(1028 год)

На рыночной площади раздавался такой шум, перемежаемый криками и яростным торгом, что Герлева, с трудом переставляя ноги, заставила себя подойти к окну своей горницы и остановилась, глядя вниз сквозь щели в ивовых ставнях, закрывавших проем. В базарные дни в Фалез со всей округи стекались толпы людей. Здесь можно было встретить свободных землевладельцев с рабами, пригнавших на продажу свиней и крупный рогатый скот, смердов, торгующих яйцами и сыром, разложенными на холсте прямо на земле, сенешалей и дружинников важных лордов, рыцарских жен на смирных верховых лошадках, бюргеров из города и молоденьких девиц, сбившихся в стайки по четыре-пять человек; в их кошелях было мало серебра, однако они радостными восклицаниями приветствовали любую диковинку, попадавшуюся им на глаза.

Бродячие торговцы с вьючными лошадями завлекали покупателей соблазнительными безделушками: брошами с аметистами и гранатами, костяными гребнями и серебряными зеркалами, отполированными до такого блеска, что в них с легкостью можно было увидеть свое отражение, как если бы вы посмотрелись в ручей, текущий у подножия замка. Здесь были лотки, заваленные свечами, маслом и втираниями, восточными пряностями, что распространяют волнующие, волшебные ароматы: китайским калганом, гвоздикой, кубебой и сладкой корицей. А совсем рядом торговцы съестными припасами установили палатки и бочки, где можно было купить только что пойманных миног и селедку, такие редкие деликатесы, как имбирь, сахар и перец, кувшинчики с горчицей из Ломбардии, а также буханки сдобного белого хлеба, на каждой из которых красовалось клеймо булочника. Рядом с ними какой-то коробейник, завлекая домохозяек, бойко торговал медными кастрюльками и большими блюдами. Неподалеку пристроился и аптекарь, пытавшийся привлечь внимание женщин своими примочками для синяков и кровоподтеков, драконовой водой и корнем ангелики. Он шепотом предлагал даже приворотные зелья, лукаво подмигивая при этом. Его негромкий голос заглушали крики соседа, который развернул на своем лотке штуки тонкой ворсистой шерсти и шелка, зазывая всех проходящих мимо остановиться и пощупать его нежнейшие лучшие ткани.

Но особенно большая толпа собралась вокруг чужеземных купцов, торговавших самыми невероятными товарами. Здесь можно было найти: черный лингит, привезенный из-за моря, который, если его нагреть, отгонял всех змей в округе; ткани еще более тонкие и дорогие, чем те, что предлагали фризские купцы; искусно выточенные кубки и драгоценные каменья, которыми похвалялись смуглые византийцы; золотую вышивку, сработанную саксонскими умелицами в Англии. А прочие безделушки и ленты для подвязывания волос и вовсе было не сосчитать.

Герлева, заприметив одну такую россыпь украшений, которую с жадным любопытством разглядывала под самым ее окном стайка девиц, машинально погладила тяжелую косу, ниспадавшую ей на грудь, спрашивая себя, а как бы выглядела вплетенная в волосы багряная лента и понравилась бы она сама в алом наряде милорду Роберту. Но потом женщина со вздохом призналась себе, что никто, даже такой пылкий возлюбленный, как милорд граф, не нашел бы сейчас в ней ничего привлекательного. Герлева пребывала на последнем месяце беременности, а милорд граф, как назло, находился очень далеко от нее, в Руане, при дворе своего отца, славного герцога Ричарда Нормандского. Ей хотелось, чтобы схватки наконец начались, а роды поскорее закончились, и тогда она смогла бы вновь подняться на крутую скалу, к замку, словно гнездо ласточки прилепленному на одном из утесов. Женщина крикнула бы стражникам, и те отворили бы ворота: отворили их перед ней, Герлевой Прекрасной, дочерью Фулберта, знатного горожанина Фалеза, и возлюбленной самого милорда графа Иемуа. Взгляд ее непроизвольно устремился к замку, который едва виднелся отсюда над крышами приземистых деревянных городских домов, полускрытый деревьями, словно карабкавшимися вверх по склону.

Герлева задумчиво выпятила нижнюю губку, представляя себе высокомерных дам при дворе в Руане. Она чувствовала себя несправедливо забытой, никому не нужной и уже готова была пожалеть себя, когда внимание ее привлекла труппа бродячих менестрелей, устроивших целое представление рядом с домом Герлевы. Они пришли на рынок в надежде заработать несколько монет от самых юных и беззаботных зевак, а если уж очень повезет, поужинать остатками со стола какого-нибудь богатого бюргера. Один из менестрелей затянул популярную балладу, подыгрывая себе на лютне, жонглер же принялся подбрасывать в воздух тарелки и мячи, ловя их один за другим, все быстрее и быстрее, пока глаза Герлевы не округлились от изумления.

Из окна горницы женщина видела палатку своего отца Фулберта с развешанными в ней мехами, а также брата Вальтера, торгующегося с каким-то бюргером по поводу стоимости отличного ковра из шкурок куницы. Рядом с ними остановился странствующий торговец, разложивший на зависть нескольким девицам блестящие украшения. Будь здесь граф Роберт, подумала Герлева, он непременно купил бы своей возлюбленной браслет с золотой чеканкой, который коробейник так нахваливал покупательницам.

Воспоминания о милорде графе окончательно огорчили женщину, и она отошла от окна, утомленная шумом под ним, начавшим изрядно раздражать ее.

Деревянная дверь в дальнем конце горницы выходила прямо на витую лестницу, спускающуюся в зал, – главное жилое помещение дома. Мать наверняка уже готовит ужин для Фулберта и Вальтера, но Герлева не собиралась сходить вниз и помогать ей. Возлюбленной сына герцога Нормандии, подумала она, не пристало возиться с горшками и сковородками.

Шаркающей походкой женщина пересекла горницу, цепляя босыми ногами связки тростника, рассыпанного по полу, и прилегла на кровать у стены, накрытую шкурами. Это была кровать, достойная самой герцогини, сработанная из хорошего дерева и застеленная медвежьей шкурой, которая, как нехотя признал Фулберт, больше подошла бы графу Роберту, чем его mie [2]Mie ( фр. ) – милая, душечка; здесь: любовница.
. Герлева потерлась щекой о длинный мех и погладила его маленькой горячей ладошкой, думая о графе Роберте и о том, как он смешно называл ее своей принцессой.

А снаружи солнце медленно тонуло в болотистых пустошах, раскинувшихся за городом. Золотой лучик прокрался сквозь ивовую решетку и уперся в изножье кровати, отчего бурая медвежья шерсть заискрилась червонным золотом. С площади внизу по-прежнему долетал неумолчный гул, изредка прорезаемый смехом, пронзительными криками и стуком копыт, но и он, по мере того как надвигался вечер, становился тише, обещая вскоре окончательно стихнуть. Крестьяне из окрестных сел уже спешили покинуть Фалез, чтобы добраться домой еще засветло; странствующие торговцы начали собирать свой товар; под окном потянулся нескончаемый поток мулов и вьючных лошадей, направлявшихся к городским воротам.

Размеренный стук копыт навевал сонливость, поэтому Герлева смежила веки; еще немного покрутившись в постели, она в конце концов погрузилась в беспокойный сон.

Постепенно солнечный луч померк, и в сгущающихся сумерках утонули отголоски звуков. Вот мимо дома в поводу прошла последняя вьючная лошадь; городские торговцы запирали ставни и двери, сравнивая свою дневную выручку с заработком соседей.

Проблески заката угасли окончательно, и в горницу просочилась ночная прохлада. Герлева, вздрогнув, застонала – сон ее выдался тревожным и необычным.

Ей снилось, что она лежит, а из лона ее вырастает дерево, превращаясь в настоящего исполина, раскинувшего в разные стороны могучие ветви, похожие на сильные, цепкие руки. И вдруг она поняла, что видит перед собой Нормандию, всю, до самых дальних ее уголков, от Котантена до Э. Узрев бурное море стального цвета, женщина испугалась и вскрикнула. Крик прозвучал приглушенно, однако на лбу у нее выступили крупные капли пота. За морем лежала земля; Герлева видела ее совершенно отчетливо и догадалась, что это – Англия. И вот, охваченная страхом, вся в поту, женщина вдруг заметила, как ветви дерева становятся длиннее и длиннее, вот они уже накрыли собой и Англию, и Нормандию.

Женщина пронзительно вскрикнула и села на постели, прижав обе руки к глазам. Лицо ее было мокрым от страха; она смахнула пот ладонью и, сообразив, что ее разбудил кошмар, огляделась по сторонам.

В дверях, держа в руке лучину, стояла ее мать, Дуксия.

– Ты закричала так громко, что тебя было слышно даже внизу, – сказала Дуксия. – Я решила, у тебя начались схватки, а ты, оказывается, спишь.

Герлева вдруг поняла, что дрожит от холода. Поспешно натянув на плечи медвежью шкуру, она окинула мать отсутствующим взглядом и негромко сказала:

– Мне приснилось, будто из моего лона выросло дерево, матушка, а не ребенок.

– Да, да, – отозвалась Дуксия, – всем нам в твоем положении снились кошмары, дочь моя.

Но Герлева лишь плотнее закуталась в шкуру, сцепив ладони на груди.

– Пока я лежала, – приглушенным голосом продолжала она, – передо мной простерлись две страны: наша Нормандия, во всей своей красе и мощи, и земля английских саксов, по ту сторону серой воды. – Выпустив край шкуры, она указала рукой в ту сторону, где, по ее мнению, находилась Англия. Медвежья шкура соскользнула с плеч женщины, однако холод, похоже, теперь не тревожил ее. Герлева вперила в Дуксию немигающий взгляд глаз, зловеще поблескивавших в мерцающем свете лучины. – А дерево, которое выросло из моего лона, раскинуло огромные ветви, напоминающие руки, которые мертвой хваткой вцепляются во все, до чего могут дотянуться, и они протянулись по обе стороны от меня, пока не накрыли своей тенью Нормандию и Англию.

– Что ж, сон и впрямь странный, – ответила Дуксия, – но там, внизу, твой отец садится ужинать, и если ты не поторопишься, то похлебка остынет.

Однако Герлева, сидя на постели, не шелохнулась, и Дуксия, войдя в горницу, заметила: на лице дочери проступило какое-то странное выражение, словно она видит то, что недоступно простым смертным. Герлева вдруг прижала руки к животу и голосом, обретшим силу и звучность, произнесла:

– Мой сын будет королем. Он станет захватывать и подчинять, править Нормандией и Англией, как то дерево, что простерло над ними свои ветви.

По мнению Дуксии, все это была сущая ерунда. Она уже собралась было успокоить дочь, как вдруг та, вскрикнув от боли, вытянулась на кровати. Все ее тело напряглось в попытке облегчить внезапный приступ.

– Матушка! Матушка!

Дуксия засуетилась вокруг дочери, и обе забыли о странном сне и его значении.

– Тише, тише, дитя мое, успокойся. Сначала тебе будет больно, но потом все пройдет и ты почувствуешь облегчение, – сказала Дуксия. – Мы сейчас же пошлем за нашей соседкой Эммой, которая прекрасно разбирается в том, как ухаживать за роженицами. Можешь мне поверить, она приняла больше детей, чем ты когда-либо сумеешь родить. А пока полежи спокойно, у нас еще есть время.

Однако ни желания, ни возможности ломать голову над сном Герлевы у Дуксии не было, потому что Фулберт внизу потребовал вареного мяса, а дочь вцепилась в нее обеими руками – ей было очень страшно, и она боялась, что схватки могут повториться в любую минуту. Словом, у матери хлопот был полон рот, но тут наконец в зал вошла Эмма и, осмотрев Герлеву, сообщила, что роды могут и не начаться еще несколько часов. Повитуха помогла Дуксии убрать грязную посуду со стола, проследила за тем, чтобы сервы приготовили солому и шкуры для постели хозяина дома.

Фулберт очень любил Герлеву, но при этом был здравомыслящим человеком. Завтра ему предстоял очередной трудный день, поэтому он счел бы себя дураком, отказавшись от заслуженного отдыха ради такого обыденного дела, как роды. Более того, двусмысленное положение дочери ему никогда не нравилось, и, хотя соседи полагали за честь, что Герлева стала возлюбленной столь могущественного сеньора, как граф Иемуа, сам Фулберт, тем не менее, так и не смирился с этим. Укладываясь спать, он признался себе, что чувствовал бы куда большее удовлетворение, если бы его внук был законным сыном честного бюргера, а не благородным бастардом.

Когда внизу в зале все наконец было прибрано, а домашние расположились вокруг главы дома на ночлег, Дуксия с Эммой поднялись наверх, в горницу, где на своей роскошной кровати металась и стонала от боли Герлева.

Эмму недаром считали лучшей повитухой во всем Фалезе. Она умела читать по звездам, толковать знамения и предсказывать великие события, поэтому, когда обе женщины уселись на невысоких скамеечках у жаровни с древесным углем, Дуксия вознамерилась пересказать ей сон Герлевы. Головы, украшенные чепцами, сблизились, и кровавые отблески углей легли на их сосредоточенные, испещренные морщинами лица. Выслушав Дуксию, Эмма согласно кивнула и прищелкнула языком. Может статься, что именно так все и будет, сообщила она Дуксии, принявшись рассказывать ей о подобных снах, которые благополучно сбылись на ее памяти.

Через час после полуночи родился ребенок. В каком-то сарае неподалеку петух, очевидно, заметивший свет звезды сквозь щель в двери, одиноко прокукарекал, и вокруг вновь воцарилась тишина.

В углу комнаты, рядом с жаровней, лежал соломенный тюфяк. Эмма, завернув младенца в холстину, уложила на него ребенка. Здесь он будет в безопасности, пока сама она займется Герлевой. А когда, спустя некоторое время, к нему подошла Дуксия, чтобы поднять на руки, то обнаружила: малыш выпростал ручонки и обоими кулачками вцепился в солому, на которой лежал. Она с радостью отметила, что он оказался настоящим крепышом, и позвала Эмму, дабы и та восхитилась его силой. Быть может, пророчество еще было свежо в памяти повитухи, или же ей до сих пор не доводилось видеть столь решительных, энергичных новорожденных, но она воскликнула:

– Помяни мое слово, Эмма! Этот малыш станет великим принцем. Смотри, как он пытается завладеть тем, что окружает его! Он будет хватать и стараться удержать все, что попало ему в руки, вот увидишь!

Речь ее достигла слуха Герлевы, которая, как казалось ей самой, провалилась в какую-то бездонную черноту глубокого обморока. Слабым голосом она прошептала:

– Он станет королем.

Едва окрепнув и вернув себе способность мыслить связно, Герлева послала за Вальтером и приказала ему мчаться в Руан, дабы уведомить графа о том, что у него родился сын. Вальтер слишком любил Герлеву, чтобы возмутиться ее бесцеремонными манерами, но Фулберт, которому требовалась помощь сына для выделки шкур речной выдры, воспротивился, сочтя затею пустой тратой времени, и едва не запретил ему ехать.

Когда Вальтер вернулся из Руана, Герлева уже вполне окрепла и, не успел он перешагнуть порог отчего дома, как она набросилась на него, засыпав бесчисленными вопросами, упрекая в том, что он не возвращался так долго.

– Пробиться к милорду графу оказалось совсем нелегко, – оправдывался Вальтер. – В руанском замке он окружил себя важными сеньорами, а пажи попросту не пускали меня в двери.

– Но ты видел его? – в нетерпении вскричала Герлева.

– Да, мне все-таки удалось повидаться с ним, когда он отправлялся на большую оленью охоту.

Тут Герлева принялась расспрашивать Вальтера, как выглядел милорд, в каком расположении духа пребывал и что сказал, когда узнал новости. Брат по мере сил постарался утолить ее любопытство, но, по его словам, выходило, будто милорд выглядел почти так же, как и всегда, каковой ответ, понятное дело, ничуть не удовлетворил Герлеву. Тогда Вальтер извлек из своей сумы поясок из золотых пластинок, скрепленных вместе, и протянул его сестре, заявив, что милорд передает ей вот это в знак своей любви и наказывает до его возвращения всецело заботиться о малыше.

Но прошло еще немало времени и ребенка уже успели окрестить, прежде чем граф Роберт вернулся в Иемуа. Герлеве передали, что он прибыл в Фалез и поднялся на гору, к замку, во главе пышной свиты своих сторонников.

Сей же час Герлева и Дуксия поспешно принялись приводить зал в порядок, разбрасывая по полу свежий тростник, подметая остывшие угольки и серый пепел, разлетевшийся во все стороны от горящих сосновых поленьев, пылающих в самом центре зала. Герлева одела малыша в долгополую рубашку, которую связала сама, а затем облачилась в голубое платье, перехватив его на талии пояском, что подарил ей милорд. Даже Фулберта удалось уговорить сменить кожаную тунику на тонкошерстную; отец отправил Вальтера проверить, достаточно ли в погребе вина, а также ячменного пива, дабы граф и его свита смогли утолить жажду.

Едва было покончено со всеми приготовлениями, как стук копыт и лязг конской сбруи возвестили о приближении милорда. Фулберт и Вальтер, выбежав навстречу, обнаружили у своих дверей целую кавалькаду: милорд, следуя свойственной ему шумной и громогласной манере, привез с собой нескольких благородных сеньоров и множество слуг.

Милорд граф прискакал верхом на черном жеребце. Граф был хорошо сложенным, ладным мужчиной, с небольшой гордо поднятой головой. Он кутался в пурпурную королевскую мантию, перехваченную на правом плече застежкой с крупным ониксом. На боку у него висел меч, а под распахнувшейся мантией виднелась алая туника, отделанная зубчатой каймой, шитой золотом. На руках у него позвякивали золотые браслеты, каждый шириной не менее дюйма. Капюшон мантии был откинут, а голова оставалась непокрытой. Волосы, черные как вороново крыло, по нормандскому обычаю были коротко подстрижены.

Он легко спрыгнул с седла, и Вальтер, приветствуя его, преклонил колено, а затем поспешно вскочил на ноги, принимая повод. Милорд граф хлопнул юношу по плечу с той фамильярностью, с коей относился к людям, которым доверял, и весело поздоровался с Фулбертом. После этого обернулся к лордам, тоже по его примеру спешившимся, и воскликнул:

– Идемте, сеньоры! Сейчас вы сами увидите моего славного сына, о котором я так много слышал! Только после вас, дорогой кузен; я обещаю вам самый теплый прием. – Взяв под руку мужчину, к которому были обращены эти слова, он вместе с ним вошел в зал.

После яркого солнечного света на рыночной площади здесь, казалось, царит кромешная тьма. Милорд граф, растерянно моргая, из-за того что дым от огня ел глаза, остановился на пороге и принялся озираться по сторонам в поисках Герлевы.

Она подошла к нему быстрым шагом; он немедленно отпустил руку кузена, обхватил Герлеву за талию, оторвал от пола и прижал к груди, стиснув в медвежьих объятиях. Они обменялись несколькими влюбленными словами, сказанными слишком тихо, чтобы мужчины, стоявшие позади графа, могли их расслышать.

– Милорд, сейчас вы увидите своего сына, – проговорила Герлева и, взяв графа за руку, подвела его к колыбели в углу, где лежал младенец.

Граф Роберт, именуемый друзьями Великолепным, казалось, до отказа заполнил весь зал своим благородным величием и роскошью. Мантия его на ходу сметала тростник на полу в маленькие кучки, а драгоценные каменья на его пальцах вспыхивали острыми лучиками в отблесках огня в очаге. По-прежнему держа Герлеву за руку, он остановился рядом с колыбелькой и сверху вниз взглянул на зачатого им ребенка. В глазах графа вспыхнуло нетерпение, когда он склонился над колыбелькой, и цепь, которую носил на шее, скользнула вперед, закачавшись перед личиком младенца. Тот протянул к сокровищу свои цепкие ручонки; словно желая уразуметь, откуда она взялась, поднял глазенки на лицо графа Роберта и пристально взглянул на него. В этот момент стало очевидно, что глаза у них очень похожи и на личике малыша написано то же упрямое выражение, коим отличались все нормандские герцоги еще со времен Ролло. Родственник графа, молодой Роберт, сын графа д’Э, прошептал об этом на ухо смуглому мужчине, стоявшему рядом. Это был Гийом Тальвас, лорд и властитель Беллема. Тальвас, глядя на ребенка поверх плеча милорда, пробормотал нечто, очень похожее на проклятие, но, заметив, как молодой Роберт д’Э с удивлением уставился на него, попытался скрыть замешательство под смехом, обронив, что прочел ненависть в глазах младенца и увидел падение собственного дома. Подобное объяснение показалось молодому Роберту нелепым, и он счел, будто сеньор Беллема в замке выпил слишком много ячменной медовухи. Ведь ребенок, лежавший перед ними, был безземельным бастардом, тогда как Гийом Тальвас владел поместьями во Франции и Нормандии, кроме того, считался человеком, с которым лучше не ссориться. Роберт д’Э ответил Тальвасу столь непонимающим взором, что тот покраснел и отошел, сам едва ли разумея причину своей неожиданной вспышки.

Граф Роберт при виде сына пришел в восторг.

– Ба, да он похож на меня как две капли воды! – вскричал милорд. Обернувшись, граф снова обратился к мужчине, которого раньше брал под руку: – Эдуард, скажи мне, разве не зачал я благородного сына?

Саксонский принц шагнул вперед и с улыбкой взглянул на ребенка. В отличие от нормандцев, он был светловолосым, и его длинные соломенного цвета кудри нежно обрамляли незагорелое лицо. Глаза принца, как у всякого истого северянина, отливали небесной голубизной, что свидетельствовало о некоторой слабости духа, зато об исключительном дружелюбии. Его младший брат Альфред, остановившийся в дверях, был почти точной копией принца, разве что в лице его прослеживалось больше решительности, да и улыбался он не столь охотно. Оба держались с нескрываемой гордостью, на что имели полное право, будучи сыновьями покойного короля Англии, Этельреда. В один прекрасный день, когда Кнут, узурпатор-датчанин, окажется в земле, оба вернутся домой, в Англию, и тогда Эдуард станет королем. Но сейчас, глядя на графа Роберта, он все еще оставался в ссылке и всецело зависел от Нормандского двора.

– Вы поклянетесь любить моего сына, все до одного, – заявил граф Роберт, обводя присутствующих вызывающим, но при этом дружелюбным взглядом. – Он еще мал, но подрастет, обещаю вам.

Эдуард пальцем погладил ребенка по щеке.

– Конечно, я буду любить его, как собственного сына, – сказал он. – Младенец очень похож на тебя.

Граф Роберт жестом подозвал к себе сводного брата и заставил его взять малыша за ручку.

– Ты окажешь своему племяннику уважение, которого он достоин, Гийом, – со смехом заявил Роберт. – Смотри, как малыш ухватил тебя за палец! Из него вырастет могучий воин.

– Он такой во всем и всегда, – негромко сообщила Герлева. – Хватает все, до чего может дотянуться, словно оно принадлежит ему по праву. – Она бы с удовольствием рассказала графу о своем сне, но в присутствии всех этих благородных господ не решалась заговорить.

– Свирепый мальчишка, – в шутку заметил Гийом. – Нам придется остерегаться его, когда он вырастет.

Граф Роберт вытащил из ножен свой огромный меч.

– Воин, если он действительно мой сын, – сказал милорд, кладя оружие рядом с малышом.

Блеск рубина в навершии меча привлек внимание младенца, и он, перестав тянуться к цепи, свисавшей с шеи графа Роберта, обеими руками ухватился за эфес меча. Дуксия, старательно державшаяся в тени и ошеломленная появлением в своем доме такого количества благородных гостей, едва не вскрикнула от ужаса при виде сверкающей стали, находящейся в столь опасной близости от ребенка. А вот Герлева с улыбкой наблюдала за происходящим.

Младенец крепко уцепился обеими ручонками за эфес меча, что вызвало дружный смех наблюдавших за ним баронов.

– Ну, что я вам говорил? – воскликнул граф Роберт. – Клянусь богом, он будет настоящим воином!

– Ребенок уже был принят в лоно Церкви? – негромко осведомился Эдуард.

– Его крестили месяц назад, – ответила Герлева, – в Храме Святой Троицы.

– И каким же именем его нарекли? – осведомился Роберт д’Э.

– Его назвали Вильгельмом, лорд, – отозвалась Герлева, скрестив руки на груди.

– Вильгельм Воитель! – рассмеялся граф.

– Вильгельм Властитель, – прошептала Герлева.

– Вильгельм Бастард! – пробормотал себе под нос лорд Беллема.

Ладошка Герлевы скользнула в ладонь графа. Они застыли, с любовью глядя на своего сына Вильгельма, которого назвали Воителем, Властителем и Бастардом, а ребенок восхищенно агукал, забавляясь своей новой игрушкой и цепко сомкнув крошечные пальчики на рукояти тяжелого меча.