Путешествуя в легком экипаже с четырьмя лошадьми, Линтоны добрались до Фонтли без малого в шесть часов. Поместье было заслонено от дороги деревьями парка, но в одном месте дом просматривался издали. Адам направил туда своих форейторов. Он тронул Дженни за руку:

– Вот оно, Дженни!

По его голосу она поняла, как он любит родовое гнездо, и захотела сказать ему что-нибудь приятное. Наклонившись вперед, она с разочарованием обнаружила, что дом находится слишком далеко от дороги, чтобы можно было рассмотреть какие-то характерные черты. Взгляду было доступно лишь асимметричное скопление построек, не высоких, но покрывавших обширную территорию; и первыми словами, что пришли ей на ум, были:

– Оно так сильно отличается от Рашли! Как ты и говорил!

Он сделал знак форейторам ехать дальше.

– Да, сильно отличается. Как тебе эти края?

Она как раз думала о том, насколько они уступают волнистым гемпширским ландшафтам, поэтому сбивчиво ответила:

– Ну, это ново для меня, и не совсем то, чего я ожидала, но уверена: со временем мне тут понравится.

– Надеюсь, что да, но у меня есть подозрение, что на болотах нужно родиться, чтобы их любить. Сейчас мы едем через Дипингские топи. – Он добавил, когда экипаж подпрыгнул и накренился:

– Прошу прощения, дорога ужасная, да? Мы называем эти дороги проселками для скота. Сейчас мы проехали ров – крестообразную канаву для стока.

Все это казалось довольно первобытным. Дженни окинула взглядом плоские поля, раскинувшиеся по обеим сторонам незащищенной дороги, и спросила с некоторой опаской, часто ли их затопляет.

– Зимой – да, – признал Адам. – Осушение – наша основная проблема, и, увы, самая дорогостоящая! Мы тоже промокаем: это морская вода просачивается через мелкозем, когда дренажные сооружения переполнены.

– Я подумала, что здесь должно быть страшно сыро, как только увидела эти большие траншеи.

– Рвы. Ты боишься, что нас в Фонтли затопит? Не стоит! К тому же надеюсь, что мне как-нибудь удастся улучшить положение вещей, думаю, мы здесь на пятьдесят лет отстали от жизни.

– Я ничего не знаю о сельской жизни, мне нужно еще многому учиться.

– Стыдно признаться, но я и сам знаю очень мало – только то, чего волей-неволей набирается любой мальчишка, выросший в сельском поместье. Вот мы и приехали; эта сторожка у ворот – часть старого монастыря, а вот и миссис Риджхилл вышла, чтобы первой приветствовать тебя! Скажи ей что-нибудь ласковое: она – один из моих старейших друзей!

Адам уже заметил в Рашли, что Дженни стесняется слуг и слишком склонна скрывать это за внешней грубоватостью манер, но на сей раз она повела себя весьма похвально, ответив на приветствия и комплименты привратницы лишь с той долей неловкости, которую миссис Риджхилл считала вполне подобающей для молодой жены Экипаж снова двинулась вперед, и вскоре за изгибом аллеи показались одна уцелевшая арка и несколько обваливающихся стен и колонн разрушенной часовни, а за ними – разнородный массив самого монастыря. Пристально глядя на длинный, изломанный фасад из камня вперемежку с кирпичом, Дженни высказала первую мысль, которая пришла ей в голову – Боже правый! Сколько же слуг вы держите, чтобы сохранять все это в порядке?

Ему не пришлось ответить, потому что в этот момент он заметил Шарлотту, спешившую по лужайке с охапкой цветов. Он обратил на нее внимание Дженни, и ту сразу же охватили ужасные сомнения. Она воскликнула, не сводя глаз с простого свободного платья Шарлотты из белого батиста:

– О, я слишком нарядно одета! Я не знала – и некому было мне подсказать – Ерунда! Эта одежда очень тебе к лицу! – ответил он, спрыгивая с экипажа, в то время как его сестра побежала через ров. – Прозерпина собирает цветы! Но я уверен, Шарлотта, мрачный Дис не опередит Ламберта!

Старшая сестра, которая не отличалась особой начитанностью, не обратила на это никакого внимания, но, задыхаясь, воскликнула:

– О, мой дорогой Адам, мы думали, что вы прибудете не раньше чем через час, и потому задержали обед! И вот я здесь, только что закончила рвать цветы для комнаты Дженни, да еще в этом старом платье! Вы должны меня простить, Дженни!

Эта речь, вероятно, была придумана, чтобы Дженни не ощущала скованности, но она, выходя из экипажа, все равно чувствовала, что ее красновато-коричневое шелковое платье, бархатная мантилья и шляпа без полей с перьями, возможно, немного не к месту здесь, в Фонтли.

Хотя Шарлотта, казалось, не замечала смущения Дженни и, поцеловав ее, повела в дом Дженни испытала облегчение и сильно удивилась, обнаружив, что возвращение домой сопровождалось куда меньшими церемониями, нежели их приезд на Рассел-сквер Единственными лакеями, которые попались ей на глаза, были два молодых человека, одетые в темные ливреи и с собственными, не напудренными волосами, а дворецкий, пожилой и слегка сутулый, выглядел, бы совсем ничтожно рядом с величавым Баттер-банком мистера Шоли.

– Я должна проводить вас прямо к маме, – сказала Шарлотта – Она в маленькой гостиной вместе с моей тетей – ах, Адам, мне следовало написать тебе и предупредить, что тетя Нассингтон здесь, с дядей, а также Осбертом, но времени не было, поскольку они буквально застали нас врасплох. Не то чтобы я, в общем, я хочу сказать, я очень признательна ей за то, что она приехала по такому поводу, вот только мы никак от нее этого не ожидали, хотя мама, конечно, ее приглашала.

– О Господи! – сказал Адам, скорчив гримасу. – Не давай себя в обиду, Дженни, или обращайся ко мне за защитой! Я ее до смерти боюсь.

– Как тебе не совестно, Адам – упрекнула его Шарлотта, ведя Дженни по широкой дубовой лестнице. – Не стоит внимания, Дженни! Моя тетя – очень прямодушная и такая добрая, уверяю вас!

Следуя за женой и сестрой вверх по лестнице, через прихожую – в Продолговатую гостиную и по ней в расположенную дальше Малую гостиную, Адам спрашивал себя, как Дженни перенесет знакомство с леди Нассингтон, и надеялся, что она не проглотит язык. Он боялся, что властные манеры и язвительная речь ее светлости парализуют его жену, и впоследствии испытал большое удивление и облегчение, обнаружив, что Дженни, которая говорила односложно с леди Линтон, поддерживала разговор с леди Нассингтон без всякого смущения.

Внешне ее светлость напоминала своего брата. Она была крупной женщиной, с орлиными чертами лица и высокомерно-безразличным взглядом. Подобно ему, голос у нее был громкий и повелительный, и до определенной степени она разделяла его пренебрежение к условностям. На этом сходство заканчивалось. Свободное и естественное поведение лорда Линтона брало начало в его жизнерадостной натуре, а у его сестры уходило корнями в совершеннейшую убежденность в собственном превосходстве и было настолько непредсказуемым, что снискало ей репутацию эксцентричной особы. Она всегда говорила и делала То, что ей вздумается, а также проявляла снисходительность к тем, кому посчастливилось заслужить ее расположение; но она воспитывала своих дочерей в строгости и осуждала любое нарушение этикета, допущенное людьми, которые ей не нравились.

Помимо своего мужа, худощавого, немногословного человека с усталым лицом, она привезла в Фонтли своего третьего сына, дюжего спортсмена, которого прежде предлагала Адаму в качестве шафера.

– И правильно сделал, что от него отказался! – сказала она Адаму. – Он по своей бестолковости наверняка загубил бы все дело или, провоняв конюшней, отправился бы в церковь!

Адам поинтересовался, какие развлечения можно предложить Осберту в течение недели в Фонтли в это время года; но леди Нассингтон просила его не утруждать себя этими заботами, поскольку заинтересовать Осберта во время мертвого сезона было невозможно ничем.

– Но бедняге будет тоскливо до слез! – возразил виконт.

– Он с таким же успехом может тосковать здесь, как и в любом другом месте, – ответила ее светлость. – Не обращай на него внимания! Должна сказать тебе, Адам, что твоя жена приятно меня удивила. Конечно, внешность, признаться, не ахти и одета прескверно, но она производит впечатление разумной девушки и не строит из себя липовую аристократку. Тебе могло достаться что-нибудь гораздо худшее. Я не против того, чтобы ее представить, и ты можешь привезти ее на мой прием двадцатого – это станет для нее хорошим началом. Жаль, что твоей матери вздумалось впасть в меланхолию, хотя именно этого я и ожидала! Жених Шарлотты ей тоже не нравится; не бог весть что, я согласна, но, если девушка пренебрегает предложенными ей возможностями, она, в конце концов, должна быть довольна и таким приличным браком. Знаешь, я однажды вообразила, что влюблена в его отца, – добавила она ностальгически. – Из этого бы, конечно, ничего не вышло, но то, что я считала недоступным, твоей матери, я уверена, было не нужно: она всегда была мокрой курицей. Честное слово, удивляюсь, что ты удался на славу, – ей-богу, мой дорогой племянник!

Он не удержался от смеха, покачав головой:

– Знаете, это просто неприлично говорить мне такие вещи, мэм!

– О, я не говорю за спиной у Бланш ничего такого, что я не сказала бы ей в лицо! – ответила она.

Когда Шарлотта привела Дженни в Малую гостиную, леди Нассингтон оглядела ее оценивающе и, едва та поприветствовала Вдовствующую, велела;

– Подойди сюда, детка, дай-ка мне на тебя посмотреть! Гм… Да, жаль, что ты не повыше, но я рада видеть, что ты держишься прямо. Как тебе понравилось Рашли? Надеюсь, мои люди создали тебе уют?

– Да, мэм, они это сделали. Мне там очень понравилось, я хотела поблагодарить вас за то, что вы мне его предоставили. Все было так мило и интересно! Я прежде никогда не жила в деревне.

– Ты выросла в городе?

– Да, хотя моя мама была дочерью фермера и приехала из Шропшира, мэм.

– Наверное, крепкая йоменская семья – ты и сама так выглядишь. Послушай моего совета, научись одеваться попроще! Оборки тебе не идут. А эти жемчужины у тебя в ушах – настоящие? Ну да, а как же иначе, очень жаль, что твоя шея слишком коротка для них. Линтон, купи своей жене пару аккуратных сережек! Ей нельзя это носить!

– Да, я знаю, что шея у меня слишком короткая, – сказала Дженни, – но я буду их носить, мэм, потому что мне подарил их папа и я ни за что не стану его обижать!

– Абсолютно правильно! – одобрила ее светлость. – Я сама поговорю с твоим отцом.

Тут вмешалась леди Линтон и увела Дженни в спальню, говоря, пока она пробиралась через запутанный лабиринт комнат, галерей и коридоров:

– Вы должны извинить мою золовку, ее грубоватые манеры никак нельзя назвать приятными.

– О нет! – воскликнула Дженни. – Я хочу сказать, мне не было неприятно ничего из сказанного ею, потому что все это шло от доброты, а мне нравятся прямые люди, мэм.

– Мне часто хотелось, чтобы моя чувствительность была менее острой, – промолвила ее светлость.

Обескураженная, Дженни погрузилась в молчание. Проходя через дверной проем в широкий коридор, леди Линтон сообщила ей, что теперь они находятся в современной, перестроенной части монастыря.

– Кажется, он протянулся на мили! – сказала Дженни.

– Да, это так неудобно! – посетовала Вдовствующая. – Без сомнения, вы многое здесь поменяете. Комната Адама – здесь, а эта дверь ведет в гардеробную. Следующая комната – в самом конце прохода – ваша, что, надеюсь, не вызовет неудовольствия.

– О нет! Как я могу? Здесь так мило!

– Боюсь, она ужасно обветшала. Следовало привести ее в порядок до вашего приезда, но, не зная вашего вкуса, я сочла за лучшее предоставить вам выбрать то, что вам нравится.

– Благодарю вас, но я не стану этого делать! Она мне нравится и так. Поэтому ничего не хочу менять, мэм!

– Неужели, моя дорогая? Без сомнения, это глупо с моей стороны, но я не могла не лелеять надежду, что вы не будете этого делать. С ней связано столько воспоминаний! Увы, минуло столько лет с тех пор, как я стала жить в ней в качестве новобрачной!

Ошеломленная, Дженни пробормотала:

– Это была ваша комната? О, я бы ни за что… пожалуйста, поселите меня в какой-нибудь другой!

Но Вдовствующая, улыбаясь с мягким, ласковым смирением, лишь довершила ее разгром, сказав, что эту комнату всегда занимала хозяйка дома. Она сказала, что Дженни не следует беспокоиться, потому что ее больше не заботит ни собственный комфорт, ни собственная значимость. Поскольку ей удалось создать впечатление, что теперь она ютится в одной из мансард, неудивительно было, что позднее, войдя в комнату, Адам застал Дженни весьма встревоженной.

Она стояла возле стола, у одного из окон, погрузив ладонь в вазу, заполненную ароматической смесью из сухих цветочных лепестков, и высушенные лепестки просачивались у нее между пальцев. Когда Адам вошел, она подняла на него взгляд и улыбнулась:

– Я все не могла понять, чем в доме так сладко пахнет, но теперь догадываюсь – должно быть, этим.

– Ароматическая смесь? Да, ее делает моя мама. Кажется, это рецепт от какой-то француженки – из эмигранток. Если тебе нравится, ты должна спросить у нее.

– Не знаю, откроет ли она мне секрет. Напрасно ты, Адам, позволил ей отвести для меня ее собственную комнату!

– Я не знал, что она собирается это сделать. Однако рад, что она это сделала, – весьма достойно с ее стороны.

– Ну а мне хочется сквозь землю провалиться, – сказала Дженни. – Она сказала, что комната всегда принадлежала хозяйке Фонтли, и сказала это так, как будто ее свергли с престола, чего Я вовсе не делала, как ты, надеюсь, понимаешь!

– Дорогая Дженни, если ты станешь принимать близко к сердцу все, что говорит моя мать!.. Успокойся, это крыло отстроил мой дедушка, так что ты лишь третья хозяйка Фонтли, которая будет жить в этой комнате !

Ей пришлось рассмеяться на это, но сказать:

– Как бы там ни было, я уверена: ей будет неприятно видеть меня в ней. Слава Богу, я сказала, что не хочу ничего в ней менять! Знаешь, она этого опасалась, что я прекрасно понимаю.

Адам посмотрел на жену несколько иронично, но ничего не ответил. Лидия, пришедшая несколькими минутами позже, чтобы засвидетельствовать свое почтение Дженни, была гораздо менее сдержанной.

– Какая наглая ложь! – воскликнула она. – Да ведь мама еще в прошлом году сделала занавески и собиралась сделать новые и этом году, потому что эти, как видите, сильно выцвели! Она сказала это лишь для того, чтобы вы скверно и неловко себя почувствовали!

– Лидия!

– Ведь это правда, Адам! Я, со своей стороны, считаю, что кто-то должен объяснить Дженни насчет мамы. Видите ли, Дженни, дело в том, что ей просто нравится изображать из себя жертву и заставлять нас испытывать чувство вины перед ней безо всякой на то причины. Не обращайте внимания! Я никогда не обращаю!

Это откровенное развенчание характера свекрови поразило Дженни, но, проведя в Фонтли два дня, она начала понимать, что во всем сказанном содержится изрядная доля истины, и стала чувствовать себя гораздо менее скованно.

Она не без содрогания ожидала своего представления в Фонтли и скрывала за неприступным выражением лица боязнь преступить неведомые ей законы. Слушала истории о былой помпезности, царившей в нескольких знатных домах, слишком стеснялась, чтобы обратиться за сведениями к Адаму, и, таким образом, вступила в дом, одолеваемая недобрыми предчувствиями. Но хотя Дженни часто блуждала по нему, она почти сразу же ощутила его особую домашнюю атмосферу, и, поскольку Вдовствующей претила выспренность, она не обнаружила никакого неукоснительного этикета, который бы ее нервировал. Даже такое испытание, как первый обед, оказалось менее тягостным, чем можно было ожидать, потому что он не сопровождался никакими церемониями, и все члены семьи разговаривали так много и так непринужденно, что Дженни имела возможность сидеть, слушая и наблюдая, что было ей как раз по нраву. Лорд Нассингтон оказался совершенно безобидным, а его сын, на первый взгляд пугающе большой и грубоватый, оказался простым малым, который много смеялся и сносил с невозмутимостью и добродушием все отпускаемые в его адрес колкости. Он сидел за столом возле Дженни и сообщил ей, что всегда служит мишенью для всей семьи. Казалось, он гордится этим в той же степени, в какой и безжалостным языком своей матери.

– Чудесная женщина моя мама! – сказал он. – И как шпыняет нас всех, словно карманных воришек!.. А как вы относитесь к охоте?

– Я никогда не охотилась, и было бы бесполезно делать вид, будто я хоть что-то в этом понимаю, потому что вы немедленно обнаружите, что я ни в чем таком не разбираюсь, – откровенно призналась она.

– Вот это то, что я называю разумной женщиной! – воскликнул младший Нассингтон и тут же принялся рассказывать ей разные занимательные случаи из охотничьей практики, которые по большей части были ей непонятны, и мог бы продолжать на протяжении всего обеда, если бы его мать громко не велела Лидии «увести этого болвана, пока он не замучил Дженни до смерти!».

Уик-энд прошел мило и без особых событий, в осмотре дома и сада, знакомстве с экономкой, помощи Шарлотте в ее последних приготовлениях к свадьбе, и вообще помощи всем и каждому.

– Мы скоро вернемся обратно? – спросила Дженни Адама, когда они выехали из Фонтли спустя два дня после свадьбы.

– О да, как ты захочешь, можно в конце сезона. Если ты только не предпочтешь поехать в Брайтон.

– Нет, не предпочту. А ты – ты хочешь поехать в Брайтон?

– Вовсе нет. Мне хочется, чтобы ты не скучала.

– О, я и не буду! На самом деле мне жаль, что мы не можем остаться здесь теперь.

– Это означало бы пропустить официальный прием и все приемы, на которые пас пригласят. Тебе ведь это не понравится, не так ли?

– Конечно нет! – быстро согласилась она. – Вот только я бестолкова на приемах и наверняка буду говорить что-нибудь не то и… и поставлю тебя в дурацкое положение!

– Не поставишь! – уверенно отозвался он. – Скоро ты привыкнешь к приемам, заведешь уйму друзей и станешь знаменитой хозяйкой дома! Ты будешь моей гордостью, а не позором!

Дженни сказала охрипшим от волнения голосом:

– По крайней мере, я попытаюсь ею стать.

Она подумала, что, возможно, светская жизнь – это то, к чему он стремится, и рискнула спросить, часто ли он ходил на приемы на Пиренейском полуостррве.

– Нет, очень редко. Для меня это, по существу, первый выезд в свет, как и для тебя!

Это, похоже, разрешило проблему, она кивнула и сказала:

– Ну что ж, надеюсь, нас станут приглашать на все лучшие приемы. Вот папа обрадуется!

В этом не приходилось сомневаться. Опосредствованные устремления мистера Шоли побудили его пытливо расспрашивать о вещах, которые прежде его никогда не интересовали, и впоследствии он мог предоставить своей дочери список наиболее влиятельных хозяек светских салонов. Он пришел в восторг, услышав, что ее пригласили на собрание к леди Нассингтон, – надежный источник заверил его, что ее светлость принадлежит к цвету аристократии, – и всячески увещевал, чтобы она постаралась понравиться сливкам общества, которых встретит на этом торжестве.

– Поскольку его светлость выполняет свою роль с истинным усердием, и тебе нужно лишь как следует играть свою собственную, моя девочка, а не сидеть, надувшись, в углу, как будто ты прежде никогда не бывала ни в одной компании!

Он приехал, чтобы посмотреть на нее, уже одетую для приема, и оказался, вероятно, единственным человеком, считавшим, что она выглядит как никогда хорошо. Даже Марте Пинхой не могло прийти в, голову, что сиреневый атлас на широком обруче и креповая юбка, вся расшитая аметистовыми бусинками, идет ее воспитаннице; но мистер Шоли, разглядывая это великолепие с бесхитростной гордостью, сказал, что Дженни выглядит замечательно. Более пристальный осмотр тем не менее выявил определенные недостатки. Он в точности помнил драгоценности, которыми одарил ее, и захотел знать, почему она не надела ожерелье из бриллиантов и рубинов, которое было одним из его свадебных подарков.

– Не спорю, эти жемчужины обошлись мне в целое состояние, но кто поручится, что они настоящие, а не бижутерия из стекла и рыбьей чешуи? Вот огонь алмазов и рубинов не подделаешь. Марта, принеси мне шкатулку с драгоценностями ее светлости!

– Я должна сказать, мне и самой нравится, чтобы немного искрилось, – признала мисс Пинхой, открывая для осмотра большой ларец.

– Мне тоже, – сказала Дженни, довольно тоскливо глядя на содержимое ларца. – И действительно жаль, что по такому случаю. Но леди Нассингтон посоветовала мне не наряжаться слишком, папа.

– Ах вот оно как! Ну, если хочешь знать мое мнение, любовь моя, так она завидовала и боялась, что твои драгоценности затмят ее, собственные. Хоть я и не имел удовольствия познакомиться, с ее светлостью, но так мне кажется!

Он удостоился этого удовольствия пять минут спустя, когда одного взгляда на знаменитые изумруды Нассингтонов было достаточно, чтобы внушить ему: у величественной дамы, которая прошествовала в комнату, не было ни малейшего повода завидовать драгоценностям Дженни.

Ее приход застал врасплох всех, включая лакея, который попытался проводить ее в гостиную, чтобы тем временем сходить к хозяйке и сообщить о ее приезде. Было решено, что Линтоны поедут в дом Нассингтонов, на Беркли-сквер, а оттуда отправятся к Сентджеймскому двору; и в какой-то момент, с одинаковыми облегчением и разочарованием, Дженни подумала: что-то случилось, и никакого приема не будет. Но первые же слова ее светлости, равно как и ее наряд, рассеяли эти подозрения.

– Так я и думала! – сказала она. – Боже правый, девочка, неужели ты могла представить, что я повезу тебя в свет разряженной, словно вдова ювелира? – Ее высокомерный взгляд вдруг наткнулся на мистера Шоли, и она спросила:

– Кто это?

– Это мой отец, мэм. Папа, это миссис Нассингтон! – откликнулась Дженни, внутренне содрогаясь в предчувствии того, что, как она боялась, могло вылиться в битву титанов.

– О! Как поживаете? – спросила ее светлость. – Те драгоценности, что вы подарили Дженни, слишком крупные. У нее для них короткая шея.

– Может быть, и так, миледи, – ответил мистер Шоли, ощетинившись.

– В этом нет никаких сомнений. Сними это ожерелье, Дженни! Тебе нельзя носить рубины с этим платьем, детка! А эти серьги! Давай-ка посмотрим, что у тебя есть в этом чудовищном огромном ящике. Боже правый! Тут хватит на выкуп за короля!

– Да, и стоят они соответственно. – Мистер Шоли сверкнул на нее глазами. – Не то чтобы я очень разбирался в выкупах за королей, но знаю, сколько заплатил за камушки своей дочери, и это была кругленькая сумма!

– Больше денег, чем здравого смысла, – заметила ее светлость, перебирая драгоценности. – О! Вот это гораздо более подходящая вещь!

– Эта? – удивился мистер Шоли, с отвращением взглянув на изящное бриллиантовое ожерелье, свисающее с пальцев леди Нассингтон. – Да эту побрякушку я подарил миссис Шоли, когда только начал сколачивать состояние!

– Значит, тогда вкус у вас был лучше, чем сейчас. Очень мило, как раз то, что ей следует надеть!

– Ну, этого она не наденет! – закипая гневом, объявил мистер Шоли. – Она отправится в свет одетая с шиком – или я докопаюсь, в чем тут причина!

– Папа! – умоляюще проговорила Дженни.

– Она поедет в надлежащем виде или вообще не поедет, – холодно проговорила леди. – Господи, Царица Небесная, да неужели вы не понимаете? Она может с таким же успехом кричать во всеуслышание о том, что она богатая невеста, как и отправиться в свет, увешанная бриллиантами! Выставляет напоказ свое богатство – вот что все скажут. Вы этого хотите ?

– Нет, на самом деле это не так! – сказала Дженни, в то время как ее родитель, слегка сконфуженный, прокручивал услышанное у себя в голове. – Вот что, папа, хватит! Ее светлость лучше нас с тобой знает, что такое истинная элегантность.

– Ну, я не вижу, по какой причине тебе нужно стыдиться моего богатства! – Мистер Шоли прикрывал свое отступление яростным огнем. – Разъезжать по городу в жалком ожерелье, которое выглядит так, будто я не мог позволить себе купить для тебя что-нибудь получше!

– Если это единственное, что вас расстраивает, вы можете успокоиться! – сказала леди Нассингтон. – Все в свете знают, что мой племенник женился на очень богатой наследнице, и вы можете поверить, что ее лучше примут, если она не станет кичиться своим богатством. Ответьте мне на такой вопрос: вы бы сказали мне «спасибо», если бы я вмешалась в какой бы то ни было ваш бизнес?

– Вмешались бы в мой бизнес? – переспросил мистер Шоли, ошеломленный. – Нет, миледи, не сказал бы.

– Вот именно! Так не вмешивайтесь в мой!

По счастью, – поскольку лицо мистера Шоли быстро приобретало густую пунцовую окраску, – в этот момент вошел Адам, привлеченный звонкими, несколько повышенными голосами спорщиков. Он занимался такой сложной задачей, как завязывание собственного галстука, и поэтому появился в одной рубашке – обстоятельство, по поводу которого его тетя тут же выразила свое неодобрение. Она велела ему немедленно удалиться и прихватить с собой мистера Шоли, порекомендовав ему вдобавок надеть свежий галстук, поскольку фасон, которого он придерживался, делал его похожим на селадона.

Мистер Шоли позволил увести себя из комнаты. Он слегка смягчился, обнаружив, что даже благородный племянник не огражден от карающего языка миссис Нассингтон, но сказал, следуя за Адамом в гардеробную:

– Не будь она тетушкой вашей светлости, я бы сказал вам, кто она такая!

– Она была груба с вами? – поинтересовался Адам. – О, это еще что! Вы бы слышали, какие вещи она говорит иногда моему дядюшке!

– Вынужден признаться, что она прямо-таки вывела меня из себя. А еще ведь графиня! Настоящий левеллер! Вы собираетесь заменить этот галстук?

– Нет. Но что она тут делает? Я думал, что мы сначала поедем к ней.

– Я скажу вам, что она делает, – пояснил мистер Шоли, все еще дыша ненавистью. – Снимает драгоценности с моей Дженни – вот что она делает, даже не извиняясь! Более того – нарочно явилась сюда, чтобы это сделать!

Шоли сидел, размышляя над этим, пока Адам не оделся и не объявил, что теперь он окончательно готов.

– Так что идемте вниз, сэр, пока моя тетя не отправит человека выяснить, какого дьявола я ее задерживаю!

– И чего мне только дома не сиделось? – мрачно сожалел мистер Шоли. – Я бы не пришел, если бы знал, что ее светлость будет здесь, – уж это точно.

Тем не менее он дал себя убедить и в сопровождении Адама проследовал в гардеробную, где к ним впоследствии присоединились и дамы.

Леди Нассингтон не сумела устранить волнистость в волосах Дженни, но сократила число страусовых перьев, которые были на ней, до пяти и заменила ее чрезмерно большие серьги на пару бриллиантовых капелек, сняла с ее рук все браслеты, кроме двух. Ей не удалось превратить Дженни в красавицу, но она добилась того (как она поведала мистеру Шоли), что сделала из нее светскую женщину.

– Годится! – энергично проговорила она. – Чудесная девчушка, она мне нравится, и я сделаю все, что смогу, чтобы привести ее в соответствие с модой.

Мистер Шоли был польщен тем, что его дочь понравилась графине, но по-прежнему сожалел о рубинах и сказал бы об этом вслух, если бы леди Нассингтон не положила конец аудиенции, внезапно обратившись через всю комнату к своему племяннику:

– Линтон! Твой отец когда-нибудь вывозил тебя ко двору или это твое первое появление?

Адам разговаривал с Дженни, но повернул голову, сказав:

– Нет, мэм, мой отец представил меня на дневном приеме, когда мне было восемнадцать.

– Папа! Леди Нассингтон! – выпалила вдруг Дженни. – Смотрите, что Адам подарил мне!

Порозовевшая от удовольствия, она развернула веер из разрисованной кожи, натянутой на резные перламутровые спицы. Это была элегантная вещица, но едва ли заслуживающая того восторга, который испытывала Дженни. Непрошеное подозрение промелькнуло в мозгу Адама, когда он наблюдал за ней. Она встретилась с ним взглядом, и ее розовость перешла в малиновый оттенок. Быстро отвернувшись, Дженни поспешно сказала:

– Это как раз то, что мне было нужно, именно той расцветки!

– Очень мило, – сказала леди Нассингтон, бросив на него беглый взгляд.

– Да, очень неплохо, – согласился мистер Шоли, подвергнув вещицу более длительному осмотру, – но что ты сделала с веером из слоновой кости, который тебе подарил я? По-моему, это была бы самая подходящая вещь для твоего платья.

Ее румянец стал гораздо ярче, она пробормотала какие-то несвязные оправдания. Леди Нассингтон положила конец дальнейшим дискуссиям, объявив, что им пора трогаться в путь. Мистер Шоли проводил компанию вниз и был весьма удивлен тому, что леди Нассингтон подала ему два пальца для рукопожатия, прежде чем взобралась в свой величественный городской экипаж. К этому акту снисхождения она прибавила милостивое, хотя и не от нее лично, приглашение наведаться на Гросвенор-стрит на следующий день, чтобы узнать у Дженни, как прошло ее представление.

Оно прошло очень хорошо. Королева разговаривала с Дженни исключительно любезно. («Ты только представь, папа! Спустя столько лет она говорит с сильнейшим акцентом!») И две принцессы встали, чтобы поговорить с ней в самой благожелательной манере, какую только можно себе представить, так что она ни в коей мере не чувствовала себя неловкой или косноязычной. Ее собственным разочарованием стало отсутствие на приеме принцессы Шарлотты Уэльской: обстоятельство из ряда вон выходящее, как, похоже, считали люди, поскольку она в декабре была помолвлена с принцем Оранским, поэтому непременно должна была выезжать в свет. Принца тоже не было, хотя он определенно находился в Лондоне. Обидно, потому что Дженни надеялась его увидеть. Адам, конечно, часто встречался с ним, потому что не так давно состоял при штабе лорда, нет, герцога Веллингтона! Можно было предположить, что принц, избранный для женитьбы на наследнице английского престола, должен быть верхом совершенства, но, когда Дженни сказала об этом Адаму, он расхохотался, воскликнув:

– Тощий Билли? О Боже, нет!

И конечно, она очень сожалела, что не может составить собственного мнения о качествах принца.

Но это было незначительное обстоятельство. Но что папа скажет о том, что ее представили принцу-регенту по его особой просьбе? Кто-то, должно быть, напомнил ему об Адаме, потому что – поверит ли в это папа? – принц подошел к ним и пожал руку виконту Линтону, сказав, как он рад приветствовать его при дворе и как глубоко он сожалеет о смерти своего старого друга, его отца. Потом он изъявил желание познакомиться с женой Адама, и Адам немедленно подвел ее к нему. И папа даже представить себе не может, как мило регент с ней беседовал! Его манеры были просто безупречны! Он простоял несколько минут, беседуя с Адамом о недавней войне и демонстрируя (по словам Адама) доскональное знание военных вопросов. И как раз в тот момент, когда принц отходил, он сказал, что надеется однажды увидеть их обоих в Карлтон-Хаус!

Искренне обрадованный, мистер Шоли потер руки и сказал, что это превзошло, все его ожидания, ей-богу превзошло! Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что матери Дженни нет в живых, чтобы порадоваться ее триумфу.

– Хотя, без сомнения, она все это знает, – бодро сказал он. – Подумать только – я еще сомневался, соглашаться ли мне на твой брак с виконтом или настаивать на графе! Но милорд Оверсли дал мне слово, что я не пожалею, и, должен признаться, он был прав. Даже герцог не обходился бы с тобой лучше! Расскажи мне еще раз, что тебе сказал принц-регент!

Прежде мистер Шоли придерживался невысокого мнения о принце-регенте. Хотя он (как часто заявлял) был не из тех, кто интересуется важными шишками, деяния этой персоны из королевской семьи едва ли могли ускользнуть от внимания самых незаинтересованных людей. Если бы спросили его мнения, мистер Шоли сказал бы, что не одобряет таких поступков, как женитьба на двух женах и прижимистость в отношении их обеих, не говоря уже о большом количестве любовниц, о чем обычный человек должен всегда помнить; не одобряет и разбазаривания наличности – ведь нации приходится выплачивать его долги. Было также секретом Полишинеля, что принц искал повода развестись с несчастной принцессой Уэльской; и, не желая присоединяться к толпе, освистывающей его, мистер Шоли считал, что он обращается с несчастной леди просто низко. Но перед лицом любезности регента по отношению к Дженни все эти соображения отошли па задний план.

Дженни также не вспоминала, что когда она впервые увидела принца-регента, то испытала жестокое разочарование. Достигнув пятидесяти двух лет, ему мало что удалось сохранить от былого принца Флоризеля, по красоте которого до сих пор вздыхали пожилые дамы Дженни созерцала джентльмена средних лет, тучного телосложения, на красной физиономии которого отчетливо оставили свой след годы разгульного образа жизни. Оп определенно был слишком разряжен – слышно было, как корсет скрипит на нем; он обильно поливал свою особу духами, а в минуты отдыха лицо его приобретало брюзгливое выражение. Но какая бы добрая фея ни присутствовала на его крестинах, она ниспослала ему бесценный дар, который не иссушили ни время, ни излишества: он был непослушным сыном, скверным мужем, неласковым отцом, непостоянным, любовником и ненадежным другом, но у него было обаяние, которое приносило ему прощение даже тех, кого он обидел, и внушало любовь к нему таким случайно встреченным людям, как Дженни, или какой-нибудь молодой офицер, отправленный к нему лордом Батерстом с важной депешей. Он мог внушать отвращение своим близким, но в жизни на людях его поведение всегда было корректным: он никогда не говорил неподобающих вещей и никогда не позволял личной ненависти ослабить собственную учтивость. Принц по крови, он не считался с этикетом; его манеры, когда он вращался в свете, отличались аристократической непринужденностью, которая не покидала его, даже когда ему порой случалось появляться на некоторых приемах в удручающе хмельном состоянии. Его поведение в частной жизни было не таким примерным, но никто из видевших его, подобно Дженни, при дворе его матери не поверил бы, что он способен лгать своему самому ревностному приверженцу, привести своего закадычного дружка послушать бред его отца, обращаться со своим единственным ребенком с мужицкой грубостью или барахтаться, подобно слезливой морской свинке, у ног смущенной красавицы. Дженни, конечно, не верила подобным рассказам, и, когда она повстречалась с ним снова, два дня спустя, на собрании у миссис Нассингтон, и удостоилась его поклона и улыбки узнавания, она была склонна считать, что даже его двум бракам и его громадным долгам должны были сопутствовать смягчающие вину обстоятельства.