Глава 1

После отъезда Гарольда прошло совсем немного времени, как в Нормандию из Англии пожаловал очередной гость. Это был не кто иной, как Тостиг, эрл Нортумбрии, прибывший вместе с супругой и детьми в состоянии крайнего раздражения. Представ перед двором герцога Вильгельма, он поведал запутанную историю предательства, ненависти и совсем не братских поступков. Правда это была или вымысел, понять затруднительно, однако один факт выглядел непреложной истиной: правление эрла Тостига в Нортумбрии отличалось чрезвычайной жестокостью, поэтому завершилось тем, что подданные, все как один, восстали против него и столь же единодушно признали своим правителем Моркара, сына Эльфгара. Их, кстати, поддержал и эрл Гарольд. Именно на этом моменте связный рассказ о событиях обрывался, становясь чрезвычайно запутанным и невнятным.

Герцог Вильгельм, окинув своего гостя ироничным взглядом, не пожелал более тратить на него время. Юдифь, впрочем, уединившись с сестрой, оказалась более разговорчивой и сообщила некоторые подробности.

Она изрядно растолстела, и в ее каштановых волосах уже посверкивали серебряные пряди. Обзаведясь весьма удобной привычкой сохранять непреклонную безмятежность, Юдифь бо́льшую часть дня занималась тем, что в чудовищных количествах поедала сладости, а выходки и капризы собственного супруга и повелителя оставляли ее совершенно равнодушной, как и все остальное в ее мирке. Окинув Матильду ленивым взглядом, Юдифь заметила:

– Э, дорогая, я вижу, ты сумела сохранить стройность! Кстати, скольких детей ты родила своему супругу – семерых или восьмерых?

– Восьмерых, причем трое из них – сыновья, – гордо ответила Матильда.

– Они очень похожи на него, – заметила Юдифь. – Сколько лет прошло с тех пор, как Воинственный Герцог ворвался в наш будуар в Лилле и отхлестал тебя своей плетью?

Но воспоминания о прошлом не могли нарушить покой Матильды.

– Столько же, сколько прошло после того, как я провела тебя на брачное ложе с эрлом Тостигом.

Юдифь положила в рот очередной леденец и тщательно облизала пальцы.

– Что ж, ты оказала мне медвежью услугу. Тогда он был просто глупцом, а теперь еще и превратился в изгоя. – Она зевнула. – Быть объявленным вне закона – неподходящий способ борьбы с Гарольдом. Во всем виновата эта гладкая кошка Эдгита.

– Королева? – Матильда на мгновение оторвала глаза от вышивки.

– В прошлом году она с Тостигом составила заговор, чтобы умертвить Госпатрика. Король поначалу не имел ничего против, но потом твой супруг отпустил Гарольда, и тот быстро прибрал всю власть к рукам. Тостигу пришлось распрощаться с графством всего через месяц после возвращения Гарольда. – Юдифь на мгновение задумалась. – У Тостига большие планы. Впрочем, у всех сыновей Годвина непомерные желания. Однако я сомневаюсь в том, что мой супруг – тот самый человек, который способен успешно претворить их в жизнь. Больше я ничего не скажу.

Герцогиня подумала о собственном муже, слепленном совсем из другого теста, и про себя улыбнулась. Юдифь откинулась на спинку кресла, сонно глядя на сестру.

– Да-да, кисонька, – сказала она. – Ты полагаешь, что сделала куда более удачный выбор, нежели я. Что ж, не стану спорить. Герцог Вильгельм – настоящий мужчина. Помнится, ему было нечего сказать мне, когда он увивался за тобой.

Эрл Тостиг провел несколько недель при дворе, изливая свое недовольство судьбой, но встречать Рождество отбыл во Фландрию. Сестры тепло обнялись на прощание, однако прежняя близость ушла безвозвратно. У каждой появились свои секреты, и ни одна не сожалела о расставании.

Рождество прошло тихо и неприметно. Рауль съездил на юг навестить отца, вспоминая, как часто Эдгар составлял ему компанию в поездках в Харкорт. Он пустил лошадь рысью, пытаясь отогнать горькие воспоминания, но тень Эдгара двигалась рядом с ним, и ему казалось, что он слышит эхо брунанбургского марша, который тот частенько напевал. В Харкорте Хуберт справился о саксе и, похоже, удивился, узнав, что Эдгар вернулся домой в Англию. Память у Хуберта была уже не та, однако он не любил, когда ему напоминали об этом.

– Сдается мне, у него была еще и сестра? – поинтересовался Хуберт, довольный тем, что сумел вспомнить такие подробности, и с усилием принялся рыться в памяти в поисках ее имени. – Эльфрида! – торжествующе воскликнул он наконец.

От звуков ее имени, произнесенного спустя столько месяцев, Рауль вздрогнул. Ему казалось, оно живет лишь в его мечтах. На щеках мужчины выступил румянец, и он ответил:

– Да, у него есть сестра.

– Никогда ее не видел, – заявил Хуберт. – А вот самого Эдгара я знал хорошо, да, и он мне нравился. Что же грызло его, если он решил-таки вернуться в Англию?

– Он – сакс, отец, – мягко сказал Рауль.

– Я прекрасно помню об этом, – с раздражением заявил Хуберт. – Но он прожил среди нас столько лет – достаточно, чтобы Нормандия стала для него домом. Он собирается вернуться сюда?

Рауль покачал головой и отвернулся, помешивая дрова в очаге, чтобы отец не смог прочесть выражение его лица.

– Жаль, – заметил Хуберт.

Отец Рауля погрузился в забытье, столь характерное для стариков, и застыл в неподвижности, глядя на огонь, словно видел там картины славного прошлого. Он улыбался чему-то и кивал головой, а потом как-то неожиданно легко заснул. Проснувшись, начисто забыл об Эдгаре, теперь его интересовал только ужин.

Герцог встретил Рождество в Руане, пребывая в хорошем расположении духа и проведя эти дни в молитвах и на охоте.

Милорд Роберт устроил ловушку за полуоткрытой дверью из мешка муки для своего дородного двоюродного дедушки Вальтера. А когда в этом обвинили шута, счел, что день был прожит не напрасно.

После Рождества ударил легкий морозец; в сточных канавах дворца замерзла вода, свинцовую крышу припорошило снегом. Мужчины расхаживали в подбитых мехом мантиях, а сыновья герцога устроили ледяную горку во дворе замка; она оказалась развлечением еще более забавным, чем они ожидали, поскольку на нее случайно наступили никак не меньше трех благородных джентльменов.

Холодная погода, которая у других мужчин вызывала лишь стремление оказаться поближе к огню, в герцога, напротив, вдохнула новые силы. Он целыми днями пропадал на охоте, и по лесам катилось звонкое эхо охотничьих рогов, оповещающих об очередном удачном завершении погони. Компанию в этих экспедициях ему составляли наиболее закаленные, стойкие придворные, однако все заметили, что самый верный его друг в некотором смысле предал его. Шевалье де Харкорт кутался в свою ярко-красную мантию, вздрагивая от порывов ледяного ветра, и умолял герцога извинить его.

– Рауль не в духе, – насмешливо заявил Грантмеснил, – потому что лишился своей прекрасной дамы сердца.

Ответом ему послужил взгляд, холодный, как лед на реке. Оттого, что в насмешке была доля правды, она не стала приятнее для шевалье.

Впрочем, если правда имелась в его утверждении о том, будто он ненавидит пронизывающий ветер, то Рауль был не одинок в своих жалобах. Как-то после Нового года герцог отправился на другой берег Сены, желая поохотиться в тамошних лесах Кевийи на оленя, и оказался единственным, кто не ворчал по причине леденящего холода. Голые ветки деревьев покрылись тонким слоем льда; земля промерзла и потрескалась от мороза, а пар от дыхания клубами повисал в воздухе. Людям приходилось топать ногами, чтобы хоть немного согреться, и Грантмеснил, согревая дыханием озябшие пальцы, пробурчал:

– Никудышная погода для охоты.

Герцог завалил оленя с двенадцатью отростками на рогах. Такое впечатление, что он совершенно не чувствовал холода; щеки его раскраснелись, и он даже сбросил мантию, чтобы она не стесняла его движений. Егеря́ загоняли новую дичь; Ральф де Тони начал накладывать на лук стрелу, но со смехом пожаловался, что пальцы его онемели и потеряли чувствительность. Гийом де Варенн, выстрелив, промахнулся. Герцог наложил стрелу на тетиву и прицелился.

Однако выстрела не последовало; ему неожиданно помешали. На взмыленной лошади прибыл гонец из Руана; бросившись к герцогу, он преклонил перед ним колено, не дав Вильгельму спустить тетиву. Кожаная туника и сапоги гонца были покрыты пятнами от соленого пота; очевидно, он прискакал издалека и в большой спешке.

– Милорд, – задыхаясь, проговорил он, – мне сказали, я найду вас здесь!

Герцог, нетерпеливо выругавшись, опустил лук. Повернувшись, он недовольно нахмурился, глядя на гонца сверху вниз. С губ Вильгельма готов был сорваться сердитый упрек, но он сдержался. Сунув лук в руки лесничему, подал знак своим рыцарям отойти в сторонку, чтобы они не могли подслушать их.

– Говори! Какие новости ты привез мне из Англии? – резко бросил герцог.

– Милорд, король Эдуард мертв и похоронен на Крещение. Состоялись отпевание и поминовение. Вместо него на престол коронован Гарольд Годвинсон.

– Коронован! – Герцог побледнел. – Это правда?

– Да, милорд, чистая правда. Архиепископ Стиганд миропомазал Гарольда, сам будучи отлученным от церкви. Сегодня в Англии правит Гарольд. – Гонец умолк, явно не зная, как продолжать.

– Итак? – резко бросил герцог. – Что еще?

– Милорд, Гарольд взял в жены Элдгиту, вдову Гриффида и дочь эрла Эльфгара, – запинаясь, пробормотал гонец.

Он заметил, как руки герцога сжались в кулаки, и съежился, но удара не последовало. Развернувшись, Вильгельм направился к своим охотникам, с тревогой и удивлением наблюдавшим за ним. Не обратив на них никакого внимания, грубо вырвал свою мантию из рук пажа, державшего ее, и набросил себе на плечи. В молчании, которое было страшней любого взрыва ярости, быстро зашагал прочь по тропинке, ведшей к реке.

Его внезапный молчаливый уход был настолько странным и неожиданным, что никто ничего не понимал. Гуго де Грантмеснил тупо уставился на де Тони; Гийом де Варенн озадаченно пробормотал:

– Что случилось? Я еще никогда не видел, чтобы он вел себя так. Давайте лучше догоним его, только не говорите ничего.

Трое баронов передали свои луки оруженосцам и в недоуменном молчании последовали за герцогом к реке. Они видели, как он грозно хмурит брови и без конца завязывает и развязывает тесемки своей мантии, но никто из них не рискнул обратиться к нему с вопросом. Лодка ожидала его на месте высадки; он шагнул в нее столь небрежно, что она опасно закачалась на воде, после чего уселся на корме, по-прежнему молча и ни на кого не глядя. Грантмеснил, украдкой наблюдавший за ним, отметил, как подергиваются уголки его губ, и многозначительно подтолкнул локтем де Тони. Именно так они подергивались у герцога несколько лет тому, когда он прогнал эту парочку со своих глаз долой. Де Тони, поежившись, приложил палец к губам. Пусть сегодня упрекнуть их было не в чем, оба видели признаки надвигающейся бури и страшились гнева своего сюзерена.

Когда днище лодки заскрежетало по гальке на другом берегу, де Варенн перебрался через борт и протянул руку герцогу, чтобы поддержать его. Но Вильгельм выпрыгнул на землю, не замечая предложенной ему помощи, и быстрым шагом направился ко дворцу.

Спутники его в таком же гнетущем молчании потянулись следом за ним. Но он по-прежнему не обращал на них никакого внимания, словно их здесь и не было.

Широким шагом герцог ворвался в холл дворца. Слуга, поспешивший ему навстречу, чтобы принять накидку и перчатки из меха куницы, под его тяжелым взглядом испуганно шарахнулся в сторону. Герцог прошел мимо него, словно он был пустым местом, и простерся на скамье под одной из каменных колонн, накинув на лицо полу мантии.

В зале находились несколько джентльменов, коим, очевидно, была известна причина столь необычного поведения герцога. Один из них принялся нашептывать что-то де Варенну; де Тони, краем уха уловив слова «Гарольд короновался на трон Англии», понимающе крякнул.

Грантмеснил ткнул большим пальцем в сторону кладовой, и церемониймейстеры, переминавшиеся с ноги на ногу, на цыпочках дружно потянулись в ту сторону.

Воробей, влетевший в одно из незастекленных окон наверху, заставил баронов вздрогнуть. Де Варенн прошептал:

– Может, нам заговорить с ним? Или уйти?

Прежде чем Грантмеснил успел ответить, тишину нарушили совершенно неуместные звуки. Кто-то спускался по лестнице, мурлыча себе под нос развеселый мотивчик.

Де Тони непроизвольно метнул взгляд на герцога, но Вильгельм не пошевелился. Из-за поворота показался Фитц-Осберн, позади которого шел Рауль. Сенешаль придерживался одной рукой за веревку; на пальце его поблескивал перстень с аметистом; браслет на предплечье посверкивал теми же камнями. Окинув веселым взором группу мужчин у дверей, он залихватски подмигнул им и возвысил голос на последнем куплете.

Де Варенн отчаянно замахал руками, показывая, чтобы он замолчал, после чего кивнул в сторону герцога. И Фитц-Осберн, и Рауль огляделись; песня мгновенно оборвалась; сенешаль подошел к герцогу и бесстрашно положил ему руку на плечо.

– Вставайте, монсеньор, вставайте! – жизнерадостно провозгласил он. – Что это вы здесь разлеглись? Хранить молчание бесполезно: новости разнеслись по двору еще до того, как вы вернулись с охоты.

Герцог откинул полу мантии; нахмуренное выражение исчезло с его лица; но он, похоже, пребывал не в самом миролюбивом настроении.

– Гийом, Гарольд Годвинсон стал клятвопреступником и сейчас правит Англией.

– Знаю, – отозвался Фитц-Осберн. – Неужели вы поверили ему, монсеньор?

– И очень сильно, – проворчал Вильгельм. Поднявшись с лавки, он принялся расхаживать по зале. Вот взгляд его упал на кучку джентльменов у двери; он нетерпеливо воскликнул: – Кровь Христова, вы что здесь делаете?

– Монсеньор, позвольте нам удалиться, – поспешно взмолился Грантмеснил.

Герцог коротко хохотнул и продолжил свои метания по зале. Джентльмены выскочили наружу; Фитц-Осберн, засунув большие пальцы рук за свой украшенный драгоценными камнями пояс, изрек:

– Монсеньор, что-то вы уж слишком разнервничались. Вы же с легкостью можете завоевать Англию. Что скажешь, Рауль?

Хранитель застыл у одного из длинных столов на козлах, скрестив руки на груди.

– Ничего, – ответил он. – Герцог знает, что я обо всем этом думаю, и знает уже давно.

Вильгельм, не оборачиваясь, бросил в ответ:

– Успокойся, друг мой, ты получишь свою Эльфриду под звуки военных труб.

Совсем не так он рассчитывал получить ее. Но что делать, если другого выхода не оставалось?

– Ах, если бы жизнь действительно была такой простой, как мы полагали в молодости! – устало сказал Рауль. Медленно подойдя к очагу, он остановился, застывшим взглядом глядя на тлеющие поленья.

За своей спиной Хранитель слышал быструю скороговорку герцога и Фитц-Осберна. Сенешаль предлагал немедленно начать приготовления к войне; в его воображении корона Англии уже была у Вильгельма на голове. Он рассуждал о кораблях, вооружении; слушая его, Рауль вдруг понял: какая-то часть его уже устремилась вперед, обогнав Фитц-Осберна в этой кровавой кампании, пытаясь как можно скорее добраться до любимой по пути, усеянному трупами врагов. А был ли другой путь? Нет, сказал он себе. Но когда Рауль услышал, как Фитц-Осберн предлагает отправить Гарольду объявление войны, вторая его половина рассердилась, и он повернулся к ним, резко бросив:

– Глупый торопыга! Когда это герцог наш Вильгельм нуждался в том, чтобы его подталкивали к бою? Подумай немного, прежде чем давать подобные советы, или лучше вообще помолчи. Клянусь распятием, неужели ты видишь впереди только победу?

Фитц-Осберн оторопело уставился на Хранителя.

– Как, ты сомневаешься в том, что мы одержим победу? – спросил он. – Да разве найдется во всем христианском мире воин более великий, чем Нормандец?

– Ну, спасибо тебе, Гийом! – со смехом заявил герцог. – Ну что, найдется такой, Рауль?

– Нет, – ответил Хранитель. – А когда дело закончится, то не найдется и более забрызганного кровью.

– Знаю, знаю, – отмахнулся герцог. – Но мы уже много раз обсуждали это, Рауль, и сейчас ты не заставишь меня свернуть с избранного пути. – Вильгельм взглянул на Фитц-Осберна. – Я отправлю посланников в Англию, – сказал он. – Без объявления войны – пока.

– Ради чего? – возразил Фитц-Осберн. – Чего еще вы ждете, монсеньор? Он нарушил священную клятву и с презрением отверг леди Аделу, вашу дочь. Что еще вам нужно, ради всего святого?

Но герцог пропустил пылкие речи Фитц-Осберна мимо ушей.

– Мне нужен Ланфранк, – сказал он. – Гийом, через час гонец должен быть готов отправиться с пакетом в Бек. – Заметив, что по-прежнему сжимает в руке перчатки, Вильгельм положил их на стол. Первый приступ ярости миновал; теперь перед ним встала проблема, которую следовало решить, а герцог был не из тех людей, что любят терять время попусту. – Когда, по словам моего гонца, умер Эдуард?

– На пятый день января, – ответил Фитц-Осберн, – аббатство же, в котором его похоронили, было освящено на День избиения младенцев.

– Значит, две недели тому. – Герцог выбил пальцами легкую дробь по столу. – Времени прошло достаточно. Если у Тостига есть шпионы в Лондоне, то он уже знает обо всем, и вскоре мы увидим его в Руане.

Рауль поднял голову.

– Почему? – непонимающе спросил он.

В глазах герцога заблестели смешинки.

– Чтобы попросить у меня помощи, друг мой, или совета. Думаю… да, думаю, я могу положиться на Гарольда в том, что с Тостигом он разберется.

– Но не может же Тостиг оказаться таким дураком! – воскликнул Рауль.

– Ставлю своего жеребца против твоего гнедого, что окажется, – заявил Вильгельм.

– Того самого жеребца, которого Жиффар привез вам из Испании? – уточнил Рауль. – А что скажет на это старина Вальтер?

– Ничего не скажет, потому что я выиграю, – подмигнул Вильгельм Хранителю.

– Если Тостиг обратится к вам за помощью, это будет означать, что он спятил. По рукам, сеньор: ваш испанский жеребец против моего гнедого.

Но Рауль проиграл своего коня. Не успели посланцы герцога отплыть из Нормандии в Англию с его первыми осторожными письмами к Гарольду, как Тостиг пожаловал в Руан на взмыленной лошади в сопровождении нескольких танов, бежавших вслед за ним из Нортумбрии. Он заикался от ярости и, будучи слишком упрямым и недалеким, чтобы хранить молчание, готов был излить свой гнев вкупе с амбициями тому единственному человеку, которого ему следовало по-настоящему опасаться.

И ни одна живая душа из окружения герцога не обронила ни словечка, что могло бы прояснить Тостигу истинное положение дел. Он ничего не знал о посланцах, отправленных в Англию, как и не подозревал о собственных притязаниях Вильгельма. Выложив историю своих злоключений, не замедлил попросить у Нормандии помощи для свержения Гарольда.

Герцог управился с ним без особых усилий, однако сказал Раулю, когда они остались вдвоем:

– Уму непостижимо, как Годвин, который, по слухам, был человеком чрезвычайно способным и здравомыслящим, мог породить такого глупца. Просить помощи у Нормандии? Господи Иисусе, да я – единственный человек, от которого ему следует держаться подальше!

Герцогиня, наблюдавшая за тем, как ее сыновья играют в саду, отвернулась от узкого стрельчатого окна с остроконечной арочной перемычкой и поинтересовалась, уж не намерен ли Тостиг сам стать королем.

– Намерен, как и многие другие, – ответил ей герцог.

– И просит помощи у тебя? – Матильда сердито рассмеялась. – Нет, это великолепно! Воспользоваться Нормандией, чтобы решить проблемы Тостига! И что ты намерен делать?

– Использовать Тостига для решения собственных проблем, – угрюмо отозвался герцог. – Я дал ему совет, который он считает очень ценным. Сбыв с рук твою сестру, он отплывает в Норвегию, чтобы заинтересовать своим предприятием Харальда Гардрада. – Протянув свою квадратную ладонь, Вильгельм взял Матильду за подбородок, запрокинул ее голову и улыбнулся. – Вот стратегия, которая доставит удовольствие столь изощренному уму, как твой, моя Мальд. Тостиг может с моего благословения отправляться на войну с Гарольдом. Таким образом, он не будет путаться у меня под ногами, а исчезнет, поскольку я совершенно уверен в том, что из этой авантюры ему живым не выйти. Он всего лишь расчистит для меня путь. – Подняв голову, Вильгельм заметил, как Рауль смотрит на него. – Мой Хранитель, я знаю, что ты скажешь. Это – та самая коварная интрига, которую ты так не любишь, но она приведет меня к моей цели.

Рауль же ничего не сказал. Он смотрел на герцогиню, спрашивая себя, как может она одобрительно относиться к стратегии, которая, скорее всего, сделает ее сестру вдовой. Хранитель вспомнил, как в прежние времена в Лилле она и Юдифь были неразлучны и подле рыжей головки всегда можно было увидеть златовласую, а зеленые глаза поверяли тайны голубым.

Внезапно под окном раздался голос милорда Роберта, призывающего Рыжего Вильгельма; Рауль увидел, как Матильда повернула голову, прислушалась, улыбнулась, и мгновенно понял – она совершенно не думает о Юдифи. Воспоминаниям о сестре и днях юности уже не было места в ее хитроумных планах, они растворились в туманной дымке прошлого. Матильде нужна была корона, быть может, для Вильгельма, быть может, для себя, но прежде всего – для своего красавца-сына. Рауль догадался, что она уже считает ее по праву принадлежащей ему; не исключено, если бы ее отец протянул руку к этому призу, дочь превратилась бы для него в столь же безжалостного врага, коим стала и для Тостига.

Матильда заговорила, отвернувшись от герцога и вперив напряженный взгляд в Хранителя.

– Ты против нас, Рауль?

Он покачал головой. Но ей показалось этого мало, и он видел, что она обеспокоена.

– Нет, миледи, – сказал Хранитель, – я – ваш покорный слуга. – Он не мог доверить ей сомнения, одолевавшие его, как не мог и раскрыть глаза на то, что стремление заполучить корону уже стало навязчивой идеей для герцога. Она бы просто не поняла его; подобно Вильгельму, Матильда всегда видела цель впереди; будучи женщиной, она еще меньше, чем ее супруг, беспокоилась о том, какими средствами эта цель будет достигнута.

Рауль вдруг подумал: «Если бы я мог стать похожим на них, видеть впереди только один выход, который стоил бы любых страданий и жертв, тогда не терзался бы и не изводил себе душу рассуждениями о том, будто все могло быть иначе. И не опасался бы того, что вкус победы отдает на губах горечью, потому что цена, которую мне пришлось заплатить за нее, оказалась слишком высока и надорвала мне сердце!»

Однако Рауль понимал – он никогда не станет похожим на них; он всегда будет видеть в первую очередь маленькие радости и горести, что дарит ему жизнь, и считать их куда дороже далекой, пусть даже блестящей, цели. «Во мне нет ни капли величия, – подумал он. – Те, кто называет меня мечтателем, безусловно, правы. Но к чему приведут мои мечты, хотелось бы мне знать? Ни к чему, скорее всего. Пока я пробираюсь на ощупь в потемках, железная воля Вильгельма освещает ему путь и он безжалостно перешагивает через препятствия, повергающие меня в сомнения. Но сейчас я боюсь за него. О, Вильгельм, мой господин, не отрекись от всего, что я любил в тебе, ради этой проклятой короны!»

Словно в ответ на его мысли, герцог вдруг сказал:

– Верь мне, Рауль. Быть может, тебе не нравится моя тактика, но я ведь вижу, что в конечном итоге мы с тобой желаем одного и того же.

– Я желал только мира в Нормандии, – ответил Рауль, выдержав взгляд Вильгельма. – Только этого… раньше.

– И безопасности для всех нормандцев, и достойного будущего, – настаивал герцог.

Рауль ответил ему со слабой улыбкой:

– Да, сеньор, и этого тоже. Но это – ваши мысли, а не мои. Я никогда не загадывал так далеко, пока вы не указали мне путь. Даже сейчас мне кажется, что вы видите сияющую звезду, недоступную моему взору. Я же слепну от темноты, что ждет нас впереди.

Глаза герцогини округлились от удивления.

– Рауль, ты заговорил, как поэт, который однажды слагал для меня рифмы. – Она лукаво добавила: – Скажи мне, это Эльфрида так на тебя повлияла? Неужели ты и впрямь превратился в стихоплета?

– Нет, мадам, – легкомысленно откликнулся Рауль. – Я – всего лишь несчастный рыцарь, которого терзают сомнения. И, подобно Гале, могу лишь воскликнуть: «Пожалейте бедного дурака!»

 

Глава 2

После возвращения посланников из Англии события понеслись вскачь. Гарольд ответил на письма герцога именно так, как и ожидал Вильгельм. Он признал, что дал клятву в Байе, но заметил: поскольку она была вырвана у него силой, то он не считает себя ни в коей мере связанным ею. Эрл заявил: корона Англии не является его собственностью, каковой он мог бы распоряжаться по своему усмотрению, а принадлежит народу; следовательно, только последний имеет право возложить ее на чью-либо голову. Что до леди Аделы, то эрл Гарольд уведомлял герцога о том, что не имеет возможности сочетаться браком с кем-либо без одобрения своего Совета, а члены его выступили категорически против женитьбы эрла на иностранке.

Герцог внимательно прочел полученный ответ, после чего передал его в руки Ланфранка. Письмо предназначалось Риму, исключительно для этой цели его и выманили у Гарольда.

Ланфранк читал послание в полном молчании. Наконец он сказал:

– Лучше и быть не может. Гарольд признает, что давал клятву.

Убрав письмо в ларец, Ланфранк запер его золотым ключиком, который всегда носил на цепочке на шее. Задумчиво поглаживая сутану исхудавшей рукой, он погрузился в размышления. Спустя некоторое время поднял глаза на герцога и медленно проговорил:

– Думаю, сын мой, вы поступите мудро, если назначите Жильбера, архиепископа Лизье, своим посланником в Риме.

– А я намеревался отправить туда вас, святой отец, как уже бывало раньше.

– Нет-нет. – Ланфранк сложил ладони домиком. – Я обрел слишком большую известность, сын мой. Пусть едет Жильбер, а я буду наставлять его. И тогда кардиналы не станут кричать: «Бойтесь Жильбера! Он слишком хитроумен для нас».

Герцог рассмеялся.

– В таком случае дайте ему указания, которые сочтете необходимыми. В данном вопросе я полагаюсь на вас.

После этого настоятель испросил позволения удалиться и, поднявшись на ноги, величественной походкой вышел из комнаты, унося под мышкой и ларец.

Вильгельм же созвал на совет своих ближайших сподвижников, но о чем шла речь, никто так и не узнал. На нем присутствовали его сводные братья, Роберт и Одо; супруг сестры, виконт д’Авранш, и его кузены – д’Э и Эвре. Помимо родственников, приглашения получили сенешаль герцога, знаменосец, а также лорды Бомон, Лонгевилль, Монфор, Варенн, Монтгомери и Грантмеснил. Поскольку эти джентльмены оказались единодушны в своем мнении с герцогом, следующий совет, уже в расширенном составе, было решено созвать в Лилльбонне, огромном новом дворце в нескольких милях от Руана, сооруженном специально для подобных мероприятий.

Каменщики совсем недавно закончили работу во дворце, так что его белая громада резко и внушительно выделялась на фоне голубого неба. В центре располагалась огромная зала под сводчатым куполом, из которой несколько дверей вели в различные покои. Свет в нее проникал через сдвоенные окна наверху, разделенные пилястрами и арками. Стены были задрапированы новыми гобеленами, вышитыми яркими нитками темно-красного, зеленого и лазурного цветов; каменный пол устилал тростник, к которому для придания приятного аромата добавили розмарин и болотный мирт. Но повсюду еще ощущался стойкий запах известкового раствора, и, несмотря на жаркое пламя, ревевшее в вентиляционных трубах, во дворце по-прежнему было сыро и холодно. «А со временем он еще и обветшает, – думал Рауль, глядя на величественное сооружение, белизна которого резала глаз. – Зато лепнина выглядит потрясающе».

На возвышении в одном конце залы был сооружен трон под балдахином из золотой парчи, расшитой в стиле четырехлистника. Перед ним стояла скамеечка для ног. На ее обивке герцогиня собственноручно вышила золотых львов, дабы ноги герцога, когда он вздумает дать им отдохнуть, опирались бы на герб Нормандии.

На помосте также располагались и кресла для главных советников герцога, а для менее важных персон в самой зале были расставлены скамьи.

Лилльбонн кишел вассалами, стекавшимися к назначенному месту сбора в ответ на призыв герцога. Жильбер Дюфаи, вместе с Раулем не отходивший от герцога ни на шаг, раздраженно заявил – ни минуты не может побыть в уединении. Жильбер оставил дома жену, пребывавшую на последнем месяце беременности, и сейчас вынашивал надежду, что после шестерых дочерей она наконец сподобится подарить ему сына. Каждый день он отправлял к супруге гонцов, дабы справиться о ее самочувствии, потому что перед самым его отъездом она увидела в саду ежика, а всем известно – более дурного знака, предвещающего выкидыш, попросту не существует. Раздражение Жильбера возрастало еще и оттого, что ночевать он был вынужден в зале на полу вместе с сотней других рыцарей.

Рауль, с одного взгляда оценивший положение вещей, решительно, хотя в глазах его и поблескивали лукавые искорки, заявил: поскольку герцогиня осталась в Руане, он намерен ночевать на соломенном тюфяке в ногах кровати герцога.

– Святые угодники, ты что, до сих пор опасаешься покушения на меня? – изумился Вильгельм.

– Нет, – откровенно ответил Рауль, – но боюсь, что другого места для ночлега мне попросту не найти, монсеньор.

В назначенный для совета день бароны и вальвассоры с раннего утра собрались в зале, переругиваясь, стремясь занять места получше, а также громогласно обмениваясь мнениями насчет того, что понадобилось от них герцогу. Те, кто уже знал об этом, просвещали несведущих, поэтому ко времени, как герцог вошел в залу через дверь позади трона, в помещении стоял такой невообразимый гам, что человеку из-за всеобщего шума было трудно расслышать собственный голос.

Впереди герцога вышагивал церемониймейстер. Как выяснилось, он обладал зычным басом, коим и воспользовался по прямому назначению. Все разговоры прекратились словно по мановению волшебной палочки; вассалы замерли в почтительном молчании, ожидая, когда к ним обратится герцог.

Его сопровождали члены Совета и все старшие прелаты герцогства. Завидев сутаны епископов, собравшиеся в зале поняли: им предстоит стать участниками небывалого действа. Раздалось приглушенное перешептывание; те, кто оказался в задних рядах, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть; джентльмены невысокого роста вставали на цыпочки, пытаясь разглядеть хоть что-либо поверх плеч своих более высоких сотоварищей.

Герцог надел кольчугу, голову его украшал церемониальный шлем с короной. Выбор парадного одеяния был не случаен; Гилберт де Харкорт, прибывший на собрание от имени Хуберта, проворчал себе под нос:

– Ого! Неужели война?

Вильгельм поднялся по ступенькам к трону и окинул взглядом залу, словно считал собравшихся по головам. Когда же те, кто сопровождал его, расселись по местам на возвышении, он обратился к своим баронам с речью.

Они выслушали герцога в полнейшей тишине. Голос его был сильным, и эхо подхватывало окончания слов Вильгельма, донося их до самых укромных уголков. Собравшиеся замерли; никто не переступал с ноги на ногу и не перешептывался; было очевидно – он застал своих вассалов врасплох; впрочем, явствовало также то, что многие слушали его с тревогой и неодобрением.

Находясь по правую руку от трона, Рауль отчетливо видел почти всех собравшихся в зале. Хранитель упер свой обнаженный меч острием в пол, положив обе руки на рукоять. Он даже взглянул украдкой на Жильбера, стоявшего в точно такой же позе слева от герцога, но тот не оценил лукавых искорок, вспыхнувших в глазах Рауля. Жильберу было не до того – он явно тяготился своей нынешней ролью и положением.

Герцог, закончив речь, сел и стиснул подлокотники трона. Еще несколько минут, казавшихся бесконечными, в зале царила мертвая тишина – никто не смел пошевелиться или заговорить. Но вот кто-то зашептал на ухо соседу; его примеру последовали другие; по зале прокатился приглушенный ропот, который постепенно нарастал и становился громче.

Герцог вновь поднялся; на него устремились полные подозрения взгляды.

– Мессиры, – сказал он, – я удаляюсь, дабы предоставить вам полную свободу посовещаться друг с другом и обсудить мое предложение. – Подав знак своим братьям сопровождать его, Вильгельм вышел.

Не успела за ним захлопнуться дверь, как поднялся грандиозный шум, словно все дьяволы преисподней сорвались с цепи. Кое-кто тут же попытался продемонстрировать собравшимся всю неосуществимость требований герцога; несколько сеньоров помоложе, раздувая ноздри, словно боевые кони, заслышавшие звук трубы, вознамерились перекричать гул всеобщего неодобрения; собравшиеся, что было вполне естественно, разбились на группы, насчитывающие от пяти до сотни рыцарей, столпившихся вокруг нескольких ораторов.

Фитц-Осберн первым покинул возвышение. Сойдя с последней ступеньки, он принялся локтями прокладывать себе дорогу, то беря кого-либо под руку, то похлопывая очередного боевого товарища по плечу.

Со своего стула поднялся и де Монфор. Подмигнув Раулю, он сказал:

– Будь я проклят, они негодуют! И что теперь?

– Я остаюсь, чтобы послушать, о чем пойдет речь, – ответил Рауль. Сунув меч в ножны, он взял де Монфора под руку. – Идемте, Гуго, подобной забавы мы еще лет двадцать не увидим.

Они вместе сошли с возвышения и начали переходить от одной группы к другой.

– Рауль! Подожди минутку! Герцог что, спятил? – Сеньор Этутвилль схватил Рауля за край мантии. Анри де Феррьер оттолкнул его в сторону. – Рауль, что все это значит? Отправляться за тридевять земель, чтобы сразиться с чужеземцами на их собственной территории! Это неслыханно!

– Да мы все просто сгинем на море! – с негодованием подхватил Жоффруа де Берне. – Вспомните, что сталось с Гарольдом в Понтье! Короны! Королевства! Господи милосердный, что за дикий план?

– Отпустите меня, это не я его придумал! – запротестовал Рауль. Его оторвали от де Монфора, но он пробился сквозь толпу и оказался в группе мужчин, обступивших Фитц-Осберна.

Сенешаля любили все, чем он и пользовался, беспрепятственно высказывая собственное мнение. Рауль улыбнулся про себя, слушая его убедительные аргументы. У Фитц-Осберна был звучный голос; бароны один за другим поворачивались к нему лицом. На проклятия он отвечал шутками; незаметно подняв настроение собравшимся, постепенно внушил им, что предлагаемое мероприятие – вовсе не такая безнадежная затея, как они решили поначалу, и призвал их, вспомнив о своем долге, спокойно обсудить план герцога. Кто-то крикнул ему, чтобы он высказал собственное мнение о требованиях герцога; его ответ оказался уклончивым, однако понравился всем присутствующим. Бароны сочли, что поступят здраво, если предоставят ему говорить от их имени.

Рауль проскользнул сквозь толпу в комнату, где его ждал герцог. Войдя в нее, он увидел – Вильгельм стоит подле очага, выставив перед собой ладонь и прикрывая ею лицо от огня. Мортен откинулся на спинку кресла, ковыряясь в зубах, а епископ Одо, никогда не отличавшийся терпением, сидел за столом и барабанил по нему пальцами.

Герцог поднял глаза на вошедшего Рауля, приветствуя его слабой улыбкой. Хранитель же торжественно сообщил:

– Благодарю вас за сегодняшний день, монсеньор. Давно я уже не получал такого удовольствия.

– Что они говорят? – спросил Одо, метнув на него быстрый взгляд своих темных глаз. – Клянусь Богом, им надо преподать урок куртуазности!

– Ну, они говорят, что многочисленные победы герцога сделали его безрассудным, милорд, – ответил Рауль.

– Глупцы! – спокойно констатировал Вильгельм, не поднимая головы.

– Жалкое сборище ничтожеств! – бросил Одо. – Слишком долго в Нормандии царит мир. Мужчины отрастили животы, посадили печень и полюбили покой больше славы. Ну, я им покажу!

Мортен, прекратив ковыряться в зубах, внушительно осведомился:

– Они собираются ответить герцогу отказом, Рауль?

Хранитель рассмеялся.

– Когда я уходил, они уже готовы были выбрать Фитц-Осберна своим представителем, так что одному Богу известно, какой ответ вы получите. Но их сердца подсказывают им, что надо сказать «нет». Они говорят, вы не имеете права требовать от них помощи в чужой стране, монсеньор. Я же лично думаю, многие просто боятся поездки за море.

Герцог, повернувшись к Раулю, спросил:

– Неель Котантен там?

– Еще нет. Но Тессон уже прибыл, и он настроен решительно против вашего плана.

Зубы Вильгельма сверкнули в усмешке.

– Я могу заставить Тессона сделать все, что мне надо, – пообещал он.

Кто-то поскребся в дверь; Рауль отворил ее и обнаружил на пороге Жильбера Дюфаи, на лице которого была написана тревога.

– Не будет ли герцог столь любезен, чтобы вернуться в залу? – спросил Жильбер. – Все присутствующие согласились с тем, чтобы дать возможность Фитц-Осберну выразить их озабоченность и возражения как можно более полно и убедительно.

В зале действительно восстановилось некое подобие порядка. Герцог вновь опустился на трон; его братья встали по обе стороны от него, а Рауль остановился у опорной колонны за их спинами.

– Итак, мессиры? Вы готовы дать мне ответ? – осведомился герцог.

Фитц-Осберн поднялся со стула.

– Да, монсеньор, готовы; именно мне выпала честь говорить от лица всех, кто присутствует здесь сегодня.

По зале прокатился негромкий рокот согласия; благородные джентльмены с признательностью поглядывали на своего представителя, ожидая услышать, как он смягчит их решительный отказ.

– В таком случае говори, Фитц-Осберн, – разрешил герцог. – Я слушаю.

Сенешаль, поправив мантию на плече, поклонился.

– Сеньор, мы выслушали ваши предложения и воздаем должное вашему мужеству, которое позволяет вам считать, что это предприятие легко осуществимо.

Его слушатели благодарно закивали головами. Подобное начало, безусловно, понравилось им; не помешает привести герцога в хорошее расположение духа и подсластить ему пилюлю, прежде чем он распробует горькое лекарство.

– Вы желаете получить скипетр и королевство, монсеньор; мы же знаем, что вы их достойны. Вы просите нас, своих верных вассалов, помочь вам в этом деле. Сеньор, вам должно быть известно: в соответствии с клятвой верности, вы не можете требовать от нас воинской службы на заморской территории.

Фитц-Осберн сделал паузу, но герцог хранил молчание. Вассалы вновь закивали головами: сенешаль прекрасно справлялся со взятой на себя ролью.

А он тем временем продолжал:

– Вы просите нас последовать за вами в чужую страну, населенную нашими злейшими врагами – чего никогда не делал еще ни один герцог Нормандии. Мы не привыкли к морским плаваниям; не исключено, они не придутся нам по вкусу; к тому же наши жены, которые со слезами на глазах проводят своих мужей на битву в чужедальней стороне, могут потребовать от нас внимания и защиты собственной земли здесь, в Нормандии. Но вот что говорят наши сердца, мой сюзерен: вы долгие годы успешно правили нами и вели нас от одной победы к другой. Вы всегда исполняли обещанное. Монсеньор, каждый ваш вассал верит в вас; каждый вассал вкладывает свои руки в ваши ладони, и вот вам ответ вашего верного слуги: мы последуем за вами, куда бы вы ни повели нас, будь то Англия или Аравия, и тот, кого долг обязывает выставить вам двадцать вооруженных солдат, с радостью удвоит их количество.

Фитц-Осберн умолк. Собравшиеся уставились на него словно зачарованные. Рауль увидел, как какой-то мужчина открыл было рот, но тут же вновь закрыл его и сделал глотательное движение. Сенешаль, воспользовавшись всеобщим замешательством, отважно заявил:

– Я сам готов снарядить для этого предприятия шестьдесят кораблей! Сеньор, мы готовы повиноваться вам! Располагайте нами!

Это было уже слишком. Взбешенные вассалы наконец-то обрели дар речи; приличия были моментально забыты; десятки разъяренных голосов взревели дружное «Нет!». Анри, лорд Сент-Илер де Феррьер, протолкался вперед, к самым ступенькам возвышения и, злобно глядя на сенешаля, выкрикнул:

– Ложь! Ложь! Это твои слова, а не наши! Мы не поплывем за моря!

Уголки губ герцога дрогнули; он повернул голову и в упор взглянул на оратора. В дальней части залы Ричард де Бьенфет, с грохотом вскочив на скамью, заорал:

– Стыд и позор! Стыдись, Анри де Феррьер! Все настоящие мужчины согласны с тем, что сказал Фитц-Осберн.

– Неправда! – воскликнул Фульк дю Пен и попытался стащить сенешаля вниз. – Это выходит за рамки нашей вассальной присяги!

– Как, неужели мы боимся? – вскричал молодой Гуго д’Авранш. Он запрыгнул на скамью рядом с Ричардом де Бьенфетом и взмахнул мечом над головой. – Пусть ответят молодые мужчины!

Но герцог ничего не сказал; он смотрел на Рауля Тессона, который, не проронив ни слова, спокойно стоял в стороне, привалившись плечом к одной из колонн. На лице его было написано непреклонное выражение, он не дрогнув встретил взгляд герцога, и в его глазах читалось явное неодобрение.

Роберт Пико де Сей, последовав примеру де Бьенфета, взгромоздил свою тушу на скамью.

– Нет, нет! – прогрохотал он. – Давайте не забывать об уважении, которое мы должны оказывать его милости герцогу! Это недостойно. Тем не менее со всем почтением я должен сказать…

Но его голос потонул в дружном хоре. У вассалов окончательно лопнуло терпение, поэтому они не стали дожидаться, пока он закончит свои утомительные разглагольствования. Ив де Васси локтями проложил себе дорогу в первый ряд и громко заявил:

– Туда, куда зовет нас долг, мы пойдем обязательно, но долг не призывает нас воевать за морем. Как! Неужели мы оставим свои границы открытыми для Франции, а сами отправимся в увеселительную прогулку за тридевять земель?

Внезапно к самому краю возвышения решительно шагнул Одо. Глаза его метали молнии; пальцы нервно теребили складки сутаны.

– Нормандские псы! – с горечью воскликнул он. – Неужто священник должен указывать вам путь?

Герцог пошевелился на троне. Сказанное им не расслышал никто, кроме епископа. Но Одо сердито повел плечами и отрешенно плюхнулся в резное кресло рядом.

Вильгельм поднялся на ноги. Понадобилось некоторое время, чтобы шум стих, потому что стоявшие в первых рядах сочли необходимым предупредить криком задних, чтобы те замолчали, поскольку будет говорить его светлость герцог, а еще трое посчитали себя обязанными стащить с лавки Ричарда де Бьенфета.

Герцог же невозмутимо ждал, пока в зале не воцарится спокойствие. А когда наступила полная тишина и собравшиеся с тревогой и волнением воззрились на него, он взглянул прямо на лорда Тюри-ан-Сингуэлица и властно произнес одно-единственное слово:

– Тессон!

Владетель Сингуэлица вздрогнул и, нахмурившись, шагнул вперед. Для него освободили проход; он подошел к подножию возвышения и снизу вверх угрюмо взглянул на герцога.

На губах Вильгельма заиграла слабая улыбка; он ласково попросил:

– Проводи меня, Рауль Тессон.

– Монсеньор…

– Проводи меня, Тессон.

Лорд Сингуэлиц нехотя поднялся по ступеням на возвышение и угрюмо последовал за герцогом прочь из залы. Оставшиеся, удивленно переглянувшись, выразили общее мнение, что никто не может предугадать, как намерен поступить Вильгельм.

А в соседней комнате Тессон занял оборонительную позицию у самых дверей, искоса поглядывая на герцога.

Вильгельм же расстегнул на плече застежку мантии, сбросил тяжелую, подбитую мехом накидку и не глядя протянул ее на вытянутой руке. Лорд Сингуэлиц, шагнув вперед, принял ее.

– Итак, друг мой? – начал герцог.

Тессон, сложив мантию, перебросил ее через спинку кресла.

– Монсеньор, вы не заставите меня сказать вам «да», – прямо заявил он. – Вы еще молоды, но я уже оставил позади скороспелую порывистость юности.

– Ты готов выступить против меня, Тессон, и отказать мне в помощи? – осведомился герцог.

– Говоря простым языком, – да, монсеньор. Если вы намерены отправиться в этот безумный поход, идите один.

– Вот, значит, как? – мягко проговорил Вильгельм. – Но я все еще помню воина, который подъехал ко мне на равнине Валь-э-Дюн и ударил меня перчаткой по щеке, заявив: «Никогда более, сеньор, я не причиню вам зла».

Тессон покраснел, однако упрямо покачал головой.

– Так и есть. Если я и отказываю вам, то лишь ради вашего собственного блага, милорд, путь даже это вам не по вкусу. Молодые горячие головы могут последовать за вами, если хотят…

– Разве я похож на сорвиголову, Тессон?

Лорд Сингуэлиц набычился.

– Нет, сеньор, я этого не говорил. Но вы чересчур часто одерживали победы и от этого стали беспечным. А я, изнуренный в ратных подвигах и поседевший, говорю вам, что не стану участвовать в этой безумной затее. Заметьте, я не сказал об этом там, посреди шума и гама, но теперь, когда вы спросили меня, даю вам свой ответ.

– Годы летят, Тессон. – Герцог подошел к очагу. – Я забыл, что ты стал слишком старым, чтобы сражаться рядом со мной.

Тессон моментально ощетинился.

– Старым? Как бы ни так, мой повелитель! Кто говорит, что я стар? Я все еще способен принять посильное участие – и не только – в любом турнире либо сражении. И вы называете меня стариком? Что, мои руки ослабели? Или вы полагаете, будто мои мускулы заплыли жиром, мои силы иссякли, а моя кровь стала похожа на воду? Матерь Божья!

– Не я, Тессон.

В голосе герцога прозвучали снисходительные нотки. Глаза Сингуэлица налились кровью; брызгая слюной, он заявил:

– Кровь Христова! Назовите мне имя того опрометчивого наглеца, что посмел так отозваться обо мне! Обещаю вам: я покажу ему, сколько сил у меня еще осталось! Старик? Ха, клянусь Господом!

Герцог, повернувшись, положил руки на плечи Тессона.

– Нет, друг мой, никто не сомневается в твоей удали. Тем не менее, я думаю, ты постарел душой и полюбил покой сильнее, чем раньше. Никто не посмеет упрекнуть тебя в этом: твои славные деньки остались в прошлом. Забудь, что я просил тебя о помощи. Быть может, если я поведу армию в Англию, ты присоединишься к тем, кто останется здесь править герцогством.

Лорд Сингуэлиц набрал полную грудь воздуха.

– Сеньор, – заявил он, вперив в герцога пылающий взгляд, – чего вы требуете от меня?

– Ничего, – ответил Вильгельм.

Владетель Сингуэлица шумно глотнул слюну.

– Я выставлю двадцать кораблей и всех людей Тюри! Этого довольно?

– Да, вполне. Кто поведет твоих вассалов?

– Кто поведет их? – переспросил Тессон, словно не веря своим ушам. – Кто поведет?.. Кровь Христова, я и поведу их! Можете так и передать моим насмешникам!

– Непременно, – с лукавой улыбкой пообещал герцог. Услышав щелчок дверного замка, он оглянулся. – Неель! – воскликнул, протягивая вошедшему руку. – Главный Сокол, я уже отчаялся увидеть тебя!

Сапоги виконта Котантена были забрызганы грязью, и он все еще сжимал в руке хлыст и перчатки. Годы припорошили его каштановую шевелюру сединой, но он сохранил былую стройность, и на его теле по-прежнему не было ни капли жира. Быстрым шагом Неель пересек комнату и крепко пожал герцогу руку.

– Прошу прощения, монсеньор. Я приехал издалека и так быстро, как только смог. Ваш посланец застал меня вдали от дома. Но к делу. Чем могу служить вам? Фитц-Осберн рассказал мне кое-что, однако посоветовал найти вас, чтобы узнать все подробности.

Владетель Сингуэлица, несколько поостыв, проворчал:

– Безумная затея, право слово. Беги отсюда стремглав, пока он лестью не уговорил тебя, как только что поступил со мной. – Тессон мрачно покачал головой. – Ох, я же знаю вас, сеньор! Вы очень хитры и привыкли добиваться своего. Но, клянусь Богом, господин мой Вильгельм, вы прекрасно знаете, что вам не обойтись без людей Тюри!

Герцог расхохотался, по-прежнему не выпуская руки́ Сен-Совера из своей.

– Неель, я собираюсь в Англию, чтобы отобрать у Гарольда Годвинсона королевство, которое было обещано мне. Ты мне нужен: поедешь со мной?

– Да, конечно: я всей душой с вами, – ответил Неель. – Давайте скрепим это на бумаге. Вам нужны корабли? Что ж, я могу снарядить несколько. Пошлите за своим писцом, монсеньор, и попросите его записать мое имя. Ты тоже едешь, Тессон?

– Неужели ты думал, что я буду стоять и смотреть, как ты рвешься вперед, Главный Сокол? – поинтересовался лорд Сингуэлица, вновь выпячивая грудь. – Сколько человек ты можешь выставить? Я готов предложить больше.

С трудом сохраняя серьезность, герцог ударил в гонг, стоявший на столе, и кликнул своего клерка. Имена Сен-Совера и Тессона были должным образом записаны под их печатями; они вышли, и герцог послал за владетелями Муайона, Трегоза и Манвилля.

Один за другим лидеры собравшихся уединялись с герцогом. Список имен становился все более внушительным; отказать герцогу – означало проявить нелояльность; волей-неволей бароны ставили свои печати под вырванными у них обещаниями, и те, кто покорился воле Вильгельма, уже сами стремились к тому, чтобы оставшиеся разделили с ними взятые на себя обязательства. Совет в Лилльбонне в конце концов увенчался полной победой герцога. Неохотное согласие его вассалов сменилось даже некоторым энтузиазмом. Для них стало делом чести не дать соседу превзойти себя в обещаниях; началось обсуждение строительства флота. Жильбер, архиепископ Лизье, отбыл в Рим, получив необходимые наставления, а через несколько недель герцог на церковном соборе, который состоялся в том же Лилльбонне, назначил Ланфранка аббатом монастыря Сент-Этьенна, сооруженного в Кане в качестве епитимьи за его женитьбу.

 

Глава 3

Кардиналы, собравшиеся на конклав в Риме, выслушали Жильбера. Обсуждение затянулось на много дней, однако с самого начала стало ясно – вопрос о клятвопреступлении склонил чашу весов не в пользу Гарольда Годвинсона. Была оценена и святость реликвий, и само письмо Гарольда, которое тоже стало предметом оживленной и длительной дискуссии. Но Рауль, прослышав об этом, язвительно заметил:

– Вильгельм – верный сын Святой Церкви, а нормандцы строят монастыри там, где саксы устраивают пиры. Не это ли повлияло на суждение Папы, хотел бы я знать?

– Рауль! – воскликнул шокированный Жильбер Дюфаи.

Однако Хранитель в ответ лишь нетерпеливо дернул плечом.

– Знаешь, меня уже тошнит от этого дела. В конце концов, все упирается в интриги и подкуп, а грохот корабельных верфей день и ночь отдается в моих ушах.

– Что за глупости ты несешь! – улыбнулся Жильбер. – Здесь, в Руане, вообще ничего не слышно.

– Нет, слышно, и еще как, – упорствовал Рауль. – В моей голове, в мозгу! Ладно, оставим это! Раз уж водоворот затянул меня, придется идти до конца.

Наконец архиепископ вернулся в Нормандию, сопровождаемый папским легатом с большой помпой. Герцог принял высокопоставленного клирика с отнюдь не напускной почтительностью. Вильгельму было даровано благословение, а в его сильные руки передан освященный стяг. Полотнище, богато расшитое драгоценными каменьями и золотой нитью, тяжело свисало с древка. Ральф де Тони благоговейно принял стяг из рук герцога и застыл навытяжку, пока легат доставал из ларца перстень, в оправе которого был заключен волос самого Святого Петра. Преклонив колени, герцог выставил руку. Перстень скользнул ему на палец; легат благословил Вильгельма.

Выяснилось, что в случае успеха Вильгельм пообещал сделать Англию феодальной вотчиной Рима, выплачивая ежегодный оброк.

– Есть ли кто-нибудь в этом мире, кто полагает себя выше взяток? – не обращаясь ни к кому конкретно, спросил Рауль де Харкорт.

Не успел легат отправиться в обратный путь в Рим, как в небе было замечено странное, необычное явление. На восемнадцатый день апреля в западной части горизонта взошла комета и поплыла на юг, внушая трепет и восхищение всем, кто видел ее. «Предзнаменование», – шептались люди, но дурное или доброе – об этом спорили все пророки и мудрецы Нормандии.

Меж тем в Нормандию вернулись изгнанники, те нормандские фавориты короля Эдуарда, коих изгнал из Англии Гарольд. Они привезли с собой известия о том, что саксы сочли огонь в небе знаком Божьим. Многим он внушил страх и дурные предчувствия, поскольку те, кто разбирался в подобных вещах, объявили: Господь гневается на Гарольда за то, что тот узурпировал трон, по праву принадлежавший Эдгару Этелингу.

В Нормандии же общее мнение было таково: явление сие следовало считать звездой Вильгельма, сулящей ему удачу. Некоторые клирики с одобрением отнеслись к подобному толкованию; а вот те, кто не верил в успех английской экспедиции, утверждали обратное, говоря, что герцог должен воспринять этот знак как предупреждение свыше и остановиться в своих приготовлениях. Сам же герцог поддержал тех, кто счел появление кометы добрым знаком, но Фитц-Осберну заметил: если она и впрямь обещает ему победу в Англии, то по небу движется в неверном направлении.

Впрочем, у Вильгельма не было времени предаваться размышлениям о вопросах перемещения небесных тел. На верфях строились его корабли; в лесах раздавались удары топоров дровосеков; срубленные деревья доставляли к побережью на телегах, запряженных быками. И уже здесь корабелы и плотники брали их в работу, пока оружейники изготавливали мечи и наконечники копий, а шорники шили куртки для лучников.

Герцог отправил несколько посланий во Францию, предъявив свои требования благоразумному регенту и сделав ряд предложений. Граф Бодуэн задумчиво прочел их, после чего показал супруге.

– Твоя дочь, скорее всего, наденет корону королевы, жена, – только и сказал он.

Недоверчиво воскликнув, графиня поспешно пробежала глазами депешу герцога и заметила:

– А он метит высоко, этот внук дубильщика! А как же Тостиг и моя вторая дочь? Честное слово, Мальд всегда была хитрой и скрытной кошечкой! Подумать только, она ни словом об этом не обмолвилась, пока Юдифь гостила у нее в Руане!

Граф Бодуэн отобрал у супруги письма и спрятал их в надежное место.

– Скажу вам откровенно, мадам, если мне придется выступить в поддержку одного из моих зятьев, им будет не Тостиг, – сухо ответил он. – Но это не тот случай, когда Франция должна вмешиваться. Можешь быть спокоен, сын мой Вильгельм: Франция не нарушит твоих границ, пока ты будешь отсутствовать, однако другой помощи ты от нее не получишь. – Он принялся рассеянно поглаживать рукой бородку. – И все-таки я не стану настаивать на этом. – Его ласковый взгляд остановился на лице супруги, и он медленно произнес: – Если кто-нибудь возжелает последовать за Нормандцем, надеясь заполучить добычу в Англии, я не стану их останавливать. Эти голодные, жадные джентльмены и так доставляют Франции изрядно беспокойства: пусть они ищут славы и возвышения в другом месте.

Выяснилось, что искать счастья в Англии желают многие. Герцог Вильгельм разослал подобные письма в немало стран, суля земли, деньги и титулы любому, кто захочет присоединиться к нему. Объятый ужасом и отвращением, Рауль смотрел, как рассылаются эти опасные депеши. Хранитель попробовал было выразить негодование, но герцог не пожелал его слушать. Он должен заполучить Англию любой ценой.

На зов Вильгельма стекались человеческие отбросы со всей Европы. Из Бургундии, Лотарингии и холмов Пьемонта хлынули поиздержавшиеся авантюристы, пряча за наглостью и бравадой дыры на своих потертых штанах. В Нормандию прибыли хорошо одетые благородные рыцари Аквитании и Пуату; скромные владетели вели за собой подданных, готовые рискнуть жизнью за шанс обзавестись владениями в Англии. Евстахий де Гренон, тот самый граф Булонский, над которым некогда поиздевались жители Дувра, прислал уведомление, что лично возглавит своих людей; Ален Фержан, кузен графа Конана, клятвенно обещал набрать целое войско в Бретани; из Фландрии пришло письмо от шурина герцога Вильгельма, в котором тот намеками выспрашивал, какую награду он может получить за свои услуги, если рискнет собственной драгоценной особой на поле брани.

Его письмо застало герцога в Руане. Вильгельм находился у себя в кабинете, два клерка быстро писали что-то под его диктовку, а на столе перед веером были разложены бумаги. Герцог оторвался на минуту от других дел, чтобы взглянуть на план своего флагманского корабля «Моры»; корабельный мастер смиренно стоял рядом в ожидании замечаний. За дверью, в приемной, еще двое мужчин корпели над списками снаряжения и провианта, которые они намеревались показать герцогу, а старший плотник спрашивал себя, одобрит ли Вильгельм план деревянных замков, которые сам же и потребовал построить.

Герцог, вскрыв пакет, полученный от Бодуэна, пробежал глазами написанное. Коротко рассмеявшись, он небрежно скомкал его.

– Пергамент! Подать мне чистый свиток пергамента! – распорядился Вильгельм и обмакнул перо в чернильницу. – Рауль, ты где? Разверни мне этот свиток и приложи к нему мою печать. Тебе понравится эта шутка. Прочти письмо молодого Бодуэна, тогда ты все поймешь. – И герцог принялся что-то писать на ярлыке.

– Но на пергаменте ничего не написано, милорд, – рискнул напомнить ему один из клерков.

– Да, дурак, ничего. Готов, Рауль? В таком случае обвяжи это двустишие вокруг свитка и распорядись отправить его со всей возможной быстротой моему благородному шурину. – Вильгельм передал ярлык в руки Рауля и вернулся к корабельных дел мастеру.

Рауль, прочтя двустишие, рассмеялся. Герцог начертал всего лишь две короткие строчки:

…Мой любезный брат, в Англии вы станете тем,

Что обнаружите внутри этого свитка.

– Прекрасный ответ, монсеньор, – заключил Рауль, повязывая послание вокруг свитка. – Было бы весьма кстати, если бы вы дали его и всем остальным соискателям такого сорта.

Но герцог не ответил, и Рауль с тяжелым сердцем принялся смотреть, как он работает. Немногие властители, решил Хранитель, составили себе славу честным и справедливым отношением к людям. О герцоге всегда говорили, что его нельзя купить и он никого и никогда не возвышал незаслуженно. Любой серв мог рассчитывать на его справедливое правосудие с не меньшим основанием, нежели барон, а его расправа с разбойниками и грабителями неизменно была короткой. Но сейчас, когда навязчивые мысли о короне завладели всем существом Вильгельма, он, казалось, стал беспечным и даже бессердечным. То, что герцог решил вести нормандскую армию в Англию, было плохо уже само по себе, думал Рауль. Но то, что он собирался спустить с цепи на эту страну орду беспринципных наемников, которые присоединились к нему не из преданности, а движимые лишь жаждой наживы, опозорит его имя на многие десятилетия вперед.

Немного погодя Хранитель сказал Жильберу Дюфаи:

– Неуправляемые, прожорливые свиньи, роющие землю в поисках трюфелей. Господи, что за армию мы собрали под свои знамена!

Жильбер миролюбиво заметил:

– Знаю, но славная нормандская кровь усмирит это отребье.

– Еще бы тебе не знать, – отозвался Рауль. – Тебе прекрасно известно и о том, что даже Вильгельму не под силу обуздать этот сброд, как только они почуют запах добычи.

– Что ж, мне это тоже не нравится, – рассудительно заметил Жильбер. – Я везде и всегда предпочитаю Нормандию, но, как мне представляется, связан клятвой верности и обязан сражаться за герцога, будь это здесь или за морем. Что до тебя, – он, подняв голову, печально взглянул на Рауля, – ты связан дружбой, и это, по-моему, не нравится тебе больше всего. – Жильбер наморщил лоб, пытаясь выразить словами и самому ему до конца не ясную мысль. – Ты ведь очень беспокоишься о Вильгельме, не так ли? Да, я тоже предан ему, но никогда не был его другом. Иногда я завидую ему, но при этом уже понял, что ты выбрал для себя нелегкий путь. Лучше не иметь в друзьях такого человека, как Вильгельм, Рауль.

– Это измена, друг мой, – беспечно отозвался Рауль.

– Нет, всего лишь правда. Какой прок от такой дружбы? Или утешение? Никакого. Вильгельм думает о королевствах и завоеваниях, а не о тебе, Рауль, или о ком-либо еще.

– Согласен. – Хранитель мельком взглянул на Жильбера и тут же отвел взгляд. – Я и сам это знаю. Вильгельм всегда один. Но в этой дружбе я не искал выгоды. Много лет тому, когда мы с ним были еще мальчишками, я поступил к нему на службу, веря, что он принесет мир и славу Нормандии. Тогда я верил в него, но еще не был дружен с ним. Дружба пришла позже.

– Но он действительно принес и мир, и славу, и силу.

– Да, ты прав. Больше него для герцогства не сделал никто. Ты можешь смело вверить ему свою душу и тело и не бояться, что тебя предадут.

– Тем не менее, Рауль?

– Всегда, – безмятежно отозвался тот.

Жильбер покачал головой.

– И все-таки я думаю, амбиции меняют человека.

– Ты ошибаешься. Я знаю его настолько хорошо, насколько это вообще возможно, Жильбер. Он, конечно, может стремиться заполучить корону, но, помимо этого, есть и кое-что еще. Теперь ты видишь, какой я глупец – зная и понимая все это, я тем не менее сожалею о том, что он взял в руки оружие, недостойное его рыцарской чести.

Жильбер с любопытством уставился на Хранителя.

– Вот скажи мне, Рауль, что заставило тебя отдать ему свое сердце? Я часто задаюсь этим вопросом.

В серых глазах Хранителя засветилась улыбка.

– Одну маленькую его частичку? Вот, значит, какими ты видишь наши отношения? Нет, Жильбер, Вильгельму нет дела до подобных нежностей. В юности я обожал его. С мальчишками такое частенько случается. Но обожание не могло длиться вечно. Оно сменилось уважением, глубоким и неизменным. А потом появилась и дружба: странная, быть может, но тем не менее дружба. – Он поднялся на ноги и шагнул к двери. – Сердца вверяются только в обмен – одно на другое. Во всяком случае, мое покинет грудь лишь тогда.

– Но… Рауль, мне странно слышать от тебя такие речи. Я и не подозревал… Если он и любит кого-нибудь, так только тебя. Я уверен в этом.

– Увы! – Хранитель задумчиво уставился на дверной замок. – Я бы выразил это иначе: Вильгельм любит меня так, насколько вообще способен любить других. – Рауль, подняв голову, оглянулся. – Вот почему, Жильбер… – Он оборвал себя на полуслове, и улыбка его стала шире. – Вот так, – сказал и вышел.

Все лето в Нормандии кипела деловая активность, и все разговоры велись только о предстоящей экспедиции. Строительство флота, насчитывающего почти семьсот кораблей, было закончено, и он стоял на якоре в устье Дива. Армия разрослась до поистине гигантских размеров; несмотря на то что к ней присоединились тысячи чужеземцев, она, по крайней мере, на две трети состояла из нормандцев, и, как бы ни собирались вести себя наемники в Англии, в Нормандии они свято блюли дисциплину, не допускавшую ни бунтов, ни грабежей окрестных сел и деревень.

В начале августа герцог получил из Норвегии вести, которых так долго ждал. Тостиг и Харальд Гардрада намеревались отплыть на север Англии в середине сентября. Они планировали отобрать Нортумбрию у Моркара, после чего двинуться на юг, рассчитывая, что к ним по пути присоединятся другие английские подкрепления.

– Ты оказываешь мне услугу, о значении которой даже не догадываешься, дружище Тостиг, – сказал герцог. – Гарольд будет совсем не тем, кем я его склонен считать, если не двинется на север, чтобы разгромить твою армию.

Четыре дня спустя, двенадцатого августа, герцог выехал из Руана и направился к Диву. Там собралось двенадцать тысяч конников и двадцать тысяч пехотинцев, а в устье реки на приливной волне мягко покачивались несколько сотен кораблей. Среди них выделялось флагманское судно «Мора», подаренное Матильдой супругу. На мачтах вздувались малиновые паруса, а на носу красовалась фигурка мальчика, вот-вот готового выстрелить из лука. Щели в судне были законопачены волосом, борта покрыты позолотой, а на корме возвышалась каюта, окна и дверной проем которой были завешаны ткаными гобеленами, освещенная серебряными лампами.

Рядом с «Морой» стояли на якоре корабли Мортена, общим числом сто двадцать штук, чтобы было на двадцать больше снаряженных Одо. Граф Эвре выставил восемьдесят судов, все – с полной оснасткой, а граф д’Э – шестьдесят.

В Див Вильгельма сопровождали герцогиня и милорд Роберт. Роберт раздувался от гордости, ведь его имя вместе с именем Матильды было вписано в документ о полномочиях регентства, которые герцог делегировал им на период своего отсутствия. Тем не менее юноша предпочел бы отправиться с армией; бывая в лагере, ослепленный блеском солнечных лучей на стали, или поднимаясь на борт «Моры», Роберт преисполнился такой зависти, что наконец не выдержал и заявил отцу о своем желании присоединиться к нему и попросил позволения сделать это.

Но герцог в ответ лишь покачал головой. При любых других обстоятельствах этого было бы достаточно, но сейчас Роберта охватило отчаяние.

– Я уже не ребенок. Мне сравнялось четырнадцать, милорд. Это мое право, – заявил он, обиженно глядя на герцога.

Вильгельм окинул его взглядом, в котором не было неудовольствия от подобной горячности сына. Матильда, которая сидела позади Роберта, вдруг до боли стиснула лежавшие на коленях руки.

– Успокойся, жена, – со смешком сказал герцог. – А ты еще слишком молод для подобного предприятия, сын мой; кроме того, ты мой наследник. Если я не вернусь – станешь вместо меня герцогом Нормандии.

– Вильгельм! – Герцогиня, побледнев, вскочила на ноги.

Герцог сделал знак Роберту оставить их одних.

– Что, Мальд, страшно?

– Почему ты так сказал? – Она подошла к нему вплотную и положила руки на его кольчугу. – Ты победишь. Ты всегда побеждал. Вильгельм, мой господин и повелитель!

– В самом деле? – задумчиво спросил герцог. Он обхватил ее обеими руками, но взгляд его был устремлен куда-то вдаль.

Герцогиня же дрожала всем телом; никогда раньше она не видела, чтобы он был так не уверен в себе.

– Вас гложут сомнения, монсеньор? Вас? – Матильда настойчиво вцепилась ему в плечи.

Он взглянул на нее сверху вниз.

– Просто я знаю, девочка моя, что это будет самая жестокая и самая трудная моя битва. Я рискую всем в этом предприятии: жизнью, карьерой и благосостоянием моего герцогства. – Брови его сошлись на переносице. – Нет, я не терзаюсь сомнениями. Это было предсказано.

Запинаясь, она переспросила:

– Предсказано?

– Да, представь себе. Моей матери на последнем месяце беременности приснился сон: из ее лона выросло дерево, настолько огромное, что ветви его простерлись над Нормандией и Англией, так что обе страны оказались под его сенью. Я и есть это дерево, Матильда.

– Я слыхала эту историю, – призналась она, – и считаю ее божественным предвидением, милорд, а не фантазией беременной женщины.

– Может быть. – Он наклонился и поцеловал жену. – Скоро мы все узнаем.

Флот задержался в устье реки еще на целый месяц. Некоторые суда оказались не приспособлены к морскому плаванию; плотники не успели соорудить деревянные замки, которые герцог в разобранном виде собирался перевезти в Англию, а оружейники по-прежнему день и ночь трудились над изготовлением хауберков, шлемов и кольчуг. Солдаты начали проявлять беспокойство; участились случаи дезертирства и грабежа соседних сел и деревень. Но герцог приказал казнить виновных безо всякой жалости, запретил пешим солдатам покидать лагеря, и бесчинства прекратились.

На двенадцатый день сентября, когда все наконец было в порядке и задул попутный ветер, герцог, распрощавшись с Матильдой, благословил сына и поднялся на борт «Моры» вместе с сенешалем и виночерпием в сопровождении Рауля, Жильбера Дюфаи, а также своего знаменосца – Ральфа де Тони.

Стоя возле узкого окна дома, в котором она поселилась на берегу, Матильда, напрягая зрение, смотрела, как на мачты медленно поднимаются флаги. Вот на фоне ясного голубого неба засияла богатством цветов освященная эмблема Святого Петра; рядом храбро зареяли на ветру золотые львы Нормандии. Герцогиня сцепила пальцы и глубоко, со всхлипом, вздохнула.

– Якорь поднят! – воскликнул Роберт. – Смотрите, миледи! «Мора» двинулась с места! Видите, как весла окунаются в воду? Ах, если бы я мог оказаться сейчас на ее борту!

Матильда не ответила; «Мора» заскользила вниз по течению под развевающимися флагами; зарифленные паруса на мачтах сверкали малиновым цветом.

– Следующим идет мой дядя Мортен на «Счастливом случае», – продолжал Роберт. – Смотрите, вон виден его штандарт! А это – корабль графа Роберта, а рядом с ним – виконта Авранша. О, как будут завидовать мне Ричард и Рыжий Вильгельм, ведь они пропустили такое зрелище!

Герцогиня по-прежнему хранила молчание; сомнительно, что она вообще слышала сына. Взгляд ее не отрывался от «Моры»; она думала: «Он уплыл. Святая Дева Мария, помоги ему! Помоги!»

Матильда не двигалась до тех пор, пока «Мора» не стала точкой на горизонте. Роберт, стоя на коленях на скамье, которую он подтащил к окну, продолжал болтать без умолку и показывать пальцем, но герцогиня не обращала на него ни малейшего внимания. Она думала о том, как вышить эту сцену на гобелене, чтобы получился настоящий шедевр, достойный ее искусства. Матильда решила, что сама изготовит его, вместе со своими фрейлинами, разумеется, пока они будут прозябать в одиночестве и ожидании в притихшем Руане. Она начала составлять план. Перед ее мысленным взором поплыли яркие образы: вот Гарольд приносит клятву на святых реликвиях в Байе; смерть Исповедника; похороны короля – вот это полотно будет потрясающим, с аббатством с одной стороны, и гробом, который несут восемь человек, – с другой. Мысль ее напряженно заработала, глаза заблестели. Она изобразит и коронацию Гарольда; сейчас герцогиня видела гобелен целиком, как наяву; вот он сидит на троне в центре полотна, а рядом стоит лишенный сана Стиганд и воздевает руки, готовясь благословить его. Для мантии Стиганда понадобятся яркие нитки; она вышьет ее сама, как и лицо Гарольда, а ее фрейлины могут взять себе задний план и трон. Дальше будут видны приготовления Вильгельма ко вторжению; это полотно окажется непростым в работе, с оружием, кольчугами и припасами, которые грузят на корабли; а затем она вышьет сегодняшнее отплытие, выбрав яркие нитки, чтобы показать блеск щитов, голубизну моря и малиновые паруса «Моры». Времени, безусловно, уйдет много, но конечный результат будет стоить затраченных усилий. А если Бог смилостивится над ними, то предстоит вышить еще много полотен: сражение, коронацию – только бы Он смилостивился.

Герцогиня оторвала взгляд от горизонта; взяв Роберта за руку, спокойно сказала:

– Идем, сын мой. Мы сегодня же возвращаемся в Руан; меня там ждет работа.

Стоя на корме «Моры», Рауль смотрел, как тает вдали берег Нормандии. К нему подошел Фитц-Осберн.

– Что ж, наконец-то мы отплыли, – удовлетворенно заметил сенешаль. – Я получил донесение о том, что шкипер боится неблагоприятной погоды, но мне она представляется прекрасной. – Облокотившись о позолоченный поручень, Фитц-Осберн уставился вдаль, на тонкую линию побережья. – Прощай, Нормандия! – шутливо вскричал он.

Рауль содрогнулся.

– Эй, ты замерз, друг мой? – осведомился Фитц-Осберн.

– Нет, – коротко ответил Рауль и отвернулся.

Они плыли на север; к полуночи ветер, постоянно усиливавшийся, перешел в настоящий ураган. Высокие валы перекатывались через палубу, шпангоуты стонали от нагрузки, а полуобнаженные моряки, обливаясь потом и стряхивая с себя соленую воды, начали спускать и брать рифы у парусов. Стараясь перекричать рев ветра, они работали не покладая рук и бесцеремонно отталкивали в сторону высокородных господ, если те путались у них под ногами.

Фитц-Осберн поник, погрузившись в непривычное молчание, и вскоре забился в какой-то темный угол, чтобы уединиться со своей морской болезнью. Д’Альбини поначалу презрительно фыркал в его адрес, но огромный вал, куда выше всех предыдущих, быстро отправил его вслед за сенешалем. Ив, паж герцога, свернулся жалким клубочком на своем тюфяке в каюте и закрыл глаза, чтобы не видеть разбушевавшейся стихии. Услышав, как засмеялся его господин, он содрогнулся, но глаз не открыл, даже в ответ на просьбу герцога.

Сам же Вильгельм поднялся со своего ложа из шкур и, закутавшись в накидку из грубой ворсистой шерстяной ткани, вышел на палубу. Рауль и Жильбер стояли подле входа в каюту, держась за стенки, чтобы не упасть. Рауль схватил герцога за руку.

– Осторожнее, сеньор. Минуту тому Жильбера едва не выбросило за борт, прямо в море.

Герцог всмотрелся в темноту. Огни прыгали на волнах; он сказал:

– Нынче ночью мы потеряем несколько малых кораблей.

Ударившая в борт волна окатила их дождем брызг.

– Монсеньор, оставайтесь в каюте! – взмолился Рауль.

Герцог смахнул влагу с волос и лица.

– Я останусь там, где стою, Хранитель, если только меня не смоет за борт, – заявил он, цепляясь за поручень.

Перед самым рассветом ветер унялся и в сером зареве показалось море цвета свинца, на котором мертвая зыбь угрюмо качала «Мору». Утомленные штормом корабли медленно вошли в гавань Сен-Валери в Понтье, встав там на якорь.

Уже наступила ночь, когда герцог наконец подвел точный итог потерям. Несколько малых кораблей действительно затонули, равно как и несколько лошадей и кое-какие припасы смыло за борт, но в целом ущерб оказался не слишком значительным. Герцог, распорядившись не распространять панические настроения, созвал капитанов кораблей вместе с плотниками на совещание, чтобы выяснить у них, какой ремонт необходимо провести, прежде чем флот снова сможет выйти в море.

Когда с этим было покончено, случилась очередная задержка, вызвавшая недовольство солдат. Ветер переменился и устойчиво задул с северо-востока, так что никакое судно, вышедшее из Понтье, не смогло бы достичь Англии. Дни проходили за днями, а встречный ветер упрямо не желал менять направления. Люди начали искоса поглядывать на герцога, перешептываясь, что поход этот явно затеян против воли Господа.

Дурные предчувствия охватили и многих баронов; среди солдат даже случилась попытка мятежа, и недовольное перешептывание сменилось открытыми проклятиями.

Герцог же не проявлял ни малейшего нетерпения или тревоги. С мятежниками он разобрался одним махом, положив конец открытому неповиновению, а на встревоженные взгляды своих баронов отвечал жизнерадостной бодростью, которая изрядно поднимала им настроение. Но положение постепенно ухудшалось, и на десятый день стоянки в порту Вильгельм призвал к себе графа Понтье, поделился с ним кое-какими соображениями и устроил пышную церемонию для своей армии.

Были выкопаны останки праведника Святого Валерия; их пронесли во главе процессии вокруг всего города. Перед святыми мощами шли епископы Байе и Кутанса в парадных мантиях; состоялась торжественная служба, во время которой клирики воззвали к святому с мольбой изменить направление ветра и таким образом подтвердить праведность всего предприятия.

Воины, преисполненные одновременно надежды, скептицизма и благоговейного страха, преклонили колени. На город опустилась мертвая тишина; люди не сводили глаз с трепещущих штандартов в гавани; они облизывали пальцы и поднимали их над головами, проверяя, откуда дует ветер. Так прошел час. Солнце превратилось в раскаленный алый шар, тонущий за горизонтом на западной стороне неба. Собравшиеся начали перешептываться; их голоса походили на утробный рык злобного чудовища. Рауль исподтишка метнул взгляд на герцога и увидел, что тот стоит на коленях, молитвенно сложив ладони, и наблюдает закат солнца.

Зарево угасло; на ряды коленопреклоненных участников похода начала наползать ночная прохлада; ворчание становилось громче, и время от времени его пронизывали отдельные недовольные голоса.

И вдруг Фитц-Осберн вскочил на ноги.

– Смотрите! – вскричал он, показывая на гавань. – Ветер стих!

Тысячи голов повернулись туда; армия замерла в молчании, и посторонний наблюдатель успел бы досчитать до шестидесяти. Штандарты бессильно обвисли на мачтах; ветер умер вместе с солнцем.

Герцог, метнув в ту сторону один быстрый взгляд, поднялся на ноги.

– Святой сказал свое слово! – провозгласил он. – Возвращаемся на корабли! На рассвете задует попутный ветер, который и пронесет нас через море к цели.

Похоже, святой и впрямь сказал свое веское слово. Грядущий день занялся ясным, безоблачным, а с юго-запада подул устойчивый ветер. Флот, быстро подняв якоря, в строгом порядке покинул гавань Сен-Валери.

Прекрасная погода дала «Море» полную возможность наглядно продемонстрировать свое превосходство. К закату она намного опередила остальные корабли эскадры, а ночью вообще потеряла их из виду.

Утром герцога разбудила встревоженная депутация, сообщившая ему, что «Мора» осталась одна. Он, зевнув, заявил в ответ:

– Надо не забыть рассказать герцогине, как безупречно проявил себя подаренный ею корабль.

– Милорд, сейчас не лучшее время для шуток, – возразил Ральф де Тони. – Мы опасаемся, что наш флот перехватили корабли Гарольда.

– Мой славный Ральф, – ответил герцог, – в Диве я получил донесение – английский флот вынужден был вернуться в Лондон для пополнения запасов продовольствия. Пришли-ка ко мне моего камердинера и не шарахайся от каждого куста, как та пуганая ворона.

Вскоре он, выйдя из каюты, обнаружил, что встревоженные бароны собрались на корме, пытаясь разглядеть вдали хоть какие-нибудь признаки остальных кораблей эскадры. При виде баронов Вильгельм расхохотался; они, обернувшись словно ужаленные, увидели, что он преспокойно поглощает свой завтрак. В одной руке герцог держал кусок холодной оленины, а в другой – ломоть хлеба, попеременно впиваясь в них зубами.

Д’Альбини, шагнув к нему, сказал:

– Сеньор, умоляю вас, давайте повернем назад! Здесь мы оказались совершенно беззащитны; к тому же мы уверены, что с нашим остальным флотом произошло какое-то несчастье.

Не прекращая жевать, герцог с набитым ртом ответил:

– О, заячье сердце, какого предзнаменования ты устрашился на сей раз? Никакого несчастья не случилось; мы просто обогнали другие корабли. – На глаза ему вдруг попался моряк, стоявший неподалеку и взиравший на него с благоговейным трепетом. Вильгельм крепкими белыми зубами оторвал еще один кусок оленины и кивком головы подозвал его к себе.

Подталкиваемый своими товарищами, моряк несмело приблизился и упал перед герцогом на колени.

– Послушай, любезный, – начал Вильгельм, – в такой позе мне от тебя будет немного толку. Ну-ка, лезь на самый верх мачты и скажи, что ты видишь.

Глядя, как матрос карабкается по вантам на самый клотик мачты, герцог забросил в рот последний кусочек хлеба и отряхнул с ладоней крошки.

Д’Альбини коснулся локтя Вильгельма.

– Монсеньор, вы можете, конечно, веселиться, если хотите, но мы, ваши покорные слуги, беспокоимся о вашей же безопасности.

– Можно подумать, я этого не вижу, – проворчал герцог и запрокинул голову, глядя на макушку мачты. – Эй, приятель! Какие новости?

– Милорд, передо мной только небо и море! – крикнул в ответ моряк.

– Тогда мы ложимся в дрейф, – решил герцог. Вновь бросив взгляд наверх, он распорядился: – Когда увидишь еще что-нибудь, дружище, слезай и доложи мне.

– Сеньор! – В голосе д’Альбини прозвучало отчаяние.

– Идем ко мне в каюту, Неель, – сказал Вильгельм, беря Сен-Совера под руку. – Мы с тобой должны сыграть партию в шахматы, я и ты.

В полдень герцогу подали обед на раскладном столике прямо на палубе. Кое-кто из его баронов напрочь лишился аппетита, зато сам герцог от души угостился свежевыловленными угрями, поджаренными в белом соусе, мелко нарезанным мясом морской свиньи с белой пшеничной кашей и солониной, поданными с трубчатым луком-батуном, а также ломбардской горчицей.

«Мора» лениво покачивалась на водной глади; матрос на клотике мачты вдруг пронзительно закричал и кубарем скатился вниз на палубу, доложив герцогу, что заметил вдали четыре корабля.

Вильгельм швырнул ему золотой.

– У тебя острый взор, друг мой. Продолжай наблюдать, пока не увидишь остальные мои корабли.

Фитц-Осберн, привстав из-за стола, принялся вглядываться в морскую даль.

– Я ничего не вижу, – сообщил он.

– Скоро увидишь, – успокоил его герцог, разорвал надвое мясной пирог и принялся уминать его за обе щеки.

Прошло совсем немного времени, как с макушки мачты в большом возбуждении вновь спустился матрос.

– Милорд, я вижу на горизонте целый лес мачт! – выкрикнул он.

– В самом деле? – небрежно осведомился герцог, облизывая пальцы. – Что ж, идем, Фитц-Осберн. Давай сами испытаем зоркость наших глаз.

Еще через пару часов основная часть эскадры поравнялась с ними, и «Мора» вновь подняла паруса, направившись в сторону Англии.

Ближе к вечеру на горизонте появилась туманная полоска суши, которая постепенно становилась все более отчетливо видимой. На фоне синего моря яркой голубизной выделялись меловые скалы; люди, столпившиеся на носах кораблей, уже различали зеленые деревья и приземистые постройки. Вражеские суда так и не преградили путь флоту, да и на берегу не было заметно никаких признаков жизни. «Мора» приблизилась к Певенси, и ее выбросило носом на покатый берег.

Солдаты уже готовы были прыгать в воду, но командиры тут же призвали их к порядку, и они поспешно выстроились в две шеренги. Герцог прошел вдоль строя, оперся о плечи Рауля де Харкорта и легко вспрыгнул на фальшборт. Прикинув на глаз расстояние, он оттолкнулся и перепрыгнул. Над палубой прокатился разочарованный стон. Герцог, поскользнувшись на мелководье, упал; ноги его остались в воде, а верхняя часть туловища оказалась на суше.

– Дурной знак! Очень дурной! Господи милосердный, он упал!

Но Вильгельм в мгновение ока вскочил и, повернувшись, показал полные пригоршни песка и гальки. Его уверенный голос заглушил разочарованный ропот.

– Нормандцы, я завладел земельной собственностью в Англии! – крикнул герцог.

 

Глава 4

Нормандцы высадились в небольших бухточках и на взморье вдоль всего побережья от Певенси до Гастингса.

В Певенси не обнаружилось ни души, только тлеющие в очагах угли свидетельствовали о том, что жители деревушки бежали, завидев приближающийся флот. Солдаты разбили лагерь, окружив его наспех вырытым рвом и частоколом из вбитых в землю кольев. Затем герцог приказал возвести на невысоком холме, возвышающемся над гаванью, один из привезенных ими с собой деревянных замков; закипела работа, а сам он отправился на рекогносцировку местности, чем вселил тревогу в своих друзей. Он так и не избавился от того самого безрассудного бесстрашия, что много лет тому подвигло его на сумасбродную эскападу у Мелана. В сопровождении всего лишь горстки рыцарей Вильгельм иногда пропадал из лагеря на несколько часов. Окружающая местность показалась ему дикой и необжитой, изобиловавшей предательскими болотами и холмами, густо поросшими лесом. Дороги зачастую были попросту непроезжими, изрытыми ямами и колдобинами. В лесах водились волки и медведи, а по долинам бродили стада диких быков.

Население было крайне немногочисленным, поскольку здешние территории принадлежали почти исключительно короне, лишь вдоль побережья то здесь то там разместились небольшие городки и деревни. Чужих солдат поблизости, очевидно, не было, однако нормандские бароны, видя, как их повелитель изо дня в день разъезжает по окрестностям в сопровождении всего лишь двадцати рыцарей, пребывали в постоянном страхе оттого, что он может попасть в руки враждебно настроенных крестьян. И, когда однажды с наступлением сумерек он не вернулся в лагерь, на поиски отправился целый отряд во главе с Гуго де Монфором. Герцога они встретили в тот момент, как он беззаботно возвращался пешком, неся на плече, помимо своего собственного, еще и хауберк Фитц-Осберна. Судя по виду Вильгельма, он ничуть не устал и лишь беззлобно подшучивал над сенешалем, который уже валился с ног; сам герцог при этом оставался свежим, словно всего лишь прогулялся по полям в окрестностях Руана.

Гуго де Монфор, забрав у него лишний хауберк, сердито заявил:

– Монсеньор, неужели вам никогда не приходило в голову, что здешние обитатели могут напасть на вас?

– Нет, Гуго, никогда, – беззаботно отозвался герцог.

В ходе его экспедиций вскоре обнаружилось, что Гастингс, расположенный в нескольких лигах к востоку, являет собой куда более удачный опорный пункт, нежели Певенси. Этот город словно оседлал дорогу на Лондон, да и гавань его выглядела более подходящей для размещения эскадры. Оставив в Певенси гарнизон, герцог повел свое войско на восток, приказав плыть следом и половине флота с тем, чтобы потом встать на якорь под меловыми скалами Гастингса. Вскоре на возвышенности, окруженной частоколом, вознесся и второй его замок, состоявший из одной-единственной деревянной башни. У подножия холма был вырыт ров, а гладкий участок за ним превратился во внутренний двор, где наспех соорудили сараи, а также навесы для размещения людей и лошадей. Все это обнесли еще одной канавой с бруствером, на котором установили ограждение с башней поменьше для защиты подъемного моста.

Солдаты все еще трудились над завершением оборонительных сооружений, когда к герцогу прибыл гонец с посланием от некоего Роберта, нормандца по происхождению, живущего неподалеку от побережья. Он привез поклон от своего господина и несколько листов тряпичной бумаги, исписанных убористым почерком. В письме содержались сведения большой важности. Тостиг и Гардрада, писал герцогу его доброжелатель, высадились на сушу на севере и в жестоком бою под Йорком нанесли поражение молодым эрлам Эдвину и Моркару. Гарольд, призвав под свои знамена танов и хускарлов, ускоренным маршем прошел на север за две недели до высадки герцога и, встретив захватчиков у моста Стэмфорд-Бридж на двадцать пятый день сентября, наголову разбил их армию. В том сражении пали и Тостиг, и Гардрада. А теперь гонцы уже во весь опор умчались в Йорк, где стоял лагерем Гарольд, дабы уведомить его о высадке нормандских войск. Доносчик советовал герцогу не высовывать носа за пределы своих укреплений, поскольку король Гарольд, по его словам, уже выступил на юг со своей армией, поклявшись погибнуть в бою, но не позволить нормандцам ни на лигу углубиться на территорию Англии.

– Передай своему хозяину, – сказал Вильгельм курьеру, – что я намерен дать Гарольду бой при первой же возможности. – Подождав, пока тот не удалится, герцог обернулся к Раулю. На губах его играла мрачная улыбка. – Идет маршем на юг, – негромко повторил он и вновь бросил взгляд на письмо. – Ему советовали укрепиться в Лондоне и ждать меня там. Это очень хороший совет, Гарольд Годвинсон, но ты ему не последуешь. – Швырнув письмо на стол перед собой, он откинулся на спинку кресла и задумчиво проговорил: – Храбрые слова, однако они продиктованы отнюдь не его разумом. Друг мой Рауль, значит, я верно разгадал характер эрла Гарольда, когда сказал тебе, что он будет действовать, повинуясь зову сердца. Он встретится со мной здесь, на побережье, как я и планировал. – Брови Вильгельма сошлись на переносице. – Ба, да ведь он – глупец!

– Он также еще и очень храбрый человек, – заметил Рауль, глядя на герцога.

– Храбрый! Да, аки лев, но из-за этой глупости Гарольд потеряет Англию. Он не позволит мне и лиги пройти по земле своей страны, видите ли! Кровь Христова, да он, напротив, должен был постараться заманить меня вглубь, как можно дальше от побережья и моих кораблей, чтобы я оказался на совершенно незнакомой мне территории, где можно с легкостью окружить мою армию. Если помнишь, именно так поступил я сам, когда Франция нарушила мои границы. Я не произношу пылких речей, дабы воспламенить сердца своих воинов, зато планирую, как лучше всего уберечь и сохранить свою страну. Но Гарольд не позволит моей ноге ступить на землю, которую он поклялся защищать! Это говорит его сердце: гордое и благородное, если угодно, исполненное доблести, однако совершенно не прислушивающееся к советам, которые дает ему разум. Право слово, Рауль, останься он в Лондоне, мог бы уничтожить меня.

– Тем не менее вы готовы были рискнуть и в этом случае?

Вильгельм рассмеялся.

– Нет. Со дня самой первой нашей встречи с ним я понял, что его стратегии можно не опасаться.

Когда замок в Гастингсе был закончен, а корабли вытащены из воды на берег под ним, бароны послали своих людей в отряды фуражиров. Они на много лиг вокруг опустошили южное побережье, и лишь в Ромни местные жители попытались дать им организованный отпор. Войско, наспех сколоченное из сервов и бюргеров, вооруженных чем попало, отразило нападение Гуго д’Авранша с большими потерями для последнего. Вот так нормандцы впервые изведали на себе ярость саксов.

Тем временем герцогу доставили второе послание от неизвестного соотечественника. В первый день октября в Йорке Гарольд получил известие о высадке нормандцев. Седьмого числа он прибыл в Лондон в сопровождении своих танов и хускарлов, оставив эрлов Эдвина и Моркара собирать свои потрепанные войска и приказав им со всей возможной быстротой присоединиться к нему.

Гийом Мале, зная, какое расстояние отделяет Йорк от Лондона, не поверил своим ушам.

– Всего за семь дней вместе с целой армией! – вскричал он. – Совершить такой подвиг не в силах человеческих!

Но вскоре эта новость получила подтверждение. Гарольд покинул Йорк сразу же после того, как узнал о высадке нормандцев, и сумасшедшим маршем повел свою армию на юг, в результате чего его люди спали только урывками по несколько часов, да и то не каждый день.

В Гийоме Мале горделиво вскричал сакс:

– Сердце Христово, да они – настоящие мужчины, эти английские таны! Когда же они отдыхают? Когда находят время, чтобы поесть? Упорные и бесстрашные враги, достойные стали наших мечей!

Он обращался к Раулю, но тот ничего ему не ответил. Перед внутренним взором Хранителя проходили легионы светловолосых, бородатых мужчин, одним из которых был Эдгар. Они шли и шли вперед, шли день и ночь, чтобы защитить свою землю от врагов. Они наверняка устали от войны, у многих еще не зажили раны, полученные в сражении у Стэмфорд-Бридж; на ногах вздувались кровавые мозоли; они шатались и слепли от усталости, но неукротимо шли вперед. Ему вдруг показалось, будто он слышит размеренный топот тысяч и тысяч ног, который все приближался; перед ним из тумана проступило лицо Эдгара, упрямое, насупленное и усталое; глаза его глядели прямо перед собой, а губы были плотно сжаты – таким он навсегда запомнил друга.

В Лондоне Гарольд провел четыре дня, собирая под своими знаменами фирд – англосаксонское ополчение, составленное из свободных людей и землевладельцев. Они стекались к нему со всех сторон, крестьяне, бюргеры, фермеры; он вышел из Лондона одиннадцатого октября, и на всем пути к нему присоединялись все новые и новые новобранцы, кто в кольчуге и со щитом, а кто вооруженный лишь палкой с привязанным к ней камнем или же прочими привычными орудиями своего ремесла.

Через два дня герцогу доложили: саксонская армия подошла к окраине Андредсвельда, огромного леса, и встала лагерем в трех лигах от Гастингса, где лондонский тракт поднимался на холм равнины Сенлак.

Герцог немедленно отрядил в лагерь англичан посланника, монаха по имени Гуго Майгро, владеющего саксонским наречием. На закате Гуго вернулся в Гастингс; его проводили в шатер герцога, где он подробно описал все, что с ним произошло.

Сунув руки в широкие рукава своей сутаны, он начал:

– Монсеньор, когда я пришел в лагерь саксов, меня прямиком препроводили к Гарольду Годвинсону. Он сидел за столом под открытым небом со своими братьями, Гиртом и Леофвином, а также прочими танами. Эрл принял меня с подобающей любезностью, милорд, и предложил мне изложить ему свое дело. Я по-латыни передал ему порученное мне послание и от вашего имени потребовал, чтобы эрл вручил вам скипетр Англии. Я вновь повторил ему ваше предложение, сказав, что ему достанутся все земли к северу от Хамбера, равно как и графство Уэссекс, которым правил еще его отец Годвин. Пока я говорил, эрл слушал меня со слабой улыбкой на губах; но те, кто сидел вокруг него, часто прерывали меня насмешливыми выкриками и словами, оскорбительными для вашей светлости. Когда я закончил, таны, сидевшие за столом с Гарольдом, подняли заздравные рога и кубки с криками: «За здоровье!», «За победу!», после чего, осушив их, провозгласили новый тост: «Смерть нормандским собакам!» – и выпили снова. Поскольку слова эти произносились на саксонском наречии, то те, кто находился неподалеку, услышали их и собрались вокруг, подняв громовой рев, который могли издать только сто тысяч глоток. «Смерть! Смерть нормандцам!» звучало со всех сторон, но я, стоя твердо и непоколебимо, убежденный в праведности своей миссии, молчаливо ждал, какой ответ даст мне эрл.

Гуго Майгро умолк.

– Ну, а что было дальше-то? – нетерпеливо спросил Мортен.

Монах откашлялся.

– Пока длилось это безумие, эрл преспокойно сидел во главе стола, слегка откинув голову и глядя не на своих танов, а на меня. Но в конце концов он поднял руку, и крики тут же стихли. Тогда он обратился ко мне: «Ты получил свой ответ». – И вновь монах сделал паузу. Рауль тихо отступил к выходу из шатра и остановился, глядя в сгущающиеся сумерки. Гуго Майгро, сделав долгий судорожный вздох, продолжил: – Тогда я снова заговорил с ним, взывая к его благоразумию и напомнив ему о том, что на святых мощах он дал клятву поддерживать вашу светлость. Услышав эту фразу, те, кто понимал мою речь, угрожающе заворчали, бросая в меня злобные взгляды и гневные слова. Я не обращал на них внимания, а лишь еще сильнее принялся увещевать Гарольда, но он сидел совершенно неподвижно и слушал меня, не открывая рта и не поворачивая головы. Когда я закончил, он еще некоторое время хранил молчание, не сводя глаз с моего лица, однако мне казалось, он не видит меня. Затем Гарольд громко произнес, так, чтобы окружающие слышали его, что предпочтет пасть в кровавом бою, нежели отдать свою страну захватчикам. Его клятва, сказал он, была вырвана у него силой и потому не может связывать его. Гарольд велел мне передать вам свое послание – он никогда не сдастся, никогда не склонит перед вами голову, до последнего вздоха будет преграждать вам путь, и да поможет ему Бог! И тогда саксы разразились приветственными криками, принялись подбрасывать мечи в воздух; все мужчины в один голос вскричали: «Вон, вон! Ату!» – таков боевой клич саксов. И вновь я принялся ждать, пока возбуждение не уляжется, наблюдая за поведением танов. Мне показалось, они горят желанием вступить в бой, косматые, свирепые люди с упрямыми лицами, в коротких туниках варварских расцветок, самодельных кольчугах и шлемах из дерева и бронзы. Они ели и пили вволю; многие раскраснелись от медового вина, и руки их сжимались на рукоятях ножей, которые они называют seax. Некоторые с угрозой смотрели на меня, но я не двигался с места, и тогда Гарольд вновь потребовал тишины, чтобы я мог говорить дальше. И вот, убедившись, что все они затаили дыхание в ожидании моих слов, я простер свою руку к эрлу и сказал: за свое клятвопреступление он отлучен от Святой Церкви, а Святой Отец объявил дело его никем не почитаемым и греховным. Когда я закончил, за столом воцарилась мертвая тишина. Эрл стиснул подлокотники своего кресла; я увидел, как побелели костяшки его пальцев; глаза его затуманились, но на лице не дрогнул ни один мускул, и он по-прежнему хранил молчание. Однако те, кто окружал его, пришли в явное смятение, многие крестились, с содроганием слушая слова церковной анафемы. Я заметил, как у одних побледнели щеки, а другие в великой тревоге обратили свои взоры на эрла. Но он не подал виду, что обеспокоен. И тогда со своего места поднялся Гирт Годвинсон; полагая, быть может, что я не владею саксонским наречием, он громким голосом обратился к танам, сказав следующее: «Соотечественники, если бы герцог Нормандии не боялся наших мечей, он бы не стремился затупить их папской анафемой; будь Вильгельм уверен в своих рыцарях, он не стал бы досаждать нам своими посланниками. Неужели герцог предложил бы нам земли к северу от Хамбера, если бы не страшился последствий своей поспешной и безумной затеи? Или вел бы переговоры, если был бы уверен в правоте своего дела? Не дадим обмануть себя, чтобы не стать жертвами его подлой хитрости! Он пообещал ваши дома своим сторонникам; можете мне поверить, Вильгельм не оставит ни пяди земли ни вам самим, ни вашим детям! И будем ли мы просить милостыню в ссылке или станем защищать свои права с мечом в руке? Говорите!» И тогда, подбодренные его храбрыми словами и мужественным выражением лица, таны вновь испустили свой боевой клич, прокричав: «Победа или смерть!» А Гирт, повернувшись к Гарольду, заговорил теперь уже с ним, пылко заявив: «Гарольд, ты не станешь отрицать, что принес клятву Вильгельму на святых реликвиях, и не имеет значения, по своей воле ты это сделал или нет. Но к чему тогда рисковать исходом войны, имея на совести клятвопреступление? Я никому не приносил клятвы, как и мой брат Леофвин тоже. Для нас эта война – справедливая, потому что мы сражаемся за родную землю. Позволь нам одним сойтись лицом к лицу с нормандцами; если мы потерпим поражение, ты можешь прийти к нам на помощь; если погибнем, ты отомстишь за нас».

– И какой же ответ дал эрл? – поинтересовался герцог, когда монах, переводя дыхание, в очередной раз умолк.

– Милорд, он поднялся со своего места и, взяв Гирта за плечи, ласково привлек его к себе, после чего с мягким упреком сказал: «Нет, брат; неужели ты думаешь, что Гарольд боится вступить в бой? Пусть я паду в бою и умру, не получив отпущения грехов, но все равно поведу своих людей вперед, и над их головами будет реять мой стяг, а не чей-либо иной. Но не падайте духом! С нами правда; мы победим и прогоним инсургентов с нашей земли. Кто из вас пойдет за Гарольдом? Пусть каждый выскажется свободно и прямо!» И тогда Эдгар, тан из Марвелла, которого знает ваша светлость, вскочив на скамью, закричал: «Мы последуем только за Гарольдом и больше ни за кем! Саксы, обнажим мечи!»

Рауль вдруг судорожно стиснул полог шатра. Повернув голову, он с болезненным вниманием уставился на монаха.

А Гуго Майгро продолжил свой рассказ:

– С громовым ревом они выхватили свои мечи, провозгласив: «Мы идем за Гарольдом, нашим подлинным королем!» После чего Гарольд, тронутый, как мне показалось, таким порывом чувств, отстранил брата и, зна́ком показав мне, чтобы я подошел ближе, заговорил со мной на хорошей латыни, предлагая мне удалиться и передать вашей светлости, что он встретится с вами в бою, и пусть тогда Господь решит, кто прав, а кто виноват. Я покинул лагерь, задержавшись ненадолго лишь для того, чтобы перемолвиться с монахами аббатства Уолтем. Милорд, рекруты Эдвина и Моркара еще не присоединились к армии эрла Гарольда.

Он поклонился, умолкнув на сей раз окончательно. Несколько мгновений все молчали; затем герцог обронил:

– Да будет так. Мы выступаем на рассвете.

Бо́льшую часть ночи нормандцы исповедовались и причащались. В лагере начались приготовления, которые не прекращались вплоть до самой полуночи. Только тогда воины легли прямо на землю, укрывшись накидками; медленно расхаживали взад и вперед часовые, и звездный свет отражался на их шлемах; священники до самого рассвета отпускали грехи, но Одо, епископ Байе, громко храпел в своем шелковом шатре. За его спиной на шесте висела кольчуга, а под рукой лежала булава.

Герцог же до полуночи совещался с баронами, но затем улегся на свое ложе и вскоре забылся легким сном. Рауль лежал на тюфяке в собственной палатке, однако сон бежал от него. Он встал, вышел в ночь и начал смотреть в сторону темной линии холмов, лежавшей между Гастингсом и лагерем саксов. Где-то за этими поросшими лесом высотами был сейчас Эдгар. Пожалуй, он тоже не спит и думает о завтрашнем дне. Рауль попытался представить себе его: исповедался ли он в своих грехах? Или же проводил ночь в пиршестве, как, по его словам, было принято у саксов перед боем?

Завтра, думал Рауль, завтра… О Господи, только не дай мне встретиться с Эдгаром! Дай мне не запомнить его, не увидеть его лица перед собой, не отражать выпады его меча, горя́ желанием убить соперника!

В ночной тишине внезапно раздался вой, жуткий и заунывный. Рауль, вздрогнув, невольно перекрестился, но это оказался всего лишь один из волков, что бродят по ночам вокруг лагеря, охотясь за объедками, выброшенными на мусорные кучи.

На рассвете, после того как отслужили мессу, герцог приказал свернуть лагерь и повел свою армию тремя колоннами к холму под названием Телхэм. Перевалив через него, войска подошли к опушке Андредсвельда.

Первую колонну, образующую правый фланг армии герцога и почти целиком состоящую из французов, фламандцев, жителей Понтье, Булони и Пуа, возглавил граф Евстахий Булонский. В его войске отрядом в тысячу нормандцев командовал молодой Роберт де Бомон. Это было первое настоящее сражение де Бомона, и он горел желанием проявить себя. Под ним приплясывал горячий чистокровный жеребец, а на щите жарко горел герб его дома.

Второй колонной, до последнего человека составленной из нормандцев, командовал сам герцог. Он ехал на коне, которого привез ему из Испании Вальтер Жиффар. На герцоге была простая кожаная туника с нашитыми на нее металлическими кольцами, свободные рукава которой заканчивались чуть ниже локтя и по́лами до середины бедра, с разрезами спереди и сзади, дабы облегчить ему свободу движений. Хауберк и шлем, которые вез оруженосец герцога, тоже отличались незатейливой простотой, лишь конической формы шлем был снабжен двумя защитными накладками – на носу и шее. Из оружия Вильгельм предпочел копье и булаву, прикрепленную к седлу.

Рядом с ним на коне покачивался его брат и епископ Кутанса. Он надел свою епископскую мантию, а в руке сжимал полагающийся ему по сану посох; правда, Одо поверх белой сутаны надел еще и кольчужную рубашку, вооружившись внушительной деревянной дубинкой.

Войска Котантена возглавляли граф Мортен и Неель де Сен-Совер. Именно его оруженосец вез хоругвь Святого Михаила, привязанную на конце копья.

За ними по пятам следовал Рожер де Монтгомери во главе внушительного отряда Беллема. От него не отставали и ветераны, Жиффар и Гурней, как и Гийом Фитц-Осберн с рыцарями Бретея и Бек-Креспена. Никто из воинов не спешил надевать доспехи, поскольку вес хауберков грозил лишь добавить тягот и без того нелегкому маршу.

Третья колонна образовывала левый фланг. Ее возглавили Ален Фержан и граф Хайме де Туар, а составлена она была из бретонцев, жителей Ле-Мана, Пуату и земель по берегам притоков Рейна.

Дорога вела по склонам холмов, у подножия которых простирались болота Певенси. Солнце поднялось в зенит, поэтому мужчины обливались потом, а длинная вереница копий блестела словно железная змея, ползущая по тракту.

Когда они поднялись на вершину холма Телхэм-Хилл, впереди наконец показалось войско саксов. Нормандская армия, остановившись, устроила привал в тени огромных деревьев. Герцог проехал еще немного вперед в сопровождении графов Евстахия и Алена, чтобы разведать позиции англичан и местность, что простиралась между ними.

Гарольд водрузил два свои штандарта на противоположной высоте, являвшей собой узкий холм примерно с милю длиной, полого спускавшийся в долину Сенлака у его подножия. На самой вершине росла огромная, старая, раскидистая яблоня, подле которой развевался личный штандарт Гарольда – его стяг Воина. С противоположной стороны долины нормандцы видели сверкание золотых складок знамени; рядом на фоне голубого неба рдел алый Дракон Уэссекса.

Казалось, весь холм сплошь усеян вооруженными людьми. Нормандцы, до рези в глазах вглядывавшиеся в него, принялись перешептываться: им казалось, что их поджидает целый лес копий.

– Слушай меня, граф Евстахий! – сказал Вильгельм. – Если Господь дарует мне сегодня победу, на том месте, где сейчас развевается флаг, я построю монастырь. – Герцог указал на другой край долины. – В этом я клянусь перед Богом и Фазаном.

Развернув коня, Вильгельм галопом поскакал к своим солдатам. Надев хауберк, он протянул руку и, приняв у оруженосца шлем, опустил его на голову, с опозданием сообразив, что надел его задом наперед. Заметив, что те, кто смотрел на него, сочли это дурным предзнаменованием, он со смехом воскликнул:

– Добрый знак! Мое герцогство превратится в королевство так же легко, как я сейчас переверну вот этот шлем.

К тому времени армия пришла в движение, рассредоточиваясь по склонам холма. Лучники выдвинулись вперед, за ними выстроилась шеренга тяжелой пехоты, а рыцарская кавалерия оказалась в арьергарде. Звякали конские доспехи; шипы и проволочные силки брызгали в глаза острыми лучиками света; над головами с треском реяли вымпелы и флаги.

Герцог, кивком подозвав к себе де Тони, протянул ему свое знамя.

– Неси его, де Тони, – сказал Вильгельм, – потому что я не могу не оказать тебе эту честь, ведь твоя семья исстари была знаменосцем Нормандии.

Де Тони подъехал вплотную к герцогу.

– Премного благодарен вам, монсеньор, за признание нашего права, но умоляю вас вручить свой стяг сегодня кому-нибудь другому! Сеньор, я прошу вас освободить меня от этой почетной обязанности всего на один сегодняшний день, поскольку намерен послужить вам в другом качестве и выступить против англичан в бою бок о бок с вами.

Герцог рассмеялся.

– Как пожелаешь, де Тони, – сказав это, он огляделся по сторонам, и взгляд его остановился на старом Вальтере Жиффаре. – Лорд Лонгевилль, – обратился к нему Вильгельм, – я не знаю никого более достойного нести мое знамя в бой, чем ты.

Но Вальтер яростно затряс головой и подал коня назад.

– Смилуйтесь надо мной, монсеньор, и взгляните на мои седины! – взмолился он. – Силы мои уже не те; я задыхаюсь. Да вот, возьмите хоть Тостена. Гарантирую, он будет рад.

Тостен Фитц-Рой ле Блан, рыцарь из Ко, зарделся и благодарно взглянул на герцога. Герцог Вильгельм протянул ему свое знамя. От волнения у Тостена перехватило дыхание, и он крепко стиснул древко.

Герцог же затем обратился к армии с короткой прочувствованной речью.

– Пришло время продемонстрировать мужество, которым вы наделены в избытке, – заявил он солдатам. – Сражайтесь как мужчины, и победа останется за вами, а в награду вы получите почести и богатство! Если же дрогнете и потерпите поражение, то погибнете все до единого или станете рабами для безжалостных врагов. – Голос его зазвенел, набирая силу. – Отступать некуда. С одной стороны нам противостоит чужая армия и враждебно настроенная страна; с другой – путь к бегству преграждает море и английские корабли. Но мужчины не имеют права бояться. Скажите себе, что для отступления пути нет, и вскоре сердца ваши возрадуются торжеством победы.

Свою недолгую речь Вильгельм закончил на уверенной ноте; Фитц-Осберн, теребивший в руках поводья, верхом подъехал к нему и в свойственной ему порывистой манере воскликнул:

– Монсеньор, мы и промедлили непозволительно долго! Allons! Allons! [76]Allons! ( фр. ) – здесь: Вперед!

Теперь уже и рыцари облачились в доспехи; воины перехватывали древка пик поудобнее и продевали руки в энармсы больших треугольных щитов; еще через несколько мгновений прозвучал приказ к наступлению, и шеренги двинулись вперед по склону холма.

Им предстояло пересечь неровную равнину, отделявшую холм Телхэм-Хилл от высоты Сенлак. Местами она превращалась в болото, обильно поросшее кугой, а на возвышенных участках густо росли деревья и кустарники. Ветки цеплялись за туники и куртки лучников, всадникам частенько приходилось нагибаться, чтобы не ударится головой о низко нависающие над землей ветви. По мере того как они все ближе подходили к подножию кряжа на противоположной стороне долины, нормандцы постепенно начали различать силуэт Воина, украшавший трепещущий стяг Гарольда, подмечая блеск драгоценных камней, которыми он был расшит. Солдаты, не заметив в рядах саксов всадников, при виде столь необычного пешего порядка громкими криками выразили удивление. Те немногие, кто был лучше осведомлен на сей счет, передали по рядам, что саксы не имеют привычки к конным сражениям.

– Вон, гляди, как твердо они упирают в землю флагштоки своих знамен! – проворчал какой-то копейщик, поправляя щит на руке. – Так было и тогда, когда еще мой отец сражался за короля Эдуарда под командой лорда Лонгевилля и брата короля Альфреда. Войска, которые они именуют хускарлами, выстраиваются вокруг благородных лордов, обороняющих штандарт в середине, и больше не двигаются с места. Ха, сегодня мы покажем саксам, что такое настоящая война!

– Как, разве они не пойдут на нас в атаку? – спросил его сосед по строю.

– Нет конечно. Видишь, как они укрепили свои позиции?

Перед шеренгами саксов был наспех вырыт ров, отсыпанный бруствер которого по всей длине завалили вязанками лозы и валежника. В центре развевались флаги, вокруг которых и выстроились таны с опытными хускарлами в полном вооружении – кольчугах-бэрни, шлемах из дерева, бронзы и железа, с круглыми щитами, утыканными шипами и расписанными варварскими узорами, а также гербами. Каждое крыло армии почти целиком состояло из новобранцев английских графств, представителей народного ополчения, непривычных к войне. Одеты они были в простые шерстяные туники, кое-кто гордо потрясал топорами, молотами, серпами и даже железными лопатами.

На расстоянии примерно в сто ярдов конница остановилась, и лучники, поднявшись еще выше по склону, дали первый залп. В ответ на них обрушился град метательных снарядов: дротиков, копий и топориков с коротким топорищем. Бруствер с наваленными поверх связками ивы и валежника принял на себя почти весь первый ливень стрел, и, хотя некоторые все-таки нашли свою цель, львиная их доля застряла в заграждениях, дрожа оперением. Лучники, пройдя сквозь град метательных снарядов, снова дали залп. Он возымел немногим бо́льший успех, чем первые выстрелы, а под лавиной дротиков и топоров, обрушившихся на них сверху, ряды их дрогнули и попятились. Вот один из лучников упал – топор застрял у него в плече; над головами других засвистели булыжники и острые камни; они дали очередной залп. В передней линии саксов образовались одна или две бреши, но на место павших быстро встали новые воины. Тяжелые метательные снаряды вынудили лучников отступить; они поспешно ретировались, оставив своих раненых и убитых лежать на склоне; спотыкаясь о валуны, камни и дротики, которыми теперь была буквально усеяна земля у них под ногами, они бросились бежать, чтобы оказаться вне досягаемости броска саксов.

Посыльные герцога галопом проскакали вдоль шеренг; на передовую позицию вышла тяжелая пехота – копейщики в полном вооружении с длинными щитами, – которая сомкнула строй.

Уклоняясь от нового града метательных снарядов, теряя убитых и раненых, спотыкаясь о трупы, лежащие на земле, они выставили перед собой щиты и попытались прорваться через бруствер. Зазвенела сталь; воздух наполнился дикими криками и стонами; вверх взметнулись двуручные саксонские топоры и опустились с ужасающей силой, разрубая нормандские хауберки настолько легко, словно те были сделаны из бумаги. Вот с плеч слетела чья-то голова и покатилась, подпрыгивая, вниз по склону; обезглавленное тело, качнувшись вперед, свалилось в ров; вот еще кто-то поскользнулся на мокрой от крови траве, и его затоптали свои же товарищи. То здесь то там в оборонительных порядках саксов возникали бреши, но они быстро смыкались; кое-где завалы на брустверах оказались сметены напрочь; вдоль всей линии фронта ров быстро заполнялся мертвыми телами и окровавленными внутренностями.

Нормандская тяжелая пехота была отброшена; она в беспорядке отступила вниз по склону, а вслед ей полетел новый град дротиков, которые враги метали сверху. Рыцарской коннице, неподвижно стоявшей на дне долины, были хорошо видны раненые, оставшиеся на склоне; одни – без рук, другие – с обрубками ног пытались отползти в сторону; третьи, сохранившие конечности, но с ужасными ранениями на теле, спотыкаясь, брели вниз, а кровь хлестала из ран, заливая их туники и штаны.

Командиры все-таки сумели остановить паническое бегство своих солдат и вновь выстроить их в боевой порядок. По рядам кавалерии пролетела команда; теперь в атаку пошли конники.

Пехотинцы отошли в тыл; вперед вырвался одинокий всадник и запел Песнь Роланда, подкинув меч высоко в воздух и поймав его на лету; это был Тайлефер, обладатель золотого голоса. Он прокричал боевой клич, и нормандские рыцари дружным ревом подхватили последние слова припева. Опередив их, Тайлефер на своем коне первым поскакал вверх по склону, по-прежнему жонглируя мечом. А за его спиной земля задрожала под тяжелой поступью рыцарской конницы. Вот он поймал меч в последний раз, перехватил его поудобнее и направил скакуна прямо через бруствер. Завал из связок ивняка разлетелся под копытами его коня; Тайлефер ворвался в самую гущу врагов, разя их мечом направо и налево; голос его звенел в победной песни на самой высокой ноте; вокруг Тайлефера замелькали мечи, и он упал, получив с десяток ран.

Вслед за ним на врага обрушились рыцари с баронами. Лошади валились в ров; громовой гул «С нами бог!» и «Тюри!» наталкивался на не менее яростный ответ – «Ату их! Ату!». На правом фланге Роберт де Бомон заслужил славу в бесчисленных атаках; ближе к центру лорд Мулен-ля-Марш дрался со свирепой яростью, за которую впоследствии получил прозвище Вепрь.

В первых рядах сражающихся гордо реяли золотые львы Нормандии; Тостен старательно держался рядом с герцогом, стиснув зубы и до боли сжимая в руках древко стяга Вильгельма. Рядом с братом дрался Мортен; ни взмахи топоров спереди, ни напор конников сзади не могли оттеснить его от Вильгельма, но ужасный удар, нацеленный в него, перерубил шею его коня, и жеребец рухнул под ним на землю. Мортен вовремя успел соскочить; Рауль, завидев это, воскликнул:

– Возьми моего, Мортен! В седло, в седло!

Вырвавшись из гущи боя, Хранитель соскользнул со спины своего жеребца. Мортен наспех поблагодарил его, схватил уздечку и взлетел в седло. К Раулю пробился один из его собственных людей, сунув ему в руки повод.

– Держите, хозяин!

Рауль сел на подведенную лошадь.

– Молодец, спасибо. Выбирайся из этой толчеи. – Хранитель вонзил шпоры коню в бока и вновь ринулся в самую гущу схватки.

Шеренга остановилась. На левом фланге бретонцы и леманцы, которыми командовал Аллен Фержан, дрогнув, попятились. Им противостояло лишь ополчение, но сейчас этих мирных тружеников переполняла жгучая ненависть, и ярость их ударов вселяла панический страх в сердца бретонцев. Разрывая ряды, они отступили; командиры криками пытались остановить воинов, а потом и принялись колотить их коней по крупам лезвиями мечей плашмя, подгоняя вперед, но град обрушившихся на них камней и метательных дротиков сделал свое дело. Левый фланг развернулся и сломя голову обратился в бегство, растоптав собственную пехоту, которая только-только выстроилась в боевые порядки ниже по склону за их спинами.

– Сеньор, сеньор, бретонцы бегут! – Рауль все-таки сумел пробиться к Вильгельму. – Назад, ради всего святого! Отступаем!

А центр и правое крыло уже не выдержали убийственной ярости саксонских боевых топоров. Герцог, отдав приказ к отступлению, спустился по склону к месту, откуда мог видеть все поле боя. Его рыцарская конница пятилась, сохраняя боевые порядки, но конь под Тостеном пал, пронзенный в грудь копьем, и люди более не видели золотых львов, реющих над их головами. Со скоростью лесного пожара распространился слух, что герцог погиб; солдат охватило смятение; по шеренгам прокатился стон отчаяния.

– Он жив, жив! – закричал Жильбер Дюфаи.

Вильгельм сорвал с головы шлем и галопом помчался вдоль строя, крича:

– Смотрите, вот он я! Я жив и с Божьей помощью одержу победу! – Над его ухом просвистел острый обломок камня; Фитц-Осберн схватил коня Вильгельма под уздцы и потащил за собой вниз по склону, в безопасное место.

Кто-то подвел Тостену свежего коня; львы вновь воспарили в воздухе, и по рядам солдат прокатился восторженный рев.

В тылу же те, кто отвечал за свежих лошадей и амуницию, увидели, как обратилось в бегство левое крыло и, сами поддавшись панике, начали отступать. Вслед им устремился белый конь, а на ветру затрепетал белый подризник.

– Стойте! Остановитесь! – проревел епископ Байе. – Мы еще одержим победу! – Махнув дубинкой своим людям, он приказал: – Остановите этот сброд! Пусть стоя́т насмерть!

А слева нарастала и катилась какая-то волна. Это ополченцы, поняв, что враги в панике бегут, с торжествующими воплями стали перелезать через бруствер и, сбившись в кучу, бросились за ними.

Герцог, заметив прорыв, развернул свою кавалерию. Центр, возглавляемый Неелем Котантеном и Гийомом, лордом Муайоном, устремился в атаку и, обрушившись на фланг ополченцев, подчистую вырубил несколько сотен крестьян. Сервы, плохо вооруженные, не имея доспехов для защиты, погибли чуть ли не все до единого; паническому бегству бретонцев удалось положить конец; командиры кое-как вновь выстроили их в боевые порядки и направили вверх по склону, где они приняли участие в бойне, которая, впрочем, скоро завершилась. Более половины правого крыла англичан пало в этой короткой сече; нормандская конница остановилась, и эскадроны, развернувшись, вновь галопом вернулись в центр.

Пока бретонцы перестраивались и приводили себя в порядок, наступила долгожданная передышка, а те, кто потерял коней в первой атаке, оседлали свежих лошадей, которых подали им оруженосцы. Ряды нормандцев поредели, понеся серьезные потери; Гийом де Випон был убит; погиб сын Тессона Рауль, как и многие другие, тела которых усеивали склон холма. Гилберт де Харкорт получил рану в бедро, но не особенно огорчился по этому поводу, наспех перевязав ногу шарфом.

К Раулю на гнедом жеребце подъехал Эйдес и проворчал:

– Ну и рубка, разрази меня гром! Полагаю, ты-то уже привык к таким сражениям, а?

– Более жестокой схватки свет еще не видывал, – ответил Рауль. Он вытер красные пятна с лезвия своего меча; рука его подрагивала; на щеке красовалось кровавое пятно; на плече хауберка появилась вмятина.

Вдоль рядов промчались посыльные; горны протрубили вторую атаку; и вновь кавалерия рванулась вверх по склону. Брустверы с завалами, уже и без того прорванные во множестве мест, были сметены окончательно, однако рыцарей встретила стена щитов. Передняя шеренга дрогнула; ров был завален отрубленными конечностями, смятыми шлемами, изуродованными до неузнаваемости телами. То и дело к трупам нормандцев присоединялся очередной мертвый сакс, но брешей в стене щитов так и не появилось, и топоры, взлетая, опускались с прежней яростью.

Сакс, стоявший в первом ряду, вдруг бросился прямо на герцога, изо всех сил ударив топором огромного испанского жеребца под ним. Тот, заржав в предсмертной агонии, упал; герцог успел соскочить, так и не выпустив из рук булаву, и нанес нападавшему удар, который в лепешку смял его бронзовый шлем, отчего противник бездыханно повалился на землю. На миг перед герцогом промелькнуло чужое лицо, поразительно похожее на эрла Гарольда; откуда-то со стороны вдруг докатился отчаянный крик:

– Гирт! Гирт!

Из рядов саксов вырвался молодой человек и упал на колени рядом с мертвым телом. На него с криком налетел рыцарь.

– Сан-Маркуф! Сир Сан-Маркуф!

Но чудовищной силы удар топора разрубил его почти надвое. Еще несколько мгновений Рауль видел, как молодой сакс отчаянно защищает тело Гирта; однако затем нормандцы сомкнулись вокруг него, и он, упав, исчез под копытами коней.

Из сотен саксонских глоток вырвался яростный рев, который прорезал чей-то одинокий голос:

– Гирт и Леофвин! Оба, оба! Ату, нормандские душегубы! Ату!

Герцог поскользнулся на омерзительной каше лошадиных внутренностей и схватил под уздцы проезжавшего мимо жеребца. В седле сидел какой-то рыцарь из Мэна; он попытался оттолкнуть герцога, крича:

– Отпусти мой повод! Богом прошу, дай мне проехать!

Мышцы на руке Вильгельма напряглись словно стальные канаты. Он рванул упирающегося жеребца на себя.

– Кровь Христова, разуй глаза! Я – твой сюзерен! – сказал герцог. – Слезай! Я – Нормандец!

– Сейчас каждый за себя! Не слезу! – бесстрашно отмахнулся рыцарь.

Глаза герцога яростно блеснули.

– Ах ты собака!

Схватив рыцаря за пояс, он с легкостью выдернул его из седла, словно тот был не тяжелее пушинки. Отчаянный вояка кубарем покатился по земле; герцог же запрыгнул жеребцу на спину и вновь рванулся в самую гущу свалки.

Прямо перед ним затрепетали ласточки на знамени Гийома Мале; откуда-то из центра шеренги до него докатился яростный боевой клич рыцарей Сингуэлица – «Тюри!». Совсем рядом солдаты призывали Сен-Обера, своего святого покровителя. Шум схватки перекрыл голос лорда Лонгевилля:

– Жиффар! Жиффар!

Это старый Вальтер, пешим порядком сражавшийся с тремя саксами сразу, был ранен и упал на колени, успев выкрикнуть свой клич.

Герцог, пробившись сквозь столпотворение, атаковал врагов лорда Лонгевилля.

– Поднимайся, поднимайся, Вальтер, я с тобой! – окликнул он его.

Вот булава Вильгельма опустилась на деревянный шлем; мозги сакса брызнули на взрытую землю; лошадь под герцогом захрипела и попятилась, он твердой рукой усмирил ее; саксы бросились врассыпную, и Жиффар с трудом, но поднялся на ноги.

– Иди в тыл, старый боевой пес! – скомандовал ему герцог, перекрикивая шум боя.

– Ни за что! Пока я еще могу держать копье! – задыхаясь, крикнул в ответ Жиффар, затем схватил под уздцы пробегавшего мимо жеребца без всадника и вскарабкался в седло.

Тысячи саксов лежали мертвые на поле брани, но стена щитов стояла нерушимо, как и прежде. Полдень уже давно миновал, и солнце нещадно палило изнемогающих от жары ратников. Нормандская кавалерия, выбившись из сил, поредела; всадники откатились назад во второй раз, видя над собой изломанные, но все такие же непобедимые боевые порядки саксов.

Над долиной стоял тошнотворный запах крови; земля настолько пропиталась ею, что стала скользкой, и склон холма был усеян ужасными свидетельствами жестокой схватки: кистями, по-прежнему цепко сжимающими древки копий; целыми руками, отрубленными у плеча; головами, превращенными в бесформенную массу, с вытекшими мозгами. Здесь же лежал чей-то палец, вон там – лошадиное ухо, чуть дальше – половина лошадиной ноздри, когда-то отличавшейся бархатистой гладкостью, а теперь липкой от запекшейся крови.

Измученные и потрепанные эскадроны выстроились вне досягаемости метательных снарядов саксов, что продолжали лететь в их сторону. Рыцари сидели на своих лошадях неуклюже и понуро, словно мешки с мукой; сами же кони стояли, широко расставив дрожащие ноги; губы и уздечки их покрывала пена, а бока, разорванные шпорами всадников, пузырились кровью.

Все мысли об Эдгаре напрочь вылетели из головы Рауля, чему он был только рад. В мире осталась только кровь: фонтаном бьющая из разорванных артерий, медленно текущая из глубоких ран или засыхающая на обезображенных телах, коими было усеяно поле боя.

Хранитель выпустил скользкий повод, упавший на шею Бертолена, и попытался вытереть ладони о штаны. Он тупо спросил себя, кто из его друзей остался в живых; Раулю показалось, что в гуще боя он расслышал голос Фитц-Осберна, и тут же ему на глаза попались Грантмеснил и Сен-Совер, утиравшие пот со своих лиц.

Кто-то потянул его за рукав.

– Вот, глотни немного, – предложил Эйдес со свойственной ему флегматичностью.

Рауль поднял голову. Брат совал ему в руки бутылку с ушками для подвязывания к поясу; он был грязен до неузнаваемости и забрызган кровью, но при этом по-прежнему сохранял невозмутимость.

– Да благословят тебя все святые, Эйдес! – благодарно отозвался Рауль и сделал большой глоток крепкого вина. – Я устал как не знаю кто. И что теперь? Тебе все еще нравится война?

– По-прежнему, – безмятежно ответил Эйдес. – Но теперь у меня появился зуб на одного оболтуса из Ко, столкнувшего меня в ров во время последней атаки, так что меня едва не затоптали. Когда все это закончится, он дорого заплатит мне за свою выходку. У него на флажке изображена обрезанная по уши голова оленя. Ты, случайно, не знаешь его?

– Нет, – прыснув от смеха, ответил Рауль. – Не знаю.

Вдоль шеренги рыцарей галопом промчался всадник; бароны, совещавшиеся с Вильгельмом, разъехались к своим местам. По рядам прокатилась команда; эскадроны перестроились и застыли в ожидании.

Правое крыло двинулось в атаку вверх по склону, и то, что невольно случилось на левом фланге, теперь намеренно повторяли солдаты Булони под командой графа Евстахия. После яростного обмена ударом с английским ополчением войска́ дрогнули и сломали ряды, а потом побежали вниз по склону, изображая паническое отступление. Таны на вершине холма, разбросанные по позициям крестьян, тщетно пытались удержать их от преследования. Сервы обезумели от жажды крови; бойни на правом фланге они не видели, и теперь перед ними остался лишь бегущий враг. Не слушая своих командиров, сервы разразились торжествующими воплями и хлынули вниз, через бруствер, преследуя отступающих врагов. В воздух взлетели топоры, дубинки, дротики; тысячи крестьян самозабвенно кричали: «Виктория! Виктория! Ату их, ату! Мы победили!»

Нормандский центр вновь развернулся, перестраиваясь; громовой рев «С нами Бог!» заглушил крики ополченцев, и кавалерия обрушилась на фланг англичан. Нижние склоны холма моментально были усеяны телами павших; раненые корчились под копытами коней и пытались подняться на ноги; якобы панически отступающие солдаты остановились, развернулись и вновь бросились в атаку по всему фронту. Англичане с вершины холма видели, как сотнями гибнут ополченцы. Нескольким удалось бежать, кое-кто прорвался обратно на кряж, но на взрыхленной земле в лужах крови и внутренностей остались лежать тысячи трупов, раздавленных и обезображенных промчавшейся по ним кавалерией.

Однако удачная военная хитрость обернулась трагедией для правого фланга нормандцев. Мнимое паническое бегство тех, кто в деланном беспорядке отступал вниз по склону, вскоре превратилось в настоящее. Путь им преградила глубокая канава, вырытая у подножия холма и скрытая от глаз пластами дерна и зарослями кустарника; один за другим нормандцы валились в нее, пока она до отказа не заполнилась массой тел, пытающихся выбраться наружу. Всадники, скакавшие позади, не смогли остановить бега своих коней и промчались прямо по ним, раздавив десятки своих же товарищей, перебивая позвоночники, круша черепа и ломая им руки и ноги. Те, кто оказался на дне рва, погиб от удушья, и тела их были раздавлены тяжелой массой навалившихся сверху людей и лошадей.

Восторженные крики прокатились по рядом саксов. Они сильно поредели, но плотная масса воинов вокруг штандартов по-прежнему стояла насмерть. Ров был завален павшими, бруствер с заграждениями разрушен и растоптан, однако нормандскую армию все так же была готова встретить стена щитов.

Теперь начались атаки на центр обороны англичан. Одна волна нападающих накатывалась за другой; нормандские кони перепрыгивали через заваленный трупами ров; копья и мечи сталкивались с топорами; шеренга англичан прогибалась под натиском нормандцев, но всякий раз успех был временным и кавалерия вынужденно отступала с тяжелыми потерями.

Под Вильгельмом убили второго коня; граф Евстахий, в горячке боя оттесненный с правого фланга, оказался рядом с ним и предложил герцогу своего жеребца.

– Берите моего, Нормандец, – сказал он, слезая с седла. – Если армия не увидит вас живым и верхом на коне, битва проиграна. Кровь Христова, эти саксы будто сделаны из железа! Неужели они так никогда и не дрогнут?

Щиты саксов плясали перед глазами нормандцев; варварские цвета смешивались и двоились в жарком мареве; ряды стояли насмерть; лезвия топоров, покрасневшие от крови, взлетали и опускались с такой силой, что одним смертельным ударом рассекали хауберк и плоть под ним. Шлем герцога покрылся вмятинами; удар копья едва не пронзил его насквозь; саксонский клинок вспорол брюхо его третьему коню, и тот повалился с жалобным ржанием, едва не придавив собой седока. Но герцог успел выдернуть ноги из стремени и спрыгнул; над ним вдруг встал на дыбы чей-то жеребец, грозя копытами размозжить ему голову, однако всадник с такой силой натянул поводья и развернул его, что конь, присев на задние ноги, чуть не опрокинулся.

– Кровь Христова, монсеньор! – Рауль спрыгнул с седла, стоило герцогу встать. – Я едва не затоптал вас своим конем! В седло! Берите повод! – Он сунул уздечку в руки Вильгельма и побежал назад, виляя и уклоняясь, чтобы не быть сбитым скачущими навстречу всадниками.

Кавалерия вновь отступила; герцог приказал своим лучникам выдвинуться на передовые позиции, и в саксонские ряды полетели стрелы. Но очередной град метательных снарядов отогнал стрелков; они отступили в тыл, а по склону в атаку вновь пошла конница.

В течение примерно часа кавалерийские атаки чередовались с огнем лучников; запасы метательных снарядов у саксов иссякли; пока лучники натягивали тетивы и спускали стрелы, английские шеренги неподвижно стояли в полном молчании, а кавалерия у подножия холма собиралась с силами для очередного штурма.

Солнце багровым шаром опускалось за деревья на западной стороне неба. Отчаянная битва продолжалась весь день и стихать пока не собиралась. Саксы стояли насмерть, явно рассчитывая продержаться до наступления ночи или же до тех пор, пока к ним на помощь не подойдут запоздавшие подкрепления Эдвина и Моркара. Их оборонительные порядки выглядели жалко, зияя огромными брешами; укрепления были разрушены, фланги сметены начисто, но штандарты по-прежнему упрямо реяли на самой высокой точке холма, и таны стояли вокруг них неприступной стеной.

Ральф де Тони, взглянув на солнце, заметил:

– Через час наступит темнота, а у нас почти не осталось сил. Они – сущие дьяволы, эти саксы!

– Их топоры вселяют ужас в наших людей, – обронил Грантмеснил, перетягивая шарфом свежую рану на руке. – А герцог лишь напрасно тратит стрелы: они застревают в саксонских щитах, не причиняя врагу вреда.

Вильгельм, пришпорив коня, приблизился к лучникам; их командиры бросились к нему навстречу и остановились у его стремени, слушая, что он им говорит. Герцог сделал нетерпеливый жест, схватил лук и натянул его, показывая лучникам, чего от них хочет. К нему подъехал Фитц-Осберн, о чем-то встревоженно спросил его, и капитаны побежали вдоль строя своих стрелков, объясняя что-то и наставляя их.

Теперь лучники нацелили свои стрелы высоко в небо. Они взлетели вверх, минуя первый ряд щитов, и смертельным дождем обрушились на танов в самом сердце обороны.

У саксов же запасы метательных снарядов иссякли; им ничего не оставалось, как просто стоять стиснув зубы, а падающие сверху стрелы выкашивали их ряды. Когда и у лучников закончились стрелы, они отступили назад, чтобы вновь наполнить колчаны, а кавалерия в очередной раз устремилась вверх по склону в атаку на поредевшие ряды. И вновь зазвенела сталь, и вновь оборонительные шеренги прогнулись, но выровнялись, отражая штурм. Конница билась об стену англичан, не в силах прорваться сквозь нее; саксы стояли плечом к плечу сплошной массой, так что им уже трудно было размахивать оружием. Рыцари опять отступили; на обороняющихся вновь обрушился град стрел, сея бесшумную смерть.

Перерывы между атаками губительно сказывались на и без того натянутых нервах саксов. Они видели, как у подножия холма нормандская кавалерия выстраивается в боевые порядки позади лучников, ожидая, пока те вновь не израсходуют запас стрел. Эти моменты напряженных молчаливых пауз были куда страшнее самых яростных атак. Саксы стояли не шевелясь. Под срезами шлемов виднелись хмурые, осунувшиеся лица, изможденные усталостью и долготерпением, и глаза, провожающие взглядами последние лучи заходящего солнца. Отупевшие от утомления головы сверлила одна-единственная мысль: осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и все.

Над болотами в долине поднимался густой сырой туман; на поле брани наползала серая тень, несущая с собой ночную прохладу. Град стрел оборвался; по рядам саксов прокатился вздох; воины перехватывали щиты поудобнее, упираясь ногами во взрытую землю и готовясь отразить очередную атаку.

Кавалерия с грохотом и лязгом помчалась вверх по склону; ряды саксов содрогнулись от таранного удара; почти единственным движением в их войске стало падение мертвых тел.

А нормандцы были измотаны ничуть не меньше англичан. Лишь немногие сражались с прежней ловкостью и отвагой; среди них – сам герцог, его сенешаль, лорд Мулен, с ног до головы забрызганный кровью тех, кого зарубил на поле боя, и Роберт де Бомон, силы и отвага которого казались неистощимыми. Но бо́льшая часть бойцов билась уже по инерции, словно лунатики, механически отражая удары и совершая выпады.

У Рауля не осталось сил держаться рядом с герцогом; Мортен же упрямо не отходил от него ни на шаг, а вот Хранителя постепенно оттеснили в сторону. Но ему было уже все равно, и в висках у него стучала одна мысль: я должен убивать, или убьют меня. Его охватила вялая безрассудная ярость, придавшая новые силы его усталым мышцам. С меча его капала кровь, рукоять липла к ладоням, а руны исчезли под коркой, в которую превратилась засохшая кровь. Вот, вырвавшись из толчеи, к нему бросился какой-то сакс; Рауль увидел блеск ножа, устремившегося к брюху его коня, и с размаху ударил мечом сверху вниз, яростно зарычав и переехав конем еще дергающееся в агонии тело. Копыта жеребца Хранителя скользили и разъезжались в лужах крови и внутренностей, конь в ужасе фыркал, раздувая ноздри и бешено вращая расширенными зрачками; Рауль направил его прямо на стену щитов впереди, восклицая «Харкорт! Харкорт!».

Ему навстречу метнулся щит; перед утомленным взором расплылось знакомое осунувшееся лицо с ввалившимися от усталости щеками; глаза, которые он так хорошо знал, на краткий миг встретились с ним взглядом. Он уронил руку с мечом.

– Эдгар! Эдгар!

Чья-то лошадь оттеснила в сторону коня Рауля; он не скоро опомнился, бледный как смерть и дрожащий словно в лихорадке. Вокруг него свирепствовала сеча; по его щиту скользнуло копье; Хранитель машинально парировал удар.

И вдруг общий шум прорезал голос графа д’Э:

– Нормандия! Нормандия! Убивайте за Нормандию!

– Да, – тупо подхватил Рауль. – За Нормандию! Я тоже нормандец… нормандец…

Он крепче стиснул рукоять меча; рука, казалось, налилась свинцом до самого плеча. Перед его глазами возник чей-то смутный силуэт, он ударил наискось, не целясь, и фигура повалилась на землю.

Какой-то ожесточенный шум привлек его внимание, и он скосил глаза налево. Там Роже Фитц-Эрней, отбросив копье, вооружился щитом и мечом и, словно обезумев, направил своего коня прямо на шеренгу саксов. Он прорвался через нее; Рауль видел, как Роже отчаянно орудует клинком, рубя направо и налево. Вот он пробился к самому штандарту и перерубил древко. Но к нему тут же устремилась дюжина копий, и он упал.

Его героическая попытка вдохнула мужество в сердца нормандцев; они вновь устремились вперед, и саксы, наконец дрогнув, попятились под их натиском, пока ряды обороняющихся и наступающих не сошлись в такой тесной давке, что раненые и мертвые не могли упасть на землю, зажатые между еще живыми товарищами.

Жеребец Рауля споткнулся о труп какой-то лошади, передние ноги его подогнулись, и он упал, сбросив седока вперед, через голову. Хранитель едва не угодил под копыта коня лорда Боэна, однако успел вскочить и отпрыгнуть в сторону. До слуха Рауля донесся зов труб; кавалерия отступала; он вдруг обнаружил, что весь дрожит и качается, словно пьяный.

Хранитель побрел вниз по склону холма, спотыкаясь об останки, которыми тот был усеян. В глаза ему бросилась чья-то отрубленная голова, лежавшая в выемке так, словно росла в ней; остекленевшие глаза невидяще уставились на него, а губы разошлись в зловещей мертвой ухмылке, обнажая окровавленные зубы. Рауль засмеялся нервическим, припадочным смехом. Кто-то схватил его за руку и потащил за собой; перед ним замаячило лицо Жильбера Дюфаи.

– Рауль! Рауль! Прекрати, ради Бога!

– Но я ведь знаю его! – возразил Рауль. Он ткнул дрожащим пальцем в сторону жуткой головы. – Говорю тебе, я знаю его, а теперь он лежит там. Смотри, это же Ив де Бельмонт!

Жильбер встряхнул молодого человека.

– Прекрати! Прекрати, идиот! Идем отсюда! – И он силой потащил друга вниз по склону.

Лучники выдвинулись вперед, и стрелы, вновь взмыв в воздух, отвесно обрушились на танов. Дневной свет померк, сгущались сумерки, поэтому раскрашенные щиты превратились в темные пятна, преграждавшие путь к врагу. Из двадцати тысяч человек, которых привел с собой на битву Гарольд, осталась жалкая горстка. Ополчение было вырублено едва ли не подчистую; более половины танов уже простерлись на земле, раненые, мертвые или умирающие; вокруг штандартов остатки войска саксов приняли последний бой.

Но в конце концов стену саксонских щитов прорвала не нормандская кавалерия, а одна-единственная случайная стрела. Крик горя и отчаяния прокатился по рядам саксов: король Гарольд упал мертвый у основания своего штандарта.

Воины опускались на колени рядом с его телом, горестно окликая своего вожака по имени. Но он был уже мертв; смерть наступила мгновенно. Стрела, скользнувшая в темноте, пробила ему глаз и вошла в мозг. Его подняли на руки; саксы не могли поверить в то, что он мертв. Кто-то, вытащив стрелу, попытался остановить кровь; Гарольда гладили по холодеющим рукам, умоляя заговорить. И все это время с неба смертельным дождем продолжали падать стрелы.

– Он мертв. – Один из хускарлов отпустил безвольную руку, которую сжимал в ладонях. – Мертв, и битва проиграна!

– Нет, нет! – Эльфвиг, дядя эрла, обхватил тело Гарольда обеими руками. – Он не мог умереть! Только не сейчас, когда конец уже так близок! Гарольд, не молчи! Говори, заклинаю тебя! Не для того ты прожил весь этот день, чтобы умереть вот так! Неужели все было напрасно? Увы мне, увы! – Он, выпустив тело из рук, вскочил на ноги. – Все кончено! Король, ради которого мы сражались и погибали, мертв, и у нас не осталось другой надежды, кроме как сражаться до конца! Кого мы теперь охраняем? Никого, потому что Гарольд погиб! – Эльфвиг шагнул вперед, пошатнулся и наверняка бы упал, потому что был тяжело ранен, если бы его не подхватил оказавшийся рядом тан.

Наступавшие снизу нормандцы увидели, как ряды саксов у них над головой дрогнули; лучники отошли назад, и началась последняя атака. Гийом Мулен-ля-Марш, выкрикивая свой боевой клич, повел отряд рыцарей прямо на саксонские щиты со свирепой яростью, которая позволила им прорваться сквозь строй врагов к древкам штандартов.

А саксы уже разбегались с вершины холма. Лорд Мулен перерубил древки, они упали, и восторженный рев прокатился по рядам нормандцев. Золотистый стяг Гарольда лежал на земле, быстро набухая кровью и грязью; двое рыцарей, охваченные безумной яростью, не уступавшей бешенству их лорда, принялись рубить мечами бездыханное тело эрла.

Остатки саксонского войска спасались бегством, направившись на север, к густым лесам, начинавшимся сразу же за холмом. Его склон был не пологим, а обрывистым, и у подножия притаился глубокий овраг. Таны стремительно сбега́ли вниз, цепляясь за траву; нормандская же кавалерия, с разбегу перескочив бруствер, устремилась за ними в погоню, не разглядев в сумерках подстерегавшую их опасность. Края предательского оврага осы́пались под весом лошадей и всадников, и они кубарем покатились на самое дно, где саксы, остановившись и собравшись с силами в последний раз, в краткой стычке зарубили всех до единого. Затем, не дожидаясь, пока к врагу подоспеют подкрепления, они растворились в темноте, и густые леса поглотили их, скрыв от посторонних глаз.

 

Глава 5

Шум скоротечной схватки у подножия холма достиг ушей тех, кто стоял наверху, и вселил неподдельную тревогу, по крайней мере, в одного из них. Граф Евстахий Альс Гренон, решив, что это подошли ополченцы Эдвина и Моркара, верхом подъехал к герцогу бледный от страха и, схватив под уздцы его коня, настоятельно посоветовал Вильгельму укрыться в безопасном месте.

Но герцог стряхнул его руку и, окинув графа полным невыразимого презрения взглядом, приказал разбить свой шатер на том самом месте, где весь день реял штандарт Гарольда.

– Расчистите мне место, – распорядился он. – Я проведу ночь здесь.

Слуги уже принялись за дело, когда к ним, кипя от негодования, подъехал лорд Лонгевилль.

– Монсеньор, что это вы затеяли? – спросил он. – Неужели вы не придумали ничего лучше, чем остановиться на этом кладбище? Вам следует расположиться на ночь где-нибудь в другом месте, под охраной тысячи или двух солдат, потому что мы не знаем, какие еще опасности могут подстерегать нас. Кроме того, здесь, среди павших, лежит много саксов, истекающих кровью, но еще живых, и они с радостью отдадут свою жизнь за возможность убить вас. Уйдемте отсюда, сеньор!

– Ты что, боишься, Вальтер? Я – нет, – холодно ответил герцог. – Можешь присоединиться к Альс Гренону, если тебе страшно. – Окинув взглядом поле брани, он гневно добавил: – Скажи командирам, пусть следят за своими людьми. Я не потерплю мародерства. Каждая сторона должна похоронить своих павших, но ты найдешь тело эрла Гарольда и со всеми почестями доставишь к моему шатру. Рауль, ты мне нужен.

Прошел еще целый час, прежде чем Рауль освободился вновь. Сняв доспехи, он смыл с себя пот и кровь. Его оруженосец, ретивый молодой парнишка, буквально обожающий хозяина, принес ему воды, чистую шерстяную тунику и длинную алую мантию.

Затягивая пояс, Рауль кивнул на груду грязной одежды, лежавшую в углу палатки, и коротко распорядился:

– Сожги ее. Хауберк тоже выброси; он пробит на плече. Ты почистил мой шлем?

Оруженосец без слов протянул ему шлем и меч, уже начищенные до блеска.

– Молодец. Застегни на мне перевязь. – Рауль встал и накинул себе на плечи мантию, скрепив ее застежкой на груди, пока оруженосец опустился на колени, поправляя меч на его поясе.

Герцог ужинал в компании своих братьев и графов Евстахия, Алена и Хайме. Шатер освещали свечи, а к столу подавали такие блюда, словно герцог находился в одном из своих дворцов. Войдя сюда, невозможно было представить, что вокруг лежат груды мертвых или умирающих людей на изрытой и залитой кровью земле. Герцог, усталость которого выдавала лишь его немногословность да скорбная складка меж бровей, ел и пил мало, зато благородные графы, уловив ароматы специй, которыми были щедро сдобрены кушанья, жадно причмокивали губами, стараясь хотя бы за пиршеством позабыть о тяготах минувшего дня.

Рауль, улизнув из шатра при первой же возможности, зашагал между палаток к тому месту на холме, где, как ему казалось, в гуще боя он в последний раз видел Эдгара.

С собой Хранитель прихватил светильник из рога да деревянную бутылку с вином для подвешивания к поясу. По всему склону метался свет факелов и светильников, взошедшая луна заливала холодным призрачным светом тела павших, превращая их в нереальные силуэты из ночных кошмаров.

Рауль заметил, что среди раненых ходят священники и монахи, как английские, так и нормандские. Какой-то монах из Бека поднял на него глаза, когда он проходил мимо, и, узнав, посоветовал не бродить по полю брани безоружным.

– Многие саксы еще живы, мессир Рауль, – сказал он, – а это опасные люди.

– Я не боюсь, – ответил Рауль, направив свет своего факела на скорчившуюся фигуру, лежавшую лицом вниз у его ног. Широкие плечи живо напомнили ему Эдгара; Рауль наклонился и дрожащей рукой перевернул тело. Нет, не Эдгар. Облегченно вздохнув, Хранитель двинулся дальше.

Вдруг нога его поскользнулась на чем-то; он знал, на чем именно, но сегодня видел и пролил столько крови, что вид ее более не внушал ему отвращения. Хотя, быть может, Рауль слишком устал, чтобы обращать внимание на такие вещи. Только теперь он заметил, как ноют у него руки и ноги, а веки налились тяжестью. Сейчас ему больше всего на свете нужен был сон, сон и забытье, но им придется подождать, пока он не выяснит, что сталось с Эдгаром. В груди его теплилась зыбкая надежда, что Эдгар мог оказаться среди тех, кому удалось скрыться в северных лесах. Рауль уже долго бродил в поисках того проклятого места, но все было тщетно. Как будто в мире не осталось ничего, кроме тел павших, навеки застывших под звездами. Их были тысячи, высоких и низкорослых, молодых и старых – тысячи саксов, но Эдгара среди них не оказалось.

Кое-где украдкой сновали наемники, снимая с трупов украшения и драгоценности. «Нет, – думал Рауль, – такую армию, как наша, удержать от мародерства невозможно».

Он прошел мимо священника, стоявшего на коленях рядом с умирающим хускарлом. Святой отец проводил его взглядом, в котором читалась легкая тревога, зато глаза воина сверкнули ненавистью. Рауль увидел, как рука его поползла к ножу на поясе; из ноздрей и рта у него хлынула кровь; в следующий миг он бессильно откинул голову и умер, а священник бережно закрыл его глаза.

На холме царила тишина, особенно жуткая и непривычная после шума и лязга, звучавших здесь целый день. Единственным звуком, нарушавшим ее, был легкий стон, исходивший, казалось, от самой земли. Иногда он обретал силу одинокого голоса; иногда чье-нибудь растерзанное тело начинало шевелиться, шепча «Воды! Воды!», но по большей части звуки оставались смутными и неясными, составленными из множества невнятных оттенков.

Чья-то рука вцепилась в лодыжку Рауля, однако в негнущихся пальцах уже не было силы. Молодой человек заметил, как блеснуло в лунном свете стальное лезвие, однако нож упал на землю. Хранитель поспешил дальше. Вот еще что-то зашевелилось у самых его ног; он направил туда свет факела и увидел чье-то изуродованное, но еще живое тело. Рауль перешагнул через него; подобное зрелище более не могло ужаснуть его или вызвать отвращение. Хранитель вспомнил, как его стошнило на Валь-э-Дюн при виде куда менее жестоких ран, и решил, что он или очерствел душой или же усталость притупила его нервы. «Если только я буду уверен, что Эдгар скрылся с поля битвы, мне не будет дела до тех, кто еще остался лежать здесь, в долине Сенлака», – подумал он.

А потом Рауль нашел Эдгара. Стоило ему увидеть его, как он понял – все это время знал, знал с того самого момента, когда давным-давно в Руане его посетило предвидение, что именно так все и случится. Он найдет Эдгара лежащим у своих ног, со светлыми волосами, перепачканными засохшей кровью, и безвольными руками и ногами, раскинутыми в стороны.

Упав на колени, Рауль бережно приподнял Эдгара, пытаясь расслышать биение сердца под разорванной кольчугой-бэрни. В свете факела, воткнутого им в землю рядом с собой, были видны многочисленные раны, из которых текла кровь. На лбу Эдгара меч оставил глубокий порез, кровь из него запачкала волосы и стекала вниз по виску; бородка его слиплась от нее.

Раулю вдруг показалось, что кончиками пальцев он ощущает слабое трепетание сердца. Он сорвал с пояса бутылку и прижал горлышко к губам Эдгара. Вино медленно потекло струйкой по стиснутым зубам, собралось в уголках губ и пролилось на грудь.

Рауль отставил фляжку в сторону и быстро отстегнул от плеч мантию, после чего одной рукой свернул ее наподобие подушки и подложил Эдгару под голову. Опустив на нее друга, принялся отрывать полосы от своей туники, чтобы перевязать его глубокие раны. Эдгар пошевелился и поднес руку к голове. Рауль наклонился над ним, силясь разобрать произнесенные слабым шепотом слова.

– Что-то попало мне в глаза… Я не могу открыть их.

Рауль стер с век кровь и, как мог, забинтовал рану на лбу друга. Взяв Эдгара за руки, принялся растирать их. Язык Хранителя онемел от горя, но в глубине души уже поселилась обреченность. Он вновь взялся за бутылку и силой влил еще немного вина в горло Эдгара.

Голубые глаза сакса широко открылись; Эдгар в упор взглянул на Рауля.

– Фирд не устоял, – сказал он.

– Знаю, – ответил Рауль. Голос его прозвучал негромко и уверенно. – Не думай об этом. – Оторвав от своей туники очередную полоску, он попытался остановить кровь, что текла из глубокой раны на плече Эдгара.

В глазах сакса засветилось прояснение памяти.

– Рауль, – сказал он. – Я видел тебя. Ты ехал на меня, твое копье против моего топора; все, как ты когда-то и говорил. Как давно это было!

– Я узнал тебя, только когда подъехал вплотную. Ох, Эдгар, Эдгар! – Рауль понурился и сокрушенно покачал головой.

– Что ж, все уже кончилось, – задумчиво проговорил Эдгар. – Гарольд погиб. – Сакс повернул голову, словно пытаясь унять внезапный приступ боли. – Вскоре я тоже пойду лебединой тропой вслед за ним.

– Никуда ты не пойдешь! – Рауль принялся разрезать тонкие кожаные ремни, стягивающие кольчугу-бэрни Эдгара. – Нет, Эдгар, нет! Ты не умрешь! – Но Хранитель понимал, что говорит неправду. Он знал, уже нет смысла перевязывать раны или пытаться влить вино между этих крепких зубов.

Эдгар же продолжал:

– Помнишь, как я однажды сказал тебе, что герцог Вильгельм получит трон только через наши трупы? Это было много лет тому; не знаю точно, когда именно. Но теперь ты сам видишь, что так оно и получилось. – Он умолк, и глаза его закрылись. Рауль снял с него кольчугу и теперь пытался остановить кровь, текущую сразу из трех ран. – Оставь это, Рауль. О Боже, неужели ты думаешь, что я хочу жить?

Рауль взял его за руку.

– Я не могу позволить тебе умереть. Я все понимаю… Можешь ничего не говорить мне. Я тоже хочу умереть, потому что сердце мое давно мертво!

– Нет. – Эдгар приподнялся на локтях. – Нет, ты не должен умирать. У тебя есть Эльфрида. Позаботься о ней. Обещай мне! У нее больше никого не осталось. Мой отец погиб вместе с дядьями, они сражались рядом. Я – последний. Это было уже слишком, и Господь разгневался. Тостиг пришел вместе с Гардрадой. Мы разгромили их и убили под Стэмфордом. Это было давно. – Эдгар поднес руку к лицу. – Борода у меня вся липкая – а, это же кровь! Впрочем, какая разница? Я надеялся, что ты придешь, Рауль. Дружба и вправду способна выдержать любые испытания. Когда мы узнали о вашей высадке, я подумал, между нами все кончено, но теперь все изменилось, или же я просто слишком устал, чтобы ненавидеть. – Он накрыл руку Рауля своей безжизненной ладонью. – Мы шли к Лондону, лига за лигой. Не помню. Спустя какое-то время я видел только дорогу, которая все тянулась и не кончалась. А потом мы отправились на юг, не дожидаясь Эдвина и Моркара. Гарольд помолился в своем аббатстве в Уолтеме, и тогда мы поняли: Господь разгневался, потому что, когда эрл вышел, башня церкви обрушилась. Гирт готов был повести армию вместо него, но он не мог допустить этого. – Из уголка губ Эдгара побежала тоненькая струйка крови. – Как же здесь холодно… А солнце садилось так медленно. Нам была нужна темнота, и мы молились, каждый из нас по отдельности, чтобы Господь послал нам ее вовремя. Но Он разгневался и задержал приход ночи. Если бы только Эдвин и Моркар остались верны нам! Если бы Гарольд не погиб! Мы могли бы продержаться до темноты! Могли, Рауль!

– Знаю. Никто и никогда не сражался так доблестно, как вы. – Рауль вновь приподнял Эдгара и, прижимая к груди, другой рукой закутал его в свою алую мантию.

– Нас оттеснили, но щиты не сломались, так ведь? Ты помнишь Эльфрика? Он дрался рядом со мной, и его убило стрелой, но давка была такая, что он не мог упасть. Это был уже почти самый конец, там, возле штандарта. Теркилл сказал, битва проиграна, но это было не так. Мы бы победили, если бы удержали холм, и Гарольд остался бы жив, пусть даже мы не могли пошевелиться в этой давке. – Дрожь пробежала по его телу. – Хуже всего было, когда начали падать стрелы. Однако сумерки сгущались, и мы думали… Но потом Гарольд все-таки погиб. Вильгельм хитро придумал, когда приказал стрелять вверх.

Глаза Эдгара закрылись; казалось, он погрузился в забытье. Кровь уже проступила сквозь повязку у него на лбу и теперь вновь потекла по лицу. Рауль опустил друга на землю, попытавшись потуже затянуть ткань. Эдгар жалобно застонал и очнулся; Рауль увидел, что он улыбается.

– Гарольд отправил двух лазутчиков наблюдать за вашим лагерем. Они вернулись с донесением: герцог собрал целую армию священников, потому что волосы у вас коротко подстрижены, а бород нет вовсе… гололицый.

Рауль не мог говорить. Спустя несколько мгновений Эдгар сказал:

– Я видел Фитц-Осберна. И Нееля. Они живы?

– Да, они остались живы, – прошептал Рауль.

– И Жильбер тоже? Я рад. Они были моими друзьями. Не Эльфрик, и не Теркилл. Все эти годы, что я провел в Нормандии, мне так хотелось вернуться домой, но, когда герцог отпустил меня, здесь все изменилось… хотя, может, это изменился я сам. Не знаю. Скоро я умру, и все кончится… вся эта тоска, и боль в сердце, и горечь. – Он, глядя на Рауля, широко открыл глаза. – Я бы убил даже тебя, если бы это уберегло Англию от герцога Вильгельма. Но я не смог; ничего не вышло у самого Гарольда. Я ненавидел вас. Я ненавидел всех нормандцев, которых когда-либо знал. Я хотел только одного: убивать и убивать, не щадя никого из вас. – Эдгар вздохнул, и голос его понизился до шепота. – Но сейчас я очень устал, и ты рядом, и теперь я помню только, как мы ездили в Харкорт, и как твой отец подарил мне птенца сокола, и как мы охотились в Кевийи, и как ты сунул мне того мальчишку, когда мы захватили город в Бретани. – Он, нашарив руку Рауля, легонько пожал ее и снова вздохнул, почти удовлетворенный. – Я пытаюсь думать об Англии, какой она будет под пятой Вильгельма, но не могу. Я в состоянии думать только о том, как мы шутили друг над другом в Руане, как ты называл меня Als Barbe и варваром, ты и Жильбер. – Сакс негромко рассмеялся, но смех его перешел в кашель, а изо рта хлынула кровь.

Рауль бережно вытер ему подбородок.

– Ох, Эдгар, мой сердечный друг, уходя по лебединому пути, возьми с собой только эти мысли и никаких других! – сказал Хранитель.

Руки друга стали очень холодными в его ладонях; он попытался согреть их у себя на груди.

– Эльфрида… – едва слышно прошелестели губы Эдгара.

– Я позабочусь о ней, – решительно заявил Рауль. – Я отдам за нее жизнь. Ты знаешь об этом.

– Да. Ты говорил, что получишь ее, несмотря ни на что. И так и будет. Что ж, я всегда мечтал о том, как назову тебя братом. – У Эдгара перехватило дыхание; он попытался приподняться на локте. – Но теперь я не смогу сделать этого: уже слишком поздно. Но ты будешь добр к ней и, пожалуй, так даже лучше. – Задыхаясь, Эдгар все-таки приподнялся на локте; он смотрел куда-то мимо Рауля, и глаза его расширились; сделав над собой чудовищное усилие, Эдгар освободился из объятий Рауля. – Осторожно, Рауль! Берегись! – крикнул он и упал спиной на землю.

Рауль невольно оглянулся. К нему ползла какая-то темная тень; в свете факела блеснуло лезвие ножа. Хранитель схватился за него, почувствовал, как сталь режет ему руку, перехватил запястье и резко вывернул его. Нож упал на землю, Рауль, отбросив нападавшего в сторону, поднял клинок. Не беспокоясь более о том, что неизвестный сакс может вновь напасть на него, он поспешно обернулся к Эдгару.

Но, еще не успев коснуться его, понял, что тот мертв. Эдгар отдал последние силы, чтобы предупредить своего друга-нормандца об опасности, грозившей Раулю от руки одного из англичан.

Рауль еще долго сидел рядом, держа безжизненную руку друга. Несмотря на кровь, обезобразившую его лицо, он выглядит умиротворенным, решил Хранитель.

В сердце у него поселилась тоска, но он знал: будь у него возможность вернуть Эдгара к жизни, он не стал бы этого делать. Ничто более не удерживало Эдгара здесь, на земле; все, к чему он стремился, ушло вместе с Гарольдом. Саксонская Англия умерла на поле Сенлака; сейчас рождалась нормандская Англия, и в ней не было места таким, как Эдгар.

Вот к чему привела их дружба: к горечи, кровопролитию и смерти. Рауль бережно опустил руку Эдгара на землю и закутал его в свою алую мантию. Ее полой он прикрыл ему лицо: не таким он хотел запомнить своего друга, израненным и залитым кровью.

К Раулю приближалось пятно света; он выпрямился и, скрестив руки на груди, стал ждать. Факел нес саксонский монах, медленно пробиравшийся по полю, помогая раненым и отпуская грехи умершим. Судя по его черному капюшону и белой рясе, он принадлежал к ордену бенедиктинцев. Заметив незнакомого рыцаря, неподвижно застывшего подле мертвого тела, он остановился, с некоторым испугом глядя на него.

Рауль обратился к нему по-латыни:

– Идите сюда, святой отец. Я не причиню вам зла; я пришел не для того, чтобы мародерствовать.

– Я и сам это вижу, сын мой, – ответил монах, подходя ближе. – Но увы! Среди вас нашлись многие, кто не чурается обобрать мертвых.

– Многие, – согласился Рауль и опустил взгляд на закутанное в мантию тело Эдгара. Монах, с любопытством наблюдая за ним, подумал, что никогда еще не видел такой печали у кого-либо на лице. – Святой отец, вы знаете деревню под названием Марвелл? По-моему, она находится неподалеку от Винчестера.

– Я хорошо знаю ее, – отозвался монах.

– Вы сможете отвезти туда тело и похоронить его там?

– Конечно, сын мой. – Голос монаха прозвучал торжественно и строго. Рауль поднял на него глаза, и праведник заглянул в них, после чего подошел еще ближе и поднял факел выше, глядя Раулю в лицо. – Чье тело я должен отвезти в Марвелл? – спросил он.

– Тело, которое лежит у ваших ног, святой отец. Это – Эдгар, тан Марвелла. – Рауль смотрел, как монах опускается на колени и откидывает в сторону полу мантии, чтобы взглянуть на лицо Эдгара. – Закройте его, – сказал Рауль. – Но потом смойте с него кровь. – Заметив, что монах начал молиться, Хранитель подождал, пока тот вновь не встал на ноги. – Вы передадите тело его сестре, – сказал он. – Я не хочу, чтобы она видела эти уродливые раны. Вы омоете их?

– Будь покоен, сын мой, мы сделаем все, чего ты желаешь, – ответил монах. Голос у него был добрым; он явно спрашивал себя, что кроется за такой просьбой и почему нормандский рыцарь проявляет столь большой интерес к этому тану.

Рауль снял с пояса кошель и протянул его священнику.

– У вас возникнут расходы на дорогу, – пояснил он, – а еще я хотел бы заказать мессы за упокой его души. Вы возьмете у меня деньги?

Монах заколебался.

– Прошу вас, возьмите, – взмолился Рауль.

Уронив кошель в подставленную ладонь священника, он вновь опустился на колено рядом с Эдгаром. Приподняв край мантии, Хранитель долго всматривался в лицо друга. Кровь и раны, поблекнув, исчезли; он видел перед собой лишь спящего Эдгара, не более того.

– Прощай! – негромко сказал Рауль. – Когда мы снова встретимся, между нами не будет ни горечи, ни вражды, ни печали. Прощай, мой лучший друг!

Он выпрямился; к ним подошли двое послушников и остановились, тупо глядя на него. Рауль спросил:

– Они позаботятся о теле?

– Они перенесут его в безопасное место, сын мой, и уже оттуда оно будет доставлено в Марвелл. – Монах окинул взглядом порванную тунику Рауля и мантию, в которую был закутан Эдгар. – А твоя накидка? – с сомнением протянул он.

– Пусть он в ней и останется, – ответил Рауль. – Мне она больше не нужна.

Повернувшись, он медленно зашагал обратно к палаткам нормандского лагеря. Там горели огни, а вокруг костров на земле сидели и лежали люди. По пути к своей палатке Рауль прошел мимо двух таких групп. Солдаты выглядели усталыми, но довольными, посмеиваясь над своими ранами и обсуждая награды, которые получат сразу же после того, как герцог будет коронован.

Рауль, приподняв полог палатки, что он делил с Жильбером, вошел внутрь. Жильбер не спал, лежа на своем тюфяке, и, нахмурившись, разглядывал опорный шест. Завидев Рауля, он сел.

– Ага, вот наконец и ты, – сказал Жильбер. – Где тебя носило столько времени? Эй, да ты порвал свою тунику! – Внезапно во взгляде его вспыхнуло подозрение. – А где твоя мантия? Чем это ты занимался? – забросал он Рауля вопросами.

Рауль не ответил. Опустившись на край своего тюфяка, он уронил голову на руки, глядя на смятую траву под ногами.

– Понятно, – с сожалением протянул Жильбер. – Ты искал Эдгара. И как… нашел?

– Да.

– Рауль, он жив?

– Нет. Больше нет.

Жильбер с размаху ударил кулаком по своему тюфяку.

– Кровь Христова, я уже сыт по горло этой проклятой войной! – заявил он. – Земли в Англии? Мне они не нужны! У меня есть владения в Нормандии, которым нужен я, и вот что я тебе скажу, Рауль: когда герцогу надоест воевать, я вернусь к ним и постараюсь забыть об этих горестных и скорбных берегах. – Жильбер умолк и всмотрелся в Рауля через разделявшее их пространство. – Что там у тебя на руке? Да это же кровь!

Рауль опустил взгляд на свою ладонь.

– Да. Какой-то сакс подполз ко мне со спины, пока я стоял на коленях подле Эдгара. Эдгар увидел его и умер, предупреждая меня об опасности. – Между ними повисло долгое молчание; наконец Жильбер откашлялся, и Рауль поднялся, подавив зевок. – Знаю, – сказал он. – Дай мне свою мантию. Я должен вернуться к герцогу.

Жильбер кивнул туда, где она лежала.

– Ты отдал свою…

– Да, – безо всякого выражения подтвердил Рауль. – Ему было очень холодно. – Застегнув на плечах тяжелую накидку, Хранитель вышел из палатки.

У входа в шатер герцога его встретил Фитц-Осберн и схватил за руку.

– Вильгельм спрашивал о тебе, но я догадался, куда ты исчез, и сказал ему об этом. Рауль, ты нашел Эдгара?

– Да. Он мертв.

– Он умер до того, как ты подошел к нему? Рассказывай!

– Нет. Он был ранен, но еще жив.

– И ты не смог принести его сюда? – воскликнул Фитц-Осберн. – У нас есть хирурги, которые могли бы вылечить его!

– Ох, Гийом, неужели ты ничего не понимаешь? – ответил Рауль. – Эдгар не хотел больше жить. Думаю, он был очень тяжело ранен, но даже если бы это было не так… нет, все получилось, как и должно случиться. Эдгар поговорил со мной немного перед тем, как умереть. Он сказал, что видел тебя во время боя, и спросил, остался ли ты в живых. Когда я ответил ему, что да, остался, он сказал, рад этому, ведь ты – его друг.

При этих его словах Фитц-Осберн заплакал.

– Как я жалею о том, что не повидался с ним! Но герцог был занят, и я не мог оставить его. Эх, бедняга Эдгар! Неужели он думал, будто я забыл его? Неужели он решил, что я разлюбил его, раз не пришел к нему?

– О, нет! А теперь пропусти меня. Как-нибудь в другой раз я расскажу тебе о том, как он умер; но только не сегодня.

– Постой! – воскликнул Фитц-Осберн. – Его следует похоронить с почестями. Только не говори мне, что ты оставил его тело на растерзание волкам и прочим хищникам!

– Нет, этого я не сделал. Я передал его тело заботам монаха, который пообещал отвезти его в Марвелл.

Фитц-Осберн был явно разочарован.

– Ты должен был привезти его сюда. Герцог устроил бы ему похороны со всеми почестями, а мы могли бы в скорби пройти за его гробом.

– Но ведь он не был нормандцем, – возразил Рауль. – Или ты думаешь, он хотел бы этого? А я поступил так, как сделал бы и он сам. – Освободившись от хватки Фитц-Осберна, Хранитель вошел в шатер герцога.

Вильгельм поднял голову.

– Итак, друг мой? – сказал он. – Ты отсутствовал дольше обыкновенного. – Он окинул проницательным взглядом лицо Рауля. – Если Эдгар Марвелл мертв, мне очень жаль. Но я не думаю, что он смог бы жить со мной в мире.

– Нет, не смог бы, – согласился Рауль и прошел на середину шатра. – Вы один, монсеньор.

– Наконец-то. У меня только что были двое монахов из Уолтема, умолявшие отыскать тело Гарольда и предлагавшие десять марок золота, если я разрешу им увезти его отсюда. Но этого я позволить не могу. – Он подтолкнул к Раулю по столу какой-то документ. – Вот первый список погибших. Не хочешь взглянуть? Мы знаем пока не обо всех. Энгенуф де л’Эгль – один из них.

– Вот как? – Рауль пробежал список глазами.

В шатер вошел лорд Сингуэлиц, изнуренный и мрачный.

– Мы нашли тело, – сказал он. – Оно изрублено мечами, каковой поступок я, в свою очередь, полагаю достойным самого сурового наказания.

– Кто это сделал? – требовательно спросил Вильгельм.

– Не знаю, но предполагаю, что двое рыцарей Мулена.

– Узнай их имена и доложи мне. За столь неподобающий поступок я сорву с обоих рыцарские шпоры. Или они хотят, чтобы моим именем пугали детей?

Рауль смотрел на лорда Сингуэлица. После паузы он спросил:

– С тобой все в порядке, Тессон?

Лорд избегал взгляда Хранителя.

– Со мной все в порядке. Но мой сын лежит мертвый. Однако это не имеет значения. У меня есть и другие. – Он резко повернулся, заслышав звук шагов, и откинул полог шатра.

Четверо рыцарей внесли на грубых носилках тело Гарольда и осторожно опустили посередине шатра. Герцог, поднявшись с места, шагнул вперед.

– Снимите накидку.

Гийом Мале откинул плащ, которым было накрыто тело. Оно лежало прямое и окостеневшее, со сведенными вместе ногами и руками, скрещенными на рукояти меча.

Несколько минут герцог стоял неподвижно, глядя на человека, который с упрямым мужеством противостоял ему. Рука Вильгельма медленно потянулась к застежке, скреплявшей его собственную мантию, и расстегнула ее. Сняв мантию, он протянул ее Гийому Мале, по-прежнему не сводя глаз с Гарольда.

– Заверните его в мою накидку, – приказал Вильгельм. – Даже нарушив клятву, он остается великим и храбрым воином. – Герцог умолк и ненадолго задумался. – Гийом Мале, поскольку в твоих жилах течет саксонская кровь, я вверяю это тело твоему попечению. Ты похоронишь Гарольда с рыцарскими почестями на побережье, которое он столь мужественно охранял. Если кто-нибудь возжелает проводить его в последний путь, я даю на то свое позволение. А теперь поднимите его и унесите отсюда.

Рыцари наклонились, но, прежде чем они успели поднять носилки, кто-то вошел в шатер и остановился, дико озираясь по сторонам.

Воцарилась гробовая тишина. Вновь прибывшим оказалась женщина, высокая и стройная. Лицо ее было искажено горем, но даже в печали оставалось прекрасным и одухотворенным. Она куталась в накидку; ее длинные золотистые волосы пребывали в беспорядке, но она, совершенно очевидно, не была простолюдинкой, поскольку на изящной белой шее у нее красовалось ожерелье из драгоценных камней, а на руках позвякивали браслеты.

За ее спиной замерли двое монахов, Осгод Кноппе и Эльрик Скулмастер. Они явно нервничали, однако уходить не собирались. Женщина, отведя волосы со лба, обвела взглядом обращенные к ней лица. Рот ее приоткрылся; она явно пребывала в отчаянии, беспрестанно заламывая руки.

Но тут взгляд женщины привлекло тело, закутанное в королевский пурпур на носилках, и она рванулась к нему с горестным криком. Упав на колени, убрала полу мантии с его лица.

Было невыносимо наблюдать за тем, как женщина гладит мертвые щеки, и видеть, как она нашептывает что-то тому, кто уже никогда не услышит ее. Нормандцы застыли словно громом пораженные. Первым тягостную тишину нарушил Вильгельм.

– Кто эта женщина? – пожелал узнать он.

При звуках его голоса она вскинула голову и взглянула на него, после чего заговорила по-саксонски. Гийом Мале взялся переводить.

– Она спрашивает, кто из нас Нормандец? Потому что не видит здесь никого, кто был бы одет с подобающей роскошью.

– Скажи ей, что Нормандец – это я, – велел Вильгельм, – и поинтересуйся, кто она такая, жена или сестра, и что ей нужно.

Женщина молча выслушала Гийома Мале, но, когда он умолк, выпрямилась, подошла к герцогу и обратилась к нему с пылкой и страстной речью.

Он оглянулся на Мале. Тот, с жалостью и удивлением выслушав ее, сказал:

– Монсеньор, она – та самая Эдита по прозванию Лебединая Шейка, mie [79]Mie ( старофр. ) – здесь: возлюбленная.
Гарольда. Она искала его тело на поле брани, дабы отвезти его в Уолтем и похоронить по христианскому обычаю, она умоляет вас оказать ей эту честь и передать ей тело.

– Mie Гарольда! Передай ей, что я сам прослежу за тем, чтобы эрл Гарольд был предан земле со всеми подобающими почестями, – сказал Вильгельм.

Но женщина гневно запротестовала, как человек, уязвленный до глубины души, и вновь упала на колени, сорвав с шеи ожерелье и протягивая герцогу драгоценные камни на вытянутых руках.

– Она предлагает золото, монсеньор, поистине королевский выкуп, – проворчал Мале, которого эта сцена явно тронула.

– Страсть Господня, кем она считает меня – купцом, способным продать тело за пригоршню золотых? – с раздражением заявил герцог. – Скажи ей, что она лишь напрасно теряет время, и попроси удалиться вместе со своими святошами. – Взглянув на женщину сверху вниз, герцог смягчился и добавил: – Или она боится, что я не окажу ему должных почестей? Передай ей – Гарольд будет похоронен в пурпуре, вместе со своим мечом, чтобы он мог вечно охранять эти берега.

Женщина выслушала его, глаза ее сверкнули, и она заговорила резким пронзительным голосом, сплетая и расплетая пальцы.

– Монсеньор, она полагает, вы насмехаетесь над ней.

– Ничуть. Уведите ее отсюда. – Герцог отвернулся, и женщину вывели из шатра. Она порывалась вернуться, не желая уходить, и все протягивала руки к неподвижному телу на носилках, снова и снова окликая своего возлюбленного по имени.

Но Гарольд лежал мертвый, закрыв глаза и скрестив руки на рукояти своего меча.

 

Глава 6

Дорога, что вела к Марвеллу, оказалась плохой, изрытой ухабами, и крестьянин, взявшийся проводить Рауля, очень боялся нормандцев, поэтому от страха лишился последних остатков разума. Родом он сам был из Винчестера, но окружающую местность, судя по всему, знал плохо. Весь путь занял куда больше времени, чем ожидал Рауль, однако он только радовался этому, поскольку было маловероятно, чтобы солдаты, занимавшиеся грабежами и мародерством, забрались в такую глушь.

А ему не терпелось поскорее добраться до Марвелла; минуло уже много недель после сражения в долине Сенлака, но раньше расстаться с Вильгельмом у него не получилось.

Из Гастингса герцог направился к Ромни и Дувру. Последний сдался сразу же, но кое-кто из чужеземных наемников поджег дома, причинив городу ненужный ущерб. К удивлению горожан, герцог щедро возместил им убытки золотом из собственного кармана, продемонстрировав, что и впредь намерен вершить справедливость. Подойдя к Кентербери, в местечке Гринхайт, на плесе Темзы, Вильгельм столкнулся с ополчением Кента, выстроенным в боевые порядки под предводительством некого Эгельсина, местного аббата, который от их имени потребовал от него сохранения старинных вольностей Кента. Герцог подтвердил их, заявив:

– Я пришел в Англию не для того, чтобы уничтожать ваши законы и привилегии.

Жители Кента, исполнившись воодушевления, препроводили его в Рочестер, где и объявили своим правителем. Из Рочестера часть своих войск Вильгельм отправил для организации осады Лондона, который провозгласил своим королем Эдгара Этелинга. Сам же он маршем двинулся к Винчестеру, но, подойдя к городу, узнал – в нем находится королева Эдгита, эта роза, рожденная на кусте шиповника, поскольку Винчестер составлял часть ее приданого. В одном из неожиданных приступов щедрости герцог из уважения к королеве пообещал, что не станет вступать в пределы городской черты, если жители присягнут ему на верность. Они повиновались, и он, верный своему слову, отвел войска от его стен и отправился назад, дабы лично возглавить осаду Лондона.

Рауль покинул его в Баркинге, где Вильгельм вступил в переговоры с посредником, выбранным горожанами, – увечным ветераном прошлых войн по имени Ансгард. Вильгельм отпустил Рауля, но, недовольно поморщившись, заметил:

– Полагаю, отныне я уже не могу безраздельно рассчитывать на твое внимание, мой Хранитель. – После чего добавил: – Другие целыми днями требуют от меня награды, Рауль, а ты молчишь. Что я могу даровать тебе?

– Мне ничего не нужно, – ответил молодой человек. – Если бы вы послушались моего совета, Вильгельм, то не отдали бы и пяди английской земли тем, кто с пеной у рта шумно домогается ее.

– Я верен своему слову, – ответил Вильгельм и окинул своего фаворита долгим задумчивым взглядом. – Да, ты ничего не просишь у меня и всегда оставался таким. А ведь я готов был пожаловать тебе графство. Что ж, тем не менее, думаю, могу дать тебе кое-что, чему ты наверняка будешь рад. Зайди ко мне перед отъездом: к тому времени все будет готово.

Когда Рауль явился к нему несколько часов спустя, герцог держал в руке пергаментный свиток. Он протянул его Раулю и лукаво улыбнулся.

– Я пока еще не король Англии и до сих пор никому ничего не пожаловал. Сохрани его до того дня, когда он обретет законную силу. И да поможет тебе Бог в этой поездке, друг мой.

Вильгельм вручил Раулю дарственную на земли Марвелла и пожаловал титул барона.

Жильбер Дюфаи вызвался немного проводить друга. Его терзали сомнения; он не находил себе места, и вот уже в который раз повторил:

– Мне не нужны владения в Англии. А ведь я готов был поклясться, что и ты скажешь то же самое.

– Нет. – Рауль слегка покачал головой. – Да, это правда, что я вовсе не желал этого похода, но дело сделано, Жильбер, и не в нашей власти изменить что-либо. Да, я прекрасно понимаю, какие чувства ты испытываешь, однако если все настоящие мужчины, подобно тебе, откажутся от здешних земель, то они достанутся таким субъектам, как Роберт Белем по прозванию Дьявол, или Гуго Волку и прочим.

– Эта война у меня в печенках сидит, – упрямо продолжал Жильбер. – Англия принадлежит саксам, а не нам. А я – нормандец, и Нормандия вполне меня устраивает. Я вижу, как вокруг Вильгельма уже собралась стая голодных волков, пускающих слюни в ожидании награды, и скажу тебе прямо – не желаю становиться одним из них.

– Смотри дальше, – посоветовал ему Рауль. – Мы должны жить будущим, которое хочет обеспечить нам Вильгельм. И оно ждет нас здесь, в Англии. Говоришь, ты – нормандец. Я же думаю, в конце концов мы все станем англичанами. Нет, не ты и не я, но сыновья наших сыновей – наверняка.

– Мои – уж точно нет, поскольку вырастут на своей земле.

– А вот мои будут расти в Англии, – сказал Рауль, – чтобы после смерти своего отца земли, захваченные мной, достались бы наследникам, рожденным на английской земле. Оставайся, Жильбер. В этой несчастной стране предстоит много работы.

– Остаться, чтобы разорять Англию, подобно какому-нибудь разбойнику? Нет уж, благодарю покорно, Рауль.

– Чтобы вернуть справедливость, правосудие и порядок, которые нравятся тебе ничуть не меньше меня. Вильгельм намеревается сделать эту страну домом для грядущих поколений нормандцев. Однажды, много лет тому, он сказал мне, что завоюет королевство для своих потомков, на страже которого встанет море, а не жалкие приграничные крепости. Что ж, он добился своего, и нравится оно тебе или нет, от этого ничего уже не изменится. Люби Нормандию, как и все мы, поскольку она – наша родина, но давай научим своих сыновей считать собственным домом Англию. Потому что, в конце концов, между Англией и Нормандией начнется борьба. И я думаю, Англия победит, а Нормандия погибнет, как в том пророчестве, что мы с тобой слышали в Сен-Жаке. – Он, сделав паузу, продолжил: – Ты помнишь слова Гале? Я часто думаю о них.

– Помню, конечно. Но это все ерунда.

– В самом деле? Вильгельм намерен удержать и Англию, и Нормандию; быть может, ему удастся задуманное, на то он и Вильгельм. А вот после него… Что ж, пожалуй, мы не доживем до тех времен. Ступай своей дорогой, Жильбер.

– А ты? – Жильбер с неожиданной грустью взглянул на Рауля. – Мы с тобой еще увидимся в Руане?

– Ну конечно! – воскликнул Рауль. – Если все будет хорошо, герцог собирается вернуться в Нормандию после Нового года, и я, скорее всего, поеду с ним, если только… – Он сбился и покраснел.

– Если только не женишься, ты хотел сказать?

– Пожалуй. Видишь ли, я считаю, что должен остаться рядом с Вильгельмом. Я служу ему. Если увидишь моего отца, Жильбер, передавай ему привет и поклон от меня и скажи… не знаю. Скажи ему, что я получил баронство в Англии. Ему будет приятно услышать такие вести.

Жильбер кивнул.

– Хорошо, передам. Это – Марвелл, полагаю. Смею предположить, Эдгар был бы рад узнать, что его земли достались тебе, а не какому-нибудь чужаку. Счастливого пути, Рауль. Ты выбрал новый путь; я вернулся на старый. Быть может, когда-нибудь мы узнаем, кто из нас оказался прав. Но, в общем-то, меня это не очень интересует. Пока существует Нормандия, я принадлежу ей. Прощай и береги себя!

Они на прощание крепко пожали друг другу руки. Жильбер, повернув коня, отправился обратно в лагерь; Рауль смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и только тогда дал команду своему эскорту двигаться дальше.

Путь был нелегким, часто им приходилось ехать по бездорожью, а один раз они даже заблудились, так что только на третий день Рауль прибыл в Марвелл. Он не встретил никакого сопротивления в дороге, хотя местные жители провожали его угрюмыми взглядами и он знал, что будь с ним отряд поменьше, на него непременно напали бы. Крестьяне вели себя смирно, однако в глазах самого последнего серва сверкала жаркая ненависть. Рауль сказал себе: «Пройдет еще немало лет, прежде чем эти люди забудут о том, что мы – захватчики. Впереди нас ждет нелегкий путь, господин мой Вильгельм».

К югу от Винчестера на много лиг раскинулись зеленые луга и густые леса. Марвелл лежал в низине, в окружении невысоких пологих холмов; по его полям петляла неширокая речушка. Вокруг господского дома сгрудились хижины сервов; сам же дом, построенный из бревен, со сланцевой крышей и наружной лестницей, ведущей в покои на втором этаже, стоял на небольшом огороженном участке. Рядом виднелась скромная часовенка и несколько хозяйственных построек. Вся территория была обнесена частоколом, но ворота стояли распахнутыми настежь, и было очевидно, что нормандских визитеров здесь никто не ждал. Когда Рауль въехал в поместье, на часовне зазвонил колокол, возвещающий о возношении Святых Даров. Вокруг не было ни души, но стоило ему спрыгнуть с седла, как из дверей часовни высунулись любопытные лица, а потом выбежали и мужчины, на ходу хватая все, что могло сойти за оружие.

Рауль не двинулся с места. Не сделал он и попытки обнажить меч, хотя не оборачиваясь отдал короткий приказ своим людям, после чего те выехали вперед; блеснула сталь, и толпа сервов поспешно отступила.

Рауль обратился к ним на своем ломаном саксонском:

– Я пришел с миром. Но если вы нападете на моих людей, прольется кровь. – Он двинулся дальше один, не обращая внимания на ненавидящие взгляды, которые жгли ему спину, и вошел в часовню.

Дрожащими руками священник держал гостию. Рауль остановился, снял шлем, преклонил колено и перекрестился.

У ступеней, ведущих к алтарю, в окружении служанок застыла Эльфрида. Все они со страхом смотрели на незнакомого рыцаря, а какая-то полная дама даже покровительственно обнимала Эльфриду обеими руками.

Рауль окликнул ее. Она же смотрела на него так, словно не узнавала, но, когда услышала его голос, сомнения девушки, похоже, рассеялись, чело прояснилось, и она неуверенно шагнула к нему, протягивая руки.

– О, ты пришел ко мне! – сказала Эльфрида. – Я так ждала тебя, Рауль!

Женщины с изумлением смотрели, как она идет к незнакомцу и глаза ее светятся любовью и лаской, но тучная дама, похоже, понимала нормандское наречие, потому что резко и укоризненно одернула девушку.

Рауль шагнул было навстречу Эльфриде, однако, едва он сжал ее руки в своих, как она отпрянула от него.

– О боже, твоя алая мантия! – прошептала она и закрыла лицо руками. – О, нет! Только не это!

Священник дрожащим голосом проговорил:

– Заклинаю тебе, нормандец, если ты почитаешь Господа нашего, уйди из этого святого места!

С таким же успехом, он мог бы и вообще не раскрывать рта, поскольку Рауль не обратил на него ни малейшего внимания. Он ласково проговорил:

– Что случилось, моя маленькая любовь? Ты же не думаешь, будто я пришел причинить тебе зло? Взгляни на меня, сердце мое, взгляни внимательней: я пришел за тобой, как и обещал.

Эльфрида попятилась от Рауля, не сводя широко раскрытых глаз с его рук.

– Ты не должен прикасаться ко мне. На твоих руках кровь. – Девушка указала на них дрожащим пальчиком. – Они до сих пор красные! – прошептала она. – Ты не можешь отмыть их. Я знаю. Я пробовала. О Боже милосердный!

Рауль, побледнев, развел руки в стороны, ладонями кверху, чтобы она могла видеть их.

– Посмотри еще раз, – сказал он. – На моих руках нет крови.

– Да, но я видела ее, – сказала девушка. – У тебя кровь, кровь, которую не смыть никакими слезами. О, только не прикасайся ко мне!

– На них нет никакой крови, – размеренно повторил он. – Мои руки чисты. В противном случае я бы не пришел к тебе.

Казалось, она всей душой хочет, но не может поверить ему.

– На тебе нет крови Эдгара? Это не его кровь, Рауль? – Она принялась заламывать руки. – Его привезли ко мне домой, закутанного в алую мантию. На груди брата зияли алые раны, а на лбу багровел шрам. А теперь я знаю, что то была твоя мантия.

Рауль стоял не шевелясь, глядя ей прямо в глаза.

– Это действительно была моя мантия, но, Богом клянусь, Эдгар принял смерть не от моей руки, – сказал он.

Дородная женщина попыталась втиснуться между ними.

– Если вы – тот самый Рауль де Харкорт, о котором я столько слышала от своего племянника, ответьте мне прямо и без уверток! Это вы отправили его тело к нам, закутанное в алую мантию?

– Да, я, – подтвердил Рауль.

– Но ты не убивал его, – сказала Эльфрида. Ее била крупная дрожь. – Нет, Рауль, нет! Ты не убивал Эдгара!

– Я уже сказал тебе. Я не убивал его, но он умер у меня на руках, и это я, завернув его в свою мантию, распорядился отвезти тело Эдгара обратно в дом, который он так любил. Я стал искать его среди павших после того, как битва закончилась, и нашел, когда он был еще жив. Эльфрида, между нами не было ни крови, ни ненависти. Клянусь в этом святым распятием. Мы говорили о прежних временах в Руане, вспоминали старые забавные шутки. Мне трудно рассказывать об этом. Но, умирая, он сказал: дружба способна выдержать любые испытания.

По щекам Эльфриды потекли слезы.

– Ты не убивал его. Нет, ты не мог этого сделать. Но он лежит между нами, и ты не можешь взять его. – Девушка выставила руки перед собой, не давая Раулю приблизиться. – Взгляни, что встало между нами! – сказала она. – Все кончено, Рауль, и та мечта, что мы делили вдвоем, разбилась вдребезги.

Он опустил глаза. Под простым могильным камнем покоился Эдгар. На несколько долгих мгновений Рауль замер, склонив голову, но потом все-таки заговорил снова:

– Ты ошибаешься. Эдгар не хотел бы стать преградой между нами. Когда он произнес твое имя в последний раз, то просил меня позаботиться о тебе.

Эльфрида покачала головой.

– Ты – мой враг, – сказала она. – Нормандцы убили всех, кто был мне дорог. Все кончено.

В голосе Рауля зазвучали жесткие нотки. Он сказал:

– Даже если бы я зарубил Эдгара собственными руками, я все равно взял бы тебя. Я пришел к тебе дорогой войны, потому что другого пути не было. – Рауль перешагнул через могилу и схватил девушку в объятия. – Неужели ты все забыла? – спросил он. – Неужели забыла, как обещала верить мне, даже если я вот так приду к тебе?

Она не сопротивлялась, но и поддаваться не желала. Мадам Гита разгневанно заявила:

– Вы забываетесь, шевалье. Вы ведете себя неподобающе, что недопустимо в таком месте. Моя племянница не хочет иметь с вами дела.

В ответ он лишь крепче прижал Эльфриду к себе, так что кольца его кольчуги впились ей в щеку.

– Ты готова сказать, что не желаешь меня видеть? О, сердце мое, я способен умереть, только бы избавить тебя от этой боли и скорби! Или ты действительно веришь, что я мог бы взять тебя так, как сказал только что? Тебе прекрасно известно, что нет!

– Вокруг нас одна лишь смерть, – приглушенным голосом ответила Эльфрида. – И ты смеешь говорить о любви?

– Да, смею. – Он крепко взял ее за руки и отстранил от себя, глядя на нее сверху вниз. Еще никогда она не видела такого строгого и сурового выражения в его глазах. – Ты – моя, Эльфрида, – сказал Рауль. – Я не отпущу тебя и не отдам никому.

Мадам Гита потянула его за рукав.

– Отпустите ее немедленно! – провозгласила она. – Или ты забыл, нормандский волк, что Эльфрида потеряла отца и брата? Разве может она сейчас думать о замужестве, бедняжка? Она намерена вверить себя Святой Церкви, шевалье, что сулит ей куда более надежное прибежище, чем ваши объятия!

Рауль отпустил Эльфриду; лицо его помрачнело.

– Скажи мне об этом сама, Эльфрида! – попросил он. – Ну, давай же, я хочу услышать эти слова из твоих собственных уст! Иначе я им не поверю.

Девушка посмотрела на тетку, потом перевела взгляд на священника.

– Я действительно так говорила, – пролепетала она. – Кругом так темно и страшно, и повсюду смерть… смерть! В монастыре я вновь обрету покой.

– А счастье? – осведомился он.

Она горько улыбнулась.

– Нет, это мне не грозит. Я потеряла надежду на счастье, зато могу обрести покой.

– Вот, значит, как? – Он скрестил руки на груди и окинул ее взглядом, в котором больше не было ни доброты, ни жалости. Да он их и не чувствовал. Эльфрида была его женщиной, а теперь вдруг вздумала отрицать его право взять ее. Рыцарское благородство и галантность, которыми он руководствовался всю жизнь, куда-то исчезли, и на смену им пришло куда более примитивное чувство. – В таком случае откажись от клятв, которые ты мне давала! – хрипло повелел он. – Предай свою любовь, Эльфрида! Ну же, давай! Если ты меня больше не любишь, то наверняка можешь сказать об этом!

Под его взглядом она поникла; он увидел, как по щекам ее потекли слезы, но выражение лица Рауля не смягчилось. Мадам Гита уже готова была раскрыть племяннице свои объятия, но он выбросил руку, схватил ее за запястье и грубо оттолкнул.

– Не подходите к ней! – рявкнул Хранитель.

Эльфрида взмолилась:

– Сжалься надо мной, Рауль! Мне столько пришлось вынести. О, нет, ты не можешь быть таким жестоким сейчас! – Она робко взяла его за локоть, но он не пошевелился.

– Я чувствую к тебе не жалость, – сказал он, – а одну лишь любовь, которая сильнее жалости. Эдгар умер, но мы-то должны жить дальше, а счастье – вот оно, рядом, сто́ит только протянуть руку. А ты готова с презрением отвергнуть его, заточив себя в монастырь. Кстати, у меня есть письменный акт дарения, которым мне пожалован Марвелл; если я – твой враг, говори смело, я порву его, и покончим на этом. Потому что, хотя я могу взять тебя силой, но не сделаю этого. Мне не нужна невеста, которая придет ко мне против своей воли.

Мадам Гита раскраснелась и преисполнилась негодования.

– Скажи ему, что ты ненавидишь всех нормандцев, Эльфрида! Дай ему свой ответ!

– Я не могу. Это неправда. – Эльфрида в отчаянии заламывала руки. – Я не смею сказать этого.

– Тебе страшно? Ты боишься? – спросил Рауль. – Но, по крайней мере, хотя бы одного нормандца ты любишь?

Она не ответила. Он коротко рассмеялся и резко развернулся на каблуках.

– Понятно. Сказать это мне в лицо ты не осмеливаешься, но и прийти ко мне тоже не можешь. В таком случае прощай: между нами все кончено.

За спиной прозвучал ее голос, растерянный и дрожащий.

– Ты уходишь? – словно не веря своим глазам, спросила она. – Ты оставляешь меня одну?

– Можешь быть покойна: поскольку ты меня не любишь, то больше и не увидишь никогда, – отрезал он.

– Золотые слова! – провозгласила почтенная матрона.

– Рауль! Ох, Рауль, постой!

Голос Эльфриды прозвучал едва слышно, но Хранитель остановился и оглянулся.

– Да?

– Не оставляй меня одну! – жалобно взмолилась Эльфрида. – У меня не осталось никого, кроме тебя. Ох, Рауль, сжалься надо мной! Сжалься!

– Эльфрида, ты выйдешь за меня замуж?

Она впилась взглядом в его лицо и поняла, что он не отступит. Он уйдет, если она не скажет ему «да», а она не могла допустить, чтобы он оставил ее одну.

– Я выйду за тебя замуж, – беспомощно сказала девушка. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только не уходи!

Он протянул к ней руки.

– Тогда иди ко мне, сердце мое. Я никогда не оставлю тебя одну.

– Эльфрида, не смей! – вскричала мадам Гита. – Ты что, сошла с ума, девочка?

Но Эльфрида уже не слушала ее. Рауль сказал: «Иди ко мне, сердце мое», и в глазах его вспыхнула прежняя, ласковая улыбка, которая согрела ее сердце и прогнала печаль. Она пришла в его объятия; ни тетка, ни священник не могли остановить ее; и поверх могилы, что лежала между ними, ее ладошка отыскала его руку. На несколько мгновений оба замерли, глядя на могильную плиту, а потом, уже по собственной воле, Эльфрида перешагнула через нее и прижалась к его груди. Он крепко обнял ее; она глубоко и удовлетворенно вздохнула; а Рауль подхватил возлюбленную на руки и, прижимая к сердцу, вынес из сумрачной часовни во двор, где сияло солнце.