Когда Барт вышел, старик Пенхоллоу устроился среди своих подушек поудобнее. Он был уверен, что раз и навсегда расстроил брак Барта с Лавли. Ему доставляло удовольствие думать, с какой легкостью, за одну двадцатиминутную беседу, ему удалось переубедить самого упрямого из своих сыновей. И потом, ведь у Барта было мягкое сердце. Невозможно было придумать уловку, которая позволит Лавли снова переубедить Барта, если уж он носит в Своем сердце смиренную просьбу отца, которому осталось жить на этом свете несколько месяцев... Нет, ловко сделано, очень ловко!
Однако Лавли вовсе не собиралась предпринимать никаких уловок. Она все хорошо понимала, слишком хорошо. Для нее было очевидно, что все, что пообещал Пенхоллоу своему сыну, было совершенным притворством, поскольку она видела по Барту, что отец ничуть не интересовался действительной жизнью и интересами своего сына, а только горазд был его понукать. Про себя она считала, что старик Пенхоллоу собирается жить еще много лет, и решила осторожно высказать это Барту. Он поморщился и ответил:
– Ну, если он не помрет в скором времени и я не получу Треллик, нам ничего не помешает отделиться. Хоть он и старый черт, но я всегда был его любимчиком, ты знаешь. И он понимает, что я не стану ждать его кончины, если уж намерен жениться на тебе...
Рука Барта крепче обняла талию Лавли... Он повернул ее лицо к себе и стал целовать в губы...
– Как бы то ни было, моя маленькая, если ты рискнешь связать жизнь со мной, то я готов сжечь все мосты! Я женюсь на тебе завтра же, если ты того захочешь...
– О нет, не надо, – сказала она.
Она рассуждала очень трезво. Она совершенно не поверила в обещание Пенхоллоу оставить Барту Треллик независимо от того, на ком он женится. Старик просто знал, чем он сможет обезоружить сына, вот и все. Ему нет нужды держать свое слово. Она ласково склонилась головой на плечо Барта и спросила:
– Мне надо уйти из вашего дома, да?
– Нет! Ради Бога, нет, конечно!
Она с рассчитанной нежностью сплела свои пальцы с его пальцами, отчего Барт почувствовал себя в преддверии рая...
– А что, твой отец так и сказал, Барт?
– Нет, он этого не говорил, но он понимает, что я уйду из дому, если тебя здесь не будет!
Она помолчала, а потом заставила его снова, слово за словом, повторить все, что ему сказал отец, и наконец тихонько вздохнула:
– Ах, это все-таки немного странно...
– Что странно? Что мне можно будет делать что угодно, когда он умрет? Но ведь старик действительно стоит одной ногой в могиле! – сказал Барт, мало что понимая.
Она снова помолчала.
Теперь ей стал яснее план Пенхоллоу. Нет, ее не выгонят из Тревелина, нет. Она будет пребывать здесь, но Барт все это время будет принужден искать плотских удовольствий на стороне... Лавли была воспитана в таких условиях, что хорошо понимала эту грубую сторону жизни и отлично сознавала, что, если у Барта появятся другие любовницы, ее шансы на брак с ним станут мизерными. На это и был расчет Пенхоллоу. Но ведь если, с другой стороны, она ему не позволит сейчас ничего, он с его молодостью и горячей кровью обязательно найдет другую, более покладистую... И опять Лавли останется в проигрыше.
Нет, она вовсе не думала, что он по-рыцарски останется ей верен всю жизнь, если даже они поженятся, но она и не требовала от него этого, а только желала сперва заполучить его в мужья – а дальше жизнь покажет, кто кого перехитрит...
Она готова была предложить Барту сбежать из дому с нею, однако даже и в таком сильном расстройстве не способна была отбросить благоразумие... И когда Барт спросил ее, отчего она дрожит в его объятиях, только коротко ответила:
– Ничего-ничего.
Сжимая ее нежное дрожащее тело в своих руках, Барт почувствовал, что вряд ли сможет сдерживаться и далее... Он хотел ее самым диким образом. Он сказал, покусывая губы:
– К черту папашу, в конце-то концов! Может быть, попробуем, маленькая?
Она затрясла головой. Она тоже хотела его, хоть и несколько слабее, чем он – ее, но была уверена, что без помощи папаши Пенхоллоу они попросту не смогут выжить. И эта опасливая уверенность заставляла ее сдерживать себя и Барта... Она слишком хорошо знала, что такое бедность, и потому страшно боялась этого. И кроме того, она представляла себе, каким пагубным образом может подействовать нищета на такого молодца, как Барт.
– Нет, нам надо еще немножечко подождать! – отвечала она. – Мало ли что может случиться...
– Похоже, ты собираешься с нетерпением ждать смерти моего папаши! – с легкой гримасой пробормотал Барт.
Она не отвечала. Что ей было сказать?
– А все-таки я не вижу причин, чтобы не вернуться к этому разговору еще раз! – сказал Барт. – Он же ничего не знает о тебе, просто ничегошеньки! И поэтому он против. Лавли, чтобы не возбуждать лишних споров, просто кивнула. Ей надо было еще раз самой все обдумать в спокойной обстановке.
Единственным человеком, оставшимся в выигрыше, был Пенхоллоу, причем настроение его настолько улучшилось, что в течение нескольких дней он был невероятно мягок и доброжелателен.
Барт поделился своими горестями только со своим близнецом, и Конрад согласился, что за такие штучки Джимми Ублюдку голову оторвать мало, хотя к самой идее Барта жениться на Лавли он относился очень подозрительно и ревниво... В свою очередь, Пенхоллоу не поделился ни с кем, только поговорил с женой. Но Фейт он сказал об этом только затем, чтобы обвинить ее служанку в распущенности. Сперва она не верила, однако когда выяснилось, что дело вовсе не только в слухах, разнесенных Юджином, но и сам Барт признался в намерении окольцевать Лавли, Фейт ударилась в слезы. Пенхоллоу так разозлился от ее плача, что швырнул в нее большим энциклопедическим словарем. Ущерб, нанесенный увесистым фолиантом, был не так уж велик, но Фейт всегда страшно пугал сам факт насилия, и казалось, она готова была свалиться в обмороке. Пенхоллоу посоветовал ей выпить виски, чтобы прийти в себя, но Фейт только ошарашенно помотала головой...
– Ну ладно, нечего сидеть здесь и вздыхать, как бледное привидение! – проворчал Пенхоллоу. – Не будь идиоткой, ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу женских соплей!
– Ты ударил меня! – прошептала Фейт трагически, словно словарь пробил ей грудь навылет. Ведь муж раньше никогда не поднимал на нее руку, и Фейт все эти годы тешилась счастливой иллюзией, будто поднять руку на слабую женщину, на жену, может лишь человек низкого происхождения, да и то лишь в состоянии безумия.
– Ничего подобного! – заявил Пенхоллоу. – Я попросту бросил в тебя маленькую книжку, чего ты вполне заслужила своим идиотским плачем! Экая ерунда! Можно подумать, я тебя порол хлыстом все эти двадцать лет! А4что ты сделала за все это время как жена? Ах да, родила сынка, ни на что не пригодного, который ослицу от племенного жеребца не отличит! Ну и дурень же я был! Надо было оставить его на произвол судьбы – и пусть бы сам пробивал себе дорогу в жизни...
Фейт забыла о своей обиде тотчас же, как речь зашла о Клее.
– Ну так отпусти его! – сказала она, дрожа. – Вряд ли в мире есть что-нибудь похуже, чем жить в этом доме, где каждый старается оскорбить его!..
– Нет уж, я не допущу, чтобы он позорил своим обликом славную фамилию Пенхоллоу среди людей! Пусть сидит здесь, подальше от посторонних глаз. И он будет жить так, как должен жить человек, носящий фамилию Пенхоллоу, помяни мое слово! Раймонд или Барт научат его всему. Мой девиз – с легкой головой и крепко в седле – усвоили все мои дети, кроме него. Ему еще предстоит это...
– Боже мой, Адам, да пойми же наконец, что в мире есть очень много другого, помимо лошадей!
– Это касается разве женщин из моего рода! – заметил Пенхоллоу. – Но мне не показалось, что у него есть соответствующие половые признаки...
– Но ты ведь совершенно, совершенно не понимаешь его! Ты даже не пытаешься понять! Он ведь и мой сын и в чем-то похож на меня, он не выносит громкой ругани и грубостей, а здесь ничего, кроме этого, и не услышишь... Если бы я не настояла, чтобы он пошел в школу, он так бы и не обрел никогда своего ума...
– Черт побери, а ты считаешь, что он обрел его? – усмехнулся Пенхоллоу.
– Да, только это совсем другое, чем ты привык думать! Он тонкий, воспитанный мальчик, и у него все впереди! А ты заставляешь его делать то, от чего его тошнит!
– Да уж, – вот она, современная молодежь... Все, на что он способен, это постоянно прятаться за твою юбку.
– Адам, я прошу тебя, позволь Клею вернуться в Кембридж и получить профессию наконец!
– Ладно, не начинай все сначала! Он может отдыхать здесь сколько угодно перед тем, как пойдет работать к Клиффорду, но уж пойдет он туда точно! Можешь не сомневаться! Все решено – раз и навсегда. И вообще, чего ради мы заговорили о Клее? А начали ведь с Барта и этой девки, которую ты невесть зачем взяла с кухни!
Фейт судорожно поднялась со стула и проговорила дрожащим голосом:
– Клей тебе совершенно безразличен, Адам. А раз так, то мне нечего беспокоиться о Барте, хотя я и считаю, что Лавли гораздо лучше него...
Она увидела, что лицо его перекосилось.
– Погоди, погоди, – сказал он. – У меня еще есть что тебе сообщить.
– Нет, довольно! – воскликнула она от дверей. – Я больше не могу этого выносить!
В ответ раздался звук, похожий на всхлипывание...
– Нет, ты сошел с ума! – прошептала Фейт, оборачиваясь.
– Присядь ко мне! – сказал Пенхоллоу. Она, напряженно держа спину, села на кровать, и он взял ее за руку. – Фейт, девочка моя! Ты сделала из этой Лавли выскочку, но что сделано, то сделано... Но если... Если я узнаю, что ты подначиваешь ее женить на себе Барта, то ты пожалеешь, что родилась на свет... Понимаешь меня?
– Да. Но я вовсе не хочу, чтобы она выходила за Барта. Зачем мне ее подначивать?
– Да потому что ты сентиментальная дура, вот почему! Ну ладно, не надо смотреть на меня как кролик на удава! Не таким уж плохим мужем я был для тебя все эти годы!
– Мне иногда кажется, что ты убил во мне душу... – прошептала Фейт.
Он отбросил ее руку.
– А, черт, лучше уж уйди! «Убил душу»! Как красиво! В какой книжке ты вычитала эту глупость? Ступай! Хватит с меня!
Фейт, пошатываясь, вышла из спальни мужа и поплелась по коридору. Там ее, как всегда, встретил чуть насмешливый портрет Рейчел. «Ну и дура же ты! – казалось, говорили эти сильные губы. – Неужели за столько лет ты не научилась обращаться с Пенхоллоу?»
Отведя глаза от портрета, Фейт подумала, что, помимо бедствий Клея, намерение Лавли выйти за Барта тоже немаленькая неприятность. То, что она дала девочке подняться, это одно дело, а вот то, что она желает чувствовать себя РАВНОЙ с ними со всеми, – это уже совсем другое, как ни крути! И потом, если Лавли с Бартом все же поженятся, Лавли уедет из Тревелина, и у нее, Фейт, останется один близкий человек во всем доме – Клей, и она лишится того ощущения комфорта, которое давало ей присутствие Лавли... Ей всегда можно было по-женски немного поплакаться в жилетку... А вся семья станет обвинять в том, что она дала девчонке так распоясаться, только ее, Фейт.
А потом Фейт подумала, что Лавли, в сущности, и в отношении нее просто вела расчетливую игру, и вся эта мягкость, вся эта кротость и сочувствие к хозяйке были, скорее всего, наигранными. Девчонка просто использовала ее как прикрытие...
Фейт снова пустилась в переживания. Она очень любила попереживать. Однако она всегда мысленно обвиняла всех, кроме себя самой. Выходя за Пенхоллоу, она считала себя нежным и прекрасным созданием – венцом творения Господня, которое муж просто обязан окружить постоянной лаской и всевозможными удобствами. Когда действительность оказалась несколько иной, Фейт сразу же почувствовала себя невинной жертвой и всю жизнь продолжала прилежно и искренне исполнять эту роль. Она никогда не задумывалась о том, что сама должна была бы дать мужу. Фейт была характерным образчиком женщины, которая рассматривает мужа как отца и любовника в одном лице. И у нее не хватало ума, чтобы суметь взглянуть на себя со стороны и поискать причины своих неудач...
Она вышла в сад, где беспокойно расхаживал Клей, с нетерпением ожидающий отчета о её разговоре с отцом. Достаточно было одного взгляда, брошенного на ее лицо, чтобы Клею все стало ясно...
– О Боже! – пробормотал Клей, в отчаянии опускаясь на каменную скамью.
– Я сделала все возможное, мой мальчик! Но он не желает меня слушать...
Он с минуту посидел молча, размышляя, а потом тихо сказал:
– Мама! Я не смогу с этим смириться.
– Да, но, может быть, эта работа окажется все же не такой уж противной? – сказала она, смутно желая утешить сына. – И потом, Клиффорд ведь твой родственник, он очень добр, мягок, и я уверена, что...
– Да нет, дело даже не в этом, хотя и в этом тоже... Нет! Я ЖИТЬ здесь не могу – просто не могу, вот и все!
– Но ведь у тебя есть я, мой милый! И в конце концов, никто не знает, может быть, осталось только немного потерпеть...
Клей, казалось, не слышал ее слов.
– Мама, я ненавижу отца! – сказал он, мучительно кривя рот.
– О нет, нет, ты не должен так говорить!
– Но ведь это чистая правда. И более того, ОН ненавидит МЕНЯ. И эти лошади, бесконечные лошади! Послушать Раймонда, так не уметь взять барьер верхом – преступление большее, чем обчистить банк!
– Я так тебя понимаю, мой мальчик, – сказала Фейт и добавила из сочувствия, но без такта... – Я сама всегда боялась ездить на лошади!
Клей слегка покраснел от смущения, но продолжал:
– Дело не в этом. Я просто не одобряю всего этого, этих преступных развлечений, охоты, дикости... И потом, у меня всегда было своего рода предчувствие, интуиция, что ли, что в этом я найду свой конец...
– О чем ты говоришь, Клей?! – воскликнула Фейт.
– Так, ни о чем.
Но Фейт в ответ на мрачное замечание высказала столько страхов, ахов и охов, что Клею попросту пришлось ее успокаивать и утешать, уже жалея о своих словах. Но он взял с нее обещание, что она никому не расскажет о причине его боязни лошадей, – ведь его братья просто рассмеются, а потом станут издеваться над ним еще более изощренно!
Прибавив эту печаль ко всем прочим печалям, что лежали тяжким грузом на сердце матери, Клей встал и направился побродить и поразмышлять о вечном на лужайку за домом.
В таком расстроенном состоянии застали жизнь в Тревелине Чармиэн и Обри, приехавшие погостить на пару недель и отпраздновать вместе со всей семьей день рождения Пенхоллоу. Ему исполнялось шестьдесят два.
Они приехали поездом в Лискерд, где их встречал на лимузине Джимми. Брат и сестра мало различались по возрасту, Чармиэн было тридцать, а Обри – двадцать восемь, они оба жили в Лондоне, но виделись там крайне редко. А теперь, встретившись по дороге в Лискерд, они сразу почувствовали тягу друг к другу и, выражаясь дипломатическим языком, создали нечто вроде оборонительного альянса против деревенских варваров – остальных членов семьи.
Оба они были шатены, лица их сохраняли черты фамильного сходства с орлиным обликом старика Пенхоллоу; Чармиэн была сложена весьма крепко и даже подчеркивала свой мужеобразный облик коротко стриженными волосами и строгой, мужской одеждой. Обри, напротив, сложения был весьма деликатного и отличался особой любовью к пёстрым пуловерам и хорошим шелковым носкам. Маленькие странности, присущие слабому полу, например, боязнь мышей, делали его еще больше похожим на женщину...
Он считался самым большим интеллектуалом в семье и успел опубликовать два романа, которые, правда, имели весьма и весьма скромный успех. Кроме того, он написал пару дюжин стихотворений в настолько современной манере, что понять их содержание и тему было делом практически невозможным. Сейчас он вместе с одним из своих богемных приятелей понемножку работал над либретто юмористического ревю. Жил он в центре Лондона, на улице Сент-Джеймс в многокомнатной квартире, которую обставил мебелью в турецком стиле. Он еженедельно ездил на охоту, а все остальное время делил между своими друзьями-артистами и друзьями-спортсменами. Один раз он решил попробовать и пригласил на одну вечеринку к себе спортсменов и интеллектуалов вместе. Интеллектуалы тихо собрались и ушли через полчаса, говоря меж собой, что Обри, очевидно, представляет собой диковинный образчик расщепления личности, раз способен водить дружбу с такими людьми, но, может быть, это-то в нем как раз и интересно, хотя бы с точки зрения психоанализа. А спортсмены, оставшиеся допивать, говорили меж собой, что если бы Обри не так любил конную охоту, то они, спортсмены, знали бы более определенно, за кого принимать этого Обри...
Чармиэн, которой удалось обрести независимость от отца благодаря вовремя скончавшейся крестной матери, завещавшей ей солидную сумму, могла оплачивать небольшую квартирку, деля ее с женственной блондиночкой, больше всего похожей на сочный розовый персик. В Тревелине лишь раз видели это неземное существо, объект страсти одинокой Чармиэн, когда она однажды привезла свою спутницу жизни в гости. Естественно, что Пенхоллоу никак не мог ни воспринять, ни тем более одобрить Лайлу Морпет, которая говорила о себе не иначе как: «Я, бедняжечка...» – словно ей было лет пять-шесть, умильно выпучивая при этом розовые губки... Нужда во вторичном показе Л аилы, таким образом, отпадала сама собой.
Брат и сестра, встретившись на Паддингтонском вокзале, прежде всего поспешили обменяться многочисленными колкостями, причем Чармиэн выражалась достаточно определенно и грубо, в духе своего отца, тогда как Обри отпускал изящные, завуалированные, но меткие намеки по поводу необычного образа жизни Чармиэн...
Но к концу своей поездки они сдружились, а когда увидели, что встречать их прислан Джимми Ублюдок, это согласие приняло окончательные формы.
– Дорогая моя, неужели снова весь этот ужас? – пробормотал Обри. – Он выглядит как плохое второе издание нашего папаши...
– Да, но мне на это было бы наплевать, если бы эта маленькая сволочь не была его внебрачным сынком! – мрачно отвечала Чармиэн.
Машина развернулась, и они поехали. Обри грациозно развалился на сиденье лимузина, отдыхая, а Чармиэн напряженно всматривалась в окошко машины. Казалось, ей было неприятно просто так сидеть и ничего не делать. Помолчав, она проронила:
– Я никогда не обращала внимания на близнецов, считая их ниже всякой разумной критики. По-моему, они не прочли в жизни ни одной книги. Интересно, чем они нынче занимаются?
Они обменялись очередными ничего не значащими колкостями, после чего Чармиэн добавила:
– Если бы отец не женился второй раз, я осталась бы в этих местах на всю свою жизнь...
– Ты хочешь сказать, что ты чем-то чувствуешь себя обязанной Фейт? Или, наоборот, сожалеешь о том, что уехала? – переспросил Обри.
– Как сказать. Просто я не способна играть вторую скрипку ни в чем. И уж конечно, у меня нет ни малейшего желания бросать мою интересную жизнь в Лондоне и снова опускаться в эту трясину.
Она помолчала и добавила:
– А все-таки в этих полях, в этих мельницах есть какой-то неповторимый шарм! Иногда мне хочется-таки сюда вернуться...
Обри посмотрел на нее с недоумением.
– А эта свежесть, поднимающаяся с берегов Мура! А это сено в скирдах, а этот простор... Нет, в гостях хорошо, а дома все-таки...
– Дорогая, стоит ли быть столь сентиментальной? – заметил Обри. – Глядя на тебя, не подумаешь, что ты...
– Ладно. Все-таки слава Богу, что я оторвалась от папаши хотя бы в финансовом отношении! – прокашлялась Чармиэн.
– Да, моя милая, – заметил Обри едко. – А вот каково мне, писателю, творцу, чувствовать свою постоянную связь с отцом? И ехать сюда, на край света, только затем, чтобы привлечь его внимание к моим проблемам и маленьким долгам!
– Почему бы тебе не написать книгу, которая станет хорошо продаваться?
– О, но ведь ты не хочешь менять свою лондонскую жизнь, не правда ли, изменять своим привычкам и ВКУСАМ? Так же и я – но я вынужден к этому коварством, которое сродни коварству филистимлян... Ведь истинное искусство не продается и никогда не может быть продано!
– Ладно, ты не хочешь торговать своим искусством, но продай тогда своих гончих и перестань заниматься скачками!
– Боже мой! Я вовсе не это имел в виду! – мягко заметил Обри. – Я просто терпеть не могу набивших оскомину житейских советов, которые изрекают так называемые практичные люди... Не будем больше об этом.
Чармиэн презрительно его осмотрела, и дальше они ехали в молчании.
В Тревелине их встретили, каждый сообразно своему обыкновению. Ингрэм раздраженно воскликнул: «А, черт, я и забыл, что вы сегодня собирались заявиться!», Раймонд коротко кивнул и ушел по делам, а Юджин, благодушно поприветствовав, завел с ними долгие витиеватые разговоры. Клара сказала сквозь зубы, что рада их видеть, и только одна Фейт сказала им: «Добро пожаловать в отчий дом!»
Чармиэн пожимала всем руку крепко, по-мужски, потом оглянулась и швырнула свою мужскую шляпу в кресло.
– Ну здравствуйте. Надеюсь, все вы в добром здравии. А, Клей, ты уже поднялся с постели? Отрадно. А Юджин, как всегда, жалуется на свои болячки? Тоже ладно. Как там отец?
– Боюсь, что он не очень здоров все последнее время, – сказала Фейт.
– Пьет, значит, – постановила Чармиэн. – А поднос у вас почернел, почернел... Нет, вы положительно разбаловали слуг, особенно ОДНОГО из них! Ясно, что Фейт не может заставить ЕГО работать эффективно, а Клара... не обладает необходимыми качествами домохозяйки. Мне кажется, Вивьен, что только вы могли бы этим заняться и приструнить ЕГО. И кроме того, каминная решетка у вас не чищена с того самого дня, как я была здесь в последний раз!
– Это не мой дом, и я не вижу, почему это я должна участвовать в его приведении в нормальное состояние! – язвительно отвечала Вивьен.
– Видишь ли, Чармиэн, у меня опять нелады с желудком! – пожаловался шутливо Юджин. – У Вивьен много забот в связи с этим, не забывай! Но, я надеюсь, ваш визит к нам будет не слишком длительным и не слишком ВАС утомит, и кроме того, если уж говорить о порядке, то носки Обри представляют собой гораздо более вопиющее зрелище, нежели наша каминная решетка...
Обри пожал плечами.
– Что ты понимаешь в носках, Юджин! Ведь мои носки – это целая поэма из шелка! Ты жесток!..
– Да ну вас всех к черту! – зарычал Ингрэм. – Всякий раз, когда начинается эта тошнотворная болтовня, мне хочется бежать на край света! Как вы отвратительны!
– О нет, это всего лишь моя манера беседы! – с тихим смехом отвечал Обри. – И потом, ты ведь знаешь, КАК я тебя люблю, Ингрэм! И я чувствую, КАК вы все нас любите, дорогие мои!
Ингрэм побагровел и стал бормотать под нос, что лучше бы Обри был поосторожнее с деньгами и расходами на свои чертовы носки, Клара сказала, что не надо ссориться, а Клей подумал, отчего это он не может за себя постоять так элегантно, как это делает Обри, и глубоко вздохнул...