, что она раздираема двумя, одинаково сильными страстями.

— Леди, позвольте дать вам совет, — сказал он. — Со всей ответственностью говорю, не используйте это оружие против моего господина. Даже то, что вы женщина, и ваше высокое положение не спасут вас от его гнева.

Матильда продолжала улыбаться. Казалось, предостережение только обрадовало ее.

— Он — мой вассальный сеньор и притом очень дорог мне, — продолжал Рауль. — Но я знаю его нрав. Леди, если вы разбудите нормандского дьявола, то могу лишь пожелать, чтобы вас хранил Господь.

Он хотел сделать как лучше, но просчитался. Такие разговоры только разожгли у Матильды алчный аппетит. Разбудить в человеке дьявола! Что может быть притягательнее? А существует ли этот дьявол? Какая женщина устоит перед искушением самой все проверить?

В конце недели герцог уехал, из Ю он послал в Лилль посольство с формальным предложением, просьбой руки Матильды. Вопрос о родстве все еще висел в воздухе, но ничего из того, что говорили советники, не могло заставить его отложить женитьбу на более дальний срок. Посланником был избран Рауль, к чьим тактичным советам герцог не желал прислушаться.

— Ваша милость, вам ответят «нет», а такое вы еще не слышали, — предрекал юноша.

— «Да» или «нет», но я хочу получить ответ, — недовольно бросил Вильгельм. — Сердце Господа, осада слишком затянулась! Иди и от моего имени потребуй ключи от этой цитадели!

Посольство отправилось на следующий же день и скоро нагрянуло в Лилль, где его никто не ждал. Однако пышная свита была принята со всеми надлежащими почестями, посланцев проводили во дворец графа Болдуина.

Рауля сопровождал Монтгомери, оба посла были в роскошных парадных одеждах и имели приличествующий случаю торжественный вид.

Зал для приема гостей заполнила фламандская знать и советники. В конце комнаты на троне восседал граф, рядом — жена, а по его левую руку — Матильда.

Рауль и Монтгомери в сопровождении оруженосца вошли в зал. Их встретили учтиво, леди Матильда на мгновение подняла свой смиренный взор и посмотрела прямо в глаза д'Аркура: ничего хорошего этот взгляд не сулил. Посланник не мешкая перешел прямо к делу и при полном молчании двора передал предложение герцога.

Когда он закончил, по залу пронесся ропот, который мгновенно утих. Граф погладил горностаевую отделку своей мантии и ответил положенными в таком случае словами. Он понимает, какая честь оказана его дочери, сказал граф, но вопрос этот серьезный и решать его следует все хорошо обдумав и посоветовавшись.

— Граф, мой господин считает, что вы давно знаете о его намерениях, — сказал Рауль с обезоруживающей улыбкой.

Граф Болдуин взглянул на дочь: было понятно, что он чувствует себя неловко. Вновь затронув проблему родства и прикрываясь именно ею, он, казалось, был рад, найдя объяснение для отсрочки ответа. Действуя согласно полученным указаниям, Рауль отверг это возражение:

— Герцог питает вполне обоснованные надежды на то, что это препятствие может быть устранено. Ваша светлость должны знать, что сейчас в Риме пребывает приор Бека, и он присылает чрезвычайно обнадеживающие известия.

На это граф Болдуин разразился пространной речью, которая сводилась к тому, что он был бы рад породниться с герцогом Нормандским, но его дочь уже не девица, которой можно было бы руководить, и она питает непреодолимое отвращение к повторному замужеству, поэтому сама должна дать окончательный ответ.

Кажется, только один Рауль догадывался, что может сказать Матильда. Но уж, конечно, не граф и не графиня, которые были просто ошеломлены ее ответом.

Леди Матильда медленно поднялась и присела в реверансе перед отцом. Сомкнув руки, она заговорила спокойным звонким голосом, тщательно подбирая слова:

— Мой отец и сеньор, я глубоко благодарна вам за вашу заботу. Если бы вы пожелали, чтобы я вторично вышла замуж, то я, прекрасно зная свои обязанности, повиновалась бы дочернему долгу, как велит мне моя честь. — Она вздохнула.

Рауль заметил, что на губах леди Матильды играет злорадная улыбка, и приготовился к худшему. Так оно и случилось. Опустив глаза, она продолжала:

— Но умоляю вас, ваша милость, вручить мою руку только тому, кто по праву рождения равен мне, и, ради нашей чести, не позволяйте, чтобы кровь дочери графа Фландрского смешалась с кровью незаконнорожденного, в чьих жилах течет кровь бюргеров. — Она закончила свою речь так же спокойно, как и начала, и, сделав повторный реверанс, вернулась на прежнее место, обратив взор на свои руки.

Оглушительная тишина повисла над собравшимися в зале. Последовал молчаливый обмен изумленными взглядами, все гадали, как нормандские посланники переварят нанесенное оскорбление. Лицо Монтгомери вспыхнуло, и он сделал шаг вперед.

— Клянусь ранами Господа, и это все, что вы можете сказать? — официальным тоном спросил он.

Рауль обращался только к графу Болдуину:

— Ваша светлость, я не могу передать такой ответ моему господину, — мрачно проговорил он.

Судя по шокированному виду графа, можно было заключить, что лишенный и намека на приличия и правила хорошего тона ответ леди Матильды ошеломил его. Пытаясь как-то сдержать гнев Монтгомери, Рауль повторил:

— Милорд, я жду ответа Фландрии на предложение герцога Нормандии.

Но граф Болдуин уже все обдумал и нашел, на его взгляд, удачную лазейку. Он встал и, придав своему лицу скорбное выражение, постарался сделать приятную мину при плохой игре:

— Господа, — сказал он. — Фландрия осознает оказанную ей честь, и если и вынуждена отвергнуть предложение, то, поверьте, лишь с величайшим сожалением. Мы были бы счастливы выдать нашу дочь за герцога Нормандского, если бы не то отвращение, которое леди Матильда питает к повторному замужеству…

Это было только начало, а дальше в своей довольно продолжительной речи он постарался как-то загладить неприятное впечатление от слов дочери. Посланники удалились, одни в задумчивости, другие кипя от негодования. Неизвестно, что граф Болдуин говорил своей дочери, но поздно вечером он послал за д'Аркуром и просидел с ним наедине целый час.

— Клянусь мессой, господин Рауль, дела очень плохи. — Граф, по всему было видно, пребывал в глубочайшем расстройстве.

— Клянусь Богом, хуже не бывает, — сухо ответил Рауль.

Этот ответ был весьма слабым утешением расстроенному отцу.

— Прошу вас быть свидетелем, ваша милость, что неприятные слова произнесены не мной.

— Граф, — улыбнулся юноша, — что касается меня, я считаю, что не всегда следует обращать внимание на то, что говорит женщина.

У графа отлегло от сердца, но Рауль, многозначительно посмотрев на него, добавил:

— Но, кроме меня, там были и другие.

— Господи! — возмутился граф. — Нет неприятностей, так женщина их обязательно создаст сама.

Его дочь, вне всякого сомнения, чувствовала себя польщенной. Выходя от графа, Рауль в галерее нос к носу столкнулся с Матильдой. И протянул руку, чтобы остановить ее: он почувствовал под пальцами лихорадочное биение пульса женщины. В свете фонарей ее лицо казалось бледным расплывчатым пятном, но зеленые глаза горели. Юноша крепко сжал ее запястье, и она это стерпела. Матильда заговорила шепотом, глядя прямо в глаза Рауля:

— Ваша милость, приказываю вам передать мой ответ без изменений.

— Помоги мне, Боже, я изо всех сил пытаюсь забыть его, — ответил Рауль и положил руку ей на плечо. — Вы что, с ума сошли, чтобы такое говорить? Разве это благородно? Сердцем клянусь, вы накликаете несчастье на свою голову.

Она тихо и безрадостно рассмеялась.

— Пусть знает, что я о нем думаю. Я не для него.

Рауль отпустил ее руку. Он не понимал этой дамы, но ему казалось, что ею руководит что-то большее, нежели обыкновенная ненависть.

— Дай Бог, чтобы ваш смех не сменился слезами, — вздохнул он.

Юноша хотел удалиться, но Матильда преградила ему путь.

— Так в точности и передайте мой ответ, — повторила она.

— Леди, я желаю вам только добра, но что за безумие вами правит? Чего вы добиваетесь?

— Может быть, во мне слишком много женского, чтобы это знать. — Она протянула руки к Раулю. — Передайте ему, что я все еще защищена! — Ее голос дрогнул, и она обеспокоенно смотрела в глаза юноши.

— Леди, вы в этом уверены?

Стрела была пущена наугад, но поразила цель. Женщина отшатнулась, и Рауль услышал ее взволнованное дыхание. Он удалился в свои комнаты, удивляясь ей и опасаясь ее.

Несколько успокоившись, Монтгомери проявил достаточно здравого смысла, чтобы понять, что не все из услышанного нужно знать герцогу. Он согласился молчать, но тем не менее весь обратный путь думал о нанесенном герцогу оскорблении. Первой, кого увидел Рауль по возвращении, была Мабиль, жена Монтгомери, и юноша чуть не взвыл от досады. Хотя и молодая, дама эта, дочь и наследница Тальва, изгнанного лорда Белесма, всем была известна как зачинщица всяческих неприятностей, и Рауль был просто уверен, что она вытянет все до мельчайших подробностей из Монтгомери.

Герцог встретил посланцев официально. Рауль пересказал ему обтекаемый ответ графа Болдуина, но даже при самом пристальном наблюдении не отметил никакой ответной реакции Вильгельма. Тот секунду-другую помолчал, затем, подняв глаза, спросил:

— А что сказала леди Матильда?

Роже де Монтгомери сразу же почувствовал себя не в своей тарелке, глаза его забегали, а Рауль невозмутимо ответил:

— Леди просила передать вам, ваша милость, что она все еще защищена.

Вильгельм издал короткий смешок.

— Ха, довольно смелые слова! — И он мрачно посмотрел на свои сжатые в кулаки руки. — Вот как, — задумчиво продолжил он. — Вот как!

Герцог отпустил посланцев, перемолвившись с ними парой слов, Рауль вышел вместе с Жильбером д'Офей, Роже, все еще пребывающий в замешательстве, отправился искать жену.

Было невозможно предугадать, чего добивалась Мабиль своим поведением. Те, кто ненавидел ее, а таких было немало, могли поклясться, что в ней сидит злой дух. Так это или нет, сказать было трудно, но она наверняка вытянула из Монтгомери все привезенные из Фландрии новости и поспешила сделать их достоянием общественности.

За ужином Мабиль сидела рядом с герцогом. Они вели между собой какой-то пустой разговор, но когда трапеза близилась к завершению и вино развязало всем языки, женщина, взглянув на соседа, с особым блеском в глазах, выразила удовлетворение по поводу его хорошего настроения.

— А почему бы и нет, леди? — парировал герцог.

Надо сказать, что голос у Мабиль был слаще меда, мягкий и вкрадчивый, и она ласково сказала, обращаясь к нему:

— Ваша милость, расскажите, как она хоть выглядит, эта жестокая красавица, которую так трудно уговорить?

Вильгельм ответил вежливо, хотя все в его голосе уже предвещало надвигающуюся грозу. Ручка Мабиль скользнула вдоль подлокотника его кресла, она медленно подняла глаза и прошептала:

— Дорогой сеньор, вы сносите ее оскорбление как истинный принц.

Пальчики дамы поглаживали его рукав, ее губы дрожали, взгляд затуманился: можно было поклясться, что это не женщина, а сама воплощенная нежность.

— Но как же она осмелилась? — Словно в порыве возмущения Мабиль подняла голову, но тут же ее снова опустила. — Извините, сеньор! Во мне говорит преданность.

Сидящий напротив Монтгомери в волнении облизал пересохшие губы, он бросил на Рауля выразительный взгляд, но тот, кажется, ничего не замечал. И вдруг Вильгельм грохнул кубком об стол.

— В чем дело, мадам? — громко потребовал он объяснений.

Мабиль казалась сконфуженной.

— Ваша милость, извините! Я, наверное, сказала что-то лишнее, — запинаясь, пробормотала она, испуганно посмотрев на мужа, который тотчас же забеспокоился от мучившего дурного предчувствия.

Герцог понял значение этого взгляда, впрочем, он и предполагал нечто подобное.

— Лик святой, мне кажется, вы говорите или слишком много, или слишком мало! — Он сверкнул глазами на Монтгомери. В них была угроза, но Вильгельм осекся, больше не произнеся ни слова, и переключил все свое внимание на графа Ю. Позже он оставил общество, пребывая, по видимости, в неплохом настроении. Но если Монтгомери надеялся больше ничего не услышать от герцога по мучившему того вопросу, то его ожидало глубокое разочарование. Паж передал ему приказ немедленно явиться в спальню герцога, и несчастный ушел, молча бросив осуждающий взгляд на жену. Она улыбалась и казалась очень довольна собой. «Настоящий дьявол с ангельским лицом», — подумал муж в приступе внезапной горечи.

Монтгомери застал герцога в одиночестве, меряющего шагами свою спальню. Вильгельм поманил его пальцем.

— Входи, мой честный посланник, входи! Что ты там утаил от меня, но рассказал жене? Говори!

Начав сбивчиво отвечать, несчастный тут же запутался в потоке слов и стал умолять герцога заставить Рауля д'Аркура сказать ему всю правду.

Герцог ударил кулаком по столу.

— Велик Господь, Монтгомери, но я спрашиваю не его, а именно тебя!

— Ваша милость, леди Матильда говорила, ни с кем не посоветовавшись… как все женщины. Настоящий ответ мы получили от его величества графа и честно передали его вашей светлости.

— Говори, Монтгомери! — Голос герцога заставил несчастного нервничать еще сильнее.

— Ваша милость, со всем уважением к вам могу сказать, что я всего лишь сопровождал рыцаря д'Аркура. Именно от него вы должны услышать, что произошло в Лилле. — Он поймал взгляд Вильгельма, заставивший его вытаращить глаза, и поспешно добавил: — Сеньор, если мы и плохо поступили, утаив истинные слова леди Матильды, то это только из-за любви к вам: мы посчитали, что эти слова не предназначены для ваших ушей.

— Бог и Богоматерь, Монтгомери, ты очень плохо поступил, рассказав жене то, что скрыл от меня, — убийственным тоном произнес герцог.

Бедняга Монтгомери понял, что ему пришел конец. Он выпрямился и сказал со всем достоинством, на которое был способен:

— Предаю себя вашему милосердию, ваша милость.

— Да скажи наконец правду, не ходи вокруг да около! — взмолился герцог.

— Ваша милость, леди Матильда сказала, что во всем покорится воле отца, но умоляет его, если речь идет о замужестве, выбрать ей жениха, который… который… сеньор, дама употребила такие слова, касающиеся происхождения вашей светлости, которые я повторить не осмеливаюсь.

— Лучше повтори, Монтгомери, — приказал герцог спокойным тоном, который был явным преддверием бури.

Глядя в пол, Монтгомери пробормотал:

— Леди Матильда умоляла своего отца не выдавать ее замуж за человека, который не был рожден в законном браке, ваша милость.

— О Боже мой! И ничего больше?

В Монтгомери поднялось прежнее возмущение.

— Да, было и больше, — продолжил он, забыв об осторожности, — леди Матильда употребила по отношению к вам очень оскорбительные выражения, милорд, и осмелилась сказать, что ее кровь не смешается с кровью незаконнорожденного, происходящего из породы бюргеров.

Рауль вошел в покои Вильгельма как раз в тот момент, когда были произнесены эти неосторожные слова. Уже когда он закрывал за собой дверь, было ясно, что слишком поздно пытаться что-то сгладить или смягчить. Монтгомери, послушный поданному знаку, с облегчением удалился, услышав вслед тихо произнесенное герцогом:

— Убирайся, дурак болтливый!

Рауль оперся о дверь и спокойно перенес взрыв гнева Вильгельма. Выбрав подходящий момент, он пояснил:

— Монтгомери неправильно изложил свою версию. Леди действительно произнесла такие слова, но сделала это из чисто женского желания побольнее ранить того, кто слишком волнует ее сердце. Думаю, было бы умнее проигнорировать ее ответ.

— О гнев Господен, да я заставлю ее обливаться кровавыми слезами! — поклялся Вильгельм. — Ну, гордая вдова! Ну, надменная дама! — Он, не останавливаясь, мерил комнату огромными шагами. — Она не хочет, чтобы я был ее возлюбленным! Тогда, крест святой, она узнает, какой я в роли врага!

Герцог вдруг замер у окна, глядя на проплывшую луну. Его пальцы вцепились в каменный подоконник. Он засмеялся и, обернувшись к Раулю, бросил:

— Поеду в Лилль. Если ты со мной, давай! Если хочешь остаться, тогда пусть мой паж Эрран седлает своего коня.

— Благодарю, ваша милость. Я бы хотел поехать с вами. Но принесет ли это какую-то пользу?

— Леди Матильда неправильно поняла меня, — мрачно ответил герцог. — Она ответила мне, как какому-то ничтожеству, с которым можно не считаться вовсе. Что ж, я ее проучу.

Ни единого слова больше не было сказано, не удалось отговорить герцога и от немедленного выезда в Лилль. Серьезно обеспокоенный, Рауль вышел, чтобы приказать вывести коней и перемолвиться парой слов с графом Ю. Он надеялся, что в ближайшие полчаса Вильгельм передумает и изменит свое решение, но, увы, этого не случилось. Когда они увиделись снова, герцог был вполне спокоен, но не прислушался ни к мольбам Рауля, ни к уговорам своего кузена. Роберт Ю то смеялся, то хмурился, но он достаточно хорошо изучил нрав Вильгельма и понимал по выражению его лица, что тут любые уговоры бесполезны. Обменявшись с Раулем удрученными взглядами и опасаясь какой-нибудь безрассудной выходки герцога, он предложил, чтобы Вильгельма в Лилль сопровождал вооруженный эскорт. Предложение было отвергнуто презрительным взмахом руки. Герцог вскочил в седло и галопом помчался.

— Матерь Божья, я боюсь! — опасливо крикнул граф Роберт. — Рауль, дьявол на свободе!

Д'Аркур подобрал поводья Версерея и усмехнулся.

— Благослови нас Господь в поисках любви! — сказал он и поскакал следом за герцогом.

Никаких задержек по пути не случилось. Но ранее у посланников на эту дорогу ушло два дня, герцог же преодолел ее за одну ночь. Он остановился только один раз, на рассвете, чтобы переменить лошадей. Не отдыхал, а если и ел, то стоя и торопливо, большую часть пути молчал, но по мере приближения к Лиллю становился все более мрачным. Рауля, хотя и снедаемого беспокойством, сотрясали приступы беззвучного смеха: юноша слишком устал, чтобы еще и размышлять, какой подход найдет Вильгельм к дочери графа Болдуина, но твердо знал, герцог не в том состоянии, чтобы предстать перед элегантным фламандским двором. Забрызганный грязью, в дорожной пыли, он выглядел скорее как спешащий гонец, а не как правящий страной герцог. Но не было смысла напоминать ему об этом. Поэтому Рауль совершенно не удивился, когда они промчались по узким улочкам Лилля прямо к дворцовым воротам — и без остановки дальше.

На входе в большой холл герцога узнали. Изумленный паж таращил на него глаза и позвал других. Пока Вильгельм слезал с коня, спешно прибежали сначала двое придворных, потом за ними другие люди; стало тесно, то и дело слышались высказываемые относительно его приезда догадки и недоуменные вопросы, а также предложение немедленно сопроводить гостя до спальни. Но Вильгельм, не церемонясь, отмел всех в сторону и приказал Раулю подержать его коня.

— То, что я собираюсь здесь делать, надолго нас не задержит, — известил он и зашагал за вежливыми сопровождающими во дворец.

В холле собрались люди в ожидании ужина. Тостиг воскликнул:

— Бог мой, да это Нормандец! Куда это вы так торопитесь, герцог Вильгельм?

Один из фламандских дворян опомнился и начал объяснять, что граф и его сыновья с минуты на минуту вернутся с соколиной охоты, но на полуслове прервался, потому что было очевидно, что герцог никого не слушает. Он почти пробежал через холл и помчался наверх по узкой лестнице, прежде чем кто-либо успел опомниться. Только и увидели, что на боку у него меч, а в правой руке хлыст.

Оцепеневшие фламандцы уставились друг на друга. Не иначе нормандский герцог помешался.

Матильда сидела в будуаре на мягких подушках, вышивая роскошный покров для алтаря. Над другим его краем трудилась Юдит; две очаровательные головки сестер склонились над вышивкой. Вокруг расположились с шитьем фрейлины. Приглушенное жужжание разговоров внезапно оборвалось, когда дверь на другом конце комнаты с грохотом распахнулась. Иголки застыли в воздухе на полпути к материи, шесть удивленных лиц разом повернулись к двери, шесть пар глаз округлились от изумления.

В дверном проеме стоял Вильгельм — неуместная в благоухающем будуаре фигура. Увидев выражение его лица, одна из фрейлин, испуганно вскрикнув, схватилась за соседку.

Матильда не могла вымолвить ни слова, ее обуревали противоречивые чувства, может быть, она очень испугалась, а может, торжествовала. Леди увидела, какой толстый слой пыли на мантии и башмаках герцога, насколько бледно его утомленное лицо, носящее на себе следы длительной тяжелой скачки, и ее губ коснулась ликующая улыбка.

— Так что же случилось? — спросила Юдит, происходящее ее явно забавляло. Она встала и сделала шаг навстречу герцогу, посматривая то на него, то на спокойное лицо сестры.

Герцог двинулся к Матильде. Та сидела неподвижно, словно статуя, только взгляд был устремлен на него. Он наклонился (как будто ринулся вниз, на добычу, успела подумать она) и рывком поставил ее на ноги, так крепко сжав кисть, что у женщины перехватило дыхание.

— Ваше послание благополучно дошло до меня, — сказал он. — И я пришел с ответом.

— Ой, сердце Иисуса! — вскрикнула Юдит, поняв наконец, что происходит.

Одна из фрейлин заплакала, увидев в руке герцога хлыст. Губы Матильды еле шевелились, не слушаясь ее:

— Вы не осмелитесь!..

— Еще как осмелюсь, мадам! — ответил Вильгельм.

Впервые она увидела, что его улыбка может быть похожа на оскал.

— Я однажды поотрубал людям руки-ноги за то же самое оскорбление, которое нанесли мне и вы, вдова-гордячка! — Он выволок ее на середину комнаты. — Я сохраню вам ноги и руки, мадам, но, клянусь, бока ваши поболят!

Фрейлины дрожали от страха, взирая на происходящее, и не могли взять в толк, что происходит, они всхлипывали от ужаса, и все сгрудились вместе и как можно дальше от пугающего зрелища. Хлыст просвистел в воздухе, одна из фрейлин закрыла лицо и вздрагивала каждый раз, когда слышала следующий звук удара.

Наконец леди Юдит опомнилась. Когда Вильгельм в очередной раз поднял свою карающую руку, она незаметно проскользнула к двери и прижалась к ней спиной, чтобы ее нельзя было открыть. Старшая из фрейлин, объятая ужасом при виде того, что леди секут, хотела выбежать, чтобы позвать на помощь, но наткнулась на Юдит.

— Дура, ты что хочешь, чтобы весь двор узнал, как леди Матильду выпороли? — презрительно сказала та. — Пусть. Пусть! Она не скажет тебе спасибо, если все узнают про ее обиду.

Матильда всхлипывала, но при этом крепко закусила зубами нижнюю губу, и только легкий стон слетал с ее губ. Ее платье уже было порвано, волосы растрепались. Пальцы Вильгельма так крепко сжимали кисть, что ломило кости. Наконец безжалостная рука прекратила двигаться, а при последнем ударе колени дамы подогнулись. Тогда герцог отбросил хлыст и схватил ее за талию, крепко прижав к своей груди.

— Мадам, вы оскорбили меня, — сказал он. — Но, Богом клянусь, вы никогда меня не забудете!

Вильгельм сжал ее еще крепче, левая его рука отпустила наконец хрупкое запястье и приподняла безвольно клонящуюся к нему на плечо головку. Прежде чем женщина поняла, что сейчас произойдет, он поцелуем впился в ее полуоткрытые губы. Матильда слегка застонала. Неожиданно раздался резкий смех, герцог отбросил от себя леди и повернулся на каблуках. В полуобморочном состоянии она упала на пол.

В дверь настойчиво стучали, за нею слышались возбужденные голоса.

— Открывайте! — приказал Вильгельм.

Юдит с любопытством посмотрела на него. Ее лицо осветила медленная улыбка, и она присела в почтительном реверансе.

— Клянусь, вы смелый мужчина, Вильгельм Нормандский, — сказала она, отходя от двери и широко распахивая ее.

В будуар бросились придворные. Их мечи скрежетали в ножнах, раздавались негодующие восклицания. Герцог оскалил зубы и подался вперед, как дикий зверь перед прыжком на свою добычу. Вошедшие разом отшатнулись. Он прошелся по ним взглядом, даже не потянувшись к мечу, а напротив, беззаботно уперев руки в бока.

— Итак, — ехидно спросил герцог, — в чем дело?

Они стояли в нерешительности, беспокойно переглядываясь и вертя в руках мечи, и все смотрели на Юдит. Она смеялась.

— Ох, и несообразительные же вы! Стойте, где стоите, все это вас совершенно не касается!

— Господь свят!.. — заикался один.

— Посмотрите на леди Матильду! — шептал другой.

Третий выступил вперед, с его уст слетали слова возмущения:

— Ваша милость, клянусь кровью Господа нашего, вы очень плохо поступили! Ни высокое положение вашей светлости, ни…

— Тьфу! — только и произнес Вильгельм и отодвинул возмущенного рыцаря с дороги; было ясно, что он ни на кого не обращает внимания, — взгляд герцога будто приказывал.

Не понимая, почему все они так поступают, ему освободили проход, и он ушел. Стало ясно, что воли в нем было больше, чем у всех них вместе взятых.

Рауль с тревогой ожидал возвращения герцога во дворе замка. И с его уст слетел вздох облегчения, когда он увидел Вильгельма в дверях, но через секунду за выходящим замаячили обозленные лица, и юноша решил, что в конце концов дело может дойти и до мечей. Но все случилось иначе. Взяв поводья, герцог вскочил в седло. Оглянулся, увидел преследователей и расхохотался.

Такого нельзя было снести даже от герцога Нормандии! Двое придворных бросились вперед, пытаясь ухватить поводья его коня. Увидев это, Рауль выхватил свой меч.

Но герцог продолжал веселиться.

— Нет, драться не будем! — И он пришпорил коня. Тот рванулся вперед, один из нападавших успел отпрыгнуть, другой был сбит с ног. Герцог исчез из виду прежде, чем кто-либо двинулся с места, удаляющийся цокот копыт его лошади по мощеной дороге еще слышался некоторое время, пока не затих вдали.

В будуаре Матильды тихо щебетали фрейлины: они слетелись, чтобы помочь. Леди была поглощена тем, что осматривала синяки на своих запястьях, и фрейлин весьма тревожило ее спокойствие. Юдит отослала всех прочь и, несмотря на их протесты, захлопнула дверь. Она подошла к сестре и опустилась на колени рядом.

— Сестричка, я тебя предупреждала.

Губы Матильды искривились в жалком подобии улыбки.

— Тебе меня жаль, Юдит?

— Нет, дорогая. Ты получила по заслугам.

С гримаской боли Матильда выпрямилась.

— Что они с ним сделали? — спросила она.

— А что они могут сделать такому, как он?

— Ничего, — холодно согласилась Матильда. — Но должны были убить. Интересно, а он подумал о том, чем это могло грозить ему?

Она подняла руку и опять посмотрела на свои синяки. Напускное спокойствие мгновенно слетело, и леди с жалобными рыданиями упала сестре на грудь.

— Ой, Юдит, он сделал мне так больно.

 

Глава 4

Еще много дней после налета герцога на Лилль нормандский двор жил ожиданиями. Отовсюду просачивались сведения о том, что он там натворил, слухи эти ползли, обрастая самыми невероятными подробностями. Однако никто не решался упоминать о случившемся при герцоге. Некоторые предрекали, что Фландрия объявит войну Нормандии, но этого не произошло. Никто не знал, что граф Болдуин сказал или подумал, когда в тот судьбоносный день вернулся с соколиной охоты и обнаружил, что его дочь избита и вся в синяках, а двор снедаем бессильной яростью. И какой бы ни была его отцовская реакция на все случившееся, граф все же не позволил необдуманно подтолкнуть себя к междоусобной вражде. Он был могущественен и не труслив, но определенно не хотел воевать со своим нормандским соседом.

— В мире есть только один человек, у которого искусство войны от природы в кончиках пальцев, и этот человек — герцог Нормандский. Кажется, сказанного достаточно.

Его дворяне сочли, что граф повел себя слишком снисходительно в отношении дерзости Нормандца; леди же Матильда лечила синяки и не произносила ни слова; сам граф Болдуин писал герцогу в Руан осторожные письма и подолгу размышлял над ними, прежде чем отправить. Он счел справедливым сказать дочери жесткие слова о том, что, как женщина, она погибла. Матильда в ответ только опустила подбородок на руки и без видимой тревоги посмотрела на отца.

— Дочь моя, — волновался отец. — Кто из принцев решится взять в жены ту, которую отлупил Нормандец? Клянусь всеми святыми, мне кажется, тебе будет лучше в монастыре.

— А кто из принцев осмелится протянуть руку той, которой домогается Нормандец? — ответила дочь.

— Ты ошибаешься, девочка. Нормандец от тебя отказался.

— Нет, он не успокоится, пока я не буду лежать в его постели.

— Это пустой разговор, — нахмурился граф, решив оставить все как есть.

В Руане считали, что герцог окончательно отказался от мысли жениться на фламандке, но он Ланфранка из Рима не отзывал. Архиепископ Можер в изобилии поедая сладости, проводил долгие часы в размышлениях над непростой ситуацией, он даже пытался известить своего брата, графа Аркуэ, который, охраняемый гарнизоном герцога, являлся теперь по существу пленником в собственном продуваемом ветрами замке. Можер не был уверен в том, что знает, какие мысли на уме Вильгельма, однако боялся его напористой целеустремленности.

По возвращении домой Нормандец доверительно сказал Раулю:

— Она все равно будет моей, но, клянусь глазами Господа, никогда не найдет во мне и капли нежности!

— С таким настроением, — резко ответил Рауль, — мне кажется, лучше поискать невесту, которую бы вы могли полюбить, забыв леди Матильду.

— Но я поклялся обладать ею, а не другой женщиной. Она все равно моя — для любви или для ненависти.

— Трудно завоевать такую женщину, сир, — только и сказал на это Рауль.

— Верь в меня, я ее завоюю, — ответил герцог.

И прошло много дней, но он больше ни словом не обмолвился о Матильде. Мысли герцога были заняты другими делами, и после возвращения в Руан вопрос о женитьбе был отставлен на задний план. До конца года под тяжкими вздохами трудно управляемых баронов и при завистливом восхищении марвеллского тана, Эдгара, Вильгельм занимался гражданскими и церковными реформами.

— Да, это настоящий правитель, — задумчиво говорил Эдгар. — А были времена, когда я считал его обыкновенным человеком из плоти и крови.

Жильбер д'Офей, кому было предназначено это глубокомысленное открытие, рассмеялся в ответ и спросил, почему это Эдгар вдруг решил воздать должное герцогу. Оба сидели в этот момент у верхних окон руанского дворца, откуда открывался очаровательный вид на Сену и зеленеющий в отдалении Квевильский лес. Эдгар устремил взор на далекие деревья.

— Я думаю о его новых законах и о том, как Вильгельм поступает с людьми, опасными для его правления. Он великий и очень коварный политик.

— Так ты, оказывается, внимательно наблюдаешь за ним, мой саксонец.

Эдгар пожал плечами, и в его голубых глазах промелькнула тень.

— А что мне еще остается, кроме как наблюдать за деяниями других? — с горечью воскликнул он.

— Мне казалось, что ты вполне доволен жизнью.

— Совсем не доволен, и никогда не буду доволен ею, — ответил Эдгар, но, увидев, что Жильбер немного обиделся, добавил:

— Успокойся, мне хорошо, и, может быть, я не чувствую себя таким уж одиноким, потому что у меня есть такие друзья, как вы и Рауль.

— Я слышал, есть и другие. Но Рауль всегда с тобой. — Жильбер вопросительно поднял бровь. — Он стал тебе кем-то вроде брата, не так ли? Вы и в самом деле так хорошо понимаете друг друга?

— Да, — коротко ответил Эдгар.

Он приподнял край мантии и натянул ее на колени.

— Знаешь, у меня никогда не было брата, одна сестра — Эльфрида. — Юноша подавил вздох. — Она была маленькой, когда я уезжал, и теперь, наверное, уже выросла.

— Может быть, ты вернешься в Англию, когда пройдет какое-то время. — Жильбер, чувствуя себя неловко, попытался утешить Эдгара.

— Всякое может случиться. — Голос Эдгара показался ему лишенным какого-либо выражения.

Постепенно тоска его по Англии становилась все меньше. Было невозможным долго жить в Нормандии и не чувствовать себя как дома. У молодого тана появились друзья, он невольно начал интересоваться делами герцогства. С некоторой грустью юноша думал, что становится похож на Влнота, нормандившегося англичанина. Когда же в стране разгорелся мятеж Бюзака, тан забыл, что он саксонец, да еще и заложник, а только почувствовал, что так долго живет при нормандском дворе и так часто принимает участие в разговорах о благоденствии герцогства, что любая попытка нарушить тут мир приводит его в такую же ярость, как и его хозяев. Эдгар видел покрытого пылью гонца, а через час встретил в одной из галерей Рауля, который сообщил:

— Слыхал, что случилось? Вильгельм Бюзак занял крепость Ю и восстал против герцога.

— Кто выступит против него? — жадно спросил Эдгар. — Лорд Лонгевиль или сам герцог? Мне бы тоже надо быть с ними.

— Конечно сам герцог, — ответил Рауль, старательно игнорируя последнюю фразу друга.

Они ходили по галерее, обсуждая случившееся и предполагая, кто из баронов присоединится к Бюзаку, а кто будет против, пока Эдгар вдруг не понял, что он ведет разговор, как если бы он был нормандцем, а не саксонцем, и тут же замолчал, чувствуя себя какое-то время ни тем, ни другим, а просто молодым человеком, который хочет идти на войну с другими молодыми людьми, своими друзьями.

Герцог быстро подавил восстание Бюзака, причем ему помогли братья самого мятежника: Роберт, который необдуманно доверил заботам брата крепость, и Хью, аббат Люксейля, который специально прибыл в Руан, чтобы просить герцога принять решительные меры. Просьба несколько запоздала — герцог уже отправился в крепость Ю, которую взял штурмом после непродолжительной осады. Он наказал гарнизон и отправил Бюзака в изгнание. Вскоре прошла молва, что того гостеприимно встретили и приютили при дворе короля Франции. Это известие имело очень важные последствия: король Генрих начинал проявлять враждебность по отношению к герцогу Нормандскому.

Мятеж Бюзака был лишь одним из многих признаков волнения. Случившееся четыре года назад при Валь-Дюн постепенно уходило из памяти, и Нормандия опять поднимала голову. Еще не все герцогство подчинилось Вильгельму, и он об этом прекрасно знал, за него стояла большая часть дворянства, все до последнего человека, крестьяне и горожане — ведь он дал им твердо соблюдаемый закон; но были и такие, кто предпочитал прежнюю беззаконную жизнь. Обычным делом становился разбой, частные споры решались порой поджогами и убийством, алчные бароны захватывали все, до чего могли дотянуться, думая, что герцог ничего не замечает. По отношению к тем, кто нарушал мир, рука Вильгельма была тяжела, но, несмотря на это, весь второй год пребывания Эдгара в Нормандии непрерывно возникали какие-то мелкие беспорядки, бурлящие на поверхности, словно пузырьки в кипящем котле. Это мог быть всего лишь набег на владения соседа, драка на свадьбе; или вдруг банда разбойников держала в страхе честных людей в округе в пятьдесят миль величиной; но всегда, будь то убийство или разбой, все знали, что речь идет о волнениях, искусно и тайно организованных человеком, который тихо руководил всем из Аркуэ.

Почти через год после событий в Лилле стало известно, что эрл Годвин объединил свои силы с сыном, Гарольдом. Поговаривали, что король Эдвард с радостью восстановил в правах и Годвина, и обоих его сыновей, пожаловав Тостигу, недавно обвенчавшемуся с Юдит, свободное графство Нортумбрия. Эдгар повеселел, и даже почти ставший нормандцем Влнот хвастался, что король Эдвард не осмеливается противоречить его родне. Герцог Вильгельм, казалось, не обратил на новости пристального внимания, но в уединении своей спальни он ударил кулаком по столу, раздраженно воскликнув:

— Смерть Господа, появлялось ли когда-либо на свет большее ничтожество, чем этот Эдвард? — Он ткнул кулаком в плечо Рауля. — Уверен — нет, но, конечно, не следует никому знать, что у меня такое мнение о нем.

Эрл Годвин ненадолго пережил свое восстановление в правах. Весной нового года пришло сообщение о его смерти, а купцы из Англии рассказывали странную историю. Говорили, что карающая рука Господа застигла эрла на королевском совете. Он попросил своего сына Гарольда поднести ему на пиру вина в честь примирения с Эдвардом. Когда тот, неся кубок, подходил к отцу; за что-то зацепившись, стал падать. Дрыгая правой ногой, Гарольд пытался восстановить равновесие, а в это время эрл, пребывая в прекрасном расположении духа, процитировал старую пословицу: «Брат брату всегда поможет», на что король Эдвард, в довольно подавленном настроении, мрачно изрек:

— Так и мой брат, Альфред, помог бы мне, если бы был жив, эрл Годвин.

Эрл был наслышан более чем достаточно о смерти Альфреда и уже не обращал внимания на столь часто произносимые при дворе обвинения в его адрес, но он много выпил и был пьян, поэтому решил обидеться на слова короля. Отломив кусок пшеничного хлеба, Годвин сердито посмотрел в лицо Эдварда и громко произнес:

— О король, если я имею хоть малейшее отношение к смерти Альфреда, пусть я подавлюсь этим куском хлеба!

С этими словами эрл откусил кусок хлеба, и тут его хватил удар, он упал с пеной на губах и застрявшим в горле куском. Через час Годвин умер, а король Эдвард выразительно покачивал головой, делая вид, что он вовсе не удивлен случившимся.

Все эти чрезвычайно занятные новости из Англии и даже сведения о возрастающей мощи Гарольда, казалось, не задерживали надолго внимание герцога: он всецело был занят укрощением своего горячего жеребенка — Нормандии.

Заботы привели его в неспокойный Котантен. Когда он снова очутился в Валони, к нему прискакал на охромевшей лошади гонец, почти падающий от усталости с седла, и вручил запечатанный пакет.

Герцог как раз отправлялся еще дальше на запад с Сен-Совером. Он был вооружен и закутан в плащ, оруженосец держал его коня, рядом гарцевали рыцари. Вильгельм вскрыл пакет кинжалом и развернул помятые листки бумаги.

Фицосборн исписал две страницы отчета о катастрофе. Не успел герцог перейти реку Вир, как пленник из Аркуэ снова покушался на безопасность Нормандии. Он одолел гарнизон и стал полновластным хозяином крепости. А затем молниеносно захватил прилегающие к ней земли Таллу.

Лицо герцога потемнело от гнева, он выругался и скомкал бумагу. Нель де Сен-Совер взволнованно спросил, что случилось. Вильгельм протянул ему измятое письмо, тот расправил листки и стал читать, а остальные рыцари, собравшиеся во дворе замка, перешептывались и гадали, что будет дальше.

Герцог схватил поводья Мейлета и, прежде чем виконт Котантен закончил чтение послания сенешаля, уже был в седле, а его конь перебирал ногами от нетерпения.

— Сейчас я увижу, кто из вас готов! — промолвил герцог. — Посмотрим, кто пойдет за мной! В Аркуэ, господа!

Он пришпорил Мейлета и конь помчался вперед. Люди еле успели увернуться от его копыт, а герцога уже и след простыл.

За ним тотчас устремились с полсотни человек, но к концу тяжелейшего путешествия их осталось всего несколько человек. В Байе герцог коротко переговорил со своим сводным братом, епископом, и уже через час снова был в седле. Рыцари не отставая следовали за ним, хорошо зная, что шутки плохи, если милорд в гневе. Граф Аркуэ в это время ждал подкрепления, и если даже завистливый французский король уже шел ему на помощь, то герцог все же надеялся предотвратить кровавое сражение, но только в том случае, если сам он доберется до замка раньше.

Отряд миновал Кан и направился к Понт-Одемеру. Здесь с захромавшего коня упал д'Офей.

— Эй, Жильбер, ты в порядке? — забеспокоился Рауль.

— Да все из-за этой скотины, она больше не выдерживает, — ответил Жильбер. — Кто остался с Вильгельмом?

— Нель с двумя своими людьми. Монфор, виконт Аврансен и еще кто-то, пара десятков людей. Если я задержусь, то наверняка мне уже не догнать их на этом берегу Сены.

— Поезжай же! Если найду себе коня, поскачу следом. — Жильбер помахал другу и принялся растирать ноющие ноги.

В Кодебеке и под Раулем пала лошадь. Герцог со своим небольшим отрядом остановился передохнуть на берегу реки и выслушать сообщения разведчиков преданного ему отряда в триста человек, который ушел вперед, чтобы противостоять графу Аркуэ. Рауля отправили в столицу с посланием для Фицосборна, какое-то время его сопровождал Сен-Совер.

— Езжай с Богом! — напутствовал граф. — Я побуду вместо тебя Стражем, хоть тебе это может и не понравиться.

Рауль покачал головой.

— Да нет, я что-то совсем обессилел, — признался он, — и могу в ближайшее время выйти из строя. Не покидай его, Нель, ведь он не остановится, даже если все вы рухнете на дороге к крепости.

— Не беспокойся, — пообещал виконт и поскакал назад, чтобы присоединиться к герцогу.

Они перешли реку вброд и со всей скоростью бросились к Баон-ле-Ком, а оттуда, через разоренные окрестности, прямо к Аркуэ.

На расстоянии лье от крепости герцог встретил отряд. Предводитель отряда остолбенел от изумления и не мог вымолвить ни слова, увидев своего сеньора, который, как все считали, пребывал еще в Котантене.

— Эй, ты, подойди! — недовольно приказал герцог. — Да не глазей на меня, как будто волка увидел! Что слышно о моем дяде, Аркуэ?

Честный Эрлуин Бондевилль обрел способность говорить и вспомнил о хороших манерах:

— Простите, сир! Я не думал, что так скоро увижу вас.

— Ну, случилось так, — согласился герцог. — Но сейчас, лик святой, ты видишь меня перед собой, причем я жажду услышать новости!

Поняв недвусмысленный намек, Эрлуин разразился подробным рассказом о катастрофе в Таллу. Разведчики обнаружили, что граф имеет здесь всюду настолько мощную поддержку, что было бы глупо нападать на него всего с тремя сотнями воинов. К Аркуэ присоединились многие бароны, а об их деяниях стыдно даже говорить.

— Ваша милость. — Эрлуин открыто посмотрел на герцога. — Я умоляю вас вернуться в Руан, пока вы не соберете войско, достаточное, чтобы выступить против мятежников. Ведь нас всего горстка, и участь ее — быть искромсанной в клочья.

— Ты так думаешь? — возразил герцог. — С твоего разрешения, мой добрый Эрлуин, я поведу твоих людей и постараюсь разбить этих мерзавцев.

— Сир, я не могу позволить вам так рисковать! — в ужасе воскликнул Эрлуин.

— Ты думаешь, что в состоянии остановить меня? Не советую. — Герцог хлопнул его по плечу. — Неужто так испугался! Уверяю тебя, если мятежники хоть раз встретятся со мной лицом к лицу, это навсегда отобьет у них охоту восставать.

— Сир, мы получили сообщение о том, что большой вооруженный отряд мятежников вышел из крепости, но мы вынуждены отступать, нас слишком мало, чтобы дать им отпор.

— Ха, вот это хорошая новость! — воскликнул герцог и, соскочив с усталого Мейлета, распорядился подать коня.

Его взгляд вдруг упал на гнедую кобылу под одним из всадников, и Вильгельм похлопал своей плетью по ноге сидящего на ней человека:

— Слезай, дружище! — приказал он добродушно.

Тот соскочил с лошади, размышляя, что ему, пешему, теперь делать, однако герцога такие мелочи не интересовали. Садясь на кобылу, он дал несколько распоряжений по диспозиции своей маленькой армии. Шесть человек, которые выдержали вместе с ним весь путь от Валони, стали его телохранителями, и отряд быстро двинулся вперед, наткнувшись вскоре на болотистые пустоши, лежащие между высокими холмами Аркуэ и морем.

Над узкой полоской земли вблизи слияния Ольна и Варенна, словно птичье гнездо, торчала крепость. Слева возвышались меловые холмы, защищающие берег, справа, в отдалении, дремучий лес поднимался к вершинам Аркуэ.

Сама крепость стояла на крутом холме и имела дополнительную защиту в виде глубокого рва, выкопанного у его подножия. К ней вела всего одна дорога, да и та кончалась у второго рва, окружающего стены замка.

В тот час, когда у крепости появился отряд герцога, приближенные графа Вильгельма как раз возвращались домой после очередного дневного разбоя. Отряд, ощетинившийся копьями, выглядел устрашающе; Ричард, виконт Аврансен, женатый на сводной сестре Вильгельма, обменялся унылым взглядом с Нелем и зашептал герцогу что-то насчет осторожности.

Вместо ответа герцог взял свое копье у оруженосца.

— Братец Ричард, — сказал он. — Я прекрасно знаю, на что иду. Когда эти люди увидят меня, уверяю, все очень быстро закончится.

Был отдан приказ о наступлении, и отряд бесстрашно бросился вперед по равнине, к подножию крепостного холма.

Люди графа Вильгельма, захваченные врасплох, да к тому же отягощенные добычей, все же сумели перестроиться в боевой порядок. Нель де Сен-Совер мчался с криком «За герцога! За герцога!», подхваченным десятками голосов. И с громким ревом люди Эрлуина обрушились на мятежников.

В крепости был услышан крик Неля, а несколькими минутами позже предводители мятежников и сами увидели герцога во главе отряда. По их рядам пронесся ропот, а когда они заметили блеск золотого обруча на шлеме герцога Вильгельма, то всех охватила паника. Кишка у них оказалась тонка для схватки, раз уж сам герцог, которому полагалось бы пребывать в Котантене, явился, чтобы лично разобраться с Аркуэ. Их уже нельзя было заставить сражаться: все знали, каким воином считается герцог Вильгельм. Поэтому мятежники отступили перед внезапно напавшими и, побросав добычу, помчались вверх по дороге, к замку, стремясь укрыться в безопасном месте.

— Боже свят! Ваша милость! — вытаращил глаза Эрлуин. — Да они бегут, как олени от гончих псов!

— Пойми, мой друг, — сказал герцог. — Исход боя решаю я, а ты, кажется, никак не можешь этого понять.

— Ваша милость, уж теперь-то я действительно все понял, — ответил Эрлуин и, успокоившись, поскакал за своим повелителем.

К герцогу вскоре подошла на подмогу армия, ведомая Вальтером-Жиффаром де Лонгевилем, а мятежники в Аркуэ с тревогой наблюдали за подготовкой к осаде. Сам граф только покусывал губы, но когда его полководцы струсили, он только коротко отрывисто засмеялся и пообещал, что ждать недолго: их освободит французский король.

Король Франции действительно пытался помочь ему, но рассчитывал объединить свои силы с силами графа до прибытия герцога. Генрих перешел границу, ведя с собой отчима графа Вильгельма, Хью Понтье, и захватил приграничную крепость Мулен в Йесме, вверив ее заботам графа Ги-Жоффрея Гасконского. Не встречая сопротивления, король шел к Аркуэ, но услышав о последних событиях, не спускал своего бдительного ока с герцога Вильгельма. Зная это, его вассалы, в свою очередь, выискивали тех, кто поддерживал его и стремился присоединиться к графу Аркуэ.

— Пусть король Генрих ударит первым, — сказал герцог. — Я не могу просто так забыть свои обязательства по отношению к нему.

Король продвигался вперед, а герцог тем временем не подавал никаких признаков своего присутствия. Генрих узнал, что осаду Аркуэ ведет не герцог, а Вальтер-Жиффар, и с удовлетворением потирал руки, предвкушая легкую победу. Завершилось все и в самом деле быстро, но вряд ли так, как хотел того король. Французы попали в засаду под Сен-Обеном, и хотя ему самому удалось спастись, но большая часть войска погибла, включая несчастного графа Понтье, которого убили на глазах короля. Генрих решил, что настало время отступить, и постарался побыстрее ретироваться во Францию, а в это время герцог, хотя и получил сообщение о захвате Мулена, вернулся и продолжил осаду Аркуэ. Король Генрих с досадой обнаружил, что благодаря его яростному желанию отхватить кусок земель, принадлежащих герцогу, он освободил своего вассала от феодальных обязательств, которые герцог Вильгельм так неукоснительно выполнял. Итак, французский король вернулся домой, замышляя сокрушить Нормандию, а граф Аркуэ, зная своего племянника, выставил условия сдачи крепости.

Некоторые его подданные роптали, утверждая, что замок в состоянии выдержать многомесячную осаду. Но граф сказал им с тоскливой безнадежностью:

— Мы позволили герцогу Вильгельму отрезать нас от Франции, а с отступлением этого труса, Генриха, умерли все наши надежды. Вы что, Вильгельма не знаете? — Он стукнул рукой по столу, злясь на самого себя. — Сердце Христово, еще когда он лежал в колыбели, я пошутил с Робертом, его отцом: «Нам следует поберечься, когда он вырастет». И это случилось, Бог мой! Именно так! Следовало придушить его еще в младенчестве, а то, смертью клянусь, он мешает мне на каждом шагу! Со мной покончено! — Он прикрыл плащом лицо и мрачно затих.

— И все же мы можем победить его, — с достоинством произнес один из друзей графа. — Почему вы так легко сдаетесь?

Граф поднял голову и с горечью ответил: — Ты глупец, я-то думал застать Вильгельма врасплох и проиграл. А теперь я разбит, и, чтобы признать это, не надо долгих месяцев голодовки. Мой удар был отражен щитом герцога. А дважды по нему не ударишь. — Его голос дрожал от отчаяния. Овладев собой, граф продолжал: — Следует оговорить с ним условия. Мой племянник не мстителен, — голова Аркуэ склонилась и он прошептал, преисполненный душевной муки: — Господи, как глупо было довериться французскому королю! Если бы не он, мне удалось бы победить.

Граф послал к Вильгельму герольда со смиренным посланием, моля лишь сохранить жизнь ему и его приближенным. Это было политическое решение, которое не нравилось его друзьям. Аркуэ хорошо знал характер племянника: тот мог приложить все силы, чтобы принудить дядю сдаться, но когда уже все было кончено и враг признал себя побежденным, то испепеляющая ненависть улетучилась. Те, кто называл герцога тираном, сильно ошибались: он никогда не мстил побежденному, хотя ему следовало быть начеку; если дьявол, сидящий в нем, вырывался на волю, то ничто не могло остановить Нормандского Волка. Вильгельм сразу принял условия капитуляции. Когда ворота Аркуэ открылись перед ним, герцог въехал в крепость вместе со своими рыцарями и сразу же удалился с дядей для разговора наедине.

Граф Вильгельм, ранее такой гордый, а теперь мрачный и окончательно посрамленный, был один и без оружия. Когда увидел, что они с племянником вдвоем, то решил, что его ждет какая-то унизительная процедура. Он прикусил губу, понимая, что герцог проявил к нему милосердие и преисполнился ненавистью.

— Дядя Вильгельм! — резко сказал герцог. — Вы несете мне одно зло, и теперь пришло время раз и навсегда положить конец вашему коварству.

Граф Аркуэ улыбнулся:

— Ты чем-то недоволен, племянник? Ты — завладевший моей крепостью и троном, который должен был принадлежать мне! Ты… незаконнорожденный!

— Что ж, — без обиняков ответил Вильгельм, — если я и бастард, то вы могли бы, по крайней мере, не тыкать мне этим в лицо. А разве у меня нет причин быть недовольным вами? Вами, который поклялся мне в преданности с самого дня моего рождения?

Граф, не отводя взгляда, процедил сквозь зубы:

— Господи, Вильгельм, да я бы задушил тебя, будь на то Божья воля!

Герцог улыбнулся.

— Вот, наконец, я слышу честные слова. Знаю: все это время вы были моим врагом. Что у вас за дела со старым графом Мортеном, которого я изгнал? Есть ли у вас связь с Анжуйцем?

— Да они оба набиты соломой, как и Генрих французский, — холодно сказал граф. — Действуй я в одиночку, все вышло бы гораздо лучше.

— Да уж куда лучше! — Герцог оценивающе взглянул на графа, причем этот взгляд нельзя было назвать недружественным или злым. — Вы набросали много камней на моем пути, дядюшка, поэтому пришла пора положить конец нашим отношениям.

В графе вдруг взыграло высокомерие:

— Ни Ги Бургундский, ни Мартель, ни даже Франция не опасны для вас так, как я, Вильгельм. Понимаете?

— Конечно, ведь в нас течет одна кровь, потому мы и сильны, мы, ведущие свой род от герцога Роллона, — согласился Вильгельм. — Но вам меня никогда не победить.

Граф отошел к окну и взглянул на серые поля. Чайка, пролетая, мелькнула у окна, издав крик, скорбно отозвавшийся в тишине. Тучи закрыли солнце, деревья вдалеке гнулись под сильным ветром. Граф смотрел на все это, но ничего не видел.

— Клянусь светлым причастием, не знаю, как ты все еще жив до сих пор! — сказал он тихо то ли Вильгельму, то ли самому себе. — Ты должен был погибнуть уже давно, ведь врагов у тебя вполне достаточно.

Граф оглянулся и увидел, что герцог на сей раз улыбается иронически. Эта улыбка взбодрила побежденного, он погасил приступ готового вырваться наружу гнева и честно признался:

— Говорили о каком-то пророчестве, сопутствующем твоему рождению, и о странном видении твоей матери. Я никогда не придавал этому серьезного значения, но сейчас… ведь я не допускал и мысли о том, что окажусь вот так, перед тобой. — Он показал рукой, как именно, и позволил ей безвольно упасть. — Теперь я понял: ты, Вильгельм, родился под счастливой звездой.

— И прошел хорошую школу, — ответил герцог. — Многие покушались на мое состояние, и вы не последний, но никто не отнимет у меня того, чем я владею.

Оба замолчали. С бесстрастным интересом граф посмотрел на племянника, как бы оценивая его со стороны:

— А что ты скажешь о том, что принадлежит другим? Я полагаю, ты еще приумножишь его, захватив и еще кое-что, прежде чем просыплется песок твоей жизни? — Его взгляд надолго задержался на лице герцога. — Да, я был дураком, что рискнул. И что теперь?

— Теперь Аркуэ взят, — ответил Вильгельм.

Граф кивнул.

— Для меня уже приготовлена клетка? — спросил он.

— Нет, вы свободны, идите, куда пожелаете.

Раздался циничный смех графа.

— Если бы победил я, ты бы уже был закован в кандалы.

— И вы поступили бы мудро, — серьезно ответил Вильгельм.

— А не боишься, что я повторю мою попытку?

— Нет, не боюсь, — покачав головой, ответил герцог.

— Ты отнимаешь у меня владения и предлагаешь остаться в Нормандии. Благодарю за это.

— Я ничего не предлагаю — ни уходить, ни оставаться. На все ваша воля. Помните, герцог Нормандии — я, но вы все еще мой дядя, — более мягко добавил Вильгельм.

Граф в молчании выслушал его и затем стал ходить по комнате. Озноб охватывал его при мысли о полном крушении всех надежд, он сразу почувствовал себя постаревшим и очень уставшим. Бросив взгляд на мужественную фигуру герцога, граф почувствовал, что глубокое негодование отдается болью в его сердце. Вильгельм был прав: никогда уже не отнять ему Нормандии. Конец жизни близок, а честолюбивые мечты не воплотились в жизнь, их место заняла тяжелая апатия. А племянник еще не достиг расцвета, жизнь лежала перед ним, готовая к покорению, если покорителем будет он. Граф вздрогнул, в нем взыграла зависть, черная зависть к молодости, силе, власти другого человека. Он с усилием распрямил плечи и близко подошел к столу, около которого, спокойно наблюдая за ним, стоял герцог.

— Вильгельм, никогда между нами не будет мира, — сказал он племяннику. — Разреши мне уехать из Нормандии.

Герцог кивнул.

— Думаю, вы сделали правильный выбор, — ответил он. — Нас двоих для Нормандии слишком много.

Граф запахнул мантию.

— Ты милосерден, — сказал он. — Но я не благодарю. — И граф вышел тяжелой стариковской походкой.

 

Глава 5

Известия об этих событиях дошли и до Фландрии, но какое-то время после происшествия при дворе графа Болдуина ни словом не упоминался неистовый нормандский герцог. Матильда видела, как ее сестру уложили в супружескую постель, она помахала Юдит на прощанье, когда та с мужем отбывала в Англию.

— Милостью Господа, я бы никогда не соединила свою судьбу с таким, — прошептала она, вглядываясь в красные прожилки на лице Тостига.

— Успокойся, ты окончишь свои дни вдовой, дочка, — кисло утешила ее графиня Адела.

Матильда сжала руки.

— Мадам, я буду этим вполне довольна.

— Не разговаривай со мной таким тоном, дочка, — ответила Адела. — Я прекрасно понимаю, что у тебя на уме.

Матильда с опущенным взором ускользнула от матери. Все это время она хранила молчание: придворные поэты воспевали ее холодную загадочность, во множестве плохих стихов превозносились до небес колдовские глаза леди. Она прислушивалась к славословию с едва заметной улыбкой на устах, вызывая у мужчин бешеное желание обладать ею. Французский менестрель пел у ее ног страстные песни и бледнел от безнадежной любви, дама позволяла целовать себе руку, но он не мог сказать, какого цвета у нее глаза — они всегда были опущены. Матильда жалела беднягу, но, когда он пел, она размышляла о своем неистовом возлюбленном Вильгельме, задавая себе вопросы и отыскивая на них ответы, обдумывая, как себя вести дальше. Грустный поэт удалился, через какое-то время он ей понадобился, но когда сказали, что он уехал к Булонскому двору, ее ответом было только «А!» — без какого-либо удивления или сожаления.

Первые новости из Нормандии принес бродячий торговец. Дважды в год он проделывал путь от Рена, через Францию и Нормандию, через границу у Понтье в Булонь, а затем через север во Фландрию. Его длинный караван прибыл в Брюссель позже, чем обычно; он привозил роскошные ткани, искусно граненные драгоценные камни в золотой оправе, диковинки с Востока, безделушки из Испании, глазурь из Лиможа, но он не показывал своих сокровищ жаждущим горожанкам до тех пор, пока знатные дамы из дворца не отберут себе, что пожелают. Торговец разложил перед графиней и ее дочерью вышивки. Фрейлины восхищались, но Матильда лишь повертела в руках кусок жесткой ткани и уронила его.

— Да я сама вышиваю лучше! — сказала она.

Графиня отобрала кое-какую посуду и приказала отыскать казначея для оплаты. Она ушла, а торговец стал показывать Матильде серебряные зеркальца, покрытые с обратной стороны эмалью, шкатулки филигранной работы для гребней, две длинные вилки для мяса, флаконы драгоценных духов из Аравии. Она перебирала вещицы своими белыми пальчиками, а он болтал, стремясь пробудить у нее интерес или вызвать желание приобрести какую-то безделушку.

— А что покупают дамы в Нормандии? — вдруг спросила Матильда.

Торговец был болтлив, его рассказ начался издалека и неспешно продвигался, переходя от озорных скандальных историй к более значительным и важным.

— В Нормандии волнения, леди, и дороги небезопасны даже для честного торговца. Я потерял двух лошадей в Йесме, одного из моих парней до смерти забили грабители. Но герцог все наладит. — Он достал из тюка ковер и расстелил его перед дамой. — Только посмотрите, леди, я вез его для вас. У меня было два таких, когда я отправился из Рена, но один купил его светлость герцог. Он бы и второй взял, а я его припрятал.

Торговец начал перечислять достоинства ковра, но был прерван вопросом, придает ли герцог значение таким вещам, как эти.

— О, это такой благородный господин! Он всегда покупает самое лучшее и не торгуясь платит, не то что некоторые, которых можно было бы определенно назвать, если бы не природная учтивость. Граф Булонский, например! — Сентенция была закончена пожатием плеч и выразительной гримасой. — А герцог Вильгельм совсем иной, ему труднее угодить, но зато о цене он не спорит. В этом году, увы, хорошо заработать на герцоге не пришлось, ведь он был так занят своими неприятностями. И его тревоги весьма обоснованны, уверяю вас, леди.

Последовал рассказ о мятеже Бюзака. Она проглотила историю с открытым ртом, сердце бешено стучало, грудь вздымалась.

— Он победил? — едва дыша, спросила она.

— Будьте уверены, леди! Но к своим врагам он слишком снисходителен. Да, это великий правитель, мудрый и внушающий страх. Светлейшая леди, извольте взглянуть на эту бирюзу, прекрасные камни, достойные королевы.

Леди кое-что купила и отпустила торговца, затем, уже в сумерках, присела, обдумывая услышанное. Судя по всему, герцог Вильгельм окончательно выбросил ее из головы и занят более серьезными проблемами. Матильда представила его себе, охваченного приливом энергии, сосредоточенного только на том, что он делает сию минуту, отбрасывая все остальные заботы в сторону. Она охватила ладонью подбородок. Вспомнит ли он о ней, когда очередной жестокий поход будет окончен? Женщину терзали сомнения и смутная тревога, от которой она не в состоянии была избавиться. «Он должен меня помнить, — помнить, даже если никогда больше не увидел бы моего лица», — заклинала она.

Прошли месяцы. Во дворце было получено сообщение от Юдит из холодной Нортумбрии, но по-прежнему ничего не было слышно из Нормандии. Сохраняя внешнее спокойствие, Матильда сгорала от нетерпения, мечтая, что герцог снова попытается преодолеть окружающие ее барьеры, и уже выстраивала в голове план новой обороны в предвкушении его поражения. А Вильгельм ничего не предпринимал; интересно, думала Матильда, он так себя ведет, чтобы заставить ее тосковать по нему, или просто больше не жаждет обладать ею?

Через какое-то время опять появился торговец, леди с трепетом ожидала новостей, но они едва ли могли ее успокоить. Когда он последний раз видел герцога, тот был в прекрасном настроении и покупал драгоценности для женщины. Рассказчик со значением повел бровью: можно предположить, что попахивает свадьбой. Правда, на прямо поставленные вопросы торговец ответить не мог: просто в Нормандии считалось, что герцог собирается жениться, даже называлось несколько женских имен, но кто может догадаться, кому из красавиц повезет?

Лицо Матильды побледнело от гнева. Она уставилась перед собой немигающими, широко открытыми, как у кошки, глазами, ее фрейлины даже перепугались: они знали, что, когда у леди такой вид, к ней лучше не подходить. Но леди Матильда очень быстро успокоилась. Было бесполезно говорить кому бы то ни было о смятении, царившем в ее душе. Пока Матильда тешила себя иллюзиями о том, что Вильгельм продолжает страдать по ней, то была спокойна, разговоры же о его женитьбе подействовали как удар хлыста, разбудив в ней собственнический инстинкт. Ее пальцы превращались в когти: ах, если бы он был здесь с ней!.. Если бы она могла добраться до той неизвестной незнакомки!

Матильда ненавидела их обоих и, скрывая возбуждение, все время жила в нетерпении, ожидая свежих вестей из Нормандии.

Год подходил к концу. Если герцог молчал, чтобы проучить ее, то он очень в этом преуспел. Неизвестность не давала ей спать по ночам, леди стала груба со служанками и нетерпелива к элегантным придворным, восхваляющим ее достоинства. Один из них, знатный фламандец, сложивший сердце к ногам прекрасной дамы, которая только смеялась над ним, упав однажды перед ней на колени, чтобы поцеловать краешек ее платья, назвал ее ледяной принцессой, величественной и недосягаемой. Матильда подняла взгляд, но вместо глаз обожателя увидела ястребиные глаза Вильгельма — на этом с беднягой было покончено. Ах, любовь ведь состоит не в том, чтобы валяться в ногах женщины в поэтическом экстазе! Мужчина должен драться за обладание тем, чего жаждет, требовать, а не умолять, крепко обнимать, а не стоять в благоговейном почтении перед дамой. Несчастный поклонник был отвергнут и вряд ли она когда-нибудь вспомнит о нем.

В очередных известиях из Нормандии ничего не говорилось о женитьбе, а только о военных действиях и завоеваниях. Граф Болдуин, выслушав про деяния Аркуэ, крушение планов французского короля и про то, как улетучился из Мулена граф Ги-Жоффрей, даже не подождав, пока герцог явится за своей собственностью, долго поглаживал бороду, а затем медленно произнес:

— Этот человек — единственный из тех, кого я знаю, — может управлять своей судьбой. Дочь моя, ты нанесла прежде всего большой вред себе, отвергнув Вильгельма Нормандского!

Матильда ничего не ответила. Она внимательно прислушивалась к тому, что рассказывали при дворе о победах герцога. Те, кто разбирался в нормандских делах, считали графа Аркуэ самым опасным врагом Вильгельма. Высказывали предположения, что могло случиться, если бы герцог не прибыл в Аркуэ раньше французского короля или не заставил бы отряд графа вернуться назад в свою крепость. Граф Болдуин, прислушиваясь к этим пустым разговорам, сухо заметил:

— Господа, в христианском мире есть только два человека, действия которых не имеют отношения к этому словечку «если». Один из них — герцог Вильгельм, другой — я сам.

Поставленные на место, придворные замолчали. Задумчивый взгляд графа скользнул по веренице безмятежных лиц.

— Мы еще услышим о Нормандии, — заметил он и оторвался от созерцания окна, благожелательно оглядев придворных. — Да, и еще одно, — продолжал он. — Валь-Дюн, Мелен, Алансон, Донфрон и Аркуэ… боюсь, его мощь будет расти как на дрожжах. У него не будет поражений, нет, нет — ни одного. — Граф грустно покачал головой.

Его сын, Роберт Фризиец, многозначительно улыбнулся:

— Думаете, милорд, король Генрих будет этому рад?

— Сомневаюсь, — вздохнул Болдуин.

— Я лично весьма удивлюсь, если войска Франции вскоре не войдут в Нормандию, чтобы жестоко отомстить.

— Вы обладаете даром предвидения, сын мой, — покладисто согласился граф.

Из того, что доходило во Фландрию позже, вытекало, что нанесенный Вильгельму Аркуэ удар, лишивший его сторонников, был прекрасным средством для усмирения волнений в Нормандии. По разным каналам доходили до Брюсселя отрывочные сведения о продуманных действиях герцога — строгом соблюдении прекращения военных действий в установленные церковью дни, изгнании мятежников, возвышении преданных ему людей. Из всего этого обеспокоенная леди понимала лишь одно: герцог от нее отдалился. Она представляла себе, как он, увлеченный потоком собственной энергии, мчится вперед, к великим свершениям, оставив ее далеко позади. Матильда простирала руки, чтобы задержать его, заставить взять ее и унести вместе с собой в величественное будущее. Она боролась со все усиливающимся желанием позвать его, стереженое сердце превратилось в трепещущее и беззащитное, потому что герцогу наконец удалось заставить ее бояться, причем бояться неизвестности.

С Матильдой происходило что-то странное. Она со страхом ловила все новые и новые сплетни о его женитьбе. Его молчание сокрушало ее, лишало малейшей надежды. Она приучила себя встретить ожидавшееся известие о его свадьбе с подобающим спокойствием, но задрожала, как лист на ветру, узнав о прибытии в Брюссель нормандских посланцев.

Отец послал за дочерью, она пришла, ступая аккуратными шажками, выражение лица не выдавало ее внутреннего смятения.

Граф Болдуин начал прямо:

— Вот, дочь моя, мессир Рауль д'Аркур, а с ним множество знатных сеньоров снова здесь и просят твоей руки для герцога. Мне сказали, что он позабыл о происшедшем два года назад, что меня, пресвятые угодники, очень удивляет! — Обеспокоенный, он сурово посмотрел на дочь. — Меня сдерживает данное слово, дочка, поэтому не буду принуждать тебя к повторному браку, но если тебе дорога твоя шкура и моя честь, не позволь невежливым словам сорваться со своих губ!

— А что мне сказать? — тихо спросила она.

— Кто лучше тебя самой знает твое сердце?

— Видит Бог, я не знаю, — ответила Матильда.

Некоторое время граф Болдуин в молчании изучающе смотрел на дочь.

— Девочка, у тебя было два года, чтобы узнать, — сухо сказал он.

Ее пальцы теребили косу.

— Милорд, дайте мне еще час, — попросила Матильда.

— Дитя, — прямо ответил граф. — Можешь думать, пока не придут посланцы, и уж тогда ты должна дать ответ и им, и мне, потому что, Богом клянусь, второй раз от твоего имени я говорить не буду!

Матильда удалилась, но вскоре ее призвали в зал.

С громко стучащим сердцем она шла размеренным шагом по залу, полному незнакомых лиц, внимательно наблюдающих за ее приближением. Матильда крепко сцепила пальцы под складками шелковой накидки. Тайком глянув на посланцев из-под полуприкрытых век, она увидела Рауля д'Аркура, беспокойного и нахмуренного. На губах женщины затрепетала улыбка — она почувствовала свою силу. Вот что значит быть желанной. Матильда проследовала на свое место у отцовского трона и уселась там.

Граф Болдуин обратился к ней, сказав, что герцог Вильгельм предлагает ей руку, — сказал так, будто никогда ранее такого предложения не делалось и оно не было грубо отвергнуто. Матильда едва слушала отца, в мыслях происходила отчаянная борьба. Обрывки сказанного отцом доходили до ее сознания. Граф говорил о разрешении — женщина заметила появившийся пергаментный свиток. Он упомянул об епитимье — она поняла, что должна будет построить монастырь, если выйдет замуж за герцога, и обратила к отцу невидящий взгляд, заставивший его задуматься, что же все-таки у нее на уме.

Голос графа затих. Матильда, выпрямившись, сидела со скрещенными на подоле руками. Стояла такая глубокая тишина, что казалось, над залом навис рок. Леди понимала, что все собравшиеся ждут ее ответа и не могла решиться.

Матильда облизала губы кончиком языка. Уставившись на руки, она была захвачена изучением слабых следов голубых вен под белой кожей. Сын бюргерши, внебрачный ребенок дочери кожевника! Дама заметила, что пальцы смяли шелк платья, и принялась машинально разглаживать его. Это так, но если она откажет во второй раз, то увидит ли лицо герцога когда-нибудь снова? Матильда не была уверена в том, хочет ли его увидеть, ведь перед глазами все еще стояло то суровое и мрачное выражение, с которым он склонился над ней во время их последней ужасной встречи. Неистовый возлюбленный, устрашающий жених! Тут на одном из своих гладких ногтей Матильда заметила белое пятнышко и принялась внимательно изучать его. Стереженое Сердце! Далекая Цитадель! Она слегка покраснела, подумав, что почти чувствует под кожей боль он синяков двухлетней давности. Отпустить герцога? Матильда боялась его и ненавидела. Нет, она не для него.

Граф Болдуин прервал молчание.

— Дочь моя, мы ждем твоего ответа.

И тут она услышала собственный голос, произносящий удивительные слова:

— Ваша милость, я очень рада, — запинаясь, ответила Матильда.

Она слабо понимала, что было потом. Рауль, встретив ее позже, наедине, целовал ей руки и обещал, что все будет хорошо. Матильда безучастно смотрела на него. Почувствовав ее замешательство, Рауль сказал:

— Леди, не тревожьтесь. Вы будете очень счастливы в этом союзе.

Ласковое выражение глаз юноши успокоило ее, и она тихо произнесла:

— Ваша милость, я не знаю, почему ответила именно так, и боюсь.

— Мадам, отбросьте мрачные мысли. Если вы и видели моего хозяина в гневе, то скоро увидите его в совершенно ином настроении. Не передадите ли ему словечко?

— Нет, — ответила она. — А что просил передать он мне?

— Ни слова, мадам, только вот это. — И Рауль раскрыл ладонь руки, на которой лежало массивное золотое кольцо. — Он поручил мне надеть его вам на палец от его имени, но я решил сделать это, когда встречусь с вами наедине, а то там, в зале, мой поступок неверно бы истолковали. — В его глазах появилась улыбка. — Давайте руку, леди, герцог снял его со своей руки.

Матильда позволила взять свою. Она видела отлитых на кольце львов Нормандии, когда же оно скользнуло на ее палец, женщина вздрогнула, будто почувствовала, что сила герцога пропитала маленький золотой обруч, как иногда брошенная перчатка оказывается пропитанной запахом духов. Трепеща, она произнесла:

— Оно для меня слишком большое и тяжелое.

Рауль рассмеялся.

— Мадам, я передам герцогу, что посланное им кольцо плохо подходит к вашему пальчику.

— Да, передайте, пожалуйста.

Матильда больше не увидела посланцев. Утром они отбыли, а об их визите напоминало лишь золотое мужское кольцо, тяжело давящее на маленький пальчик.

Очень скоро служанки занялись шитьем свадебных нарядов. Их языки могли соперничать в скорости разве что с мелькающими иголками, а графиня Адела все разворачивала и разворачивала кипы отрезов полотна и сукна. Что касается Матильды, она понимала, что события ускользают из-под ее контроля. Она сидела в стороне, замкнутая от всех, скрытная, и вертела на пальце кольцо Вильгельма.

Она думала, что герцог мог бы и сам приехать в Брюссель, но он лишь присылал обычные в таких случаях подарки и высокопарные письма, написанные на латыни и подписанные «Ego Willelmus cognomine Bastardus».

Разглядывая подпись, Матильда краснела, размышляя, не подписался ли он так, чтобы посмеяться над ней. Увидев в последующих письмах, что герцог подписывается только таким именем, она непроизвольно рассмеялась, подумав, как это похоже на него — так бесстрашно выставлять на обозрение свое происхождение. Больше от него ничего не приходило, и по холодной сдержанности поведения можно было понять, что страсть его перегорела. Гордость леди была оскорблена таким отношением, и она резко изменилась. Поэтому в паланкине свадебного кортежа, который отправился к границам Нормандии, сидела уже не прежняя Матильда, а совершенно другая женщина, холодная и опасная, умеющая держать себя в руках.

Высланный герцогом эскорт сопроводил невесту в Ю, где должно было произойти венчание. Поглядывая через щелочку в занавесях паланкина, Матильда видела несчетное множество великолепных мантий, сверкание стали и драгоценностей. Кортеж графа Болдуина как-то потерялся во всем этом великолепии, в роскоши кавалькады нормандцев. Леди Матильда, поглядывая на пышность эскорта, испытывала удовольствие от этого зрелища.

Может, герцог Вильгельм и намерен быть холодным, но он демонстрировал перед возлюбленной весь этот блеск так же, как павлин распускает хвост, чтобы покрасоваться перед другими.

Недалеко от Ю их встретил большой отряд. Лицо Матильды было скрыто под вуалью, и она являла собой скромную особу, но и не поднимая глаз, леди не упускала ничего из происходящего. Замок был полон знатными баронами, приехавшими сюда с женами, рыцарями, оруженосцами, слугами, пажами, церемониймейстерами. Голова Матильды шла кругом, и она была рада, когда ее отвели в приготовленные для нее апартаменты.

Там ее собственные служанки, ища одобрения знатных дам, приставленных герцогом к невесте, искупали и одели ее для первой встречи с женихом. Матильда подчинилась их выбору в одежде. Она посматривала через узкое оконце на сереющий в сумерках ландшафт за окном и думала, какая унылая и мрачная эта Нормандия.

К ужину ее повела графиня Адела, пришедшая в комнаты дочери, чтобы убедиться, что служанки все сделали как надо. Графиня доброжелательно побеседовала с нормандскими дамами, но ее голос показался Матильде печальным.

Они прошли через бесконечные галереи увешанных гобеленами стен. Вышитые лица глядели вниз, на Матильду. Графиня вела дочь за руку, их сопровождала процессия знатных дам, их шлейфы от платьев волочились по каменному полу. Когда они дошли наконец до цели, Матильде показалось, что в зале горит тысяча свечей. Их огонь слепил, она видела только их желтые язычки, когда проходила зал, направляясь к возвышению под окном. Взойдя на него, услышала голос своего отца, а затем еще один, более низкий, угадав который, женщина вздрогнула. Кто-то сильно сжал ее руку. Несмотря на всю силу, пожатие это не было вполне уверенным, ее блуждающий взор смутно различил лицо герцога, склонившегося, чтобы поцеловать ее пальцы. Он произнес одну или две официальные фразы и тут же отпустил ее руку. Матильда села рядом с ним за стол, но разговаривал с ней лишь сидящий рядом Фицосборн. Герцог, казалось, был занят только графом Болдуином и его женой. Когда же обращался к Матильде, то говорил как незнакомец, хотя и не мог оторвать взгляда от ее лица.

Увидев такое обращение, женщина начала оживать. Взгляд ее прояснился, она стала более внимательно следить за происходящим, оставаясь ласковой с Фицосборном и сохраняя холодное самообладание по отношению к герцогу. Матильда обратила внимание, что еда подавалась на золотых блюдах, но она мало что попробовала, отсылая еду обратно, мало пила и вскоре удалилась в сопровождении матери и своей свиты.

Графиня была восхищена замком Ю и уже предвкушала визит в Руан, со всеми этими обещанными празднествами, которые должны были сопутствовать свадьбе. Ей нравилось великолепие герцога и она хотела, чтобы дочь порадовалась такому знатному поклоннику. Она посидела какое-то время около дочери. А Матильда лежала, затерявшись в огромной кровати, завешенной со всех сторон жесткими занавесями.

— Я вполне довольна, мадам, — спокойно сказала она.

Проследив, как ушла мать, Матильда принялась размышлять, чего можно ожидать от холодности герцога. Когда она наконец заснула беспокойным сном, то много раз просыпалась, напуганная ночными кошмарами.

На следующий день Матильда не видела герцога, пока не настал час венчания в кафедральном соборе Нотр-Дам. Отец провел ее сквозь ряды зевак, специально съехавшихся в Ю, чтобы присутствовать на церемонии. На Матильде было длинное платье, расшитое драгоценными камнями, со шлейфом во много локтей длиной, который несли подружки невесты. Войдя в церковь, леди Матильда поискала глазами Вильгельма и обнаружила его у ступеней алтаря вместе со сводным братом Мортеном и другими баронами, которых она не знала. Герцог был одет в золото и пурпур, опоясан мечом, в короне поверх шлема и свисающей с плеч мантии, также отороченной золотом, которая доходила до самой земли и шелестела при каждом движении.

Одо, молодой епископ Байе, которому помогали епископы Кутанса и Лизье, провел церемонию венчания. Невзирая на то, что невеста была вдова, а не девица, над ее головой держали вуаль четыре рыцаря.

После произнесенных обетов и дарованного благословения супружеская чета была увенчана цветами и проследовала на пир в замок, где были и мимы, и акробаты, и наигрывающие сладкие мелодии менестрели. По кругу водили дрессированного медведя, на спине которого сидела мартышка, зверь ходил на задних лапах и, подшаркивая, исполнял танец под тамбурин. Затем вбежала группа акробатов, мужчин и женщин, а менестрели, сопровождаемые звуками арфы и рогов, пропели хвалебную оду герцогине, исполняя туш в конце каждой строфы.

Когда заголосил петух, слуги замка уже развешивали цветочные гирлянды между балками, посыпали пол свежим тростником. На столы были выставлены изысканные деликатесы, приготовление которых заняло у главного повара три дня. Жалко было прикасаться к ним, настолько восхитительно они выглядели. Одни были покрашены алканой в красный цвет, другие — покрыты золотыми листьями, припорошенными серебром. На высоком столе перед герцогиней стоял свадебный торт, украшенный, с намеком на будущее, фигуркой женщины, ожидающей рождения ребенка. Почетное место занимал фазан в полном оперении, и никто, глядя на него, не заподозрил бы, что птица под перьями уже зажарена и разрезана.

Начало пиру положила внесенная на плечах слуг голова дикого кабана, обложенная розами. Из пасти свешивался свиток с поэмой, восхваляющей гордость. За ним следовало королевское блюдо — олень в бульоне и другие лакомства, вызвавшие крики восхищения у гостей. Блюда были украшены соединенными эмблемами Фландрии и Нормандии, а надпись на скрепляющей их печати гласила: «Веселитесь на этом пиру и молитесь за герцога и герцогиню».

Пажи носились взад-вперед с кувшинами вина, мужчины криками приветствовали герцогиню, за ее здоровье было выпито несчетное число кубков. Матильда сидела на троне рядом с герцогом, улыбалась, что-то кому-то отвечала и краешком глаза посматривала на прямой профиль человека, сидящего рядом. Его глаза сверкнули, в них появился отблеск давней ярости, герцог торжествующе улыбнулся:

— Ну наконец я заполучил тебя, жена, — процедил он сквозь зубы.

Матильда отвернулась, почувствовав, что краснеет. Он что, женился на ней с местью в сердце? В нем умерла любовь? Сжалься, Пресвятая Дева, если это так!

Она собрала остатки своей храбрости, в этот момент к ней обратился граф Роберт Ю:

— Госпожа, — сказал он. — Как получилось, что вы согласились выйти за моего кузена, если он так жестоко поступил с вами?

К своему собственному изумлению, она весело ответила:

— Знаете, граф, он показался мне человеком мужественным и дерзким, если решился прийти и отлупить меня в отцовском доме. Значит, он прекрасно мне подходит.

— Прекрасно сказано, кузина! — зааплодировал граф.

Матильда увидела, что герцог смотрит на нее не отрываясь. Он слышал ее ответ графу Роберту, и в его глазах появилось выражение, похожее на восхищение. Рука Вильгельма потянулась к руке жены, но он сдержался и вместо ее ладони сжал подлокотник кресла. Матильда приободрилась, поверив, что наконец сможет понять его. С оживлением, которое сразу привлекло к ней сердца ее новых подданных, она продолжила разговор с графом Ю и Робером Мортеном, который смотрел на нее с нескрываемым восхищением.

Пир продолжался много часов, настроение собравшихся становилось веселее. Наконец со смехом и шутками женщины окружили Матильду и повели ее в спальню. Леди Матильда ушла, улыбаясь, и последнее, что она видела в зале, было множество развеселившихся рыцарей, поднимавших кубки за ее здоровье, а герцог Вильгельм, который стоял рядом со своим креслом, смотрел на нее из-под черных бровей.

Дамы раздели Матильду и сложили тяжелые свадебные одежды, расплели ее великолепные светлые волосы и расчесали их так, что они окутали плечи невесты блестящим покровом. С пришептыванием ласковых словечек ее уложили в кровать. Снаружи послышались голоса и шаги. Дамы бросились открывать дверь перед герцогом, его сопровождала веселая компания баронов, у спальни они оставили его одного, а дамы вышли, и дверь закрылась.

Голоса затихли, затихли и удаляющиеся шаги. Некоторое время герцог стоял, пристально глядя на Матильду и храня молчание. Его глаза вспыхнули страстью, но он крепко сжал губы, как бы обуздывая свои желания, и подошел к кровати.

— Итак, мадам жена… — сказал он с вожделением. — Как обстоят дела с вашей обороной?

Ее глаза были полузакрыты. Желание отомстить уже не владело ею. Улыбаясь, Матильда пошутила:

— Милорд, очень интересно, вы на мне женились, чтобы любить или ненавидеть?

Как бы защищаясь, Вильгельм скрестил на груди руки.

— Я женился, потому что поклялся сделать вас своей, мадам, и еще потому, что я никогда не терплю поражений. Видит Бог, я буду укрощать вас вот этой самой рукой, пока вы не признаете во мне своего повелителя!

Матильда выскользнула из-под прикрывающего ее горностаевого меха и встала перед ним — белая изящная фигурка на фоне темных занавесей.

— Думаю, вы не рады такой победе, мой муж, — сказала она, пристально глядя ему в глаза. — Моя оборона сломлена, но сможете ли вы затронуть мое стереженое сердце?

Женщина стояла так близко от него, что могла почувствовать, как бушуют в нем страсти.

Герцог сжал ее плечи, скрытые золотой вуалью волос.

— О Боже мой, Матильда, я ведь поклялся, что ты не найдешь во мне нежности! — неуверенно прошептал он.

Матильда ничего не ответила, глядя на него с соблазнительной улыбкой на устах. Вильгельм схватил ее в объятия и безжалостно сжал, целуя веки и губы, пока она не начала задыхаться. Женщина покорилась, ее холодность исчезла, тело запылало. Почти потеряв сознание, окунувшись в обжигающее море его страсти, она услышала шепот:

— Я люблю тебя! Клянусь сердцем Христовым, все дело в этом, моя желанная!

 

Глава 1

Французы бросили вызов нашим рыцарям, так заставим же их оплакивать свою опасную затею.

Речь нормандского герольда

Юберу д'Аркуру показалось однажды, что Рауль, который сейчас входил в замок Бомон-ле-Роже, стал выше ростом, хотя, приглядевшись и сравнив его со своими старшими сыновьями, он с удивлением понял, что ошибался.

Роже де Бомон, который семь лет назад помог Раулю устроиться на службу к герцогу, проводил рыцаря в зал, обнимая за плечи, что привело Юбера в волнение, — не зазнался ли сын от оказанной ему чести. Но тот, едва завидев отца, бросился к нему, встав перед ним на колени, смиренно ожидая благословения. Он улыбался все той же открытой улыбкой, которая всегда наводила Юбера на мысль, что покойная жена обрела вторую жизнь в их сыне. Возложив руку на склоненную голову Рауля, он почувствовал прилив нежности, но постарался скрыть это и буркнул что-то насчет алой мантии сына, назвав ее попугайским плащиком, хотя внутренне испытывал удовлетворение и радость от того, что сын одет роскошнее, чем молодой Ричард де Бьенфе, которого соседи направили встречать ближайшего сподвижника герцога. Когда Рауль поднялся с колен, Юбер огляделся и только тут заметил, что сын прибыл в Бомон-ле-Роже со свитой, приличествующей посланцу властелина.

Было известно, почему молодой д'Аркур прибыл в родной Эвресан с поручением от Вильгельма. Уже долгие недели на высоких деревьях, окружающих замок д'Аркуров, ссорились вороны, но даже и без этой приметы, предвещавшей войну, нормандцы со времени осады Аркуэ знали, что король Генрих замышляет вторжение, чтобы сокрушить герцога Вильгельма. Торговцы и бродяги приносили из Франции новости о развернувшихся приготовлениях, и, хотя никто точно не знал, какие силы может собрать король, ходили слухи, что к нему якобы присоединились даже правители Гаскони и Оверни. Но ничуть не обеспокоенные бароны гордились, что мощь Нормандии вызывает злую зависть в соседях. Они не желали ничего лучшего, чем сразиться с этими великими правителями в битве, поэтому теперь, когда Рауль огласил перед вельможами Эвресана планы герцога, последовал обмен недоумевающими взглядами, на смену которым пришло раздражение.

Вельможи расположились в два ряда за длинным столом заседаний совета, во главе которого восседал Рауль с Роже де Бомоном. Письмо герцога передали лично де Бомону, но поскольку тот в юности был отстающим школяром, проводя свои дни в набегах, а не в усвоении наук, то Рауль предложил ему прочитать послание вслух, что и было сделано. Рауль распечатал пакет, продемонстрировав всем печать герцога, а когда присутствующие глубокомысленно закивали, медленно приступил к чтению, начиная с адресованного «преданным друзьям» вступления до завершающих послание приветствий.

Затем положил прочтенные листы на стол и бросил унылый взгляд на Жильбера д'Офей.

Жильбер и Эдгар Саксонский не участвовали в обсуждении, потому что сопровождали Рауля лишь по дружбе и не имели никаких официальных полномочий, связанных с доставкой послания герцога. Жильбер прошептал:

— Нашим тупоголовым соратникам письмо явно не понравилось. Рауль расхохочется, если ты будешь глазеть на него, — гляди в другую сторону.

— Хорошо, — жизнерадостно согласился Жильбер. — Рауль, например, считает, что французы по численности превосходят нас втрое.

— Тебе самому этот план не нравится так же, как и всем остальным здесь, сам слышал.

Жильбер на секунду задумался.

— Так-то оно так, — согласился он. — Конечно, если бы я руководил этой кампанией, то встретил бы короля Генриха уже на границе, потому что не знаю иного способа выиграть войну, как только на поле битвы. Но я верю в Вильгельма. Ты не видел его в битве? Он иногда вынашивает странные планы и высказывает неординарные мнения, которые остальным кажутся просто глупыми, но всегда приводят именно к тому исходу, который и предсказывал. Поэтому, если ты не вникаешь в его намерения, то лучше спокойно подчиниться и делать как приказано.

— Я бы назвал это трусливой войной, — с сожалением промолвил Эдгар. — Кто когда-либо думал об отступлении прежде, чем враг нанес хотя бы первый удар?

Глубоко в душе Жильбер был согласен с такой точкой зрения, поэтому он не ответил на вопрос, а только призвал друга помолчать, чтобы они могли услышать, что происходит за столом совета.

Первым начал Юбер, хотя его сеньор еще не высказал своего мнения.

— О чем мы тут толкуем? — вопросил он. — Герцог не понимает, что ли, что мы не дадим французам войти в нашу страну?

— Этот совет для ничтожеств, а не для настоящих мужчин! — воскликнул Ричард де Бьенфе. — Неужели французскому королю будет разрешено вторгнуться в Нормандию и ни один крестьянин не скажет «нет»?

Юдас, сидящий рядом с отцом, недалеко от Рауля, прикрыв рот ладонью, сказал:

— Даю голову на отсечение, что ты, юный глупец, не понимаешь приказов, потому что только и умеешь, что читать с выражением. Пусть кто-нибудь еще взглянет на это письмо!

— Успокойся! — воскликнул отец. — Что ты-то в этом понимаешь?

Юбер вмешался потому, что, какого бы мнения он ни имел, оценивая приказы герцога, все равно не мог позволить Юдасу критиковать его или Рауля.

Подняв глаза от стола, Роже де Бомон с расстановкой проговорил:

— Не отрицаю, все это звучит для меня странно. А что думают советники самого герцога?

— Сначала им все это тоже не понравилось, сеньор, — осторожно ответил Рауль. — Но потом они поняли, что эта война — не сражение при Валь-Дюн, а дело посерьезнее и требует большей хитрости.

— Какая тут хитрость, в отступлении-то? — с подчеркнутым сарказмом в голосе спросил Болдуин де Курсель.

— Об этом можно будет судить, когда закончится война, — ответил Рауль.

— Разрешить королю войти в Нормандию! — тихо возмутился де Бомон. — Да, это явно новый способ воевать, нам, старым воинам, надо будет кое-чему подучиться.

— Считайте это приманкой для короля, — поправил его Рауль. — Он идет с двумя армиями: одна, которую ведет принц Юдас, брат короля, должна войти в Нормандию по правому берегу Сены и пройти Ко и Ромуа; другая же, которую поведет сам король, будет двигаться к западу от Сены и, миновав Эвресан, соединиться с силами Юдаса в Руане. С Юдасом идут люди из Ремса, Сауссона, Амьена, Мелена и Бри и целое войско из Вермандуа. Кажется, и граф Ги де Понтье выступил под его знаменами, и, может случиться, Ральф де Мондидье и Рено де Клерман, фаворит короля.

— Что вы говорите, неужто Понтье снова поднял голову? — вскричал Генрих де Ферье. — Графу Ги стоило бы получше помнить прошлогоднее поражение своего короля у Сен-Обена!

Ричард де Бьенфе прервал, спросив:

— Мессир Рауль, вы уже перечислили крупные силы и сказали, что это только половина тех, кто идет на нас?

— Да, это только войско принца Юдаса. Не могу сказать, пойдут ли с ним остальные принцы, но наверняка против нас выступит и Анжуйский Молот, и графы Шампани и Пуактье, и герцог Аквитанский. Сам король поведет воинов из Бурже, Берри и Санса, а также всех, пришедших с Луары, из Перше и Монльери.

Глубоко потрясенные услышанным, собравшиеся замолчали. Через пару минут раздался голос Роже де Бомона:

— Если все это правда, то для противостояния таким силам нужна большая хитрость герцога, чтобы сбить с толку короля. Но откуда все это стало известно? Бродячие торговцы рассказали или герцог заслал во Францию шпионов?

Рауль разгладил рукой послание.

— Ну… — Он помолчал, затем улыбнулся. — Если как на духу, милорды, то я сам только что вернулся из Франции.

Юбер рванулся вперед.

— Ты? — недоверчиво спросил он. — И что же ты делал там, малыш?

— О, просто поехал разузнать кое-что, что было нужно. Представьте, это оказалось не очень трудным.

Ричард де Бьенфе с любопытством посмотрел на него.

— Бог мой, да не может того быть! — воскликнул он. — Я бы не решился. Как же вы пробрались туда?

— Под видом коробейника, — объяснил Рауль просто. — Ничего особенного. Только чтобы убедиться, что войско короля настолько велико, как говорят, и что он собирается раздавить Нормандию, как орех. — Аркуэ поплотнее закутался в свою алую мантию, потому что по залу вдруг пробежал холодный ветерок. — Теперь-то, господа, вы понимаете, что мы не можем дать на границе отпор королю Генриху, если за ним стоят такие силы. Вы слышали о приказе герцога. Пусть крестьяне уводят скот в леса, пусть весь фураж и зерно уберут на пути короля; ему нечем будет кормить свое войско. То же самое будет сделано на востоке от Сены, об этом позаботится де Гурне. А когда обе армии попадут в капкан в самом центре Нормандии, тут герцог и ударит. Если бы мы начали сражаться уже на границе, то это было бы на руку Генриху, и он ударил бы по войскам герцога. А герцог разработал план и будет биться там, где удобно ему.

— Но французы разорят юг Эвресана! — запротестовал де Курсель, думая о собственных богатых владениях.

— Конечно, — недовольно согласился Рауль. — Но если мы станем придерживаться вашего плана, господа, и встретим французов на границе, то будет разорено все герцогство, а нас, нормандцев, сотрут с лица земли.

Кто-то из сидящих за столом начал было протестовать;

— Все это хорошо, но во времена Ричарда Сен-Пьера…

— Умоляю простить меня, ваша милость, — парировал Рауль, — но напоминаю вам: сейчас не те времена.

Получив отпор, памятливый сеньор замолчал. Заговорил Роже де Бомон:

— Мы должны подчиниться воле герцога. Он мудр в военных вопросах, а если даже де Гурне поддержал его… Что ж, этого для нас вполне достаточно!

Рауль осторожно поискал глазами Жильбера, затем опустил их с напускной скромностью. Жильбер же прошептал на ухо Эдгару:

— Если бы только старый де Бомон знал, что сказал де Гурне, услышав этот приказ!

— Не забудьте, мессиры, графа Ю и Жиффара Лонгевиля, — тихо добавил Рауль. — С их мнением нельзя было не считаться.

Жильбер снова прошептал:

— Вальтер Жиффар всегда говорит то, что хочет герцог, но они этого не знают.

— По крайней мере, граф Ю действительно верит в этот план, — подчеркнул Эдгар. — Но только он единственный. Ну и горазд врать этот Рауль!

Аркуэ как раз рассказывал про совет у герцога, и изо всего следовало, что даже Фицосборн, известная горячая голова, сразу согласился с планом ведения французской кампании. По улыбке, которая мелькала на лице Роже де Бомона, Жильбер понял, что тот прекрасно представляет себе, как в действительности обстоят дела, но остальные, кажется, приняли слова Рауля за чистую монету, и после короткого обсуждения план был окончательно одобрен. Войско, идущее на восток, должны были возглавить четыре самых важных сеньора в регионе: де Гурне вел людей Брая и Вексена, Жиффар Лонгевиль и Вильгельм Креспен из Бека — людей Ко, а граф Ю — всех воинов Ю и Таллу. Сам герцог должен был лично командовать западным войском, которое выступит против войск самого короля, а с ним пойдут не только люди Оже и Йесма, но и все силы Бессена во главе с Тессоном де Сангели, а также бароны Котантена со своим веселым Сен-Совером. Щеки Юбера д'Аркура просто раздулись от важности, когда он услышал все эти имена. Совет закончился, причем все собравшиеся пребывали в возбужденном настроении, преисполненном ожиданием грядущих побед.

За совещанием последовал ужин, на который сошли из будуара жена милорда с дочерьми и Гизелой, женой Жильбера д'Аркура, родственницей Роже де Бомона, которая упросила мужа взять ее с собой. Она села за стол рядом с Раулем и была, кажется, единственным человеком из присутствующих, который не хотел говорить о предстоящей войне. Пока Жильбер ожесточенно спорил с Эдгаром о правильном ведении боевых действий, а старый Жоффрей де Берней объяснял племяннику, как именно воевал Ричард Сен-Пьер, Гизела задала шурину множество вопросов о милорде Роберте, малолетнем наследнике герцога. У нее самой было уже два сына и вскоре ожидался третий ребенок, поэтому, когда Рауль пожаловался, что малыша последнее время мучит кашель, она немедленно посоветовала средство, которое герцогиня Матильда (все же иностранка!) могла и не знать.

— Нужно нарвать побегов омелы, растущей над терновником, — назидательно говорила Гизела, — затем вымочить его в кобыльем молоке и дать выпить милорду Роберту. Кашель как рукой снимает.

Рауль вежливо ее поблагодарил и пообещал все рассказать леди Матильде. Гизела тут же принялась за ломбардских пиявок, украшенных цветами и поданных в жидком соусе, но не стала их есть много, потому что быстрым оком углядела на столе множество иных деликатесов и собиралась перепробовать все, что сможет. Дама оглянулась и громко спросила, не поделится ли с ней леди Аделина секретом приготовления одного из этих редких блюд и не стоит ли прибавить в него чуточку имбиря, чтобы вкус стал совершенно неповторимым. Но тут слуга принес блюдо с кроншнепами, и Гизела тут же набросилась на новое блюдо. Кроншнепы были поданы с гарниром, и некоторое время Гизела пыталась понять, положена в него корица или молотый имбирь. Рауль ничем не мог ей помочь, но дама наконец решила, что, наверно, там есть по щепотке и того, и другого, а может, и несколько зерен душистого перца. Тут она вдруг обратила внимание на молчание шурина, который с отсутствующим видом уставился на остатки вина с пряностями в своем кубке. Казалось, он вместе со своими мыслями витает где-то очень далеко. Гизела изучающе посмотрела на Рауля, и он, как бы почувствовав ее взгляд, поднял глаза и улыбнулся. Конечно, ее Жильбер был мужчиной что надо, с мощными мускулами и силой быка, но улыбка шурина всегда трогала сердце дамы. Устыдившись таких мыслей, Гизела поспешно отвернулась. У нее слегка заболело сердце при мысли о равнодушии шурина, но она напомнила себе самой, что вполне счастлива с Жильбером и понимает его лучше, чем когда-либо сможет понять Рауля. Женщина подавила вздох разочарования и завела разговор с Юдасом, который облизывал жирные пальцы и при каждом удобном случае поддакивал оживленно разговаривающим собравшимся.

Юбер через стол наклонился к сыну, чтобы спросить, останется ли тот ночевать в Аркуре.

— А твои друзья? — добавил он. И когда Рауль согласно кивнул, отец добавил: — Мне нравится этот саксонец. Вот если бы у тебя были такие же плечи…

— Пусть уж лучше у меня останется моя голова, — ответил Рауль, усмехнувшись.

Он посмотрел туда, где спорили Эдгар и Жильбер д'Аркур, поясняя с помощью кусочков хлеба и кубков с вином свои теории по ведению боевых действий.

— Они уверены, что могли бы руководить этим походом не хуже герцога.

— Что до меня, — сказал Юбер, — то парни говорят разумные вещи. Скажи, Рауль, если уж ты такой умный, что на самом деле означают эти приказы герцога? Что он думает на самом деле и что собирается предпринять?

— Конечно, выпроводить французов туда, откуда они явились, — ответил юноша.

— Он выбрал для этого странный способ!

— Ну, не знаю, отец, ведь герцог — право же — не дурак.

Услышав эти слова, Эдгар отставил в сторону винный кубок и громко произнес:

— Я с тобой согласен. Но если полководец заботится о благе своей страны, он никогда не позволит захватчикам опустошить ее.

— Эдгар, ты совсем пьян, — возразил Рауль. — Если бы делать по-твоему, то мы бы допустили непоправимую ошибку, одним мощным ударом напав на королевские войска, и кончилось бы все тем, что Генрих опустошил бы все наше государство, а не его малую часть.

— Не понимаю этого, — с упрямством пьяного возразил Эдгар. — План Вильгельма, возможно, и хитер, но скажи, что общего у воина с хитростью?

Эти слова были встречены гулом одобрения. Роже де Бомон тихо сказал Раулю через стол:

— Помнишь, как в Мелене я говорил тебе: «Я боюсь его, нашего герцога»?

— Да, конечно, помню. И король Генрих его боится, мы что, этого не видели? И будет бояться до самой смерти, причем имея на то веские основания.

Роже сухо ухмыльнулся.

— Мне кажется, друг мой, сегодня король сильнее Вильгельма.

Рауль протянул руку к блюду с пирожными, взял одно и начал машинально отщипывать по кусочку.

— Вильгельм уверен в победе, — в который раз за этот вечер повторил он.

— Юношеское заблуждение, — парировал Роже. — Но я-то уже не зеленый юнец. Говорю тебе, мне все это не нравится. Слишком многое свидетельствует против.

— Да, но у нас есть Вильгельм. Вы что, не видите? Все мы — да, да, и король Генрих тоже — думаем, что сила — единственный источник победы. А Вильгельм считает иначе. На поле боя столкнутся не только наша сила против французской, а талант полководца Вильгельма против таланта полководца Генриха. — Рауль пригубил из кубка и вновь отставил его. — А судя по тому, что я видел, у короля и вовсе нет таланта полководца, — бодро закончил он.

— Что за чушь ты тут несешь! — возмутился Юбер, который слушал диалог с нескрываемым недовольством. — В сражении побеждает сила, это я тебе говорю.

Рауль, не соглашаясь, покачал головой:

— Нет, на этот раз ты увидишь, что хитрость Вильгельма выиграет эту войну, а не мощь Франции и не наши рыцари.

— Ладно, будем надеяться, что ты прав, Рауль, — сказал Роже. — Хотел бы я слышать, что на все это скажет Хью де Гурне.

Рауль искоса посмотрел на него.

— Де Гурне поддерживает герцога, сеньор, — осторожно ответил он.

— Да, конечно, он должен был так поступить, да и я тоже, как, впрочем, и все настоящие рыцари. Но хотелось, чтобы нас вел в бой кто-нибудь постарше.

Часом позже Рауль с отцом и братьями оставили Бомон-ле-Роже и поскакали на север, в Аркур. Впереди ехали Эдгар с Юбером, Жильбер д'Офей выбрал себе место рядом с кобылой Гизелы, а Рауль — между братьями. Некоторое время все молчали, Юдас вспоминал съеденный обед, Гизела тайком поглядывала на профиль шурина. Жильбер вспомнил, как он подшучивал над младшим братом. Конечно, тот еще не может сравниться фигурой с настоящим воином, да и выглядит время от времени так, как будто витает в облаках, но у него есть самообладание, которое впечатляет, да и нельзя отрицать, что, несмотря на внешнюю хрупкость, он совершает абсолютно невероятные вещи. Взять хотя бы это путешествие во Францию под видом странствующего коробейника; или то, как он делает замечания знатным сеньорам, как будто родился одним из них. И более чем когда-либо брат показался Жильберу чужим. Нельзя было даже предположить, о чем младший думает, да еще когда на лице у него появляется слабая обезоруживающая улыбка и чертики пляшут в глазах, причем тогда, когда, казалось, нет никакого повода для смеха. Жильбер, как и всегда, медлительно размышлял надо всем этим, и вдруг ему пришло на ум, что он никогда не понимал, что же на самом деле скрыто за внешним спокойствием Рауля. Только и в добрые старые времена он считал, что тут есть о чем задуматься.

Молчание прервал Юдас, которому никогда не приходило в голову размышлять ни о Рауле, ни о ком-либо другом.

— Твой новый жеребец хорош, — восхитился он. — Но мне не нравятся серые кони.

Рауль похлопал Бланшфлауера по шее.

— Почему же? — поинтересовался он.

— Не знаю, — нерешительно ответил Юдас. — Я бы предпочел оседлать гнедого, такого, как твой старый Версерей. Лучше бы ты поскакал в бой на нем… Если этот бой состоится, — мрачно добавил он.

— Упаси Бог, что это ты несешь, братец, конечно, бой должен состояться! — назидательно изрек Жильбер.

— Да только и разговоров, что о хитрости да об отступлении, — ответил Юдас. — Слушал я, что они там болтали, пока ел жирный пудинг. Малыш Рауль говорил, как можно победить в войне с помощью таланта, и по тому, как это было сказано, можно сделать вывод, что французов решено прогнать, не давая им боя. — Он громко и пренебрежительно фыркнул. — Да, я — не Рауль, который забил себе голову книгами и прочей чепухой, поэтому и не понял из приказа герцога ни слова.

— Тут нечем гордиться, — ответил младший. — Растолковываю: мы собираемся сначала отступить, а затем ударить, понимаешь?

Но растолковать что-либо Юдасу было сложно.

— По мне, так лучше сначала ударить, да так, чтобы не было необходимости отступать, — стоял он на своем.

— Знаешь, что-то в этом плане есть, — поддержал брата Жильбер.

— Я так и думал, что ты меня поймешь, — обрадовался Юдас.

Рауль промолчал, а Жильбер подумал: «Он не слушает, как будто считает, что не стоит и беспокоиться», и бросил пробный шар:

— Ты что, заснул или стал слишком важной персоной, чтобы не разговаривать с отцом и со своими братьями?

— Да нет, просто я сам не всегда понимаю герцога, — честно признался Рауль.

Жильбер развеселился:

— Там, в Бомоне, казалось, что уж ты-то как раз все и понимаешь.

— Конечно, должен же я поддерживать герцога. Но умом понимая, что должно быть сделано, абсолютно не представляю, как этого добиться. Например, как заманить короля в глубь Нормандии или как определить, что настало время для решающей битвы…

Жильбер кивнул с пониманием, и некоторое время они скакали молча. Тишину нарушил Юдас, неожиданно спросивший:

— Интересно, почему саксонец носит бороду? Это что, обет или епитимья?

— Ни то, ни другое. Все саксонцы носят бороду, — объяснил Рауль.

Юдас искренне воскликнул:

— Ну и дела! Лучше бы он ее сбрил.

— Не рекомендую советовать это ему самому, — смутился Рауль. — Он ею очень гордится.

— Никогда не слышал, чтобы кто-либо гордился бородой, — удивился Юдас.

— Он с ней похож на варвара.

— Знаешь, позаботься, чтобы он тебя не услышал, — посоветовал брату Рауль.

Жильбер отстал от них, чтобы ехать рядом с женой, а поскольку Юдасу уже нечего было сказать ни о надвигающемся вторжении, ни о бороде Эдгара, то они с Раулем замолчали, так и скакали до самого Аркура.

На рассвете следующего дня Рауль с эскортом отправился назад, в Руан. Гизела дала шурину в дорогу сверток с едой: приготовленные собственноручно дамасские пирожки и несколько ломтей сала, аккуратно завернутых в чистый кусок материи. Когда Рауль поцеловал ее на прощание, то почувствовал, что она торопливо сунула в руку какой-то крошечный предмет, и услышал шепот, что это убережет его от ран.

Юноша взглянул на подарок, который оказался всего лишь маленьким сшитым вручную мешочком на шелковом шнурке.

— Благодарю, сестра, — сказал он. — А что это?

— Это на счастье, Рауль, — сухо ответила Гизела, бросив на него быстрый взгляд. — Его надо носить на шее. Это голова жука-рогача, она тебя будет охранять.

Юноша осторожно повертел амулет в руках, но поскольку Гизела казалась абсолютно уверенной, что эту штуку надо носить, то он надел шнурок на шею и засунул мешочек под тунику. Вскочив на коня и помахав напоследок рукой, он поскакал через мост догонять остальных.

Они быстро добрались до цели, копыта коней процокали по улицам Руана ко дворцу, где было заметно оживление. Накануне прибыл со своими вассалами виконт Котантен, и незадолго перед ними — граф Мортен.

Рауль соскользнул со спины Бланшфлауера и принялся счищать грязь со своих мягких сапог. Жильбер с Эдгаром отправились к себе, крикнув другу, что увидятся за ужином. Рыцарь легко взбежал по ступеням, ведущим к главной входной двери дворца, и вошел в холл. На пути Рауля приветствовал выходящий Мортен, который при виде его чрезвычайно обрадовался.

— О-ля-ля! Вот и Рауль! Вильгельм уже спрашивал, не вернулся ли ты. Слышал, что он собирается делать? Уже убедил де Гурне.

— Так я и думал. А когда ты приехал, Мортен?

— Да уже с час или около того. Я приказал вассалам встретить меня в Эвре. Сен-Совер уже здесь, Монтгомери тоже, а вчера прискакал Гранмениль. Вильгельм очень спокоен, прямо как ты любишь. — Глаза говорящего сузились от улыбки, расплывшейся по его лицу. — Герцогине приснилось, что новый сокол герцога схватил добычу. Говорят, сон предвещает успех.

Мортен фыркнул и пошел дальше. Рауль поднялся в свою комнату и, позвав пажа, стал снимать перепачканные грязью тунику и штаны.

Юноша быстро смыл с себя грязь и переоделся, а затем отправился в один из верхних залов, где рассчитывал найти герцога. Над проемом двери висели гобеленовые занавеси, паж отодвинул их, и Рауль, войдя, увидел герцога с герцогиней.

Он задержался в дверях, как бы не желая нарушать покой супругов. Вильгельм бросил взгляд из-под нахмуренных бровей и, увидев Рауля, обрадовался:

— Входи, входи! Рассказывай!

— Им это не понравилось, ваша милость, но они подчинятся. Роже де Бомону можно доверять, он все сделает, как приказано.

Пока Рауль говорил эти слова, он поклонился леди Матильде. Один быстрый взгляд — и он понял, что леди сердита, охваченная невеселыми размышлениями. Но тучи тотчас же рассеялись, когда она подала ему руку.

— Мадам, как чувствует себя милорд Роберт? — тактично спросил Рауль.

— Уже хорошо, — ответила она, и на ее губах появилась торжествующая улыбка. — Он гораздо крупнее сына Мортенов, а тот старше на целый месяц.

В голосе герцогини было удовлетворение. Рауль услышал, как она сравнивает своего первенца с наследником Мортенов, к огорчению жены последнего, и его глаза заискрились весельем.

— К тому же, по-моему, — продолжала Матильда, — наш более симпатичный. И хотя мой муж этого не замечает, уверена, что уж вы-то, Рауль, обратите на это внимание.

Вильгельм через стол подтолкнул к юноше несколько депеш.

— Это от Лонгевиля. Он исполнит мою волю, хотя мой план ему и не совсем нравится, — засмеялся герцог. — Так и все они, даже моя Мольди. Она бы со мной непременно поссорилась, если бы я ей позволил, не так ли, сердце мое?

Герцогиня подошла к столу, придерживая руками длинное платье. Сердитое выражение лица вновь вернулось к ней.

— Я хочу, чтобы ты поступил, как они говорят, — сказала она; в голосе прорывалась подавленная ярость, кулаки сжимались. — Я хочу, чтобы ты бился с королем и разгромил его, — продолжила леди сквозь зубы.

Вильгельм наблюдал, как Рауль читает депешу Жиффара.

— Мадам жена, занимайся своим ребенком, а мне позволь управлять моим герцогством, — ответил он не задумываясь.

— Но ты — Сражающийся Герцог, — продолжала настаивать женщина. — И мне нравится, когда мужчина сражается против врагов.

— Мне тоже, дорогая, — согласился герцог, все еще глядя на Рауля.

— Встречай французского короля лицом к лицу, — продолжала требовать Матильда. — Не позволяй ему даже ногой ступить на землю Нормандии. Ах, если бы я была мужчиной!

Услышав эти слова, герцог повернулся и изумленно посмотрел на жену. В ее глазах появилось что-то напоминающее прежние сердитые огоньки. Заметив их, он рассмеялся и схватил женщину за руку.

— Пресвятая Дева, ну и горяча же ты, малышка! Успокойся, я отправлю короля назад.

— Но вы не хотите сражаться с ним, ваша милость. От меня не скроешь, — тихо проговорила Матильда.

Вильгельм медленно перебирал ее пальцы, но в его взгляде появилась некая сосредоточенность: казалось, что заглядывает в будущее.

— Я не хочу сражаться с Генрихом, — подтвердил он.

Матильда пыталась осмыслить скрытый смысл этих слов.

— А если он захватит наследство твоего сына, что тогда? — настойчиво спросила она. — Говорю тебе, не отдавай ему ни пяди земли нормандской, ни одной пограничной крепости!

— И не отдам.

— Тогда что же? — Женщина склонилась к мужу, так что ее платье коснулось его руки.

— Если я смогу разбить бельгийское воинство принца Юдаса, — медленно начал герцог, — то, может быть, удастся избежать столкновения с самим Генрихом. Я его знаю. Ручаюсь, он скорехонько отправится назад, во Францию. — Герцог, не замечая, сильно сжал руку жены, но она, казалось, не чувствовала боли. Внезапно он улыбнулся: — Верь, что я заключу мир, достойный нашего Роберта.

Герцогиня разочарованно покачала головой.

— Я хочу, чтобы ты разгромил короля, знаю, ты это можешь. Так почему надо держаться от него как можно дальше?

Вильгельм отпустил ее руку и вернулся к депешам.

— Эх, Мольди, он — мой сюзерен, — с неудовольствием объяснил герцог. — Именно этого ты и не можешь понять.

От дверей раздался знакомый голос:

— А, братец Вильгельм и сам сюзерен! Спаси тебя Бог, сестрица, и пожалей дурака.

Из-за занавесей выскользнул Гале, перекувырнулся на полу среди тростника и принялся играть овечьими костями, разбрасывая их перед собой с бормотаньем и гримасами.

— Что это ты делаешь? — спросила Матильда с надменным любопытством.

— Заглядываю в будущее, добрейшая, чтобы узнать, что за наследство получит милорд Роберт. — Он склонился над костями и мгновенно сгреб их в кучу. — Эх, оно слишком велико, чтобы я смог его увидеть, и слишком велико, чтобы он смог его удержать! — выкрикнул шут, подпрыгивая и задергавшись всем телом в причудливых конвульсиях.

Вильгельм продолжал читать свои депеши, а Матильда, в смятении и тревоге, вглядывалась в лежащие на полу кости.

 

Глава 2

Король Генрих пересек нормандскую границу в под звуки фанфар и дробь барабанов, под сенью знамен, переливающихся серебром и золотом, киноварью и лазурью. С ним был весь цвет французского рыцарства, самые знатные рыцари, в ушах короля смешались звуки горнов, звяканье конской сбруи, скрип и скрежет телег и крытых повозок.

Со всех концов королевских владений вассалы собрались под его знамена. Здесь были Тибо, великий граф Шампани, молодой герцог Аквитанский, правитель Невера. Если в одном месте колыхались эмблемы Оверни, то в другом — ветер развевал под бледным весенним небом знамена Ангулема. Пешие и конные лорды, рыцари, эсквайры и оруженосцы потоком шли через границу, разоряя все на своем пути. Их целью был Руан, а унижение герцога — наградой.

Против Вильгельма подняли меч все: от Вермандуа до Пиренеев. Целых семь лет его собратья-вассалы следили, как Нормандец сплачивает свое герцогство в единое целое, отнимает у Мартеля города в Мене, отбивает нападение своего сюзерена, причем тот несет потери, и, что самое главное, постепенно укрепляет свои границы. Такие, как Жоффрей, граф Гасконский и Вильгельм Овернский, которые четыре года назад еще слали Нормандцу подарки и всячески превозносили его, сегодня послали против него свои войска. Восхищение уступило место страху перед растущей силой Вильгельма, к которому примешивалась черная зависть к его успехам. Если Анжуйский Молот не решался рисковать собой на поле битвы, то на его место отыскались другие могущественные претенденты — графы, которые с близких и далеких расстояний шли во главе своих рекрутов, на великолепных конях, роскошно одетые, дерзко щеголяющие перед Нормандцем своими гербами.

— Ха, сир! Где сейчас прячется этот съежившийся от страха Нормандец? — восклицал Рено де Невер. — Хей! Хей! Загоняй Волка!

В тени шлема лицо короля казалось болезненно измученным.

— Вильгельма все еще нет, — бормотал он и теребил свою бороду. — Странно, клянусь Богоматерью, странно! Почему он не встречает меня на границе? Почему он сдает земли Нормандии без боя? Ведь он такой гордый!

— Он отступил в Руан, сир, — предположил граф Сен-Поль. — Разве такой трус, как он, осмелится встретиться лицом к лицу с вами? Если принц Юдас поторопится к Руану, то мы вместе сотрем Бастарда в порошок.

О, если бы король знал, что нормандской армии нет и в Руане! К востоку от Сены, среди холмов Дримкура, скрывался старый Хью де Гурне, следя за кострами на юге, свидетельствовавшими о медленном продвижении принца Юдаса. Вниз по реке Андель шпионы графа Роберта Ю день за днем приносили ему все новые и новые сведения, а воины из Таллу в это время злились и кляли на чем свет стоит эту выжидательную тактику, но тем временем вострили мечи. Принц Юдас форсировал реку Эпт вброд, его войска шли вперед в полной боевой готовности, оставляя на своем пути кровь и слезы, и волоча на себе награбленное.

Поведение герцога Вильгельма беспокоило продолжающего наступать к западу от Сены короля. Французские войска были опьянены легким успехом. Не успевших сбежать мужчин они рубили мечами, застигнутых врасплох женщин насиловали. Только немногие догадывались, что бароны Вильгельма рвались освободиться от узды, которую он держал железной рукой. Крестьянин сам по себе мало что значил, пока его не начинал притеснять иноземный тиран, но раз уж такое случалось, то мечи нормандских сеньоров были наготове, чтобы защищать принадлежащее им до последней капли крови. Они-то могли притеснять своих подданных, как хотели, но ни один чужак не смел в Нормандии и пальцем коснуться ни свободного человека, ни раба. А французский король осмелился. Вельможи уже бы обрушились на него — и здесь и там, даже виконт Котантен, который поклялся следовать за Вильгельмом хоть к черту в пасть, считал его сумасшедшим за то, что он до сих пор удерживал свои войска от нанесения удара.

— Сеньор, — в отчаянии умолял он. — Люди будут говорить, что вы — трус!

— И вправду, Нель, — мрачно отвечал герцог. — Но зато, смертью клянусь, не назовут опрометчивым дураком!

— Ваша милость, мы можем хотя бы рассеять их силы. Они отягощены добычей, их воины недисциплинированны, предводители уже утратили былую осторожность, потому что слишком уверены в победе!

— Как ты думаешь, Предводитель Соколов, сколько людей мы потеряем при подобной стычке? — спросил Вильгельм.

Нель с недоумением посмотрел на герцога.

— Какая разница? И можно ли это сравнить с величием цели? Люди в битве должны гибнуть. Но что значат эти потери, если мы в конце концов прогоним короля?

— Замечательный совет! — с резкостью ответил Вильгельм. — Загляни лучше в будущее, виконт! Хотелось бы знать, что ты предложишь, когда король со свежими силами вернется, чтобы уничтожить меня, а половина наших сил уже будет погребена на этих развалинах?

Сен-Совер удрученно молчал, и тогда герцог продолжил:

— Верь мне, Нель. Я прогоню короля, но при этом потеряет свое войско он, а не я.

Мужчины обменялись взглядами. Нель поднес руку к своему шлему:

— Ваша милость, правы вы или нет, но я с вами, — просто сказал он.

Рауль Тессон де Сангели повторил те же слова, возвратившись из вылазки, которая имела цель уничтожить французские отряды, отправлявшиеся за фуражом. Но и он теперь все же решил, что пришло время нанести решающий удар.

— Поймите, сеньор, мои люди почувствовали вкус крови, — сказал он, снимая латные рукавицы. — Подумайте, в состоянии ли я удерживать их, если они вцепятся в королевскую глотку?

Герцог знал своих людей, а поэтому спросил:

— Они что, Тессон, слишком сильны для того, чтобы ты с ними справился?

— Ей-богу, нет! — поклялся лорд Сангели.

— И ты тоже не сильнее меня, — примирительно сказал Вильгельм. — А потому приказываю: держись подальше от глотки Генриха.

Лорд рассмеялся.

— Я получил ответ. — Он обернулся к вошедшему в шатер Раулю и кивнул ему. — Господин Рауль, вот и опять свиделись. Знаете, к Генриху этой ночью не вернутся человек шестьдесят, — похвастался он.

— Уже слышал, — усмехнулся Рауль. — Смотри не сожри все французское воинство, пока я не вернусь, чтобы полюбоваться на тебя в деле.

— Эй, так ты направляешься на восток, дружище? Нужно сопровождение?

Рауль отрицательно покачал головой.

— Ладно, храни тебя Бог, — пожелал Тессон. — Смотри же, принеси нам хорошие вести от Роберта Ю.

Он вышел, полог шатра за ним опустился.

Рауль покинул лагерь в сумерках, держа путь на северо-восток, к Сене. Уже не первый раз он курсировал между герцогом и командованием восточной группировки, но все же отец, увидев, что сын уезжает, опять подумал, что лучше бы послали кого-то другого. Мало ли что может случиться с одиноким всадником на разграбленной территории, а старый Юбер все время не мог избавиться от предчувствия, что именно Рауль попадет в руки врага. Он смотрел вслед сыну, пока тот не исчез из виду, затем медленно отвернулся и увидел стоящего совсем рядом Жильбера д'Офей. Юберу наверняка не понравилось бы, если бы окружающие узнали, что он беспокоится за младшего сына, поэтому бодро расправил плечи и жизнерадостно сказал, что он надеется, Рауль не уснет, пока не доедет до лагеря графа Ю.

Жильбер подступил поближе и улыбнулся во весь рот.

— Что за странный человек ваш сын! С одной стороны, говорит, что ненавидит сражаться, но если кто-то должен провести такую вылазку, как сегодняшняя, первым вызывается именно он. Ничего нельзя было поделать, когда именно Рауль отправился в начале года раздобыть новости во Франции. Я не рассчитывал, что он выйдет сухим из воды, а что до Эдгара, которому и в голову не приходит, что кто-то пониже его ростом может быть на что-либо способен, то он уже оплакивал его, как мертвого, с самого дня отъезда.

— Эх! — немного приободрился Юбер. — Хоть Рауль иногда и говорит глупости, но голова на плечах у него имеется, и, я считаю, он сможет о себе позаботиться, если потребуется.

— Лучше не скажешь, — согласился Жильбер. — Хотя, если его послушать, то можно подумать, что он и меча в руках не держал, да и не совершал ничего особенного за всю жизнь. Думаю, поэтому-то люди так его и любят. Рауль не хвастается, как многие из нас, и он, хотя и говорит, что ненавидит кровопролитие, но сражается, если придется, не хуже остальных. Я видел, как он преспокойно перерезал человеку дыхалку. — Он тихо засмеялся.

— Неужто и вправду перерезал? — спросил довольный Юбер. — И когда же это было, мессир Жильбер?

— Да при Сент-Обене, в прошлом году, когда мы гнали французов. Мы с ним подкрадывались, чтобы рассмотреть, как расположены королевские войска, и в темноте наткнулись на часового. Тот и пискнуть не успел, как Рауль прирезал его.

Юбера так развеселила эта история, что он, теперь совершенно счастливый, отправился на ночлег, рисуя перед собой картины того, как сын ловко перерезает горло тем, кто может напасть на него в сегодняшней поездке.

Тем временем французы упорно шли на север. Правда, их отряды, посланные за фуражом, так и не могли найти зерна, а те, которые искали в лесах скот, редко возвращались назад, но в домах, церквах и монастырях все еще было достаточно добра, а потому даже страх быть убитым нормандскими солдатами не мог удержать одиночные отряды французов от вылазок в поисках добычи.

Нормандская армия все еще держалась на достаточном расстоянии от захватчиков, но небольшие подразделения прочесывали окрестности и досаждали королю, словно зуд от комариных укусов.

Советники Генриха считали, что им нечего опасаться герцога, поэтому не особенно беспокоились по поводу этих мелких вылазок. Они были уверены, что Нормандец, увидев мощь французских войск, просто отступит и что следует загнать его в ловушку между ними и войском принца Юдаса, чтобы принудить к действиям. Но сам король, помнивший темный блеск ястребиных глаз Вильгельма, был осторожен, следил за ночной стражей, каждый день ожидая внезапного нападения, которыми так славился герцог.

От своего брата, идущего во главе бельгийских войск, он получал лишь отрывочные сообщения. Не один французский посыльный, выехав из лагеря Юдаса, пропадал бесследно, и соответственно не одна французская депеша попала в руки Вильгельма.

В лагере нормандцев беспокоились трое, хотя король Генрих ничего об этом не знал и даже не счел бы достойным внимания тот факт, что о каком-то нормандском рыцаре уже пять дней ничего не было слышно. Но когда герцог Вильгельм на рассвете открывал глаза навстречу новому дню, то первое, о чем он спрашивал, было:

— Рауль вернулся?

И когда ему отвечали: «Нет, ваша милость», он только крепче сжимал побелевшие губы и погружался в текущие дела, ничем более не выказывая, что думает о пропаже своего фаворита.

Но отец, братья и друзья Рауля не могли скрывать своей тревоги. Юбер ходил с вытянутым лицом и постоянной тяжестью в груди, а Жильбер был необычно молчалив и по ночам болтался вокруг лагерных сторожевых постов. Однажды, когда Юбер по какому-то делу зашел к герцогу, тот сообщил:

— Я послал разведчиков в Дримкур.

— Как это поможет моему сыну, сеньор?

Вильгельм, казалось, не замечал угрюмости Юбера.

— Я хочу узнать, что произошло, — ответил он.

Старый рыцарь кивнул. Его возмущенный взгляд встретился со взглядом герцога, в котором можно было заметить тень искренней тревоги, скрытой за обычным холодным самообладанием. Юбер вдруг осознал, что Вильгельм был другом Рауля. Он отвел глаза и, кашлянув, хрипло произнес:

— Надеюсь, он цел и невредим.

— Дай-то Бог, — ответил герцог. — Он мне очень дорог, ведь у меня не так уж много друзей.

— Я вполне уверен, что он в безопасности, — с достоинством повторил Юбер. — И не подумаю волноваться о нем, мальчишка наверняка все это время благополучно прячется где-нибудь в лагере графа Роберта, а мы тут гадаем, жив он или нет…

Но несмотря на все эти бодрые высказывания, Юбер потерял покой и сон из-за постоянной тревоги. Он не присоединился этой ночью к своим друзьям, решившим перекинуться в кости, а ушел в свой маленький шатер и лег на тюфяк, укрывшись мантией и прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Они были вполне обычны: на западе в чаще завыл волк, спящие под открытым небом люди поворачивались с боку на бок, покашливая и похрапывая, или переговаривались тихими сонными голосами, потрескивал лагерный костер, время от времени кони, привязанные к вбитым в землю кольям, топали копытами и дергали свои недоуздки. Ничто больше не привлекало внимания Юбера, пока вдруг ему не показалось, что он слышит топот копыт коня, галопом несущегося к лагерю. Он поднялся, опершись на локоть и прислушиваясь: звук копыт стал совершенно отчетливым. Старик вскочил с тюфяка как раз в тот момент, когда на одном из сторожевых постов послышался оклик часового.

В возбуждении он наскоро обернулся мантией, накинув ее наизнанку, и затрусил рысцой в направлении, откуда слышались неожиданные звуки. Его перехватили Жильбер и молодой Ральф де Тоени, которые при свете фонаря играли в шахматы.

— Вы слышали часового? — спросил Жильбер. — Это французы или Рауль?

Перед ними замаячил в темноте большой шатер Вильгельма. Чувствуя себя глупо, Юбер засмущался:

— Да наверняка ничего особенного не случилось. Бессмысленно бежать и спрашивать часовых. — Он строго взглянул на Жильбера, который нашел удобный выход из создавшегося положения:

— Конечно нет, но мы можем подождать здесь и увидим, кто это был.

Полог шатра откинулся, и появился герцог.

— Кто прискакал? — резко спросил он.

— Я не знаю, ваша милость, — начал было Жильбер, — но мы думали…

— Идите и узнайте, кто приехал, — приказал герцог.

В лунном свете он увидел Юбера и повелительным движением руки подозвал его к себе. Заметив, что мантия старика надета наизнанку, он ласково предложил:

— Если это Рауль, то он придет прямо ко мне. Оставайтесь и подождите здесь, скоро узнаем, в чем дело.

Юбер прошел за ним в шатер, где обнаружил сидящего графа Мортена, и стал неловко объяснять, что вовсе не выскочил из постели посмотреть, не Рауль ли это, а просто случайно оказался вблизи шатра, когда прозвучал оклик часового. Он не успел как следует объясниться, потому что через несколько минут послышались приближающиеся шаги, кто-то отогнул полог, и, пошатываясь, вошел Рауль, уцепившийся одной рукой за ткань шатра и помаргивая от света фонарей, свисающих с центральной опоры. Лицо юноши посерело, налитые кровью глаза смотрели исподлобья, а бессильно свисающая левая рука была небрежно перевязана запачканным кровью шарфом.

— Благодарю тебя, Господи! — воскликнул герцог. Он бросился к Раулю, усаживая его в собственное кресло у стола. — Все эти три дня я уже думал, что ты мертв, дружище.

Он слегка сжал плечо юноши и нетерпеливо повернулся к сводному брату:

— Робер, вина!

Мортен уже наполнял рог из стоящей на столе фляжки. Юбер выхватил его и осторожно поднес к губам сына, как будто думал, что у того не хватит на это сил.

Слегка улыбнувшись, Рауль принял рог и сделал большой глоток. Затем перевел дух и в некотором изумлении посмотрел на троих людей, склонившихся над ним в горячем желании помочь. Вошедший следом за ним Жильбер заметил, что из-под повязки на руке капает кровь, и вскрикнув:

— Я за лекарем! — помчался прочь.

— Да не нужен мне лекарь, — запротестовал Рауль хриплым от усталости голосом. Он выпрямился и посмотрел на герцога: — Я не мог вернуться раньше.

— Какие новости ты принес? — спросил герцог. — Где расположился принц Юдас?

Рауль смахнул со лба влажные от пота кудри.

— Удрал, все удрали. — Он передернул плечами. — Десять тысяч убито у Мортемара. Я ждал все это время, чтобы принести точные сведения.

Он пошарил в кошельке за поясом и вытащил запечатанный пакет.

— Вот это от графа Роберта.

— Господь наш распятый! — воскликнул Мортен. — Десять тысяч убито?

Герцог взял пакет и разрезал его. Пока он читал депешу, а Мортен и Юбер засыпали Рауля вопросами, Жильбер привел в шатер лекаря, и тот, лишь бросив взгляд на неуклюже замотанное плечо юноши, принялся обмывать и обрабатывать рану.

— Ничего особенного, — резюмировал Юбер, осмотрев плечо сына. — Как ты ее получил? Не в битве ли при Мортемаре?

— Эту царапину? Конечно нет, я в ней не участвовал. Думаю, в то время я был лигах в пяти от этого места. — Он посмотрел на свою руку, которую лекарь держал над тазом. — Забинтуй ее! Не могу же я, как свинья, перепачкать кровью весь шатер герцога!

Вильгельм с посланием в руках подошел к столу.

— Не будь дураком, Рауль, — сказал он, — не думаешь же ты, что я против небольшого кровопролития? — Он сел на табурет. — Так Роберт пишет, что разгромил бельгийские войска и захватил Ги Понтье. Расскажи, как это было.

— У меня в голове все перемешалось, — пожаловался Рауль, и снова его охватила странная дрожь. — Не могу выносить запаха крови под носом, — сказал он недовольно.

— Не думай об этом, — посоветовал Юбер. — Ты что, не видишь, что герцог ждет твоего рассказа.

Рауль улыбнулся Вильгельму.

— О… да! Так вот, когда я приехал к графу Роберту, он стоял лагерем у Андели и только что получил сообщение от Ральфа де Мортемара о том, что принц Юдас вошел в Мортемар-ан-Лион и расположился там со всеми войсками… А если вы не дадите мне поесть, то больше ничего не смогу рассказать. Со вчерашнего дня крошки во рту не было.

— О месса! Ты еще не помираешь с голода? — Мортен, потрясенный лишениями, которые испытал Рауль, вскочил с табурета и бросился за стоявшими в углу шатра остатками ужина.

— Да нет, не помираю, но еды найти не мог, потому что все крестьяне, в ужасе перед французами, разбежались. — Рауль набросился на принесенные Мортеном хлеб с мясом, продолжая рассказ между жадными глотками. — Я отдал ваши письма графу, а тут входят его шпионы с известиями, что Юдас уже в Мортемаре. Тогда Роберт, услышав, что эти разбойники заняты грабежами, подумал, что они дотемна будут заняты или пьянкой, или девками, и отдал приказ прямо ночью идти к городу, а затем послал гонца в Дримкур лордам де Гурне и Лонгевилю. — Он сделал большой глоток и кивнул Вильгельму. — В точности так, как сделали бы вы, ваша милость.

— Это было три дня назад? — спросил герцог, сверяясь с депешей.

— Да. Мы натолкнулись на де Гурне по дороге, а на рассвете вышли к Мортемару и окружили его. Ральф де Мортемар был с нами. Он сказал, что крепость может легко продержаться, но это ничего не изменило. Юдас и с ним все остальные — Понтье и Мондидье, Вермандуа, Суассон и, конечно, Клермон, занимали чрезвычайно выгодные позиции. Было все именно так, как предполагал Роберт; они или спали, напившись, или валялись с девками, даже стражи не выставили. Мы подошли так, что ни одна душа не проявила беспокойства.

— Роберт последовал моему совету? — прервал его герцог. — Пьяные или нет, но, по моим расчетам, их было пятнадцать тысяч.

Рауль посмотрел, как лекарь крепко перебинтовывает ему руку.

— Успокойтесь, сеньор, он зря не потерял ни одной жизни. Все было сделано, как задумали. Роберт поджег дома на окраинах и из баллист забросал город смоляными факелами. — Он замолчал, уставившись вдаль невидящим взглядом, как будто вспоминая весь этот огненный ад.

— Прекрасная мысль! — воскликнул Мортен. — Ручаюсь, славно горело!

Рауль слегка вздрогнул, искоса посмотрел на него.

— Да. — Он глубоко вздохнул. — Город сгорел быстро.

— Но что тогда? — торопил Юбер, подталкивая сына. — Они что, так и поджарились живьем или все же сражались?

— Некоторые — те, кто был слишком пьян, чтобы двигаться, — сгорели, но большинство из города вырвалось. Люди Роберта перекрывали улицы, но французы бились как одержимые. Правда, у них не было возможности прорваться к предводителям, мы вырезали всех, кто пытался пробиться. Валериан Понтье убит — я видел, как он упал, графа Ги захватили в плен и Мондидье тоже, Юдасу и, думаю, Рено де Клермону удалось вырваться, хотя и не уверен. К полудню от Мортемара остался один пепел с обугленными телами и запахом горелого мяса… — Рауль внезапно встал. — О, я не хочу об этом говорить! — сердито вскричал он.

— Лик святой, можно подумать, ты не хочешь, чтобы французов перебили, — удивленно уставился на него отец.

— Конечно хочу! — юноша пожал плечами. — Я бы сжег город собственной рукой! Но они сражались как герои, и, думаю, я не обязан наслаждаться воплями поджариваемых заживо людей или все же обязан?

— Иди-ка ты спать, Рауль, — посоветовал герцог. — Все мы знаем, что ты дерешься как дьявол во время боя и заболеваешь после него.

— Смерть Господня, я не болен! — резко возразил Рауль. — Мы разбили французов и ничто иное меня не волнует.

По пути к выходу он задержался и бросил через плечо:

— Двоих я убил собственноручно, и это было отвратительно… тех, кто нанес мне рану. — Он коснулся забинтованной руки и удрученно усмехнулся.

— Перерезал им глотки? — с надеждой спросил Юбер.

Рауль удивился.

— Да нет, одному выпустил кишки, а другого растоптал конем. Жильбер, я так устал, что, как пьяный француз, не могу стоять без опоры. Дай руку, а то упаду и опозорюсь перед всем лагерем.

Юноша вышел, держась за плечо друга, и заговорил не раньше, чем они добрались до их маленького шатра и он смог растянуться на тюфяке.

— Как жаль, что там не было Эдгара, — сонно заметил он. — Ему бы это понравилось больше, чем мне.

— Наверняка тебе все это тоже нравилось, пока происходило, — констатировал Жильбер.

Рауль уже закрыл было глаза, но при этих словах вновь открыл их и посмотрел на друга, прислушиваясь к себе.

— Да, нравилось — кое-что. Но остальное было ужасно. Многие французы не успели надеть доспехи, потеряли оружие, поэтому их просто порубили в клочья, а некоторые бросались в пламя, чтобы умереть. Тебе бы это не понравилось. Тебе бы не понравилось также слышать детские и женские вопли. Там был один маленький ребенок… он голенький выбежал из дома и… О да!.. Это война, но я бы хотел, чтобы это был не наш ребенок.

— Если бы победили французы, то погиб бы не один нормандский щенок, — резонно заметил Жильбер.

— Конечно, и я счастлив, что мы отомстили. Французы жгли и грабили все, что попадалось на их пути по дороге на Мортемар. — Его веки от слабости смежились. — Их ненавидишь, но когда смотришь, как они умирают, то волей-неволей сердце разрывается от жалости.

Он снова открыл глаза.

— Кажется, мои братья были правы, надо уйти в монастырь, когда все закончится, — заметил он и, повернувшись на бок, мгновенно заснул.

Рауль был единственным, кто спал этой ночью.

Когда над горизонтом посветлело, лагерь французов был разбужен звуком рога, пронзительно раздавшимся в тишине. Стража, прислушиваясь и удивляясь, покрепче сжала копья. Рог протрубил снова и снова. Казалось, трубач был рядом, хотя и скрытый утренним туманом. С тюфяков с трудом поднимались головы, люди выкарабкивались из постелей и удивлялись, что случилось: нормандцы, что ли, напали? Граф Неверский, потревоженный неожиданным беспорядком, вышел из шатра, накинув мантию поверх тонкой туники.

— Это рог, лорд, — пояснил один из стражников. — Кто-то приблизился к нашим позициям. Вон, смотрите! Что там такое?

Фульк из Ангулема подошел, покачиваясь со сна, в наспех натянутых штанах.

— Что случилось? — раздраженно поинтересовался он, но был остановлен жестом руки Невера.

Вновь прозвучал трубный сигнал, завершившийся торжественным тушем.

— Кто бы там ни был, но он вон там — на том холме, — пробормотал Невер, напряженно всматриваясь в очертания пологого склона, проглядывающего сквозь туман.

Пронзительный голос разорвал тишину.

— Я — Ральф де Тоени, — услышали французы. — Я принес вам известие.

Ропот прошел по лагерю. Невер подался вперед, пытаясь проникнуть взглядом сквозь туманную мглу. Ветерок колыхал туман над холмом, и сквозь него в призрачном свете можно было различить силуэт всадника. Его голос доносился весьма отчетливо:

— Запрягайте телеги с повозками и отправляйтесь в Мортемар забрать своих мертвецов! Французы бросили вызов нашим рыцарям, так пусть оплакивают свою наглость! Брат короля, Юдас, сбежал, Ги де Понтье захвачен, остальные либо убиты, либо в плену, либо разбежались. Герцог Нормандии сообщает об этом королю Франции!

Речь закончилась взрывом издевательского хохота. Что-то трепетало на конце пики вестника, казалось, это была хоругвь. Он развернул коня и исчез во мгле так же внезапно, как появился, а топот тяжелых копыт быстро поглотил туман.

Несколько французских солдат бросились к тому месту, где только что был всадник, в напрасной надежде схватить герольда, но их фигуры затерялись в рассветной мгле, а один из них вдруг истерически заорал.

Невер подпрыгнул.

— Что это? — воскликнул он, содрогнувшись перед новой неизвестной угрозой.

Закричавший солдат был бледен от страха.

— Из-под моих ног только что выпрыгнул заяц, милорд, и перебежал дорогу. Плохая примета, очень плохая! — сказал он, дрожа от страха, и перекрестился.

Солдаты, объятые благоговейным ужасом, сбились в кучу, над лагерем нависла пронизанная страхом тишина.

Солнце стояло высоко в небе, когда Рауль выбрался из шатра и тотчас попал в суматоху поспешных сборов. Он зевнул и направился к шатру герцога, чтобы узнать последние новости. При Вильгельме находились самые знатные бароны, а один из них, Хью де Монфор, судя по запыленной одежде, только что прибыл с каким-то известием.

— Так что же? — не терпелось Раулю де Гранменилю, стоящему недалеко от выхода.

— Король уже отступает, — с облегчением выдохнул Гранмениль. — Ральф де Тоени передал ему сообщение, а де Монфор говорит, что французы свернули лагерь и идут на юг.

— Храбрый король! — фыркнул Рауль.

Он протолкался к Вильгельму как раз вовремя, чтобы услышать, как Тессон де Сангели умолял того:

— Разрешите напасть на арьергард, ваша милость! Мы быстренько управимся, обещаю.

— Да пусть себе уходит, он получил свое, — ответил герцог, а когда увидел разочарованные лица, то добавил: — Вы думаете, что я собираюсь восстановить против себя весь христианский мир, напав на моего сюзерена? Мы, Тессон, сопроводим короля до границы и отрежем отставших, но обмениваться ударами с ним не будем.

Тут герцог увидел Аркура и взял со стола пакет.

— Рауль, ты уже достаточно отдохнул, чтобы съездить по-моему поручению?

— Конечно, сеньор.

Глаза герцога смеялись. Он со значением посмотрел в глаза друга и сказал:

— Тогда отвези это в Руан и скажи герцогине Матильде, что я не позволил королю отнять ни одной пяди земли и ни одной пограничной крепости из наследства Роберта!

 

Глава 3

Пребывая в ужасном смятении, Генрих быстро шел на юг, в сторону Конше, крепости Ральфа де Тоени. Когда к королю привели покрытого потом разведчика, подтвердившего принесенное нормандским герольдом известие, с ним случилось что-то вроде удара, на губах даже выступила тонкая полоска пены, но с помощью лекаря он пришел в себя и голосом, заставившим собравшихся придворных усомниться в его рассудке, принялся призывать всевозможные проклятия на голову неудачливого Юдаса и торжествующего Вильгельма. Потом он молча лежал, пока придворные перешептывались между собой, а его посеревшие губы были растянуты в леденящей душу ухмылке. Затем король поднялся с повозки, на которую его уложили приближенные, и, дрожа в лихорадке, все же дал необходимые указания. Тем, кто предлагал совершить нападение на войско герцога, был готов горький ответ: король собирался назад, во Францию, и отдал приказ сворачивать лагерь. Генрих бесславно оставлял Нормандию, казалось, он все время оглядывается через плечо и подобно загнанному зверю прислушивается, не доносится ли сюда лай собак Вильгельма. Миновав Конше, король заторопился перейти Итон и пересечь границу между своими крепостями Вернейлем и Тильери.

Спешащий вдогонку Нормандец остановился между этими двумя крепостями и неожиданно сказал, покусывая плеть:

— Я построю донжон, чтобы следить за Тильери, пока не стану здесь хозяином.

Так родилась крепость Бретей, и с течением лет, камень за камнем, росли на берегу Итона ее несокрушимые стены.

— Вверяю ее твоим заботам, Вильгельм, — весело обратился герцог к сенешалю. — Сохрани ее для меня и станешь графом Бретей.

— Клянусь Господом, стану! — поклялся Фицосборн.

Между королем и его вассалом был составлен и подписан договор, согласно которому Генрих обязывался поддерживать Вильгельма и никогда не выступать на стороне его врагов. При заранее подготовленной встрече правители обменялись поцелуями мира — дрожащий человек с согбенными плечами и мешками под глазами и преисполненный энергией стройный воин, рядом с которым француз выглядел еще более дряхлым и хилым. Они обменялись поцелуями, один — с ненавистью в сердце, другой — равнодушно. Король Генрих отбыл, замысливая отмщение, а Рауль д'Аркур, просмотрев четыре пункта, которые и составили договор, сказал, сверкнув взглядом из-под ресниц:

— Вы думаете, он сдержит слово, ваша милость?

Вильгельм пожал плечами.

— Может быть. Если же нарушит клятву, значит, признает себя предателем, а уж я найду на него управу.

До сих пор пока никаких стычек не происходило. Хотя Анжуйский Молот не выступал на стороне Генриха во время последнего похода, это не означало, что он стал ленивым. Мартель пересек Мен, чтобы объединиться с Жоффреем Майеном и разгромить крепость Амбрие, построенную Вильгельмом после падения Донфрона. Вызов Вильгельма застал Анжуйца в собственном графстве, перчатка Нормандца была брошена с высокомерием, заставившим Мартеля побагроветь от ярости. Герцог объявил, что появится перед Амбрие через сорок дней.

Мартель поклялся в присутствии Майена, что если он позволит Вильгельму захватить Амбрие, то ни Жоффрей, ни кто-либо другой могут больше никогда не называть его лордом. Это оказались пустые слова, но произнесенные крайне горячо. Когда нормандские рыцари появились перед Амбрие, Мартеля и след простыл — некому было оспаривать их права.

Герцог спокойно взялся за дело, и гарнизон Анжевена, имея в виду, что его предал собственный лорд, сдался при первом же нажиме. Герцог отстроил поврежденную центральную башню крепости, укрепил ее стены и, напрасно впустую прождав несколько недель, пока Мартель не оправится от страха и не явится на условленную встречу, вернулся в Нормандию. Там он распустил армию, приказав своим тяжело вооруженным всадникам пребывать в готовности, коль случится такая нужда, и явиться к нему в течение трех дней с момента вызова.

И нужда пришла достаточно быстро, как, впрочем, герцог и предвидел. Когда разведка донесла Мартелю, что Нормандец вложил меч в ножны, он собрал в кулак всю свою храбрость и заключил союз со своим пасынком, герцогом Питером Аквитанским, и с Одо, дядей молодого графа Бретани. Аквитанец не понес потерь во время прошлогоднего поражения. Он видел, как кромсают армию великого французского короля; и если он вел своих людей в Нормандию, презирая ее правителя-бастарда, то отступал уже полный тревоги, с чувством невольного уважения к этому человеку. Герцог Питер смутно сознавал, что в лице Нормандского Бастарда он, очевидно, натолкнулся на единственного во всем христианском мире человека, который знал, как применять стратегию в боевых действиях. Но когда Анжу призвал его, войска Вильгельма были уже распущены. Герцог Питер собрал своих людей под несколько запятнанное знамя и повел на соединение с человеком, который давным-давно заработал себе прозвище Молот.

Но раньше грозные удары армии графа Анжуйского приходились лишь по тем врагам, которые сопротивлялись, поскольку это давало ему право называться победителем. Он переступил через их унижение, чтобы столкнуться с тем, кто стоял на его пути с обнаженным мечом и с жестким внимательным взглядом из-под угольно-черных бровей. Уже после первой стычки в Мелене графу пришлось отступить перед неукротимым юношей, и после этого он уже не мог избавиться от страха, который взял верх над его тщеславием.

Эти три правителя — Мартель, Одо и Питер — пошли прямо на Майен, уверенные, что с уходом Вильгельма гарнизон Амбрие падет при первом же ударе. Они попытались взять крепость штурмом, но были отброшены, понеся большие потери. Нормандские львы развевались над приземистой центральной башней, а с крепостных валов защитники позволили себе во всеуслышанье насмехаться над Мартелем за то, что он в назначенный час не вышел навстречу Вильгельму.

Войско осаждало крепость, надеясь взять защитников на измор — голодом. Герцог Питер пребывал в беспокойном, неуравновешенном состоянии, напряженно прислушиваясь и приглядываясь к нормандской границе. Тогда Мартель сказал решительно;

— Заклеймите меня позором, если я очень скоро не размолочу эти стены!

Через десять дней жесточайшей блокады осажденные послали в подарок осаждающим свежего мяса и вина. Те, кому случилось быть рядом с Мартелем во время вручения этого подарка, боялись, что его внезапно хватит апоплексический удар. Он никак не мог взять в толк причину такого веселого нахальства, не делая выводов из прошлого: когда крепость Амбрие смиренно сдалась герцогу, те, кто был в осаде, не верили, что господин освободит их. Теперь же ее защищали те, кто вне всяких сомнений твердо знал, что герцог не позволит им сражаться в одиночку.

И они не ошиблись. Разведчики принесли Мартелю поразительные вести: герцог уже был на марше.

Трое держали совет, потом еще и еще, но не могли решить, как лучше поступить. Почти каждый день прибывали разведчики с единственной новостью: герцог идет с войском, и причем очень быстро.

Аквитанец увидел, что спесь Мартеля лопнула, как проколотый пузырь, и тут же ощутил настоятельную потребность поспешить в собственные владения. Мартель громко кричал, что его предали, немножко побушевал, немножко побахвалился — и увел свои войска, когда Вильгельм был уже в полудне похода от Амбрие. Одо волей-неволей ушел вместе с ним, поэтому подошедший герцог застал лишь тлеющие лагерные костры в качестве доказательства, что враг здесь действительно был.

Но на этот раз Вильгельм не успокоился, пока не завершил двух дел, очень болезненно воспринятых графом Анжуйским: он окружил и захватил Жоффрея Майена и расширил свои границы от Амбрие на запад, до южной части Сиза. Жоффрея отослали в Руан к другому знатному заключенному — Ги, графу Понтье. Они должны были сидеть там до тех пор, пока не признают Вильгельма своим сюзереном, а Анжуец тем временем в бессильной ярости наблюдал издалека за изменением нормандской границы.

Вильгельм хотел, чтобы его новую крепость построили на высоте. Когда перед ним разложили чертежи, он вопросительно поднял брови, взглянул на Рауля, но тот только покачал головой и улыбнулся. Тогда Вильгельм обратился к Роже де Монтгомери и прямо спросил:

— Роже, будешь ли ты крепко держать ее для меня?

— Будьте уверены, сир, — твердо ответил тот.

Позже Жильбер д'Аркур набросился на Рауля, будучи не в силах сдержаться:

— Это правда? Фицосборн сказал, что герцог предлагал эту крепость тебе?

— Да, предлагал.

— Дурак зеленый! — завопил Жильбер. — Тебе она что, не нужна?

— Конечно нужна. Но он не хотел, чтобы я ее принял, сам знаешь, — спокойно ответил Рауль. — Что мне делать с пограничной крепостью? Разве эта работа для меня?

— Умный человек не задавал бы таких вопросов.

Рауль рассмеялся и озорно сказал:

— Успокойся, герцог может использовать меня с большей пользой для дела, чем отослать командовать в захолустной приграничной крепости.

— О, кишки Господни, ну, ты и зазнался, мистер Негнущаяся Шея!

Скрестив руки за головой, Рауль покачался на стуле и лениво ответил:

— Знаешь, люди зовут меня Стражем.

Это было совершеннейшей правдой, но, как Рауль и предполагал, в очередной раз взбесило Жильбера, и он вылетел вон, бормоча про себя, что брат метит слишком высоко.

Монтгомери в честь своей жены назвал новую крепость Ла-Роше-Мабиль и немедленно принял командование. Глядя на юг, в туманную даль, которая скрывала графа Анжуйского, герцог с коротким смешком предложил:

— Роже, если этот пустомеля появится, когда я повернусь спиной, пришли мне его голову в качестве новогоднего подарка.

Но, казалось, Анжуец исчерпал свое желание маршировать туда-сюда. О нем еще долгое время ничего не было слышно.

Что касается герцога, то он вновь вернулся в Нормандию и поспел в Руан как раз тогда, когда звонили колокола в честь рождения его дочери Аделизы.

По случаю такого события был устроен пир, а весь двор любовался представлениями мимов и турниром. Вильгельм произвел Влнота Годвинсона в рыцари и дал коней его людям. Он бы посвятил в рыцари и Эдгара, но Рауль не посоветовал ему делать этого. Эдгар сражался на турнире с нормандцами так, как они его учили, его глаза блестели от получаемого в сражении удовольствия, но Раулю казалось, что он не примет посвящения в рыцари от нормандской руки.

Когда Эдгар вернулся с очередной схватки, разгоряченный, раскрасневшийся, победоносный, он от всего сердца пожелал:

— Как бы мне хотелось, чтобы дома, в Англии, устраивались такие же сражения! Чувствовать под собой хорошего коня, а в руке копье — эх, вот этому я рад был научиться! Хочу пойти в бой, как вы.

Рауль посмотрел, как его друг до дна осушил большой рог с вином.

— Ты что, никогда не ходил в бой? — спросил он.

Эдгар отложил рог и принялся вытирать потные лицо и шею.

— Нет, мы не скачем на жеребцах, как это делаете вы. И у нас секиры вместо копий. — Он помолчал, возбуждение понемногу улеглось. — Но секиры — оружие получше прочих.

— Не верится, — ответил Рауль, желая подначить друга.

— Конечно лучше! Знаешь, я могу ею снести голову твоему Бланшфлауеру одним ударом!

— Грубое, варварское оружие, — пробормотал Рауль.

— Лучше помолись, чтобы никогда с ним не повстречаться, — угрюмо парировал Эдгар.

При этих словах оба замолчали, испытывая какую-то неловкость. Рауль не смотрел на друга и у него не было никакого желания ему возражать. Эдгар подхватил его под руку и потащил за собой ко дворцу.

— Не знаю, зачем я это сделал. Может быть, такое никогда больше не случится. Мой отец пишет, что король послал за Этелингом с просьбой приехать в Англию, поэтому, наверное, корона достанется ему, а не моему и не твоему господину.

— Этелинг? Дай-то Бог, чтобы Эдвард назвал наследником его! — немного приободрился Рауль и сжал руку саксонца. — Иначе… мое копье поднимется против твоей сестры… — Его голос прервался.

— Понимаю, — ответил Эдгар. — Разве не об этом же я говорил, когда четыре года назад приехал в Нормандию? Знаешь, я надеюсь, до такого не дойдет.

— Не дойдет, если Эдвард выберет Этелинга. Эдгар, неужели прошло уже четыре года?

— Да, целых четыре года! — подтвердил саксонец, и его губы искривила презрительная гримаса. — Я уже начинаю чувствовать себя здесь дома, как Влнот или Хакон.

Рауль остановился, будто оглушенный пришедшей в голову мыслью.

— Эдгар, ты говоришь правду?

Тот пожал плечами.

— Мне иногда самому кажется, что я — нормандец. Я дерусь с вами на турнирах, говорю на вашем языке, живу вместе с вами, завел среди вас друзей, переживаю, что не могу пойти с вами на войну, радуюсь, что ваш герцог изгнал французов…

— Я и не подозревал, что ты именно так все воспринимаешь, — прервал его Рауль. — Я подумал… Эдгар, герцог хотел посвятить тебя в рыцари, но я сказал, что ты не захочешь этого. Может быть, переговорить с ним?

— Благодарю герцога Вильгельма, — последовал немедленный ответ. — Но я никогда не приму посвящение от его руки. Я предан Гарольду.

Эдгар спохватился вдруг, что все это звучит несколько невежливо и добавил более покорным тоном:

— Это не потому, что мне не нравится сам герцог, ты понимаешь, я не о том…

— Понимаю, — ответил Рауль. — Я бы и сам ответил так же. Но все же тебе ведь не нравится Вильгельм, правда?

Какое-то время казалось, что Эдгар не захочет ответить, но он все же прервал молчание первым:

— Нет, не нравится… Знаешь… конечно, я не могу не восхищаться им, — ведь все восхищаются. Но что ему до того, нравится что-то человеку или нет? Преданностью он может управлять, к послушанию принудит, но любовь… О нет, ее он не ищет!

— Может быть, ты просто его еще плохо знаешь, — решил Рауль.

Эдгар взглянул на друга со скрытой улыбкой:

— Как ты думаешь, Рауль, знает хоть кто-нибудь, какой он на самом деле?

Поскольку тот молчал, саксонец продолжил:

— Согласен, он очень добр к друзьям, но я никогда не видел, чтобы он попробовал завоевать любовь человека, как это делает… — Он прервался.

— Как это делает Гарольд, — закончил фразу Рауль.

— Да, — согласился Эдгар, — он. Я подумал именно о нем. Его любят все, но никто не любит Вильгельма. Герцога боятся, уважают, но кто посчитает за счастье отдать за него жизнь? Может, Фицосборн Сен-Совер, Тессон, его кузен Ю да ты — вот и все его друзья. Но уверяю тебя, самый последний крестьянин отдал бы жизнь за Гарольда.

Они медленно шли в тени высоких стен и молчали, пока, обогнув часовню во внутреннем дворе, не оказались перед центральной башней замка. Тогда Эдгар, посмотрев вверх на узкое окно, прорубленное в сером камне, сказал, несколько повеселев:

— Бьюсь об заклад, там сидит тот, кто не испытывает любви к Вильгельму.

Рауль посмотрел туда же.

— Граф Понтье? Конечно, но он склонится перед волей герцога, нравится ему это или нет, так же как и Жоффрей Майен.

— А как насчет архиепископа? — допытывался Эдгар. — Он тоже покорится?

— Можер? — воскликнул Рауль. — Мне кажется, он сбежит.

Друзья поднялись по ступенькам к высоким входным дверям. Эдгар фыркнул:

— Вчера Фицосборн рассказал мне, в каком виде он застал Можера, придя к нему как-то поздно вечером. Слышал уже?

— Нет, но догадаться могу.

— Даже этот кислый Альбени расхохотался, — продолжал Эдгар. — Ты знаешь, как Фицосборн умеет рассказывать свои истории. Его предупредили, что архиепископ погружен в молитвы, но он все равно вошел, чтобы подождать, пока тот освободится. Какой-то дурак привратник, не расслышав, что ему шепчет слуга, проводил Вильгельма прямо в кабинет и объявил, кто пришел. Фицосборн вошел как раз в тот момент, когда толстяк Можер стряхивал с колен свою любовницу и пытался сделать вид, что его руки заняты четками, а не шарят у нее за пазухой.

— Господи, да неужто все это в его собственном кабинете? — Рауля эта история одновременно и шокировала и развлекла.

— Именно там! — подтвердил Эдгар. — И с той самой рыжей девицей, Папией, которая по пятницам гоняла на базар свиней и как раз бежала из Мулен-ла-Марша, где он ее и подобрал. Не вспомнил? Знаешь, она сейчас поселилась во дворце Можера, разнарядилась в шелка и золотые цепочки, а уж важная стала, как сама герцогиня.

— Неряха крестьянская! — с омерзением передернулся Рауль. — Так вот что имел в виду Гале, когда отпускал прошлым вечером шуточки! Для Можера было бы предпочтительнее, чтобы все это не дошло до ушей герцога.

— Да герцог наверняка уже слышал, — жизнерадостно объявил Эдгар. — Весь двор все уже знает.

— Значит, скоро у нас наконец будет новый архиепископ, — констатировал Рауль.

И он оказался прав, хотя герцог и не привел в качестве причины лишения бенефиции дядины амуры. Дело было в другом. Конечно, Ланфранк получил разрешение на свадьбу Вильгельма с Матильдой, строители все еще готовили чертежи двух монастырей, которые были, так сказать, объявлены ценой этого брака, уже два инфанта родились от этого союза, но архиепископ Можер ни на йоту не отступил в своем неодобрении его. Честолюбивые устремления, порядком расстроенные падением его брата Аркуэ, постепенно возрождались в злобном желании увидеть крах своего слишком сильного племянника. Говорили о каких-то письмах, которыми он обменивался с французским королем. Так это было или нет — неизвестно, но когда сведения об отступлении Генриха дошли до Руана, архиепископ, говорили многие, изменился в лице, а стоящие в тот момент рядом с ним заметили болезненную ненависть в украшенных мешками глазах слуги Господа. В расцвете лет его считали коварным, но теперь он был просто стар, разочарование притупило сообразительность. Архиепископ выбрал весьма неблагоприятный момент, чтобы объявить о денонсации уже два года существующего брака, разрешенного Римом, а также об отлучении герцога Вильгельма от церкви.

Это и дало тот самый повод, которого ждал Вильгельм. Наконец его властная рука добралась и до архиепископа: Можер был лишен чина и получил приказ покинуть Нормандию в двадцать восемь дней. Его преемником стал некий Маурилиус, монах из Фекампа, очень достойный человек, настолько же известный своим воздержанием, насколько Можер был известен невоздержанностью.

В день отплытия Можера на остров Гернси Гале выдернул табурет из-под Вальтера из Фале в тот самый момент, когда тот собирался сесть за стол герцога. Тучный Вальтер с размаху шлепнулся на устилавший пол тростник.

— Ох, чрево Господне, вот проломлю тебе черепушку, дурак, за такие проделки! — бушевал свалившийся.

Гале, ретировавшись до пределов недосягаемости, пронзительно завопил:

— Вот, посмотрите! Повержен еще один дядюшка братца Вильгельма!

Губы герцога подергивались от еле сдерживаемого смеха, весь двор веселился в открытую, а Вальтер поднялся с пола с добродушной улыбкой и только покачал головой.

 

Глава 4

— Господин, это двенадцатилетний олень! — кричал один из егерей, перекрывая сигнал рожка, оповещающий о том, что зверь забит. Он склонился над еще дышащим животным и вытащил охотничий нож. Фицосборн недовольно сказал:

— Ручаюсь, это тот самый зверь, который ушел от меня вчера. Вам повезло больше, милорд!

Но Вильгельм смотрел на свой лук, будто впервые держал его в руках.

— Хотел бы я стрелять, как он, — сказал Эдгар Раулю. — Я, кажется, еще ни разу не видел, чтобы он промахнулся.

Рауль что-то ответил с отсутствующим видом. Он наблюдал за герцогом, пытаясь отгадать, что за мысль внезапно отвлекла его.

Герцог держал в руках стрелу, задумчиво наблюдая, как она балансирует на его пальце. Фицосборн отметил это странное поведение и спросил его, все ли в порядке. Казалось, Вильгельм не слышал его вопроса. Какое-то время он продолжал вертеть стрелу, затем поднял голову и коротко объявил:

— С меня хватит. Рауль, поскачешь со мной обратно?

— Рано еще! — воскликнул Фицосборн. — Вам уже надоело, сеньор? Альбини, ты с ними? Эдгар, тебе не везло сегодня, может, все-таки останешься?

— Мне нужен только Рауль, — бросил герцог через плечо.

Они скакали бок о бок по лесной тропе. Герцог по привычке покусывал плеть и хмурился, что было признаком мучивших его раздумий. Помолчав немного, Рауль спросил:

— Так в чем же дело, сеньор?

Вильгельм повернул голову в его сторону.

— Рауль, думал ли ты когда-либо, что стрелы можно использовать во время боя?

— Стрелы? — удивился Аркур. — Разве такое возможно?

— Почему бы и нет? — Герцог пришпорил коня в галоп. — Надо попробовать вооруженных всадников натренировать в использовании стрел. Они должны носить их вместе с другим оружием.

Он все еще хмуро смотрел вперед.

— Нет, так не выйдет, — будто спорил он сам с собой. — Человек, сражающийся мечом или копьем, должен иметь с собой щит. Надо придумать что-то другое.

— Если стрелой можно убить зверя, то человека и подавно, — вслух размышлял Рауль. — Но как лучник отыщет цель во время битвы? Его тут же и убьют, ведь защитить себя он не сможет.

— Так и случится, если он окажется в гуще боя, — согласился герцог. — Но лучники могут стрелять и с сотни шагов, а потому им не будет нужды защищаться.

Его глаза блеснули, и он пылко, как было ему свойственно, признался:

— Лик святой, я, кажется, разрешил загадку, над которой бьюсь уже много дней! Теперь верю, что лучники могут нанести серьезный урон врагу!

— И копейщики тоже могут, — сказал Рауль, которому понравилась новая идея герцога.

— Но пока мы бьемся врукопашную, побеждает сильнейший, — настаивал на своем Вильгельм. — Если же король опять поведет свое войско через границу, ты что, думаешь, я смогу его прогнать? Наверное, лишь тогда, когда снова завлеку в западню. А если мне придется выставить против него все свои силы, как во время сражения при Валь-Дюн? Что тогда? — Он помолчал. — А если у меня появятся лучники, стреляющие из безопасного места?! Господи, вот где простор для моей стратегии!

— Да, но если вы не подпустите этих лучников поближе, сеньор, они могут попасть своими стрелами в спины ваших рыцарей, — возразил Рауль.

На мгновение герцог задумался.

— Это так. А если я размещу их таким образом, чтобы они могли целиться вдоль вражеских рядов?.. Нет, и тогда они все равно могут попасть в моих людей, участвующих в стычках.

Он обернулся, чтобы посмотреть на Рауля. Лицо герцога вдруг оживилось, уголки губ приподнялись в улыбке.

— Говорю тебе, Рауль, я изменю весь метод ведения битвы!

Изумленный Рауль только и спросил:

— Ваша милость, но вы, надеюсь, не пошлете ваших рыцарей в бой со стрелами вместо мечей?

— Нет, конечно, но ты должен понять, что моему бою могут помочь не только рыцари с мечами. А что, если мои лучники нанесут первый удар, стреляя с шестидесяти или ста шагов?

— Тогда, думаю, они смогут убить или ранить многих, — согласился Рауль. — Но их нужно послать вперед, а где тогда будут стоять рыцари?

— Позади лучников, как поддержка, — объяснил герцог.

Рауль возразил:

— Но если враг атакует, то первый удар примут на себя именно лучники, и с ними будет покончено!

— Не совсем так. Я прикажу им сразу отойти за рыцарей. Что на это скажешь? И не хмурься, я еще не сошел с ума.

— Мне кажется, что ваши бароны истолкуют это превратно. Вы хотите луки вложить в руки крестьян? Ваш же совет воспротивится, скажет, что это неслыханное дело.

— Они говорили так же, когда я отступал перед французами. — Герцог пустил коня галопом к перекинутому через реку мосту.

Вскоре все заговорили о том, что лучники — новая забава повелителя. Некоторые бароны возражали против такого новшества, иные смотрели на него, снисходительно улыбаясь, многие — критически, но с явным интересом. Самого герцога не интересовало, осуждают его или хвалят: он был всецело занят теперь организацией обучения лучников. Постоянно выезжал проследить за их успехами или строил планы ведения боя. Он рисовал непонятные диаграммы гусиным пером и чернилами, а военачальники ломали над ними головы, и наконец в какой-то момент проявили интерес, хотя и без особой охоты. То, что человек мог победить в сражении, просто анализируя передвижение шахматных пешек, было для них настолько новым, что относиться к этому следовало с большой опаской. Бой — как его понимали бароны — заключался в наступлении рыцарей под звуки горнов и барабанов, а вся военная стратегия — это наипростейшие приказы: кто где стоит, кому сидеть в засаде или наносить неожиданный удар. Но уж когда битва наберет силу, то ничего иного не остается, как сражаться спаянной группой, плечо к плечу. А герцог склонялся над миниатюрными полями сражений и двигал свои пешки и так, и эдак, медленно разрабатывая более хитрую, чем могли понять его военачальники, методику ведения боя.

Все понимали, что он готовится отразить новое наступление своего сюзерена, потому что, хотя король Генрих и подписал в пятьдесят четвертом году договор, никто не обольщался верой, что будут соблюдены его условия. В течение трех лет мира, последовавших за взятием Амбрие, люди все время жили с оглядкой на Францию и держали свои мечи наготове.

Через два года после событий в Мортемаре Этелинг умер в Лондоне, вверив двух дочерей и инфанта Эдгара опеке короля Эдварда. В Руане Ги, граф Понтье, наконец принял условия, выдвинутые герцогом Вильгельмом для его освобождения. Хотя его и поселили во дворце в соответствии с высоким титулом и не проявляли ни малейшего неуважения, он все же быстро понял, что, хотя Вильгельм и обращается с ним со всей корректностью, на которую был способен, но никогда не освободит: известные требования не будут выполнены. Равно как и предложенный выкуп был им отвергнут.

— Граф, я не приму от вас золото, просто вы должны стать моим вассалом, — объяснил свой отказ Вильгельм.

— Богом клянусь, никогда не поклонюсь Нормандцу! — сказано было честно в ответ.

— Тогда вам не увидеть Понтье! — Голос герцога был вполне спокоен.

— Но я предложил королевский выкуп!

— Я предпочитаю вашу присягу на верность.

— Герцог, вы не к тому обратились! — взволнованно вскричал граф.

Вильгельм улыбнулся.

— Будьте уверены, граф, что из нас двоих не я обратился не к тому человеку. — С этими словами герцог ушел.

Граф свирепо смотрел ему вслед, в отчаянии обхватив голову руками. Через много лет слышали, как он сказал тогда:

— Если бы я был так уверен в себе, как этот человек, то завоевал бы весь мир.

Бедняга был готов вынести цепи, темницу, даже пытки, но Вильгельм не считал нужным возбуждать ненависть в том, кто должен был стать его вассалом. К графу относились со всем почтением, он мог получить все, что пожелает. Кроме свободы. Прогуливаясь по верху зубчатой крепостной стены, он всегда глядел на восток. Там, за равнинами, за рекой, кажущейся серебряной нитью, за далекими холмами, на северо-востоке лежало графство Понтье, ожидая возвращения своего властелина. Глаза узника туманились, ему казалось, что он слышит шум вспененных волн, разбивающихся о берег, и видит башни родного города. Над головой графа билось на ветру не его знамя: смотря вверх, он видел золотых львов Нормандии.

Он тянул целый год, надеясь, что терпение герцога иссякнет. За это время его товарищ по заключению, граф Майен, присягнул на верность Вильгельму и благополучно отъехал домой. Ги держался твердо, но понимал, что Вильгельм никогда не уступит. Медленно тянулся второй год заключения, граф начал заболевать от отчаяния и больше не глядел в сторону Понтье.

Вильгельм как-то еще раз навестил его.

— Говорят, вы хвораете, граф, но, думаю, никакой лекарь не сможет исцелить вашу болезнь.

— Это так, — горько согласился Ги.

Герцог подошел к окну и кивнул:

— Подойдите сюда, Ги де Понтье.

Ги взглянул на него, а затем приблизился и встал рядом. Герцог вытянул руку:

— Там лежит дорога на Понтье, мимо Аркуэ и Ю, всего в дне езды отсюда…

Граф отвернулся, но герцог удержал его, положил руку на плечо.

— Ваши земли пропадают без хозяина, и вскоре придет день, когда кто-нибудь другой будет править вместо вас. Возвращайтесь, пока не поздно.

Ги стряхнул руку герцога и зашагал по комнате. Герцог, стоя у окна, бесстрастно наблюдал за ним.

— Да продержи вы меня здесь до самой смерти, все равно не вырвете присягу на вассальную верность! — выпалил Ги.

— А я и не прошу ее. Но простую присягу на верность вы мне дадите, как дала Бретань.

Граф молча продолжал вышагивать, в сотый раз обдумывая сказанное. Присяга на вассальную верность, которой он так страшился, означала, что он станет простым вассалом, таким, как любой нормандский барон, который получил право владения своими землями, стоя на коленях без меча и шпор, с непокрытой головой, произносящий клятву быть навсегда преданным Вильгельму и служить ему душой, телом и честью. Но принесение простой присяги на верность, которую, например, Нормандия дала Франции, не сопровождалось принятием таких феодальных обязательств. Не должно было быть унизительных процедур и наделения землей из рук сюзерена, он не был обязан предоставлять Вильгельму войско в случае войны или, случись такая нужда, идти вместо него заложником. Требовалась только клятва в верности. Граф внезапно обернулся и, с трудом выдавливая из себя слова, сказал:

— Да будет по-вашему: простая присяга на верность!

Вильгельм кивнул, соглашаясь, и произнес, будто ничего особенного не случилось:

— Завтра и закончим это. Больше не будет причин держать вас здесь.

Вскоре после освобождения Ги герцогиня родила третьего ребенка. Затерявшись в покрывалах огромной кровати, Матильда задумчиво поглаживала свою щеку, едва обращая внимание на свою вторую дочь, так похожую на нее. Ей хотелось родить второго сына, повторившего бы в своих чертах милорда Роберта: смуглого, крепкого и настолько горячего, что он лупил бы своими маленькими кулачками воспитателей, если они осмеливались ему возражать. Она обиженно взглянула на ни в чем не повинную малютку и решила:

— Я посвящу ее святой церкви!

— Хорошая мысль, — поддакнул Вильгельм.

Ему показали младенца, завернутого в пеленки, глаза отца довольно равнодушно остановились на крошечном личике и вдруг засверкали, он рассмеялся:

— Боже, да это вылитая ты, Матильда!

— Роберт был более крупным ребенком, — только и услышал он в ответ.

Через год у Нормандца родился сын, и уж тогда были и празднества, и двор почти неделю день и ночь бодрствовал, пока Матильда лежала, тихонько напевая над новорожденным, и мечтала о его будущем. Дитя не было крепким, оно отчаянно обливалось слезами, иногда по нескольку часов подряд, и ни четки, ни веточка омелы не предотвращали случавшихся с ним время от времени припадков. Врачи не отходили далеко от милорда Ричарда, а Матильда, казалось, все время прислушивалась, не доносится ли до нее слабый звук его плача. Милорд Ричард долгие месяцы подряд поглощал все внимание матери, поэтому ее мало волновали герцогские лучники, но еще меньше — известия о тайных делах короля Генриха. А мужа, кроме этого, не интересовало ничего.

Стало известно, что Генрих и Анжуйский Молот еще раз соединили руки в альянсе против Нормандца. Снова собиралось огромное войско, опять строились планы по разграблению герцогства, и опять, как несколько лет назад, Вильгельм созвал своих рыцарей и готовился защищать свою страну.

Ожидали, что французские и анжуйские войска перейдут границу в разгар весны пятьдесят восьмого года, это было время, наиболее подходящее для битвы. Но король Генрих, зная о приготовлениях своего вассала, применил собственную хитрость и несколько месяцев пережидал.

— Он ждет, когда я распущу войска, — понял Вильгельм после трех месяцев ожидания. — Да будет так!

Посеяв смятение среди советников, он и в самом деле кое-где распустил свои отряды, оставив около себя лишь малые силы.

Люди, которые раньше ворчали, что содержать огромную армию бездельников дорого, теперь только качали головами над этим опрометчивым поступком.

— Когда король Генрих войдет в Нормандию, на что мы можем надеяться, если половина нашего войска распущена? — волновался де Гурне…

Вильгельм разложил свои чертежи на столе; оказалось, это довольно примитивно выполненные карты его герцогства.

— Чем это может нам помочь? — продолжал бурчать граф.

— Дружище Хью! Известно, что король со всем войском хочет пройти через Йесм и ударить севернее Байе, вот здесь. — Герцог ткнул пальцем в карту.

— Да уж, известно, — фыркнул де Гурне. — Он больше никогда не рискнет разделить свои войска, идя против нас. Если тот француз, которого мы захватили, не врет, то Генрих собирается свернуть к востоку от Байе, чтобы разорить Оже. И что тогда?

Герцог заставил его взглянуть на карту.

— Я могу ударить по нему здесь, вот здесь и даже вон там.

— Опять будем играть в те же игры? — поинтересовался граф Роберт Ю. — Он снова должен идти вперед, не встречая отпора? Ведь хлеба на корню, он нанесет огромный ущерб.

Мортен зевнул во весь рот.

— Брось, мы разобьем его раньше этого! Ты где укроешься, Вильгельм?

— Здесь, в моем родном городе.

Все склонились над картой и увидели, что палец герцога остановился на Фале, городе, где он родился.

Де Гурне в задумчивости почесал нос.

— Хорошо… Но он обойдет вас с запада, если захватит Байе.

— Я окажусь между ним и Оже.

— Если он собирается дойти до Оже, то должен перейти Орн и Див, — рассуждал де Гурне. — Так, Орн… здесь не устроишь засаду. Теперь посмотрим Див… — Он замолчал и бросил проницательный взгляд на Вильгельма. — Ха, так вы, сеньор, рассчитываете взять его у Варавилльского брода?

— А где еще он может перейти реку? Ни у Бове, ни у Кабура. Только у Варавилля, где течение быстрее, чем он думает, можно надеяться захватить короля Генриха и этого анжуйского пса, Мартеля.

— Нормандцы и французы уже сходились в схватке при Варавилле, — вступил в разговор Вальтер Жиффар. — Но зачем ждать, сеньор, пока король зайдет так далеко? Есть и другие места, где мы можем окружить его и дать бой.

— Возможно, — согласился герцог, — но это будет не наверняка. Если же он отправится на Варавилль, как я предполагаю, то целиком окажется в моей власти.

Вильгельм встал из-за стола и хлопнул лорда Лонгевиля по плечу.

— Держись меня, Вальтер, — улыбнулся он. — Я еще никогда не приводил тебя к поражению.

— Упаси Господи, ваша милость, да у меня и в мыслях такого не было! — возмутился тот.

Он откашлялся и переглянулся с де Гурне.

— А какую роль во всем этом сыграют ваши лучники?

Вильгельм расхохотался.

— Верь, беспокойная твоя душа, они обеспечат нам победу.

Советники разошлись, все еще сомневаясь и покачивая головой, ибо считали эту выдумку пустым капризом.

В августе, когда урожай уже был собран, король Генрих во второй раз после четырех лет покоя пересек нормандскую границу и, направляясь к Байе, опустошил Йесм. Рядом с ним, снедаемый честолюбием, которое не могли умерить никакие поражения, скакал граф Анжуйский, пузатый человек с желчным цветом лица. С ним было двое сыновей: Жоффрей, его тезка, по прозванию Бородач, и Фульк Угрюмец, раздражительный, неуступчивый, затевающий повсюду ссоры как с друзьями, так и с врагами. Король Генрих был озабочен поддержанием мира между этим воинственным трио и собственными баронами. Франция могла воссоединиться с Анжу в общей борьбе, но ни один француз не пылал любовью к графу. Ссоры между союзниками возникли очень скоро, и не один раз соперничающие всадники хватались за мечи, а взаимная неприязнь между предводителями только усиливалась.

Анжуец ратовал за то, чтобы стереть с лица земли каждый донжон, который встречался на пути. Но король Генрих, посмотрев на недавно вычищенные рвы и капитально отремонтированные стены, не хотел тратить времени на бесплодные осады. Если бы ему удалось захватить Байе и Кан, опустошив богатые земли Оже, он мог бы диктовать Вильгельму свои условия. Так он и объяснил все Мартелю, но граф, который с возрастом становился все упрямее, слишком легко отвлекался от поставленной генеральной цели при виде любой вражеской крепости. Чего стоило уговорить его не сворачивать с пути и не отбивать у Монтгомери крепость Ла-Роше-Мабиль, которая уже три года не давала покоя его гордыне!

Королю удалось отвлечь строптивца от этого намерения, направив раздражение в иное русло. У Анжуйца когда-то случилась свара с неким Вальтером де Ласи, а поскольку крепость этого рыцаря тоже была почти по дороге, Мартель счел бессмысленным оставлять неразрушенной и ее. Он предложил план, согласно которому войско следовало разделить пополам, во главе одной половины поставить самого Мартеля и отправить его осаждать все крепости, принадлежащие людям, с которыми у Анжуйца были личные счеты, а вторую половину под началом короля послать на Байе.

Было маловероятно, чтобы король, помня разгром под Мортемаром, согласится с подобным планом. Мартеля буквально за уши оттащили от этой идеи и поманили на запад, обещая повсеместные, в качестве вознаграждения, грабежи.

В этом походе французы придерживались своих обычных привычек, разоряя все на своем пути. Неукрепленные города, селения, домишки вилланов разрушались и сжигались, а любой человек, ищущий спасения в каком-нибудь укрытии, умерщвлялся таким образом, чтобы позабавить солдатню. Женщин хватали и отдавали на забаву всадникам. Никакие религиозные чувства не удерживали короля от захвата аббатств и монастырей, но монахи, предупрежденные бдительным герцогом, заранее попрятали имущество в безопасные места. Мартель, возмущенный столь недостойным поведением служителей Божьих, разгневался и лично захватил одного аббата, угрожая под пыткой вырвать у Божьего человека сведения о том, где спрятаны богатства монастыря. Он зашел слишком далеко, ему не могли помешать даже шокированные французы. Потребовалась вся сила убеждения короля Генриха, чтобы Мартель понял: подобные действия могут закончиться его отлучением от церкви.

Французские захватчики двигались на север, к Бессену, люди короля жгли и грабили, а распущенность Мартеля становилась все более невыносимой. Поэтому Генрих, где бы ни останавливался, заставлял стражу бодрствовать всю ночь. Он не намерен был сгореть в собственной постели, как когда-то те несчастные в Мортемаре.

Услышав донесения разведчиков о мерах предосторожности, принимаемых врагом, герцог Вильгельм расхохотался, ехидно заметив:

— Неужели Генрих думает, что у меня только одна извилина в голове? Иди, иди, трусливый король, я все равно тебя проучу!

Французские войска подошли к Байе, перегруженные добычей. Король быстро убедился: город настолько хорошо укреплен, что было бы наивно думать о его падении при штурме. Защитниками командовал Одо, воинственный сводный брат Вильгельма, которому святой сан не помешал лично отдавать приказы: в руке булава вместо креста, ряса подогнута, чтобы не мешала садиться на коня. Под предводительством своего неистового молодого епископа жители Байе осыпали нападающих градом дротиков, метательных копий, булыжников, поливали кипящей смолой, а когда французы в беспорядке отступили, некоторые храбрецы сделали внезапную вылазку, благополучно вернулись в город, оставив на месте столкновения множество убитых.

Король Генрих вынужден был отказаться от намерения осадить Байе и отправился к Кану, опустошая по пути целые селения. Епископ Одо отложил булаву и взялся за перо, чтобы отписать брату о триумфе Байе.

В Фале, читая пышные латинские послания Одо, Вильгельм усмехнулся:

— Бог мой, неужели Генрих не мог придумать чего-нибудь получше? Крест святой, да я знаю не менее дюжины способов захватить Байе!

День и ночь в Фале прибывали разведчики с сообщениями о передвижении короля: днем и ночью порывистый Тессон Сангели и веселый Хью де Монфор выводили в поле небольшие отряды, чтобы пощипать и попотрошить фланги врага. Вильгельм следил за каждым шагом короля, как парящий в высоте ястреб перед стремительным падением вниз, на добычу.

Нельзя сказать, чтобы король недооценивал мощи своего вассала, но его успокоили донесения о том, что герцог распустил большую часть своей армии, а следовательно, будучи мудрым воином, не станет нападать столь малыми силами на французское войско. Он скорее опасался внезапных ночных атак или засад по дороге, но об открытом столкновении просто не допускал и мысли. Когда французы встали у Кана, стража была удвоена, а пьянство стало караться смертью. От Вильгельма по-прежнему не было ни слуху ни духу, поэтому Генрих стал прислушиваться к тем, кто говорил, что Нормандец не отважится напасть. Король шел на восток, и было видно, что он пребывает в наилучшем настроении за последние несколько месяцев.

Но пока французы все ближе и ближе подходили к Варавилльскому броду, тот, который должен был бы его бояться, собрал свои разрозненные отряды и призвал всех свободных землевладельцев и вилланов округи к оружию.

Королевские разведчики подкрадывались как можно ближе к Фале, но так ничего и не разузнали. Они доносили, что герцог все еще в городе и не собирается оттуда уходить. Приободренный этой вестью, король повел войска на штурм. Он надеялся, что, перейдя Див, почувствует себя в безопасности, и только вступив на узкую дамбу, ведущую через болота, почему-то стал опасаться неудачи. Генрих продолжал бдительно следить за действиями герцога, ожидая услышать о вылазке из Фале. За день до подхода к Варавиллю он получил точные известия о том, что Вильгельм в городе, так и не двинулся с места. Король загоготал и в непритворно прекрасном настроении обратился к Мартелю:

— Наконец-то Волка подвела его хитрость. Я надеялся услышать, что он идет устраивать мне засаду у Варавилля и, клянусь вам, если бы только услышал о его вылазке из Фале, то повернул бы на юг, к Аржану, а не рисковал бы стычкой у этой предательской переправы. — Он потер свои сухие руки. — Эй, Вильгельм, ты что, спишь? — В голосе слышалось явное ликование.

Мартель громогласно потребовал принести вина. И пока они с Генрихом пили за успех и отпускали шуточки по поводу спокойно почивавшего Нормандца, в Фале не осталось ни одного рыцаря или вооруженного всадника. Герцог двинулся с места именно тогда, когда все страхи у короля Генриха исчезли, и пошел на север с такой скоростью, с какой перегруженные добычей французы соревноваться уже не могли.

Войско, которое он вел, выглядело достаточно странно. Впереди ехали рыцари в крытых повозках, блестя под горячим солнцем полированными кольчугами; на кончиках их копий развевались хоругви. За ними тянулась разношерстная толпа крестьян и копейщиков, людей со щитами и пиками, одетых в нагрудники, и с луками в руках, одетых в кожаные туники: кое-кто в качестве оружия нес косы и топоры, взгромоздившись на коней.

— Лик святой! — взорвался Хью де Гурне. — Что за сброд мы ведем?

Французы подошли к Варавиллю во время отлива. К броду вела через болота узкая дамба, а за рекой, на восточном берегу, захватчиков манили новые земли. Перед ними лежали уже не болотистые равнины — пологие холмы поднимались прямо от самой реки.

Повозка, на которой ехали король с Мартелем, медленно преодолела реку и начала подниматься по противоположному крутому берегу. На дамбе приготовился последовать за ними подвижной арьергард; конные, пешие, вьючные лошади и груженые повозки. Вода начала прибывать, когда последняя повозка миновала брод.

Король Генрих, наблюдая за переправой с холма за рекой, начал опасаться, что прилив помешает передвижению людей, и распорядился ее ускорить. Вдруг Мартель бесцеремонно схватил его за руку и дрожащим пальцем показал за реку. Он пытался что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Король мгновенно посмотрел туда, куда он ему показывал, и увидел на западе тучу вооруженных людей, галопом скачущих по дамбе. Он выкрикнул слова приказа, но как только они слетели у него с языка, Рено де Клермон, королевский фаворит, воскликнул:

— Болота, поглядите на болота сир! Господь наш распятый, смотрите вон туда, топи кишат людьми!

Король подался вперед, стараясь разглядеть, на что показывает Рено. Среди тростников и разросшихся на болотах кустов по только им известным тропинкам бежали люди, перепрыгивая с кочки на кочку, выныривая из зарослей и неотвратимо приближаясь к дамбе.

Король отправил к дамбе посыльного с приказом.

— Да это просто толпа крестьян, — сказал он, не спуская глаз с топей. — Почему ты так испугался, Рено? Обещаю, ты скоро увидишь, как мы их разобьем.

Он глянул на держащегося в некотором отдалении всадника и заметил:

— Ха, Волк больше не мешкает! Господа, ему не нравится вид моих солдат.

Вдруг голос короля резко изменился, и он хрипло прошептал:

— Боже, что это?

Генрих вцепился в плечо Клермона, в ужасе уставившись на людей, рассеянных по болоту.

— Лучники! — прошептал он. — Стрелы…

Мартель находил все увиденное очень странным и даже несколько приободрился.

— Хо, хо! Бастард, наверное, думает, что он на охоте? Неплохая шутка!

— Какая шутка! — кричал в голос король. — Господи, помилуй. Кто шутит? — И он позвал Сен-Поля, чтобы отдать новые приказания.

За рекой лучники Вильгельма в первый раз пустили стрелы в цель. Какие-то из них не долетели, какие-то просвистели над головами французов, но многие попали в цель. Люди на дамбе начали беспорядочно метаться под их смертельным ливнем; тех, кто по приказу короля попытался выстроиться в боевой порядок, чтобы отразить атаку рыцарей, охватила паника, они сбились в кучу на узкой дороге, неспособные нанести ответный удар, потрясенные невиданным доселе нападением. Некоторые копейщики храбро ринулись через болото, чтобы подобраться к лучникам, но, не зная троп, проваливались в трясину.

У короля от злости дрожали руки. Он сгоряча хотел развернуть повозку и вернуться на переправу, но не успел отдать нового приказа, потому что приближенные стали умолять его не делать этого и наконец понять, что в обратном направлении перейти реку невозможно.

Вода быстро прибывала, пока Генрих дергал своих лошадей, отдавая один приказ за другим и часто противоречащий один другому, тем временем лучники и копейщики с болот растянулись по берегу реки для защиты переправы.

— Сир, сир, наша пехота больше не может идти вброд! — возвестил Сен-Поль.

— Но рыцари еще могут! — бросил в ответ король.

Тут вмешался Мондидье:

— Сир, это сумасшествие! Мы не можем перейти, потому что попадем под эти проклятые стрелы. Ничего невозможно сделать!

Он прикрыл свои глаза рукой от солнца.

— Смотрите, как Дю Лак сопротивляется! Сир, он держится стойко.

— Приближается Бастард, — Сен-Поль заметил внезапно появившегося всадника в конце дамбы, — своей собственной персоной. Даже можно разглядеть золотых львов на фляжке. Сейчас наши ему покажут! О сердце Христа, неужели никто не может справиться с этими лучниками?

Новый шквал стрел просвистел над дамбой, для наблюдателей с восточного берега стало ясно, что французский арьергард, приведенный в смятение налетающей издалека смертью, был охвачен слепым ужасом. Нормандские копейщики с болот добрались наконец до дамбы и атаковали захватчиков, а кони, наседая, чтобы выйти скорее на берег, тем временем смели передовые ряды французов. Те, сбитые с толку, не знали, куда деваться. В воздухе продолжали петь стрелы, пешие нормандцы уже смешались с французами, сражаясь врукопашную, а нажим рыцарей оттеснял врагов туда, где они становились добычей лучников и вооруженных всадников, удерживающих брод позади.

В бессильной ярости наблюдал король Генрих, как половину его армии разносят в клочья. Он было попытался бросить своих рыцарей прямо через предательскую реку вплавь, но вода прибывала слишком быстро, а ураган стрел все время заставлял возвращаться назад. Король сгорбился на спине жеребца, не в силах оторвать взгляд от сумятицы на западном берегу, и видел, как его люди отчаянно бьются не за то, чтобы отбросить нормандцев, а только чтобы избежать гибели, на которую, казалось, можно было наткнуться всюду, куда ни повернись.

Пока остальные стояли, окаменев от ужаса, Мондидье первым пришел в себя и, запинаясь, произнес:

— Мощи святые, да разве это бой? Трусы, отбросьте их назад! Их всего-то ничего! О Господи, там, внизу, что, некому приказать?

Он отвернулся, не в силах больше смотреть на беспорядочную свалку на дамбе.

Наконец приближенным удалось отвлечь короля. Он безвольно сутулился на коне, позволяя им поступать как вздумается. Ни один человек из арьергарда не уцелел. Борьба продолжалась среди повозок и телег; те, кого не убили в рукопашном бою и не сразили смертоносными стрелами, пытались уйти через болота. Одни с ужасными криками погибали в топях, медленно засасываемые жидкой грязью и зеленой водой, других преследовали нормандские крестьяне и либо убивали, либо брали в плен. Лишь немногие прорывались к реке в отчаянной попытке переплыть на ее восточный берег, но тяжелые кольчуги тянули на дно, да и справиться с течением было непросто. Воды реки вспенились, в потоке плыли мертвые тела и отрубленные конечности, дамба была забита перевернутыми повозками, вокруг был рассыпан корм для коней, валялось награбленное добро. В одном месте дорогу блокировала туша убитого коня, в другом груда мертвых тел, и какой-то раненый бедняга предпринимал последние отчаянные попытки выбраться из-под нее.

Хью де Гурне выдернул стрелу, застрявшую в его толстой тунике.

— Благодарствую, ваша милость, — мрачно пошутил он.

Конь Вильгельма остановился среди разбросанного всюду добра. В пыли блестели продавленные чаши, отрезы сверкающей золотой нитью парчи были смяты неугомонными копытами, серебряные сосуды, украшенные драгоценными камнями, цепи, блистающие фибулы утопали на дороге в крови убитой лошади, труп которой валялся поблизости.

Герцог наблюдал за отступлением французского арьергарда через реку, но, услышав де Гурне, повернулся к нему и увидел стрелу.

— Ты не ранен? Извини, Хью, я этого не хотел.

— Пустое, царапина. Она уже была на излете, когда попала в меня. Но неужели ваши лучники не могут не стрелять по своим, ваша милость?

— Конечно нет, обещаю, такого больше не случится. Но разве не мои лучники сегодня выиграли бой?

— Если им отдавать разумные приказы, они неплохо выступают, — согласился де Гурне, осторожно ощупывая плечо.

— Да неужто, Хью, ты наконец признал полезность лучников? — спросил граф Роберт Ю, пробираясь среди мертвых тел. Он снял шлем и швырнул его оруженосцу. — Если бы эти дурни остановились, когда увидели, что мы завязали бой с французами, мы бы потеряли не более дюжины убитыми, так мне кажется. Что ты скажешь на это, Вальтер?

Лорд Лонгевиль кивнул.

— Да, я видел, как ударило в нескольких наших людей, но это оттого, что стреляли плохо обученные крестьяне. Если бы у нас был отряд хорошо подготовленных лучников, имеющих знающих командиров… — Он поджал губы, обдумывая, как организовать такой отряд.

Рауль перехватил выразительный взгляд герцога, на губах которого играла улыбка.

— Вальтер, а стоит ли вообще сохранять моих лучников? — невинно спросил он.

Лорд Лонгевиль прервал свои размышления.

— Сохранить? Конечно сохранить! Еще бы! Воины всего христианского мира после сегодняшнего урока французам начнут их использовать! И разве мы должных их распустить просто из-за того, что они плохо обучены, ваша милость? Нет, ни в коем случае, просто следует обдумать, как во время боя подавать им команду. — Он, успокаиваясь, кивнул своему молодому господину. — Только сохраняйте спокойствие, сеньор, и скоро вы увидите в работе совершенно иной отряд лучников.

Герцогу ничего не оставалось, как покориться такому мудрому решению.

— Благодарю тебя, Вальтер, — сказал он, сохраняя серьезность.

Пробираясь через оставшиеся после боя руины к дороге и проходя мимо Рауля, он шепнул ему на ухо:

— Вот увидишь, еще неделя — и Вальтер со стариком Хью будут убеждены, что это они сами придумали стрелы!

Вильгельм поскакал взглянуть на захваченных в плен, а граф Ю задержался, чтобы услышать продолжение спора, затеянного между двумя добрыми друзьями, Жиффаром и де Гурне, все о том же: как лучше располагать в бою отряды лучников.

Остатки французской армии отступали. Вся добыча, фураж и военное снаряжение пропали, и, казалось, катастрофа повредила рассудок короля. Когда он наконец заговорил, то настаивал лишь на скорейшем возвращении во Францию. В довершение он поругался с графом Анжуйским. Мартель, в неистовстве, прорычал:

— По крайней мере, не я распорядился о столь трусливом отступлении. Нет, клянусь святыми мощами Господа! Если бы приказы отдавал я, то непременно бы встретился с Бастардом в битве, лицом к лицу. На что Генрих разразился издевательским смехом и припомнил ему все прежние грехи: отступление и из-под Донфрона, и из-под Амбрие. Пребывая в унылой хандре, союзники пустились в обратный путь. Покалеченное, с большими потерями войско кое-как добралось до границы, стремясь как можно скорее очутиться в безопасности на земле Франции. Это был последний в истории раз, когда Генрих решил помериться своими силами с герцогом Нормандским.

Вскоре стало известно, что крушение надежд сильно подорвало здоровье короля. Казалось, после поражения он постарел не менее чем на десять лет и стал вялым и безразличным, что весьма шокировало его приближенных. Генрих был вынужден просить у герцога Вильгельма мира. Но в то время, как его советники ломали головы над тем, как смягчить унизительность выдвинутых Нормандией условий, он сидел в стороне, кутаясь в мантию и тупо уставившись в пространство. Когда ему зачитали окончательный текст договора, он только равнодушно кивнул головой, будто услышанное не имело важного значения. И лишь когда речь зашла о возврате Тильери обратно Нормандии, король казался раздосадованным: его губы скривила гневная гримаса, в полуприкрытых глазах мелькнула былая страсть. Но этот порыв быстро прошел и он равнодушно со всем согласился, наказав советникам проследить, чтобы мир был заключен как можно скорее.

А в Руане герцогиня вновь лежала в объятиях Вильгельма. Она прижималась к металлу его кольчуги, но, казалось, не чувствовала, как сталь царапает ее кожу. Матильда жадно спросила:

— Господин, вы отвоевали назад Тильери?

— Как и обещал, — ответил муж.

Женщину просто лихорадило, глаза, щеки, сердце пылали, губы требовали все новых ласк.

— Ах, Вильгельм, только ты достоин быть отцом моих сыновей! — нежно воскликнула она.

Он чуть отстранился от нее, потом крепко сжал в объятиях.

— Это ты насчет бюргерской крови, которая смешалась с твоей, графской?

В голосе герцога проскользнула жесткая нота, но если Матильда и вспомнила о нанесенном ему семь лет назад оскорблении, то лишь вскользь. Она вообще едва слушала, что говорит муж, снова и снова переживая его триумф.

— Ах, Сражающийся Герцог, если бы я была девушкой! — воскликнула она. — Ты бы достоин был взять меня в качестве награды!

Матильда воспламеняла мужа, прогоняя из его головы все мысли, кроме одной, — желания обладать ею. Он крепче прижал жену к груди и нежно прошептал:

— А если ты уже не девушка, то мне нельзя тебя взять, мое Стереженое Сердечко?

— Я вся твоя!..

Менее чем через год Нормандия избавилась от двух своих самых больших врагов. Король Генрих, слегший после подписания мира, с трудом протянул зиму и весну и вскоре, истерзанный скорбью, умер. Кончина Мартеля последовала на два месяца раньше смерти короля. Было похоже, что герцог Вильгельм лишил их жизненной силы.

Мартель разделил свое графство между двумя сыновьями.

— С той стороны нам больше нечего опасаться, — прокомментировал это событие Вильгельм.

Филипп, сын короля Генриха, унаследовал корону Франции, но поскольку он был еще ребенком, в завещании регентом был назначен Болдуин, граф Фландрский. Этим распоряжением король как бы компенсировал все совершенные им в жизни глупости. Невозможно было отыскать более подходящего, честного, проницательного человека, чтобы возложить на него бразды правления. Но вассалов Оверни и Вермандуа, Аквитании и Гаскони, Бургундии и Ангулема выбор короля привел в смятение.

Если бы Францией правил Болдуин, то Нормандия бы избавилась от своего последнего могущественного врага. Целых тринадцать лет герцог Вильгельм был вынужден защищаться: сначала от собственных мятежных баронов, потом от Франции и Анжуйца, наставивших на него копья. Но теперь, когда ему исполнилось тридцать два года, он был в безопасности. На востоке находился давший клятву верности Понтье, на западе Анжу было разделено между сыновьями Мартеля, на юге Францией правил мудрый граф, приходившийся Вильгельму тестем.

Преисполненные дурных предчувствий вассалы прибыли на коронацию, чтобы принести присягу верности королю Филиппу. Самым последним появился Нормандец; те, кто ранее никогда не видели Сражающегося Герцога без доспехов, сейчас были просто ошеломлены: он и его свита, которую дворцовые камергеры едва сумели разместить, затмевали своим великолепием самых знатных французских дворян.

— Знаешь, все это выглядит очень неплохо, — поделился граф Болдуин с женой своими впечатлениями. — Вполне возможно, что наша дочь поступила мудро, выбрав в мужья Нормандца.

— Что до меня, так он стал слишком заносчив, — ответила графиня, француженка по происхождению. — Милорд, как вы думаете, чем все это закончится?

Граф машинально погладил бороду и медленно произнес:

— Меня никак не покидает мысль, что ничего еще и не начиналось.

— Как это может быть?

Болдуин перевел на жену задумчивый взгляд.

— Мы видели, как он наголову разбивал всех, кто пытался отнять его наследство. Подумай, как обстоят дела теперь?

— Видит Бог, он в полнейшей безопасности.

— Вот именно, — подтвердил граф, — но достаточно ли ему этого? Знаешь, жена, боюсь, что нет.

 

Глава 1

Гарольд, ты не можешь отрицать, что на святых мощах дал клятву Вильгельму.

Речь Гирта Годвинсона

— Слушай, расскажи мне все с самого начала, — попросил Эдгар. — Клянусь терновым венцом, ты поджарился, как пирожок! Случаем, не ранен?

— Всего-навсего царапина. — Рауль потрогал свою руку. — А ты как? Что здесь было интересного во время нашего отсутствия?

— Ровным счетом ничего! Когда вы уехали в Мен, в Руане стало тихо, как в могиле.

Друзья медленным шагом прогуливались по дворцовому саду. Земля уже промерзла, траву покрыла снежная изморозь.

— Месяц назад я получил новости из Англии, — сказал Эдгар. — Мой отец пишет о победах Гарольда. Пока вы завоевывали Мен, он взял Уэльс. — Лицо сакса покрылось легким горделивым румянцем. — Гарольд привез в Лондон голову Гриффида и фигуру с носа его корабля. Неплохо, правда?

— Просто великолепно, — согласилась Рауль. — Он, должно быть, могучий воин. А что еще слышно?

— Интересного мало. Разве что у Влнота появилась возлюбленная. Рассказывай-ка лучше ты. Правду говорят, что герцог вошел в Ле-Ман без штурма?

Рауль кивнул.

— Ты его знаешь — не больше крови, чем необходимо, а штурм — в крайнем случае. А ведь тот, кто владеет Ле-Маном, владеет и Меном.

— Там командовал Вальтер Мантс?

— Нет, вместо него этим занимался один из его друзей, а среди них был и Жоффрей Майен. Я был уверен, что этот пес не сдержит данного слова.

— Слушай, расскажи наконец, как все было, — нетерпеливо попросил Эдгар. — Я здесь изнывал от скуки все эти месяцы и так хотел быть рядом с вами.

За три года до происходящего молодой Эриберт, граф Мен, после смерти Мартеля стал вассалом Вильгельма. Хотя анжуйского тирана уже не было в живых, он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы противостоять двум наследникам Анжу. Тут-то граф и обратился к герцогу, к которому относился с искренним почтением, с просьбой считать Мен феодом Нормандии в соответствии с хартией, пожалованной герцогу Роллону в давно прошедшие времена. Двумя правителями был подписан договор: сестра Эриберта, Маргарет, была формально обручена с лордом Робертом, наследником Нормандца, а сам Эриберт поклялся взять в жены Аделизу, старшую дочь герцога, как только она достигнет брачного возраста. Герцог Вильгельм оказался сюзереном совершенно иного склада, нежели Мартель, поэтому Эриберт, будучи человеком слабого здоровья, решил, что лучшее, что он может сделать для своего графства на случай, если его не станет и он не оставит законного потомства, — завещать его Нормандцу. И через два года именно так и случилось. Граф Эриберт, уже будучи на смертном одре предостерег своих подданных против таких деспотов, как Вальтер Мантс, супруг тетки графа Биота, и Жоффрей, вечно голодный властитель Майена. Испуская последний вздох, он приказал им подчиниться герцогу Вильгельму.

Трудно было ожидать, что все графство будет едино в желании увидеть своим господином чужака. Под знаменами Вальтера Мантса, который предъявил права на трон от имени своей жены, собрались достаточно внушительные силы. Они вошли в город Ле-Ман, укрепили его и провозгласили Вальтера и Биоту своими новыми повелителями.

Таким образом, в шестьдесят третьем году Вильгельм снова надел боевые доспехи и на этот раз повел свои войска не в качестве защитника, а завоевателя. Как всегда, и Эдгар хотел отправиться вместе с армией, даже просил об этом Вильгельма. Но тот ответил:

— А если вы падете в битве, тан Марвелл? Я ведь дал слово рыцаря, что с вами ничего не случится. Каково мне будет глядеть в глаза королю Эдварду, вверившему вас моим заботам?

Эдгар, разочарованный, удалился и грустно наблюдал за покидающей Руан армией. Теперь кампания была успешно закончена, и дворец в очередной раз буквально ломился от лордов и рыцарей двора. Саксонец при первой же возможности оттащил Рауля в сторону и увел в еще закованный морозом сад, чтобы расспросить обо всем подробнее.

— Давай расскажи мне все, с самого начала! — умолял он.

— О, так сначала-то ничего и не было! — ответил Рауль. — Мы напали на графство, чтобы немного попугать народ, но не хотели никакого кровопролития. Это было просто, ведь там так боятся Вильгельма, что, едва заметив блеск копий, удирают, спасая свою жизнь. Конечно, пару домишек мы сожгли, взяли немного трофейного фуража и пошли дальше, захватывая по пути города. Так и добрались до Ле-Мана. По правде говоря, долго ломали головы, как взять эту крепость: она стоит на высоком холме и очень хорошо укреплена.

— Но ведь осады не было? — прервал друга Эдгар. — Фицосборн говорил…

— Никакой осады, никакого штурма, — засмеялся Рауль. — Веселая атака! Уверяю тебя, к тому времени, когда мы подошли, бюргеры были уже по горло сыты вояками Вальтера. Они торжественно выслали нам делегацию для встречи, а когда уверились в нашей поддержке, прогнали Майена и других лордов из города. Вильгельм въехал в Ле-Ман по цветам, которые бросали под копыта его жеребца.

— Его и правда так приветствовали? — недоверчиво переспросил Эдгар. — Чужака? Захватчика?

— Будь уверен, они мечтали, чтобы мы пришли. Ты ведь не видел Вальтера Мантса и его людей. Мен стенал под его игом, когда мы пришли заявить о своих правах, а народ убежден, что Вильгельм — именно тот правитель, который им нужен.

Эдгар недоверчиво покачал головой.

— Конечно, но… Так что же после вашей веселой атаки?

— Мы пошли из Ле-Мана в Майен, и поняли, что приступом город не возьмешь. Решили применить огонь.

— Вот как? Но ведь нечто подобное было при Мортемаре?

— Да, но цель тут явно посложнее. Говорили, что Майен вообще не взять, уж слишком сильно он укреплен. А у нас на все про все ушло полдня, не больше.

Рассказ Рауля был неожиданно прерван устрашающим воплем: «Ату его!» В кустах неподалеку послышалась возня, оказалось, что сквозь них продирается молодой Роджер, старший сын сенешаля Фицосборна, преследуемый по пятам Робертом, крепким мальчуганом, наследником Нормандца.

Роджер остановился, увидев двух прогуливающихся рыцарей, и бросился было назад, но Роберт бросился к ним, крича:

— Эй, господин Рауль! Вы знаете, что отец привез с собой девочку, с которой меня обручили? Ее зовут Маргарет. Так знаете? Она будет моей невестой!

Он остановился прямо перед Раулем, глядя на него с улыбкой на симпатичной мордашке.

— Желаю вам веселой помолвки, милорд, — поздравил мальчика Рауль. — Вы уже видели леди Маргарет?

— О, конечно! — Роберт встал, широко расставив ноги. — Она постарше, чем я, но такая маленькая и бледненькая, что вы просто не поверите. Мама говорит, что ее будут воспитывать вместе с моими сестрами, а Аделизе это не нравится, потому что Маргарет имеет более высокое положение, чем она сама, да к тому же сестрица ревнует: ведь граф Эриберт умер и у нее теперь нет жениха. И правда, Маргарет будет иметь большее влияние, потому что она — моя невеста, когда отец умрет, то я буду герцогом Нормандии. — Мальчик закружился около Рауля. — Когда это случится, Роджер станет моим сенешалем, каждый день будет праздник, охота и турниры…

— Кстати, — прервал восторги мальчика Эдгар, — кажется, вы, маленький господин, сбежали от воспитателя, поэтому не исключено, что за это скоро будете наказаны.

Роджер, который вертелся позади, глупо осклабился, а Роберт, лишь резко вскинув голову, сказал:

— Чему быть, того не миновать. Сейчас, когда отец вернулся, вдоволь позабавиться все равно не удастся. Скорей бы он опять ушел на войну.

Рауль сухо заметил:

— Глупая болтовня, милорд! Слушайте, а как обстоят дела у ваших братьев? Наверно, выросли, как и вы, за последнее время.

— С ними все хорошо. Вильгельм еще просто глупая малявка, а Ричард скоро будет здесь, он такой медлительный и всегда отстает от нас с Роджером.

— Не очень-то хорошо с вашей стороны убегать от него, — заметил Эдгар.

— Ой, он уже идет, я слышу шаги, — перебил его Роджер. — Понимаете, мы не нарочно бросили его, просто играли в догонялки.

— Что касается меня, — честно признался Роберт, — я бы с удовольствием потерял Ричарда где-нибудь. Только послушайте его! Он еще большее дитя, чем Вильгельм Рыжий.

За кустами послышался плачущий детский голос, и появился тощенький бледный ребенок с прекрасными, как у матери, волосами. Увидев брата, Ричард немедленно начал браниться:

— Ненавижу тебя, Роберт! Ты от меня прячешься! Вот пожалуюсь отцу, и тебя отлупят.

— И тебя тоже, если расскажешь, что мы сбежали с уроков, — парировал Роберт. Он снова принялся без устали выделывать ногами кульбиты, уцепившись за мантию Рауля.

— Ох, если бы этой латыни не было на свете! Я бы хотел целыми днями скакать на коне или упражняться в рыцарском деле.

— Нет, ты никогда не будешь скакать так же хорошо, как я, потому что твои ноги слишком коротки! — завопил Ричард. — Господин Рауль, герцог говорит, что Роберта надо называть Короткие Штанишки, потому что у него такие короткие…

Продолжить он не смог. Роберт бросился на него с яростным криком: «Свиноголовый!», и мальчишки, вцепившись друг в друга, как два диких кота, покатились по траве.

Эдгар одной рукой оттащил Роберта за шиворот и держал крепко, пока тот брыкался и вырывался. Обратившись к другу, он сказал:

— Уверяю, Рауль, это настоящие сыновья Сражающегося Герцога… да перестаньте же, молодой лорд! Все ваши учителя сбегутся на эти вопли.

Так и случилось. Наблюдая за тремя мальчиками, которых под присмотром повели во дворец, Эдгар сказал, то ли в шутку, то ли всерьез:

— Кажется, герцог воспитал наследника, который не принесет ему радости. Сын уже с ним ссорится.

В этих словах оказалось правды больше, чем казалось тогда говорившему. Из всех детей именно Роберт, первенец, на которого возлагались такие большие надежды, был наиболее не похож на герцога ни сердцем, ни умом. Мальчик оказался очень импульсивным и не переносил, чтобы ему перечили, а его отец, к сожалению, был человеком очень властным. От матери ребенок унаследовал нежелание чему бы то ни было повиноваться и из чистого упрямства восставал против всяческой дисциплины. Матильда же обожала первенца и, как только могла, уберегала от гнева мужа. Роберт слишком рано начал считать отца деспотом и бояться его, но, будучи истинным сыном своей матери, он скрывал свой страх под маской непослушания, поэтому то и дело вызывал недовольство герцога.

Что касается остальных детей, то никто и не рассчитывал, что потомство столь бурного союза сможет долго прожить мирно. Детские комнаты дворца сотрясались от ссор: Роберт дрался с Ричардом. Аделиза воевала со своими гувернантками со всей неустрашимостью, которую не могли сломить даже розги, малышка Сесилия проявляла заносчивость, едва ли приличествующую ее святому предназначению, и даже трехлетний Вильгельм демонстрировал всему свету, что огненный его темперамент не уступает цвету волос.

Наблюдая со стороны за своим сыном, герцог как-то сказал с раздражением:

— Эх, Рауль, неужели у меня не появится преемника получше, чем Короткие Штанишки? Господи, да во мне было больше разума, когда я был младше Ричарда, чем будет у него, когда он дорастет до моих лет!

— Ваша милость, имейте терпение, вспомните, вы прошли более суровую школу.

Герцог посмотрел, как его сын уходит, обняв за плечи сына Монтгомери, и презрительно бросил:

— Он слишком покладистый и ему обязательно надо, чтобы его любили. Разве я когда-нибудь беспокоился о такой ерунде?! Говорю тебе, Роберт думает сердцем, а не головой.

Рауль некоторое время размышлял, прежде чем ответить:

— Сеньор, сомнений нет, вы — правитель твердый, но разве плохо, если у кого-то сердце теплее вашего?

— Дружище, да я достиг всего только потому, что мое сердце никогда не влияло на голову. Если Роберт вовремя не усвоит этот урок, то, стоит только мне отойти к праотцам, он потеряет все, чем я владею.

Время шло, но герцог не видел, чтобы его первенец как-то менялся. Зимой дворцовую жизнь частенько разнообразили проказы Роберта с последующим скорым отцовским возмездием. Наследник вовсе не обращал внимания, если его наказывали гувернеры, но зато со смехом и стонами жаловался, что рука герцога слишком тяжела.

Пришла весна, и Роберт с радостью предавался любимым рыцарским учениям. Между ним и отцом на некоторое время воцарился мир, да и никакие внешние заботы не нарушали монотонную жизнь, необычную для Нормандца.

Жильбер д'Офей зевнул:

— Хей-хо! Просто хочется, чтобы еще один граф Аркуэ восстал и задал нам работенку.

— Присмотрись к Бретани, — заметил на это Эдгар. — Я тут случайно кое-что услышал.

— Эдгар, ты всегда узнаешь что-нибудь интересное! — воскликнул Жильбер. — Кто тебе сказал? Рауль? Неужели Конан Бретонский отрекся от клятвы верности?

— Этого я точно не знаю, — осторожничал Эдгар, — но Рауль здесь ни при чем. Фицосборн как-то обмолвился, а я задумался над его словами, вот и все.

— Боже, пошли нам хоть какое-нибудь событие, чтобы жизнь стала веселее! — еще раз зевнул Жильбер.

Его молитва была услышана скорее, чем он мог предполагать. Однажды поздней весной весь двор собрался за обедом, как вдруг из-за входных дверей послышался шум и чьи-то сердитые голоса. Герцог сидел за главным столом, на подиуме, лицом к залу. Еда была окончена, и все пребывали в веселом настроении, на столе еще стояли вина со сладостями.

Когда снаружи донесся шум, герцог, нахмурившись, посмотрел на дверь, а сенешаль Фицосборн поспешил проверить, в чем причина столь неуместного беспорядка. Он был уже на полпути к выходу, когда там началась потасовка и чей-то голос отчаянно закричал на ломаном нормандском:

— Аудиенцию! Я умоляю герцога Нормандского дать мне аудиенцию!

Через секунду возмущенный привратник, которого грубо оттолкнули, шлепнулся на разбросанный по полу тростник, а какой-то оборванный, покрытый грязью незнакомец сумел пробиться в зал, втащив за собой двух человек, вцепившихся в его мантию и пытавшихся удержать. На незнакомце была короткая дырявая забрызганная грязью туника, шлем куда-то запропастился, длинные светлые кудрявые волосы в беспорядке сбились на сторону, на лбу были влажные капли от пота. Он остановился посреди зала, глядя на обедавших дворян, повернувшихся к нему в немом изумлении. Пришедший обвел всех взглядом, пока не увидел герцога, который спокойно ожидал дальнейшего развития событий. Незнакомец рухнул на колени и, протянув к Вильгельму руки, вскричал:

— Помогите, милорд герцог, помогите! Выслушайте и даруйте правосудие!

Эдгар застыл на своем табурете, прервав беседу с Вильгельмом Мале на полуслове. Он пристально вглядывался в лицо вошедшего, все еще сомневаясь и не веря собственным глазам.

Герцог махнул рукой, и люди, которые удерживали чужака, отпустили его.

— Никто еще напрасно не просил у меня правосудия. Говори! Что тебя сюда привело?

По каменному полу проскрежетал отброшенный табурет. Эдгар вскочил:

— Эльфрик! Боже, неужели это сон?

Он одним прыжком соскочил с возвышения и бросился к незнакомцу, сжав его в объятиях. Послышалась быстрая саксонская речь. Повинуясь знаку, поданному герцогом, один из слуг наполнил кубок медом и поднес прибывшему.

— Как ты сюда попал? Я едва узнал тебя, ведь прошло столько лет! Ах, друг мой, друг мой! — Эдгар сжал руку Эльфрика, не находя слов от избытка чувств. — Вот тебе вина! Выпей, ты совсем измучен!

Эльфрик дрожащей рукой принял кубок и осушил его.

— Гарольд! — вздрогнул он. — Он в ужасном положении! Замолви за меня слово герцогу, Эдгар! Он меня выслушает?

Эдгар крепко сжал его руку.

— Где эрл Гарольд? Он жив? Скажи только, жив ли?

— Жив, но ему угрожает большая опасность. Захочет ли Нормандец помочь ему? Я не очень-то гладко изъясняюсь на их языке, поговори вместо меня!

Весь двор пребывал в молчаливом ожидании, наблюдая за двумя друзьями. Герцог пальцем поманил к себе Вильгельма Мале, в чьих жилах текла саксонская кровь. Тот подошел и тихо объяснил:

— Он говорит, что эрл Гарольд в опасности.

Мале обратился к юному Хакону:

— Вы, случайно, не знаете, кто этот незнакомец?

Юноша покачал головой.

— Нет, но Эдгар его узнал. Этот человек просит у Нормандца помощи. Он спрашивает, проследит ли герцог, чтобы правосудие восторжествовало.

— Будь уверен. — Вильгельм подался вперед в своем кресле. — Тан Марвелл, подведите этого человека ко мне. Почему он взывает о помощи?

— Сеньор, из-за эрла Гарольда! — воскликнул Эдгар.

Рауль никогда раньше не видел друга в таком возбуждении. Тот повернулся к Эльфрику и что-то спросил. Прибывший начал рассказывать свою историю, но очень несвязно, сбивчиво, подстегиваемый множеством вопросов. Герцог ждал, откинувшись в кресле.

Наконец голос Эльфрика смолк, Эдгар повернулся к Вильгельму:

— Повелитель, эрл Гарольд находится в заключении в Понтье, его жизни угрожает опасность… Где это место, Эльфрик? В Борене, милорд, принадлежащем графу Ги. Я не могу понять точно — Эльфрик и сам не уверен, — но, кажется, в Понтье существует какой-то закон относительно кораблекрушений. Эльфрик говорит, они плавали в свое удовольствие, но встречный ветер выбросил их на скалы у берегов Понтье, корабль затонул, и все добрались до суши. Тут-то их и схватили какие-то рыбаки. Эльфрик утверждает, что люди, потерпевшие кораблекрушение, считаются в Понтье законной добычей. Я чего-то здесь недопонимаю… Ему сказали, что выброшенный на берег человек может быть заключен в тюрьму и подвергнут пыткам, потому что обязан заплатить какой-то огромный выкуп.

Саксонец замолчал, вопросительно взглянув на герцога.

— Да, такой обычай в Понтье есть, — подтвердил Вильгельм. — Продолжай, расскажи, за что граф Ги захватил Гарольда Годвинсона.

Эдгар перевел вопрос.

— Сеньор, он говорит, что кто-то из рыбаков, узнав, кто такой Гарольд, отправился предупредить графа, за золото продав нашего эрла! — Юноша сжал кулаки. — Граф приехал самолично, приказал схватить Гарольда и тех, кто был с ним, заковать в цепи… Эльфрик, а кто именно там был?

Ответ заставил его побледнеть. Эдгар облизал губы и поднес руку к горлу, будто туника не давала ему вздохнуть. Он дважды сглотнул, прежде чем смог заставить себя говорить снова, голос его прерывался:

— Лорд, с Гарольдом были знакомые мне таны, его сестра, госпожа Гундред, и… и Эльфрида, моя сестра! Одному Эльфрику удалось вырваться, и вот он здесь, молит о помощи. — Внезапно Эдгар рухнул на колени. — Я умоляю, герцог. Ведь вы — сюзерен Понтье, помогите Гарольду и тем, кто с ним!

Герцог поднял загоревшиеся глаза, их выражение было трудно понять.

— Успокойся, помощь будет оказана. И причем не мешкая.

Он подозвал старшего лакея:

— Пусть саксонца Эльфрика разместят со всеми почестями. Фицосборн, пройдите за мной. Мы должны сегодня же послать человека в Понтье.

Герцог сошел с подиума и на мгновение задержался перед двумя молодыми людьми. Эльфрик, увидев, что Эдгар стоит на коленях, опустился рядом с ним. Вильгельм сухо приказал:

— Встаньте! Вы оба завтра же поедете встречать эрла Гарольда.

Когда Эльфрик понял, что было сказано, он бросился целовать руку герцога. Эдгар поднялся и стоял скрестив руки на груди, охваченный стыдом из-за того, что выказал на людях так много чувств. Вильгельм как-то странно улыбнулся, услышав от Эльфрика на ломаном нормандском слова благодарности, и ушел, сопровождаемый Фицосборном.

Эдгар наклонился, помог другу подняться и усадил за один из столов.

— Он и в самом деле освободит эрла? — все еще не верил Эльфрик.

— Конечно! Он же дал слово! Но мне кажется… — Эдгар замолчал и присел рядом с Эльфриком. — Расскажи же мне, как там моя сестра? Отец? Если бы ты только знал, как я жду новостей из Англии.

Заметив, как слаб Эльфрик и какой он голодный, Рауль сошел с возвышения и легко тронул Эдгара за плечо:

— Дай другу поесть. Эй, вы, там! Принесите-ка мяса и вина для гостя герцога!

Эдгар соединил руки Рауля и Эльфрика, представляя их друг другу:

— Рауль, это мой ближайший сосед, Эльфрик Эдриксон, Эльфрик, это Рауль д'Аркур, мой хороший друг. — Он поднял взгляд и вдруг крепко сжал запястье Рауля. — Герцог спасет Гарольда из Понтье, — не произнес, а выдавил он из себя, — но скажи, убеди меня, не будет ли Гарольд предан во второй раз?

Ответный взгляд Рауля был мрачен.

— Что за нелепая мысль пришла тебе в голову?

— Нет, ничего. — Эдгар потер лоб рукой. — У меня дурные предчувствия. Мне кажется, я заметил в глазах герцога торжествующее выражение. Да нет, конечно, бояться нечего… Я просто дурак.

Перед его глазами мелькнуло что-то алое и желтое, звякнули бубенцы на шутовском колпаке. Гале тряс своей погремушкой.

— Нет, это было хорошо сказано! — фыркнул шут.

Он проскользнул за спиной Эдгара, подозрительно поглядывающего на него, и дернул за тунику Рауля. Его губы беззвучно двигались, произнесенные слова предназначались лишь Аркуру:

— Если лев выхватывает добычу прямо из пасти лисы, то подумай, спасение ли это для нее?

Рауль с сердитым возгласом обернулся и уже поднял было руку, чтобы дать шуту тумак, но тот увернулся и торопливо исчез из зала, посмеиваясь на ходу. Странный звук этого смеха эхом отдавался под потолком, казалось, с издевкой хохочет злой эльф.

 

Глава 2

Поздно ночью, когда давно уже прозвучал сигнал гасить огни, два саксонца все еще беседовали в спальне Эдгара. Паж принес вина и пирожных, расставив их на столе, Эльфрик в это время с удивлением разглядывал убранство покоев, гобелены, дорогие меха и серебряные подсвечники. Когда паж ушел, он поднял свой кубок, поглаживая пальцами украшавшую его резьбу.

— Вижу, богато тебя устроили здесь.

— Не жалуюсь, — ответил Эдгар, который уже настолько привык к серебру, золоту и роскошным занавесям, что не считал их достойными внимания. — Расскажи мне об Англии! Ты был с эрлом в Уэлльсе?

Эльфрик тотчас перешел к подробному рассказу об уэлльской кампании. Эдгар внимал ему, подперев голову руками, но вскоре на его лице появилось выражение удивления, смешанного с недовольством, и он прервал рассказчика вопросом:

— Подожди, кто это — Эдрик, о котором ты говоришь? А Моркер? Это один из сыновей Этельвульфа из Пивенси?

— Этельвульф? — воскликнул Эльфрик. — Конечно нет! Ведь Моркер — это сын эрла Эльфгара! Ты должен его знать!

Эдгар покраснел и тихо ответил:

— Ты забыл, что я уже тринадцать лет живу в Нормандии. Так, значит, у Эльфгара такой взрослый сын? Трудно в это поверить. Ну, продолжай! Не враждует ли Эльфгар с нашим эрлом? Я помню, что он был настолько осторожен, что…

— Он умер два года назад, — сообщил Эльфрик, — и оставил после себя двух взрослых сыновей, Моркера и Эдвина, но увы, они не унаследовали его мудрости. Моркер уже сцепился с эрлом Тостигом, правителем Нортумбрии, надеюсь, уж об этом-то ты знаешь?

— Конечно! Его жена приходится сестрой нашей герцогине, поэтому об их делах мы наслышаны предостаточно, даже больше, чем хотелось бы. Он живет в согласии с Гарольдом или все осталось по-прежнему?

— По-прежнему. Он такого натворил в своем графстве, что Гарольд объявил его вне закона, так оно по сю пору и осталось. Тостиг — наш враг. Он ненавидит эрла и, когда король умрет…

— О, король, король! Мне кажется, нас с тобой похоронят, а он все будет жить и жить! — быстро ответил Эдгар.

— Не думал я, что ты так любишь Святого. — Эльфрик внимательно поглядел на друга. — У нас, в Англии, все подданные Гарольда только и ждут смерти Эдварда, чтобы провозгласить королем именно нашего эрла. — Он перегнулся через разделявший их стол. — Эдгар, ты должен знать, скажи, что произошло между герцогом Вильгельмом и королем Исповедником, когда тебя брали заложником?

Этот вопрос явно не понравился Эдгару, и он с неохотой ответил:

— Не знаю, точнее, не уверен. Ходили странные слухи, что король собирался назвать своим наследником герцога Вильгельма. Здесь этой истории верят, но когда Эдвард послал в Венгрию за Этелингом, я подумал, что вот он, конец всем сомнениям, ведь Этелинг — родной сын Эдмунда Отважного, а потому и единственный законный наследник для Англии.

— Это так, но он уже умер, да и для саксонцев он не был тем правителем, который им нужен. Знаешь, Этелинг для нас был таким же чужаком, как и сам король Святой! Конечно, благодаря своему происхождению, он имел достаточно сторонников. Слава Богу, Этелинга уже нет в живых, а его сын, Этелинг Эдгар, слишком мал, чтобы принимать его в расчет. Мне кажется, положение Гарольда весьма устойчиво. Хотя тебе, находясь здесь, этого не понять, Эдгар, но он всесилен. Конечно, нормандского герцога ему нужно опасаться, но за нашим эрлом стоит вся Англия. Гарольд много лет трудился, чтобы обеспечить себе такое прочное положение. Если бы только ему удалось еще избавиться и от Тостига! Два других его брата, Гирт и Леофайн, вполне лояльны и владеют всей южной частью страны. — Эльфрик помолчал, потом спросил с удивлением Эдгара: — Слушай, а почему это у тебя такой странный вид? Разве ты не подданный Гарольда?

Эдгар вскочил:

— Что ты говоришь? Разве об этом нужно спрашивать?

Эльфрик долил вина в кубок.

— Умоляю, прости. Ты просто настолько изменился, что я многому удивляюсь.

Эдгар посмотрел на друга в изумлении:

— Да так… — Эльфрик отпил вина и повертел кубок в руках. — Если говорить прямо, ты слишком стал похож на нормандца.

Эдгар будто окаменел.

— Я? На нормандца?

— Думаю, так и должно было случиться, ведь ты прожил здесь так долго, — проговорил Эльфрик тоном извинения.

Эдгар умоляюще протянул к нему руки:

— Лик святой, ты только погляди на мою бороду, над которой все здесь смеются! Как ты можешь говорить, что я похож на нормандца?

Эльфрик некоторое время разглядывал друга из-под насупленных бровей.

— Дело не в твоем внешнем виде или саксонском одеянии, — медленно, как бы размышляя вслух, заговорил он. — Но когда ты говоришь, используя нормандские клятвы, приветствуешь своих здешних друзей, хлопаешь в ладони, подзывая разодетых в королевские цвета пажей, считаешь, что золотые кубки и приправленное специями мясо не заслуживают внимания, я вижу в тебе нормандца.

Эдгар обошел стол, положил свои ладони на руки Эльфрика и крепко сжал их:

— Ты ошибаешься. Я — саксонец телом и душой. Этим все сказано.

— Ну, вот, опять, что я говорил? — чуть улыбнулся Эльфрик, но поскольку Эдгар совсем уже рассвирепел, то добавил: — Ты так ко всему здесь привык, что даже не замечаешь, когда начинаешь говорить по-нормандски.

Покраснев, тот смущенно ответил:

— Если с моего языка что-то и слетает порой, то это вовсе ничего не значит. Я просто сказал — всегда.

Эльфрик расхохотался.

— Так отпусти меня! Неужели надо крушить мои кости, потому что ты все еще считаешь себя саксонцем?

Эдгар отпустил друга, но слова Эльфрика, казалось, причиняли ему боль.

— Вот когда увидишь Влнота Годвинсона, то перестанешь думать, что я стал нормандцем, — обиженно сказал он.

— Там, в зале, я заметил Хакона, а где же Влнот?

— Не здесь. Герцог дал ему дом в Румаре, и он живет там с нормандской свитой и своей любовницей. Думаю, это liesl ode. — Он спохватился, поймав себя на нормандском слове, и тотчас поправился: — Я хотел сказать, что такое положение для него — на всю жизнь.

— На всю жизнь, говоришь? Неплохо. Гарольду в Англии ничего больше не надо от его собственных братьев. Пусть Нормандец держит Влнота на здоровье, он не принимает его в расчет.

Эльфрик встал и потянулся.

— Не нравятся, знаешь ли, мне эти нормандцы. Чернявая какая-то порода, да еще любят все выставлять напоказ. Кто был тот громкоголосый человек, который ушел с герцогом, а потом вернулся такой важный, будто он здесь самый главный? Он еще ткнул тебя под ребро, отпустив шуточку, которую я не понял?

— Это был сенешаль, Фицосборн, — ответил Эдгар. — Разве я вас не познакомил?

— Нет, да мне как-то не очень хочется жать ему руку, — зевнул Эльфрик. — Уж слишком он похож на некоторых нормандских фаворитов нашего короля Святоши. Разодет в красное, просто в глазах рябит, драгоценностей понавешено — ослепнуть можно, а уж самодоволен — ну, вылитый павлин.

Эдгар было собрался возразить, но только крепко сжал губы. Не заметив многозначительного молчания друга, Эльфрик продолжал:

— Ненавижу, когда мужчина, как куртизанка, рядится в шелка.

— Твои суждения слишком суровы, у Фицосборна благородное сердце. — Эдгар заметил, что Эльфрик недоверчиво усмехается, и добавил: — Он мой друг.

— Тогда прошу прощения. Вижу, что здесь, в Руане, ты завел много друзей.

— И ни один из них тебе не нравится.

Эльфрик внимательно посмотрел на Эдгара и наткнулся на холодный ответный взгляд.

— Слушай, не хотел тебя обидеть. Может быть, ты привык к этим странным типам и не замечаешь тех недостатков, которые вижу я.

— Мне известны их недостатки. Когда я впервые оказался среди них, то чувствовал себя так же, как ты теперь. Но они проявили ко мне немало доброты, которую трудно забыть. — Эдгар посмотрел на догорающие свечи. Должно быть, было уже поздно. — Если нам завтра скакать в Ю, то лучше теперь лечь спать.

Он взял тяжелый подсвечник и подхватил Эльфрика под руку.

— Я посвечу тебе до твоей спальни. — Эдгар попытался снять возникшее между ними напряжение. — Эх, завтра поскачем бок о бок, как во времена нашего детства. Помнишь, как мы взяли луки и подстрелили здорового оленя на землях Эдрика Дигера, а потом нас жестоко выпороли за это?

— Спрашиваешь! — рассмеялся Эльфрик. — Не повезло, что Эдрик тогда попался нам на пути. Эх, как давно это было! Эдрика убили в Уэлльской войне, храни Господь его душу. Сейчас его владениями правит племянник, сын его брата.

Эдгар, уже взявшийся было за дверной засов, удивился:

— Почему он? У Эдрика же был сын, когда я уезжал из Марвелла, да и госпожа Эльджив снова ожидала ребенка.

— Да, у него было несколько малышей, но проказа унесла всех. — Эльфрик остановился на лестнице. — Я совершенно потерялся в этом огромном дворце. Меня поселили рядом с тобой?

— Почти рядом. — Эдгар поднял свечу так, чтобы ее неверный свет указывал дорогу. — Эту башню построили недавно, всего три года назад. Мне разрешили поселиться здесь, поближе к Раулю. Это тот человек со смеющимися глазами, которого ты видел в зале. Все долгие тринадцать лет он был моим другом. Ты должен полюбить его ради меня.

— С удовольствием! Но мне кажется, я здесь не задержусь. Эрл вряд ли будет медлить, ведь никто не знает, сколько еще протянет король, а если Гарольд будет отсутствовать, когда он умрет, то все может провалиться… Но что же это за громадное холодное здание! Неужели ты можешь чувствовать себя здесь, как дома? Ведь оно такое же большое, как дворец короля Эдварда в Торни, и такое же высоченное, как аббатство, которое сейчас там возводят.

Эдгар провел друга вдоль одной из галерей и затем вверх по другой лестнице.

— Отец писал мне о королевском аббатстве. Да, долгонько его строят.

Он открыл дверь и придержал ее, пока Эльфрик не вошел в комнату. Все ее освещение состояло из одинокого тусклого светильника, но сонный паж тут же вскочил с тюфяка, лежащего в ногах резной деревянной кровати, и бросился зажигать стоящие на столе свечи.

— Все ли у тебя есть? — спросил Эдгар. — Если еще что-то нужно, только скажи и я прикажу пажу принести.

— Нет, ничего не надо. Спать, только спать. — Эльфрик оглянулся. — Смотри-ка, герцог принимает меня с большой пышностью, такие покои достойны принца.

Эдгар наморщил лоб, припоминая.

— Если я не путаю, то здесь действительно как-то спал принц. Это был Роберт Фризиец, первенец графа Болдуина, он тогда прибыл с фламандским двором на церемонию бракосочетания Вильгельма. — Саксонец внезапно усмехнулся. — Бешеный он был парень в то время, скажу я тебе. Мне иногда кажется, что милорд Роберт пошел в дядю. Нам с Жильбером д'Офей пришлось тогда хорошенько постараться, чтобы уложить его спать и удержать в кровати. Роберт так напился, что, когда шел, ухитрился ввязаться в ссору с Мулен ла Маршем и клялся, что перережет ему глотку. К слову сказать, полезное бы было дело, но, конечно, допустить такое было нельзя. Мы с Жильбером с ним еле справились.

Заметив, что Эльфрик слушает его невнимательно, скорее из вежливости, Эдгар замолчал: ему пришло в голову, что воспоминания о том, в чем друг не участвовал, вряд ли будут ему интересны. Он снова поднял свечу:

— Я уже ухожу, спи спокойно. — И, чуть поколебавшись, все же продолжил, хотя и чувствовал себя неловко: — Ты не представляешь, что для меня значит увидеть тебя снова после стольких долгих лет.

Ответ последовал незамедлительно.

— Для меня тоже. Но знаешь, прошло так много времени, что мы почти чужие друг другу! Эрл Гарольд должен убедить герцога разрешить тебе вернуться в Англию, а уж там ты забудешь свои нормандские привычки. — Понимая, что теперь их разделяет пропасть, Эльфрик все еще пытался навести мосты. — Мне так часто тебя не хватало! Правда, ты должен вернуться вместе с нами.

— Я бы хотел получить такую возможность. — В голосе Эдгара чувствовалась безнадежность. И он пошел к выходу, грустно уронив на прощание: — Слишком уж долго я был в заложниках.

Эдгар вернулся по галерее к лестнице, которая проходила мимо комнаты Рауля, расположенной под его собственной. Он немного постоял в нерешительности около двери друга, потом поднял щеколду и вошел.

Рауля разбудило тепло свечи, поднесенной к его лицу. Он сморгнул, приподнялся на локте и машинально потянулся к мечу.

— Ты не в поле, — рассмеялся Эдгар, — а твой меч, слава Богу, вон в том углу. Проснись же, это всего лишь я, Эдгар.

Рауль протер глаза и сел, удивленно глядя на ночного гостя.

— Это ты? Почему так поздно?

— Ничего. Я только что проводил Эльфрика в его спальню.

— Так, значит, ты, бородатый варвар, будишь меня лишь затем, чтобы сообщить столь важную новость? — негодовал Рауль.

Эдгар присел на краешек кровати.

— Сам не понимаю, зачем пришел, — признался он. — Ты поскачешь завтра с нами в Ю?

Рауль снова откинулся на подушку и, сонно помаргивая, рассматривал Эдгара.

— Все саксы много пьют, — пробормотал он, — а уж если друзья встретились после долгой разлуки…

Эдгар прервал его.

— Если ты, бритобородый, считаешь, что я под мухой, то глубоко заблуждаешься. Так едешь завтра с нами или нет? Мне бы хотелось, чтобы ты поехал.

Казалось, Рауль задремал, но при этих словах он открыл абсолютно ясные глаза, в которых не было и следа сна.

— Конечно поеду, но я не думал, что понадоблюсь тебе. Ведь вам с Эльфриком о многом надо поговорить.

Эдгар произнес настолько безразлично, насколько смог:

— Да, надо бы, но мне бы хотелось, чтобы ты познакомился с моей сестрой… и увидел эрла Гарольда.

Получилось очень неубедительно, он и сам это понял. В груди болело, наверное, это было сердце. Эдгар попытался объяснить Раулю, насколько тяжело навалившееся на него разочарование, но не мог найти нужных слов. Ему казалось, что нормандец обязательно поймет, как горько обнаружить пропасть между собой и другом, которого так радостно было увидеть снова. А оказалось, они совсем чужие. Эльфрик рассказывал об Англии, и та представлялась еще более далекой, чем Англия его снов. Эдгар помнил имена, давно забытые на его родине; новые люди, незнакомые ему, появились на месте прежних; невольно он задался вопросом, не забыли ли и его тоже. Тринадцать долгих лет саксонец мечтал о родине и друзьях юности, верил, что вновь обретет утерянное счастье жить дома, пожмет им руки, будет твердо стоять на родной земле. Ему и в голову не приходило, что могут возникнуть сложности между ним и таким человеком, каким был Эльфрик. Пришла внезапно острая мысль: Эдгар вспомнил, что тринадцать лет назад не было у него более близкого друга. Но их встреча, такая долгожданная, такая желанная, лишь усилила чувство отчуждения. Эльфрик уже принадлежал далекому прошлому. А здесь, испытующе поглядывая на него, лежал единственный настоящий друг, с которым его объединяли общие воспоминания, для которого его сердце было открытой книгой.

Эдгар повернулся и посмотрел на Рауля, слегка улыбаясь:

— Ты помнишь, как Фризиец пытался зарезать Вильгельма Мулена, когда здесь был фламандский двор?

Рауль расхохотался.

— Это когда ты окатил благородного гостя кувшином холодной воды, чтобы привести его в чувство? Конечно, помню, но почему ты спрашиваешь?

Эдгар помолчал.

— Да просто так. А про кувшин Жильбер врет, тот просто случайно разбился над Робертом, а уж если он и промок, то сам был виноват, а вовсе не я. На следующий день он и сам в этом признался.

— Да будет так! — сонно проговорил Рауль. — Слушай, иди спать. То ты сообщаешь, что проводил Эльфрика в спальню, то интересуешься, поеду ли я завтра с вами, а сейчас вдруг озаботился, помню ли я шуточки десятилетней давности. Это что, все для того, чтобы я проснулся?

— Нет, но мне спать вовсе не хочется, поэтому…

— Поэтому и я не должен? Благодарю, саксонец!

Эдгар встал.

— Эльфрик считает, что герцога можно убедить отпустить меня, — безо всякой связи с предыдущим сказал вдруг он. — Что ты на это скажешь?

— Нет, — отрезал Рауль, снова приподнявшись на локте, — потому что я буду умолять держать тебя покрепче, Эдгар, ты еще не можешь нас оставить! Неужели Эльфрик вытеснил всех из твоего сердца? Фицосборна, Жильбера, Неля, меня?..

Какое-то время Эдгар не отвечал. Затем посмотрел прямо в глаза Раулю и тихо сказал:

— Для меня сейчас только один друг — это ты. И нет нужды об этом говорить.

Все, в чем он не мог признаться, скрывалось за этими словами. «Друг должен понять, — думал Эдгар, — и не спрашивать больше».

Некоторое время в комнате царила тишина, которую нарушил Рауль, весело заявив:

— Но, Эдгар Бородач, если ты и дальше будешь мешать мне спать, то у тебя будет одним другом меньше. Вот так-то!

Тени, казалось, отступили, между друзьями вновь восстановилось полное понимание. Эдгар фыркнул и, испытывая необычное удовольствие, вышел, обдумывая остроумный ответ друга. А Рауль еще некоторое время бодрствовал, насупленно глядя на лунные блики в ногах постели.

— Эх, Вильгельм, Вильгельм, мой господин, — тихо произнес он, — лучше бы вы не брали в заложники Эдгара, наверное, это испортило ему жизнь.

Утром ночные печали казались полнейшей чепухой. Эдгар проснулся с мыслью, что он несправедлив к Эльфрику. За день-другой, думал он, их прежние отношения вернутся. Кроме того, мысль о том, что сестра и эрл находятся на расстоянии всего какого-нибудь дня пути от него, переполняла сердце чудным волнением, которого Эдгар, пожалуй, не испытывал с самого детства. Он забеспокоился, когда узнал, что герцог не собирался отправляться прежде, чем пообедает, но не мог придумать никакого убедительного повода, чтобы одному поспешить в Ю.

— Пойми, Эдгар! Даже если ты прибудешь прежде герцога, — убеждал его Фицосборн, — то сам знаешь, что наши посланцы прибыли к графу Ги только этим утром, значит, он должен послать кого-то в Борен, чтобы освободить Гарольда, поэтому-то я очень удивлюсь, если ты увидишь его раньше завтрашнего вечера.

Эдгар схватил его за рукав:

— Постой, Вильгельм! А что, если граф Ги не отпустит Гарольда?

Фицосборн расхохотался.

— Тогда мы введем наши войска в Понтье! Успокойся ты, граф вовсе не так глуп.

— А что за послание отправил герцог? — с волнением поинтересовался Эдгар.

— Очень краткое, — ответил Фицосборн. — Он предлагает Ги выдать вашего эрла со всеми сопровождающими его людьми и имуществом.

Эдгар помрачнел.

— Совсем краткое… Армия и в Понтье. Почему это его так волнует, что происходит с Гарольдом? — Он отошел от Фицосборна. — Чего-то я здесь недопонимаю, но чувствую опасность. Вильгельм, во имя нашей дружбы, скажи, герцог не хочет повредить эрлу?

— Ни за что на свете! — честно ответил сенешаль. — Не горячись ты по пустякам, Эдгар. Насколько я знаю, никакого подвоха здесь не замышляется, а я все-таки здешний сенешаль, и, надеюсь, кое о чем осведомлен.

Как раз перед обедом прискакал Влнот Годвинсон с несколькими приближенными.

Эльфрик увидел из окна галереи, как тот, въезжая во двор, крикнул Эдгару:

— Что за изящное разнаряженное создание прискакало? Ты когда-нибудь видел такого миленького юнца? Кто это? Не понимаю, как только ты можешь восхищаться этими нормандцами?

Эдгар глянул через плечо. Влнот во дворе слез с коня и занялся стряхиванием воображаемой пыли с длинного пунцового плаща.

— Он не нормандец, — с удовлетворением сообщил саксонец другу. — Это не кто иной, как Влнот Годвинсон собственной персоной, дружище. Лучше иди спустись и поздоровайся.

— Этот попутай — Влнот?! — Эльфрик разинул рот.

Он пошел за Эдгаром в зал, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

Влнот вошел через главный вход. Эльфрик обратил внимание, что пунцовый плащ был подбит зеленым и застегивался на одном плече золотой брошью, сплошь усыпанной изумрудами. Юноша носил туго подпоясанную тунику из сукна, доходящую ему почти до щиколоток, которую украшала кайма из пятилистников, вышитых зеленым на белом фоне, на ногах были сапожки из мягкой лайки. Руки его украшали многочисленные кольца и браслеты, а аромат мускуса так и витал вокруг него в воздухе. Влнот, подняв белую ручку, приветствовал Эдгара.

— Я прибыл в полнейшей спешке, — начал он по-нормандски. — Итак, Гарольд пребывает на этих берегах, закованный в кандалы! Берегитесь!

— Влнот, ты еще помнишь Эльфрика Эдриксона? — бесстрастно спросил Эдгар и подтолкнул друга вперед.

Влнот подал тому руку и произнес несколько вежливых слов. Он говорил по-саксонски, как иностранец, причем было понятно, что никакого интереса к соотечественнику у него не возникло. Вскоре юноша извинился, что вынужден их покинуть, и проследовал вверх по лестнице на галерею, небрежно поигрывая легкой плетью и вполголоса напевая обрывки какой-то песенки.

В отряде, который отправился после полудня в Ю, были и Влнот, и Хакон, причем если последний скакал рядом с Эдгаром и Эльфриком, то первый гарцевал впереди, среди своих нормандских приятелей. На ночь все остановились в Аркуэ, что еще более разожгло нетерпение Эдгара, но тем не менее на следующий день приехали в Ю вовремя.

Граф Роберт, извещенный об их приближении, ожидал на подступах к Понтье.

— Поедем навстречу Ги, — предложил герцог и спросил: — Он взял с собой всех захваченных, как я просил?

— Именно так я понял, — ответил граф Роберт. — Час назад прискакал сквайр с посланием от Ги, в котором он обещает повиноваться. Граф лично сопровождает эрла. Мне передали, что они очень мирно скачут рядом, на запястьях ястребы, как будто на охоту собрались.

Так и оказалось. Меньше чем через час они увидели небольшой отряд, впереди которого, бок о бок, скакали два человека, очевидно пребывающих в полнейшем согласии. Обе кавалькады сблизились. Рядом с Раулем, подавшись вперед, в седле сидел Эдгар, пытаясь получше разглядеть происходящее. Рауль услышал, как он промолвил:

— Он точно такой, как был, совсем не изменился, ни на йоту!

Маленькая свита герцога остановилась на дороге, все соскочили на землю, кроме него самого. Граф Ги и его спутник пришпорили своих коней, опережая эскорт, и мчались, поднимая клубы пыли. Сквозь них Рауль разглядел эрла Гарольда, истинно гиганта, будто сросшегося со своим конем. Голубая мантия, под цвет его бесстрашных глаз, развевалась за плечами, густые волосы растрепал ветер. У него была кудрявая, аккуратно подстриженная золотистая бородка, но что больше всего привлекло внимание, так это налитые силой мышцы и блуждающая по лицу улыбка, казалось никогда надолго не покидавшая его.

Он резко осадил коня перед герцогом и низко поклонился.

— Приветствую тебя, Нормандец!

Голос был звонким и приятным, эрл говорил по-нормандски с чуть заметным акцентом.

Герцог, непринужденно подбоченившись, сидел в седле. Его открытый взгляд, казалось, охватывал Гарольда целиком. Он двинул коня вперед, пока тот почти коснулся коня эрла.

— Приветствую тебя, Гарольд Годвинсон! — сказал он и протянул эрлу руку.

Гарольд крепко пожал ее и некоторое время не отпускал. Наблюдатели заметили, как бугрились мускулы на мощных руках, блестели на солнце золотые браслеты. Голубые глаза пристально вглядывались в серые, Жильбер д'Офей вдруг прошептал на ухо Раулю:

— Итак, двое великих наконец встретились. Какой он белокурый! И какой наш герцог против него смуглый!

— Примите благодарность Гарольда за вашу помощь, — сказал саксонец.

Он повернулся к стоящему поодаль графу Понтье и с улыбкой произнес:

— Граф Ги полностью загладил свою вину за происшедшее. Милорд герцог, надеюсь на вашу доброту по отношению к нему.

— А он великодушен, твой эрл, — пробормотал Жильбер Эдгару. — Я бы скорее передал его герцогскому правосудию.

— Это было бы непохоже на Гарольда, — гордо ответил Эдгар.

Вильгельм посмотрел на графа Ги. Тот подъехал поближе.

— Сеньор, я подчиняюсь, — сказал он с достоинством.

Вильгельм слегка улыбнулся.

— Просите какой хотите выкуп, граф, я заплачу.

Ги вспыхнул от удивления и пробормотал слова благодарности.

— Вот так-то! — В шепоте Жильбера явственно звучал триумф. — Это похоже на герцога Вильгельма, мой дорогой саксонец.

— Поскачем с нами в Ю, граф, нам надо оговорить условия, — предложил Вильгельм.

— Эрл Гарольд, со мной три человека, которых вы будете рады увидеть снова.

Он поманил из свиты саксонцев, а Гарольд выпрыгнул из седла.

— Влнот! — закричал он и помчался вперед большими прыжками, раскрыв объятия навстречу младшему брату. Эрл схватил элегантного Влнота за плечи и некоторое время держал на расстоянии, вглядываясь в него радостными глазами.

— Слушай, так ты из ребенка превратился в мужчину! — воскликнул он. — Как! И Хакон здесь? Мой малыш-племянник, так ты вымахал ростом с майский шест, клянусь, я просто карлик по сравнению с тобой!

Эрл заключил обоих юношей в объятия и тут заметил рядом преклонившего колени Эдгара. Влнот и Хакон тут же были отодвинуты в сторону, Гарольд подошел к тану и, подняв его, тепло заглянул в глаза. В голосе эрла появилась неожиданная мягкость, которую почувствовали все.

— Эдгар, друг мой! Благодарю Господа, да ты все такой же!

— И вы, мой господин. — У Эдгара слова застряли в горле.

Гарольд все никак не отпускал его руку.

— Знаешь, у меня в свите твоя сестра. Плохой я друг, если вверг ее в такую опасность. Но с ней ничего не случилось, это храбрая девушка, вполне достойная своего брата. — Он отпустил одну руку тана и хлопнул по плечу Эльфрика. — Благодарю, Эльфрик, ты правильно поступил.

Подъехал эскорт графа Понтье, незнакомые рыцари смешались с нормандцами. Гарольд подвел герцога к небольшому паланкину и представил ему госпожу Гундред.

— И что ты думаешь? — обратился Жильбер к Раулю.

— Об эрле? Теперь я понимаю, почему Эдгар так его любит.

— И я понимаю, — поддакнул Жильбер. — Кто-то сказал мне, что он старше герцога, но я бы не поверил. А где Эдгар? Наверно, побежал к сестре!

Но уже через несколько мгновений Эдгар был снова рядом с Раулем и нетерпеливо тянул его за руку.

— Рауль, пойдем к сестре. Знаешь, она стала взрослой женщиной, а когда я уезжал, она была еще малышкой! Я даже не представлял… Ну, пойдем же! Я уже рассказал ей про тебя, она очень хочет познакомиться с тобой, дружище.

Рауль передал поводья коня своему оруженосцу.

— С радостью, — сказал он и последовал за другом ко второму паланкину.

— Эльфрида, я привел Рауля д'Аркура, — представил друга Эдгар, отводя полог в сторону и гордо смотря на Рауля.

— Леди… — непринужденно начал Рауль, но тут же замолчал, в изумлении уставившись на незнакомку.

Слова приветствия замерли у него на устах, а хорошие манеры мгновенно были забыты. Перед ним было самое прекрасное женское лицо, которое он когда-либо видел в своей жизни.

— Эльфрида так же хорошо говорит по-нормандски, как и я, — тем временем пояснял Эдгар, наивно полагая, что плохое знание саксонского было причиной столь странного молчания друга.

Пара огромных глаз доверчиво с улыбкой глядела на Рауля, решившего, что никогда в жизни он еще не видел такой глубокой синевы. Ручка высвободилась из-под пледа, а робкий нежный голосок произнес:

— Ваша светлость, друзья моего брата — мои друзья.

Рауль протянул к ней руку, а Эдгар удивился, почему так дрожат эти смуглые изящные пальцы. Они почтительно сомкнулись на ручке Эльфриды.

— Добро пожаловать, леди. — Рауль запинался, как самый косноязычный мальчишка.

 

Глава 3

В Руане Матильда достойно приняла обеих саксонских дворянок, хотя и поглядывала косо на Гундред, особу властную и надменную. Чисто по-женски герцогиня обращалась к этой даме любезно, но свысока, что должно было дать понять гордячке, какая пропасть лежит между сестрой эрла Гарольда и женой властелина Нормандии.

Та в ответ, как бы невзначай, упомянула имя своей сестры Эдгиты, королевы. Матильда удивленно приподняла свои тонко очерченные брови и мягко посочувствовала:

— Увы, как ее жаль, ведь она не подарила своему повелителю наследника!

Гундред разозлилась, что было вполне объяснимо.

— Может быть, в этом скорее виноват король, — резко возразила она.

Матильда улыбнулась, баюкая на коленях своего последнего ребенка, еще закутанного в пеленки. Улыбка выражала то ли вежливую заинтересованность, то ли некоторое недоверие. Гундред поняла, что лучше перевести беседу в более безопасное русло.

Зато по отношению к Эльфриде никакой подчеркнутой вежливости герцогине проявлять не пришлось. Едва девушка увидела младшего милорда Вильгельма, рыженького четырехлетнего бутуза, то бросилась на колени и протянула к нему свои нежные руки. Нельзя было найти более верной дороги к сердцу Матильды, она даже решила простить Эльфриде длинные золотые косы, по сравнению с которыми ее собственные локоны казались поблекшими.

— Вы любите детей? — спросила Матильда.

— О, конечно, как же иначе, мадам! — Эльфрида робко взглянула на хозяйку.

— Вижу, нам будет хорошо вместе, — решила герцогиня.

Будучи женщиной проницательной, она быстро поняла, что происходит между Эльфридой и Раулем. Матильда уже давно строила далеко идущие планы, как бы женить этого человека, но он так ловко увертывался, что вот уже несколько лет, как она прекратила всякие поиски достойной невесты для него. Но теперь ее зоркое око углядело множество проявлений чувства, возникшего между Раулем и саксонкой, и она не знала, радоваться ей или огорчаться. Матильда осторожненько выпытала у леди Гундред, какое приданое дают за девушку, — оно оказалось значительным, но, по мнению герцогини, не настолько велико, чтобы быть достойным невесты любимого фаворита герцога. Она выложила свои соображения мужу, который вытаращил глаза от изумления, поскольку сам до сих пор ничего еще не заметил. Убедившись, что Страж наконец начал интересоваться не только своим господином, Вильгельм расхохотался, предвкушая удовольствие понаблюдать за Раулем, попавшим в девичьи сети. Вопрос о приданом его не интересовал, но жена продолжала настаивать:

— Разрешить ей выйти замуж — это право эрла Гарольда, а захочет ли он увидеть ее мужем нормандца?

— Это станет моим правом, прежде чем дело дойдет до свадьбы, — ответил герцог. — Если она нравится Раулю, обещаю, что дам ей богатое приданое, бережливая ты моя женушка.

При ближайшей встрече с Эльфридой Вильгельм решил приглядеться к ней повнимательнее. Заметив устремленный на нее прямой взгляд, она не отвела глаз: девушка серьезная и открытая выглядит отважной — герцог решил при первой же возможности побеседовать с ней. Когда Вильгельм хотел, то мог выглядеть вполне безобидным, поэтому Эльфрида неожиданно обнаружила, что этот внушающий страх властелин на самом деле человек веселый и общительный. Позднее она призналась брату, что считает герцога и герцогиню самыми добрыми людьми на свете.

Эдгар был удивлен и несколько обеспокоен. Конечно, он видел, как Рауль относится к Эльфриде, и втайне надеялся, что сестра выйдет за него замуж, ведь это были самые близкие ему люди. Но его потрясло то, как восторженно девушка говорит о герцоге: в голове не укладывалось, как может человек, преданный эрлу Гарольду, испытывать хоть какие-то чувства к Вильгельму.

Что касается эрла, то он вел себя при нормандском дворе со свойственной ему непринужденностью. Гарольд обожал и соколиную, и обычную охоту, а поскольку он был человек веселый и к тому же мастерски обращался и с собаками, и с лошадьми, то бароны вмиг полюбили его. Эрл был горд и привык распоряжаться, но при этом никогда не ставил себя выше остальной компании, поэтому, куда бы он ни пошел, у него появлялись друзья. Всю свою жизнь Гарольд был прежде всего человеком, которого обожали мужчины, но при этом имел репутацию великолепного любовника. Говорили, что у него было множество возлюбленных, Эльфрик даже называл имя одной дамы, настолько красивой, что ее прозвали Лебединой Шейкой, утверждая, что она — любовница эрла. В настоящее время эта леди пребывала в Англии, ожидая возвращения своего знатного возлюбленного, в то время как он отдыхал в Руане, воспламеняя сердца нормандских дам мимолетно брошенным взглядом или внезапной улыбкой. Гарольд привлекал к себе женщин, как яркий свет манит порхающих мотыльков. В Руане было не менее десятка пар сердец, которые эрл с легкостью покорил бы, если бы того желал, но он удержался, легко обойдя обольстительные ловушки, и лишь одна женщина могла считать, что он стал ее рабом. Это была герцогиня собственной персоной.

Наблюдая за своей госпожой, Рауль преисполнился изумлением, смешанным с дурными предчувствиями. Матильда вовсе не старалась увлечь эрла. Правда, она стала старше, но все еще сохранила то магическое очарование, которое когда-то привлекло и теперь удерживало герцога. Сейчас ее колдовские глаза обратились на Гарольда. Рауль видел все это, и лоб его избороздили морщины удивления, смешанного с неодобрением. Он слишком хорошо знал эту женщину, чтобы поверить, что в ее сердце есть место для кого-то еще, кроме мужа и любимых сыновей. Присмотревшись повнимательнее, Рауль заметил полное отсутствие любви в ее глазах, но зато в них таилась такая опасность, какой он не видел с того самого времени, когда она только собиралась покорить герцога.

Однажды вечером, перед ужином, он задержался на галерее, глядя вниз, в зал, где маленькими группами собирались придворные. Эрл Гарольд стоял возле кресла герцогини, и казалось, что между ними существует какая-то неуловимая связь. Рауль, нахмурившись, стоял и размышлял над увиденным. Вдруг позади послышались шаги, и к нему подошел герцог.

Вильгельм остановился рядом с фаворитом и взглянул вниз, в зал. Не отрывая глаз от группы, столпившейся у кресла Матильды, он спросил:

— Что ты на это скажешь, Рауль? Как понять, что представляет собой Гарольд?

Ответ последовал незамедлительно:

— Он не выставляет на обозрение свои мысли, очень храбр, это человек сильных страстей.

— Мне кажется, я его понял, — сказал Вильгельм. — Он более хитер, чем хотел бы казаться, сомнений нет, он — лидер и, вполне возможно, правитель. Этот человек еще не встречал равного по силам противника.

Герцог спокойно наблюдал, как Матильда улыбается прямо в лицо эрлу, казалось, его ничуть не волнует поведение жены, а ведь по своему характеру он терпеть не мог соперников: к его собственности никто другой не имел права и прикоснуться.

Рауль с удивлением заметил в глазах Вильгельма удовлетворение, что немедленно возбудило дремлющую подозрительность.

— Ваша милость, когда эрл отплывет в Англию? — спросил он сурово.

Вильгельм скривил губы.

— Разве похоже, что я разрешу Гарольду выскользнуть из моих рук? Наконец-то я получил его и ни за что не дам уйти.

Рауль разволновался.

— Но ведь он отдался на ваше милосердие! Доверившись вашему благородству!

— Друг мой, тот, кто лелеет такие амбиции, как Гарольд, не должен доверять никому, — заметил Вильгельм.

Рауль изумленно посмотрел на герцога и помрачнел.

— Ваша милость, когда вы распорядились освободить Гарольда из Понтье, Эдгар молил меня заверить его, что эрл не будет предан вторично. А сейчас, перед глазами Господа, вы даете мне повод думать, что он не без причин задался таким вопросом! — Он заметил какое-то подобие улыбки на губах Вильгельма и машинально схватил его за руку. — Сир, я был предан вам все эти годы, слепо следовал вашим распоряжениям, уверенный, что ваш путь никогда не приведет к бесчестью. Но сейчас вы изменили себе — взыгравшее честолюбие заставляет вас быть жестоким, забыть обо всем, кроме короны. Ваша светлость, мне страшно за вас, поэтому умоляю, если вы решили причинить зло Гарольду, поверившему в ваше благородство, то возьмите мой меч и переломите о свое колено, потому что тогда вы больше не повелитель ни мне, ни кому-то другому, верящему в рыцарское достоинство.

Герцог обернулся и некоторое время, задумавшись, изучал лицо Рауля, а потом сказал:

— О, Страж, ты будешь моим, пока не умру я или ты. Ни Гарольд, ни даже прекрасная Эльфрида не смогут отлучить тебя от меня.

Услышав эти слова, Рауль вздрогнул, но твердо ответил:

— Только вы сами можете сделать это.

— А я этого не сделаю. — Герцог постучал пальцем по руке фаворита. — Да отпусти же наконец. Неужели каждый прохожий должен видеть, что ты со мной так бесцеремонно обращаешься? Я буду заботиться о развлечениях Гарольда, как о своих собственных, но из Нормандии он не уедет. — Вильгельм дружески взял Рауля под руку и медленно повел по галерее. — Прошу, верь мне. Я ни в чем не стесняю эрла, он живет во дворце, как мой самый почетный гость, причем его развлекает моя жена, сам видел.

— Если вы ни в чем его не будете стеснять, он может ускакать на побережье, когда захочет.

— Он слишком умен для этого. Рядом с ним мои доверенные люди, и ему не уйти от их недремлющего ока. Эрл прекрасно понимает, что если сейчас я только прошу его остаться с нами, то впредь могу применить для того и силу. Думаешь, он глуп? Уверен, что нет. Гарольд даже не рискнет проверить свои подозрения, ведь только сумасшедший дразнит волка в его норе. Таким образом, я держу Гарольда на цепи, скрепленной его собственной подозрительностью.

Рауль не смог удержаться от усмешки.

— Вильгельм, неужели вы можете надуть меня этими гладкими речами? Что я, вас не знаю? Если Гарольд бросит все и представится возможность сбежать, разве его не схватят прежде, чем успеют закричать: «Ату его»?

— Я просто обязан буду так поступить, — спокойно ответил герцог, — но в мои намерения не входит открыто лишать саксонца свободы. Думаю, в этом и не будет необходимости.

Они подошли к комнате герцога, войдя в это небольшое душное помещение с узкими оконцами, прорезанными в толще каменных стен. Всюду висели гобелены, изображающие житие святых, посередине стоял стол и пара кресел. Герцог сел, облокотившись рукой о столешницу.

— Вильгельм, не стоило бы так поступать, — вернулся к прежней теме Рауль. — Гарольд пришел, не замышляя дурного, а его предали.

— Он пришел сознательно, зная, что я — его враг, не веря ничему, кроме того, может спастись от более серьезной опасности.

— Если эрл знал, что вы — его враг, то как же он решился отдаться в ваши руки? Он же мог предположить, что вы подсыплете ему яду в вино или подстроите какой-нибудь несчастный случай на охоте.

— Ну, спасибо, Рауль, хорошо же ты думаешь обо мне! А я-то решил, что не заработал репутацию человека, избавляющегося от своих врагов такими методами. Пойми, если Гарольд умрет в Нормандии, то весь христианский мир будет считать меня его убийцей. Разве тогда святая церковь поддержит мои притязания на английский престол? Да ни один человек! Нет, Гарольд прекрасно понимает, что ему не грозят ни яд, ни случайная стрела. Просто он не может от меня уйти.

— До коих же пор? Держать его здесь вечно?

— Нет, я не буду удерживать его вечно. Он только должен дать клятву поддержать мои притязания на английский трон. Как только она будет принесена, я тотчас отпущу его в Англию.

Рауль медленно добрел до окна и прислонился к холодному камню стены плечами. Его мрачный взгляд, казалось, так и сверлил герцога.

— Он не сделает этого.

— Еще как сделает.

— Пытками от такого, как эрл, клятву не вытянешь.

— Никаких пыток, никакого страха смерти. Но король не молод и может умереть, кто знает когда, сегодня, или завтра, или через год. Если Гарольда не будет в Англии к моменту погребения Эдварда, неужели там не найдется никого другого, жаждущего при возможности захватить корону? Например, этот никчемный кабан Тостиг или те, кто хочет усадить на трон ребенка Этелинга, там Эдвин и Моркер, сыновья Эльфрика, в жилах которых течет кровь Леофрика. Пусть только Гарольд получит известие, что здоровье короля ухудшилось, он не решится больше затягивать отъезд и даст клятву без всякого принуждения с моей стороны.

— А потом отречется от нее, сказав, что вы его вынудили. Что тут можно сделать?

— Если он нарушит договор, то перед всем миром станет клятвоотступником. В этом случае церковь будет за меня, а я с места не двинусь без благословения святого отца. Как только Папа объявит, что он на моей стороне, я смогу оставить Нормандию и никто не осмелится нарушить ее границы во время моего отсутствия.

Рауль молчал. Повернувшись к окну, он глядел на небо и проплывающие по нему облака. Перед ним открывалось будущее, которое не могло не пугать. Там манила и слава, а для Нормандца, наверное, — и блестящее будущее, не идущее в сравнение ни с какими, даже самыми смелыми мечтами, но прежде следовало окунуться в грязную коварную политику и пролить море крови.

Две тучи, почти неподвижно повиснув за узким окном, слились вдруг в одну и вместе поплыли вслед заходящему солнцу. Рауль смотрел на них и ничего не видел; его руки, лежащие на подоконнике глубокой амбразуры, медленно сжимались. Ему казалось, он видит, как за лицемерной политикой, за скорбью и горькими ссорами маячит королевская корона в ожидании, пока ее не схватит рука сильнейшего. Герцог, по всему видно, решился на это смелое предприятие, и ведь ни один нормандец не станет отрицать, что он мудр. Уже давно Вильгельм видел опасности, которые всегда не будут давать покоя Нормандии, окруженной ревнивыми соседями и охраняемой неверными приграничными владениями. Впереди он видел цель — королевство вместо герцогства, оставленного ему предками, и был полон решимости приложить все силы, чтобы оставить своему потомству столь прекрасное наследие. Ему нужно было государство, состоящее из двух частей, а кровопролитие, смерть, мучения народа, годы нескончаемой скорби — все это не страшило его и не заботило.

Но он сам, думал про себя Рауль, — человек другой породы. Для него конечная цель менее важна, нежели сиюминутные страдания и разрыв дружеских уз, причем, может быть, бессовестное интриганство и поднимет Вильгельма к вершинам власти, вознося над иными правителями, но в то же время в угоду тщеславию обязательно приведет к потере такого качества, как благородство.

Рыцарь резко обернулся.

— Мне это не нравится! — воскликнул он. — Я понимаю все, в чем вы меня тут убеждали, да, да, и вижу, чего вы хотите ради Нормандии, а чего — ради вашей личной славы. Но у меня друг — англичанин, с которым меня связывают узы любви и товарищества уже много лет. Мне что, прикажете приставить меч к его груди? Я видел войну, видел, как захватчики грабят нашу страну, видел, как мужчин пытают, женщин насилуют, а младенцев насаживают на пики; я видел целые города, отданные во власть пламени, и слышал стоны нескончаемой боли. Вы в состоянии покорить Англию без кровопролития? Наверное, нет. Если вам и достанется трон, то лишь через труп саксонца. Именно так сказал однажды Эдгар, а он всегда говорит только правду.

— И все же этот трон достанется мне! Ты думаешь о своем друге, обо всех этих незначительных для истории жизнях и смертях, а я — только о Нормандии и тех временах, которые настанут, когда я отойду к праотцам. — Голос герцога зазвенел в тишине. — Я умру, но мое имя будет жить, а мой народ, благодаря моим усилиям, будет благоденствовать в безопасности.

Рауль вздохнул и снова подошел к столу.

— Это великая цель, прекрасная, но и устрашающая. И я бы пожертвовал ею ради мира и того счастья, которое вы не обретете после всего этого.

Герцог расхохотался.

— Уж ты-то, Рауль, свое счастье обретешь, особенно если оно состоит лишь в том, чтобы лежать в объятиях женщины, но мира тебе обещать не могу. Я могу вести тебя к славе или к смерти, хотя мир — это то, ради чего и прилагаются все усилия, но, боюсь, на нашем веку его нам не видать. — Вильгельм встал и положил руки на плечи фаворита. — Пойми, друг мой, что бы плохое мы ни совершили, какую бы грязную работу ни делали, мы все же оставим после себя нашим сыновьям прекрасное наследие. — Он опустил руки и совсем другим голосом весело сообщил: — А что касается твоего счастья, Страж, то если я завоюю корону, ты получишь и жену.

— Сеньор, уже не в первый раз вы произносите эти загадочные слова. Мне кажется, ее милость, герцогиня, уже поинтересовалась кое-кем вместо меня. — Рауль искоса взглянул на герцога и понял, что угадал правильно.

— Да, я тут беседовал с этой саксонкой, Эльфридой, — сообщил герцог. — Она производит впечатление честной девицы и, надеюсь, вполне достойна тебя. Думаю, что все же уложу тебя в супружескую постель.

Рауль улыбнулся шутке Вильгельма, но покачал головой:

— Как такое может случиться, если вы собираетесь твердой рукой захватить Англию? Если мы победим, я предстану перед ней как кровавый завоеватель и ненавистный враг…

— Рауль, — прервал его герцог. — Помнишь, когда-то я просил тебя отгадать, о чем думает женщина? А сейчас говорю тебе: они не похожи на мужчин, и по собственному опыту знаю, не так, как мы, относятся к своим завоевателям. Им нужна сила, а не только нежность. Ты можешь обращаться с ними безжалостно, и в любом мужчине, будь он на ее месте, давно бы родилась ответная яростная ненависть и желание отмщения, а им хоть бы что. Поэтому не трать зря свою доброту, чтобы завоевать женское сердце, потому что женщина сочтет тебя тряпкой и будет вертеть тобою, как захочет. — В глубине его глаз блеснули искорки. — Мой друг, даю тебе этот мудрый совет, пользуйся им, и он поможет тебе обрести цель.

Рауль рассмеялся от души.

— Какой жестокий совет, Вильгельм, и это я слышу от лучшего из мужей!

— Ты прав, но ведь с самого начала хозяином положения был я, им и останусь до конца.

Рауль вдруг подумал, а что, если он будет обращаться с Эльфридой так же, как Вильгельм однажды обошелся с Матильдой и как, насколько ему известно, все еще иногда обходится? Но даже мысленно не мог представить этого. Чувство герцога к пылкой жене можно было представить себе в виде огненной любви, смешанной с яростью. Эльфриду же Рауль не считал девушкой больших страстей. Она была доброй, очень нежной, ее хотелось защитить от всех жизненных невзгод. Он однажды видел, как герцог так крепко обнял герцогиню, что наверняка на ее коже остался след, и подумал, что, если когда-нибудь ему будет дозволено обнять Эльфриду, он не станет делать это столь грубо.

Вильгельм направился к выходу. И когда уже открывал дверь, Рауль неожиданно спросил его:

— Сеньор, а эрл Гарольд знает, чего вы от него хотите?

— Наверняка догадывается, — ответил герцог. — Но в открытую я от него ничего не потребую, пока не увижу, что ему надо срочно покинуть Нормандию. Я прекрасно знаю людей такого типа. Если ему сделать предложение сейчас, то получишь в качестве ответа просто «нет», а уж если такое слово сорвется с его уст, то ни страх смерти или чего-то еще, более худшего, никакие соображения политики не заставят его изменить решение. Как же это «нет» превратить тогда в «да» и признать меня своим повелителем?

— Скажите, ваша милость, вам нравится этот человек? — полюбопытствовал Рауль.

— Да, — без колебаний ответил герцог.

— И все же вы используете его в своих целях! — Рыцарь покачал головой. — Не понимаю…

— Гарольд — первый из моих врагов, к которому я испытываю уважение, — пояснил герцог. — Я сильнее его, потому что у него есть то самое сердце, о котором ты тут толковал, а у меня его нет. Конечно, ни француз, ни анжуец, ни, конечно, Ги Бургундский не идут с ним ни в какое сравнение. Но ты еще увидишь, что, несмотря на всю свою силу и хитрость, Гарольд не устоит передо мной, потому что сердце заставит его подчиниться порыву, пренебрегая расчетам холодного ума. А я так никогда не поступлю. Люби меня меньше, если хочешь, но признай одно: я не проигрываю.

— Нет, вы не проигрываете, — согласился Рауль и улыбнулся. — Я не буду любить вас меньше, мой господин. Скажите, а Гарольд еще не допытывался, почему вы держите его в неволе?

— Не спрашивал и не спросит. Заметь, я не держу его в неволе, а умоляю немного дольше остаться в моем обществе, причем моя жена помогает ему приятно коротать время.

— Так-то оно так, но эрл наверняка поймет, что вам что-то от него надо!

— У меня нет желания сообщить ему это, а у него нет желания интересоваться. Слишком поспешные разговоры могут сорвать и мои, и его планы. Он выжидает, надеясь что-нибудь придумать, может быть рассчитывая на счастливый случай, а я выжидаю, потому что время работает на меня.

Герцог, как показало время, правильно угадал мысли эрла Гарольда. Когда тот бросился под защиту герцога, то прекрасно понимал, что попался в западню, из которой нелегко выбраться. И корректность Вильгельма не могла обмануть его, поэтому слова, произнесенные им «Эрл Гарольд, я не желаю слышать, что вы вскоре нас покинете», объяснили все, и гость поневоле не стал унижать себя просьбами. Эрла ни в чем не ограничивали, он считался почетным гостем герцога, но вокруг него днем и ночью сновали нормандские слуги, которые, в чем он нисколько не сомневался, получили строгий приказ не спускать с него глаз. Гарольд, поняв это однажды, только поднял задумчиво брови и привлек всех этих многочисленных слуг к делу. У них столько прибавилось работы по выполнению всех повелений гостя, что они про себя уже стонали, да к тому же жили с неприятным ощущением, что эрл просто развлекается всем этим.

Казалось, он умеет себя занять, несмотря на всю неопределенность своего положения. Даже тень возмущения не появлялась на его челе, ни следа обиды не чувствовалось в его непринужденном поведении. То он скакал с герцогом на соколиную охоту — на запястье ястреб, вот он уже летит через ручей за дикой уткой; то гнал оленя с Робером Мортеном — на прекрасном коне, а быстроногие гончие уже набрасываются на раненого самца; то его не было до самого заката, потому что он гнал кабана в Квевильском лесу с Фицосборном или Хью Гранменилем. Эрл принимал участие во всех турнирах и показал, как саксонцы используют в бою секиру; присутствовал на пирах, беззаботно смеялся шуточкам Гале, даже отдал кошель, полный золотыми монетами Тэлиферу, любимому менестрелю герцога, и, вообще, был в прекрасных отношениях со своими хозяевами. Но однажды, оторвавшись от компании своих новых знакомых, Гарольд ушел к себе, опершись на плечо Эдгара, а когда дверь закрылась и никто не мог за ними подглядывать, то улыбку будто стерло с его лица и он отрывисто и горько бросил:

— Я — пленник, Эдгар!

Эрл медленно подошел к занавесям, отделяющим его спальню, и отдернул их. Там никого не оказалось. Мельком оглядев комнату, он вернулся к Эдгару и сел в одно из кресел, покрытых мехом куницы. С презрительным взглядом он погладил мягкую шкурку.

— Великолепно поселили и прекрасно прислуживают, но, по сути, я еще в большей неволе, чем когда был закован цепью в Борене! — Он горько усмехнулся и медленно поднял взгляд на Эдгара. — Чего лицо вытянул? Смейся, друг, чем плоха моя шутка?

— Господин! Фицосборн, которому я доверяю, клялся, что вам не причинят зла, — горячо начал Эдгар, пренебрегая высочайшим приказом.

— Отчего же, здесь не худшее место в мире! — согласился Гарольд. — Со мной так вежливо обращаются, слугам только прикажи… Ну-ка, отойди, друг, от двери, кто-то из них наверняка подслушивает. У меня и кони, и собаки, и соколы, все время охота, — чтобы убить время, — пиры в мою честь, сама герцогиня пытается отвлечь мои мысли от Англии… Какого еще обращения можно пожелать? Но едва я поскачу к берегу, за мной тотчас помчится соглядатай.

Эдгар невольно вздрогнул и тихо сказал:

— Если все это так, милорд, то не берите в рот ни еды и ни питья, прежде чем его кто-то не попробует!

Гарольд был поражен.

— Ты считаешь, меня могут отравить? Нет, не может быть!..

— Если Вильгельм держит вас в заключении, вы здесь никому не можете верить! — В голосе Эдгара отчетливо слышалась едва сдерживаемая ярость. — Правда, до сих пор яд был не в его стиле, да и нельзя сказать, что герцог недостаточно благороден, но уж если он решил добыть корону, то ничто, говорю вам, абсолютно ничто его не остановит! Я раньше не верил, но ведь некоторые его враги умерли внезапно, а кое-кто нашептывал…

— Слышал, слышал! — с неудовольствием отмахнулся Гарольд. — Не сомневаюсь, шептались о том, что герцог послал своим врагам изысканный яд. Да и про меня в свое время такое шептали, а правды в этом не было. Выкинь это из головы, яд — орудие людей другого масштаба: и для Вильгельма, и для меня это слишком примитивный способ. Нет, жизни моей ничего не грозит, но вот моей свободе… А она гораздо ценнее!

Эдгар подошел к эрлу и опустился около кресла на колени, схватив его руку.

— Мой дорогой господин, если бы я мог отдать за вас свою жизнь или навсегда остаться заключенным, только бы вы оказались на свободе! — Он поднес руку эрла к губам. — Увы, что за проклятый случай принес вас к этим берегам!

— Да ладно, перестань, Эдгар, что с тобой? — ласково заговорил эрл. — Твоя жизнь за мою? Мы еще уберемся отсюда и посмеемся над сегодняшними нашими опасениями.

Эдгар поднялся и принялся вышагивать по комнате.

— Что хочет от вас герцог? — бросил он через плечо. — Не понимаю.

Гарольд задумчиво перебирал золотую цепь, которую носил на шее.

— Он мне не говорил, — эрл внимательно следил за блеском звеньев, — а я его не спрашивал. — Он позволил себе улыбнуться. — И думаю, что не спрошу никогда.

Эдгар, оглушенный неожиданной мыслью, внезапно остановился.

— Это, случайно, не Англия?

— Как же, конечно Англия, — ответил Гарольд, — но он этого не говорил, а я не понимаю, почему он молчит. — Потом задумчиво добавил: — И не осмелюсь спросить.

— «Осмелюсь»! — возмутился Эдгар. — Как только вы можете произносить такое?

— Очень мудрое слово, сам поймешь когда-нибудь. Я должен ждать. Какие-то случайно кем-то оброненные слова могут объяснить мне намерения герцога. Собирается ли он держать меня здесь до смерти Эдварда, а потом самому стать английским королем? Не думаю. Ни один сакс не оденет на шею нормандское ярмо, пока знает, что Гарольд жив. Нет, Вильгельм не совершит столь грубой ошибки. — Эрл машинально покусывал звенышко своей цепи, его напряженный взгляд тщетно пытался проникнуть в грядущее. — Тут должно быть нечто, связывающее мне руки, — начал он после долгого молчания. — Поэтому следует быть в высшей степени осмотрительным. Может быть, в конце концов так случится, что этот Понтье окажется гораздо меньшим злом, но Вильгельм более великодушен.

— Да, но только в том случае, если вы назовете его своим повелителем, — сухо заметил Эдгар.

— Ты плохо его понимаешь. Он знает, что я никогда такого не сделаю. — Эрл повернулся, чтобы посмотреть на тана, выронив из пальцев цепь. — Многие годы я жаждал встречи с Вильгельмом Нормандским и, честью клянусь, он желал того же. Наконец мы встретились, каждый оценил другого по достоинству, и что же? Мы очень нравимся друг другу, и все же будем сражаться до самой смерти. — Он было рассмеялся, но мгновенно вновь насупился. — Клянусь тебе, пока я жив, Вильгельм не вырвет Англию у сакса. Если ты увидишь, что он надел английскую корону, значит, я уже отправился в свой последний путь.

Гарольд заметил хмурость Эдгара и спросил:

— Неужели ты так мало веришь в меня?

— Мой господин, что вы такое говорите! — вздрогнул от удивления Эдгар.

— Но я же вижу, ты недоволен.

— Только не из-за неверия в ваши силы, господин. Просто я опасаюсь, потому что мы оба во власти Вильгельма, а уж я-то его знаю. Конечно, вы, как и Эльфрик, можете сказать, что я стал похож на нормандца и слишком преклоняюсь перед герцогом, но…

— Эльфрик просто дурак, — прервал его Гарольд. — В тебе мало нормандского, хотя ты и пользуешься в силу обстоятельства их языком, да и друзья среди них у тебя есть.

— Эльфрику все это не нравится. — Эдгар обрадовался возможности поделиться наболевшим. — Он считает, что я изменился, отошел от него, и вообще не хочет понять, что мои нормандские друзья… Но сейчас не время об этом.

— Эльфрик не может и взглянуть на нормандца, чтобы у него не зачесались руки схватить свою секиру, — бросил эрл. — Оставь его, он скоро перестанет оплакивать тебя и начнет, качая своей твердолобой башкой, сокрушаться, что, мол, ему здесь, в чужой стране, нравятся люди, которых из Англии он гнал бы мечом. А что до Вильгельма, я считаю, что ты «слишком» не можешь преклоняться перед ним, но уважай и меня, и не бойся того, что я в его руках.

— Есть кое-что еще, — неуверенно начал Эдгар. — Моя сестра сказала нечто, что мне не понравилось, что-то странное насчет пророчества. Милорд, что за страшная судьба предсказана Англии?

Гарольд, удивившись, поднял брови.

— Разве ты придаешь значение таким вещам? Находись ты долгие годы рядом с Эдвардом, и глазом бы не моргнул на все эти сны и предсказания. А король без них жить не может. Последний раз, когда я его видел, ему привиделись Семеро Спящих, которые после двухсот лет сна переворачивались с левого бока на правый. — Глаза эрла смеялись. — Король растолковал мне, что это предсказывает ужасные бедствия для всего рода человеческого: землетрясения, чуму, голод, смену королевских фамилий, народ пойдет против народа, а христиане победят неверных… И это все приходится якобы на последующие семьдесят четыре года, если мне не изменяет память, по прошествии которых Спящие опять перевернутся. И уж тогда, надеюсь, может, малость передохнем и мы.

— Пророчество, о котором я слышал, более чем странное. — Эдгар был совершенно серьезен. — Сестра говорит, что о нем знают еще со времен Фортигерна, короля всех бриттов. В нем говорится о видении в озере, предсказывающем пришествие саксов в Англию и всякое такое…

— Неужели люди вновь вспомнили это древнее пророчество? Конечно, я о нем слышал, но мне казалось, что в наши дни о нем уже забыли. Это говорил некий Мерлин, церковник, но в его речах не было ничего интересного, один безумный бред. Фортигерн увидел в озере двух бьющихся драконов, красного и белого, красный победил и подтащил поверженного к кромке воды, там было еще что-то о двух чашах и о двух рулонах полотна, но не могу тебе объяснить, что они делали в пруду… Говорят, красный дракон символизировал саксов, а белый — бриттов, которые владели Англией до нас. Совершенно вылетело из головы, что там случилось еще. Кажется, все это было изложено в какой-то книге, но имеет еще меньшее значение, нежели сны Эдварда.

— Милорд, сестра рассказывала, что на юге видели незнакомца, которого одни сочли сумасшедшим, а другие — лесным духом. Он являлся к людям и повторял им это странное пророчество, добавляя, что скоро придет одетый в железные одежды народ на кораблях и отомстит за пороки. — Эдгар замолчал, пытаясь поточнее припомнить слова Эльфриды. — С ними будут два дракона, — медленно промолвил он, — два дракона…

— Неужели опять драконы? — пробормотал Гарольд. — Это будет, пожалуй, похуже проклятых предсказаний Эдварда, расползшихся по всей стране.

— И один из них, — увлекшись, продолжал Эдгар, — будет убит стрелой зависти, а другой исчезнет в тени имени. Потом появится лев правосудия, от рыка которого задрожат британские драконы… Как вы думаете, господин, что бы это значило?

— Об этом знает Бог, а не я. — Эрл встал, Эдгар увидел, что он мрачен, как туча. — Не нравится мне это пророчество, а еще меньше мне нравятся люди, которые его распространяют.

— Господин, оно что-то да означает?

— Да ничего! Но если человек развешивает уши, слушая подобный бред, то появляются сомнения и рождается тревога. Мне бы надо было быть теперь дома. — Впервые эрл явно выказал свои скрытые опасения. — Крест святой, надо же было такому случиться, чтобы мой корабль разбился у Понтье? А ты здесь рассказываешь мне сказки о человеке или духе, которого, будь я в Англии, уже давно бы схватили и ни слуху ни духу о нем не было. Причем никто не знает, какие глупости затевает наш Святоша, пока меня держат здесь, в Нормандии. Правда, Гирт и Леофин еще слишком юны, чтобы занять около него мое место; что до Тостига, то он, конечно, навредит мне, если сможет, но вот если король внезапно умрет… — Эрл замолчал. — Все эти рассуждения нас никуда не ведут, Эдгар! Слушай меня внимательно! Не упускай здесь ни одного слова из разговоров о будущем. Весь христианский мир знает, что рядом с престолом короля стою я, но открыто об этом еще ничего сказано не было, и я не желаю, чтобы мои подданные болтали почем зря, что Гарольд будет править после смерти Эдварда. Понял?

— Да, милорд, это ясно, но я не понимаю…

— Королевский старейшина выберет королем меня, потому что я — народный герой. Иного мне и не надо, ведь если станет известно, что я открыто претендую на престол Эдварда, то любой другой претендент запротестует, а может быть, к кому-то из них присоединится и святая церковь. Поэтому приказываю, храни молчание.

Эдгар кивнул.

— Жизнью клянусь. А что же все-таки будет, если герцог не позволит вам уйти?

На лице Гарольда появилось выражение неукротимой решительности.

— Я обязательно уйду, еще не знаю как или когда, но уверен в одном — мне надо быть в Англии прежде, чем король умрет, от этого зависит все. Я не должен потерпеть неудачу. — Голос эрла звучал уверенно. — Не имеет значения, какой ценой, не имеет значения, каким образом, но я вырвусь из сетей герцога!

 

Глава 4

В Руане не один Рауль отдал свое сердце Эльфриде. У нее весьма скоро образовался собственный двор из пылких кавалеров, которые, к превеликому огорчению нормандских девушек, клялись, что только синий и золотой цвета подходят благородной девице. Эльфрида не привыкла к дворцовой жизни и поначалу боязливо посматривала на своих обожателей, застенчиво принимая их ухаживания. Кавалеры сочли ее скромность неотразимой и удвоили свои усилия. Она находила под своими дверями букеты шиповника и роз, стихи оказывались там, где их обязательно должны были увидеть. Ей, преклонив колено, преподносили безделушки.

Однажды во время обеда менестрель Тейлифер своим прекрасным голосом спел в ее честь серенаду и был щедро вознагражден подарками, которые бросали ему поклонники девицы. Но Эльфрида покраснела, сравнявшись цветом щечек со своими маленькими туфельками, и не осмелилась поднять глаз. Парочка девиц, пренебрежительно относившихся к ней, постаралась проявить дерзкую язвительность, но обнаружила, что, несмотря на всю свою кротость, саксонка, если разозлится, вполне может за себя постоять.

Прошло не так уж много времени, как Эльфрида привыкла, что ее величают Пленительной Звездой, Белой Ланью, Прекрасной Мечтой и научилась без смятения выслушивать комплименты своим прелестям, которые кавалеры с поэтическим складом ума расточали ей, невзирая на ее стыдливый румянец. Когда Болдуин де Мюле первым сложил в ее честь стихи, она, изумившись, неодобрительно воззрилась на этого джентльмена, который сообщил, что ее ноги купаются в лунном свете, а грудь белее, чем у лебедя. Но вскоре Эльфрида поняла, что ее не хотели обидеть, и приучила себя не бежать в панике от поклонников, вызывая презрительные ухмылки нормандских дам. К концу второго месяца кавалер мог утонуть в море ее глаз, или сойти с ума от запаха ее волос, или быть убитым ее невинным взглядом, не вызвав у нее ничего, кроме взрыва озорного хохота. Этот смех считали ее единственным недостатком, если у нее и были вообще какие-то недостатки, во что некоторые отказывались верить. Правда, одна привычка Эльфриды, от которой она и не пыталась избавиться, постоянно приводила поклонников в смущение: девица могла позволить себе хихикнуть, когда человек предельно серьезно открывал перед ней душу. Причем ее вину усугубляло то, что невозможно было устоять, не присоединившись к ней в этом веселье, столь заразительным оно было. Некоторые, обидевшись, удалялись — она смеялась еще сильнее шаловливым серебристым смехом, который невольно заставлял улыбнуться и обидевшегося. Ее корили, но в глазах красавицы лишь танцевали веселые огоньки. Этот смех или просто терпели, или смеялись вместе с ней, но никогда она не объясняла своему окружению, над чем смеется. Сама Эльфрида считала, что вся соль в том, что здесь, в Нормандии, дюжина кавалеров превозносит ее как несравненную красавицу, а она всегда считала себя девушкой обыкновенной, ну да пусть, они сами должны были разбираться в этом.

Эдгар, который поначалу был при сестре словно сторожевая собака, оставил это занятие к концу первого же месяца и целиком ушел в дела эрла Гарольда. Он был очень невысокого мнения о рыцарях, вавассорах и дворянчиках, толпившихся вокруг Эльфриды. Это были в большинстве своем юноши, которых Эдгар помнил еще подростками, только что вышедшими из-под материнской опеки, поэтому он как-то при случае пренебрежительно назвал их неопытными юнцами, способными лишь на шалости и глупые капризы. На это сестра, которая была намного моложе, почтительно возразила, что, может быть, ее обожатели и не настолько значительные персоны, каковыми являются благородные друзья брата, но нет ни малейшей надежды, что такие люди, как добродушный Фицосборн или Вильгельм Мале когда-либо обратят хоть малейшее внимание на столь молодую и незначительную особу, какой она является. Эдгар, прекрасно видевший, какое впечатление производит красота сестры на мужчину любого возраста, только пожелал ей побыстрее быть столь же высокого мнения о своей особе.

Маленький двор Эльфриды все увеличивался, но один человек так и не пожелал быть в нем со всеми вместе. Окруженная поклонниками, она порой бросала мечтательные взоры на Рауля д'Аркура, но он всегда держался в стороне. У девушки не появлялось повода поговорить с ним, он никогда не дарил ей букетов, не превозносил ее обаяние, не стремился сесть рядом. Временами они встречались в обществе ее брата. Причем довольно часто, если Эльфрида знала, что Рауль у Эдгара, она находила предлог, чтобы оказаться там же. И хотя тогда рыцарь и улыбался, и целовал ей руки, но всегда уходил раньше, чтобы оставить наедине брата с сестрой. Подобное поведение побуждало ее побольше разузнать о нем. Рауль не мог найти лучшего способа — а он впрочем его и не искал, — чтобы привлечь ее внимание. Девушке рыцарь понравился с первого взгляда, ведь в Понтье они многое пережили вместе, а он был первым человеком после ее освобождения, проявившим любезность и доброжелательность в отношении к ней. Будучи другом Эдгара, Рауль имел право на ее расположение, и она была готова вести себя с ним непринужденно. Но рыцарь держался так, будто этого вовсе не хотел, и девушка не могла понять, почему он такой странный. Чем дольше она за ним наблюдала, тем настойчивее в ней рождалось желание узнать этого человека поближе. Эльфрида решила, что ему вообще не нравятся женщины, а поскольку он был все еще не женат, несмотря на свой немолодой возраст, с точки зрения ее двадцати одного года, — то это казалось вполне правдоподобной разгадкой. Но она часто стала замечать устремленный на себя взгляд стоящего поодаль Рауля, а вскоре обратила внимание, когда он входил в ту комнату, где была она, то его глаза тотчас начинали разыскивать ее. Девушка побаивалась, что этот рыцарь — слишком известная личность, чтобы обратить на нее внимание. Было очевидно, что Рауль имеет огромное влияние при дворе, ведь он всегда сидел за столом герцога; и не только ее юные поклонники говорили о нем с уважением, но и правящая чета испытывала к нему искреннее расположение. Рауль мог входить и выходить, когда заблагорассудится, из апартаментов герцога, а это дозволялась далеко не каждому даже из герцогской родни. У Эльфриды были поклонники с громкими титулами, окруженные роскошью, но она оказалась достаточно проницательной, чтобы понять, насколько больший, чем все они, имеет вес при дворе этот скромный рыцарь по сравнению со всеми ними. Знатнейшие сеньоры называли его другом, гордые бароны, такие, как де Гурне и Тессон Сангели, которые пренебрегали теми, кого считали ниже себя, приветствовали Рауля без капли высокомерия. «Он почти всегда рядом с каким-нибудь могущественным вельможей», — думала Эльфрида. Эдгар как-то сказал, что нет никого, более близкого к герцогу, чем Рауль, разве что Мортен, сводный брат Вильгельма, и его сенешаль Фицосборн, и девушке казалось, что столь значительная персона вряд ли обратит на нее свое внимание. Но хотя разум и подсказывал Эльфриде, что надо оставить все надежды на то, что д'Аркур когда-нибудь сблизится с ней, втайне она продолжала страстно желать этого, потому что при всем многолюдье двора не было иного мужчины, который бы столь же сильно нравился ей.

Она считала, что присущее рыцарю спокойствие делает его совершенно неотразимым. Другие могли болтаться без дела по залу, волоча за собой расшитые золотом мантии, то и дело заявляя о своей значительности, ослепляя бедную иноземку роскошью, но ей казалось, что их и сравнить нельзя с этим суровым несуетливым человеком, который не шумел, практически всегда носил один и тот же солдатский плащ из простого сукна и вряд ли когда-либо повышал голос.

Эльфрида убедила себя в том, что он от нее далек, конечно, всегда вежлив, добр, но вовсе не питает к ней дружеских чувств. Ах, если бы она знала, что все это время Рауль был так в нее влюблен, что глаз не мог отвести от лица девушки, когда находился вблизи!..

Рауль же видел, что Эльфрида окружена молодыми мужчинами, явно довольна их обществом, а его считает просто приятелем брата. Он удрученно размышлял, что, по всей вероятности, она считает его если и не седобородым стариком, то уж по крайней мере намного старше себя. Рауль был вовсе не высокомерен, но не мог себя заставить присоединиться к ее окружению, состоящему из желторотых юнцов, или вместе с парой десятков соперников заслуживать чем-то ее благосклонность.

Так могло продолжаться, наверное, очень долго, если бы не грубость, однажды допущенная Вильгельмом, лордом Мулен ла Маршем, кузеном герцога по женской линии.

Они с Раулем и прежде мало друг другу нравились. Лорд обладал невоздержанным нравом, чего Рауль не переносил, к тому же в Мулене жила природная жестокость, которую он и не старался обуздывать. Обиженные пажи лорда часто плакали навзрыд в укромных уголках, а его коней приводили в стойло с кровоточащими боками, израненными безжалостными шпорами. Он был женат, но его жена находила мало радости в обществе мужа, поэтому в каждом его доме можно было обнаружить женщину легкого поведения, его любовницу. Никто из них не задерживался долго, потому что все они быстро надоедали хозяину и он начинал выискивать новую пассию.

Лорд посетил двор, когда Эльфрида жила там уже более полутора месяцев. Необычная красота девушки немедленно привлекла его внимание. Конечно, вряд ли он мог представить себе ее в роли любовницы, но находясь вблизи столь очаровательного создания, он не мог отказать себе в удовольствии попытаться заигрывать с ней. У лорда было красивое жесткое лицо и, если он хотел, достаточно приятные манеры. Он начал ухаживать за Эльфридой, но вскоре заметил, что девушка побаивается его, словно хищника, нежно мурлыкающего и лениво выпускающего свои когти, а такой хищник, как клялись его недруги, в нем действительно скрывался.

Эльфриду предостерегали против Мулена. Одна из придворных дам Матильды рассказывала ужасающие истории о его мстительности, поэтому, хоть ей и наскучили ухаживания лорда, она не осмеливалась и словечко шепнуть Эдгару, боясь, что если брат вмешается, то навлечет на себя гнев Мулена. Некоторое время она ухитрялась держать поклонника на расстоянии, но однажды, прогуливаясь по одной из длинных дворцовых галерей, имела несчастье угодить прямо в его объятия.

Лорд полулежал на скамье, когда девушка появилась из-за поворота лестницы, ведущей из комнаты леди Гундред к галерее, которая в это время была пустынна. Эльфрида заподозрила, что мужчина подстерегает ее, и, полная страха, рванулась назад.

Но ретивый кавалер уже заметил ее и вскочил.

— Прекрасная Эльфрида! — начал он, направляясь к ней.

— Очень приятно, милорд. — Голос звучал испуганно.

Мулен стоял прямо перед ней, загораживая проход.

— Я не могу задерживаться, меня ждут, — объяснила она.

— Конечно, волшебное создание, — улыбнулся лорд. — Это я вас жду. Неужели вы бросите меня, безутешного, здесь? — Он попытался завладеть рукой девушки. — Фу, какая вы, однако, холодная! Взгляните, может быть, вам понравится эта безделица? — Цепь, усеянная гранатами, закачалась перед ее глазами.

— Благодарю, но я не могу принять столь дорогой подарок, — с достоинством ответила Эльфрида.

— Ну, что вы, моя дорогая, такая безделица, возьмите ее. — Какое-то мгновение он цинично попытался припомнить, которой из своих любовниц он впервые купил эту драгоценность. — Я могу подарить вам вещицы и получше, чем эта побрякушка.

— Вы очень добры, милорд, но я бы хотела, чтобы вы запомнили, что я не люблю такие игрушки, — решительно сказала Эльфрида. — Прошу вас, дайте мне пройти, меня и в самом деле ждут.

Лорд наконец сумел завладеть рукой девушки и потянул ее на скамью, вкрадчиво обвив правой рукой талию.

— Нет, не будьте столь жестоки, неужели мы никогда не сможем остаться наедине? Вокруг вас всегда полно этих глупых мальчишек или вы прячетесь среди фрейлин. А в это время я с ума схожу от желания. — Он уже крепко держал девушку за талию, пальцы впивались ей в спину, свободной рукой он игриво ущипнул ее щеку. Эльфрида вспыхнула. Лорд засмеялся, наслаждаясь ее смущением, позволил себе погладить ее по шее.

Бедняжка попробовала вырваться из его объятий.

— Отпустите меня, милорд! — потребовала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Это не принесет чести ни вам, ни мне. Умоляю, дайте уйти! Меня ждет герцогиня!

— Выкуп, сударыня, ведь я вас взял в плен! — поддразнивал лорд. — Что вы можете предложить взамен? Мне нужно что-либо, настолько же ценное, как и сама пленница.

— Милорд. Это недоступные шутки. Мне что, позвать на помощь?

Руки лорда сжали шею девушки, лицо приблизилось, она подумала, что никогда не видела такого жадного рта, и в страхе всхлипнула.

— Твои крики можно заглушить поцелуями, колдунья. Ну, уж нет, не дергайся, я не причиню тебе зла, разве что разбужу дремлющую страсть. — Лорд отпустил ее шею, чтобы тут же, немедленно обхватить за талию и крепко прижать к груди. — Неужели я первым отведаю твою сладость, маленькая девственница?

В этот самый момент на другом конце галереи Рауль поднимался по лестнице, направляясь в одну из комнат. Он случайно поднял взгляд, и то, что увидел, заставило его замереть с рукой на щеколде. Рыцарь оцепенел, не двигался с места, глядя на Эльфриду с немым вопросом в глазах.

Мулен, едва заслышав шаги на лестнице, отпустил девушку, но все еще не давал ей пройти. Эльфрида была серьезно напугана, в синих глазах стояли слезы, она бросила на Рауля умоляющий взгляд.

Он оставил в покое щеколду и пошел по галерее, не торопясь, но с вполне понятными намерениями.

— В чем дело, господин Страж? — рявкнул Мулен, чуть не рыча. — Что вам здесь понадобилось? Если вы чего-то хотите от меня, скажите, и тут же получите!

— Благодарю вас, — невозмутимо ответил Рауль. — Мне ничего особенного не нужно, только освободите от своего присутствия галерею, Мулен, и поскорее.

Лорд взорвался.

— Господи, помоги, и этот выскочка осмеливается говорить такое мне в лицо?! Вы слишком зазнались д'Аркур! Убирайтесь вон, а не то, обещаю, вам не поздоровится.

— Приберегите такой тон для своих подданных, Мулен ла Марш! — Рауль не испугался угроз. — А вы, сударыня, разрешите мне проводить вас в будуар герцогини?

Благодарная Эльфрида пошла было к нему, но Мулен рванул ее назад.

— Стой, где стоишь, девица, я сам тебя провожу! — Оскалившись, он повернулся к Раулю, рукой нашаривая рукоять кинжала. — Вот что, шевалье! Мой кузен, герцог, будет знать об этом оскорблении!

Эльфрида заметила усмешку, промелькнувшую в серых глазах Рауля.

— Вы найдете герцога в кабинете, милорд! Идите и скажите ему, что вы разбушевались в моем присутствии. Разрешаю вам именно так и передать.

Он откровенно развлекался, но, обратив внимание на руку Мулена, положил на пояс и свою.

Мулен прекрасно понимал, что жалоба на Рауля скорее всего навлечет гнев герцога на его собственную голову, а не на голову фаворита, поэтому ему изменили остатки самообладания и он бросился на рыцаря с кинжалом в руке.

Эльфрида закричала:

— Берегитесь! Ой, берегитесь!

Но казалось, что Рауль был готов к нападению. Его рука взмыла вверх, сталь лязгнула о сталь, кинжал Мулена громыхнулся о каменный пол, и Эльфрида увидела, как из пореза на его запястье потекла кровь.

Рауль резко наступил ногой на упавший кинжал. Сталь со скрежетом переломилась.

— Убирайся, я сказал! — Голос его был таким суровым, какого Эльфрида никогда и не предполагала в нем. — Еще немного, и я пожалуюсь герцогу.

Лорд Мулен, пришедший в себя после небольшого кровопускания, устыдился своего предательского нападения, поэтому сердито сказал:

— Вы сами меня спровоцировали, говорите герцогу все, что пожелаете, я больше не хочу иметь с вами дела.

Зажав пальцами запястье, чтобы остановить кровь, он повел на Эльфриду разъяренным взглядом и пошел к лестнице.

Девушка подбежала к Раулю, изможденная этим кровавым происшествием, и ухватилась за него дрожащими руками:

— О, какое несчастье, что же он теперь сделает? — спросила она, обратив на рыцаря испуганные глаза.

Рука Рауля легла на ее ладонь.

— Ничего не будет, леди, — успокоил он. — Вы не должны его бояться. Я постараюсь, чтобы он больше к вам никогда не подходил.

— Но я боюсь за вас! — воскликнула Эльфрида. Ее губы дрожали. — Он такой жестокий! Я вас во все это втянула, а ведь знаю… мне говорили, как ужасно он мстит.

Рауль сначала удивился, потом смутился.

— Месть Вильгельма Мулена?! Если речь только об этом, не следует бояться за мою безопасность. Я знаю эту горячую голову уже много лет, и мы не впервые вытаскиваем кинжалы. — Заметив, что девушка все еще бледна и испугана, он подвел ее к скамье. — Я мог из него и побольше крови выпустить за то, что он вас так перепугал. Не хотите ли передохнуть минутку? Я постою рядом и буду отгонять людоедов.

Леди Эльфрида, которую очень ждала герцогиня, без возражений уселась и улыбнулась своему спасителю.

Рауль опустился на колено, все еще держа ее за руки.

— Дитя, он уже ушел, вы в полной безопасности. А сейчас, когда вы перестанете дрожать, я отведу вас к герцогине и вы забудете этого невоспитанного драчуна.

Эльфрида робко взглянула на него и увидела в глазах выражение, которое заставило ее сердце затрепетать. Она отвела взор.

— Господин, вы очень добры, — пробормотала она, — и я так благодарна вам за защиту. Правда, я… у меня нет слов, чтобы сказать вам… — Голос совсем пропал, но девушка понадеялась, что рыцарь не сочтет ее слишком глупой, хотя и имеет для этого все основания.

Оба молчали, наконец Рауль нарушил тишину.

— Вам нет нужды благодарить, я не желаю большего счастья, нежели служить вам.

Рука Эльфриды вздрогнула под ладонью рыцаря. Она подняла глаза и посмотрела на него.

— Служить мне? — повторила она. — Мне? Я думала, что не нравлюсь вам!

Слова вырвались прежде, чем девушка смогла остановить их. Эльфрида покраснела и опустила голову.

— Не нравитесь?! — Рауль коротко усмехнулся и, склонив голову, поцеловал ее изящные пальцы. — Эльфрида, да я боготворю вас!

Девушку охватила дрожь. Рыцарь не видел ее лица, но руки своей она не отняла.

— Если бы я поехал в Англию к вашему отцу и попросил вашей руки, — внимательно наблюдая за ней, спросил он, — вы вышли бы замуж за нормандца?

Это было слишком неожиданно, слишком быстро для Эльфриды. Тем не менее она тихо промолвила:

— Конечно, господин, конечно!.. А теперь, мне кажется, пора идти к герцогине, она меня давно ждет.

Рауль немедленно поднялся, опасаясь, что встревожил ее. Они медленно шли рука об руку вдоль галереи. Девушка украдкой поглядывала на рыцаря, размышляя, скажет ли он что-нибудь еще или нет, и одинаково страшась и того, и другого. Она усиленно подыскивала слова, которые дали бы ему определенную надежду, но и приличествовали ее девической скромности… Однако она ничего не могла придумать, а ведь покои герцогини были уже рядом. Тогда в полном отчаянии Эльфрида вымолвила:

— Отец просил меня, чтобы я не выходила замуж, пока брат не вернется в Англию. И я дала такую клятву Богоматери много лет назад.

Рауль остановился и посмотрел ей в глаза.

— Эльфрида, но, когда он вернется, что тогда?

— Я не знаю… Не думаю, что отец хотел бы, чтобы я вышла замуж не в Англии, — робко сказала девушка.

Она была такой милой, что Рауль еле удержался, чтобы не расцеловать ее здесь и немедленно. Эльфрида высвободила свою руку и пошла к двери будуара. Когда ее пальцы уже сжали ручку двери, она осмелилась взглянуть на Рауля еще раз. Девушка колебалась, на ее губах трепетала очаровательная улыбка, и вдруг, поражаясь собственной смелости, она выпалила:

— Мне самой, господин, нравятся нормандцы.

Рауль рванулся вперед, но она уже скрылась за захлопнувшейся дверью, прежде чем он успел ее придержать.

Ночью, когда на улицах зазвучал колокольный перезвон, призывающий гасить огни, он пришел в комнату Эдгара, который сидел за столом, изучая в пламени свечей свою охотничью пику. Увидев вошедшего, сакс улыбнулся.

— Привет, Рауль! — Он ногой пододвинул другу табурет. — Садись! Мы весь день не виделись. — Эдгар заметил, что друг намекающе смотрел на пажа, который отбирал оружие для охоты, и протянул руку, чтобы хлопнуть парня по плечу. — Иди, Эрлуин, — приказал он, — возьми с собой эти штуки да смотри, чтобы к следующей охоте на моей пике и пятнышка не было.

— Как прикажете, господин, — тихо ответил паж и поспешил выйти.

Эдгар вопросительно посмотрел в глаза друга.

— Что-то случилось, Рауль?

— Да, — без обиняков признался тот.

Рауль не стал садиться: размышляя о чем-то, он глядел в окно и никак не мог решиться начать.

В глазах Эдгара заплясали чертики.

— О каком-таком зловещем событии ты собираешься мне сообщить? Сегодня ты скакал на моем Варваре в Лильбон, и что, загнал его? Или твой добрейший отец не пришлет мне из Аркура борзую, как обещал?

Рауль улыбнулся.

— Ничего подобного! — Он отошел от окна в глубь комнаты. — Эдгар, как думаешь, может твоя сестра выйти за нормандца?

Услышав это, сакс подпрыгнул и схватил его за плечи.

— Что я слышу, человек?! Так вот, значит, как обстоят дела? Конечно, может, о чем речь, я буду только рад, если этим нормандцем будешь ты!

— Благодарю, а что скажет твой отец?

Эдгар опустил руки.

— Может быть, и согласится, если я за тебя как следует попрошу, не знаю. — Голос его звучал неуверенно, глаза помрачнели.

— Я мало что могу предложить твоей сестре, — неловко продолжал Рауль, — потому что до сих пор не обеспокоился приобретением земель или титулов. У меня есть только те деньги, что платят рыцарям, но, думаю, герцог повысил бы меня в чине, если б я захотел. Об этом говорили, но я стремился остаться рядом с ним и не видел ничего путного во владениях, которыми бы мог обладать. Но если я женюсь… — Он замолчал и серьезно посмотрел на Эдгара. — Что скажешь на это?

Некоторое время Эдгар ничего не отвечал. Казалось, он с трудом подыскивает слова, которые бы правильно выразили его мысли. Когда же наконец прозвучал ответ, то произнесен он был весьма неуверенно.

— Дело не в состоянии. Никто в Нормандии не имеет больше прав на то, чтобы стать и очень богатым, и очень могущественным. Я прекрасно понимаю, что герцог даст тебе все, только глазом моргни, и не опасаюсь, что тебе не под силу будет сделать свадебный подарок. — Эдгар неожиданно усмехнулся, но улыбка быстро сошла с его губ. — Дело не в этом. Мы дружим много лет и я не знаю человека, более достойного стать мужем Эльфриды, я так бы хотел… нет, я больше всего на свете хочу, чтобы вы поженились. — Он захватил рукой складку тяжелого полога, скрывавшего от глаз его кровать, и стал мять ее в пальцах. — Но это все только мечты, Рауль, глупые напрасные мечты.

Рауль молча стоял, обреченно ожидая продолжения. Эдгар наконец оторвался от своего занятия, умоляюще сказав:

— Между нами пропасть! — Он так надеялся, что друг сам поймет то, чего не стоило произносить вслух.

— Но ты сам рассказывал мне, что твой отец привез невесту из Нормандии, — напомнил Рауль.

— Это так, но прежде все было по-другому. — Эдгар решительно сжал губы, не в силах объяснять подробнее.

— Так ты запрещаешь мне приближаться к твоей сестре? — прозвучал прямой вопрос Рауля.

Эдгар грустно покачал головой.

— Я очень хочу назвать тебя братом, — ответил он, — но боюсь того, что может принести будущее. Да и помолвки так не устраивают. — Он улыбнулся. — Вы с ней не простолюдины какие-нибудь.

Рауль почувствовал подступавшее раздражение.

— Клянусь сердцем, если леди Эльфрида доверится мне, я женюсь на ней, несмотря на все условности!

— Слышу речь нормандца, — мягко возразил Эдгар. — Разбойничай, сметай все с пути, хватай свою добычу!

Рауль, стараясь сдерживать поднимающийся гнев, заговорил более спокойно.

— Это не обо мне! Может быть, я и говорю слишком раздраженно, но ты прекрасно знаешь, что никогда ничего бесчестного я не совершу.

— И не сомневаюсь, — ответил Эдгар, — однако выхода не вижу.

Но в сердце Рауля цвела весна, для которой всяческие сомнения и дурные предчувствия были чужды, поэтому его снова охватил приступ раздражения.

— Боже, Эдгар, неужели нельзя обо всем этом забыть? Разве для нас, маленьких людей, так уж важны честолюбивые устремления вождей? Уверяю тебя, я не хочу думать только о дурном.

— Свободный землевладелец недворянского происхождения может жениться по собственной воле, друг мой. — Эдгар улыбнулся. — Иди своим путем, мне больше нечего тебе сказать, но ты и сам знаешь, как эти устремления могут повлиять на наши судьбы.

Вырвав у Эдгара разрешение общаться с Эльфридой, Рауль решил больше не терять времени. Девушка вела себя робко, но не отталкивала его. Когда красавица видела, что рыцарь приближается, то улыбалась, а если во время утренней охоты его конь оказывался рядом с ее лошадью, то и ухитрялись скакать чуть в стороне от других. Вскоре Рауль вновь заговорил о любви, и на этот раз она не убежала. Эльфрида понимала, что не должна слушать признания мужчины, который не получил разрешения ее отца на брак, знала, как скромная девушка должна вести себя, что говорить, и тем не менее в одну из таких прогулок близко склонилась к рыцарю. И кто посмел осудить Рауля за то, что он обнял ее?

Они поклялись друг другу в верности, и Рауль не отпустил руки Эльфриды.

— Я мог бы послать письмо вашему отцу в Англию, но мне эта идея почему-то не нравится. Думаю, что получу холодный ответ, как вы полагаете?

— Я боюсь того же. Конечно, моя мать была нормандкой, но отец вообще не переносит нормандцев с тех пор, как король стал так привечать их в Англии. Если Эдгар замолвит за нас словечко, то, может быть, отец и смягчится.

— Ваш брат всегда будет моим другом. Я приеду в Англию как можно скорее после того, как вы вернетесь туда. — Неожиданно рыцарь спохватился, испугавшись. — Эльфрида, а вы не связаны ни с кем какими-то обещаниями?

Эльфрида, покраснев, покачала головой, и сразу же начала объяснять, как такое могло случиться, потому что, конечно, дорасти до двадцати лет и не выйти замуж, не уйти в монастырь или, по крайней мере, не обручиться было настолько необычно для девушки ее положения, что почти бросало тень на репутацию. Она посмотрела прямо в смеющиеся глаза Рауля и с достоинством ответила:

— Правда, ваша милость, в том нет моей вины.

Улыбка рыцаря стала еще шире. Он перецеловал каждый пальчик ее руки в отдельности, пока она не отстранилась от него, сказав, что в любой момент кто-нибудь может выйти на галерею и увидеть их. Рауль послушно отпустил руку, чтобы немедленно обнять ее за талию. Никаких возражений не последовало, наверное, потому, что они сидели на скамье и опираться на руку было очень удобно.

— Милая, расскажи, как так получилось, что в этом нет твоей вины? — прошептал Рауль на ушко Эльфриды.

Очень серьезно, с трепетом в голосе она рассказала, что еще ребенком была обручена с Освином, сыном Гундберта Сильного, владельца восьмидесяти хайдов в графстве Эссекс.

— Он вам нравился? — прервал рассказ Рауль.

Оказывается, Эльфрида почти не знала своего нареченного. Они никогда не встречались наедине, объяснила она, потому что в Англии не было принято уединяться с мужчиной, пока не выйдешь за него замуж. Освин был порядочным юношей, но умер ужасной смертью, как раз в то время, когда она достигла брачного возраста. Он поссорился с неким Эриком Ярлсеном, злобным чужаком, приехавшим в Эссекс из Дании. Эльфрида точно не знала, в чем была причина ссоры, кажется, Освин чем-то оскорбил датчанина. После этого, на мясопустной неделе, юноша свалился в жестокой лихорадке, некоторые называли ее желтухой, так как его кожа стала лимонного цвета. И, хотя он, следуя советам знахарки, постясь, проглотил за девять дней девять вшей, хотя пойманную накануне дня Святого Джона лягушку живьем прикладывали к его запястью, чтобы выманить лихорадку, ничего не помогло. Болезнь не уступила, Освин слабел день ото дня, пока в конце концов не отдал Богу душу, сраженный, что называется, в самом начале жизненного пути.

— После всего случившегося некоторые, а среди них был и отец Освина, Хундберт, стали обвинять в этой смерти Ярлсена. Говорили, будто его выпроводили из Дании, потому что он занимался там всякой мерзостью и его считали колдуном. — Девушка, схватив Рауля за руку, вздрогнув, быстро перекрестилась. — Наши люди заявили, что он применил против Освина колдовство, — это когда человек лепит фигурку своего врага и втыкает в нее шип, молясь, чтобы тот поскорее умер.

— Тьфу, черная магия! — с отвращением скривился Рауль. — И что же сделали с Эриком?

— На совете старейшин нашего графства он предстал перед главным судьей и отверг обвинение, требуя провести испытание. Тогда священник взял две палочки, на одной из которых был изображен святой крест, а на другой его не было, и предложил Эрику тянуть. Тот, помолясь Богу, чтобы он подтвердил его невиновность, вытянул одну, — девушка ближе придвинулась к Раулю, — и она оказалась пустая, так что все решили, что Господь счел его виновным в том, что он колдовством извел Освина.

— А что было потом? — спросил Рауль.

— Некоторые говорили, что он должен заплатить виру, то есть выкуп, которым облагается виновный в смертоубийстве. Освин был королевским таном, как и мой отец, поэтому вира за его смерть была большой, целых двенадцать сотен шиллингов, Эрик их, наверное, и заплатить бы не смог. Но главный судья решил, что от такого ужасного преступления нельзя откупиться серебром, и приказал забить его насмерть камнями, что и сделали в Хоктайде. Я сама этого не видела, но мне рассказывали. Вот так и получилось, что я до сих пор не обручена.

Обе ручки девушки покоились на груди Рауля, их щеки чуть соприкасались.

— Вы сожалеете об этом, моя птичка? — спросил он.

— Нет, — призналась она, — сейчас уже нет.

 

Глава 5

Время шло, недели превращались в месяцы, а эрл Гарольд все еще оставался почетным гостем в Руане. Его развлекали самыми разными способами, но не заговаривали об отъезде. Да и сам он не предпринимал попыток вырваться, хотя кое-кто из его единомышленников считал, что возможностей для того было предостаточно. Когда эрл поехал однажды в Румар навестить Влнота, Эльфрик продумал хитрый план, как ускользнуть оттуда и домчаться до границы. Но зная, что за каждым его движением следят, а также будучи совершенно, кстати, справедливо — уверен, что все порты и приграничные посты охраняются, Гарольд не стал про это даже слушать. Эрл знал через Эдгара, который получал из Англии письма, что король Эдвард пребывает в добром здравии, и в стране царит спокойствие. Гарольд мог позволить себе выжидать, а если ему и надоело пребывание в золоченой клетке, то он этого никак не выказывал. Маска, надетая им однажды, была настолько убедительной, что даже Эльфрик поверил в то, что эрл спокоен, и, вследствие этого, очень сокрушался. Однако спокойствие это было чисто внешним, беззаботностью здесь и не пахло. Гарольд как-то сказал Эдгару, что нет худа без добра, поскольку длительное пребывание в Нормандии позволило ему хотя бы хорошо узнать герцога и его приближенных. Уже прошло почти шесть месяцев, когда при дворе появились люди, которых эрл раньше никогда не видел. Посмотрев однажды на таких воинственных баронов, как виконты Котантен и Авранш, он только и сказал:

— Они хорошие бойцы, и ничего более того.

Гарольд будто поставил перед собой задачу: быть в хороших отношениях с советниками герцога — Фицосборном, Жиффаром, лордом Бомоном и другими — и неукоснительно выполнял ее.

— Преданные люди, — решил он в другой раз, — но во всех отношениях слишком подавленные своим господином.

Эрл наблюдал и за менее влиятельными баронами, такими, как знаменосец Ральф де Тоени, лордами Канье и Монфике.

— Беспокойная команда, им нужна сильная рука. — Приговор был окончательным. Но когда в Раун прибыл Ланфранк, приор аббатства Эрлуин в Беке, Гарольд заговорил по-другому.

— Этот человек опаснее всех! — тихо заметил он.

Эдгар удивился:

— Мне казалось, вам понравится приор.

И тут эрл сказал нечто непонятное его тану:

— Хотел бы я, чтобы он был моим советником.

Эдгар насупился.

— Все знают, приор очень умен, говорят, что именно он устроил женитьбу герцога. Думаю, он иногда и до сих пор дает ему советы.

Эрл насмешливо посмотрел на него.

— Я напрасно искал среди здешней знати того, кто стоит за герцогом и осторожно нашептывает ему на ухо. Теперь мне известно, кто это и кого мне надо бояться.

— Советник! Да разве герцог в нем нуждается? — удивился Эдгар.

— Не для управления, не для ведения войн, но для более тайных, коварных дел… Да, такой человек ему нужен, — убежденно ответил Гарольд.

— А что вы скажете насчет Ансельма? Его тоже считают весьма мудрым человеком.

Эрл покачал головой.

— Он просто праведник и слишком свят, чтобы давать советы, которые может изобрести лишь изощренный мозг Ланфранка.

Гарольд замолчал, но его слова долго не давали покоя Эдгару. Как-то он поделился этим с Жильбером д'Офей, сказав, что, кажется, герцог очень доверяет Ланфранку, и по тому, как приятель рассмеялся, понял, насколько эрл был прав. Сакса стали мучить дурные предчувствия, он видел своего господина, окруженного скрывающими оружие врагами, а невозможность помочь Гарольду приводила его в бешенство. Эдгар вновь, как и тринадцать лет назад, был полон негодования по отношению к своим хозяевам. Между ним и Раулем росла отчужденность, поскольку каждый из них знал, что думает его господин, а говорить об этом не имел права. Дружеские разговоры служили прикрытием чужих тайн. Эдгар, полный желания не допустить, чтобы политические соображения вождей не разделили его с Раулем, с горечью думал, что теперь его друга интересует только Эльфрида. В свою очередь, Рауль понимал, сколь горькая обида терзает сердце друга, пытался протянуть над разверзшейся между ними пропастью руку, но считал при этом, что самозабвенная любовь Эдгара к эрлу превращает их дружбу во вражду.

Однажды, обхватив Эдгара за плечи, он сказал:

— Что бы ни было сделано, каким бы путем мне ни пришлось идти, ты должен знать, что я его не выбирал.

Угрюмый Эдгар отшатнулся:

— Ты нормандец и друг Вильгельма. Конечно, ты хочешь того же, чего хочет он.

Рауль только посмотрел ему в глаза и ушел. Смотря в окно из-под насупленных бровей, Эдгар чувствовал: друг не понял, что сердитый вид скрывает тягостную борьбу между сердечными привязанностями и тем, что повелевает делать преданность господину. Одно слово — саксонская гордость!.. Через какое-то время они снова случайно встретились на лестнице, Эдгар подошел к Раулю и неуклюже извинился:

— Прости, последнее время я сам не свой.

Они пожали друг другу руки.

— Понимаю, — ответил Рауль, — но что бы ни случилось, перед лицом Господа нашего, Пресвятой Девы и Святого Духа клянусь, что я твой друг отныне и навсегда.

За осенью незаметно пришла зима, белый снег лег на крыши домов. Эдгар выехал в Аркур, чтобы поздравить старого Юбера с семидесятилетием и вручить ему подарки. Узнав об этом, Эльфрик недовольно сказал Сигвульфу:

— Эдгар не заботится ни о ком, кроме своих нормандских приятелей, мне кажется, ему больше нравится быть с ними, а не со своими соотечественниками. Он корит Влнота за обезьянничанье нормандских манер, но сам, хотя и носит бороду и короткую тунику, при любом удобном случае всегда бросает нас: то обещал проехаться с Фицосборном, то у него назначена встреча с этим шумным бароном, чьи люди вопят: «Тури!», если вы встречаете их где-нибудь на дороге.

Под Новый год умы и нормандцев и саксонцев нашли новую для себя пищу. Молодой бретонский граф Конан, который год назад выгнал своих воспитателей, начал проявлять несговорчивый характер. Одним из первых указов он отправил в тюрьму, заковав в кандалы, своего дядю Одо. В Нормандии узнали не только об этом, но и о паре других подобных происшествий. Юноша обещал в будущем превратиться в тирана, как, впрочем, и его отец и дед. Дошли слухи, что совсем скоро он собирается отречься от присяги на верность Нормандии. И в самом деле, весной шестьдесят пятого года граф Конан прислал герцогу вызывающее послание, где объявлял, причем в выражениях, свойственных хвастливой молодости, что больше он не является вассалом Нормандии. Указывал время и день, когда герцогу предлагалось явиться к границе для встречи. Казалось поначалу, основным объектом ненависти являлась пограничная нормандская крепость Сен-Жак. Но вскоре разведчики сообщили, что граф отправляется на гору Доль, которая также находилась под властью Вильгельма.

Герцог прочитал письмо Конана без малейших признаков раздражения или гнева.

— Все они одинаковы, эти бретонские правители, — только и сказал он, — я давно ждал чего-то вроде этого.

К ужину разнеслась весть: Нормандец снова начинает воевать. Герцог уселся за стол и, когда было подано первое блюдо, спросил Гарольда:

— Ответьте, эрл Гарольд, достанет ли у вас сил сражаться на моей стороне?

Это было настолько неожиданно, что каждый из присутствующих саксов в удивлении поднял голову. Эрл медлил с ответом, пока не положил себе еды с поднесенного слугой блюда. Наблюдая за ним, Рауль размышлял, какие мысли вертятся сейчас в его голове. По глазам ничего нельзя было прочитать, жесткие губы вежливо улыбались.

— Отчего же, с удовольствием, — спокойно ответил эрл. — А для меня найдется дело?

— Я отдам под вашу команду отряд, — пообещал герцог.

Прекрасно знающий рыцарские обычаи Эдгар почти не удивился вопросу герцога, зато его приятели-саксы были в недоумении. Когда ужин закончился, он отправился за эрлом наверх и попросил его обратиться к герцогу за разрешением и ему самому пойти на войну. Тан не мог успокоиться, пока ждал ответа герцога, и когда снова увидел выходящего от Вильгельма Гарольда, то разве что не подпрыгивал от возбуждения.

Эрл кивнул.

— Ты поедешь, — успокоил он Эдгара. — Сначала, правда, герцогу эта мысль, кажется, не очень-то пришлась по вкусу, но тут за тебя вступился Рауль, предлагая стать заложником на тот случай, если тебя убьют; к нему присоединились Фицосборн и Хью де Монфорт. Итак, то ли в шутку, то ли всерьез, дело было улажено. Влнот и Хакон должны тоже остаться здесь. Хакон бы и хотел поехать, но Влнот… — Недовольно передернув плечами, Эрл замолчал. — Он, кажется, один из нас, шестерых, не имеет в жилах ни капли крови Годвинсонов. Ну и пускай, он не в счет.

Эрл оглянулся, проверяя, не подслушивает ли кто их разговор, и тихо спросил:

— Разве ты ожидал, что герцог предложит мне такое?

— Нет, — немного подумав, ответил Эдгар, — но так нередко поступают… Господи, что же все-таки у него на уме?

— Если бы я знал, что у Вильгельма на уме, то мог бы не опасаться его, — легкомысленно заметил эрл.

Эдгар насупился.

— Милорд, вы не можете бояться его, — возразил он.

— Скорее не должен? — громко расхохотался Гарольд. — Может быть, ты и прав. Полагаю, он хочет увидеть меня в бою, посмотреть, как я в роли военачальника. — Он состроил насмешливую гримаску. — А поскольку я тоже хочу посмотреть, каков он в этой же роли, то и согласился. И ему польза, и мне.

— Вы не думаете… — Эдгар ужаснулся самой мысли, пришедшей ему в голову, — вы не подозреваете, что он надеется на вашу смерть в бою?

— Решительно нет, — твердо ответил Гарольд. И уже менее решительно добавил: — Нет, думаю, что нет.

Неожиданно на его лице вновь расцвела улыбка.

— Если он на это рассчитывает, мой Эдгар, то будет сильно разочарован, я не собираюсь пасть на этой войне.

Как только Эльфрида узнала о предполагаемом походе, она страшно встревожилась, а когда Эдгар начал подшучивать над ее страхами, девушка бросилась искать утешения у Рауля, будучи уверенной, что никогда больше не увидит ни брата, ни любимого.

— Дорогая, но я уже побывал в сражениях и, как видишь, вышел из них невредимым, — убеждал Рауль. — Намечается маленький походик, вы скоро будете с победой встречать всех нас, даже соскучиться не успеете.

Такого девушка перенести не смогла. Уткнувшись лицом в плащ рыцаря, она глухим голосом довела до его сведения, что начинает скучать с той самой минуты, как только они расстаются. Был возможен только один ответ, и она его услышала, но со своими страхами, увы, не рассталась. Умоляюще глядя на него своими огромными глазами, Эльфрида умоляла Рауля беречь себя, потому что он ведь собирается сразиться с ужасными людьми, которые — да, это так! — вскормлены специально для войн и битв.

Услышав такое, нельзя было не расхохотаться, что и сделал Рауль. Рыцарь осведомился, от кого девушка получила столь ценные сведения о бретонцах, на что ему тотчас были рассказаны все истории, которые из поколения в поколение передаются древними старухами и другими, не менее достойными доверия особами. Оказалось, что всем известно, будто бы Бретань в полном смысле этого слова напичкана устрашающими воинами, которые ведут себя словно варвары: у каждого мужчины не менее десяти жен, а уж детей, тех за пятьдесят наверняка. Смысл жизни этих воинов состоит в грабежах и кровопролитиях… Услышав неукротимый хохот Рауля, Эльфрида ушла разгневанная, гордо неся свою маленькую головку, но потом все же простила его и даже согласилась признать, что услышанные ею истории могут быть не совсем правдивыми.

Направляясь в Бретань, нормандская армия пошла на юг, к Авраншу, через местность, покрытую садами и пастбищами; там, где река Коэнон впадает в океан, они перешли через зыбучие пески под Мон-Сен-Мишелем. Здесь их поджидали непредвиденные опасности, поскольку доспехи и щиты всадников были настолько тяжелы, что один неосторожный шаг — и человек наполовину исчезал из виду, засосанный жадным плывуном. И как товарищи ни пытались вытаскивать этих несчастных, пески оказывались сильнее, и те лишь глубже увязали, пока над поверхностью не оставались лишь плечи и отчаянно бьющиеся руки. Такое произошло с одним копейщиком из отряда эрла. А тут он сам как раз подъехал, осторожно пробираясь по безопасному проходу по пескам. Увидев, что случилось, эрл, охваченный непреодолимым желанием спасти несчастную жертву, немедленно спешился. Растолкав собравшихся, он широко расставил ноги на твердом песке и сильно наклонился вперед, чтобы дотянуться до воина. Отчаянно мечущаяся рука вцепилась в Гарольда, все увидели, что руки эрла напряглись так, что треснул один из его браслетов. И ноги были столь напряжены, что на них выступили бугры рельефных твердых мышц. Пески же лишь издали хлюпающий звук, будто не хотели выпускать свою добычу, но эрл сделал последнее усилие, всем телом рванулся назад, и копейщик оказался на свободе, вытащенный на твердую землю.

Воин бросился в ноги Гарольда, целуя их и омывая слезами. Шеренги воинов возликовали. Рауль, который наблюдал за происходящим с другого берега, понял наконец, почему люди так любят эрла, и почему готовы умереть за него.

Гарольд же будто не видел всеобщего ликования, только выбросил лопнувший браслет, схватил поводья и взлетел в седло.

Когда эрл перебрался на противоположный берег, то увидел, что его поджидает герцог.

— Клянусь Господней славой, эрл Гарольд, это поистине благородный поступок! — приветствовал его Вильгельм. — Первый раз я увидел силу, превосходящую мою. — Он рассмеялся и оценивающе оглядел эрла. — Но все же прошу вас, друг мой, впредь не рисковать жизнью ради какого-то копейщика.

— Риска не было, — весело отозвался Гарольд. — Просто я не мог видеть, как беднягу засасывает.

Случай этот произвел неизгладимое впечатление на тех, кто стал его свидетелем. В тот день в войсках только и было разговоров, что о недюжинной силе саксонского правителя. Герцог Вильгельм, обмениваясь впечатлениями с братом Мортеном, заметил:

— На его месте я поступил бы точно так же, но это было бы сделано по расчету, чтобы подданные еще более преисполнились уважения к моей силе. Эрл Гарольд ни о чем таком и не помышлял, а результат получился тот же. — Он небрежно махнул рукой в сторону отряда эрла. — Раньше они его немного сторонились, а сейчас все будут стоять за него горой. Вот увидишь, насколько лучше этот отряд теперь будет воевать.

— Глупо так рисковать из-за одного копейщика, — недовольно проворчал Мортен.

Рауль, который скакал рядом с герцогом, вмешался в разговор, спросив с любопытством:

— А вашими поступками тогда, ваша милость, в Мелене, когда все называли вас героем, что, тоже руководил холодный расчет?

Вильгельм расхохотался.

— Эх, как зелен я тогда был! Да, конечно, по большей части расчет!

Герцог как в воду глядел, предрекая, что отряд под командованием Гарольда будет беззаветно предан ему. Если перед выступлением в поход эти люди и выражали недовольство тем, что их ведет чужеземец, то сейчас они словно позабыли про жалобы и поклялись, что будут ему во всем подчиняться. В отряде царил бодрый боевой дух и, когда армия пересекла границу, войдя в Бретань и направляясь к Долю, герцог уже не сомневался, кому поручить освобождение этого города.

Вильгельм наблюдал за схваткой из лагеря, разбитого на склоне соседнего холма, то и дело вслух выражая свое мнение о происходящем.

— Он умеет вести за собой людей и сохраняет в разгар битвы холодную голову.

Изучив приемы Гарольда, он покивал головой.

— Да, и я поступал бы так же, пока не научился бы более эффективным способам ведения боя.

Увидя, как Гарольд повел в атаку правый фланг, герцог рассмеялся:

— Он не умеет управлять конным отрядом, и, мне кажется, лучники его раздражают. Но, лик святой, этой секиры надо опасаться!

Саксы пошли в бой с подвешенными к седлам секирами. Эрл, к вящему удивлению нормандцев, держал обоюдоострое оружие двумя руками, и сейчас Рауль наконец понял, почему так хвастался раньше умением Гарольда Эдгар: одним ударом тот сносил голову коня.

Схватка продолжалась недолго, ибо граф Конан, будучи неопытным в бою да еще видя перед собой превосходящие силы противника, бросился отступать, вдоволь напробовавшись саксонского угощения, и отошел в свою столицу на реке Рен.

Ночью в лагере, сидя в шатре Рауля, Эдгар осторожно, с любовью приводил после боя в порядок свою секиру. Было ясно, что он все еще с наслаждением вспоминал прошедшее сражение в предвкушении следующего.

— Да получишь ты его, получишь! — лениво убеждал друга Рауль. — Будь уверен, мы пойдем за Конаном. Слушай, пусть твою секиру почистит оруженосец.

— Я сделаю это лучше, — возразил Эдгар.

Он поднял топор, погладил и повертел в руках, любуясь игрой света на лезвии.

— Разве это не оружие, достойное настоящего мужчины? Если б ты знал, мой старый дружище, как я счастлив снова держать тебя в руках!

Рауль лежал на тюфяке, подложив руку под голову, и с улыбкой поддразнил Эдгара:

— Конечно, если бы, например, надо было срубить дуб, то лучшего топора и не сыщешь!

— Топор! — презрительно фыркнул тот и еще раз погладил крепкую рукоять. — Да слышал ли ты когда-нибудь что-либо подобное, кровопийца?

Лицо Рауля сморщилось в недовольной гримасе.

— Помолчи, варвар! Если ты собираешься и дальше беседовать с этой ужасной штуковиной, то лучше уходи! Не люблю ни крови, ни войн!

— Не надо бы тебе такое говорить, Рауль, — предостерег Эдгар. — Если бы это услышали те, кто с тобой незнаком…

— Они бы, без сомнения, сочли, что именно так я и думаю, — закончил Рауль.

— Да, а разве нет?

— Но я действительно не люблю того, о чем ты тут толкуешь! — спокойно ответил Рауль и закрыл глаза, собираясь соснуть.

Эдгара столь необычное признание друга серьезно расстроило, и он, Как можно доходчивее, попытался объяснить ему, что воину не пристало быть таким чувствительным. Его слова не произвели должного впечатления на Рауля, так как уже через двадцать минут сонные серые глаза приоткрылись и уставились на гостя. Зевнув, Рауль спросил:

— Как, ты все еще здесь, Эдгар?

После чего тот недовольно поднялся и с достоинством удалился к себе.

Однако его поколебавшаяся было вера в Рауля вскоре возродилась, когда герцог подошел к Динану, взяв город огнем и мечом. Тут Эдгар, который бросался в самую гущу битвы, успевал замечать, что Рауль сражается там, где особенно жарко, ничуть не смущаясь тем, что вокруг идет самая настоящая резня. Был момент, когда оба пробивались бок о бок к пролому в стене, и Рауль, поскользнувшись на камне, упал. Над его головой сверкнула секира Эдгара и по-саксонски раздался рык: «Прочь, прочь!», а на Рауля свалился бретонец в залитых кровью доспехах. Рыцарь оттолкнул тело, которое еще корчилось в предсмертных конвульсиях.

— Ты ранен? — крикнул Эдгар, перекрывая окружающий шум и освобождая друга от тяжести тела убитого.

Рауль помотал головой: «Нет!» Прежде чем бой закончился и нормандские войска взяли город, с обоими произошло еще одно курьезное происшествие: они потеряли из виду друг друга во время схватки и встретились только через несколько часов на рыночной площади. Рауль командовал отрядом, которому было поручено остановить пожары в городе. Уже смеркалось, когда Эдгар увидел его, и они стояли рядом, освещенные пламенем полыхающего дома, мрачные, потные, но оба живые и невредимые.

Эдгар подождал, пока Рауль отдавал приказ одному из своих солдат, и положил руку на его плечо.

— Я тебя везде искал, — произнес он и характерным для него невыразительным бесцветным голосом добавил: — Уж начал было думать, что убили.

— Нель мог подсказать тебе, где я. Эй, вы! Отойдите от той вон стены.

Босой малыш в разорванной тунике бежал по бульварной мостовой и звал свою мать. Рауль подхватил его и сунул в руки Эдгара:

— Подержи ребенка! — приказал он. — Не приведи Господи, на него того и гляди рухнет стена дома!

Эдгар зажал испуганного малыша под мышкой и спросил, что Рауль собирается с этим щенком делать. Но тот уже был в другом конце площади и руководил спасением дома, который только что объяли языки пламени, и, конечно, вопроса не услышал. Сакс так и остался стоять, где был, пытаясь стойко переносить рыдания ребенка. К счастью, громкие вопли тотчас привлекли к нему какую-то женщину. Она вырвала малыша из рук Эдгара и, прижав его к груди, разразилась потоком слов. Хотя мать вопила по-бретонски, но, судя по взбешенному выражению ее лица и ярости в голосе, трудно было ошибиться в смысле сказанного. Эдгар пытался объяснить, что не хотел причинить зла ребенку, наоборот… но женщина так же плохо понимала его, как и он ее, поэтому стала угрожающе наступать с намерением выцарапать ему глаза. Сакс поспешил ретироваться, стремясь спрятаться за грудой обугленных головешек, и тогда женщина, выкрикнув последнее проклятие, ушла, как раз в тот момент, когда вернулся Рауль.

Его сотрясал хохот.

— О, неустрашимый герой! О, храбрый сакс! Прячешься от женщины? Выходи же, враг уже отступил!

Эдгар вышел со смущенной полуулыбкой.

— А что мне было делать? Это не женщина, а дьяволица какая-то! Мор на тебя, бритобородый, это ведь ты сунул щенка мне в руки!..

Рауль обтер пот вместе с грязью с лица и шеи. Его веселья как не бывало, рыцарь устало наблюдал за людьми, снующими мимо с полными ведрами воды.

— Адова работенка, а тебе нравится! — Он взглянул на Эдгара и неожиданно сказал: — Кажется, ты спас мне жизнь там, у стены…

— Когда это? — пытаясь припомнить, наморщил лоб друг.

— Когда я невольно оступился.

— Ах, тогда! — Эдгар поразмыслил над вопросом. — Да, наверное, спас, — согласился он, и его глаза заблестели при этом воспоминании. — Неплохой был удар, прямо от основания шеи и плеча. За все эти годы безделья я, кажется, еще не растерял своего умения драться.

— Прими мою благодарность. Хвала всем святым, сегодняшним боем закончится эта война: Конан сам сдал город.

— Да, знаю, — подтвердил Эдгар с некоторым сожалением. — А теперь бы я поел что-нибудь, — заявил он. — Пойдешь со мной?

— Я еще должен проследить, чтобы затушили все до последней искорки. А где герцог?

— Наверху, в крепости, с эрлом и де Гурне. Конан делает хорошую мину при плохой игре и сегодня вечером будет ужинать за одним столом с герцогом, так сказал Фицосборн. На месте Вильгельма я бы заковал его в цепи. — Эдгар уже уходил, но, не сделав и трех шагов, остановился, бросив через плечо:

— Знаешь, герцог производит эрла Гарольда в рыцари.

И не ожидая ответа, он быстро пошел через рыночную площадь.

Рауль смотрел ему вслед.

— А ты бы, конечно, хотел, чтобы эрл отказался! — сказал он в сердцах вполголоса, ни к кому не обращаясь, и вернулся к своим делам.

Церемония посвящения в рыцари происходила на следующее утро. Без какого бы то ни было оружия стоял эрл перед герцогом. Вильгельм в шлеме и с копьем в руках, опоясанный украшенным драгоценными камнями мечом, возложил руку на правое плечо Гарольда и произнес обычные в таких случаях слова.

Конана заставили второй раз принести присягу на верность Нормандцу, после чего Вильгельм направился в Руан, перейдя границу около Авранша. Они с эрлом скакали бок о бок, как закадычные друзья, ночевали в одном шатре и сидели за одним столом, проводя в беседах долгие часы.

Передохнув сутки в Сен-Жаке, куда, как было принято, отовсюду стекались люди в лагерь герцога — кто с жалобами, кто из любопытства, а многие в надежде на щедрость богатых лордов, сопровождавших правителя. Особенно среди них бросались в глаза калеки и прокаженные, звяканье колокольчиков, которые носили прокаженные, целый день то и дело раздавалось вокруг лагеря. Больным редко дозволялось приближаться к Вильгельму, но тут, едва герцог с эрлом сели перекусить на свежем воздухе, прибежал запыхавшийся Фицосборн, бесцеремонно возвестив:

— Ваша милость, мне кажется, вы должны посмотреть представление, которое я только что видел! Никогда не подозревал, что на свете могут существовать такие уроды!

— О чем это ты толкуешь, Вильгельм? — снисходительно посмотрел на него герцог, привыкший к тому, что экспансивный сенешаль быстро впадает в восторг.

— Это женщина, от пояса разделенная надвое, — объяснил Фицосборн. — Вы будете смеяться, но, не быть мне живым, у нее два туловища, две головы, две шеи и четыре руки! И все это стоит на двух ногах. Рауль, когда вы проверяли час назад сторожевые посты, случайно не видели ее?

— Видел, — без удовольствия признался Рауль. — Конечно, немалая диковина, но уж больно отвратительная.

Герцог взглянул на стоящего за креслом фаворита.

— Это действительно чудо, мой Страж, или плод воображения Вильгельма?

Рауль улыбнулся.

— Конечно, что правда, то правда, существо удивительное, но смею вас заверить, вас затошнит, едва вы его увидите.

— Желудок у меня крепкий, — возразил герцог. — Как решим, эрл Гарольд? Поглядим на уродку?

— Я бы много дал, чтобы увидеть, — признался эрл. — Надо же, женщина с двумя головами! И что, обе головы могут говорить? А может одна молчать, а другая говорить?

У ног герцога пристроился Гале, Вильгельм толкнул его, приказав:

— Вставай, шут! Беги и приведи сюда уродку. Так что ты ответишь на вопрос эрла, Фицосборн?

— Да, когда-то так было. Отец этого существа, крестьянин здешних мест, рассказывал, что одна голова просила есть, а вторая в то же самое время разговаривала; или одна спала, а вторая бодрствовала… Но год назад одна половина умерла, а вторая осталась жить, и это можно считать еще большим чудом!..

— Одна половина мертва, а вторая жива? Неужели такое может быть? — недоверчиво спросил Гарольд. — Я еще больше захотел увидеть эту странную и ужасную женщину!

Рауль спокойно возразил:

— Молюсь, чтобы вас не вырвало от одного ее вида и запаха, милорд.

Гарольд посмотрел на него с немым вопросом, но Рауль только сказал:

— Сами увидите! А что до меня, так зрелище не из приятных.

Герцог отложил ножку каплуна, которую как раз в этот момент обгладывал.

— Прислушайтесь к Раулю, эрл Гарольд. Некоторые зовут моего фаворита Стражем, а другим он известен под именем Привереда, а также как Друг Одинокого. Так, Рауль?

— Думаю, что так, но я не думал, что это до вас дойдет, ваша милость.

Герцог улыбнулся.

— И все же тем не менее ты знаешь меня не лучше остальных, — загадочно заметил герцог.

Увидев приближающегося шута, Вильгельм обратился к нему:

— Так ты привел уродку, дружище?

— Да, братец, она уже приближается. — Гале кивнул на странную, закутанную в покрывала фигуру, которая медленно приближалась к ним, волочащимся шагом, поддерживаемая под руку каким-то крестьянином.

Герцог подальше отодвинул тарелку и положил руки на стол.

— Подойди, добрый человек, покажи свою дочь, чтобы я собственными глазами мог увидеть, как Господь вылепил ее, — доброжелательно обратился он к крестьянину.

Из-под покрывал раздался приглушенный тонкий невыразительный голос:

— Лорд, меня лепил не Бог в своем милосердии, а дьявол.

Герцог нахмурился.

— Что за богохульные слова ты произносишь, девушка? — Он подал знак. — Подойди поближе и сними свои покрывала. Ты уже, говорят, показывала себя моим солдатам, покажи и мне.

Женщина подошла к столу, от нее повеяло такой непереносимой вонью, что казалось, будто теперь надо всем царил запах этой гниющей плоти. Эрл Гарольд быстро поднес к носу салфетку, зажав его пальцами.

— Сейчас увидите, сеньор, правду ли я говорил! — воскликнул Фицосборн.

Отец уродки, многократно выразив герцогу свое почтение, начал снимать многочисленные шали, целиком скрывавшие бесформенную фигуру. Когда все было наконец снято, он сделал шаг назад, как бы даже с гордостью представляя дело рук своих:

— Ваша светлость, вот такой она родилась.

— И только ее живот веселился: «Слава Богу, меня будут кормить два рта!», — вставил Гале и ткнул своей погремушкой в эрла Гарольда. — Ну, что, кузен, тебя тошнит?

Гарольд тут же встал, неуклюже пытаясь снять висящий на поясе кошелек. Женщина стояла перед ними обнаженная, окутанная вместо покрывал зловонием, исходящим от ее мертвой половины, свисающей сбоку. Эрл побледнел, и его тут же в самом деле чуть не вырвало от омерзения. Мертвая половина почти разложилась, высохшие руки свисали до самой земли и покачивались при каждом движении уродки, а голова тряслась и подпрыгивала на ходу, проеденная червями, плоть отваливалась от костей.

Эрл отбросил салфетку в сторону, как будто он был недоволен собой, что ему требовалась такая защита, близко подошел к несчастной, возложив руку на грустную живую голову.

— Бог пожалеет тебя, бедняжка, как жалею и я, — ласково сказал он.

Гарольд вложил в слабые руки уродки кошелек и, не оглядываясь, отошел.

Герцог внимательно наблюдал за ним.

— Его тошнило, но он смог прикоснуться к ней, справившись со своим отвращением, — пробормотал он, бегло взглянув на Рауля. — Да, в нем определенно есть величие.

Герцог повернулся к Фицосборну.

— Проследи, чтобы ей дали кошелек и от меня. — Он еще раз взглянул на уродку. — Дитя мое, я думаю, что свое чистилище ты проходишь здесь, на земле. Иди же, как указывает тебе Господь наш. — И посмотрев вслед удаляющейся паре, сказал с гримасой оживления: — Боже, ну и вонь! Дай мне розу, Вильгельм. Что за влюбленная малышка подарила ее тебе?

Фицосборн рассмеялся и, вытащив из скрепляющей мантию фибулы цветок, подал его герцогу.

Вильгельм вдохнул его аромат.

— Ты был прав, Рауль, ужасное зрелище.

Гале, который некоторое время молчал, рисуя пальцем на пыльном стекле окна, поднял голову и пристально посмотрел на герцога. Его взор пылал каким-то потусторонним огнем, лоб влажнел от пота, а голос звучал, как чужой:

— Братец, перед тобой явилась тайна, а у тебя не хватает мозгов ее разгадать.

— Разгадай за меня, дурак! — Герцог все еще наслаждался свежим ароматом розы.

— Перед тобой были Англия и Нормандия, две страны под единым правлением, обе некогда сильные, но теперь одна мертва, гниет и источает зловоние, обременяя другую, которая поддерживает ее своим здоровьем и жизненной энергией.

— Глупости! — пренебрежительно бросил Фицосборн.

Герцог не поднял и взгляда от розы.

— Продолжай, дружок Гале, продолжай, так какая же из них, по-твоему, Нормандия?

Шут поднял дрожащий костлявый палец.

— Сам разве не понимаешь, братец Вильгельм? Нет, прекрасно знаешь, ведь у тебя соколиный взор! Нормандия — это разлагающаяся плоть, тянущая жизненные соки из Англии. Потому-то Англия и возьмет у Нормандии все, что та сможет ей дать, и оставит медленно умирать, в точности так, как ты сегодня видел, да, да… И как через многие годы, на свое горе, увидят сыновья твоих сыновей!

Фицосборн стоял разинув от изумления рот, Рауль наблюдал за герцогом, который бросал из-под бровей быстрые взгляды на шута.

Все молчали. Наконец тяжелый взгляд Вильгельма оторвался от лица Гале.

— Будь что будет, — медленно произнес он и, склонив голову, опять вдохнул запах розы.

 

Глава 6

Они скакали на север, к Сен-Ло, через реку Вир, по дикому Котантену. Здесь их встретили гонцы из Руана с письмами для герцога. Он быстро просмотрел их, задержавшись только на одном, которое содержало вести из Англии. Вильгельм протянул послание эрлу Гарольду со словами:

— Мне кажется, это вас заинтересует.

Пока Гарольд читал письмо, герцог продолжал вскрывать остальные депеши, не поднимая глаз, будто его вовсе не интересовало, как эрл воспринял это короткое сообщение.

Но глаза сакса ничего не говорили. Он читал неторопливо, взгляд его был задумчив. В послании шла речь об ухудшении королевского здоровья: тот стал меньше охотиться, проводил большую часть времени в молитвах и размышлениях, ссорился со строителями, возводящими здание аббатства в честь Святого Петра, которое медленно поднималось ввысь недалеко от Лондона, на острове Торни. Аббатство должно было стать для короля местом последнего приюта, и он вбил себе в голову, что каменщики не успеют закончить свою работу до тех пор, когда его тело будет нуждаться в погребении.

Кроме того, в депеше сообщалось о волнениях на севере, где правил Тостиг. Прочитав послание, эрл тщательно сложил его и отдал обратно герцогу. Тот взял перо с чернилами и начал писать ответ в Руан. Перо бежало по бумаге решительно, не останавливаясь, оставляя жирные мазки, характерные для его почерка.

Не поднимая глаз от письма, Вильгельм сказал:

— Я думаю, мой друг, мне трудно было бы сохранять спокойствие, имея такого буйного брата, как ваш.

— У меня этого спокойствия и вовсе нет, — мрачно ответил эрл.

Некоторое время Вильгельм молча продолжал писать. Дойдя до конца листа, он посыпал его мелким песком, потом стряхнул его, отложил бумагу и снова окунул перо в рог с чернилами.

— Полагаю, — медленно, сводя эрла этой медлительностью с ума, заговорил он, — что для тебя настало время отплыть в Англию.

Гарольд почувствовал неукротимое желание немедленно вскочить, двигаться, что-то делать. Но сдержав порыв, продолжал спокойно сидеть, глядя на Вильгельма.

— Да, время подошло, и больше не терпит. — Герцог будто осторожно подбирал слова.

Гарольд следил, как перо его бежало по листу, потом он вдруг обратил внимание, на то, что его пальцы барабанят по резной ручке кресла, — раз, второй, третий, потом сжимают подлокотник, чтобы прекратить их беспорядочное движение. Эрлу хотелось, чтобы герцог заговорил, но тот продолжал писать. Гарольд мысленно перебирал в уме, отвергая одну догадку за другой, фразу за фразой. Наконец отрывисто бросил:

— Будьте откровенны со мной, Вильгельм, чего вы от меня хотите?

Услышав это, герцог поднял голову и отложил перо, резко отодвинул в сторону бумагу, положил на стол сцепленные руки и сказал:

— Эрл, много лет назад, когда я еще был ребенком, о котором заботились опекуны, король Эдвард жил при нашем дворе и был моим другом. В те дни он обещал мне, что, если когда-либо станет королем Англии и у него не будет ребенка плоть от плоти его, я буду его наследником.

Герцог остановился, но Гарольд молчал. Эрл откинулся в кресле, руки его спокойно лежали на темном дереве подлокотников, а на лице можно было прочитать лишь вежливый интерес. Вильгельм оглядел его, мысленно одобряя такое поведение.

— Четырнадцать лет назад, — продолжал Вильгельм, — я приехал в Англию навестить короля и он повторил свое обещание, дав мне в заложники Влнота, Хакона и Эдгара, сына Эдвульфа. Надеюсь, это вам известно?

— Я об этом слышал, — бесстрастно ответил Гарольд.

— Король уже немолод, и на его престол гляжу не один я…

Глаза эрла блеснули, но он опять ничего не сказал.

— Есть Эдгар, сын Этелинга, — продолжил Вильгельм после небольшой паузы. — Не думаю, что у вас многие мечтают о его воцарении.

— Вполне возможно, — ответил эрл. Он пошевелил пальцем, через полуприкрытые веки любуясь игрой света в прозрачном красном камне своего кольца.

— Мне нужен человек, который будет сохранять для меня контроль над Англией, — сказал герцог, — блюсти мои интересы, пока Эдварду не придет время отправиться к праотцам… и после этого…

— Я? — В голосе эрла зазвенела сталь… — Я должен…

— Именно вы, — кивнув, подтвердил Вильгельм, — вы, связанный клятвой, должны поддержать мои притязания на престол.

Эрл улыбнулся. Он оторвал глаза от кольца и наткнулся на прямой взгляд Вильгельма. Гарольд встретил этот взгляд открыто. И так долго они в упор глядели друг на друга, что, наверное, можно было успеть сосчитать до пятидесяти. Ни один не нарушил тишины, только нежное пение жаворонка звенело в голубом небе.

— Так вот почему вы удерживаете меня, — наконец заговорил прозревший эрл без какого-либо удивления или возмущения.

— Именно поэтому, — кивнул Вильгельм. — Скажу честно, если бы вы оказались не таким, какой вы есть, я бы так не ломал себе голову. Говорю это со всей прямотой: вы единственный, к кому я почувствовал… уважение за все годы моей жизни.

— Я польщен. — В голосе эрла звучала ирония.

— Вполне возможно, — серьезно ответил герцог.

Он проследил, как последние песчинки высыпаются из коробочки песочных часов, и перевернул их.

— Какую взятку вы предлагаете мне? — спросил Гарольд.

Губы герцога скривились.

— Эрл, можете называть меня как угодно, но, умоляю, только не считайте дураком. Взятки припасены для личностей более ничтожных.

Гарольд слегка склонил голову.

— Благодарю. Я спрошу иначе: какой выкуп вы требуете за сына Годвинсона?

Герцог некоторое время с любопытством рассматривал его, будто видел впервые.

— Гарольд, если захотите, вы сможете стать в Англии вторым после меня человеком. Я отдам вам в жены свою дочь Аделу и обязательно оставлю вам ваши теперешние владения.

Если эрл и усмотрел какую-то нелепость в предложении жениться на девочке, намного моложе ребенка от его собственного первого брака, то и вида не подал.

— Что ж, это благородно! — только и пробормотал он, снова заглядевшись на свое кольцо. — А если я откажусь?

Герцог, хорошо изучивший этого человека, ответил:

— Говорю прямо: если вы откажетесь, я не выпущу вас из Нормандии.

— Понимаю, — кивнул Гарольд.

Он мог бы добавить, что понял это еще много месяцев назад и с тех пор обдумывал не только шансы на побег, но и то, что он должен будет ответить на подобное предложение. Поэтому теперь его глаза уже не улыбались, а лицо стало суровым. Эрл глубоко вздохнул, будто после долгой борьбы с самим собой пришел к нелегкому решению, но его голос, когда он заговорил, опять не выдавал никакого чувства.

— Кажется, у меня нет выбора. Я дам вам такую клятву…

Эдгар узнал о состоявшемся разговоре в тот же день. Когда он проводил эрла до спальни и уже собрался уходить, тот коротко попросил:

— Подожди, мне надо тебе кое-что сообщить.

Отослав полусонного пажа, зажигавшего свечи, эрл упал в кресло у стены, так чтобы свет не падал на его лицо.

— Закрой дверь, Эдгар. Через неделю я отправлюсь в Англию. Со мной ты и Хакон. Влнот остается.

Сакс застыл там, где стоял.

— Отправляетесь в Англию? — еще не совсем понимая, повторил он. — Герцог вас отпустил?

Вообразить такое было невозможно, но тут Эдгару на ум пришла одна мысль, и он с надеждой спросил:

— Лорд, он так поступил потому, что вы достойно сражались за него в Бретани? Я знал это, он любит храбрых людей, но и мечтать не мог о таком…

Его перебил презрительный смех Гарольда. Эдгар подался вперед, пытаясь заглянуть в лицо своему господину.

— Какова же цена этой свободы? — настойчиво добивался он, и его внутреннее напряжение выдавали лишь руки, судорожно вцепившиеся в край стола.

— Я обещал принести ему клятву, обязуясь поддержать его притязания на английский престол, передать ему после смерти короля замок Дувр и жениться на его дочери Аделе, когда та достигнет брачного возраста.

— Господи, Боже мой! Вы шутите?! — Эдгар подхватил со стола тяжелый подсвечник и высоко поднял его, чтобы посмотреть на лицо эрла. — Милорд, вы что, с ума сошли? — грубо бросил он.

Гарольд заслонил рукой глаза.

— Не сошел! Просто я выбрал единственный путь, который ведет к свободе.

— И поклялись отказаться от короны, единственной цели вашей жизни? — Подсвечник задрожал в руке Эдгара. — А что будет с нами, с теми, кто вам доверял, шел за вами и умирал? Господь наш распятый, неужели это говорит сын Годвинсона?

Эрл, как заведенный, вышагивал по комнате.

— Глупец, а ты знаешь, что, если бы я отказался принести эту клятву, Вильгельм вообще никогда бы меня не отпустил? И что тогда бы было с вами, с теми, которые мне верили и верят? Разве тогда я не предал бы вас? Отвечай!

Эдгар грохнул подсвечником о стол.

— Лорд, у меня нет слов, и я вообще отказываюсь что-либо понимать! Умоляю, будьте со мной откровенны!

— Говорю тебе, для меня это единственный выход. Отказавшись, я остаюсь пленником и утрачу то, чего жаждал всю жизнь. — Эрл помолчал в волнении, потом продолжил: — ты уже забыл, как я год назад поклялся, что вырвусь из его сетей любой ценой и любыми средствами?

— А что она вам даст, эта свобода в цепях? — Тут до Эдгара внезапно дошло, что означают слова эрла, и он рухнул на табурет, стоявший около стола, в отчаянии закрыв голову руками и вцепившись пальцами в волосы. — О Боже! Я действительно недоумок! — с горечью вздохнул он. — Подумать, что Гарольда Годвинсона скорее разорвет на части, чем он нарушит клятву! Простите меня! Я позволил себе помечтать…

Эрл подошел к своему тану.

— Скажи, какую клятву мне следует нарушить: клятву Вильгельму или клятву Англии? — сурово спросил он. — Говори! Я ведь должен выбрать одно или другое. Следует ли мне убояться пятна на репутации и отдать нашу Англию нормандскому тирану? Ты хочешь, чтобы я поступил именно так? Я, Гарольд Годвинсон? Господи, да если ты считаешь, что я на это способен, то выбрось такое из головы, я живой человек, а не порождение твоей фантазии! Я представляю Англию, и она будет оставаться моей, пока душа не покинет тела. Думай обо мне все, что хочешь, пусть я нарушу клятву, данную кому угодно, но Англии буду верен всегда. Стоит ли беспокоиться о том, что моя душа окажется в аду, если можно будет сказать: все, что я делал, делалось для безопасности родной страны?

Голос эрла, казалось, заполнял собою всю комнату. Когда он замолк, наступила мертвая тишина. А свечи горели так спокойно, и за окном в темноте светили такие яркие звезды.

Раздалось гуканье совы. Эдгар вздрогнул и поднял голову.

— Простите меня! — умоляюще сказал он и нахмурился. — Каким же дьявольским коварством должен обладать герцог, чтобы обременить такой тяжестью вашу душу? Господи, должна же и для него наступить расплата! Но, может быть, он даже и не предполагает, что такой клятвой вас не связать?

— Предполагает? Да он уверен в этом! — Гарольд усмехнулся. — Ох, уж этот Ланфранк! Ты что, Эдгар, все еще не понимаешь? Подумай только, какой крик поднимет Вильгельм на нарушившего клятву Гарольда, когда корона Англии будет водружена на мою голову! — Он расстегнул пояс, стягивающий тунику, и бросил его на стол.

— Как же все это мрачно, господин, — тихо заговорил Эдгар. — Оскорбление Господа и рыцарской чести, пятно на вашем имени. — Он неожиданно встал, отшвырнув табурет. — Мне казалось, в нем отыщется для вас хоть капля доброты! Все это время, пока вы ели, спали и сражались вместе, он, стало быть, носил маску, этот двуличный Нормандский Волк.

Гарольд прекратил метаться и с любопытством взглянул на тана.

— Ты ошибаешься, думая, что он ненавидит меня. Нет, я ему нравлюсь, а если бы покорился его воле, то мы стали бы настоящими друзьями. Знаешь, он предложил… нет, не имеет значения… Мой путь выбран, и я должен его пройти. — Он приблизился к Эдгару и положил руки ему на плечи. — Тебя, говоришь, мучают опасения? А думаешь, у меня их нет? Но все же оставайся со мной и верь, пусть даже если я и погублю свою душу. Сейчас, как никогда раньше, мне нужна твоя вера.

Он отпустил его, но Эдгар не уходил, он бросился на колени и умоляюще протянул к лорду руки.

— Я верю в вас, милорд, Бог тому свидетель, да вы и сами это знаете. Будь, что будет, я последую за вами до самого конца.

Гарольд слегка коснулся его плеча.

— Да, я знаю. — Он поднял тана с колен. — Становится поздно, да мы обо всем уже переговорили. Оставь меня и молись, чтобы Вильгельм не потребовал такой клятвы, нарушение которой не простила бы святая церковь.

На следующий день отряд продолжил свой путь. Эдгар скакал рядом с эрлом, держась в стороне от своих нормандских друзей. Фицосборн начал было прохаживаться насчет его холодности, но быстро умолк, заметив недовольство Рауля. Он подъехал к другу и спросил:

— Что с ним случилось? Не помню уж, когда я видел его таким мрачным.

— Оставь его, Вильгельм! Неужели непонятно, как он сейчас нас ненавидит?

— Ненавидит нас?! И все из-за той клятвы, которую эрл должен дать в Байе? Не может быть, его ведь это не касается?

Рауль подавил поднявшееся было раздражение.

— А тебя бы касалось, если бы Вильгельм сегодня оказался на месте Гарольда? Нет, я не сомневаюсь, что Эдгар все еще любит нас, своих друзей, но в его сердце горит ненависть к нашему народу. Оставь его в покое, тут мы ему ничем не поможем.

— Все равно я не понимаю, почему он так ведет себя, — гнул свое Фицосборн. — Эрла ни к чему не принуждали, между ним и Вильгельмом все согласовано, как между людьми, которые хорошо понимают друг друга. Над чем же ты смеешься на этот раз?

— Не принуждали? — переспросил Рауль. — Боже, дружище, ты действительно полагаешь, что принуждать можно только пыткой? Эх, скорее бы все это кончилось!.. — в сердцах воскликнул он.

В Байе их встречал епископ. Если взгляд эрла и искал кого-то среди собравшихся, то это был приор Эрлуин, но он его так и не нашел. Гарольд был весел, как обычно, оживленно беседовал и с герцогом, и с Одо, охотно посмеиваясь их шуточкам, будто ничто на него и не давило. Только его приближенные, нахмуренные Эдгар, Эльфрик, Сигвульф, Эдмунд, Освин и Эрнвульф, не спускали с него обеспокоенных глаз. Каждый из них был удостоен доверия эрла и поклялся молчать, но, хотя они упорно твердили, что никакая вынужденная клятва не может связать их господина, всех мучили мрачные предчувствия и какая-то еще не осознанная тревога.

В первый вечер пребывания в Байе ничего особенного не происходило, церемонию принесения клятвы назначили на следующее утро, все должно было случиться в зале совета замка.

Герцог с короной на голове восседал на троне, держал обеими руками за рукоять меча, острие которого было направлено в пол. Позади него собрались рыцари и знать, а прямо перед троном, посередине зала, стоял большой ящик, прикрытый расшитой золотом тканью. Рядом ожидал епископ Одо с капелланом и священниками.

Утро выдалось на удивление ясное, в косых солнечных лучах, пробивавшихся сквозь узкие окна, плясали пылинки, и весь зал производил впечатление позолоченного. Теплый воздух струился через открытые окна, донося сюда отголоски городского шума.

Последним появился эрл, сопровождаемый собственными приближенными. Он был в кольчуге, но с непокрытой головой. С плеч свисала синяя мантия, золотые браслеты украшали руки. И у Рауля мелькнула вдруг странная мысль, что вместе с эрлом в зал вошло еще одно солнце.

Гарольд мгновение помедлил в дверях, быстро окинув внимательным взглядом собравшихся — герцога на троне, Фицосборна рядом с ним, Мортена, Гранмениля, Тессона, Сен-Совера, де Гурне, де Монворта, Жиффара. Они замерли, держа в руках мечи и, как ему показалось, мрачно наблюдая за происходящим.

Эрл неторопливо двинулся вперед, бледный, слегка нахмуренный, вокруг рта заметнее проступили жесткие складки, но выглядел он спокойным. Саксы тотчас полукругом выстроились позади своего лорда.

Потом занавеси над одним из проходов раздвинулись, и в зал вошел священник с двумя маленькими ковчегами, которые с благоговением поставил перед епископом Одо на большой, покрытый золотой тканью ящик. Гарольд, не меняя выражения лица, взглянул на ковчеги и снова обратил свой взор к герцогу.

Эдгар облегченно вздохнул, потому что ковчеги были не так важны, как он боялся.

Герцог изменил позу, слегка подавшись вперед: солнечный луч блеснул на острие меча, тяжелая мантия упала с одной руки и стала видна подкладка из горностая. Когда он заговорил, его низкий отчетливый голос был настолько силен, что никто из присутствующих не упустил из сказанного ни слова.

— Эрл Гарольд, — начал герцог, — вы знаете, зачем мы все явились сюда. Перед этим благородным собранием я требую, чтобы вы клятвой подтвердили данные мне обещания — быть моим наместником при английском дворе, и пока король Эдвард жив, делать все, что в ваших силах, чтобы сохранить для меня престол после смерти, передать мне крепость Дувр и другие крепости, в которых я считаю необходимым разместить нормандские гарнизоны. Именно это вы обещали, эрл.

— Да, именно так я и обещал, — механически повторил Гарольд.

Епископ сделал шаг вперед, но вряд ли сакс его заметил, неотрывно глядя на Вильгельма и на его приближенных, пытаясь что-то прочесть по их лицам. Эрл обратил внимание, что Рауль не поднимает глаз от рукояти меча, которую держит обеими руками, а Фицосборн помрачнел, будто испытывал какое-то неудовольствие. Только глаза Мортена пылали. Он быстро перевел Взгляд на Вильгельма, но и на этот раз ничего не смог прочитать на волевом бесстрастном лице.

За всеобщим молчанием и сосредоточенным вниманием окружающих явно что-то скрывалось. Взгляд Гарольда скользнул по ковчегам, на вид вполне безобидным: стало быть, западня ждала не здесь?.. Инстинкт самосохранения подсказывал, что ему следует каждый миг быть настороже. Он снова обвел внимательным взором зал, ощутив царящую в нем напряженность и какое-то скрытое возбуждение, причин которого он не мог для себя уяснить от этой нависшей неизвестности. Эрл на мгновение почти отшатнулся назад, но овладев собой, медленно подошел к ковчегам, мельком глянув на расшитое золотом покрывало, накинутое на большой ящик.

Гарольд протянул над ними руку и услышал, как слабый вздох облегчения пронесся по залу. Было слишком поздно, чтобы отказываться от клятвы, он глубоко вздохнул и стал перечислять ее условия.

Твердая рука не дрогнула, речь лилась без запинки, голос не дрожал.

— …Делать все, что в моих силах, чтобы передать вам английский престол, отдать вам крепость Дувр и другие крепости, если вы сочтете необходимым. — Голос стал громче. — И да поможет мне в этом Бог и Святое Писание!

Он замолчал. Последние слова прозвучали достаточно звонко и эхом прокатились под сводами зала.

Мечи были подняты, бароны воскликнули: «Да поможет ему Бог».

Голоса их громом отозвались в мозгу Гарольда. Его руки безвольно повисли, и все увидели, что он, задохнувшись, смертельно побледнел.

Эрл услышал всеобщий вздох облегчения, по лицам многих было заметно, как возбужденное ожидание на них теперь явственно сменилось улыбкой удовлетворения.

Герцог подал брату знак. Епископ направил двух своих помощников вперед. Они убрали ковчеги и подняли золотое покрывало. Затхлый запах защекотал нос эрла: ящик был полон человеческих костей, и тихие объяснения епископа Одо оказались лишними — и так всем стало понятно, что это истинные, полные останки мощей святых — то, чего так все время опасался Гарольд.

Эрл вздрогнул и отшатнулся, закрыв лицо руками, и в то же мгновение за ним раздался лязг мечей. Эдгар воскликнул:

— Обманут! Выходи, нормандский пес!

Гарольд бросился к нему и, как стальным зажимом, сжал его руку:

— Назад! Клятва принесена! — Он повернулся к герцогу. — Что еще надо сделать? — резко бросил он.

— Больше ничего, вы поклялись на святых мощах. Так тому и быть! — Какой-то миг они глядели в глаза друг другу сквозь разделяющее их пространство, затем эрл повернулся на каблуках и быстро вышел.

В зале снова раздался лязг стали. Мортен от неожиданности чуть не подскочил и, обернувшись, увидел, что это Рауль отправляет свой меч обратно в ножны.

— Бога ради, дай мне пройти! — воскликнул он дрожащим от ярости голосом. — С меня всего этого достаточно!

Он растолкал изумленных дворян и помчался к узкой лестнице, вскоре исчезнув за ее поворотом.

Гранмениль пожал плечами, шепнув на ухо Мортену:

— Попомни, Страж когда-нибудь зайдет слишком далеко! Интересно, как герцог отреагирует на такую грубость?

Но Вильгельм и виду не подал, что заметил выпад Рауля. Передав меч канцлеру, он отпустил собравшихся и ушел вместе с братьями и Фицосборном.

Наверху, в узком коридоре, Рауль наткнулся на Эдгара. Оба замерли и некоторое время не могли вымолвить ни слова. Эдгар скрестил на груди руки, в его глазах все еще горело возбуждение, а злой тихий голос произнес:

— Вот он, твой герцог! Настоящий Нормандский Волк! Насквозь фальшивый коварный жулик!

Рауль нахмурился и крепко сжал губы, но не проронил в ответ ни слова.

— Решили хитростью провести эрла? А ты, признайся, все знал? Да, да, вы все знали и молчали, пока шла эта дьявольская церемония!

— Достаточно! Разве я осуждаю твоего господина, который произносит слова клятвы, втайне лелея намерение нарушить ее? Поэтому лучше не задирай меня!

Эдгар быстро опомнился:

— О чем это ты? Кто сказал, что Гарольд намерен нарушить клятву?

— Почему же тогда он в испуге отшатнулся от мощей? — пошел в нападение Рауль. — Успокойся, на моих устах печать молчания! Но кто, скажи, глубже погряз в позоре: мой господин, который устроил эту западню, или твой, который произносит торжественную клятву, а сам думает, как бы не исполнить ее. Давай с этим покончим, очень тебя прошу! Наши разговоры ни к чему не ведут, только рассоримся.

Он уже хотел было уйти, но Эдгар остановил:

— Скажи, ты предан герцогу? Ты сам?

— До самой смерти! — искренне выдохнул Рауль. — А теперь позволь мне удалиться.

Казалось, гнев Эдгара угас на глазах.

— Не уходи, друг, я тебя понимаю. Эх, Рауль, на что можно надеяться и что такое дружба, если мы с тобой рассоримся из-за всего этого? — Он коснулся было руки друга, но тут же безвольно опустил ее. — Между нами обнаженный меч, но я все равно счастлив, что мы вместе сражались в Бретани. — Сакс опустил голову, задумавшись, но тут же поднял снова. — Мы оба связаны обязательствами по отношению к нашим лордам, но когда я думаю о том, что было в прошлом — наша дружба и все эти маленькие радости, — я слышу, как некий голос в моем сердце кричит, не слушая призывов быть преданным своему долгу: «Боже, сделай так, чтобы у меня не было господина!»

— О Боже, и в моем сердце творится то же самое! — вскричал Рауль с горькой усмешкой, протягивая Эдгару руку. — Несмотря на меч…

Тот пожал ее. Казалось, ему трудно было говорить, но наконец он все же вымолвил:

— Ты должен был ехать с нами в Англию. Но теперь… этого не случится, Рауль! Я так хотел проводить тебя к супружеской постели, но вчерашний день положил конец нашим мечтам и всему тому, чем мы оба так дорожили.

— Понимаю, — ответил Рауль, — позволь, однако, мне хотя бы лелеять надежду, Эдгар… — Он замолчал, пожимая другу руку. — Нет, я не могу этого сказать… Я должен увидеть ее еще раз. Когда вы отплываете? Как можно скорее? — Он неуверенно усмехнулся. — Господи, Боже мой! Как будет пусто без тебя в Руане!

Они отправились из Байе утром. Эрл скакал рядом с герцогом, будто ничего и не произошло накануне. Никто не вспоминал о клятве, но по прибытии в Руан заговорили о его помолвке — невеселом событии в жизни маленькой Аделы. Она не доставала и до локтя своего жениха и разрывалась между гордостью, оттого что у нее будет такой муж, и благоговейным страхом перед ним. Гарольд всегда легко находил общий язык с детьми, он взял ее на руки и поцеловал в щечку. И память о его улыбке осталась в ее сердце на всю ее жизнь.

Больше в Нормандии ему делать было нечего. На следующий день после обручения эрл направился к побережью, в его свите ехал и Рауль, стараясь держаться поближе к палантину Эльфриды.

Они уже простились. Девушка, рыдая, как малое дитя, еще была в его объятиях, а он гладил ее волосы и шептал ободряюще вселяющие надежду слова:

— Я приеду, чтобы просить твоей руки, жди меня и верь! Это будет скоро. И под видом кого бы я ни прибыл, помни, что я люблю тебя и жизнь бы отдал, чтобы разделить твои страдания! Помни об этом всегда, моя любовь!

Она обещала, удивляясь и пытаясь по выражению его лица понять смысл его слов.

Рауль продолжал:

— Больше я ничего не могу добавить к сказанному. Только помни! И хотя будущее принесет и боль и печаль, помни одно: и Эдгар, и я — мы оба связаны узами, которые невозможно разорвать.

— Но я боюсь! — воскликнула девушка. — Какая печаль от этого ужасного расставания! Какая боль! О Рауль!

— Возблагодарим Господа, если не будет никакой иной печали! Но помни, сердце мое, если случится так, что я смогу добиться тебя только мечом, смертью клянусь, так я и сделаю!

 

Глава 1

Отступать некуда.

Речь Вильгельма Завоевателя

Вскоре после отъезда Гарольда в Руан прибыли гости из Англии — Тостиг, эрл Нортумбрии, вместе с женой и детьми, преисполненный мрачного озлобления. В пересказанной им истории соседствовали предательство, ненависть и отсутствие братских чувств. Концы с концами связать было трудно, ясно было одно: последние дни его правления были ознаменованы такой жестокостью, что подданные, как один, восстали и призвали на помощь Моркера, сына Эльфгара, причем их поддержал и эрл Гарольд. С этого места рассказ становился совсем уж нечленораздельным…

Герцог Вильгельм, иронически посмотрев на гостя, не пожелал тратить на него времени. Юдит же, запершись наедине с сестрой, высказалась более внятно.

Она располнела, в каштановых волосах пробивалась седина. Обладая спокойным характером, она большую часть времени проводила в праздности, поедая в непомерных количествах засахаренные сливы, а выходки мужа, как, впрочем, и все остальное на свете, не волновали ее. Юдит, лениво оглядев Матильду, заметила:

— Ах, моя дорогая, смотрю, ты все еще такая изящная! Кстати, ты родила мужу семерых или восьмерых?

— Восьмерых, трое из них сыновья, — гордо ответила Матильда.

— Они очень похожи на него. Интересно, сколько лет прошло с тех пор, как Сражающийся Герцог ворвался в наш будуар в Лилле и отстегал тебя?

Матильду давно уже не смущала та давняя история.

— Ровно столько же, сколько прошло с тех пор, как я уложила тебя в постель Тостига.

Юдит доела очередную засахаренную сливу и тщательно облизала пальцы.

— Да, воспоминание не из приятных. Тогда он был дураком, а сейчас стал просто зверем. — Она зевнула. — Отправившись в изгнание, Гарольда не победишь. А во всем виновата это тощая кошка, Эдгита.

— Королева? — Матильда оторвалась от своего шитья.

— Они с Тостигом сговорились в прошлом году покончить с Госпатриком. Король тогда ничего на это не сказал, но тут твой муж отпустил Гарольда; замечу, кстати, что последствия этого необдуманного поступка он вскоре почувствует — и с Тостигом было покончено в течение месяца после возвращения эрла. — Казалось, женщина задумалась. — Мой муж строит грандиозные планы, как и все они, сыновья Годвинсона, но, боюсь, ему не удастся воплотить их в жизнь, не тот он человек. Больше я ничего не скажу.

Герцогиня подумала о своем муже, так непохожем на мужа сестры, и про себя улыбнулась. Удобно развалившись на постели, Юдит наблюдала за ней сонными глазами.

— Понимаю, кролик, о чем ты думаешь! Что твой выбор более правильный, нежели мой. Не отрицаю! Герцог Вильгельм в мужья годится. Но помню также, он даже слова мне не сказал, когда пришел за тобой, так сказать, поухаживать по-своему…

Несколько недель эрл Тостиг провел в Руане, выставляя напоказ свои обиды, а на Рождество отправился во Фландрию. Сестры с чувством расцеловали друг друга на прощанье, но прежней близости между ними уже не было, у каждой появились свои тайны и ни та, ни другая не сожалели, что видятся, наверное, в последний раз.

Праздники прошли спокойно. Рауль отправился домой навестить отца, вспоминая по дороге, как частенько он проделывал этот путь когда-то вместе с Эдгаром. Шевалье пришпорил коня, чтобы передохнуть, но все равно рядом неотступно скакал призрак друга и, казалось, даже слышались звуки его любимой песни.

Дома Юбер забросал его расспросами об Эдгаре и удивился, услышав, что тот покинул Нормандию, отправившись домой в Англию. Память у старика пошаливала, но он не любил в этом признаваться, неожиданно спросил:

— А у него была сестра?.. — и, будучи очень довольным, что смог вспомнить такое, порылся в памяти, торжествующе воскликнув: — Эльфрида!

Рауль вздрогнул, услышав это имя, произнесенное после долгих месяцев молчания. Он уже привык к мысли, что она существует лишь в его мечтах; впалые щеки рыцаря залил яркий румянец, и он ответил:

— Да, у Эдгара есть сестра.

— Никогда ее не видел, — пожалел Юбер, — но самого сакса хорошо помню и люблю его. Что погнало его в Англию?

— Отец, он же сакс, — напомнил Рауль.

— Слышал, слышал, — съязвил старик, — но он так долго жил среди нас… достаточно долго, чтобы сделать своим домом Нормандию. Он вернется?

Рауль с сомнением покачал головой и отвернулся к очагу, склонившись над ярким пламенем, чтобы отец не мог видеть выражение его лица.

— Жаль, — заметил Юбер.

Он впал в молчаливое созерцание и долго сидел так, глядя на огонь, будто воскрешая картины былого, потом улыбнулся чему-то, склонил голову и впал в легкую дрему. А когда проснулся, то уже не вспоминал Эдгара, зато хорошо помнил, что предстоял ужин.

В Руане герцог проводил Рождество в веселье, молитвах и охоте. Милорд Роберт пристроил мешочек с мукой на полуоткрытой двери своего грузного двоюродного деда Вальтера, а когда «ловушка» сработала и в этом обвинили шута, наследник решил, что день прожит не зря.

После праздников настали жестокие холода, вода в дворцовых рвах замерзла, снег покрыл свинцовые крыши. Мужчины выходили на улицу в подбитых мехом плащах, а сыновья герцога устроили во внутреннем дворе ледовую дорожку, что оказалось даже более увлекательным развлечением, чем они предполагали, потому что не менее трех взрослых, нечаянно на нее наступив, шлепнулись и еле поднялись.

Холод, который заставлял иных подолгу сидеть у огня, казалось, только питает энергию герцога. Иногда он целые дни проводил на охоте, и в лесах не переставая слышались рожки его егерей, поднимающих дичь. Закаленные, крепкие дворяне сопутствовали ему в этих вылазках, но было замечено, что самый преданный друг держится в стороне от других. Обычно шевалье д'Аркур плотно кутался в алый плащ, дрожа на сильном ветру, и молил Бога, чтобы герцог разрешил ему удалиться.

— Рауль не в духе, потому что расстался со своей прекрасной девой, — однажды лукаво заметил Гранмениль.

Ответом ему послужил холодный как лед, прямой взгляд шевалье. Правда, содержащаяся в словах придворного, не делала ее более сладкой для него.

Если Рауль и объяснял свое нежелание участвовать в охоте отвращением к холодной погоде, то в этом своем неприятии был не одинок. Однажды под Новый год герцог поплыл на лодке через Сену в Квевильский лес, чтобы поохотиться на оленя, причем на сей раз из всей компании только он единственный не дрожал от холода. Оголенные ветки деревьев были покрыты инеем, земля замерзла и поскрипывала под ногами, в чистом воздухе от дыхания людей появлялись облачка пара. Охотники постукивали ногами, чтобы разогнать по жилам кровь. Гранмениль, согревая дыханием закоченевшие пальцы, заявил:

— Это погода не для охоты!

В этот день герцог убил двенадцатилетнего оленя. Он будто не чувствовал холода, щеки его полыхали румянцем, а мантия была сброшена, чтобы освободить руки. Егеря гнали еще одного зверя, Ральф де Тоени попытался пристроить стрелу в луке, но со смехом заявил, что пальцы его не слушаются. Вильгельм де Варенн выстрелил и промахнулся. Герцог вытащил стрелу и стал прицеливаться.

В этот момент и появился гонец из Руана, который подбежал к герцогу и опустился перед ним на колени, не дав тому даже пустить стрелу. Его кожаная туника и сапоги с выступившими пятнами соли на них свидетельствовали о том, что он прибыл издалека и очень спешил.

— Лорд, — обратился он к герцогу, — мне приказано разыскать вас здесь!

Герцог недовольно опустил лук, повернулся и насупленно посмотрел на гонца. Сердитое слово уже было готово сорваться с языка, но что-то удержало его. Вильгельм передал лук слуге и подал знак приближенным отойти подальше.

— Говори! Какие новости ты привез из Англии?

— Лорд, король Эдвард мертв и похоронен на Крещение, все церемонии погребения уже закончены. Коронован Гарольд Годвинсон.

— Коронован! — Герцог побледнел. — Это правда?

— Да, господин. Он был помазан архиепископом Стигандом, который не имел права этого делать. В Англии сейчас правит Гарольд. — Гонец замолчал, не осмеливаясь продолжать.

— Выкладывай, что еще случилось? — приказал герцог.

— Лорд, Гарольд взял в жены Эльдгиту, вдову Гриффида и дочь эрла Эльфгара, — пробормотал гонец.

Герцог сжал кулаки, будто хотел кого-то ударить. Он вернулся к ожидавшим его в тревоге охотникам. Не промолвив ни слова, Вильгельм грубо выдернул из рук пажа свою мантию и набросил ее на плечи. Так же молча, что всех пугало гораздо сильнее, нежели вспышки гнева, он быстро пошел к реке.

Этот безмолвный уход был настолько непонятен, что охотники не знали, что и подумать. Хью де Гранмениль тупо уставился на де Тоени, а Варенн тихо удивился:

— Что же произошло? Никогда не видел нашего герцога таким. Давайте поедем за ним следом, но, чур, ничего не спрашивать.

Бароны отдали оруженосцам свои луки и в полной тишине последовали за своим господином к реке. Они видели, насколько он был мрачен и как нервно теребит мантию, но никто не решился задать прямой вопрос. На берегу их ждала лодка, Вильгельм ступил в нее, не обращая внимания на опасный крен, и пристроился на корме, не говоря ни слова и не обращая внимания на свиту. Он глядел на другой берег, машинально теребя складки одежды. Гранмениль, искоса следивший за ним, заметил, как уголки губ Вильгельма исказились гримасой, и предостерегающе махнул де Тоени. Такую же гримасу они впервые увидели, когда он два года назад, в припадке жестокого гнева, прогнал обоих. Поэтому, вздрогнув, де Тоени приложил к губам палец, призывая к молчанию. Сегодня они были ни в чем не виноваты, но чувствовали признаки надвигающегося, готового разразиться гнева своего господина и боялись его.

Когда нос лодки царапнул по прибрежной гальке, де Варенн выскочил на берег, чтобы помочь герцогу, но тот, не замечая протянутой руки, вышел сам и почти побежал ко дворцу.

За ним, не говоря ни слова, последовали остальные. Судя по тому, что герцог ни на кого не обращал внимания, они могли и остаться.

Вильгельм ворвался в холл дворца. Привратник поспешил принять его плащ и перчатки, подбитые мехом куницы, но сильная рука оттолкнула его, и человек отлетел в сторону, изумленный; только изумление это длилось недолго — он не глянул даже на лицо вошедшего. Герцог ринулся к скамье, стоящей под одной из каменных колонн, и упал на нее, закрыв плащом лицо.

В холле столпились дворяне, очевидно догадавшиеся о причине столь необычного поведения герцога. Один из них с жаром зашептал что-то на ухо де Варенну, и де Тоени только уловил:

— Кажется, Гарольд коронован в Англии, — и тот кивнул, что понимает.

Гранмениль подал знак привратникам, стоявшим посреди холла и не знавшим, что делать. Потоптавшись, они на цыпочках удалились.

Влетевший вдруг через одно из высоких окон воробей заставил настороженных баронов вздрогнуть от неожиданности. Де Варенн прошептал:

— Может быть, нам следует уйти? Или лучше заговорить с ним?..

Но прежде чем Гранмениль успел ответить, готовую взорваться тишину нарушил звук, мало соответствующий настроению собравшихся. Кто-то шел вниз по лестнице, весело напевая себе под нос.

Де Тоени невольно бросил взгляд на герцога, но тот даже не шелохнулся. Из-за поворота лестницы вышли Фицосборн с Раулем. Палец сенешаля украшало кольцо с аметистом, на предплечье красовался браслет с таким же камнем. Дружелюбный взгляд его обвел кучку столпившихся в дверях людей, но веселая ритмичная песенка не прервалась.

Де Варенн подал ему знак молчать и кивнул на герцога. Фицосборн и Рауль оглянулись, мелодия угасла, а сенешаль подошел к сидящему и бесстрашно положил ему на плечо руку.

— Чего это вы здесь делаете? Можете не молчать, все и так знают, новость разошлась прежде, чем вы вернулись из леса.

Герцог позволил упасть своей мантии; злиться он перестал, но настроение было не из лучших.

— Вильгельм, клятвопреступник Гарольд Годвинсон, стал королем Англии.

— Я уже знаю, — спокойно ответил герцогу Фицосборн. — Ваша милость, неужели вы ему верили?

— Слишком сильно, — ответил Вильгельм.

Он встал и начал мерить шагами холл, а заметив наконец переминающихся с ноги на ногу у входа дворян, недовольно спросил:

— Помилуй Бог, а вы что здесь делаете?

— Ваша милость, позвольте нам удалиться, — робко попросил Гранмениль.

Герцог только расхохотался, продолжая ходить по холлу. Приняв это за разрешение, все удалились, а Фицосборн засунул руки за изукрашенный драгоценными камнями пояс.

— Сеньор, вас жестоко обманули. Теперь надо завоевать Англию, что ты на это скажешь, Рауль?

Тот стоял у длинного стола, скрестив на груди руки.

— Ничего не скажу, — ответил он. — Герцог прекрасно знает, что я думал и думаю, и знал это всегда.

Вильгельм бросил через плечо:

— Успокойся, дружище, ты получишь свою Эльфриду в награду за свой боевой дух.

Не так шевалье рассчитывал завоевать любимую женщину, но что ему оставалось делать?..

— Эх, если бы жизнь была такой, какой она представлялась в далекой молодости! — устало вздохнул он, неторопливо подходя к огню и вставая около, уставившись на полыхающие поленья.

Позади был слышен торопливый обмен мнениями между сенешалем и герцогом. Фицосборн ратовал за немедленный переход к боевым действиям, в его мечтах английская корона уже украшала голову Вильгельма. Он говорил об армии и кораблях, и Рауль, прислушиваясь, осознал, что одна половина его существа уже мчится впереди сенешаля на эту кровавую войну, снедаемая страстью получить желаемое с помощью меча. А другая? Ничего, думала она, эта половина, но все же, когда услышала, как Фицосборн уговаривает герцога послать Гарольду депешу с объявлением войны, эта вторая половина решительно вмешалась:

— Безрассудный болван! Когда это наш герцог нуждался в понукании к битве? Дай совет получше или вовсе промолчи. Неужели и ты тоже не видишь в исходе этой войны ничего, кроме победы?

Фицосборн удивленно вытаращил глаза.

— А разве в христианском мире есть более грозный воин, чем Номандец?

— Нет, — ответил Рауль, — но после этой войны не будет другого, столь же запятнанного кровью, как он.

— Знаю, знаю! — отмахнулся герцог. — Рауль, мы много раз об этом говорили. Но сейчас ты меня с пути не собьешь!

Он посмотрел на сенешаля:

— Я отправлю в Англию посланца, не объявляя войны… Пока.

— Зачем же тогда посылать? — возразил Фицосборн. — Чего вы еще ждете, ваша милость? Этот человек нарушил священную клятву и опозорил вашу дочь, леди Аделу. Чего еще надо?

Герцог словно не слышал этих слов.

— Мне нужен сейчас Ланфранк, — сказал он. — Побеспокойся, чтобы в течение часа в Бек отправили гонца с пакетом. — Тут герцог заметил, что все еще держит в руках перчатки, и положил их на стол.

Первоначальная ярость уже проходила, уступая место реальным заботам: времени на бесплодный гнев тратить не следовало.

— Когда умер Эдвард?

— В пятый день января, — ответил Фицосборн. — Аббатство, где его похоронили, было освящено в День избиения младенцев.

— Значит, как две недели. — Герцог задумчиво барабанил пальцами по столу. — Времени прошло достаточно. Если у Тостига есть в Лондоне шпионы, то он уже знает новости и скоро мы увидим его в Руане.

Рауль поднял голову.

— Почему? — не понимая, спросил он.

Глаза герцога засветились улыбкой:

— Да чтобы попросить у меня помощи, мой друг, или совета. Вот это второе я ему и дам. Думаю… да, думаю, я могу рассчитывать, что Гарольд справится с Тостигом.

— Тостиг не настолько глуп! — воскликнул Рауль.

— Ставлю моего нового жеребца против твоего гнедого, что именно глуп, — возразил Вильгельм.

— Того жеребца, которого Жиффар привез вам из Испании? — уточнил Рауль. — А что старик Вальтер скажет на это?

— Ничего, я не проиграю, — подмигнул герцог.

— Да Тостиг прежде должен сойти с ума, чтобы обратиться к вам за помощью! Однако договорились, сеньор, ваш испанский жеребец против моего гнедого.

Можно было не сомневаться, он потерял своего коня. Едва посланцы герцога с первыми осторожными письмами только что отбыли в Англию, как в Руане появился Тостиг на покрытой пеной кобыле, а с ним и таны, сопровождавшие его при бегстве из Нортумбрии. Он рвал и метал от ярости, слишком тупой, чтобы молчать, готовый выплеснуть свой гнев и свои планы именно тому единственному человеку, которого и следовало опасаться.

Тостиг не знал ни о посланцах в Англию, ни о честолюбивых устремлениях Вильгельма, и никто из окружения герцога не позаботился его просветить. После сбивчивого рассказа последовало и требование о помощи со стороны Нормандии для свержения Гарольда.

Герцог достаточно легко со всем справился, но позже посетовал Раулю:

— Как это умудрился Годвин, который слыл всегда вполне разумным человеком, произвести на свет Божий такого дурака, просто не понимаю! Помощь Нормандии? Боже правый, ведь я единственный человек, которому бы ему не следовало ни в коем случае доверяться!

Герцогиня, которая сквозь узкое окно наблюдала за играющими в саду сыновьями, повернулась спросить, неужели Тостиг сам хочет быть королем.

— Как и многие другие, — констатировал герцог.

— И при этом просит у вас помощи? — Матильда сердито фыркнула. — Великолепно! Нормандец будет служить исполнению желаний Тостига! И что вы собираетесь предпринять?

— Использовать глупца в своих собственных целях, — решительно ответил ей муж. — Я дал ему совет, который он счел очень ценным. Тостиг, попрощавшись с женой, поплывет в Нормандию, чтобы обратиться к Гарольду Хардраде. — Он ласково коснулся своей мощной, почти квадратной рукой подбородка жены, заставив ее поднять голову, и улыбнулся. — Такой ход должен порадовать ваш изощренный ум, моя дорогая. Тостиг может, с моего благословения, напасть на Гарольда. Я думаю, что он вряд ли это переживет, зато расчистит мне путь. — Он взглянул на Рауля и встретил обращенный на себя взгляд. — Мой Страж, знаю, что бы ты хотел сказать. Тебе не по душе такое коварство, но оно приведет меня к цели.

Шевалье промолчал. Он смотрел на герцогиню и удивлялся, как она может одобрять планы мужа, которые, по всей вероятности, сделают ее сестру вдовой. Рауль вспомнил вдруг, как она и Юдит в прежние давние дни, еще в Лилле, бродили рука об руку, каштановая и золотая головки склонялись друг к другу, и зеленоглазая поверяла свои секреты голубоглазой…

Вдруг за окном послышался голос милорда Роберта, зовущий Рыжего Вильгельма. Рауль заметил, как Матильда повернула голову, прислушиваясь и улыбаясь, и внезапно понял, что об Юдит она и не думает. Сестра и молодость остались в прошлом, утонув в тумане забвения. Сейчас Матильде нужна была корона, может быть, для мужа, может быть, и для нее самой, но прежде всего для ее прекрасного сына. Шевалье предполагал, что герцогиня уже считает корону по праву своей; наверное, если бы даже ее собственный отец протянул сейчас к ней руку, она поступила бы с ним не менее беспощадно, чем герцог с Тостигом.

Оставив мужа, Матильда внимательно посмотрела на Рауля и спросила его:

— Ты против нас?

Он грустно покачал головой. Женщину это не удовлетворило, а даже слегка обеспокоило. Тогда, видя это, Рауль ответил:

— Нет, леди, я по-прежнему предан вам.

Он не мог объяснить ей, какие сомнения его терзают, не мог заставить ее понять, что сияние короны стало навязчивой идеей герцога. Да и вряд ли бы она это поняла. Как и у герцога, у нее всегда была цель впереди, но то, какими средствами будет это достигнуто, беспокоило женщину еще меньше, чем мужа.

Внезапно Рауля осенило: «Если бы только я мог стать таким, как они, видеть единственную цель, ради которой стоит бороться, не терзать свою душу размышлениями о том, что бы могло быть, не ощущать, что счастье горчит на губах, если за него пришлось заплатить слишком большую цену. Если бы я мог разорвать надвое свое сердце!»

Но шевалье был уверен, что никогда не сможет стать таким, какими были они. Ему всегда будут более дороги маленькие радости и печали, которые несет с собой жизнь, чем отдаленные, пусть даже величественные цели. «Нет во мне ни на йоту величия, — думал он, — и правы те, кто называет меня мечтателем, а куда они приведут, эти мечты? Наверно, никуда. Пока я блуждаю во мраке, Вильгельм прокладывает путь вперед, растаптывая ногами препятствия, которые, знай я об этом больше, заставили бы меня вздрогнуть. Но сейчас я за него боюсь. О Вильгельм, господин мой, не растеряй всего того, за что я полюбил тебя, из-за этой проклятой короны!»

Как будто отвечая на его мысли, герцог вдруг сказал:

— Верь мне, Руль. Пусть ты и не одобряешь мои поступки, но все кончится так, как надо, и тебе тоже будет хорошо…

— Мне будет хорошо, если в Нормандии воцарится мир, — ответил Рауль, смело встретившись взглядом с Вильгельмом. — Только мир… хоть когда-нибудь.

— И безопасность для всех нормандцев и прекрасное наследие, — настаивал герцог.

Рауль едва улыбнулся.

— Согласен, но это ваши слова, сеньор, а не мои. Я никогда не заглядывал настолько далеко, пока вы не указали мне цель. И даже сейчас мне кажется, что вы видите впереди сияющую звезду, которую мои взор не в состоянии различить, потому что я ослеплен тьмой, отделяющей меня от нее.

Услышав эти слова, герцогиня округлила глаза:

— Рауль, да вы похожи на поэта, который когда-то сочинял стихи в мою честь. Это что, работа Эльфриды? Вы действительно стали таким?

— Нет, мадам. Я всего лишь несчастный, которого мучают сомнения. Подобно Гале, я должен сказать: «Пожалейте бедного глупца!»

 

Глава 2

После возвращения гонцов из Англии события стали развиваться быстрее. Гарольд ответил на письмо Вильгельма именно так, как предполагал герцог. Признавая, что принес клятву в Байе, эрл утверждал, однако, что его к этому принудили, а посему он не считает себя связанным какими-то обязательствами. Английским же престолом, писал Гарольд, он по своей воле распоряжаться не может, потому что тот принадлежит народу: он — единственный, кто может его даровать. Что касается леди Аделы, эрл сообщал, что не мог жениться на ней без одобрения совета, а тот просил его взять в жены англичанку.

Герцог внимательно изучил ответ и передал его заботам Ланфранка. Письмо собрались отправить в Рим, для чего, собственно, его и выуживали у Гарольда.

Ланфранк некоторое время молча читал и наконец подвел итог:

— Лучше и быть не могло. Он признался, что дал клятву.

Епископ положил письмо в шкатулку и запер ее золотым ключиком, висевшим на цепочке, обвивающей его шею. Некоторое время он размышлял, машинально поглаживая рукой рясу, затем медленно произнес:

— У меня сложилось мнение, сын мой, что лучше всего вам направить в Рим Жильбера, архиепископа Лизье.

— Я думал послать вас, отче, как это уже бывало прежде.

— Н-нет. — Ланфранк аккуратно соединил кончики пальцев обеих рук. — Вероятно, сын мой, меня слишком хорошо там знают. Пускай идет Жильбер, под моей опекой, разумеется. Тогда кардиналы не поднимут крик: «Берегитесь Жильбера! Для нас он слишком хитер».

Герцог расхохотался.

— Тогда дайте ему свои указания, в таких делах я целиком полагаюсь на вас.

Приор ушел своей величавой походкой, бережно держа под мышкой шкатулку.

Вскоре герцог созвал совет из самых близких людей, и что там обсуждалось, никто не знал. Присутствовали его сводные братья, Роберт и Одо, муж его сестры, виконт Авранш, кузены — Ю и Эвре. Кроме ближайших родственников, были сенешаль, лорды Бомон, Лонгевиль, Монфор, Варенн, Монтгомери и Гранмениль. Поскольку все они придерживались того же мнения, что и герцог, то было решено созвать второй, общий совет в Лильбоне, в просторном новом дворце, специально построенном для подобных целей в нескольких лигах от Руана.

Каменщики лишь недавно закончили тут работы, и дворец возвышался на холме, застыв белоснежной громадой на фоне голубого неба. Его центральную часть составлял огромный сводчатый зал, а многочисленные двери из него вели в другие комнаты. Свет проникал сверху, через маленькие полукруглые окна, разделенные колоннами и арками. Стены были увешаны темно-красными, изумрудно-зелеными и лазурными новыми гобеленами, на каменном полу лежал тростник вперемешку с розмарином и восковником, добавленными для приятного запаха. Правда, сильнее всего пахло известкой и, несмотря на бушующее в вытяжных трубах пламя, во дворце царили холод и сырость. «Время все высушит», — думал Рауль, помаргивая от сверкания белых стен и отмечая, что лепные украшения на диво хороши.

Трон возвышался в конце зала, над ним красовался балдахин из дорогой ткани, расшитый узором из четырехлистников. Перед троном стояла подставка для ног с подушкой. Герцогиня своими руками вышила на ней золотых львов, так что когда герцог ставил на подставку ноги, под ними оказывалась эмблема Нормандии.

Так же на возвышении стояли и кресла главных советников, а в зале были расставлены скамьи для особ не столь высокого звания.

Лильбон был переполнен вассалами: призванные герцогом, они явились на встречу с ним. Жильбер д'Офей, сопровождавший Вильгельма вместе с Раулем, посетовал, что здесь, мол, нет места, где можно побыть одному. Он покинул беременную жену, теша себя надеждой, что, может быть, после шести дочерей она подарит ему наконец сына. Жильбер каждый день посылал гонца узнать, как она, потому что почти перед отъездом бедняжка имела несчастье увидеть во дворе ежа, а было общеизвестно, что это нередко приводит к выкидышу. И теперь, вдобавок ко всем его расстройствам, д'Офей еще вынужден был спать в зале вместе с сотней других.

Рауль, мгновенно сориентировавшись, самоотверженно предложил Вильгельму, веселясь в душе, что, по случаю отсутствия герцогини, оставшейся в Руане, он будет спать на своем старом месте, на тюфяке в ногах постели герцога.

— Боже мой, неужели ты думаешь, что на меня могут совершить покушение? — удивился Вильгельм.

— Нет, — честно признался Страж, — но полагаю, сеньор, что на любом другом месте мне будет гораздо менее удобно.

В назначенный день бароны и вавассоры рано утром собрались в зале, стараясь захватить место получше и пространно громогласно гадая, зачем они понадобились герцогу. Те, кто что-то знал, пытались поделиться с несведущими, и к тому моменту, когда через дверь, скрытую от глаз троном, вошел Вильгельм, было уже настолько шумно, что собравшиеся почти перестали слышать один другого.

Приход герцога возвестил церемониймейстер, обладающий настолько пронзительным голосом, что все разговоры при первых же его словах моментально затихли и вассалы в почтительном молчании ожидали обращения своего сеньора.

Вильгельма сопровождали советники и главные прелаты страны. При виде одеяний епископов собравшиеся смекнули, что намечается нечто из ряда вон выходящее. По рядам баронов пробежал легкий шепоток, шеи вытянулись, низкорослые становились на цыпочки, чтобы получше разглядеть происходящее из-за спин более высоких.

Герцог в кольчужной тунике и парадном шлеме с короной вокруг него, еще не произнеся ни слова, уже многое объяснял. Жильбер д'Аркур, прибывший по поручению отца, только выдохнул:

— Ха! Значит, будет война?

Герцог поднялся по ступеням к трону и оглядел собравшихся, будто пересчитывая их по головам. Когда сопровождавшие его лица заняли свои места на подиуме, он начал свою речь.

Они слушали его молча, стараясь не пропустить ни слова. Сильный голос Вильгельма заполнял собой зал и эхом раздавался под сводами. Суета в зале затихла, и было очевидно, что вассалы охвачены изумлением, а большинство к тому же — еще недовольством и тревогой.

Стоя по правую руку от трона, Рауль мог видеть почти всех присутствующих. Меч его был вытащен из ножен, обе руки лежали на рукояти, острие уперто в пол. Он украдкой поглядывал на Жильбера д'Офей, стоящего в такой же позе по левую руку от трона, но тот был явно чем-то обеспокоен и не мог разделить стремление друга поразвлечься.

Обращение герцога подошло к концу и он сел, сжав подлокотники трона руками. Бесконечно долгие мгновения все стояли молча, затем началось перешептывание, перешедшее в негромкие разговоры, постепенно становившиеся все громче и громче.

Герцог вновь встал, но теперь на него смотрели уже подозрительно. Он сказал:

— Господа, я удаляюсь, чтобы вы могли все спокойно обсудить.

Подав знак братьям последовать его примеру, он вышел из зала.

Гром грянул, едва только дверь за ним захлопнулась. Десятки людей пытались одновременно объяснить собравшимся, насколько невыполнимы требования герцога; несколько молодых сеньоров, учуяв схватку, как боевые псы, пытались перекричать общие неодобрительные возгласы, поэтому общество естественным образом разделилось на группы от пятерки до сотни человек, сгрудившиеся вокруг нескольких ораторов.

Первым сошел с подиума Фицосборн. Спустившись, он стал проталкиваться через толпу, кому-то пожимая руку, кого-то приветственно похлопывая по плечу.

Де Монфор встал и, подмигнув Раулю, подвел итог:

— Клянусь душой девственницы, им это не понравилось! Интересно, что будет теперь?

— Мне бы хотелось послушать, о чем здесь будут говорить, — ответил Рауль, убирая меч в ножны и взяв де Монфора под руку. — Пойдем, Хью, едва ли у нас будет когда-либо развлечение поинтереснее сегодняшнего.

Они вместе спустились с помоста и стали переходить от одной группы к другой.

— Рауль! Постой! Скажи, ты не считаешь, что герцог сошел с ума? — Господин д'Эстутевиль схватил его за мантию, а Анри де Ферье — за локоть. — Рауль, что все это значит? Ехать за море, чтобы сражаться с иноземцами в их собственной стране! Это же безумие!

— Ведь мы все можем потонуть! — негодовал Жоффрей де Берней. — Только вспомните, как Гарольд попал в Понтье! Короны! Королевства! Господь всемогущий, хоть кто-нибудь когда-нибудь слышал о таком бредовом плане?

— Отпустите меня, пожалуйста, это не мой план! — запротестовал Рауль. Его оттеснили от Монфора, и он стал протискиваться к собравшимся вокруг Фицосборна.

Сенешаль нравился многим и мог заставить слушать себя. Рауль про себя усмехнулся, однако тоже прислушался к его словам. Убедительным был уже сам по себе его голос, поэтому бароны начали понемногу перемещаться поближе к нему. Шуточками отметая возражения, он поднимал настроение слушателей, пытаясь поселить в их головах мысль, что затея не настолько уж безнадежна, какой кажется с первого взгляда. Сенешаль призывал всех вспомнить о своих обязанностях и, дождавшись возвращения герцога, спокойно обсудить все. Кто-то спросил, а что он сам думает о планах повелителя. Ответ прозвучал уклончиво, но всем понравился. Так вот и герцогу надо отвечать — уклончиво. Бароны постепенно приходили к мысли, что самое лучшее — это поручить кому-то выступить от имени собравшихся.

Рауль выскользнул из толпы и прошел туда, где ждал герцог. Вильгельм стоял у огня, прикрывая лицо рукой от его жарких вспышек. Ковыряя в зубах, облокотился на спинку кресла Мортен, а епископ Одо, как всегда более беспокойный, чем остальные братья, сидел за столом, барабаня по нему пальцами и едва сдерживая нетерпение.

Герцог взглянул на вошедшего и чуть печально улыбнулся. Рауль сказал со всей серьезностью:

— Ваша милость, благодарю вас за этот день! Сколько помню себя, лучше не развлекался!

— Что они говорят? — перебил Одо, просверливая его своими черными глазами. — Господи, их всех надо бы подучить вежливости.

— Милорд, все слова сводятся к тому, что многочисленные победы герцога сделали его безрассудным.

— Глупцы! — прозвучал спокойный голос Вильгельма.

— Собрание ничтожеств! — бушевал Одо. — В Нормандии слишком долго царил мир. Люди обросли жиром, а мышцы их ослабли, теперь и им по нраву покой, а не слава. Ну, я бы их проучил!

Мортен перестал ковырять в зубах, требуя определенного ответа:

— Они что, собираются ответить герцогу «нет»?

Рауль расхохотался.

— Знаете, судя по всему, они хотят, чтобы за всех окончательное слово сказал Фицосборн, поэтому один Бог знает, что это будет за ответ. Но пока в их сердцах только одно слово — «нет». Они также говорят, что вы, ваша милость, не можете приказать им воевать за морем. Кажется, многие просто боятся плыть туда.

Герцог повернулся:

— А Нель Котантен здесь?

— Еще нет, но Тессон здесь и не одобряет вашего плана.

Вильгельм улыбнулся:

— Ну уж с Тессоном-то я всегда как-нибудь справлюсь!

Кто-то постучал в дверь. Рауль открыл ее и увидел Жоффрея д'Офей, выглядевшего весьма озадаченным.

— Не хочет ли герцог вернуться в зал? Собрание решило, что Фицосборн самым деликатным образом представит на его рассмотрение существующие возражения, — сказал он.

Порядок в зале к его приходу был восстановлен. Вельгельм опять уселся на троне, братья встали рядом, а Рауль — у колонны, несколько позади.

— Итак, господа? Вы уже приготовили ответ? — спросил герцог.

С кресла поднялся Фицосборн.

— Да, сеньор, мы посовещались и на мою долю выпала высокая честь говорить сегодня от имени собравшихся.

По залу пробежал шепоток одобрения, все знатные господа с благодарностью смотрели на своего представителя, желая поскорее услышать, как ему удастся смягчить их грубый отказ.

— Тогда говори, Фицосборн, — приказал герцог, — я слушаю.

Сенешаль забросил полу мантии на плечо и поклонился.

— Сеньор, мы выслушали ваше предложение и почитаем вас за ту смелость, которая позволяет вам полагать, что задуманное — легко выполнимое дело.

Стоящие за сенешалем снисходительно закивали головами. Начало было неплохое: оно должно было привести герцога в хорошее расположение духа, прежде чем дело дойдет до изложения малоприятного существа вопроса.

— Вы хотите корону и королевство, ваша милость, — продолжал Фицосборн, — и, по нашему мнению, достойны их иметь. Нас, ваших преданных вассалов, вы просите помочь вам в этом. Но, сеньор, вы должны знать, что, согласно клятве верности, мы не обязаны воевать за морем.

Он замолчал, но и герцог ничего не возразил на это. Вассалы снова закивали головами — ведь Фицосборн разъяснял все так убедительно.

— Вы просите, чтобы мы последовали за вами в чужую землю, населенную нашими злейшими врагами, а такого в прежние времена не требовал ни один нормандский герцог. Мы непривычны к морским путешествиям, может быть, они нам не нравятся, а может быть, здесь у нас, в Нормандии, есть владения, требующие заботы, и жены, которые будут рыдать, узнав, что мы уходим на войну. Но это — тайна нашего сердца, милорд, ведь вы долго и успешно правили нами, ведя от победы к победе, и, если вы клялись что-то сделать, то всегда сдерживали слово. Сеньор, каждый преданный человек верит в вас, его жизнь — в ваших руках, и этот преданный человек отвечает: «Мы пойдем за вами, куда бы вы нас ни повели, будь то Англия или Аравия, а тот, кто должен поставить в армию двадцать вооруженных всадников, из любви к вам даст вдвое больше».

На этом речь его закончилась. Вассалы, словно зачарованные, смотрели на оратора. Рауль обратил внимание, как один из них открыл было рот, но потом тут же закрыл его, проглотив готовые вырваться у него слова. Сенешаль воспользовался временным затишьем, чтобы сказать о своем личном вкладе в общее дело:

— Я даю на это шестьдесят кораблей. Сеньор, мы преданы вам, приказывайте!

Это было уж слишком! Разъяренные вассалы обрели наконец дар речи, позабыв про внешние приличия и из десятков глоток раздалось свирепое: «Нет!» Анри, лорд де Ферье, пробился к самым ступеням помоста и, зло глядя на сенешаля, крикнул:

— Вранье! Все вранье! Это ваш ответ, а не наш! Не поплывем за море!

Уголок рта у герцога задергался, он обернулся, чтобы посмотреть на кричавшего. В конце зала Ричард де Бьенфе прыгнул на скамью и возопил:

— Позор! Позор вам, Анри де Ферье! Все настоящие мужчины согласны с тем, что сказал Фицосборн!

— Это не так! — попытался стащить его вниз Фульк Дюпен. — Все это не имеет никакого отношения к нашей клятве на верность!

— Неужели мы испугались? — закричал молодой Хью Авранш, вскочив на скамью рядом с Ричардом и размахивая над головой мечом. — Пусть отвечают молодые!

Герцог не обратил на все это особого внимания, он пристально смотрел на Рауля Тессона, который за все это время не проронил ни слова; он просто стоял в стороне около одной из колонн зала, на его лице застыло упрямое выражение. Он прямо посмотрел в лицо герцога, но в его взгляде тот прочел безоговорочное неодобрение.

Робер Пико де Сей последовал примеру де Бьенфе и тоже взгромоздился на скамью.

— Нет, нет! — заревел он. — Не забывайте о том уважении, которое мы должны оказывать его светлости! Такое поведение невиданно! Должен заявить со всей ответственностью и смирением…

Его голос затонул в общем шуме. У собравшихся не было желания тратить попусту время, выслушивая изящные длинные обороты его речи. Ив де Васси протолкнулся вперед и громко заявил:

— Мы пойдем туда, куда нас призывает долг, но никакой долг не призовет нас за море! Неужели следует оставить наши границы открытыми для той же Франции, пока мы весело отправимся выполнять подобное задание?

Одо внезапно шагнул к краю помоста. Его глаза полыхали, пальцы нервно перебирали складки сутаны.

— Вы, нормандские псы! — с горечью сказал он. — Неужели вы возьмете на себя смелость указывать герцогу правильный путь?

Герцог пошевелился и что-то произнес, но никто этого не расслышал, кроме епископа. Одо гневно передернул плечами и с размаху шлепнулся в резное кресло.

Вильгельм встал. Понадобилось какое-то время, чтобы шум в зале прекратился, потому что стоящие впереди сочли долгом приказать замолчать тем, кто сзади, а трое стащили Ричарда де Бьенфе со скамьи.

Абсолютно невозмутимый Вильгельм ждал, пока шум уляжется. Когда все затихло и люди в тревоге ждали, что скажет герцог, он взглянул прямо на лорда Сангели, позвал его:

— Тессон!

Лорд вздрогнул и, насупившись, пошел на зов. Ему освободили проход. Подойдя к помосту, лорд мрачно посмотрел на герцога.

С ласковой улыбкой Вильгельм попросил:

— Проводите меня, Рауль Тессон.

— Ваша милость…

— Проводите же!

Лорд поднялся на помост и, надувшись, последовал за Вильгельмом к выходу. Оставшиеся в немом удивлении смотрели друг на друга и думали, что обычный человек никогда не в силах предугадать следующего хода герцога.

В комнате позади трона Тессон занял оборонительную позицию у дверей, искоса поглядывая на своего господина.

Вильгельм отстегнул фибулу, сбросил с плеч тяжелую, подбитую мехом мантию и протянул ее лорду. Тот подошел и принял ее в руки.

— Итак, что скажете, мой друг? — посмотрел на него герцог.

Тессон повесил мантию на спинку кресла.

— Ваша милость, вам не обвести меня вокруг пальца, чтобы вынудить сказать «да», — прямо ответил он на вопрос. — Вы все еще молоды, милорд, а мое-то юношеское безрассудство уже давно позади.

— И ты выступишь против меня, Тессон, и откажешь в помощи?

— Если говорить без уверток, то да, откажу. Если уж вы вышли на эту охоту, то идите на нее один.

— Неужели? — Голос герцога зазвучал ласково. — Но я вспоминаю одного человека, который когда-то подъехал ко мне на равнине Валь-Дюн и бросил в лицо перчатку, сказав, что отныне никакого вреда мне не причинит.

Тессон вспыхнул, но тем не менее покачал головой.

— И не причиню. Если я и отказываю вам сейчас в помощи, милорд, то только ради вашей же пользы, хотя это вам и не нравится. Юные сорвиголовы могут идти за вами, если хотят, но я…

— Я что, похож на сорвиголову?

Лорд начал сердиться.

— Нет, сеньор, я так не считаю. Но вы слишком часто выходили победителем и поэтому стали вести себя несколько опрометчиво. А я, седой и умудренный жизнью, говорю вам, что не буду участвовать в этой безумной затее. Понимаете, я бы ответил так при всех там, в зале, в этой неразберихе, но сейчас вы спросили меня прямо и получили мой столь же прямой ответ.

— Да, Тессон, годы уходят. — Герцог подошел к очагу. — Я и запамятовал, что вы стали слишком старым, чтобы сражаться вместе со мной.

Тессон рассвирепел.

— Старый? И это говорите мне вы, милорд? Кто это сказал, что я состарился? Ноги меня еще носят, так что я вполне могу биться, и неплохо, в любом сражении. Кто это называет меня стариком? Вы что, тоже считаете, что мои мышцы заросли жиром, сила ушла, а кровь стала жиже воды? О Пресвятая Богородица!

— Это не я так считаю, Тессон.

Герцог что-то недоговаривал. Глаза лорда вспыхнули красным огнем ярости, он злобно зашипел:

— Скажите мне имя этого неосмотрительного глупца, который осмелился сказать про меня такое! Уверяю, я покажу ему, осталась во мне сила или нет! Старик? Да упаси Боже!..

Герцог успокаивающе положил руки на плечи лорда.

— Нет, друг мой, никто не сомневается в вашем добром здоровье. Но я говорю о том, что с возрастом люди стареют душой и начинают любить покой больше, чем в старые добрые времена. И никто вас за это не осудит, ведь вы уже много раз участвовали в сражениях. Так позабудьте мою просьбу о помощи. Если же я с армией поплыву в Англию, может быть, вы присоединитесь к тем, кого я оставлю управлять герцогством?

Грудь лорда Сангели заходила ходуном от еле сдерживаемой ярости.

— Сеньор! — Он обратил на герцога свой полыхающий взгляд. — Что вам от меня наконец угодно?

— Ничего, — ответил герцог.

Лорд проглотил комок, стоящий в горле.

— Я дам вам двадцать своих кораблей и всех людей Тури! Этого достаточно?

— Да, вполне. А кто их поведет?

— Как это кто? — ошеломленно повторил его слова Тессон. — Кто ж еще… клянусь кровью всех святых, их поведу я! Передайте это тем, кто надо мной насмехается!

— Обязательно передам, — пообещал Вильгельм, скрывая едва сдерживаемую улыбку.

Он услышал, как лязгнула дверная щеколда и оглянулся через плечо.

— Нель! — воскликнул он, обрадованно повернувшись к вошедшему. — Ну, Предводитель Соколов, я уже было решил, что вы не откликнетесь на мой зов.

На сапогах виконта Котантена была грязь, в руках он держал плеть и перчатки. Годы, быть может, и припорошили снегом его густые каштановые волосы, но держался он прямо, а на теле не было и капли лишнего жира. Виконт бодро пересек комнату и пожал руку Вильгельма.

— Извините, ваша милость, приехал, как только смог, причем очень издалека. Ваш гонец не застал меня дома. Но зачем я вам понадобился? Фицосборн что-то начал мне объяснять, но посоветовал лучше найти вас и узнать все из первых уст.

Лорд Сангели, немного придя в себя, проворчал:

— Вы приглашены не для чего иного, как для безумного путешествия. Лучше сразу уходите, а то и вас обведут вокруг пальца, как только что сделали со мной! — Он мрачно покачал головой. — Ох, слишком хорошо я вас знаю, сеньор! Все хитрите, чтобы любого подчинить своей воле. Но, Бога ради, Вильгельм, мой господин, всегда помните, что вы не сможете выступить в поход без людей Тури!

Герцог от души расхохотался, все еще сжимая руку Сен-Совера.

— Нель, я собираюсь в Англию отобрать у Гарольда Годвинсона обещанное мне королевство. Ты мне нужен, пойдешь со мной?

— С удовольствием, давайте запишем это на пергаменте. Вам нужны корабли? Так я могу дать несколько судов. Пошлите за писцом, ваша милость, пусть напишет мое имя. Ты тоже идешь, Тессон?

— Ну что ты! Непременно останусь, Предводитель Соколов, тогда как ты так и прешь вперед! — сварливо ответил Тессон. — Сколько даешь людей? Обязуюсь выставить больше.

Изо всех сил сохраняя серьезность, герцог ударил в гонг, стоящий на столе, вызвав писца. Имена Сен-Совера и Тессона были старательно выведены на пергаменте и скреплены их печатями. Друзья ушли вместе, а Вильгельм послал за лордами Мойона, Трегоза и Маньевилля.

Один за другим самые знатные бароны говорили с ним с глазу на глаз. Список имен впечатляюще увеличился, отказать герцогу означало проявить нелояльность. Волей-неволей бароны давали обещания и скрепляли их своими печатями, а те, кто уже сдался, хотели, чтобы и оставшихся принудили разделить с ними данные обязательства. Совет в Лильбоне закончился полной победой герцога. Вассалы постепенно переходили от состояния неохотного согласия к воодушевлению, и делом чести для них стало стремление не дать соседу перещеголять себя в обещаниях. Обсуждались вопросы строительства флота. Жильбер, архиепископ Лизье, отправился в Рим, напичканный инструкциями на все случаи жизни, а сам Вильгельм на церковном соборе, состоявшемся через несколько недель в Бонневилле, сделал Ланфранка аббатом монастыря Святого Этьена, который был построен в Кане согласно епитимье, наложенной на герцога при вступлении в брак.

 

Глава 3

В Риме конклав кардиналов выслушал архиепископа Жильбера Лизье. Дискуссия о степени вины Гарольда длилась много дней, хотя с самого начала было ясно, что клятвопреступление, в котором обвинялся Годвинсон, является тягчайшим преступлением. Была тщательно изучена святость мощей, на которых он присягал на верность Вильгельму, а ответное письмо Гарольда обсуждалось построчно. Рауль, узнав про все эти церемонии, едко заметил:

— Вильгельм — верный сын святой церкви, и нормандцы строят монастыри в то время, как саксонцы предаются веселью на пирах. Надеюсь, это станет решающим аргументом для Папы.

— Рауль! — воскликнул шокированный Жоффрей д'Офей.

Тот недовольно дернул плечом.

— Ладно, я от всего этого устал. Взятки, хитрости, строительный шум доков в ушах день и ночь…

— Что за выдумки! — улыбнулся Жоффрей. — Ты отсюда, из Руана, ничего не можешь слышать…

— А мне кажется, что слышу, здесь, в голове, в мозгах! Ладно, оставим пустые разговоры! Я завяз в этой суете, так до конца, наверное, и будет продолжаться.

Наконец архиепископ вернулся в Нормандию в сопровождении папского легата. Герцог принял высокого служителя церкви с ненапускным почтением. Вильгельму было даровано благословение и вручено освященное знамя, которое он немедленно передал Ральфу де Тоени. С солидного древка тяжелыми складками свисало полотнище, богато расшитое золотыми нитками и усеянное драгоценными камнями. Легат извлек из шкатулки кольцо, в котором был заключен волос святого Петра, коленопреклоненный герцог протянул руку, и реликвия со словами благословения была надета ему на палец.

Стало известно, что Вильгельм, если его поход завершится успешно, обязался считать Англию феодом Рима и выплачивать ежегодную дань.

— Есть ли хоть кто-нибудь в этом мире, кто не берет взяток? — задался вопросом Рауль, узнав об этом.

Едва легат отбыл назад, в Рим, как все руанцы стали свидетелями непонятного явления: восемнадцатого апреля на западе взошла комета, медленно перемещающаяся по небу к югу; за ней наблюдали, восхищаясь и удивляясь много ночей подряд.

— Это не иначе как знамение! — утверждали все, а мудрецы и провидцы в Нормандии задавались вопросом: к чему бы это — к добру или злу.

В это же время прибыли изгнанники, нормандские фавориты короля Эдварда, высланные Гарольдом из страны. Они привезли с собой весть о том, что саксы считают комету знаком, поданным самим Господом. Такое заявление кое-кого повергло в беспокойство, поскольку многие опытные люди уже провозгласили, что Бог рассердился на Гарольда за узурпацию трона, по праву принадлежащего Эдгару Этелингу.

В Нормандии только и толковали, что о звезде Вильгельма, предвещавшей ему успех. Одни служители церкви придерживались того же мнения; другие, те, что не верили в успех намеченного похода, утверждали обратное: герцог должен воспринять комету как предостережение и остановить свои приготовления. Сам герцог поддерживал тех, кто считал знамение предвестником победы, но приватно заметил как-то Фицосборну, что если бы комета предсказывала ему победу в Англии, то должна была бы двигаться, по его разумению, в противоположном направлении.

Правда, у него не оставалось времени долго заниматься небесными проблемами. На верфях строились корабли, леса звенели от мощных ударов топоров дровосеков, огромные поваленные деревья везли к побережью на телегах, в которые впрягали мощных быков. И тут, у моря, над ними начинали колдовать корабельные плотники. Оружейники тем временем ковали мечи и наконечники для копий, кожевники шили туники для лучников.

Герцог послал письма во Францию, сообщив о своих намерениях, и сделал мудрому регенту кое-какие предложения. Граф Болдуин внимательно прочитал их и передал жене:

— Вполне возможно, мадам, ваша дочь будет носить королевскую корону, — только и сказал он.

Графиня вскрикнула от неожиданности и жадно ухватилась за депешу.

— Он высоко метит, этот внук кожевника! А что с Тостигом и моей второй дочерью? Душой клянусь, Матильда всегда была хитрой скрытной маленькой кошечкой! Ведь ни словом не обмолвилась, когда Юдит в последний раз была в Руане!

Граф взял у нее письмо и запер его в шкатулку.

— Признаюсь вам честно, мадам, если я и должен поддержать одного из своих зятьев, то это будет не Тостиг, — сухо сказал он. — Нет сомнений, Франция не должна в этом участвовать. Будьте спокойны, сын Вильгельм, мы не нарушим границы, пока вы будете отсутствовать, но иной помощи от нас не ждите. — Он рассеянно погладил свою бороду. — Хотя сам не знаю… Впрочем, если кто-либо выразит желание пойти с Нормандцем в Англию, надеясь на богатую добычу, я возражать не буду. У Франции и так слишком много хлопот с этими вечно голодными господами, пусть развлекаются на стороне.

Оказалось, что многие «голодные господа» и в самом деле хотят попытать счастья в Англии. Герцог повсюду рассылал письма с обещаниями земель, денег и титулов любому, кто пойдет с ним. Рауль с ужасом наблюдал, как летит в разные концы света эта опасная корреспонденция. Он попытался вмешаться, но герцог никого не желал слушать.

Подобные предложения возымели свое действие и собрали под знамена Вильгельма всю шваль Европы, всех ее авантюристов. Жаждущие приключений приезжали из Бургундии, Лотарингии и Пьемонта, щеголяя заплатами на поношенных штанах. Рыцари Аквитании и Пуату, напротив, являлись великолепно одетыми, а мелкие правители даже брали с собой подданных: они были готовы рискнуть жизнью в обмен на возможность ухватить владения в Англии. Юстас аль Грено, граф Булонский, над которым когда-то посмеялись в Дувре, прислал известие, что сам поведет отряд. Ален Фержан, кузен графа Конана, поклялся собрать войско в Бретани. Из Фландрии прислал осторожное письмо шурин герцога, интересуясь, на какое вознаграждение за услуги он может рассчитывать, если решится рискнуть своей драгоценной персоной.

Его письмо застало Вильгельма в Руане. Тот сидел в своих покоях, а два писца строчили под его диктовку, множа груду писем на столе. Герцог прервался, чтобы изучить план корабля «Мора», который строила ему в подарок герцогиня. Кораблестроитель почтительно ожидал рядом. Снаружи, у входа, двое мрачных людей сидели над списком материалов, которые жаждали представить герцогу, а старший плотник размышлял, одобрит ли господин заказанные проекты деревянных крепостей.

Вильгельм вскрыл пакет от Болдуина-младшего и пробежал глазами содержание послания. Отрывисто рассмеявшись, он скомкал лист в руках.

— Подайте пергамент! Нужен хороший свиток! — приказал он и окунул перо в чернильницу. — Рауль, ты где? Скатай-ка этот лист и поставь на него печать. На этот раз моя шутка, уверен, придется тебе по душе. Прочитай письмо молодого Болдуина и все поймешь сам.

Он начал писать что-то на небольшом листке.

— Но на пергаменте еще ничего нет, — осторожно напомнил один из писцов.

— И не надо, глупец! Рауль, ты уже закончил? Оберни теперь этот стишок вокруг свитка и отправь поскорее моему благородному родственнику.

Передав листок Раулю, герцог вернулся к планам корабля.

Шевалье прочитал стихи и расхохотался. Герцог написал всего две строчки:

Любезный брат мой в Англии найдет,

Что на себе пергамент сей несет.

— Прекрасный ответ, — одобрил Рауль и обернул листок вокруг свитка. — Хотел бы я, чтобы вы так отвечали всем остальным подобным типам.

Но герцог ничего не ответил, и шевалье с тяжелым сердцем продолжал наблюдать за его работой. «Немногие правители заработали громкие имена своими справедливыми деяниями, — размышлял он. — Про герцога говорили, что он неподкупен и судит о человеке только по его делам. Барон и раб равно могли рассчитывать на его правосудие, а непокорных ждала быстрая расправа. Но сейчас всепоглощающая мечта получить королевский престол делала его все более равнодушным, почти черствым к людям. Нападение нормандской армии на Англию уже сама по себе достаточно скверная авантюра, — думал Рауль, — но напустить на эту землю орду иностранной швали, которой движет отнюдь не рыцарская преданность, а исключительно надежда на грабеж, означает на века покрыть себя несмываемым позором».

Несколько позже он излил душу Жильберу д'Офей:

— Неуправляемые, прожорливые, как свиньи, копающиеся в земле в поисках трюфелей… О Боже! Что за армию мы собрали!

Друг успокаивающе заметил:

— Я понимаю тебя, но надеюсь, хорошая нормандская кровь превратит этот сброд в настоящих солдат.

— Скажешь тоже, «понимаю», — усмехнулся Рауль. — Ты даже не понимаешь, что Вильгельм не сможет держать этих оборванцев в руках, едва только перед ними замаячит перспектива грабежа.

— Знаешь, такое мне тоже не по нраву, — спокойно согласился Жильбер, — но я предан Нормандцу и считаю, что, согласно моей клятве верности, обязан за него сражаться, будь то здесь или за границей. Что ж до тебя, — он серьезно посмотрел на друга, — то ты связан с ним лишь дружескими узами и, наверное, поэтому можешь себе позволить ненавидеть затеянное. — Он наморщил лоб, пытаясь поточнее выразить свои мысли. — Ты тревожишься о Вильгельме, не так ли? Знаешь, я его подданный, но никогда не был ему другом и иногда завидовал тебе, но потом решил, что твой путь ох как нелегок. Знаешь, Рауль, с таким человеком, как Вильгельм, наверное, лучше не дружить.

— Приятель, а знаешь ли, то, что ты сказал, попахивает изменой, — развеселился Рауль.

— Нет, это не измена, а просто правда. Что хорошего от такой дружбы? Какое удовольствие? Считаю, никакого! Вильгельм думает о завоеваниях и королевствах, а не о тебе в частности, да и ни о ком другом.

Рауль бросил на него быстрый взгляд и тут же отвел глаза в сторону.

— Я с тобой согласен и всегда об этом знал, и в его дружбе ничего для себя никогда не искал. Вильгельм держится в стороне ото всех, но много лет назад, когда мы с ним были еще мальчишками, я стал ему служить, веря, что он принесет Нормандии мир и мощь. Я поверил в него, а дружба… она пришла позднее.

— Он действительно принес Нормандии и мир, и мощь.

— Да, и то, и другое. Никто никогда не сделал более, чем он, для нашей страны. Ему можно вручить и тело, и душу, не боясь, что тебя предадут.

— Ты все еще так считаешь, Рауль?

— И буду так думать всегда, — спокойно ответил тот.

Жильбер в сомнении покачал головой.

— Я думал, что его захватнические притязания изменили ваши отношения.

— Ошибаешься! Я знаю его настолько хорошо, насколько вообще может знать человек человека. Конечно, он хочет заполучить корону, но за этим скрывается и нечто иное. Теперь понимаешь, какой я дурак, если, зная обо всем, еще и огорчаюсь тому, что он собирает в свою армию всякую шваль.

Жильбер взглянул на друга с любопытством.

— Знаешь, я часто задумывался, что же заставляет тебя безраздельно отдавать ему свое сердце?

В серых глазах промелькнула улыбка.

— О, да ты читаешь то, что у меня на сердце! Нет, Жильбер, Вильгельм с такой нежной материей дел не имеет. В молодые годы я перед ним просто преклонялся, мальчишкам такие вещи, сам знаешь, необходимы, но не могут длиться вечно. Поклонение сменилось уважением, чувством глубоким и более прочным. Да… а потом пришла дружба, может быть, конечно, несколько странная, но все еще… Ну да ладно, хватит об этом! — Он встал, направляясь к выходу. — А сердце предлагают только в обмен на сердце. По крайней мере, мое не покинет меня иным способом.

— Но… Рауль, какие странные вещи ты говоришь, не знаю, что и думать… Уверен, что если он и способен кого-то любить, так это прежде всего тебя.

— Эх! — вздохнул шевалье, собираясь уходить и меланхолично изучая щеколду на двери. — Я бы скорее сказал так: он любит меня настолько, насколько может вообще любить какого-то другого человека. Это все потому, дружище Жильбер, что… — Он замолчал и широко улыбнулся. — Так уж оно есть.

Дверь за Раулем закрылась.

Все лето в Нормандии кипела бурная деятельность, а разговоры велись только о намечаемом походе. Флот, состоящий почти из семисот маленьких и больших судов, был пришвартован в устье реки Див. Армия разрослась до огромных размеров, и если в ней и состояли тысячи иностранцев, то тем не менее две трети составляли нормандцы, поэтому, как бы искатели приключений ни собирались вести себя в Англии, в Нормандии они подчинялись строгим порядкам, исключающим разбой или набеги на селения.

В начале августа герцог получил вести из Норвегии, которых давно ждал. Тостиг и Гарольд Хардрада собирались отплыть на север Англии в середине сентября. Они намеревались отобрать у Моркера Нортумбрию и потом пойти на юг, к Лондону, со всеми теми англичанами, которые присоединятся во время похода к их войскам.

— Вы послужите мне еще более плодотворно, чем я полагал, дружище Тостиг, — обрадовался герцог. — Гарольд, насколько я его успел узнать, немедленно двинется на север, чтобы разбить вашу армию…

Через четыре дня, двенадцатого августа, герцог выехал из Руана к Диву. Там собрались двенадцать тысяч вооруженных всадников, двадцать тысяч пеших воинов, а в устье реки прилив чуть покачивал сотни судов, стоящих на якорях, главным среди них была «Мора». Алые паруса свисали с ее мачт, а на носу красовалась деревянная скульптура амура, собирающегося выпустить стрелу. Судно было построено очень добротно и красиво, проконопачено волосом, позолочено, а на корме у него располагалась каюта, освещаемая серебряными лампами. Вход в нее прикрывали тканые занавеси.

Около «Моры» стояли на якоре суда Мортена, числом сто двадцать штук, на двадцать больше, чем построил Одо. Граф Эвре дал восемьдесят прекрасно оборудованных кораблей, граф Ю — шестьдесят.

Герцогиня с милордом Робертом сопровождали герцога. Наследник чрезвычайно важничал, потому что его имя вместе с именем матери было внесено в указ Вильгельма о назначении регентов на время его отсутствия. Правда, юноше более всего хотелось выступить вместе с армией. И даже когда он побывал в военном лагере, налюбовался блеском солнца на стали, а потом взошел на борт «Моры», это желание не пропало и настолько окрепло, что он осмелился все выложить отцу.

Герцог в ответ только покачал головой. Он все объяснил ему, но мальчик был в полном отчаянии:

— Мне четырнадцать лет и я уже не ребенок, милорд. Я имею право пойти на войну, — требовал он, угрюмо глядя на отца.

Вильгельм снова посмотрел на сына, такая настойчивость в нем ему даже нравилась. Стоящая позади Матильда испугалась, что разрешение будет получено.

— Успокойся, жена! — улыбнулся ей герцог. — А ты, сын мой, еще слишком молод для такого похода, к тому же помни, что ты — мой наследник. Если я не вернусь, ты должен стать герцогом Нормандии.

— Ой, что ты говоришь, Вильгельм! — Герцогиня побледнела.

Отец подал Роберту знак, что вопрос решен и он может удалиться.

— Что, дорогая, боишься? — взглянул он на Матильду.

— Почему ты так говоришь? — Она подошла совсем близко и положила обе руки ему на грудь. — Ты победишь, ты ведь всегда побеждал, муж мой!

— Неужели я в этом не уверен? — будто спрашивал он себя, пытаясь беспристрастно оценить, что чувствует в эти мгновения.

Вильгельм обнял жену, но мысли его были на сей раз далеко от нее.

Женщину охватила нервная дрожь, никогда прежде мужа не мучили подобные сомнения.

— Вы не уверены, ваша милость? Вы? — Она легонько потрясла его за плечо.

Вильгельм взглянул на Матильду.

— Знаю, любимая, это будет самая жестокая моя битва. Я рискую всем: жизнью, состоянием, процветанием моей страны. — Его брови нахмурились. — Но я не сомневаюсь. Мне была предсказана победа.

Матильда встрепенулась.

— Кем предсказана?

— Моей матерью. Когда она еще носила меня во чреве и подошло время рожать, ей приснился странный сон, будто из лона ее выросло могучее дерево, и ветвями своими протянулось к Нормандии, Англии… Теперь мне понятно: деревом тем был я.

— Да, я слышала об этом, — кивнула жена, — и думаю, что это было святое видение, а не фантазии беременной женщины.

— Все может быть, скоро мы это узнаем. — Герцог наклонился, чтобы поцеловать жену.

Флот оставался в устье реки еще месяц, потому что некоторые суда оказались непригодными к морскому походу, а плотники не закончили строить деревянные крепости, которые герцог собирался переправить в Англию в разобранном виде. Оружейники день и ночь трудились над доспехами, шлемами и кольчугами. Работы хватало всем, зато солдаты совсем разленились, в армии началось дезертирство, случались и разбойные набеги на окрестные селения. Герцог безжалостно казнил виновных и отдал строжайший приказ солдатам не покидать лагерь, так что в скором времени безобразия прекратились.

Двенадцатого сентября, когда все наконец было готово к выступлению и задул попутный ветер, Вильгельм попрощался с женой, благословил сына и поднялся на борт «Моры» вместе с сенешалем, виночерпием, Раулем, Жильбером д'Офей и знаменосцем, Ральфом де Тоени.

Из узкого окна дома на берегу, который занимала герцогиня, можно было видеть, как медленно поднимаются вверх по мачте флаги. Освященный герб святого Петра на подаренном Папой знамени, сверкая яркими цветами, красовался на фоне ясного неба, а рядом развевались на ветру хоругви с золотыми нормандскими львами. Матильда крепко сжала кулачки и подавила рыдание.

— Уже подняли якоря! — воскликнул Роберт. — «Мора» уже пошла! Мама, смотрите, как весла погружаются в воду! Ой, как я бы хотел быть там!

Мать ничего не ответила, а корабль уже заскользил по течению вдаль, флаги трепал ветер, надутые паруса на мачтах полыхали алым пламенем.

— Вторым плывет дядя Мортен на «Прекрасном случае», — не спуская глаз с моря, говорил Роберт. — Смотрите, вон его знамя! А это корабль графа Роберта, а вон тот, прямо за ним, — виконта Авранша. Ух, вот уж Ричард и Рыжий Вильгельм позавидуют, что они всего этого не видели!

Мать все еще не отвечала, да и вряд ли слушала, что говорит сын. Ее взгляд не отрывался от «Моры», а в голове была только одна мысль: «Он уехал. Помоги, Матерь Божья, помоги!»

Так она и стояла, не двинувшись с места, пока корабль не исчез за горизонтом. Роберт, стоя коленями на пододвинутой к окну скамье, продолжал болтать и на что-то показывать, но мать будто не слышала обращенных к ней слов. Матильда принялась обдумывать, как бы запечатлеть в вышивке эту сцену и создать достойный ее умения гобелен. Да, она сделает его вместе с фрейлинами, решила герцогиня, пока будет в одиночестве коротать время в опустевшем Руане. Матильда уже мысленно прикидывала, что будет изображено на будущем шедевре. Перед ее глазами проносились картины недавнего прошлого: вот Гарольд, приносящий клятву на святых мощах; вот умирающий король Исповедник… похороны — это могла бы быть великолепная работа: аббатство с одной стороны, восемь рыцарей, несущих гроб, — с другой… Ее мысли опережали одна другую, глаза блестели. Конечно, следует вышить и коронацию Гарольда, картина просто стояла у нее перед глазами: в середине она изобразит его самого на троне, рядом с ним распростер руки для благословения обманщик Стиганд. Конечно, для одежд Стиганда потребуется многоцветье ниток, пожалуй, она вышьет эту часть сама и лицо Гарольда — тоже, а фрейлины пусть работают над фоном гобелена и троном. Потом надо показать, как Вильгельм готовится к походу, тоже будет нелегкая работа, много оружия, кольчуг, припасов, которые везут к кораблям… Обязательно должен быть день отплытия, надо взять нитки поярче, чтобы передать блеск щитов, голубизну моря и алый цвет парусов «Моры». «Вся работа займет много времени, — подумала герцогиня, — но результат достоин таких усилий. А если Господь поможет, то будут и другие сюжеты для вышивки: битвы, коронация… если только Господь будет милостив».

Оторвав взор от горизонта, Матильда взяла сына за руку и спокойно позвала:

— Пошли, сынок. Сегодня же нам придется отправляться в Руан, у меня там много дел…

Рауль, стоя на корме корабля, следил, как исчезают вдали берега Нормандии. К нему подошел Фицосборн.

— Наконец-то отправились, — с удовольствием заметил он. — Мне сказали, что кормчий боится ненастья, а что до меня, то погода хороша. — Он облокотился на позолоченный борт и вгляделся в тонкую линию побережья. — Прощай, Нормандия! — легкомысленно пошутил он.

Рауль вздрогнул.

— Эй, тебе что, холодно, дружище? — спохватился сенешаль.

— Нет. — С этим Рауль повернулся и ушел в каюту.

Они плыли и плыли на север, поздно вечером внезапно налетевший ветер превратился почти в штормовой. Тяжелые волны бились о борт корабля, мачты скрипели под его напором. Полуголые моряки, со спин которых стекали вперемешку пот и соленая вода, изо всех сил старались спустить и убрать паруса, пытаясь перекричать шум ветра, и при случае бесцеремонно отпихивали благородных господ со своего пути.

Фицосборн вдруг стал вялым и очень молчаливым, а вскоре потащился прочь, чтобы наедине справиться с приступами морской болезни. Д'Албини начал было подшучивать над ним, но резко усилившаяся качка заставила и его поспешить за сенешалем. Паж герцога Ив скорчился жалким клубочком на тюфяке в каюте и закрыл глаза, чтобы не видеть взбесившегося моря. Услышав смех господина, он задрожал, но решил не открывать глаз, даже если тот потребует.

Герцог встал с устланного шкурами ложа и, закутавшись в плащ из толстой ворсистой шерстяной ткани, вышел на палубу. Рауль и Жильбер стояли у выхода из каюты, поддерживая друг друга. Рауль схватил герцога за руку:

— Осторожно, сеньор, минуту назад Жильбера чуть не смыло в бушующее море.

Вильгельм вглядывался в темноту. На воде плясали огоньки.

— Этой ночью мы наверняка потеряем несколько малых кораблей.

Их всех окатило водой.

— Ваша милость, вернитесь в каюту! — умолял Рауль.

Герцог смахнул воду с лица и волос.

— Я стою, где хочу, Страж… пока меня не смыло за борт. — Он ухватился покрепче за шевалье, чтобы удержаться на ногах.

Только перед рассветом утих ветер, море казалось свинцовым, неприветливым, и «Мору» качала легкая зыбь. Измученные бурей суда отдрейфовали к Сен-Валери в Понтье и бросили там якоря.

Только к ночи герцог смог оценить размеры своих потерь. Затонуло несколько небольших судов, где-то смыло за борт лошадей и припасы, но ущерб, к счастью, был невелик. Герцог приказал не распространять столь унылые новости, собрал судовых мастеров и плотников, чтобы узнать, что надо было починить, прежде чем снова тронуться в путь.

Когда с этими делами было покончено, ко всеобщему недовольству, случилась новая задержка: переменился ветер и устойчиво задул с северо-востока, так что ни одно судно не смогло бы доплыть из Понтье до Англии. День проходил за днем, а встречный ветер все не утихал. Люди с недоумением поглядывали на герцога и перешептывались, встревоженные, будто это путешествие неугодно Господу.

Многих баронов охватывали дурные предчувствия, среди вооруженных всадников случилась попытка мятежа, и поначалу тихий ропот перерастал в открытое осуждение.

Герцог не выказывал ни нетерпения, ни тревоги. Он немедленно наказал бунтовщиков, причем так сурово, что с открытыми выступлениями было сразу покончено, а обеспокоенные взгляды своих баронов встречал настолько жизнерадостно, что это их приободряло. Но цепь неурядиц начинала надоедать, поэтому через десять дней, проведенных в порту, он призвал к себе графа Понтье и предложил организовать впечатляющую церемонию, дабы укрепить дух своего воинства.

Были выкопаны кости святого Валери и торжественно обнесены вокруг города. Перед мощами в парадных облачениях шествовали епископы Байе и Кутанса; на торжественном молебне они молили святого изменить направление ветра и, таким образом, подтвердить, что высшие силы одобряют поход Вильгельма.

Воины тоже стояли на коленях полные надежд, правда несколько сомневающиеся даже перед гневом Господа. Все ждали знака свыше; и стояла такая тишина, будто люди замерли, глядя на трепещущие над гаванью флаги. Время не шло, ползло. На западе опускался в море красный шар солнца. Многие снова возроптали, голоса иных походили на рычание разозленного чудовища. Рауль украдкой глянул на герцога, который, как все, стоял на коленях, молитвенно сложив руки и наблюдая, как заходит светило.

Начало смеркаться, вечерний холод опускался на коленопреклоненные ряды. Ропот усилился, время от времени то здесь, то там слышались язвительные насмешки.

Вдруг быстро поднялся с колен Фицосборн.

— Смотрите! — закричал он, указывая на гавань. — Ветер стих!

Тысячи голов одновременно повернулись, чтобы убедиться в сказанном. Флажки вяло болтались на мачтах, ветер будто ушел вместе с солнцем.

Герцог поднялся.

— Святые сказали свое слово! — прогремел его голос. — На корабли! Завтра на рассвете мы поймаем попутный ветер, который понесет нас через море к нашей цели.

Казалось, что святые действительно вступились наконец за воинство. Следующий день был ясным, небо чистым, а ветер устойчиво задул с юго-запада. Флот снялся с якоря и в полном порядке отошел из Сен-Валери.

Великолепная погода дала возможность «Море» показать свое превосходство над другими судами. К заходу солнца она опередила остальных, а за ночь просто оторвалась от них.

Утром герцога разбудила взволнованная депутация, сообщив, что «Мора» оказалась в море одна. Вильгельм зевнул, бросив:

— Думаю, герцогине надо сообщить, как прекрасно идет ее корабль.

— Лорд, шутки сейчас неуместны, — осторожно сказал де Тоени, — мы опасаемся, что флот Гарольда перехватит наши корабли.

Герцог успокоил его:

— Добрейший Ральф, ко мне в Диве поступило сообщение, что английский флот был вынужден вернуться в Лондон за провиантом. Пришлите моего пажа и постарайтесь не выискивать опасности там, где ее не существует.

Когда Нормандец вышел из каюты, то застал своих баронов на корме, сбившихся в небольшие обеспокоенные кучки по нескольку человек и пытающихся отыскать на море остальные суда. Он рассмеялся, поглощая свой завтрак, состоящий из куска холодной оленины и темного хлеба.

Д'Альбини обратился к нему:

— Сеньор, призываю вас повернуть назад! Здесь, в одиночестве, наше судно совсем беззащитно, нас и вправду ждет неизвестность.

Герцог заговорил с набитым ртом:

— Ну, что за предчувствия одолевают вас теперь? Говорю вам, не будет никакой неудачи, мы просто перегнали другие суда.

Его взгляд упал на матроса, который, стоя от него на некотором расстоянии, наблюдал за повелителем с благоговейным страхом. Он оторвал сильными зубами еще один кусок мяса и кивком головы подозвал этого человека к себе.

Товарищи подтолкнули его к герцогу, бедняга на неверных ногах вышел вперед и упал на колени.

— Слушай, — обратился к нему герцог, — стоя так, ты мне не услужишь. Давай-ка заберись на мачту и дай мне знать, что ты оттуда видишь.

Он посмотрел, как матрос тотчас стал ловко карабкаться наверх, потом, запихнув в рот последний кусочек хлеба, стряхнул с руки крошки.

Д'Альбини осторожно тронул герцога за рукав.

— Ваша милость, вам нравится развлекаться, но мы, ваши верные слуги, очень тревожимся за безопасность своего господина.

— Не сомневаюсь, — ответил герцог, взглянув вверх на мачту. — Эй, парень, что ты там видишь?

— Только море и небо, господин! — крикнул моряк.

— Значит, ложимся в дрейф, — приказал Вильгельм и крикнул: — Если что-нибудь еще увидишь, спускайся и доложи мне.

— Сеньор! — отчаянно возопил вдруг д'Альбини.

— Пошли-ка в каюту, Нель, — предложил герцог и взял Сен-Совера под руку. — Сыграем с тобой в шахматы?

В полдень на палубе на расставленных козлах герцогу был накрыт стол. Кое-кто из баронов совсем потерял аппетит, но сам Вильгельм за милую душу уплетал свежих угрей, тушеных в пиве, с перцем и ломбардской горчицей.

«Мора» по-прежнему лениво покачивалась на волнах. Но вдруг моряк, залезший на мачту, вскрикнул и быстро начал спускаться, чтобы сообщить герцогу, что на горизонте показались четыре корабля.

Вильгельм дал ему золотой.

— У тебя острый глаз, дружище. Давай следи за появлением остальных судов.

Фицосборн встал из-за стола, чтобы тоже оглядеть даль.

— Ничего не вижу, — огорчился он.

— Скоро увидишь, — пообещал Вильгельм, отломил руками кусок пирога и принялся за него.

Вскоре опять появился моряк, на этот раз в превеликом возбуждении.

— Господин, теперь я вижу целый лес из мачт и кораблей! — воскликнул он.

— Да неужели? — Герцог облизал пальцы. — Давай, Фицосборн, погляди-ка теперь ты.

Через пару часов корабли воссоединились и «Мора» подняла паруса, взяв курс на Англию.

Ближе к вечеру стал виден берег с белоснежными известковыми скалами. Собравшиеся на носу корабля люди вскоре уже различали кроны деревьев и несколько приземистых строений. Никаких вражеских судов поблизости не было видно, так же как и признаков жизни на побережье. «Мора» подошла к Певенси и стукнулась носом об отлогий берег.

Солдаты хотели сразу же начать высаживаться, но военачальники призвали всех к порядку и построили их сначала в два ряда. Вильгельм прошел вдоль них, положил руку на плечо Рауля д'Аркура и легко вскочил на фальшборт. Прикинув взглядом расстояние, герцог прыгнул. И тут же по рядам пронесся рев ужаса: повелитель, подвернув на мелководье ногу, упал, оказавшись наполовину на суше, наполовину в воде. Раздался чей-то истошный крик:

— Плохая примета! Плохая примета! Помоги нам, Господи, он упал!

Герцог мгновенно вскочил на ноги и, повернувшись, показал руки, полные песка и гальки. Его звонкий голос мгновенно развеял все страхи:

— Нормандцы, я захватил землю Англии!

 

Глава 4

Нормандский флот пристал к берегу в самых разных бухтах между Певенси и Хастингсом. В самом Певенси не оказалось ни единой живой души, но еще тлевшие в очагах огни свидетельствовали о том, что жители, завидев приближающиеся корабли, разбежались кто куда. Разбив лагерь, окопав его рвом и окружив загородкой из вбитых в землю кольев, герцог приказал, чтобы одну из привезенных деревянных крепостей установили здесь на небольшой высоте, господствующей над гаванью, а пока шло дело, он, к пущему беспокойству друзей, занялся изучением окрестностей бухты. Нормандец был все так же бесстрашен, как и много лет назад в Мелене. И тут, в Англии, в сопровождении какой то горстки рыцарей он иногда исчезал из лагеря на много часов. Вильгельм во время этих вылазок обнаружил вокруг дикую местность, покрытую предательскими болотистыми низинами и заросшими густым лесом холмами. Испещренные колеями, наполненными водой, дороги часто были совсем непроходимыми, так что и на лошадях было не проехать. Здесь водились волки и медведи, попадались стада диких быков, кочующих по долинам.

Эти обширные пространства принадлежали короне, были малонаселенными, а вдоль берега тянулась цепочка крохотных городков и селений; на первый взгляд казалось, что солдат в них не было, но нормандские бароны, видя, как герцог в сопровождении двух десятков рыцарей каждый Божий день отправляется на разведку, жили в постоянном страхе перед смертью от рук обозленных их появлением тут крестьян. Однажды, когда к наступлению сумерек Вильгельм еще не вернулся в лагерь, на поиски вышел отряд, ведомый Хью де Монфором. Они скоро встретили его, идущего пешком и несущего на плечах свои доспехи, а также доспехи сенешаля. Герцог выглядел нисколько не усталым, зато подсмеивался над совсем измученным Фицосборном и при этом был абсолютно спокоен, будто прогуливался для собственного удовольствия по нормандским полям.

Хью де Монфор забрал у него чужие доспехи и строго сказал:

— Ваша милость, вы никогда не думали, что здешние жители могут напасть на вас?

— Нет, Хью, никогда! — весело ответил герцог.

Экспедиции Вильгельма скоро выявили, что Хастингс расположился в нескольких лигах к востоку, был более удобной бухтой, чем Певенси: город стоял на лондонской дороге, а его гавань предоставляла гораздо более удобное укрытие для флота. Оставив в Певенси гарнизон, герцог повел свое войско на восток и приказал, чтобы половина кораблей плыла по морю за ним следом, к белым скалам Хастингса. Его вторая крепость из одной деревянной башни была воздвигнута на холме, обнесенном частоколом. У подножия холма был выкопан внутренний ров, за ним большая ровная площадка образовывала двор, где построили навесы для людей и лошадей. Все окружал внешний ров с огороженной насыпью на контрэскарпе и маленькой башней, защищающей подземный мост.

Крепость еще достраивалась, когда к герцогу прибыл гонец от некоего Роберта, нормандца по происхождению, который жил недалеко от побережья. Он привез приветственное послание, старательно выведенное на листках бумаги и содержащее чрезвычайно важные известия. «Тостиг и Хардрада, — писал доброжелатель, — высадились на севере острова и в решающем сражении при Фульфорде, около Йорка, разбили молодых эрлов, Эдвина и Моркера. Тогда Гарольд, собрав под свои знамена всех танов и дружинников, выступил на север за две недели до высадки герцога, и двадцать пятого сентября, встретив захватчиков у Стэмфорд-Бридж, разгромил их, причем и Тостиг, и Хардрада погибли, а их армия почти вся была уничтожена». Далее Роберт сообщал, что к Гарольду в Йорк уже послали гонцов с сообщением о высадке нормандцев в Певенси, и советовал не мешкать с построением укреплений, потому что король уже идет на юг, поклявшись скорее погибнуть в бою, чем позволить ненавистным пришельцам хоть на лигу продвинуться в глубь страны.

— Передай своему хозяину, — сказал Вильгельм гонцу, — что я вскоре дам бой Гарольду.

Он подождал, пока тот удалится, и обратился к Раулю:

— Он идет на юг, — тихо повторил герцог и снова перечитал письмо, — а ведь ему советовали оставаться в Лондоне и ждать меня там. Это был прекрасный совет, Гарольд Годвинсон, но вы не вняли ему. — Он бросил письмо на стол и откинулся в кресле. — Слова эрла звучат храбро, но они очень необдуманные. Мой друг, вспомни, я правильно оценивал действия Гарольда, когда говорил тебе, что он почти все делает, подчиняясь порывам сердца, а не внемля голосу разума. Так что встретимся на побережье, как я и рассчитывал. Боже мой, какой он глупец!

— Но одновременно и храбрец, — заметил Рауль.

— Храбрец! Конечно! Просто лев! Но из-за своей глупости потеряет Англию. Подумать только, он не позволит мне продвинуться ни на лигу!.. Да ему заманить бы меня подальше от побережья и кораблей, в глубь этой чужой для меня земли, где мою армию можно так просто окружить! Именно так я и поступил, когда французы перешли границу Нормандии и, не произнося пламенных речей для разжигания в людях боевого духа, просто серьезно думал над тем, как спасти страну. Гарольд же, видите ли, не позволит мне осквернить поля, которые он поклялся защищать! Это голос его сердца, пусть гордого, благородного, если ты так хочешь, Рауль, полного мужества, но ума здесь нет ни на грош. Уверяю тебя, если бы эрл остался в Лондоне, он бы поступил умнее и смог бы погубить меня еще там!

— Так вы все же принимали в расчет и такую возможность?

Вильгельм рассмеялся.

— Конечно нет! Как только я его увидел первый раз, то понял, что хитрости от него бояться нечего.

Когда крепость в Хастингсе была наконец построена, а корабли волоком подняты на ближайший берег, бароны начали отправлять своих людей за провиантом и фуражом. Южное побережье было разграблено полностью, только в городе Ромни жители оказали сопротивление. Здесь отряд, состоящий из вооруженных крестьян и горожан, отбил нападение Хью Авранша и его людей, нанеся им большие потери. Так нормандцы впервые почувствовали, что саксонцы храбры.

Второе послание пришло к герцогу от совсем незнакомого человека. В нем сообщалось, что первого октября Гарольд в Йорке получил известие о высадке, а уже седьмого прибыл в Лондон со всеми танами и хускарлами, оставив Эдвина и Моркера, чтобы те привели в порядок свои побитые отряды и как можно скорее присоединились к нему.

Вильям Мале, осведомленный о расстоянии от Йорка до Лондона, недоверчиво воскликнул:

— Преодолеть такое с армией за семь дней! Это просто выше людских сил!

Но вскоре эти сведения подтвердились. Оказалось, что Гарольд покинул Йорк, едва только услышал, что нормандские войска пристали к берегу, и повел армию на юг, позволяя людям лишь время от времени поспать несколько часов прямо посреди дороги.

Саксонская кровь заговорила в Вильяме Мале и он выразил свое восхищение Раулю:

— Клянусь сердцем Христовым, эти английские таны — настоящие воины! Идти вот так, без сна, почти без отдыха, не находя времени даже, чтобы поесть? Да, они достойны того, чтобы мы скрестили с ними мечи, это враг бесстрашный, неподдающийся!

Шевалье ответил молчанием. Он подумал в этот момент о целой армии светловолосых бородатых мужчин, одним из которых был и Эдгар, о том, как они шагают и шагают, и день, и ночь, чтобы защитить свою страну от чужеземного захватчика. Они, должно быть, устали от боев, многие ранены при Стэмфорд-Бридж, ноги их покрылись волдырями, они слепнут от усталости, но смелость их неукротима… Ему казалось, что он слышит шаги тысяч ног, подходящих все ближе и ближе к нормандской армии, и различает среди призрачных шеренг волевое усталое лицо Эдгара — глаза устремлены вперед, губы твердо сжаты… Такое дорогое, знакомое лицо!

Гарольд провел в Лондоне четыре дня, собирая народ под свои знамена. И они пришли — и крестьяне, и фермеры, и горожане, внемля зову своего короля. Поэтому уже одиннадцатого октября он выступил, а по дороге в его армию вливались другие новобранцы, кто в кольчугах и со щитами, кто только с простыми палками с привязанными к ним камнями или просто с мотыгами, косами, топорами.

Двумя днями позже герцогу сообщили, что саксонское войско уже добралось до окраин Андредсвельда и разбило лагерь в трех лигах от Хастингса, там, где лондонская дорога проходит через холм над поймой Сенлак.

Герцог немедленно послал в английский лагерь монаха, Хью Мегрэ, который умел говорить по-саксонски. В сумерках тот вернулся в Хастингс.

Засунув руки в широкие рукава рясы, он начал говорить:

— Ваша милость, когда я туда пришел, меня сразу же привели к Гарольду Годвинсону. Он обедал под открытым небом с братьями Гиртом и Леофином и другими танами. Эрл принял меня уважительно и попросил изложить дело, с которым я пришел. Вручив ему ваше послание и изъясняясь по-латыни, я повелел ему, от вашего имени, отказаться от английской короны, передав ваши предложения, а именно: ему будут принадлежать все земли к северу от Хамбера и графство Уэссекс, которым правил его отец Годвин… Эрл слушал, улыбаясь, но его приближенные многократно прерывали мою речь издевательскими выкриками и оскорбительными для вашей светлости словами. Когда же я закончил, то сидящие рядом с эрлом таны подняли свои роги с вином и провозгласили тост, выкрикивая: «Сколл! На здоровье! Пьем за вас!», а затем снова налили и выпили с возгласами: «Смерть нормандским псам!» Все это говорилось по-саксонски, так что те, кто был невдалеке, все слышали. Тут со всех сторон поднялся такой рев, будто орали сотни тысяч глоток: «Смерть! Смерть нормандцам!» Я стоял, твердо и непоколебимо, убежденный в праведности своей миссии, и молча ждал ответа эрла.

Монах замолчал и откашлялся.

— Ну, не тяните, что же было дальше? — в нетерпении торопил Мортен.

— Пока стоял весь этот гам, Гарольд спокойно сидел во главе стола, чуть склонив голову и глядя не на танов, а на меня. Затем он поднял руку и крики утихли, а эрл обратился ко мне: «Вы слышали ответ».

Опять последовала пауза. Рауль неслышно отошел ко входу в шатер и так стоял, молча глядя в сгущающуюся темноту. Хью Мегрэ перевел дыхание и продолжал:

— Я заговорил снова, призвав к благоразумию и напомнив ему, что он на святых мощах поклялся поддерживать вашу светлость. При этих моих словах закричали все, кто понял, что было сказано, и стали бросать на меня злые взгляды, выкрикивая ругательства. Я не обращал на все это внимания и еще раз призвал Гарольда выполнить клятву. Он сидел очень спокойно и слушал меня, не поворачивая головы и не произнося ни слова. Когда я кончил говорить, он некоторое время продолжал молчать, вперив в меня взгляд, но будто не видя. А потом громко, во всеуслышание заявил, что скорее погибнет в кровавом бою, чем отдаст захватчикам свою страну. Клятву, сказал эрл, его принудили принести силой, так что она его связать никак не может. Затем он попросил передать вам, что никогда не отступит и что, покуда в его теле теплится жизнь, он не даст вам пройти, и да поможет ему Господь! После этих слов саксы возликовали, в воздухе замелькали мечи, а люди кричали, все как один: «Прочь! Прочь!» — это их боевой клич. И вновь я переждал, пока возбуждение уляжется, наблюдая все это время за танами. Мне показалось, что они рвутся в бой, эти яростные упрямые люди с лохматыми головами, в кротких туниках немыслимых варварских расцветок, в закрывающих руки кольчугах и шлемах из дерева и бронзы. Они ели и пили от души, некоторые побагровели от меда, руки их стали хватать рукояти кинжалов. Некоторые посматривали на меня угрожающе, но я стоял спокойно, и по прошествии нескольких минут Гарольд вновь призвал всех к тишине, чтобы меня могли расслышать. Тогда, будучи уверенным, что все они ждут моих слов, я протянул к эрлу руку и произнес слова отлучения от святой церкви за клятвопреступление, добавив, что сам Папа Римский объявил его поступок безбожным. Руки эрла вцепились в подлокотники кресла, я даже заметил, что костяшки пальцев у него побелели, глаз не было видно, он молчал. Люди явно были напуганы, многие с дрожью в руках крестились, заслышав слова анафемы, иные побледнели, а кто-то в великой тревоге смотрел на своего короля. Когда я закончил, никто не проронил ни слова, эрл тоже молчал. Тогда вскочил Гирт Годвинсон и, наверное, предполагая, что я не понимаю их языка, по-саксонски обратился к танам со следующими словами: «Соотечественники, если бы герцог Нормандский не боялся наших мечей, он бы не прятался за папской анафемой. Если бы он верил в своих рыцарей, то не беспокоил бы нас, посылая гонца! Разве предложил бы он нам земли к северу от Хамбера, если бы не боялся последствий своего безрассудного похода? Посылал бы парламентера, если бы верил, что его дело — правое? Пусть не дурачит нас своими хитростями! Он уже пообещал отдать ваши дома, люди, своим единомышленникам, ни пяди земли не оставит этот человек ни вам, ни вашим детям. Так что же, мы будем нищенствовать в изгнании или защищать свои права с мечом в руках? Говорите же!» В ответ на это таны, тронутые его смелыми речами и бесстрашным поведением, прогремели в один голос боевой клич и закричали: «Победа или смерть!» Затем Гирт, обращаясь к Гарольду, сказал открыто: «Поскольку ты не можешь отрицать, что на святых мощах клялся поддерживать Вильгельма, не имеет значения, по доброй ли воле или насильно, не стоит рисковать гибелью своей души, так как возможно, что ты сложишь голову в бою. Но ни я, ни наш брат Леофин не давали такой клятвы. Для нас это обыкновенная война, мы защищаем родную землю. Поэтому разреши нам самим дать отпор этим нормандцам. Если же нас начнут теснить, то ты придешь на помощь, а если убьют, ты отомстишь».

— И что же ответил эрл? — в нетерпении спросил герцог, когда монах остановился, чтобы перевести дух.

— Господин, он встал и, обняв брата за плечи, ласково потряс его, а потом пожурил: «Ну нет, братец, неужто ты думаешь, что я побоюсь рисковать собой? Может быть, это и будет мой последний бой и суждено мне погибнуть без отпущения грехов, но я поведу своих людей сам, мое знамя будет развеваться над их головами. Надейся! Правда с нами, мы победим и выгоним захватчиков с наших берегов. Кто пойдет за Гарольдом? Пусть каждый выразит свою волю!» И тогда Эдгар, тан Марвелла, которого ваша светлость знает, вскочил на скамью и закричал: «Мы все пойдем за Гарольдом! Саксонцы, мечи наголо!»

Рауль машинально вцепился в полог шатра и повернулся, жадно вглядываясь в лицо монаха. Тем временем Хью Мегрэ продолжал свой рассказ:

— Они выхватили мечи из ножен и стали размахивать ими над головами, громко крича: «Мы идем за Гарольдом, он наш король!» Мне кажется, эрл был тронут. Отстранив брата, он сделал мне знак подойти ближе и заговорил на хорошей латыни, попросив меня передать вашей светлости, что встретится с вами в бою, а тогда уж вас рассудит Бог. Так я и ушел из лагеря, остановившись только поболтать немного с монахами из аббатства Уолтхем. Милорд, люди Эдвина и Моркера еще не присоединились к эрлу.

Закончив, монах поклонился. Некоторое время все молчали, и первым высказался герцог:

— Да будет так. Выступаем на рассвете.

В канун битвы нормандцы большую часть ночи не спали, исповедуясь в грехах и причащаясь. Лагерь был охвачен лихорадкой последних приготовлений и не утихал, пока луна не поднялась уже высоко в небо. Люди прилегли прямо на земле, накрывшись своими походными плащами. Медленно шагали взад и вперед часовые, лунный свет играл на их шлемах, священники до самого рассвета исповедовали, отпуская грехи, правда, один епископ Одо громко храпел в своем шелковом шатре, рядом с ним свисала с шеста кольчуга и лежала наготове булава.

Герцог не спал до полуночи, держа совет с баронами, но потом все же прилег на кушетку и заснул спокойным сном. Тюфяк Рауля ждал его, как всегда, в шатре герцога, но шевалье не мог сомкнуть глаз. Он вышел наружу и стоял, всматриваясь в темную линию холмов, лежащих между Хастингсом и саксонским лагерем. Где-то там, за покрытыми лесом вершинами, был Эдгар, и, может быть, тоже не спал, думая про завтрашний день. Рауль попытался представить себе, что тот делает: исповедуется ли в грехах или пирует ночь напролет, как, судя по его былым рассказам, это любят делать саксы?

«Завтра все решится, — думал Рауль, — завтра… Боже, сделай так, чтобы я не встретился в бою с Эдгаром! Пусть мы не скрестим с ним наши мечи в стремлении убить один другого!..»

В полной тишине раздался вдруг жуткий и печальный вой. Рауль вздрогнул и истово перекрестился, но это оказался всего лишь бродячий волк, рыскающий по ночам вокруг лагеря в надежде отыскать съедобные остатки в куче мусора.

На рассвете отслужили мессу и свернули лагерь. Герцог повел свое войско, разделенное на три больших отряда, по дороге на холм Телхем и дальше, к краю Андредсвельда.

Правый фланг армии составлял первый дивизион, в который входили в основном французы, фламандцы, люди из Понтье, Булони и По, его вел граф Юстас Булонский. Молодой Робер де Бомон командовал в нем тысячью нормандцев. Для него это было первое испытание боем, и юноша жаждал проявить себя храбрецом. Под Робертом был норовистый жеребец, на щите красовался родовой герб.

Сам герцог командовал вторым дивизионом, состоящим из одних нормандцев. Под ним был конь, привезенный из Испании Вальтером Жиффаром. Вильгельм надел на себя простую тунику из нашитых на кожу стальных колец длиной до середины ноги со свободными до локтей рукавами. Прорези в тунике спереди и сзади позволяли свободно двигаться. Оруженосец пока что нес его доспехи и остроконечный шлем с пластинами, защищающими нос и шею. Единственным оружием герцога были копье и висящая у седла булава.

Рядом скакали его брат и епископ Кутанса. Епископ был в мантии и держал в руках свой посох, но на Одо поверх длинного белого облачения была натянута кольчуга, вооружился он замечательной палицей.

Граф Мортен вместе с Сен-Совером вели войска из Котантена, его оруженосец на конце копья нес штандарт с изображением святого Михаила.

Сразу за ними во главе большого отряда белесмцев скакал Роже де Монтгомери, а рядом с ним заслуженные ветераны, Жиффар и Гурне, а также Вильгельм Фицосборн с воинами из Бретейя и Бек-Креспина. Никто из воинов пока не надевал боевых доспехов, поскольку вес кольчуг сделал бы переход более утомительным.

Третий дивизион образовывал левое крыло. Его вели Ален Фержан и граф Хайме де Туар, под их командой были воины из Бретани, Мансо, Пуактевена и наемники с берегов Рейна.

Путь их лежал по подножию холмов, невдалеке от болот Певенси. Когда солнце поднялось выше, людям стало нестерпимо жарко. Длинный ряд копий заблестел на солнце, казалось, что вдоль дороги ползет, извиваясь, огромных размеров металлическая змея.

С вершины Телхемского холма уже можно было наконец разглядеть саксонскую армию. Нормандцы сделали привал в тени высоких деревьев. Герцог проехал немного вперед с графами Юстасом и Аленом, чтобы пристальнее рассмотреть английские позиции и прилегающую к ним местность.

Два штандарта Гарольда сразу бросались в глаза на узком холме напротив, примерно в миле, пологий склон холма переходил у подножия в Сенлакскую пойму. На самой вершине его росла старая яблоня, около которой развевалось личное знамя эрла с эмблемой Сражающегося Воина. Даже на таком расстоянии было видно, как сияют его золотые складки. Рядом с ним гордо реял в небе штандарт с Золотым Драконом Уэссекса.

Казалось, холм сплошь облеплен воинами-саксонцами. Напрягая глаза, нормандцы не отрывали взгляда от холма, перешептываясь между собой: что уж тут говорить — целый лес копий…

— Внемли мне, граф Юстас! — торжественно объявил герцог. — Если Бог дарует нам сегодня победу, Богом и Святым Духом клянусь построить аббатство там, где развеваются сейчас вражеские флаги!

Он круто развернул коня и поскакал в лагерь к своим войскам. Там он облачился в кольчугу и, взяв у оруженосца шлем, надвинул его на голову, не заметив, что сделал это задом наперед. Поняв, что окружающие опять готовы толковать его мелкий промах как дурное предзнаменование, Вильгельм расхохотался и громко заявил:

— Это знак свыше! Мое герцогство обратится в королевство подобно тому, как я сейчас поворачиваю этот шлем.

Армия уже заняла боевые позиции на склонах холма: впереди лучники, за ними — вооруженные пешие воины, а за теми — конные рыцари. Звенели доспехи, от щитов разбегались солнечные зайчики, флажки и хоругви пестрели изобилием гербов.

Герцог кивком подозвал к себе де Тоени и протянул свою хоругвь:

— Возьми ее, Ральф де Тоени! По праву и древности своего рода ты являешься хоругвеносцем Нормандии.

Де Тоени подъехал ближе.

— Благодарю вас, ваша милость, за то, что вы признаете за мной это право, но умоляю вас разрешить мне не нести сегодня хоругвь. Прошу вас — всего на один день, потому что я хотел бы послужить вам ныне, сражаясь с англичанами рядом с вами.

Герцог рассмеялся.

— Как пожелаешь. — Он осмотрелся, и его взгляд остановился на старом Вальтере Жиффаре. — Лорд Лонгевиль, не вижу более достойного человека, кто мог бы нести мое знамя.

Вальтер бодро покачал головой, едва заметно попятившись:

— Ради Бога, ваша милость, посмотрите на мои седины! — умоляюще воскликнул он. — Моя сила ушла, зато появилась одышка. Пусть вашу хоругвь несет Тустен, я уверен, он будет счастлив сделать это.

Тустен Фицруа ле Бланк, рыцарь из Ко, покраснел от гордости и посмотрел на своего господина. Вильгельм протянул ему знамя, которое и было со всей почтительностью принято.

Повернувшись к шеренгам воинов, герцог напутствовал их перед боем.

— Пришло время показать, насколько мы все храбры. Сражайтесь как истинные солдаты, победите, и у вас будут и почет, и богатство! Позволите врагу одолеть себя, и вас либо убьют, либо заставят быть рабом у жестокого хозяина! — Его голос зазвенел громче. — Отступать некуда. С одной стороны — вражеская армия, с другой — море и английские корабли, препятствующие отходу назад. Но настоящему мужчине ничего не страшно. Так пусть же ничто не заставит вас отступить, и тогда победа возрадует ваши сердца!

Он закончил, а Фицосборн, нетерпеливо перебиравший поводья, подъехал к нему и непочтительно поторопил:

— Ваша милость, мы слишком замешкались. Пора выступать!

Рыцари вооружались, разбирая копья и всовывая руки в поручни пятиугольных щитов. Почти тут же был дан приказ выступать, и шеренги воинов начали спускаться по склону холма.

Чтобы подойти к врагу, нужно было пересечь дикую лощину, отделяющую Сенлакский холм от Телхемского. Она местами была болотистой, в прогалинах поднимался высокий камыш, а на более высоких местах росли кусты и деревья. Ветки ежевики вцеплялись своими шипами в туники лучников, а всадникам то и дело приходилось пригибаться, чтобы не запутаться в низких ветвях. По мере приближения к подножию холма нормандцы все отчетливее различали фигуру Сражающегося Воина на развевающемся знамени Гарольда и блеск драгоценных камней, которыми оно было усеяно. Вооруженные всадники, заметив в стане врага одних пеших солдат, были весьма удивлены, но более знающие объяснили, что саксы никогда не садятся на коней во время боя.

— Посмотри, как глубоко закопаны в землю древки их знамен, — толкнул под локоть соседа один из копейщиков. — Так было и во времена, когда мой отец сражался с королем Эдвардом под командованием лорда Лонгевиля и брата короля, Альфреда. Войско, воинов которого они называют хускарлами, вместе со знатными лордами окружило знамя и не сдвинулось во все время боя с места. Хо-хо, сейчас мы проучим этих саксов и посмотрим, как они ведут бой в наше время!

— Разве они на нас не будут нападать? — с удивлением спросил сосед.

— Нет. Посмотри, однако, как хорошо укреплены их позиции!

Перед шеренгами саксов по всей длине холма был наскоро выкопан ров, утоптанные края которого были дополнительно защищены изгородью из лозы хвороста, высотою по грудь взрослому мужчине. В самом центре холма развевались знамена, вокруг них стояли таны и хускарлы в кольчугах, деревянных, бронзовых и железных шлемах с круглыми щитами, на которых были грубо намалеваны гербы. Каждое крыло армии состояло почти сплошь из простолюдинов, принадлежащих к английскому фирду. Это были неопытные в бою люди, нередко лишь в простых шерстяных туниках, а некоторые были горды оттого, что обладали топорами, молотками, косами или просто железными лопатами.

Подойдя на сотню ярдов к врагу, рыцари остановились, выдвинув вперед лучников, которые по команде первый раз пустили свои стрелы, на что было отвечено целым ливнем из дротиков, метательных копий и топориков. Изгородь вокруг рва неплохо защищала ряды саксов от стрел и, хотя некоторые и попали в цель, многие угодили в хворост, да так там и застряли. Лучники, пройдя сквозь град метательного оружия, выпустили второй залп. Он произвел гораздо большие разрушения, нежели первый, так что ответный яростный град метательных копий и топоров заставил их дрогнуть. Вот упал один с глубоко вонзившимся в плечо топором, и над головами лучников засвистели брошенные камни. Они выстрелили еще раз. Передним рядам саксов был нанесен урон, в них образовались бреши, которые были оперативно ликвидированы. Тяжелые метательные снаряды отбросили стреляющих назад, и они отступили, оставив на поле своих мертвых и раненых. Двигаться мешали камни, дротики и копья, которыми теперь сплошь была усеяна земля около холма, и нормандские лучники ретировались на исходные позиции.

По рядам войска Вильгельма промчались гонцы герцога и вперед ровными рядами выступила тяжелая пехота с копьями и щитами.

Уклоняясь от тучи метательных орудий, спотыкаясь о мертвые тела, они, прикрывшись щитами, поднимались по склону холма, пытаясь атаковать изгородь. Зазвенела сталь, раздавались дикие крики и вопли, в воздухе замелькали саксонские секиры, и сила их удара была настолько велика, что пробивала нормандские доспехи, будто те были сделаны из бумаги. Чья-то голова слетела с плеч и покатилась, подпрыгивая, вниз по склону, тело шлепнулось в ров. Кто-то поскользнулся в луже крови, упал на живот и был растоптан своими же соотечественниками. То здесь, то там в шеренгах англичан на мгновение появлялись бреши, но место убитых бойцов занимали новые. Кое-где снесли изгородь, и ров постепенно наполнялся мертвыми телами.

Пешие нормандцы так же были отброшены и в смятении отступили, преследуемые новым градом дротиков. Стоящие у подножия рыцари могли наблюдать, как искалеченные люди пытались уйти как можно дальше со смертоносного склона, кто без рук, кто волоча окровавленный обрубок тела, недавно бывший ногой или рукой. Другие, еще не изувеченные, но покрытые страшными ранами, ползли, а хлещущая кровь заливала их обмундирование.

Нормандские военачальники попытались остановить стремительное отступление пехоты и снова выстроить ее в боевой порядок, отведя в задние ряды. По шеренгам всадников пронеслась команда, и нормандцы снова пошли в бой.

Одинокий воин вырвался на коне вперед и запел во весь голос песнь о Роланде, подбрасывая меч в воздух и ловя его на лету. Это был Тейлифер, обладатель прекрасного голоса. Его громогласное: «Ахой!» слилось с ревом рыцарей, выкрикивающих хорошо знакомый припев. Певец в последний раз поймал свой меч, ухватил его покрепче и послал коня прямо на изгородь надо рвом. Она не выдержала напора и сломалась, а Тейлифер рубил наотмашь врага, наперекор всему заканчивая песню. Вокруг него мелькали мечи, песня вдруг оборвалась, и он упал, сраженный дюжиной ран.

Последовавшие за ним рыцари и бароны дружно бросились на изгородь. Кони проваливались в ров. Боевой клич нормандцев «Тури!» смешался с ревом саксов «Прочь! Прочь!». На правом фланге дерзко атаковал Роберт де Бомон, ближе к центру — лорд Мулен ла Марш, он сражался настолько яростно, что люди потом прозвали его Вильгельмом Вепрем.

На передовой линии развевались золотые львы Нормандца. Тустен все время был рядом с герцогом, отчаянно удерживая древко знамени. Мортен сражался рядом с братом, ни секиры впереди, ни напор всадников позади не могли оттеснить его от Вильгельма, но вдруг страшный удар, предназначенный ему самому, снес голову коня под ним. Животное упало, всадник, невредимый, вскочил на ноги. Рауль закричал: «Бери моего! Скорее!» и, каким-то чудом выбравшись из самой жестокой свары, соскользнул со спины жеребца, успев передать поводья Мортену, который кивком поблагодарил и взлетел в седло. Один из воинов Рауля тут же пробился к нему и сунул в руки поводья: «Вот конь, милорд!»

— Молодец, парень, выбирайся-ка сам побыстрее отсюда! — выкрикнул шевалье.

Он пришпорил жеребца и снова ринулся в самую гущу битвы.

По рядам пронесся ропот. На левом фланге дрогнули бретонцы и воины из Мансо, которых вел Ален Фержан. Им противостоял лишь отряд ополчения, но мирные люди были так смелы от переполнявшей их ненависти, что яростные удары обращали кровь в жилах бретонцев в воду и заставляли нападающих в панике отступить. Командиры орали на них и пытались повернуть назад, нанося по их коням удары мечом плашмя, но ураган метательных топоров и камней, запущенных из пращей, довершил начатое. Все левое крыло отступило в беспорядке вниз по склону, сметая на пути собственную пехоту, которая успела снова выстроиться в боевой порядок.

— Сеньор, бретонцев разбили! — Рауль пытался пробиться поближе к Вильгельму. — Бога ради, скорее назад!

И центр, и правый фланг тоже начали отступать в страхе перед саксонскими секирами. Герцог отдал приказ отходить и поскакал вниз по склону, стремясь занять такую позицию, которая позволила бы ему охватить взглядом всю линию боя. Всадники отступали организованно, только коня Тустена убило копьем, попавшим ему в шею, и воины, как ни изворачивались, но перестали видеть золотых львов. По рядам пронесся слух, что герцога убили, и над полем боя пронесся звук, похожий на пронзительный стон. Войско охватило смятение.

— Да жив он, жив! — закричал что было мочи Жильбер д'Офей.

Герцог сбросил шлем, чтобы подтвердить это перед строем, и пронесся вдоль шеренг, призывая:

— Смотрите, я жив и, с Божьей помощью, победа будет за нами!

Около уха Вильгельма просвистел дротик, Фицосборн ухватил поводья его жеребца и потянул за собой вниз по склону, пытаясь отыскать в этом аду безопасное место.

Кто-то дал Тустену нового коня, и львы снова затрепетали в вышине. У многих отлегло от сердца.

А тем временем смятение охватило в тылу тех, кто был ответствен за смену лошадей и доспехов: увидев поражение левого крыла войска, они бросились отступать. За ними помчался белый жеребец, на котором сидел епископ Одо в развевающемся белом стихаре.

— Немедленно остановитесь! — загремел он. — Мы победим!

Одо махнул палицей в сторону своих воинов, приказывая:

— Задержите этот сброд, пусть не мешает!

На левом фланге назревали иные события. Английские ополченцы, увидев, что враг в панике бежит, покинули свои укрепления и беспорядочной толпой, издавая победные крики, стали преследовать отступающих.

Увидев это, герцог бросил вперед кавалерию. Рыцари под предводительством Котантена и Вильгельма, лорда Мойона, нанесли фланговый удар по фирду, давя и топча лошадьми крестьян. Те, плохо вооруженные, не защищенные кольчугами, были почти все до единого искромсаны в клочья. Бретонцы прекратили отступление и, приведя свои ряды в относительный порядок, снова стали подниматься по склону холма, чтобы завершить разгром. Таким образом была уничтожена большая часть правого крыла англичан. Нормандские всадники покинули вражеское поле мертвых и поскакали на свои прежние позиции в центре.

Наступила столь необходимая маленькая передышка, пока бретонцы переформировывали свои ряды: кто потерял коней в первой атаке, садились на свежих, приведенных оруженосцами. Нормандцы тоже понесли значительные потери. Были убиты Вильгельм Вьепон, Рауль, сын Тессона, и многие другие; их тела остались лежать на склоне холма. Жильбера Аркура ранило в бедро, но он плотно обмотал ногу шарфом и собирался биться дальше. Гнедой жеребец Юдаса остановился рядом с Раулем.

— Головой клянусь, это настоящий бой, смотри, сколько крови! Надеюсь, ты уже достаточно взрослый, чтобы к ней привыкнуть?

— Никто из живых не видел еще такой жестокой битвы. — Рауль дрожащими руками обтер окровавленный меч, его щеки тоже были перепачканы, на доспехах красовалась глубокая вмятина от удара.

По шеренгам проскакали гонцы, протрубили сигнал к началу второй атаки, и рыцари снова начали двигаться вверх по холму. Защитная изгородь, ранее во многих местах проломанная и покосившаяся, теперь была просто сметена, но всадников за ней встретила стена щитов. Бой шел с переменным успехом, ров заполняли отрубленные конечности, разбитые шлемы, изуродованные до неузнаваемости тела бретонцев и саксов. То здесь, то там сакс падал мертвым среди нормандцев, но стена щитов казалась непробиваемой, а секиры по-прежнему безжалостно рубили.

Из переднего ряда один сакс бросился прямо на герцога и изо всех сил ударил секирой его огромного испанского коня. Животное в агонии рухнуло, но герцог, целый и невредимый, вскочив на ноги и сжимая свою булаву, нанес нападавшему удар такой силы, что размозжил его бронзовый шлем и свалил на землю. Перед Вильгельмом мелькнуло на мгновение удивительно красивое лицо, напоминавшее своими чертами лицо эрла Гарольда. Раздался похожий на рыдание, полный муки вопль: «Гирт! Гирт!», и из шеренг саксов вырвался юноша, бросившись к упавшему. На него тотчас наехал рыцарь с кличем: «Сен-Марк! Сен-Марк!» и тут же был разрублен надвое ударом секиры. В какой-то миг Рауль увидел, как молодой сакс героически защищает тело Гирта, но скоро и он пал под копыта коней окруживших его нормандцев.

Из сотен саксонских глоток вырвался яростный вопль:

— Гирт и Леофин! Оба убиты! Прочь, нормандские мясники! Прочь!

Герцог поскользнулся на залитых кровью останках своего коня и ухватился за поводья лошади рыцаря из Мена, оказавшегося рядом и попытавшегося оттолкнуть руку Вильгельма с криком:

— Отпусти мои поводья! Дай проехать!

Но мышцы его рук стали просто железными, и он принудил напирающего жеребца остановиться.

— Клянусь величием Господа, ведь я твой сюзерен! Слезай с коня! Я — Нормандец!

— Каждый за себя! Не слезу! — неустрашимо отвечал рыцарь.

Внезапно в глазах герцога загорелся гнев.

— Ах ты, пес!

Он схватил рыцаря за пояс и, словно перышко, выбросил из седла. Рыцарь упал, а герцог вскочил на коня и стал пробиваться вперед.

Перед ним на знамени Вильгельма Мале затрепетала фантастическая птица, вдали раздавался яростный боевой клич «Тури!» людей лорда Сангели. Рядом кто-то призывал Сен-Обера, своего святого покровителя. А над всеми криками господствовал громкий голос лорда Лонгевиля: «Жиффар! Жиффар!» Старик Вальтер, пеший, бился врукопашную с тремя саксонскими воинами, его с трудом сбили с ног, и он упал, в последний раз выкрикнув боевой клич.

Герцог ухитрился проложить себе путь в этом столпотворении и напал на убивших лорда Лонгевиля.

— Вставай, вставай, Вальтер, я с тобой! — взывал он.

Его булава обрушилась на деревянный шлем одного из саксонцев, мозги брызнули на землю. Конь герцога хрипел и вставал на дыбы, но им управляла твердая рука. Остальные саксонцы в страхе разбежались, и Жиффар с трудом поднялся.

— Садись позади, ты, старый боевой пес! — скомандовал герцог, перекрикивая шум боя.

— Ни за что, пока рука может держать копье! — возразил Жиффар, и, схватив поводья мчавшегося мимо коня без всадника, взгромоздился на седло.

Тысячи мертвых врагов уже лежали на поле боя, но стена из щитов все еще каким-то чудом держалась. Полдень давно миновал, и солнце, не делая ни для кого исключения, безжалостно палило изнемогающих от зноя противников. Нормандские всадники еле тащились, их атаку отбили второй раз, а на холме по-прежнему стояли потрепанные, но непобежденные саксы.

Земля пропиталась кровью и скользила под ногами, а склон холма был усеян кошмарными людскими останками: ладонями, все еще сжимавшими древки копий отрубленными от плеча руками, окровавленными головами, превращенными в бесформенную массу телами; можно было наткнуться на человеческий палец, конское ухо или ноздрю, ранее бархатисто-гладкую, а теперь липкую от запекшейся крови.

Вымотавшиеся вконец всадники отступали, но саксы неутомимо продолжали обрушивать на них свои метательные орудия. Те, кто сидел на лошадях, походили теперь на кули с мукой, а сами кони еле передвигали широко расставленные дрожащие ноги, пена покрыла их морды, головы беспомощно свесились к земле, а бока были изранены шпорами.

Мысли об Эдгаре теперь оставили Рауля. Весь мир перед ним был залит кровью: она, пульсируя, вытекала из перерезанных артерий, медленно сочилась из ран, засыхала на обрубках туловищ, рассеянных по полю.

Рауль опустил скользкие поводья на шею Бертолину и попытался вытереть руки о штаны. Он соображал, кто же из его друзей остался живым: кажется, во время жаркого боя он слышал голос Фицосборна, а впереди вроде мелькнули знакомые фигуры Гранмениля и Сен-Совера, отирающих пот с лица.

Кто-то тронул его за локоть.

— На-ка, выпей малость, — деловито предложил Юдас.

Рауль обернулся. Брат по-прежнему, как и в мирное время, флегматичный и спокойный, правда весь перемазанный кровью, протягивал ему фляжку.

— Благослови тебя Бог, Юдас! — благодарно кивнул Рауль, глотнув крепкого вина. — Я почти выдохся. Что же теперь будет? Слушай, а ты все еще не утратил охоты воевать?

— Конечно нет! — безмятежно подтвердил брат. — У меня появился зуб на одну дубину из Ко, который столкнул меня в ров во время последней схватки, так что, кажется, я стал хромым. Когда все кончится, уж я, будь уверен, с ним посчитаюсь! У него в руках еще был такой флажок с изображением жареной головы кабана. Ты, случайно, его не знаешь?

— Нет. — Рауль, превозмогая усталость, все же рассмеялся. — Не знаю, брат!

Вдоль шеренг проскакал всадник. Бароны, посовещавшись с Вильгельмом, поехали к своим отрядам. По рядам передали приказ строиться и ждать.

Правое крыло — булонцы под командованием графа Юстаса — пошло вверх по склону и повторило маневр, который ранее удался на левом фланге. После обмена бешеными ударами с английским фирдом нормандцы дрогнули, разомкнули ряды и бросились назад, изображая беспорядочное отступление. На вершине холма рассеянные между крестьянами таны напрасно пытались удержать их на месте. Простолюдины обезумели в жажде крови и не видели, что ранее случилось с их собратьями, желая лишь одного — преследовать удирающего с поля врага. Не слушая предводителей, они с яростными криками бросались в погоню. В воздухе замелькали топоры, косы, дротики, тысячи голосов кричали: «Победа! Победа! Прочь, прочь! Мы победили!»

Нормандские всадники, стоящие в центре, развернулись с боевым кличем, перекрывшим вопли крестьян, обрушились на английский фланг. Пологие склоны холма покрылись упавшими, все еще пытающимися вывернуться из-под копыт. Отряд, совершивший обманный маневр, остановился, повернулся и напал на англичан. Стоящие на вершине холма видели, как десятками, сотнями гибнут простолюдины; немногим удалось уйти с поля боя и добраться до своих товарищей на вершину, тысячи навсегда остались лежать на истерзанной копытами земле, захлебываясь собственной кровью, раздавленные пронесшейся кавалерией.

Но эта хитрость, однако, обернулась против самих нормандцев. Большая часть тех, кто изображал отступление и бежал с холма, намеренно создавая беспорядок, попали в капкан, и игра быстро превратилась в печальную действительность: на пути оказался вырытый саксами у подножия холма ров, заполненный валежником и дерном. Люди проваливались в него один за другим, пока их тела не образовали огромную бесформенную гору. Скачущие позади всадники, не в состоянии сбросить скорость, пролетали прямо по упавшим. Спинные хребты оказавшихся на земле были размозжены, головы разбиты, ноги переломаны, а угодившие на самое дно задыхались под тяжестью упавших сверху.

Саксонцы снова возрадовались. Их численность, правда, сильно уменьшилась, но вокруг знамен все еще стеной стояли бойцы. Ров был заполнен мертвецами, защитная изгородь пала, но все так же щиты храбрецов встречали воинов Вильгельма.

Нападающие провели серию атак в центре. Нормандские всадники мчались вперед и перелетали через ров, копья и мечи сшибались с секирами, ряды саксов под жестким напором на какое-то время ослабевали, но каждый раз снова собирались с силами, и всадники отступали, неся большие потери.

Под Вильгельмом убили второго коня. Граф Юстас, оказавшийся рядом, предложил своего.

— Берите моего, Нормандец! — выдохнул он, выбираясь из седла. — Если войско не будет видеть вас, считайте, битва проиграна. Лик святой, да эти саксы, видно, сделаны из железа! Неужто нам их не одолеть?

Саксонские щиты мелькали перед глазами нормандцев, варварские цвета знамен блестели на солнце, и шеренги по-прежнему стояли до последнего — красные от крови секиры не уставали подниматься и опускаться с такой нечеловеческой силой, что одним убийственным ударом разрубали и доспехи, и кости. Шлем герцога получил вмятину, а удар копья опять чуть не выбил его из седла. Третий конь был убит под ним: саксонский кинжал распорол животному брюхо, и оно упало, заржав в агонии, почти погребя под собой всадника. Но Вильгельм ухитрился выскользнуть невредимым. И тут же над ним занес копыта вставший на дыбы жеребец, однако чья-то неимоверно твердая рука развернула коня, чуть не опрокинув его на спину.

— Слава Богу, вы целы, ваша милость! — Рауль спешился как раз в тот момент, когда герцог вскочил на ноги. — Я чуть было не наехал на вас! Поднимайтесь скорее! Возьмите моего коня! — Он сунул герцогу поводья и побежал прочь, лавируя между всадниками и увертываясь от них.

Нападение рыцарей снова отбили. Тогда герцог призвал на поле боя лучников, и в саксонские шеренги полетели стрелы. Ответный ливень из метательных орудий отбросил нападавших, они отошли в тыл, тогда опять пошли в атаку всадники.

В течение часа наступление кавалерии несколько раз сменялось стрельбой лучников. Запас метательных орудий у саксов иссякал. Пока лучники спускали тетиву, шеренги англичан стояли молча и недвижимо, а у подножия конные нормандцы готовились к новой атаке.

На западе за деревья опускался пламенеюще-алый шар солнца, будто вобравший в себя весь жар битвы. Днем сражение продолжалось, накал его не стихал. Саксы стремились продержаться до ночи, в крайнем случае — до подхода сильно запаздывающего подкрепления Эдвина и Моркера. Их шеренги заметно поредели и ослабли, фланги были сметены, но все так же гордо на самой вершине холма реяли знамена, вокруг которых насмерть стояли таны.

Ральф де Тоени взглянул на заходящее светило.

— Через час стемнеет, а воинство совсем измучено. Эти саксонцы просто дьяволы, а не люди!

— Их секиры вселяют в наших воинов страх! — говоря это, Гранмениль туго обматывал шарфом свежую рану на руке. — Герцог зазря тратил стрелы — они втыкаются в щиты, не нанося ущерба врагу.

Услышав это, Вильгельм пришпорил коня и помчался к лучникам. Вперед выбежали их предводители и внимательно выслушали все, что он, привстав в стременах, говорил, поясняя жестами, как и в каком направлении с большей целесообразностью приказывать впредь пускать стрелы. Фицосборн подскакал ближе, любопытствуя, а предводители разошлись вдоль рядов, еще раз растолковывая воинам, что следует делать.

Теперь лучники пускали стрелы высоко вверх, те перелетали над головами переднего ряда саксов и накрывали смертоносным дождем самый цвет саксонской военной знати.

У тех кончились метательные снаряды, все, что они могли сделать, это стоять, сжав от досады зубы, пока падающие стрелы наносили непоправимый урон их рядам. Когда запас стрел у лучников иссяк и они отошли назад, чтобы пополнить колчаны, вперед на поредевшие шеренги англичан ринулась кавалерия. И снова сталь сшибалась со сталью, снова шеренги то не держали строй, то снова выпрямлялись, чудом удерживаясь на месте. Казалось, нормандские всадники осаждают стену, через которую невозможно пробиться. Но теперь они настолько плотно стояли друг к другу, что с трудом могли орудовать своими секирами. Кавалерия опять отошла, и опять беззвучно разили насмерть стрелы лучников.

Перерывы между атаками сильнее, чем открытый бой, терзали нервы солдат беспомощного английского войска. С высоты они видели, как нормандские конные части отходят за лучниками и стоят неподвижно, пока стрелы в очередной раз прореживают вражеские ряды. Саксы замирали недвижно, но эти периоды, полные напряженного ожидания тишины, было труднее вытерпеть, чем кавалерийскую атаку. Из-под шлемов были видны изможденные долготерпением лица со взглядами, устремленными на запад, откуда посылало последние лучи заходящее солнце. В тысячах измученных голов жила одна мысль: продержаться еще немного, еще немного — хотя бы до темноты.

Над болотами лощины поднимался туман, на поле битвы прокрадывались серые тени и вечерний холод. Очередная лавина стрел иссякла, и по шеренгам англичан пронесся вздох облегчения. Люди крепче ухватывались за свои щиты, упираясь каблуками в землю, готовые стоять насмерть, встречая очередную атаку.

И копыта коней в который раз загремели по склону, заставив саксонцев дрогнуть при столкновении. Единственным движением в их замерших шеренгах было падение мертвого тела.

Нормандцы, как и их враги, тоже были на грани полного истощения. Некоторые — откуда сила бралась? — еще бились с прежним пылом, сам герцог и его сенешаль, лорд Мулен, с ног до головы залитый кровью тех, кого он убил, Робер де Бомон, чья храбрость и энергия казались вовсе не истощимыми, но большая часть воинов сражалась теперь, словно в каком-то страшном сне, коля, рубя, защищаясь и нападая.

У Рауля не хватало сил, чтобы все время держаться рядом с герцогом, но Мортен не оставил своего поста, когда Стража в бою отнесло в сторону. В голове у шевалье билась единственная мысль: должно убивать, иначе падешь сам. Его охватило мрачное прозрение, влившее в жилы новые силы. Рукоять меча скользила в руках, с лезвия капала кровь, а раны уже целиком скрыла засохшая красная корка. Вырвавшийся из толчеи саксонец бросился к Раулю, в руках его блеснул кинжал, нацеленный в живот коня. Шевалье с яростным рычаньем ударил мечом со всего размаха и проскакал по еще дышащему телу. Его конь скользил и спотыкался на груде мертвых тел, храпел от ужаса и бил копытами, его ноздри раздувались, глаза выкатились из орбит. Рауль направил его на сомкнутую стену щитов впереди себя с кличем: «Аркур! Аркур!»

Ближайший к нему щит поднялся перед его затуманенным взором, промелькнуло бледное от слабости лицо, а глаза, казалось, смотрели прямо в душу. Рука, держащая меч, опустилась. «Эдгар! Неужели это Эдгар?» — промелькнуло в голове Рауля.

И тут его коня оттеснили в сторону, шевалье тоже побледнел как смерть, задрожал. Вокруг бушевал бой, какое-то копье скользнуло по его щиту, и он, не задумываясь, парировал удар.

Общий шум покрыл голос графа Ю:

— Нормандия! Сразимся же за Нормандию!

— Да, — тупо повторил Рауль. — За Нормандию! Я нормандец… нормандец…

Он крепче сжал рукоять меча, казалось, руки налились свинцом. Удар по неясной фигуре, она падает… Еще удар, снова падение…

Какая-то потасовка справа привлекла внимание Рауля. Это Роже Фицэрнис, отбросив в сторону копье, с мечом и щитом в руках напирал, словно одержимый, на передний ряд саксов. Потом прорвался внутрь кольца, Рауль некоторое время видел мелькание его меча, слышал удары. Вот рыцарь уже почти у знамени, но… меч его ударяет по древку и тут же он падает, сраженный дюжиной копий.

Этот героический порыв вдохнул в ослабевших нормандцев боевой дух. Снова они наступали, а масса саксонцев подалась назад под напором яростной атаки, пока их шеренги не сбились в такую плотную груду, что мертвые и раненые не могли упасть на землю да так и продолжали стоять, сжатые живыми.

Рауль перелетел через голову своего коня, споткнувшегося о чей-то труп, и чуть не попал под копыта лошади лорда Боана, но умудрился подняться на ноги, все еще ошеломленный происшедшим. Его била дрожь, он шатался как пьяный. Тут послышался сигнал отбоя атаки, и рыцари отступили.

Шевалье пошел вниз по склону, спотыкаясь о мертвые тела. Вдруг он увидел чью-то отрубленную голову, закатившуюся в выемку, будто она так и выросла на этом месте: остекленевшие глаза грозно глядели куда-то вдаль, рот ощерился в зловещей усмешке. Рауля охватил приступ полубезумного смеха. Кто-то, увидя это, схватил его за руку и попытался потянуть за собой. Голос Жильбера д'Офей умоляюще произнес:

— Рауль, Рауль! Бога ради, пойдем!

— Но я его знаю! — объяснил Рауль, не двигаясь с места и показывая дрожащим пальцем на мертвую голову. — Говорю тебе, я знаю его! Это Ив де Белломон!

Жильбер легонько потряс его за плечо.

— Прекрати, Рауль! Пошли скорее отсюда! — Он силой заставил его следовать за собой.

И снова — в который раз — вперед вышли лучники, и взмыли вверх сотни стрел, упав в самую гущу обороняющихся саксов. В неверном вечернем свете разрисованные щиты казались темным барьером, защищающим шеренги от врагов. Мало кто уцелел из тех двенадцати тысяч человек, которых Гарольд повел в бой. Полностью было уничтожено ополчение, полегла значительная часть танов, кто был ранен, кто убит, кто доживал последние минуты, получив смертельное ранение, а остатки войска, защищая флаги, несли свой последний доблестный караул.

Но щиты-барьеры пробила не нормандская тяжелая кавалерия, а случайная стрела. Крик отчаяния пронесся по шеренгам англичан, когда король Гарольд пал у своего знамени.

Люди бросались рядом с ним на колени, в неистовстве призывая его подняться, но короля уже никто не мог оживить — смерть наступила мгновенно. Прилетевшая из сумерек чья-то меткая стрела, войдя в глаз, вонзилась потом прямо в мозг. Воины подняли его, не желая верить в случившееся: их кумира больше не существовало. Они вытащили стрелу и попытались остановить сочащуюся кровь, похлопали по рукам, все еще надеясь, что лежащий подаст признаки жизни, заговорит. И все это под градом продолжавших падать стрел.

— Он мертв. — Хускарл уронил безжизненную руку короля. — Мертв, а битва проиграна!

— Нет, нет! — Эль Виг, дядя эрла, обнял тело племянника. — Только не сейчас, когда все уже скоро должно кончиться! Гарольд, говори! Говори же, я приказываю тебе! Не для того ты прожил этот день, чтобы так умереть! Неужели все было напрасно? О, горе, горе! — Он перестал обнимать Гарольда и встал с колен. — Все кончено! Король, ради которого мы сражались и умирали, сам лежит мертвый, и нам не на что надеяться, только на бегство! Что нам теперь защищать? Нечего, потому что Гарольд убит! — Он пошатнулся, потому что сам был тяжело ранен, и упал бы, не подхвати его оказавшийся рядом тан.

Ниже по склону нормандцы увидели, как стоящие над ними шеренги дрогнули. Лучники отступили, и начался последний штурм. Вильгельм Мулен ла Марш, выкрикивая свой боевой клич, повел отряд рыцарей прямо на саксонские щиты и ударил по ним с такой яростью, что проделал в шеренгах брешь прямо до все еще стоящих знамен.

Англичане начали разбегаться с вершины холма. Лорд Мулен рубанул по древкам, и хоругви были повержены — торжествующий рев разнесся со стороны нормандцев. Золотое знамя Гарольда плавало в луже крови и грязи, а двое рыцарей, будто опьяненных собственной свирепостью, не менее яростной, чем у их лорда, рубили тело эрла.

Остатки саксонского войска отходили к северу, в сторону густого леса, лежащего прямо за холмом. С этой стороны склон был отвесным и кончался выкопанным у подножия рвом. Таны скользили вниз по крутизне, а преследующие их отряды нормандцев, наткнувшись на этот крутой откос, остановились, потому что в сумерках не было видно, что лежит впереди. Предательский ров не давал пройти коням, и жеребцы и всадники кувырком летели на дно, а там саксы, развернувшись в самый последний момент, убивали их в коротком отчаянном бою. И прежде чем к нормандцам подоспело подкрепление, они ускользнули в темноту и их поглотил лес.

 

Глава 5

Шум схватки у подножия насыпи наконец был услышан: бледный от страха граф Юстас аль Грено, подумав, что, очевидно, на подмогу идут воины Эдвина и Моркера, поскакал прямо к герцогу и, схватив поводья его коня, в самых сильных выражениях посоветовал немедленно отступить.

Вильгельм покачал головой в знак несогласия и, с усмешкой отвернувшись, приказал поставить свой шатер прямо на том месте, где весь день развевалось знамя Гарольда.

— Расчистите место, — добавил он. — Я проведу ночь именно здесь.

Люди уже вовсю работали, когда, узнав о приказе, прискакал лорд Лонгевиль и выразил свое неодобрение.

— Ваша милость! Стоит ли вам находиться среди мертвецов? Не лучше ли удалиться туда, где вас сможет охранять пара тысяч человек, ведь никому не известно, а вдруг нам уготована ловушка. Да и среди поверженных, наверное, еще немало живых раненых саксов, которые будут просто счастливы отдать свою жизнь, но уничтожить вас. Сеньор, уходите отсюда скорее!

— Ты что, Вальтер, испугался? Я — нет, — холодно ответил герцог. — Если ты трусишь, присоединяйся к Аль Грено. — Вильгельм оглядел поле битвы и довольно резко бросил: — Прикажи командирам проследить за своими людьми. Мне ни к чему, чтобы грабили мертвецов. Пусть каждая сторона похоронит своих мертвых, но тело эрла Гарольда ты должен найти и с почестями принести в мой шатер. Рауль, ты тоже мне нужен.

Только через час шевалье смог наконец улизнуть от герцога. Он снял доспехи и смыл с себя пот и кровь. Его оруженосец, усердный и преданный хозяину парень, принес воды, чистую тунику из тонкой шерсти и длинный алый плащ. Закрепив завязки на штанах, Рауль кивнул в угол шатра, где лежала сброшенная одежда, и коротко приказал:

— Сожги ее, выброси доспехи, они пробиты на плече. Ты почистил мой шлем?

Оруженосец уже держал его вместе с мечом наготове — все было начищено до блеска.

— Молодец. Опояшь меня мечом!

Парень опустился на колени, прикрепляя к поясу меч, а Рауль тем временем закрепил на груди мантию.

Герцог ужинал со своими братьями и графами Юстасом, Аленом и Хаиме. Свечи освещали шатер, еду подавали так, будто дело происходило не на поле недавнего сражения, а во дворце. Находясь здесь, и представить было нельзя, что за стенами шатра на истерзанной земле валяются вперемешку мертвые и те, часы которых сочтены. Герцог ел и пил очень мало, только нахмуренные брови выдавали его усталость. Зато его сподвижники, благородные господа, учуяв запах специй, аппетитно облизывались и, пируя, позабыли обо всех дневных тревогах.

Рауль ушел, как только смог и, миновав шатры, пробрался к тому месту, где во время битвы ему показалось, что он заметил там Эдгара.

Он нес с собой фонарь и полную фляжку с вином. Всюду по склонам холма передвигались другие фонари, но уже всходила луна и ее слабое холодное сияние освещало страшные курганы из живых и мертвых.

Рауль обнаружил, что среди этих курганов бродят священники и монахи, и уже не придавал значения тому, кто нормандец, а кто сакс: пред смертью все были равны. Монах из Бека взглянул на шевалье, когда тот проходил мимо, и, узнав, посоветовал не ходить по полю невооруженным.

— Многие саксы еще дышат, господин Рауль, — предупредил он, — и они очень опасны.

— Я не боюсь, — просто ответил шевалье.

Он осветил фонарем скорченную фигуру у своих ног. Широкие плечи лежащего чем-то напоминали плечи Эдгара. Рауль наклонился и дрожащей рукой перевернул тело: нет, это был не Эдгар, и Рауль с облегчением вздохнул, двинувшись дальше.

Нога на чем-то в который раз поскользнулась, но Рауль даже не посмотрел: он сегодня видел столько крови, что уже не испытывал никакого отвращения к ней, а может, просто слишком сильно устал, чтобы обращать вообще на что-то внимание. Его веки слипались, ноги болели. Сон — вот все, в чем он нуждался, сон и забвение, но даже это теперь невозможно, пока не выяснена судьба Эдгара. В душе промелькнула слабая надежда, что друг окажется среди тех, кто спасся при отходе в северные леса. Рыцарь еще долго бродил по полю брани, но цель казалась все менее выполнимой. Единственно, что на свете было сейчас реальностью, это мертвецы, лежащие под звездами в самых невероятных позах. Их были тысячи, старых и молодых, высоких и низкорослых, тысячи саксонцев, но среди них не оказалось того, которого он искал.

Какой-то сброд, вопреки приказу герцога, уже шнырял по склонам холма, снимая с убитых все, что представляло хоть какую-то ценность. И Рауль подумал: такой армии, как нормандская, мародерствовать не запретишь.

Он прошел мимо священника, преклонившего колени около умирающего хускарла. Один поднял на него взгляд, полный предсмертной тоски, зато глаза другого горели ненавистью. Шевалье заметил, как умирающий потянулся к своему кинжалу, но в этот миг изо рта и ноздрей у него хлынула кровь. Священник осторожно прикрыл ему глаза.

Здесь, на поле брани, было так тихо, что это казалось даже странным после кровавой дневной рубки. Единственным звуком был тихий стон, который, чудилось, издает сама земля. Иногда в этом стоне выделялся чей-то одинокий голос, где-то приподнималась дрожащая тень и молила: «Воды! Дайте воды!»

Чья-то рука вдруг схватила Рауля за щиколотку, но он ощутил, что в холодеющих пальцах уже не было силы. Рядом в лунном свете шевалье заметил блеск стали, но, оказалось, нож одиноко лежал на земле. Рауль поспешил дальше. Что-то дернулось под его ногой, и фонарь осветил изувеченное тело, в котором все еще теплилась жизнь. Шевалье переступил через него, не испытав ни потрясения, ни смятения. Он вспомнил, как при Валь-Дюн его вырвало при виде гораздо менее ужасных ран, и решил, что либо стал совсем бесчувственным, либо омертвел от постоянной тревоги и всего увиденного. Если бы он только мог быть уверен, что Эдгару удалось бежать, то не рвал бы себе душу, бродя здесь среди мертвых на Сенлакском поле.

И тут Рауль вдруг обнаружил его. Едва увидев друга, он сразу понял, что точно знал еще с того далекого дня в Руане, каким найдет Эдгара в этот жуткий час: тот лежал у его ног, золотые кудри и борода пропитались кровью, а крепкие ноги и полные жизненной энергии руки безвольно раскинулись в стороны.

Рауль рухнул на колени и принял друга в объятия, стараясь нащупать под порванной кольчугой удары сердца. Стоящий на земле фонарь освещал его кровоточившие раны. Над бровью был рассечен мечом лоб, из пореза кровь сочилась на волосы и стекала по лицу.

Раулю показалось, что под его пальцами едва заметно трепещет сердце. Он выхватил из-за пояса фляжку и поднес к губам Эдгара. Струйка вина медленно просачивалась сквозь стиснутые зубы, проливаясь на подбородок и грудь.

Шевалье отставил фляжку, расстегнул плащ, сбросил его с плеч и одной рукой попытался скомкать так, чтобы его можно было подложить под голову раненого вместо подушки. Устроив друга поудобнее, он начал отрывать куски от своей туники, чтобы перевязать его раны.

Эдгар вдруг шевельнулся и пощупал рукой голову. Рауль склонился ниже, стараясь уловить смысл каких-то слов из бормотания раненого.

— Попало в глаза… Никак не могу открыть их.

Куском шерстяной ткани Рауль промокнул кровь и перевязал голову, потом принялся растирать руки. Неизбывное горе стискивало горло, всем существом овладевало странное чувство неизбежности происходящего. Шевалье снова поднял флягу и ухитрился влить еще немного капель в рот раненого.

Голубые глаза открылись и посмотрели ему прямо в лицо.

— Фирд разбит, — пожаловался Эдгар.

— Я знаю, — голос Рауля был твердым и тихим, — не думай сейчас об этом, друг!

Он оторвал еще кусок от туники и попытался остановить кровь, которая непрерывно сочилась из глубокой раны на плече.

Тут Эдгар наконец узнал его.

— Рауль! — прошептал он. — Я видел тебя… там. Ты скакал прямо на меня, твой меч против моей секиры, точно так, как однажды… ты говорил. О, как ужасно давно это было!

— Я не знал, что это ты, пока не подъехал. Ох, Эдгар, Эдгар! — Рауль склонил голову, сотрясаемый приступом горького отчаяния.

— Брось, все прошло! — словно в полусне успокоил его друг. — Гарольд убит. — Он повел головой, будто от приступа боли. — Скоро и я отправлюсь за ним в свой последний путь.

— Нет! Ты не умрешь! — Рауль лихорадочно срезал крепления на кольчуге сакса. — Нет, Эдгар! Ты не должен умирать!

Но он знал, что его слова напрасны. Бесполезно было бинтовать раны, пытаться влить вино в этот упрямый рот.

Эдгар заговорил снова:

— Ты помнишь, как я однажды говорил тебе, что Вильгельм получит престол только через наши трупы? Это было так давно, не могу даже припомнить, когда… Но теперь ты сам убедился, что это так.

Он замолчал, глаза его закрылись. Рауль отбросил кольчугу прочь, пытаясь остановить кровотечение сразу из трех ран.

— Оставь, Рауль, пустое!.. Неужели ты думаешь, что я хочу жить?

Шевалье сжал руку друга.

— Я не могу позволить тебе умереть, хотя все-все понимаю… да, очень понимаю. Зачем говорить лишние слова? Лучше бы Господь позволил лежать мне, умирая, потому что сердце мое давно мертво!

— Нет, — рассердился Эдгар, — ты не должен! У тебя есть Эльфрида. Обещай мне позаботиться о ней! У нее больше никого не осталось. Отец и дядья убиты, сражаясь бок о бок. Я ухожу последним. Бог, наверное, за что-то разгневался на нас. Тостиг напал вместе с Хардрадой, мы расправились с ними под Стэмфордом… как давно это было! — Он поднес руку к глазам. — Моя борода совсем мокрая… О, ведь это кровь! Да ладно, не важно. Я очень надеялся, что ты придешь, Рауль. Дружба действительно должна быть стойкой. Когда мы услышали о высадке, я подумал, что между нами все кончено, но это не так, может быть, я слишком устал от ненависти. — Рука раненого слабо стиснула руку друга, говорить ему становилось все труднее. — Помню, как мы шли на Лондон, лига за лигой, лига за лигой… а потом уже перед глазами была только дорога, она вилась и вилась. А потом путь на юг, мы уже не ждали ни Эдвина, ни Моркера. Гарольд молился в аббатстве Уолтхем, но все знали, что Бог гневается, потому что когда он вышел из часовни, ее шпиль рухнул. Надо было Гирту вести армию, но эрл не позволил.

Как здесь холодно, Рауль. — Из уголка рта Эдгара вытекла тоненькая струйка крови. — Солнце так медленно садилось, а нам нужна была темнота, и мы молились, чтобы Господь послал ее вовремя, но Он сердился и потому затянул наступление ночи. Если бы Эдвин и Моркер не предали! Если бы Гарольд был жив! Мы бы тогда продержались до темноты. Поверь, Рауль, мы могли бы!..

— Знаю, знаю, друг! Никто никогда не дрался так смело, как ты. — Рауль опять приподнял раненого и, обняв за плечи, закутал его в алую мантию.

— Нас оттеснили, но сквозь щиты никто не смог пробиться, ведь так? Ты помнишь Эльфрика? Его убило стрелой, он был рядом со мной, мы стояли так близко друг к другу, что он даже не мог упасть. Это случилось, когда бой кончался… около знамен. Туркиль сказал, что мы проиграли… но это неправда. Победа была за нами, пока мы удерживали холм и Гарольд был жив, пусть даже там невозможно было повернуться… — Эдгара охватила дрожь. — Стало хуже, когда начали падать стрелы, но уже темнело, и мы думали… а Гарольда все равно убили. Это все Вильгельм придумал… пускать коварные стрелы вверх, — бормотал он почти в беспамятстве.

Глаза раненого закрылись. Повязка на голове намокла, и кровь опять заливала лицо. Рауль опустил его на землю и попытался затянуть повязку. Эдгар застонал от боли и очнулся. Рауль увидел на его лице улыбку.

— Гарольд послал двух лазутчиков наблюдать за вашим лагерем. Они сообщили, что герцог взял в армию священников, потому что у всех короткие волосы и нет бород — сбриты.

Рауль не мог произнести и слова, словно впал в оцепенение. Через мгновение Эдгар заговорил снова.

— Я видел Фицосборна и Неля. Они живы?

— Да, живы, — печально ответил шевалье.

— И Жильбер жив? Я очень рад. Они были моими друзьями, а не Эльфрик и Туркиль. Все эти годы в Нормандии мне хотелось вернуться домой, а когда герцог позволил уехать, то все здесь оказалось таким чужим… или, может быть, я сам изменился, не знаю. Очень скоро наступит смерть и все закончится, из сердца исчезнут боль и горечь, а душевная борьба уже не будет раздирать меня пополам. — Эдгар широко раскрыл глаза, глядя в глаза Рауля. — Я бы убил и тебя, друг, если бы этим мог спасти Англию от герцога Вильгельма, но даже Гарольд не смог этого сделать. Я ненавидел тебя, ненавидел каждого нормандца, хотелось только убивать и убивать, пока ни одного из вас не останется в живых! — Он вздохнул и еле слышно прошептал: — Но сейчас я так устал, а ты здесь, рядом со мной, и вспоминается только, как мы скакали вместе в Аркур, как твой отец подарил мне соколенка из собственного выводка, как мы охотились в Квевильском лесу и как ты бросил мне на руки малыша, когда мы брали тот бретонский город.

Он поискал руку Рауля и сжал ее со вздохом облегчения.

— Пытаюсь представить себе Англию под пятой Вильгельма, но не могу. Хочу думать, как мы весело жили в Руане, как ты и Жильбер называли меня Бородачом и Варваром. — Раненый счастливо засмеялся, но смех перешел в кашель, изо рта опять хлынула кровь.

Рауль нежно промокнул ее — вокруг губ, на шее.

— Эдгар, друг сердечный, молю, унеси в свой последний путь только эти воспоминания!

Руки, которые он сжимал, вдруг сильно похолодели, и Рауль старался изо всех сил согреть их своим дыханием.

— Эльфрида… — Родное имя сорвалось со слабеющих губ.

— Я позабочусь о ней, — пообещал Рауль. — Я бы отдал за нее свою жизнь, ты сам знаешь, Эдгар.

— Знаю. Ты как-то сказал, что она будет твоей, несмотря ни на что. Так и будет, вот увидишь… Я ведь всегда хотел называть тебя братом. — Умирающий дышал с трудом, пытаясь приподняться, оперевшись на локоть. — Сейчас уже не смогу, слишком поздно. Но я знаю, ты будешь добр к ней, это самое главное. — Он еще раз приподнялся, пытаясь глубоко вздохнуть. Вдруг глаза его остановились на чем-то позади Рауля и расширились от ужаса: с огромным усилием умирающий вырвался из объятий друга.

— Берегись, Рауль, берегись! — вскрикнул он и упал на землю.

Шевалье мгновенно оглянулся. К нему подкрадывалась чья-то темная фигура, лунный свет блеснул на острие кинжала. Рауль бросился на нее, почувствовал, как руку рассекает сталь, схватил запястье нападающего и вывернул его. Нож упал, шевалье оттолкнул нападавшего и, нагнувшись, подобрал нож. Не беспокоясь более, достанет ли у неизвестного сил повторить нападение, он повернулся к Эдгару и еще прежде, чем коснулся его, уже знал, что тот мертв. Сакс употребил свои последние слабеющие силы, чтобы предупредить своего нормандского друга об опасности, грозившей ему.

Долго просидел Рауль, держа безжизненную руку друга в своей. Несмотря на потеки крови, которые уродовали черты, лицо Эдгара оставалось спокойным и умиротворенным.

Сердце д'Аркура переполнилось печалью, хотя он знал, что, если бы и было в его силах вернуть Эдгара к жизни, он бы не стал этого делать. Со смертью Гарольда ушло все, за что тот боролся и страдал. Англия саксов умерла на Сенлакском поле, Англия будущего должна принадлежать нормандцам, а в ней, понимал Рауль, не нашлось бы места для таких, как Эдгар.

Вот, оказывается, чем заканчивается их дружба — горем, кровопролитием, смертью… Он осторожно опустил руку Эдгара, расправил складки своей алой мантии на его теле и прикрыл лицо — он хотел запомнить его без этих ран, без этой крови…

К Раулю приближался какой-то трепещущий огонек. Он встал и со скрещенными руками подождал, пока тот не мелькнул почти рядом. Фонарь нес саксонский монах, медленно бредущий по полю, отпуская грехи умирающим и помогая раненым. По белой рясе с черным капюшоном было видно, что монах принадлежит к ордену бенедиктинцев. Когда он увидел странного рыцаря, недвижно стоящего над убитым, то остановился, с опаской взглянув на него.

Рауль обратился к монаху на латыни:

— Подойдите, святой отец, я не мародер и не причиню вам зла.

— Вижу, сын мой, — ответил монах, подходя ближе. — Но увы! Среди вас много таких, кто не брезгует грабить мертвых.

— Да, много, — согласился шевалье.

Он посмотрел на тело друга, а монах с любопытством наблюдал за ним, подумав, что никогда не видел столь грустного лица.

— Отче, вы знаете местность под названием Марвелл? Кажется, это где-то рядом с Винчестером?

— Хорошо знаю, — ответил монах.

— Можете вы доставить туда останки этого человека, чтобы его тело предали родной земле?

— Конечно, сын мой. — Голос монаха звучал печально.

Рауль поднял глаза и наткнулся на прямой взгляд священника. Подняв свой фонарь так, чтобы видеть лицо рыцаря, тот подошел совсем близко.

— Чье тело я должен доставить в Марвелл? — спросил монах.

— Оно у ваших ног, отче. Это Эдгар, тан Марвелла. — Рауль увидел, как монах опустился на колени и приподнял край плаща с лица лежащего. — Закройте его, — попросил он, — потом эти следы крови нужно смыть.

Увидев, что монах молится, рыцарь подождал, пока он поднимется на ноги.

— Доставьте тело его сестре, но мне не хотелось бы, чтобы она видела эти так изуродовавшие его раны. Вы его обмоете?

— Будьте спокойны, сын мой, мы сделаем все, что вы пожелаете, — ответил монах. Голос его был добр, хотя в голове и бродили мысли о том, что скрывается за столь необычной просьбой и что может быть за интерес у этого нормандца к убитому тану.

Рауль достал из-за пояса кошелек и протянул ему.

— Это окупит ваши затраты на путешествие, отче, — сказал он. — И еще я хотел бы заказать мессу за упокой его души. Вы возьмете с меня деньги, сколько нужно…

Монах, видел Рауль, колеблется.

— Умоляю, возьмите, — попросил Рауль и вложил кошелек в руки монаха.

Рыцарь опустился на колени около тела друга, приподнял плащ и долго смотрел на его лицо. Кровь и раны были в тени, поэтому казалось, что Эдгар просто спит.

— Прощай! — нежно сказал Рауль. — Когда мы вновь встретимся, не будет ни горя, ни вражды, ни печали. Прощай, мой самый близкий друг!

Рыцарь поднялся. Рядом появились два послушника, тупо уставившиеся на него.

— Они позаботятся о теле? — спросил Рауль.

— Они просто отнесут его в безопасное место, сын мой, а потом оно будет доставлено в Марвелл.

Монах взглянул на разорванную в клочья тунику Рауля, на покрывающую его мантию.

— А что делать с вашей мантией? — засомневался он.

— Пусть Эдгар будет завернут в нее, мне она более не понадобится, — ответил рыцарь.

И он медленно побрел к нормандским шатрам, где уже разожгли костры; прямо на земле вокруг них сидели солдаты. Он прошел мимо двух таких по пути к своему шатру. Воины выглядели усталыми, но одухотворенными, они перевязывали раны, обсуждая, какое вознаграждение получат, когда герцог будет коронован.

Рауль поднял полог своего крошечного шатра, который он занимал вместе с д'Офей, и вошел. Жильбер валялся на тюфяке, но не спал, хмуро глядя куда-то вверх. Увидев Рауля, сел.

— Ну наконец-то, — сказал он. — Где ты шатался? Смотри, твоя туника порвана в нескольких местах! — Глаза его внезапно стали подозрительными. — А где твоя мантия? Что, в конце концов, происходит?

Рауль не ответил. Он присел на краешек собственного тюфяка и, опершись подбородком на скрещенные руки, уставился на смятую траву под ногами.

— Понимаю. — Голос Жильбера был полон сострадания. — Ты, наверное, искал Эдгара и… ты его нашел?

— Да.

— Рауль, он жив?

— Нет. Уже нет.

Жильбер с силой стукнул кулаком по тюфяку.

— Богом клянусь, с меня хватит этой проклятой войны! Земли в Англии?! Да они мне попросту не нужны! У меня земли достаточно в Нормандии, и я нужен моей земле. Вот что я тебе скажу, Рауль: когда герцог покончит здесь со всем, я вернусь домой и позабуду навсегда эти печальные берега. — Он замолчал, пристально взглянув на товарища. — Что это у тебя на руке? Бог мой, да это кровь!

Руль посмотрел на рану.

— Да, ко мне подкрался саксонец, пока я стоял на коленях около Эдгара, он заметил это и со словами предостережения на устах умер. Он спас меня…

Наступила гнетущая тишина, наконец Жильбер прокашлялся, собираясь что-то сказать, и Рауль тут же поднялся на ноги, не дав вырваться горестному вздоху.

— Понимаю, — сказал он. — Дай мне на время свою мантию, мне надо назад к герцогу.

Жильбер кивнул туда, где лежала его одежда.

— Свою ты отдал?..

— Да, — бесстрастно ответил Рауль. — Ему было так холодно!

Он застегнул на плече тяжелую накидку и вышел.

При входе в шатер герцога его встретил Фицосборн.

— Вильгельм уже спрашивал о тебе, но я заподозрил, что ты куда-то отправился, и сказал ему. Слушай, так ты нашел Эдгара?

— Да, он мертв.

— А он уже был мертв, когда ты нашел его? Расскажи!

— Нет, он был ранен, но еще жив.

Фицосборн разволновался.

— Неужели ты не мог доставить его сюда? У нас есть хирурги, они бы сделали все возможное, чтобы спасти ему жизнь.

— Ох, Вильгельм, неужели ты не понимаешь? Он не хотел жить. Кажется, он был очень тяжело ранен, но даже если бы это было не так… нет, друг, как случилось, так случилось. Он немного поговорил со мной, прежде чем наступил конец, сказал, что видел тебя в бою и спросил, жив ли ты. Когда я ответил, он был счастлив, потому что ведь ты тоже был его другом.

Фицосборн смахнул навернувшиеся слезы.

— Хотел бы я тоже увидеть его! Но герцог был занят, я помогал ему, и мне нельзя было его оставить. Бедный Эдгар! Неужели он думал, что я мог позабыть его? Может быть, он считал, что я его не люблю, потому что меня не было с тобой?

— Конечно нет! А сейчас позволь мне пройти к герцогу. Как-нибудь в другой раз я расскажу тебе о его последних минутах, но не сегодня.

— Подожди! — воскликнул сенешаль. — Его надо похоронить с почестями. Не говори мне, что оставил тело на съедение волкам!

— Нет, я поручил его заботам монаха, который пообещал доставить его в Марвелл.

Фицосборн был разочарован.

— Надо было бы перенести его сюда. Герцог бы устроил ему похороны с подобающими почестями, а мы бы следовали за гробом…

— Но он не был нормандцем, — возразил Рауль. — Неужели ты считаешь, что он бы предпочел такое погребение? Я сделал так, как, мне казалось, он сам бы хотел.

Шевалье отстранил сенешаля и вошел в шатер. Герцог посмотрел на него.

— Итак, друг мой? Ты отсутствовал дольше обычного. — Он бросил пронзительный взгляд на шевалье. — Если Эдгар Марвелл мертв, я очень сожалею. Но не думаю, чтобы он смог жить со мной в мире.

— Нет, не смог бы, — подтвердил Рауль. — Я вижу, вы один, ваша милость.

— Наконец-то один, у меня были два монаха из Уолтхема, просили позволения остаться и разыскать тело Гарольда, даже предлагали десять марок золотом, если я разрешу унести его. Я не позволил. — С этими словами он пододвинул Раулю бумаги, лежащие на столе. — Вот первый список убитых, хочешь взглянуть? Всех мы еще не знаем. Погиб и Энженьюф де Лайль.

— Правда? — Рауль быстро просмотрел список.

Вошел лорд Сангели, усталый, хмурый.

— Тело нашли, оно изрублено мечами, что, мне кажется, заслуживает самого сурового наказания.

— Кто это сделал? — настойчиво спросил Вильгельм.

— Точно не знаю, кажется, какие-то два рыцаря Мулена.

— Разыщи их и дай мне знать, им отрубят шпоры за недостойное рыцарей деяние. Неужели они желают, чтобы мое имя стало ненавистно англичанам?

Во время этого разговора Рауль внимательно присматривался к лорду. Он спросил:

— С вами все в порядке, Тессон?

Тот прятал глаза.

— Со мной-то все в порядке, но сына моего убили. У меня, конечно, есть и другие сыновья… — Внезапно он отвернулся, заслышав звук приближающихся шагов, и поднял полог шатра.

Четыре рыцаря внесли наспех сколоченные носилки, на которых лежало тело Гарольда, и осторожно опустили посреди шатра. Герцог встал.

— Уберите покрывало.

Вильгельм Мале снял укрывавшую тело мантию. Мертвец лежал, очень прямой и уже окоченевший, ноги сведены, бесстрашные глаза закрыты, руки скрещены на рукояти меча.

Минуту или две Вильгельм стоял и смотрел на человека, который сражался с ним столь ожесточенно и храбро. Рука его потянулась к застежке, скреплявшей его мантию. Он снял ее и протянул Мале, все еще вглядываясь в лицо эрла.

— Заверните его в мой плащ, — приказал герцог. — Он был клятвопреступником, но великим и отважным воином. — Герцог замолчал и, казалось, некоторое время о чем-то размышлял. — Вильгельм Мале, в твоих жилах течет кровь саксов, потому поручаю это дело тебе. Вы похороните Гарольда у берега, который он так доблестно защищал, отдав ему все рыцарские почести. Если кто-то хочет последовать за его носилками, я разрешаю. Унесите тело.

Рыцари поклонились, но еще не успели поднять носилки, как в шатер вошел еще один человек и встал, дико озираясь вокруг.

Все молчали в удивлении. Вошедший оказался женщиной, высокой и стройной, со скорбным лицом, прекрасным даже в горе. Под капюшоном ее длинного, до пят, плаща длинные золотистые волосы растрепались, но было понятно, что она не из простых. Ее белую шею обвивали драгоценные ожерелья, на руках сверкали браслеты.

Позади нее стояли два монаха, Озгуд Кноппе и Эльфрик Учитель, оба взволнованные. Женщина отвела с лица волосы, обводя взглядом присутствующих. Вид у нее был совершенно безумный, руки все время подергивались, рот приоткрылся.

Когда ее взгляд упал на закутанное в королевский пурпур тело на носилках, она ринулась к нему с криком, полным боли и отчаяния, упав на колени и стянув с лица убитого покрывало.

Невыносимо было смотреть, как несчастная гладит мертвые щеки, невыносимо слышать, как она шепчет что-то на ухо мертвецу, которому никогда не суждено больше услышать обращенных к нему слов. Нормандцы стояли изумленные, первым гнетущую тишину нарушил Вильгельм:

— Скажи, кто ты, женщина? — Голос повелевал ответить.

Услышав вопрос, она подняла голову и посмотрела на герцога. Женщина заговорила по-саксонски.

— Она спрашивает, кто из нас Нормандец, потому что не видит никого, похожего на принца, — перевел Вильгельм Мале.

— Скажи ей, что Нормандец — это я, — ответил герцог, — и спроси, чья она жена или сестра и чего хочет.

Женщина молча выслушала Мале, но когда тот закончил говорить, она поднялась и подошла к Вильгельму. Слова хоть и не были понятны, но произносились страстно.

Вильгельм взглянул на переводчика. Мале, с удивлением выслушав сказанное дамой, объяснил:

— Ваша милость, это не кто иной, как Эдита, прозванная Лебединой Шейкой, возлюбленная Гарольда. Она искала его тело, чтобы перенести в аббатство Уолтхем для христианского погребения, и сейчас умоляет вас о милости: вверить убитого ее заботам.

— Ну и ну! Возлюбленная Гарольда! Скажи ей, что я сам позабочусь, чтобы эрла предали земле с почестями, — ответил Вильгельм.

Услышав эти слова, женщина неистово завопила, как смертельно раненный человек, упала на колени и стала срывать с шеи и рук драгоценности, протягивая их герцогу.

— Она предлагает золото, ваша милость, королевский выкуп, — перевел Мале, тронутый ее горем.

— Господи, да неужели она считает меня торговцем, способным продать тело за золото? — возмутился герцог. — Скажи ей, что она зря тратит время, и посоветуй удалиться вместе со своими священниками. — Он посмотрел на несчастную и добавил более мягко: — Может быть, она боится, что я не похороню его с полагающимися почестями? Скажи ей, что его похоронят в пурпуре, с мечом, чтобы он навсегда охранял эти берега.

Глаза женщины вспыхнули, и она заговорила страстным, дрожащим голосом, все время судорожно перебирая пальцами.

— Ваша милость, она думает, что вы издеваетесь над ней.

— Я не издеваюсь, но уведите же ее наконец прочь!

Герцог отвернулся, и женщину вывели; она рвалась назад, простирала руки к неподвижному телу на носилках, снова и снова выкрикивая имя любимого.

Но Гарольд лежал мертвый и недвижимый, с закрытыми глазами и скрещенными на рукояти меча руками.

 

Глава 6

В Марвелл вела неухоженная проселочная дорога, а крестьянин, указывающий Раулю путь, настолько боялся нормандцев, что этот страх вовсе лишил его мозгов. Сам он был из Винчестера, но не было похоже, что дорога ему хорошо знакома. Место оказалось дальше, чем предполагал Рауль, но это было даже хорошо, потому что вряд ли мародерствующие солдаты могли забраться в такую глушь.

Шевалье не терпелось добраться до Марвелла, потому что, хотя со времени Сенлакской битвы прошло уже много недель, он до сих пор не имел возможности оставить Вильгельма. Ведь из Хастингса герцог пошел на Ромни и Дувр. Дувр сдался сразу, но кто-то из иностранных наемников стал поджигать дома, нанося бессмысленный ущерб постройкам города. К удивлению жителей, герцог возместил потери дуврцев золотом. И позже не раз выказывал свою доброжелательность. Например, когда шел на Кентербери, то под Гринхайтом на Темзе наткнулся на людей из Кента, выстроенных в боевом порядке под предводительством некоего Эджельсина, аббата, который от их имени потребовал сохранить за Кентом древние привилегии. Герцог охотно подтвердил их, сказав:

— Я пришел в Англию не для того, чтобы нарушать существующие законы и привилегии.

Тогда жители Кента, покоренные таким ответом, проводили его до Рочестера и провозгласили своим правителем. Из Рочестера герцог послал отряд начать осаду Лондона, который стоял за Эдварда, отпрыска Этелингов. Сам он направился на запад, к Винчестеру, но когда подошел к городу, то узнал, что там пребывает королева Эдгита — роза, состоящая из одних шипов, поскольку этот город был частью ее приданого. В один из своих внезапных приступов великодушия Вильгельм пообещал из уважения к королеве не входить в город, если жители объявят, что подчинились ему. Так они и поступили, поэтому, держа свое слово, герцог ушел вместе со всеми своими войсками и лично направился на осаду Лондона.

Рауль покинул его в Баркинге. Вильгельм в это время с головой ушел в переговоры с посредником, неким Ансгардом, престарелым, искалеченным в боях воином. Он разрешил Раулю отлучиться, но при этом, скорчив гримасу, объявил:

— Думаю, ты достоин награды, мой Страж. Целыми днями разные люди вымогают их у меня, только ты молчишь. Проси, что хочешь.

— Мне ничего не надо, — ответил Рауль. — Если бы могло стать по-моему, тогда вы не должны были бы раздавать английские земли всем, кто на них притязает.

— Я дал слово и держу его, — ответил герцог и некоторое время молча изучал своего фаворита. — Значит, ты ничего не просишь, так всегда и было, но я дарую тебе титул. Знаешь, есть еще нечто, что я могу дать тебе и порадовать этим. Приходи ко мне перед отъездом, тогда и получишь.

Когда Рауль через несколько часов снова увидел Вильгельма, тот держал в руках свиток пергамента. Улыбаясь, он подал его фавориту.

— Я еще не король Англии, поэтому не имею права жаловать. Сохрани это до того дня, когда документ станет действительным. И да поможет тебе Господь в твоих делах, мой друг.

И он передал Раулю бумагу, дарующую ему земли Марвелла вместе с титулом барона.

Жильбер некоторое время скакал рядом с другом, провожая его, и явно был чем-то озабочен, все повторяя:

— Мне не нужны английские земли. Я бы мог поклясться, что и ты скажешь то же самое.

— Нет! — Рауль покачал головой. — Правда, что я не хотел завоевывать эти земли, но дело сделано, Жильбер, и нам никуда от этого не деться. О, я понимаю, что ты чувствуешь, но если все порядочные мужчины, такие, как ты, откажутся от земель Англии, то они достанутся хищникам Робера-Дьявола из Белесма, или Хью-Волку, или кому-нибудь другому из той же породы.

— Меня тошнит от этой войны, — с отвращением признался Жильбер. — Англия принадлежит саксам, а не нам. Я же нормандец, и мне вполне хватает моей родной Нормандии. Вокруг Вильгельма крутится волчья стая, готовая ради наживы убить, пойти на предательство, поэтому-то я и говорю тебе, что не хочу быть одним из них.

— Заглядывай вперед, — убеждал друга Рауль, — мы будем жить в том будущем, которое уготовал для нас Вильгельм, а оно, это будущее, и в Англии тоже. Говоришь, что ты — нормандец, это хорошо, но я думаю, что в конце концов мы все станем англичанами. Не ты, конечно, и не я, но внуки наши уж обязательно.

— Мои не станут, потому что будут расти на своей родной земле.

— А мои будут расти в Англии, — ответил Рауль, — поэтому я и хочу, чтобы после моей смерти земли достались наследникам, рожденным в Англии. Оставайся здесь, Жильбер. В этой покоренной стране нужно многое сделать.

— Оставаться и грабить Англию, как бандит? Нет уж, Рауль, этому не бывать.

— Да что ты, наоборот, принести сюда правосудие и порядок, которые ты любишь не меньше моего. Вильгельм хочет, чтобы впредь эти земли стали домом для нормандцев. Однажды он сказал, что завоюет для своих наследников королевство, которое будет защищено морем, а не какими-то жалкими приграничными крепостями. Видишь, он завоевал это королевство, а нравится тебе это или нет, уже не имеет никакого значения. Оставайся верным Нормандии, может быть, мы все так и поступим, но позволь нам, тем, кто готов это делать, научить наших сыновей считать Англию своим домом. Потому что в противном случае все кончится борьбой между Англией и Нормандией, и я думаю, что Англия победит, а Нормандия погибнет, как половина той уродины, которую мы видели у Сен-Жака. — Шевалье помолчал. — Ты помнишь слова Гале? Я часто вспоминаю их.

— Конечно, помню, но это ведь было полнейшей чепухой.

— Неужели? Вильгельм намеревается владеть и Англией, и Нормандией и, может быть, добьется этого, потому что Вильгельм есть Вильгельм. Но после него… Знаешь, думаю, мы до этого не доживем. Так что иди своим, избранным путем, друг.

— А ты? — Жильбер грустно посмотрел на Рауля. — Увидимся ли снова в Руане?

— Отчего же, обязательно! Герцог намеревается вернуться к Новому году, если все пойдет хорошо, и я надеюсь поехать с ним вместе, если не… — Он замолчал и слегка покраснел.

— Хочешь сказать, если не женишься?

— Может быть, и так. Думаю, что все равно буду с Вильгельмом, ведь я предан ему. Если увидишь моего отца, позаботься о нем и скажи… не знаю даже, что передать. Скажи-ка ему, что я в Англии стал бароном, это его порадует.

Жильбер кивнул.

— Передам. Бароном Марвелла, я думаю. Осмелюсь предположить, что Эдгар был бы рад узнать, что его земли остались тебе, а не какому-то чужаку. Благослови тебя Бог, Рауль! Ты выбрал новый путь, я же пойду по старому. Может быть, когда-нибудь мы и узнаем, кто сделал правильный выбор. Но знаешь, меня это мало волнует. Пока Нормандия жива, я буду с ней. Прощай!

Жильбер пожал руку друга, повернулся и поскакал назад, в лагерь. Рауль смотрел ему вслед, пока тот не исчез из виду, затем приказал своему эскорту трогаться вперед.

Дорога была трудной, отряд долго блуждал, поэтому только на третий день Рауль прибыл в Марвелл. Сопротивления по дороге он не встретил, но косых и злых взглядов ловил на себе предостаточно, так что, будь с ним людей поменьше, могли бы и напасть. Крестьяне казались запуганными, но глаза даже самого жалкого на вид излучали ненависть. И Рауль подумал, что должно пройти немало лет, прежде чем люди забудут о нормандцах-захватчиках. Трудный же предстоит путь сеньору Вильгельму…

На юге Винчестера на многие лиги простирались зеленые луга и густые леса. Марвелл лежал в окруженной пологими холмами долине, по которой протекала извилистая речка. Вокруг большого дома теснились лачуги крестьян. Сам дом был деревянным с черепичной крышей и внешней лестницей, ведущей в верхние комнаты. Он стоял во дворе рядом с часовенкой и несколькими наружными постройками. Двор был окружен частоколом, но ворота стояли широко открытыми, а поскольку их не охраняли, то было ясно, что никаких нормандцев здесь не ждали. Когда Рауль въехал во двор, послышался звук колокола. Вокруг никого не было видно, но когда он соскочил с седла, чьи-то головы украдкой выглянули из-за двери часовни, потом выбежали люди, схватив, очевидно, первое попавшееся под руку оружие.

Рауль стоял спокойно, не делая попытки вытащить меч, но быстро бросил через плечо приказ. Вперед выехал его отряд, блеснула сталь, и толпа крестьян отступила, попятившись.

Шевалье обратился к ним по-саксонски:

— Я пришел с миром, но если вы броситесь на меня и моих людей, прольется кровь.

Он один вышел вперед и направился к часовне, будто вовсе не заботясь о том, что пара десятков ненавидящих глаз следила за ним.

Священник дрожащими руками держал гостию. Рауль остановился и снял шлем, преклонив колени, перекрестился.

Сестра Эдгара Эльфрида стояла около алтаря вместе с перепуганными служанками. Они боязливо посматривали на незнакомого рыцаря. Какая-то дородная дама даже распростерла руки, чтобы в случае чего защитить девушку.

Рауль позвал Эльфриду. Она смотрела на него во все глаза, будто еще сомневаясь, но, когда услышала родной ей голос, тучи исчезли с ее чела и девушка, протянув руки, бросилась ему навстречу.

— Наконец-то ты пришел! — воскликнула она. — Я так ждала тебя, Рауль!

Служанки остолбенели от изумления, увидев, как их госпожа бросилась к незнакомцу, да еще с такой радостью, но дама, которая, очевидно, понимала по-нормандски, тут же осудила поведение девушки, что-то строго зашептав ей на ухо.

Рауль раскрыл было объятия, чтобы принять в них Эльфриду, но как только их руки соприкоснулись, она отпрянула.

— Господи, твоя алая мантия! — прошептала она и закрыла лицо руками. — Нет! Только не это!

В это время священник набрался храбрости и, дрожа, произнес на латыни:

— Если ты веришь в Господа нашего, нормандец, то уходи с этой священной земли!

Этого он мог бы и не говорить, потому что чужеземец все равно не обратил на его слова внимания. Глядя в глаза Эльфриде, он нежно спросил:

— В чем дело, любимая моя? Ты ведь не считаешь, что я пришел, чтобы обидеть тебя? Посмотри на меня, сердце мое! Я поклялся, что приду, и пришел!

Девушка попятилась, ее огромные глаза глядели на его руки.

— Не прикасайся ко мне, на твоих руках кровь! — Она показала дрожащим пальцем. — Они красные, красные от крови! — прошептала она, ужасаясь. — Ты не можешь смыть ее. Я знаю, потому что пыталась сделать это, но не смогла. О Боже милосердный!

Рауль побледнел и протянул к ней свои ладони.

— Взгляни еще раз, на моих руках нет крови.

— Сейчас нет, но я видела на них кровь, кровь, которую не смыть никакими слезами. Нет! Не прикасайся ко мне!

— На них нет крови, — твердо повторил рыцарь, — мои руки чисты. Иначе я бы не пришел к тебе.

Девушка так хотела верить его словам, но не могла.

— На них нет крови Эдгара? — в сомненье спрашивала она. — Его привезли сюда ко мне, завернутого в красную мантию, а на его груди были красные раны и алый шрам надо лбом. Теперь я понимаю, что это была твоя мантия.

Рауль оставался недвижим, его глаза были прикованы к глазам Эльфриды.

— Это действительно была моя мантия, но, Богом клянусь, Эдгар погиб от удара, нанесенного не моей рукой.

Дородная дама снова попыталась встать между ними.

— Если вы тот Рауль д'Аркур, о котором говорил мне племянник, то отвечайте: посылали ли вы нам его тело, завернутое в алый плащ?

— Да.

— Значит, ты не убивал его? — Голос Эльфриды дрожал. — Нет, Рауль, ты его не убивал!

— Я уже сказал, что не убивал, но он умер на моих руках, а я, завернув тело в мантию, отправил его сюда, домой. Я искал его на поле битвы среди погибших и нашел, и он еще был жив. Эльфрида, между ним и мною не стоит кровь или ненависть, клянусь на святом распятии. Мы говорили в его последние минуты о прежних днях в Руане, вспоминали наши юношеские проказы. Прости, мне трудно об этом говорить. Умирая, Эдгар сказал, что наша дружба всегда была жива.

По щекам девушки катились слезы.

— Ты не убивал его, нет, конечно нет! Я верю! Но он похоронен здесь, его смерть разделяет нас, и мы не можем пожениться. — Она рукой остановила его порыв, когда он хотел приблизиться. — Посмотри, вот он лежит между нами. Все кончено, Рауль, нашим мечтам никогда не сбыться.

Шевалье опустил взгляд: там плоская плита из простого камня отмечала место, где был похоронен Эдгар. Некоторое время он стоял склонив голову, а потом сказал:

— Ты не права, Эльфрида, он бы не хотел разделять нас с тобой! Умирая, он произнес твое имя, вверив тебя моим заботам.

Девушка покачала головой.

— Теперь ты мой враг, Рауль! Вы, нормандцы, убили многих из тех, кто был мне дорог. Все кончено.

В голосе рыцаря слышалась суровость.

— Даже если бы я убил твоего брата собственными руками, ты все равно стала бы моей. Я пришел сюда, проложив дорогу мечом, потому что иного пути не существовало. — Он перешагнул через могильный камень и обнял любимую. — Неужели ты забыла, что обещала верить мне, даже если я приду так, как сделал это сегодня?

Эльфрида не вырывалась из его объятий, но и не покорилась. Госпожа Гита была рассержена.

— Вы понимаете, где находитесь, шевалье? Разве это подходящие разговоры для такого места? А моя племянница не для вас.

В ответ на эти слова он еще крепче обнял девушку, так что металлические кольца его туники вдавились в ее щеку.

— Можно ли сказать, что ты не для меня? Душа моя, я бы жизнь отдал, чтобы облегчить твое горе! Ты и вправду считаешь, что мне хотелось прийти за тобой так, как я сделал это теперь? Сама ведь знаешь, что нет!

— Вокруг нас одна только смерть, — едва слышно прошептала Эльфрида, — как же ты осмеливаешься говорить о любви?

— Да, осмеливаюсь. — Он сжал ее хрупкие плечи, немного отстранил от себя и посмотрел в глаза. — Эльфрида, ты принадлежишь мне, и я тебя никогда не отпущу.

Госпожа Гита в возмущении дернула шевалье за рукав.

— Оставьте ее немедленно! Вы что, забыли, что из-за Нормандского Волка она потеряла и отца, и брата? Какой сейчас может идти разговор о свадьбе этой бедняжки с разбитым сердцем? Она посвятит себя святой церкви, шевалье, этот приют будет понадежнее ваших объятий!

Рауль отпустил Эльфриду, его лицо помрачнело.

— Любимая, скажи мне это сама! Скажи же, никому другому я не поверю.

Девушка посмотрела на тетку и все время хранившего молчание священника.

— Я действительно говорила об этом. — Ее голос дрожал. — Все так мрачно, а вокруг одна смерть… смерть! Может быть, в монастыре я снова обрету душевный покой.

— И счастье? — тихо спросил рыцарь.

Эльфрида горько усмехнулась.

— Я никогда больше не буду счастливой, со счастьем покончено, но, надеюсь, покой обрести я сумею.

— Да неужели? — Рауль скрестил на груди руки, сжигая девушку взглядом, в котором она не увидела теперь ни доброты, ни жалости. Ни того, ни другого не было и в душе его. Но он знал одно: это его женщина и она не признает его права на нее. Учтивость и благородство, которые отличали его до сих пор, внезапно куда-то исчезли, вытесненные более глубоким и простым чувством.

— Отрекись же от своей любви, Эльфрида! — призывал он. — Смелей! Если ты меня не любишь, то, конечно, можешь сказать это вслух!

Поникшая, она стояла перед рыцарем, по щекам ее катились слезы, но он был неумолим. Госпожа Гита хотела было обнять племянницу, но его рука грубо оттолкнула ее.

— Держитесь от нее подальше! — предостерег он.

Эльфрида взмолилась:

— Имей же хоть каплю жалости, Рауль! Я так страдала. Ах, ты не должен быть сейчас так со мной жесток! — Она робко прикоснулась к его руке, но он не собирался уступать.

— Нет у меня жалости, есть одна любовь, а она пересиливает жалость. Пусть Эдгар мертв, но жизнь продолжается и где-то рядом наше счастье. Ты хочешь отринуть его от себя, заточившись в монастыре? А знаешь, у меня есть документ, передающий мне права на земли Марвелла как твоему суженому; но если я твой враг и ты утверждаешь, что не любишь меня, то я порву его и между нами все будет кончено, потому что хоть я и мог бы взять тебя насильно, но не сделаю этого. Мне не нужна невеста, которая выходит замуж против своей воли.

Раскрасневшаяся госпожа Гита горела возмущением.

— Скажи ему, что ты ненавидишь всех нормандцев! Ответь же, Эльфрида!

— Не могу, это неправда. — Девушка нервно сжала руки. — Я никогда не осмелюсь сказать это.

— Ты боишься? — спросил Рауль. — Или просто любишь по крайней мере одного нормандца?

Эльфрида не отвечала. Он коротко усмехнулся и отвернулся от нее.

— Понимаю, ты не решаешься это подтвердить, но и не осмеливаешься подойти ко мне. Значит, прощай, я ухожу.

Она кажется, совсем перестала понимать, что происходит.

— Ты уходишь? Бросаешь меня?

— Успокойся, ведь ты не любишь меня, потому и лица моего больше не увидишь. — Ответ звучал решительно.

— Как приятно это слышать! — провозгласила госпожа Гита.

— Рауль! Стой!

Возглас был очень тихим, но остановил уходящего. Рыцарь оглянулся.

— В чем дело, Эльфрида?

— Не оставляй меня! — жалобно умоляла она. — Я потеряла всех, кроме тебя. Ах, Рауль, будь добр ко мне! Только будь добр!

— Эльфрида, ты выйдешь за меня замуж?

Она внимательно посмотрела на него и поняла, что он никогда не отступит. Если она не ответит, то любимый уйдет, допустить такое было невозможно.

— Я выйду за тебя, — беспомощно ответила девушка. — Сделаю все, что пожелаешь. Только не уходи!

Рауль протянул руки к любимой:

— Приди в мои объятия, душа моя, я никогда не покину тебя!

— Эльфрида, ты не сделаешь этого! — завопила госпожа Гита. — Ты что, девочка, с ума сошла?

Казалось, она не слышала слов тетки. Ведь Рауль сказал: «Приди в мои объятия, душа моя», и в его глазах сияла прежняя, милая сердцу улыбка, которая утоляла ее печаль, как целительный бальзам. Эльфрида подошла к Раулю, и ни тетка, ни священник уже не могли остановить ее. Руки влюбленных соединились над лежащей между ними могильной плитой. Какое-то время они так и стояли, глядя на надгробный камень, а потом Эльфрида перешагнула через него и упала в объятия Рауля. Она глубоко вздохнула, а он поднял ее, прижал к груди и вынес из плохо освещенной часовни во двор, где ярко светило солнце.