ЦАРСКИЙ ПОЕЗД

Все лето и почти всю осень Александр II провел с семьей в своем южном ливадийском дворце.

В Крыму было чудесно! Здесь впервые за последний год оставил царя мучительный страх перед выстрелом или перед взрывом. Только в середине ноября император со вздохом решил прервать свои затянувшиеся каникулы и сообщил министрам, что изволит вернуться в столицу.

Начались предотъездные хлопоты.

Министерство двора быстро подготовило несколько вагонов необходимых в дороге вещей и припасов; министерство путей сообщения пустило под пары два так называемых литерных поезда:один для царя, другой — свитский и багажный. Не дремало и министерство внутренних дел: оно разослало шифрованные телеграммы в Симферополь, Екатеринослав, Харьков, Орел, Тулу, Калугу, Москву, Тверь и Новгород с предупреждением о возможности покушения в этих пунктах на императорский поезд. Всем жандармам, а также стрелочникам, обходчикам, весовщикам, носильщикам и прочим железнодорожникам приказывалось следить за пассажирами и за багажом. Тысячи людей были подняты вдоль линии следования императорского поезда.

А несколько высших чиновников тайной полиции было послано в Ливадию. Шеф жандармов поручил им изложить императору свое мнение о маршруте.

Стоял прохладный осенний день, когда царь принял прибывших. Он сидел под сенью своих любимых олеандров, водя носком мягкого сапога по золотистому песочку дорожки, и внимательно выслушал почтительный доклад генерала, помощника шефа жандармов.

— Ваше величество уже изволили отдать распоряжение о маршруте?

— Да, — кивнул Александр, — мы с княгиней давно задумали прогуляться на яхте до Одессы, а оттуда поездом.

— Но, ваше величество, на море стоит дурная погода. Шеф жандармов считает...

Царю показалось, что он ослышался.

— ...считает, что вам надо ехать прямо от Симферополя. Литерные поезда уже приготовлены на симферопольском вокзале.

— Что?! — повысил голос Александр. — Изменить мое распоряжение?!

— Ваше величество, — умоляюще заговорил генерал, — Александр Романович Дрентельн покорнейше просит вас не ездить в Одессу. Там что-то готовится. На улицах видели Преснякова.

Александру стало невыносимо противно. Бояться Преснякова! Он хорошо помнил эту фамилию по отчетам и докладам Третьего отделения. Года три назад Пресняков заколол агента Шарашкина; потом покушался на жизнь агента Беланова; был взят, но сбежал по дороге из тюрьмы на допрос, засыпав караулу глаза табаком; вскоре после этого царю доложили: вероятно, это он застрелил агента Жаркова. Путь Преснякова отмечен убийствами царских слуг, и, возможно, конечно, что сейчас он добирается до него, Александра. Возможно! Но как все-таки противно повелителю России бояться какого-то Преснякова!

Лицо царя исказилось неприятной гримасой, щека задергалась. Увидев этот приступ царской истерики, чиновники Третьего отделения с облегчением поняли: дело выиграно, царь поедет из Симферополя...

А в Петербурге канцелярию Кирилова лихорадило от работы. Десятки телеграмм с пометками «Срочно. Секретно» уходили и приходили каждый день, кого-то подстегивали, напоминали, угрожали, предупреждали, изолировали — и расчищали «зеленую улицу» литерному поезду его величества.

Никогда еще так слаженно, как в эти дни, не работали Кирилов и Клеточников. Как машина, с невероятной быстротой и точностью выполнял помощник делопроизводителя новое поручение начальства — расшифровывал и зашифровывал строго секретные депеши. Готовые к чтению телеграммы ложились на стол действительного статского советника ровно через три минуты после их поступления. Клеточников никому не хотел уступать даже крупицы этой важнейшей работы, которая позволяла ему быть в курсе всех мер по охране императора. Он не уходил с дежурства домой, ночуя и питаясь в Третьем отделении. Казалось, на этот раз ему обеспечен новый чин!

14 ноября Николай Васильевич положил на стол перед шефом экстренную телеграмму из Елисаветграда:

«Сегодня на елисаветградском вокзале, — гласила она, — задержан жандармами прибывший одесским поездом неизвестный человек, ехавший в Курск и называющий себя почетным гражданином Тулы Ефремовым. При задержании оказал сопротивление. В багаже Ефремова больше пуда взрывчатых веществ. На допросе объявил себя социалистом. Произвожу дознание.

Начальник поста майор Пальшау».

Едва прочитав телеграмму, Кирилов со всех ног кинулся в кабинет шефа жандармов. Минут через пятнадцать он вышел оттуда крайне довольный. Мурлыкая что-то себе под нос, шеф агентуры показал Клеточникову резолюцию Дрентельна. Его высокопревосходительство своим бисерным почерком изволил написать на бланке наискосок: «Не к проезду ли императорского поезда готовился?» Мудрая сообразительность начальства привела Кирилова в столь хорошее настроение.

— Вот кого мы с тобой взяли! — похвалился он. — Это дело без награды не оставят. За работу, Николаша, за работу!

По телеграфу потребовали данные паспорта Ефремова — для проверки; потребовали выслать его фотографию во все губернские жандармские управления для опознания; напомнили насчет подробного рапорта об обстоятельствах задержания; а взрывчатку — хотя она и считалась вещественным доказательством — Кирилов требовать не стал и приказал взорвать там, на месте.

За делами время прошло незаметно. И вот, наконец, пришла телеграмма: литерные поезда отошли от симферопольской платформы. Вот они миновали Харьков... Орел... Калугу...

Поздно вечером 19 ноября пришло сообщение, что царский поезд благополучно прибыл в первопрестольный град Москву.

— Ну вот, братец, отстояли мы вахту, — важно сказал Кирилов. — Можно пошабашить. В Москве государь пробудет денька два, а там за него местное управление отвечает. Иди баиньки, отсыпайся, отдохни, а потом с новыми силами за работу.

Но коллежский регистратор вдруг дрожащими пальцами пододвинул начальнику только что полученную телеграмму. Оказалось, что на подходе к самой Москве неизвестными лицами был взорван второй литерный поезд — свитский! Взрывом разнесло четвертый вагон с багажом — тот самый вагон, в котором должен был находиться император, если бы он ехал этим поездом, а не другим — первым.

— Перепутали поезда! — выдохнул обрадованный Кирилов. — Рука божья спасла государя!

«Нет, это рука Михайлова оплошала», — мелькнуло в голове у Клеточникова. Но он уловил удивленный взгляд начальника и тут же, спохватившись, стал усиленно осенять лоб и плечи широким крестным знамением.

Что поделаешь, раз рука божья!

КИРИЛОВ НАЩУПЫВАЕТ НИТИ

Все русские и зарубежные газеты наперебой угощали читателей новыми известиями о Московско-Курской железной дороге. Подробно описывался сорокапятиметровый подкоп, проделанный под полотно из маленького домика, в котором проживали некие «купцы Сухоруковы», излагались свидетельства очевидцев взрыва и прочие детали покушения.

Первые полосы иллюстрированных изданий несколько дней занимали изображения исковерканного вагона и вскрытой минной траншеи. В передовицах подчеркивалось, что преступники перепутали поезда по божьей воле. Во всех церквах служили молебны.

Однако Николай Васильевич чувствовал, что за этим помпезным ликованием, за официальными выражениями радости по случаю «избавления помазанника» таится панический страх начальства перед могучей силой невидимого врага.

Нет, предержащие власти боялись не только террористов, и опасались они не только за царскую жизнь. Кирилов в разговоре со своим секретарем откровенно признавался ему:

— Ты бы видел пятнадцать лет назад, когда покушение было в первый раз, что на улицах тогда творилось. Люди валом валили на молебны, гимн всюду пели «Боже, царя...», каждый готов был глотку всем нигилистам перегрызть. «Это дворяне, — кричали они, — царя хотят убить, нашего заступника...» Вот так тогда было! Мы наготове день и ночь стояли, чтобы народ мстить за царя на дворян не кинулся да на образованных всяких. Вот с тех пор нигилисты и долбили свое помаленьку мастеровым да мужикам — то книжечкой, то листовкой, то покушением. И что же сейчас? Захожу я вчера в цирюльню — послушать разговоры — и вижу: двое мастеровых сидят с газетами, да не молодые, уже средних лет. Один говорит другому: «Сколько можно на царя охотиться! Ведь это не годится. Это беспорядок в государстве». Понимаешь, он не их, он нас ругает! А другой еще почище завернул: «Надо их, этих, которые с бомбами, вызвать через газету во дворец да спросить: «Чего вы, господа хорошие, от нас хотите?» Ведь они университеты кончали, образованные, не разбойники какие-нибудь, они даром-то убивать не будут. А неправды в матушке России много, ой как много». За пятнадцать лет вот как народ переменился! О чем же он еще через пятнадцать лет заговорит? Вот что по-настоящему опасно.

«А он неглуп», — еще раз мысленно отметил про себя Николай Васильевич. Однако не упустил случая сразу еще больше испортить настроение и без того невеселому Григорию Григорьевичу.

— Вот доклад заграничной агентуры, ваше превосходительство, вчера запрашивали...

Кирилов бегло проглядел вывод — «резюме» из толстого доклада, сделанный для него секретарем. Там сообщалось о резком падении политического авторитета правительства Александра II в Европе, о резком понижении курса русских ценных бумаг на чувствительных барометрах политической погоды — европейских биржах. Опытные банкиры, говорилось далее в докладе, побаиваются наступления революции в самом ближайшем будущем и решительно настроены не давать больше денег взаймы царскому правительству. А без внешних займов — Кирилов это пони-мал — финансовое положение империи станет совсем тяжким, и это, в свою очередь, приведет к новым внутренним обострениям.

— Грому-то от этого взрыва на весь мир, — мрачно прокомментировал доклад Григорий Григорьевич. — Недаром сегодня Александра Романовича Дрентельна и все начальство в Зимний вызывали...

Подлинное содержание беседы шефа жандармов с царем так и осталось для Клеточникова тайной. Однако в Третьем отделении сплетничали, что царь напомнил Дрентельну предсказание госпожи Ленорман. Знаменитая парижская гадалка на кофейной гуще некогда сообщила императору в Париже, что ему удастся дожить до восьмого покушения: если он переживет и восьмое, то будет здравствовать до глубокой старости. Придворные дамы наперебой подсчитывали число покушений: в 66-м году стрелял Каракозов, в 67-м — Березовский, в 79-м — Соловьев, и вот сейчас четвертое покушение! Да, у Дрентельна осталось всего три покушения в запасе. Не везет бедному генералу — сначала его самого чуть не застрелили, а теперь под угрозу поставлено то, что Дрентельну дороже самой жизни, — его придворная карьера. Кому нужен начальник службы безопасности, который не знает ни одной фамилии, ни одной явки, ни единого адреса заговорщиков и даже не может добиться опознания уже задержанных преступников! Поговаривали, что отставка Дрентельна почти решена.

Вернувшись из дворца, шеф жандармов собрал руководителей отделов, экспедиций Третьего отделения. «На божью волю больше не рассчитывать! — грозно предупредил он. — Или найдите концы — или головы долой! Свято место пусто не бывает, на ваши кресла, господа, найдутся более молодые и более способные люди».

Впервые за долгие годы службы действительный статский советник Кирилов почувствовал серьезную угрозу своему положению. Нет, нет, он в отставку не хочет! На старости лет, наконец, добился настоящей власти, влияния, а главное, большого жалованья — и так быстро лишиться всего этого!

— Ваше высокопревосходительство, — еле выговорил сразу постаревший Григорий Григорьевич, — есть неплохая новость. Полковник Новицкий из Киевского управления установил по фотографии личность задержанного Ефремова. Это сын киевского купца, некто Григорий Гольденберг, два года назад бежавший из холмогорской ссылки.

— Вот и расследуйте дело этого Ефремова-Гольденберга, — приказал шеф жандармов. — Займитесь им лично, это ваш последний шанс, Кирилов.

После совещания Кирилов засел за подробный рапорт майора Палынау об обстоятельствах задержания Ефремова. С карандашом в руках он помечал на полях все непонятные обстоятельства, ставил знаки вопроса на полях, пытался определить линию следствия.

Ефремов приехал в Елисаветград из Одессы и привез оттуда чемодан со взрывчаткой. Неужели динамитная мастерская находится в Одессе? — удивился Кирилов и подчеркнул это место в докладе.

В Елисаветграде согласно докладу Ефремов собирался пересесть на курский поезд. Так-так... Доста-точно было взглянуть на карту, чтобы понять — его путь лежал в Москву. Динамит, конечно, предназначался для подкопа из дома «купцов Сухоруковых».

В руках Кирилова — в том не было сомнения — находился ключ ко многим тайнам последних событий.

Но как им воспользоваться?

Гольденберг-Ефремов добровольно не заговорит — это ясно следовало из обстоятельств его задержания. Такие, как он, молчат даже под пытками. Кирилов снова и снова перечитывал рапорт майора, выискивая хоть какую-нибудь возможность подобрать отмычки к душе Ефремова. И — ничего не мог найти.

Задержали Ефремова благодаря принятым Кириловым предосторожностям. Елисаветградский весовщик багажа позвал вокзального жандарма и сообщил, что чемодан, прибывший с одесским поездом, подозрительно тяжел. «Был приказ следить за багажом...» В багажной комнате жандармы задержали пассажира, явившегося за чемоданом: «Что у вас там? Где ключи?» Пассажир растерялся, промямлил что-то насчет приятеля, которому якобы принадлежит чемодан и у которого якобы остались ключи. Это-то и показалось по-настоящему подозрительным!

Послали за майором, приступили к обыску. Сразу же удача — в боковом кармане пассажира обнаружили ключ от подозрительного чемодана. Увлеченные находкой жандармы на миг позабыли о задержанном, и он успел мелко-мелко разорвать какое-то письмо и записку. Сколько потом ни склеивали эти лоскутки в жандармском управлении, восстановить текст так и не удалось.

Пока жандармы примеряли ключи к чемодану, задержанный бросился через буфетную комнату на перрон.

 Прибежавший майор Пальшау застал своих жандармов в смятении. Сбежал, стервец! Майор отправил двух жандармов на извозчике — отрезать Ефремову дорогу в город, а третьего жандарма с весовщиком послал следом за беглецом...

Миновав пути, Ефремов, видимо, хотел скрыться в городе, но, увидав пролетку с жандармами, свернул в поле. Положение его было безнадежным: кругом ни одного знакомого, дороги неизвестны, паспорт и кошелек с деньгами отобраны при обыске, а погоня шла по пятам. Оставалось одно — продать свою свободу подороже!

— Стой! Ефремов, стой!

Усталые ноги с трудом несли человека, а безнадежность сковала все тело. Не уйти! И тогда он выхватил револьвер.

Со всех сторон на крики жандармов сбегались к нему люди: крестьяне, чиновники, гусары расквартированного неподалеку полка. Толпа, кольцом охватив загнанного Ефремова, боязливо подступала к нему. Нацеливая револьвер, он отгонял преследователей, но некоторые смельчаки подбирались все ближе и ближе.

Надо было стрелять...

«На допросе Ефремов заявил, что он не отстреливался потому, что, будучи окружен частными гражданами, не захотел стать виновником напрасных и лишних жертв среди ни в чем не повинных людей».

— Благородство изображает, — со злобой про-брюзжал Кирилов. — Вот и получил от «неповинных людей» по харе.

Озлобленная толпа била схваченного беглеца кулаками, палками, пинала под ребра сапогами.

«Но и после сего едва удалось шести человекам связать руки Ефремова и отвести его на вокзал, так был силен Ефремов и к тому же зол, даже кусался», — такими словами заканчивал майор Пальшау свой рапорт.

Сколько ни ломал Кирилов голову над этим рапортом, он не мог найти никаких серьезных зацепок, никаких реальных возможностей для следствия.

В картотеке Третьего отделения о Гольденберге тоже почти ничего не было сказано: сын либерального купца, все братья и сестры пребывают в настоящее время в ссылках, сам Григорий тоже сослан был за болтовню в студенческих кружках, но бежал — вот, собственно, все, что знала о нем полиция. Мало, чрезвычайно мало для разработки серьезного дела! С таким материалом лже-Ефремова заговорить не заставишь. Нечем.

Кирилов позвонил в колокольчик.

— Есть что-нибудь новенькое о Ефремове? — спросил он вошедшего Клеточникова.

— Так точно. В Елисаветграде был проездом генерал-адъютант Тотлебен и посетил Гольденберга-Ефремова в камере.

Кирилов вскочил с кресла. Генерал-губернатор юга России, прославленный герой Севастопольской обороны, приближенный императора — Тотлебен никак, никак не мог случайно зайти в камеру к этому мерзавцу...

— Он специально ездил в Елисаветград! — закричал шеф. — Материал крадет у нас из-под рук!

— Вы хотите сказать, ваше превосходительство... — изумленно произнес Клеточников.

— Да! Специально ездил в Елисаветград. Задумал что-то. Гольденберга нам теперь не выдаст.

— Но Гольденберг отказался с Тотлебеном разго-варивать...

По лицу Кирилова было видно, что это не имеет никакого значения.

— Считайте, что это дело для нас потеряно, — мрачно прервал он разговор. — Рапорт Пальшау спишите в архив, — тут Кирилов надолго задумался, видно было, что он что-то вспоминает, решает. Наконец приказал безмолвно дожидавшемуся секретарю принести ему дело Чернышова...

Дворянин Чернышов и его невеста были недавно арестованы по случайному доносу. Некий солдат сообщил в канцелярию, что его знакомая читает запрещенные книжки. У девицы произвели обыск, нашли народовольческие листовки, и Кирилов пригрозил ей на допросе виселицей. Испуганная девица призналась, что листовки она получила от госпожи, в квартире Чернышова. Произвели обыск на квартире в Лештуковом переулке — и добыча превзошла самые смелые ожидания. Нашли массу литературы, пуд динамита, револьверы, шифрованные записки и непонятные чертежи. Вскоре выяснилось, что чернышовская «невеста» — это известная беглая каторжанка. Но личность самого хозяина квартиры до последнего времени осталась неустановленной в Третьем отделении: он упорно отказывался от дачи показаний. Однако нюхом старой ищейки Кирилов чувствовал в нем одного из главарей подполья.

Теперь, просматривая следственные материалы, генерал обратил внимание на чертежи мнимого инженера Чернышова: изображено на них было нечто неуловимо ему знакомое. Где-то он видел эти комнаты, эти переходы?

Снова раздался звон колокольчика.

— Отправьте чертежи на экспертизу в Управление петербургского градоначальства, — распорядился шеф. — Ответ — побыстрее.

Обитая мягкой кожей дверь бесшумно закрылась за секретарем.

«Что бы еще сделать? — оставшись один, задумался Кирилов. — Значит, первое — на Гольденберге ставим крест. Тотлебен его не выпустит. Чернышов... Надо бы выждать результатов экспертизы: чую, в ней ключ к делу. Что же еще делать? Пожалуй, осталось одно — Палкина вызвать: зацепил на улице какого-то подозрительного. Может, хоть здесь выйдем на что-нибудь стоящее. Слабая ниточка, случайно как-то все, несолидно, да что делать, коли другого ничего нет. Эх, не везет нам в последнее время!..»

Кирилов взглянул на массивные часы с золоченым циферблатом, возвышавшиеся башней высотой в человеческий рост рядом с окном его кабинета. Да, пора! Наступало время встреч с агентами. Он стянул с себя вицмундир, аккуратно спрятал его в шкаф, накинул на плечи обычный сюртук, сверху — старое драповое пальто, нахлобучил на лоб потертую фетровую шляпу. Отодвинув декоративную портьеру с кистями, шеф агентуры нащупал за ней маленькую замочную скважину, вставил в нее ключ и незаметно выскользнул из кабинета через потайную дверь.

Встречая на улице этого маленького, наголо побритого, стремительного старичка, люди невольно уступали ему дорогу. Столько чувствовалось в нем важности и сознания собственной значительности.

Вот и дом на углу Фонтанки и Невского. Шеф полицейской агентуры уверенно вошел туда, чтобы выслушать очередные доносы и дать распоряжения о слежке. Здесь, в тишине, творилась так называемая «работа большой государственной важности».

ДВОРНИК, ПОРФИРИЙ И НАТАШИН БУНТ

Напрасно придворные сплетники, увлеченные гаданиями мадам Ленорман, подсчитывали, что 19 ноября царь избежал четвертого покушения и, следовательно, в запасе у него имеются еще четыре попытки. На самом деле покушение 19 ноября было по счету не четвертым, а шестым, и суеверным придворным ждать последнего, восьмого, оставалось совсем недолго.

Где же произвели еще два покушения, о которых не подозревал сам царь, да и никто из российских обывателей?

Руководители «Народной воли» учли печальный опыт одиночных покушений Каракозова, Березовского и Соловьева. Малейшая неудача, случайный промах стрелка — и покушавшиеся попадали в петлю, а на страну обрушивалась новая волна свирепых и жестоких полицейских репрессий. Верховный орган партии — Распорядительная комиссия Исполнительного Комитета решила на этот раз охотиться за «медведем» наверняка. На железные дороги, ведущие с юга в столицу, выезжала не одна, а целых три группы минеров «Народной воли». Им была поставлена задача — перекрыть минными подкопами все пути, по которым царь мог возвращаться домой, и подстраховывать одна другую.

Одновременно с ними на юг выехала еще одна группа — наблюдателей за царским поездом во главе с Андреем Пресняковым.

Вскоре к одесскому вице-губернатору явилась на прием очаровательная и властная дама, явно из высшего общества, которая категорическим тоном потребовала назначить своего бедного туберкулезного дворника работать на свежем воздухе. Вице-губернатор не мог отказать такой обаятельной посетительнице, и Михайло — Фроленко вместе со своей фиктивной супругой — отважной помощницей Лебедевой (и будущей его сопроцессницей) получил место обходчика на Одесской железной дороге.

Однако Андрей Пресняков обнаружил литерные поезда не в Одессе, а в Симферополе. Стало ясно, что одесский подкоп не понадобится: царь почему-то изменил маршрут, он решил поехать другой дорогой. Главный техник партии Кибальчич вывез из Одессы половину динамита для группы Андрея Желябова, а Григорий Гольденберг должен был доставить все остальное «купцам Сухоруковым» в Москву. Так спасся царь от первого покушения, даже не узнав об этом.

Вторая группа минеров работала на станции Александровск (нынешнее Запорожье). Здесь мину благополучно заложили под полотно железной дороги. Когда подошел царский поезд, Ванечка — Окладский крикнул Тарасу — Желябову: «Жарь!» Тот сомкнул концы электрического взрывателя, все замерли... И — ничего! Спокойно погромыхивая, прошли над миной вагоны с царем и свитой и удалились в утреннем тумане.

На следующую ночь минеры пробрались к насыпи; Ваня — Окладский нашел место обрыва шнура: видимо, шнур перерубила лопата обходчика, равнявшего насыпь к царскому приезду.

Так царь счастливо избежал второго покушения и тоже не узнал об этом.

У народовольцев оставался последний шанс. И под Москвой взрыв все-таки был произведен! Но опять неудача. Пресняков правильно сообщил о прибытии императорского поезда, наблюдательница, «купчиха Сухорукова» (Софья Перовская), вовремя подала сигнал к взрыву из придорожных кустов, замахав косыночкой.

Но тут произошло нечто непонятное. Динамитчик, которому поручили замкнуть взрыватель, впал в гипнотический сон. Остекленелыми глазами провожал он литерный поезд, благополучно миновавший опасное место. «Что ты наделал!» — закричал на него опомнившийся первым Михайлов. Тот и в самом деле будто проснулся: «Что же теперь будет!» Скорее с отчаянием, чем по расчету, Дворник приказал: «Рви второй поезд, не пропадать же мине!» И тогда взрыватель сомкнулся...

Но и после этой троекратной неудачи народовольцы не пали духом. Они начали готовиться к грядущим боям.

Первые дни после покушения Михайлов не встречался с Клеточниковым: организационные дела целиком захватили его. Надо было готовить новое покушение, ликвидировать следы одесского и александровского подкопов, а главное, надо было срочно переправить за границу «купца Сухорукова» (Льва Гартмана), Поэта (Морозова) и его жену Ольгу — за ними по пятам гналась полиция. Из-под самого ее носа удалось выхватить и переправить во Францию отважных подпольщиков, участников московского подкопа.

Только покончив с этими делами, Михайлов смог всерьез заняться непосредственной борьбой с филерами и секретными сотрудниками Третьего отделения. Он уже давно недоволен был тем, как используются сведения, добытые Клеточниковым.

Партия за последнее время необычайно расширилась: ее люди работали на многих заводах и фабриках, они проникли в армию, связались с флотскими экипажами; не было в России университетского города или промышленного центра, где бы не действовали группы народовольцев. И поэтому Михайлов считал, что оставлять революционную контрразведку в прежнем, кустарном виде, больше было невозможно: сведения о провокаторах и агентах слишком медленно доходили до всех ячеек организации, и слишком мало использовались они в ее практической деятельности. В мозгу великого организатора зародился план создания новой, широкой сети для борьбы с тайной полицией. Во главе ее он наметил поставить своего друга Александра Баранникова.

Оба Александра дружили с детства. Потом один из них, Михайлов, стал студентом-технологом, а другой, Баранников, — юнкером Павловского училища. Несколько лет назад мундир, фуражку и сапоги юнкера Баранникова полиция нашла на льду, около проруби, и тогда же записала «несчастного» в самоубийцы. А в подпольном мире с той поры появился Иннокентий Кошурников, или товарищ Порфирий. Именно он принимал участие в казни шефа жандармов Мезенцева, именно он изготовил под руководством опытных техников динамит для покушения. Лучшую кандидатуру на трудную и очень ответственную должность начальника революционной разведки трудно было представить.

По приказу Михайлова Наташа послала Клеточникову открытку, что хочет его видеть, и в назначенный день на ее квартире появились оба — Дворник и Порфирий. Увидев Порфирия, Наташа расцвела. Он приходился ей родственником — был мужем старшей сестры Марии. Девушка затормошила, зацеловала зятя, забросала его вопросами о своей старшей сестре.

— Маришка в Москве, — радостно басил Баранников. — Вот он, злодей Дворник, нас разлучил, Тебе письмо прислала, из него все узнаешь.

Он протянул маленький конверт: Наташа ахнула, выхватила письмо из его рук, волнуясь, оторвала краешек письма вместе с конвертом, топнула ногой от злости на себя, сложила лоскуток с листком и погрузилась в чтение. Стало тихо. Несколько раз Наташа перечитывала маленькое письмо, потом неожиданно и совсем по-детски свесила голову на грудь и тоненько-тоненько всхлипнула. Михайлов предчувствовал это...

Между сестрами были сложные отношения. С детства завидовала Наташа своей любимой и ослепительно красивой Марии. Сестру всегда окружали самые умные, самые интересные люди их родного Орла. Умную, смелую Марию постепенно узнали подпольщики многих городов России, и за право считать ее членом своей организации соперничали лучшие тайные общества народников. Она была единственной женщиной, которую пригласили делегатом на учредительный съезд «Народной воли» в Липецк.

А теперь Мария сообщала сестре, что она вместе с товарищами действует в Москве.

«А как ты живешь, маленькая?» — спрашивала сестра Наталью.

Что могла ей сообщить Наташа! Что ничего не делает, что бесполезно теряет лучшие годы, прозябает в четырех стенах, сама не зная, зачем и кому это надо...

— Не могу больше... — плакала девушка, — не могу я больше так жить! Всегда одна, всегда одна. Как в тюрьме сижу, в одиночной камере. Все люди работают, рискуют, любят, борются, а я... За что меня так? Я с ума сойду, сойду с ума от одиночества, от тоски. О-о!

— Да что ты, Наташенька, милая! — кинулся утешать ее ошеломленный Порфирий.

— Целые дни одно и то же, одно и то же, — слабо отталкивала его Наташа. — Нигде не показывайся, ни с кем не знакомься, никого не встречай. «Наташенька, твоя главная и единственная задача — отвести все подозрения», — передразнила она Дворника. — Раз в неделю на глазах у соседей я выпроваживаю, целую жениха, которого не знаю даже по фамилии, и в этом вся моя подпольная работа. Уже скоро год, Саша! Целый год это длится! Год жизни!

— Но это очень важно! — подал голос Михайлов.

— А Мария живет как настоящий- человек, — не слушала девушка. — Она действует! Я тоже человек, я хочу счастья. Совсем немного счастья. Пусть я умру, пусть меня сгноят, повесят, но в деле, а не как слепого крота, который сторожит подземную нору. Не знаю, что я сторожу, ничего не знаю...

«Извелась девица, — с болью подумал Михайлов. — Понять ее можно — отреклась от мира, пошла на подвиг, а ее посадили караулить пустую квартиру. А что делать? Заменить? Невозможно. И нежелательно даже объяснять ей смысл того, что происходит здесь, на квартире. Тайна, абсолютная тайна до сих пор спасала Клеточникова, а вместе с ним десятки наших людей. Девица даже не подозревает, что доверили ей. Самую ответственную партийную явку! А она, глупая, думает, что прозябает. Ну что с ней делать?! Как прекратить истерику? Уже Клеточников скоро придет. Ах, как нехорошо все сложилось...»

Он погладил ее косы, Баранников вытер платочком мокрые глаза — и всхлипывания стали тише. А когда в награду за хорошее поведение ей обещали скорую смену и участие в «охоте на русского медведя», девушка совсем успокоилась.

И как раз вовремя. Потому что раздался звонок, и в квартиру впустили «жениха». Слегка удивленный присутствием незнакомого человека, а еще более распухшими от слез глазами Наташи, он был молчалив даже более, чем обычно. Поудобнее усевшись на любимую кушетку, Николай Васильевич безмолвствовал, ожидая разрешения Дворника начать очередной доклад.

Наконец тот кивнул...

ПЕРСПЕКТИВЫ ТРЕТЬЕГО ОТДЕЛЕНИЯ

Доклад не обошелся без упреков: Клеточников был недоволен долгим отсутствием Михайлова в Петербурге. Добытые им срочные данные довольно долго пролежали неиспользованными, и полиция кое-кого успела схватить. Михайлов представил Николаю Васильевичу Порфирия как нового связного Центра и обещал в дальнейшем никогда, ни при каких обстоятельствах не допускать долгих перерывов связи.

Совладав с дурным настроением, Николай Васильевич приступил к делу.

— В работе Третьего отделения, точнее в работе нашей агентуры, существует в настоящее время три направления. Первое связано с этим человеком...

Он достал из кармана черный кожаный бумажник и нетерпеливо извлек из него маленькую фотографическую карточку.

Аппарат запечатлел на ней молодого человека с несколько одутловатым лицом, на котором выделялись крупный, слегка удлиненный на конце нос и суженный кверху лоб. Небольшая квадратная бородка придавала лицу мужественное выражение, но странное впечатление оставляли глаза. Казалось, молодой человек однажды удивился, да так с тех пор и удивляется, вопрошая людей о чем-то сложном и непонятном.

— Гришка... — прошептал Дворник.

— Да, Григорий Гольденберг, — подтвердил Клеточников. — Его случайно арестовали на железной дороге, даже не зная, кого они задержали...

Об аресте Гольденберга Дворник уже знал — слышал от главного техника партии Кибальчича, возвратившегося с юга. И все-таки не мог привыкнуть к мысли, что милый, верный, смелый Гришка находится в тюрьме. По правде сказать, Гришка в свое время немало смущал Александра Михайлова своим беспредельным и тягостно-подобострастным обожанием. Но сейчас все это забылось, а помнились только мужество, удивительная чистота, доверчивость, трогательная наивность и верность революционному знамени. Все товарищи с нежностью вспоминали, как дерзко сумел Гришка бежать из холмогорской ссылки, как ликвидировал он палача южных революционеров князя Кропоткина, как гордо повторял товарищам, что вечер, когда он казнил этого царского сатрапа, был самым счастливым моментом в его жизни. Потом он спорил с Соловьевым за право стрелять в царя и, только подчиняясь решению друзей, уступил своему другу-сопернику.

— Его взяли случайно? — насторожился Михайлов.

— Абсолютно случайно.

— Где он сейчас?

— В Одесской тюрьме.

— Почему в Одесской?

Клеточников пожал плечами. Откуда он может знать, что придумали жандармы там, на юге? Возможно, в Одесской тюрьме Гольденбергу расставили ловушку. Все может быть...

— О Гольденберге сообщайте мне все, постоянно, а в экстренных случаях можете заходить даже в номер, — приказывает Дворник.

Клеточников склоняет голову в знак согласия.

— А вот второе направление в нашей работе, — показывает он другую фотографию. — Это некто господин Чернышов, тоже арестован случайно.

Михайлов уже знает и об аресте Чернышова — все товарищи предупреждены, и все связи с квартирой обрублены своевременно.

— У него нашли чертежи. Они посланы на экспертизу в градоначальство, — сообщает Клеточников.

Профессия Николая Васильевича приучила его наблюдать мелочи: это стало привычкой, не всегда удобной в быту. Вот и сейчас он сразу заметил, что Порфирий остался спокоен, а пальцы Михайлова, напротив, нервно забарабанили по дрогнувшему колену. Вывод напрашивался сам: чертежи хранили тайну, доступную немногим даже в самом центре партии. Дворник о них знает, Порфирий — нет. Интересно...

— Еще что?

— Третье направление в работе агентуры — дело проваленного архива паспортного бюро...

Несколько дней назад самому ловкому из филеров Кирилова, Палкину, удалось выследить на улице подозрительного «нигилиста». Вскоре на его квартире произвели обыск и нашли там склад печатей, копии документов и прочее.

— Запишите, по каким фамилиям этого архива будет производить розыск Третье отделение, и немедленно поменяйте все паспорта, — спокойно сказал Клеточников. — Начнем с Безменова...

Когда, продиктовав два десятка фамилий, он ушел, провожаемый Натальей, Дворник обернулся к Порфирию. Баранников все это время сидел молча, но глаза его горели буйным восторгом.

— Этот человек, Николай Клеточников, станет твоим главным помощником в новой работе, — обратился к нему Михайлов. — Завтра ты зайдешь в типографию и скажешь хозяйке, чтобы дала посмотреть тебе клеенчатую тетрадь из своего комода: изучи и приступай! Распорядительная комиссия выделит тебе Подбельского, Когана, Саблина, Котика, Тычинина, Сидоренко. В общем человек пятнадцать. Пусть они выследят всех шпионов по списку Клеточникова и установят за ними наблюдение. Нас интересуют их явки, связи, источники информации — все! С динамита тебя временно снимаем. Кибальчичу уже сообщили. Понятно?

Смуглый красавец удивительно легко поднялся на ноги, повернулся на каблуках и, не говоря ни слова, вышел в переднюю. Он поцеловал Наташу в щечку и взялся за ручку входной двери.

— Куда ты? — не выдержав, крикнул вдогонку Дворник.

— В Саперный переулок...

Дверь за Баранниковым закрылась. Ласковая улыбка появилась на губах Дворника: вот таков он всегда, этот молчаливый Саша Баранников. До завтра он ждать не будет! Группа контршпионажа начнет существовать с сегодняшнего дня: Саша уже приступил к работе.

КТО ТАКОЙ ГОСПОДИН ЛЫСЕНКО?

Саперный переулок — улица не бойкая и населена почтенными людьми, чиновниками средней руки. Это не аристократический центр, но здесь достаточно спокойно, светло, хотя дома достигают пяти этажей, здесь близко от магазинов Невского и Литейного, и дамы любят селиться в Саперном переулке.

В сентябре 1879 года в дом номер десять по Саперному въехали новые жильцы — супруги Лысенко.

Отставной надворный советник Лысенко пришел сюда заранее, с друзьями, осмотрел сдаваемую трех-комнатную квартиру, разузнал о порядках в доме — проявил себя человеком солидным. Особенно обрадовался, что в доме нет квартирных хозяек с их бесчисленными квартирантами — студентами, молодежью и вообще крамольниками. Похвалил чистоту и освещение в обоих ходах — парадном и черном; поинтересовался видом из окна. Увидав, что хотя окно квартиры выходит на глухую стену соседнего дома, но все-таки через забор видна улица, он прищелкнул пальцами и сказал: «Находка».

Через два дня супруги переехали.

Мебель была у них подержанная, но приличная: обычная мебель семьи среднего чиновника. При переезде хозяин все беспокоился за три тяжелых сундука, просил дворников тащить осторожнее. В награду дворники получили щедро на чай и с первого дня поняли, что господа приехали хорошие.

Супруга господина Лысенко оказалась женщиной молодой — милой, веселой и беззаботной крошкой. По хозяйству она не смыслила ничего, всем у нее ведала служанка, общительная и деловитая Аннушка.

Аннушка перезнакомилась со всеми дворниками, соседями, лавочниками, любила болтать, бранить господ за воротами. Лавочники задабривали девушку, а мясник даже подарил ей большую коробку монпансье, чтоб она брала мясо только у него. С тех пор каждое утро на квартиру к Лысенко бегал мальчик из мясной лавки с товарами.

Потом Аннушка ушла с места, а Лысенко взяли к себе Марию. Она была нервной, раздражительной, грубой, и дворники ее осуждали.

Супруги вели затворническую жизнь. Они никуда не ходили, а к ним ходило всего двое-трое друзей, правда частенько. Один — отставной поручик с модными усиками и шелковистой бородкой; другой — высокий, красивый, смуглый, с горящими глазами — напоминал выправкой военного, но одет был в штатское. Должно быть, тоже отставной.

Был еще и третий, но того, почитай, с ноября не видно было. Про него говорили, что это хозяйкин любовник.

Все это рассказал дворник сыщику из градоначальства, который поинтересовался Лысенками.

— А ты в квартире у них бывал?

— Обыкновенная квартира. Ну, кухня, стол, плита...

— А сама, сама квартира?

— Нашего брата дальше кухни не пущают. В гостиной, правда, бывал один раз. Сейчас вспомню... Портрет государя императора, изволите знать, большой. Под портретом — диван, в середине, значится, стол, полдюжины стульев, и все вязаными салфетками покрыто.

Сыщик пожал плечами и хотел было удалиться, когда дворник тронул его за рукав.

— А вон и сам господин Лысенко с моциёна идут. Хотите посмотреть?

По тротуару к дому важно шествовал барин. Природная независимость, в плоть и кровь въевшаяся аристократическая самоуверенность — все это придавало его походке ту особую сановитость, по которой без ошибок определялся родовитый русский дворянин. Великолепно сидела на нем шуба — нет, не роскошная, но достаточно заметная; а на носу блестело золотое пенсне.

Дворник машинально поклонился, да и сыщик невольно снял шляпу. Лысенко сурово кивнул им и, не глядя по сторонам, прошел к себе в подъезд.

Вернувшись в участок, сыщик рассказал приставу, что ничего подозрительного за Лысенко не обнаружил: обыкновенная чиновничья семья.

— А ты думал, динамитчиков найдешь? — насмешливо вздохнул тот. — Нет, братец, нам Третье отделение только мелкую работу оставляет, а сливки снимают себе.

В полиции нравы были простые, патриархальные, не то что в Третьем отделении. Секретов здесь особенно не хранили, сотрудников Третьего отделения весьма не любили, ругали их вовсю за важность, за непомерно высокое, по мнению полицейских, жалованье, за то, что перекупают они у градоначальства всех способных агентов. Вот почему пристав счел возможным доверительно рассказать сыщику о новой неудаче жандармов.

Недавно они захватили целый склад бланков, печатей и бумаг с официальными штампами. Самые важные бумаги Третье отделение забрало себе, провело по ним розыск, но безуспешный: владельцы фальшивых паспортов уже успели сменить документы. А менее важные бумаги тайная полиция передала в Петербургское градоначальство. Ничего интересного там, конечно, не нашлось, и розыск проходил вяло.

Но все-таки...

Пристав показал сыщику смятый обрывок разлинованной от руки бумаги. Сыщик всмотрелся и от удивления вытянул губы: перед ним лежала копия с паспорта господина Лысенко.

— В мусорном ведре нашли, — пояснил пристав. — Навели справки — все в порядке, паспорт Лысенко настоящий. Лысенко есть Лысенко — это установлено, так что не думай бог знает чего. Но кому-то он дал скопировать свой паспорт, и эта копия послужила образцом, формой для изготовления фальшивых паспортов. На всякий случай, для очистки совести решено провести у этого Лысенко обыск, а заодно расспросить, кому он давал посмотреть свой паспорт. .

У сыщика лицо стало безнадежно скучным: опять, видно, не спать ему ночью.

— Не ленись, не ленись, — нажал на него пристав. — Мы уж и так с ноября до января этот обыск оттягивали, больше ждать нельзя. Пора закончить дело с архивом. Возьми сегодня парочку полицейских часа на два ночи...

...В два часа ночи наряд полиции остановился в Саперном переулке. Все шло по заведенному порядку: двое дворников перекрыли черный ход, а наряд со старшим дворником прошел с парадного и позвонил в квартиру.

— Кто там? — спросил женский голос.

Сыщику показалось, что его кто-то разглядывает в узкое окошечко, выходившее на лестницу рядом с дверью.

— Телеграмма для господина Лысенко! — привычно отчеканил полицейский.

— Подите к черту! — неожиданно донеслось из- за двери. И все замолкло.

...Если бы знала полиция заранее, что сюда ни при каких обстоятельствах не может прийти теле-грамма...

Увидев полицию, Софья Иванова (госпожа Лысенко) кинулась будить всю «публику». Ей было всего девятнадцать лет, но за плечами у Софьи уже числилось два процесса и два побега из кемской ссылки. Хозяйка имела большой опыт по части обысков, она знала, что надо теперь делать: недаром именно этой тоненькой привлекательной женщине Михайлов и Квятковский доверили быть «хозяйкой Саперного переулка» — самого важного достояния партии — ее подпольной типографии.

Прежде всего женщина растолкала Николая Буха — господина Лысенко.

— Вставай! Полиция!

Лысенко мгновенно взлетел с дивана и сунул руку под подушку за револьвером. Потом он помог Софье отодвинуть от дверей, ведущих во внутреннюю комнату, сундук и кинулся в переднюю. Софья вбежала в «спальню». Посреди «спальни», в обычное время огражденной от случайных посетителей сундуками, возвышался на мягкой кушетке типографский станок. По углам комнаты стояли столы с типографским на-бором, а на полу, на толстых кипах бумаги, не раздеваясь, крепко спали два человека — наборщики конспиративной типографии, добровольные узники этой маленькой комнаты.

— Полиция!

Оба наборщика вскочили и бросились следом за Бухом в переднюю, где, не умолкая, звенел звонок и сбитый с толку сыщик все повторял: «Откройте, телеграмма!»

Софья осталась в типографской комнате одна. Что теперь делать, как поступить? Еще сегодня вечером, за чаем, их конспиративная «служанка» Маша весело расспрашивала Буха:

— А могут нас, женщин, повесить?

(Хотя у Николая паспорт был настоящий, а не фальшивый, паспорт покойника, господина Лысенко — все знали хорошо, что их хозяин вовсе не чиновник, а столбовой дворянин, племянник известного сенатора. Законы Бух знал назубок и был своего рода юрисконсультом партии.)

Он солидно и с достоинством подумал, а потом ответил уверенно:

— Нет. Вешать женщин не будут. Это огромный скандал.

— В таком случае, — пошутила Софья, — мы, женщины, будем стрелять первыми, потому что мы вне опасности.

Тогда это казалось веселой шуткой. Но прошло всего три часа, и теперь действительно надо было стрелять! Стрелять первыми.

Конечно, можно было бы попробовать уйти по черной лестнице. Вряд ли их удержат дворники. Но... Во-первых, утром может явиться Михайлов — его никак не успеть предупредить. А во-вторых — это главное, — в комоде у нее есть бумаги, которые надо сжечь во что бы то ни стало. Даже ценой жизни! А для сожжения требуется время. Стало быть...

— Бух, вышибай стекла, — скомандовала Софья. — Все остальные — огонь по дверям.

Николай схватил типографский станок и с силой швырнул его в окно. Звон расколотого стекла, треск сломанной рамы слился с грохотом револьверного залпа. На площадке все моментально стихло: полицейские залегли на лестнице. Подтащив к окну наборные кассы, он стал яростно молотить ими по раме, пытаясь с остатками стекол выбить самый переплет. Михайлов должен увидеть выбитую раму! Почти каждое утро забегал он в типографию, приносил неведомо как добытые секретные протоколы полицейских обысков и с торжеством читал: «Издания партии — прекрасной работы, и эксперты считают установленным, что машины в ее типографии должны быть очень хороши». Завтра Дворник в последний раз увидит эти «машины», выброшенные через окно на мостовую: маленький примитивный станок и самодельные наборные кассы. Он сразу поймет, что случилось, и спокойно уйдет от опасного места.

Стрельба с лестницы тем временем начала усиливаться: к полиции подошло подкрепление.

Поднатужившись, Бух вывалил последние тяжелые кассы во двор и бросился с револьвером к черному ходу, откуда ломились новые наряды полиции. Выстрел, еще выстрел... Враги залегли и здесь.

Тем временем Софья Иванова сидела на корточках в маленькой боковой комнатке. Из нижнего ящика комода она вытаскивала бумаги, рвала их на куски и поджигала над большим умывальным тазом. Таз был наполнен водой. Только бы не осталось несгоревшего лоскутка! Из-за двери до нее доносились выстрелы, беготня, неистовые крики, грохот ломаемых запоров. Почему полиция еще не ворвалась?

Но вот последний лоскуток охватили языки огня — обожгло пальцы. Софья обеими руками выгребла из таза кучу размокших черных хлопьев, отжала воду и торопливо перебрала все содержимое: нет ли несгоревшего клочка. Потом бросила кучу обратно в таз, вытерла руки и достала со дна комода свой маленький дамский револьвер. Гибко приподнялась и тихонько подобралась к окну. На улице виднелись солдатские кивера — это вызванная полицией воинская часть оцепляла весь переулок. Возможность прорваться исключалась.

Тогда женщина пошла в переднюю. Здесь уже все заволокло пороховым дымом. Входная дверь пока держалась. По комнате растерянно метался один из наборщиков — Любкин, по прозвищу «Пташка», и почему-то стрелял в узкое окошко на лестницу, хотя полиция и жандармы накапливались явно не там, а около дверей.

— Пташка, береги патроны! — приказала ему женщина.

Услышав ее голос, наборщик пришел в себя.

— Ломают черный ход, берут нас с тыла. Надо отступить в гостиную, — распорядилась. Софья. — Заряды пересчитать. Бить наверняка.

Отступление провели своевременно: ворвавшись в квартиру с двух сторон, полицейские задержались у входа в гостиную еще на полчаса. Одиночные выстрелы, доносившиеся оттуда, пугали многочисленную ватагу.

Но скоро смолкли последние выстрелы: видимо, у осажденных кончились патроны. Только тогда полицейские пустили в ход топоры, отбивая дверь от косяка.

— Вы что, закрыли ее? — спросила Софья у Буха, отступавшего последним.

— Все открыто, они со страху ломают, — объяснил «хозяин».

— Сдаемся! — крикнула в дверь «служанка» Грязнова, но в ответ донеслась только ругань, и топоры заколотили еще сильнее.

Под треск ломаемых дверных филенок Пташка стал спешно и возбужденно прощаться с товарищами.

Друзья торопливо и невнимательно пожимали его нервную горячую руку: дверь уже слетала с петель. «Еще успеем попрощаться в тюрьме!» Но вот отлетел косяк, с грохотом упала филенка, и разъяренная толпа полицейских ввалилась в комнату. Мгновение — и все защитники типографии были сбиты с ног, связаны по рукам и ногам. Потом их прикрутили к стульям, и около каждого встали, как изваяния, двое часовых.

Только теперь победители смогли оглядеться. Их было свыше двадцати, рослых силачей, а перед ними находились четыре человека, в том числе две девятнадцатилетние женщины. Неужели с этими им пришлось воевать почти три часа и вызывать еще на подмогу солдат?!

— Где-то прячутся остальные, — сообразил пристав и, скверно выругавшись, распорядился: — Пошли искать.

С гиканьем и бранью двинулись полицейские в типографскую комнату. Внезапно там все стихло, затем началась непонятная сутолока и донеслись приглушенные возгласы: «Доктора!», «Прокурора!»

Стискивая зубы, чтобы не застонать от врезавшихся в тело ремней, Софья Иванова перегнулась на стуле и заглянула в типографскую через полуоткрытую дверь.

Там, на полу, плавал в луже крови бедный Пташка. Последнюю пулю наборщик, не желая сдаваться, пустил себе в висок.

Вдруг полицейские заволновались, подтянулись, еще туже закрутили ремни на арестованных. И сразу в квартиру вошел важный старик в шинели на красной подкладке. Соня узнала его: господин Колышкин, начальник секретной части столичного градоначальства, главный конкурент Кирилова. Он лично явился посмотреть на разгромленную квартиру подпольщиков.

— Это она! — важно сказал Колышкин.

Да, это была она, неуловимая типография народовольцев.

— ...Кажется, градоначальство можно поздравить с большим успехом, — натянуто улыбаясь, говорил через день Клеточников Кирилову. — По нашим же материалам они сумели накрыть типографию «Народной воли». Обидно для нас, ваше превосходительство.

— Конечно, это некоторое достижение, — кисло прокомментировал шеф. — Но меня, например, куда больше интересует не то, что градоначальство захватило, а то, что оно упустило.

Он порылся в ящиках стола и достал из нижнего ящика обгоревшую и разбухшую от воды, но все-таки уцелевшую с одного края клеенчатую обложку общей тетради.

— Вся банда могла уйти, если бы не задержалась с уничтожением вот этой тетради, — строго сказал Кирилов. — А что в ней было — один бог теперь знает. Вот к чему приводит поспешность в операции, — он многозначительно показал пальцем на обложку. — Здесь тайна была. И тайна, может, поценнее самой типографии. Грубо, очень грубо провели операцию в градоначальстве. Я так и доложу шефу жандармов. Иди подготовь материалы в этом духе.

Секретарь кивнул и выскользнул из кабинета. Уже в дверях он не выдержал — оглянулся на остатки знакомой обложки. И вместо того чтобы направиться из кабинета к своему столу в делопроизводительской комнате, Клеточников пошел по коридору в темный угол, спрятался там за шкаф с делами и долго-долго сидел в одиночестве, держась ослабевшей рукой за сердце.

Ему тоже иногда хотелось побыть одному...

ОДЕССКАЯ МЫШЕЛОВКА

С декабря 1879 года в Петербург стали поступать с юга интересные донесения. Особенно много их пришло во вторую половину января, когда Третьему отделению сгоряча показалось, что планы разгрома «Народной воли» близки к осуществлению и ему предстоит сделать всего одно, последнее усилие.

Каждую телеграмму из Одессы читали глава агентурной экспедиции Кирилов, шеф жандармов генерал Дрентельн, император всероссийский Александр II и член Распорядительной комиссии «Народной воли» Михайлов — Дворник. Получать, расшифровывать и доставлять эти чрезвычайные сообщения было поручено Николаю Клеточникову: вот почему не позже чем через сутки после прибытия телеграмм они одновременно поступали на стол царя и к руководителю подполья.

Одесский прокурор доносил в столицу чрезвычайные сведения. У этого прокурора откровенно заговорил особо важный заключенный — Григорий Гольденберг.

Нет, Гольденберг никого, конечно, не предал прямо. Наоборот: гордо, непреклонно, холодно выслушивал он угрозы Тотлебена повесить, сгноить его, уничтожить, опозорить, согнуть в бараний рог. Арестант гордился «гробовым молчанием» на допросах и своим бесстрашием перед лицом всесильного генерал-губернатора. Где было ему, доверчивому человеку, догадаться, что эти угрозы — всего-навсего «ложный ход», отвлекающий внимание от расставленной ловушки. Недаром в Крымскую войну Тотлебена считали великим мастером хитроумных подкопов под неприступные позиции неприятеля: в деле полицейского сыска он тоже сумел найти необыкновенные ходы для того, чтобы добиться откровенности заключенного Гольденберга.

Вначале по приказу Тотлебена Гольденберга надежно изолировали от внешнего мира. Как правило, сношения арестантов с волей были довольно легкими: сказывалась продажность тюремной администрации. Получавшие грошовое жалованье надзиратели и караульные без всяких угрызений совести служили обычно по совместительству почтальонами революции за лишние два рубля в месяц, а то и дешевле. Но к Гольденбергу сумели подобрать таких надежных надзирателей, что тюремная стена наглухо отгородила его от всех товарищей, не только находившихся на воле, но даже и от тех его товарищей, кто находился в тюрьме.

Впрочем, не от всех. В камере Гольденберга поместили еще одного арестанта — подпольщика-южанина Федора Курицына.

Это был приятный собеседник для истосковавшегося в елисаветградской одиночке узника. С Курицыным связывало его много общего: всех друзей Гольденберга Курицын знал лично или понаслышке. Со своей стороны, Гольденберг еще на воле слышал о Курицыне: на него возлагал какие-то надежды Михайлов. Тюрьма и вообще легко сближает людей, а уж тем более она сблизила таких общительных по натуре соседей по камере, как Гольденберг и Курицын.

Очень скоро, однако, Гольденберг понял, что его сосед мало знает о целях и способах революционной борьбы. И тогда он решил использовать тюремный досуг для воспитания товарища: предложил прочитать курс лекций по истории и теории русской революции. Курицын с восторгом согласился поучиться у такого прославленного ветерана освободительной борьбы.

С этого дня жандармы аккуратно повели записи всех бесед Гольденберга. Григорий доверял товарищу по заключению безусловно: ведь Курицын был взят по делу о покушении на предателя, выдавшего подпольную организацию, ему грозила смертная казнь. И Гриша, разумеется, не мог догадаться, что Курицын к покушению на предателя не имел ровно никакого отношения, взят был по этому делу случайно, по подозрению, а в тюрьме сделался злостным предателем и провокатором. Очень скоро благодаря наивной доверчивости Григория прокурор Одессы смог сообщить в Петербург все подробности московского подкопа, выяснить участие Гольденберга в этом подкопе и многое другое, о чем полиции вовсе не следовало бы знать. А главное, прокурор сообщил о существовании еще двух неизвестных подкопов на железной дороге, о которых правительство даже не подозревало.

Вначале Гриша, правда, остерегался называть фамилии товарищей. Но Курицын сумел повести игру удивительно ловко: он непрерывно подзадоривал соседа, притворно сомневался в его осведомленности и выуживал все новые и новые сведения, для полиции поистине бесценные.

Кирилов ликовал: из Одессы поступали одна телеграмма «шикарнее» другой! После болтовни Годьденберга с таинственного, недосягаемого, неуловимого Исполнительного Комитета наконец-то сорвали маску. Грозные террористы, которых так боялись в Петербурге, оказались всего-навсего молодыми людьми, давешними знакомыми прокуроров и жандармов и по «хождению в народ» и по процессу 193-х, по «южным процессам», сфотографированными на следствии, зарегистрированными в архивах, изведавшими не раз уже любезности тюремщиков и побывавшими в Сибири. Наконец-то полиции стало ясно, кого именно следует разыскивать! Из архивов постоянно извлекались новые документы и протоколы дел о ветеранах революционной борьбы. Упомянул Гольденберг о «гениальном Желябове», и прокурор Одессы сразу написал в очередном отношении, что этого самого Желябова он лично шесть лет назад препровождал на процесс 193-х. Фотографию его можно достать из архива и приступить к розыску. Затем зацепили по указке Гольденберга еще одного подпольщика — Златопольского. Был объявлен розыск.

Некоторое время спустя Гольденберг упомянул в беседе имя народовольца Зунделевича, «царя границы», заведующего транспортным бюро партии. По секрету он рассказал Курицыну, что именно с последним делился замыслом убить царя, а тот на секретном совещании посоветовал Григорию уступить очередь Соловьеву, и тогда Соловьев сказал: «Александр Второй — мой».

И вот при выходе из Публичной библиотеки в Петербурге переодетые агенты схватили одного из читателей. Заломили ему руки, один из шпиков быстро сверил лицо задержанного с фотографией, зажатой в варежке.

— Он!

Так член Исполнительного Комитета, старейший землеволец и народоволец, создатель «подземной дороги» через границу и первой в России действующей нелегальной типографии — Арон Зунделевич попал в руки полиции. За то, что он помогал Соловьеву и Гольденбергу, за «знание и недонесение о покушении» ему грозила смертная казнь.

И это был не последний арест. Предотвратить их, казалось, не было возможности. Взяли Андрея Преснякова (при аресте он застрелил жандарма). Взяли его верного друга Ванечку Складского. За участие в ноябрьском покушении (об этом тоже узнали через Курицына) обоим грозила виселица.

Волна арестов ширилась после каждой «лекции» Гольденберга Курицыну. Гришку даже не вызывали на допросы — только успевали записывать показания соседа по камере. Наконец во второй половине января Кирилов попробовал через Гольденберга выяснить личность таинственного арестанта Чернышова, которого никак не могли опознать в Третьем отделении. Курицыну удалось с блеском выполнить и это задание. Когда Григорий ответил ему, что не знает никакого Чернышова, он разочарованно заметил:

— А я думал, ты всех знаешь...

Самолюбивого Григория, как говорится, «заело».

— Меня взяли два месяца назад, откуда я могу знать, кто теперь и по какому фальшивому паспорту живет? Какой он из себя-то, твой Чернышов?

Курицын, которому прокурор показывал фотографию Чернышова, живо описал ему внешность.

— Да это же Саша Квятковский, бывший руководитель группы «дезорганизаторов», а теперь член Распорядительной комиссии «Народной воли», — догадался Гольденберг. — Один из тройки вождей партии. Постой, — спохватился он, — а ты откуда его знаешь?

— Видел когда-то.

— Разве он и раньше носил фамилию «Чернышов»? — удивленно задумался Григорий, и неясное подозрение заставило его побледнеть.

Но в тот день Курицына вызвали на допрос, и больше в эту камеру он не вернулся. Пребывание в ней стало грозить агенту гибелью: Гришка, догадавшись о его роли, мог просто придушить шпиона. Курицына наградили полным помилованием и отпустили на все четыре стороны. А прокурор Одессы приготовился к новому этапу следствия.

В Петербурге продолжали радоваться. Кирилов чувствовал себя помолодевшим на двадцать лет. В компании с любимцем министра, прокурором Плеве, он готовил грандиозный процесс — первый процесс «Народной воли». Четыре члена Исполкома, большая группа типографских работников, подпольный паспортист и шестеро рядовых террористов — это была для него огромная удача. Ах, этот золотой Гришка, он сделает Кирилова тайным советником! Если бы еще удалось уломать его и уговорить стать формальным свидетелем на суде — вот получился бы эффект! Но пока об этом нельзя было и думать всерьез. Даже на допросах Гольденберг продолжал молчать, как глухонемой, а уж что говорить о суде...

Одно маленькое обстоятельство смущало Кирилова в эти счастливые январские дни, когда к нему потоком шла информация из Одессы. Будто специально для того, чтобы испортить настроение, чтобы напомнить о недремлющих «кротах» «Народной воли», несносный педант Николай Клеточников притащил запечатанное отношение главного архитектора города. Тот, наконец, дал ответ на запрос Третьего отделения о чертежах, обнаруженных у Квятковского.

Кирилов нацепил на нос так называемые «рабочие очки» в роговой оправе, разорвал конверт и заглянул в самый конец отношения. Там всегда излагалась суть дела: а до подробностей шеф не был охотник, оставляя их изучать секретарю.

Пробежав подчеркнутую строчку, он испуганно выронил бумагу из вспотевших рук и забормотал:

— Николай! Слышишь, а, готовь донесение министру двора. Необходимо обыскать Зимний. Срочно. Очень.

Он устало опустился в кресло, стиснул голову ладонями и шепнул:

— Страшно, Николай. Знаешь, что это?..

Чертежи, найденные при обыске, оказались наброском парадной столовой императора всероссийского Александра II.

Осмотр, конечно, произвели, и не один. Необычайно усилили охрану дворца. Но день проходил за днем, а ничего не случалось. И постепенно Кирилов позабыл за последними успехами о странных чертежах, найденных у Квятковского. Мало ли что могло заваляться у этого человека! Может, с его арестом все дело-то и кончилось.

Но Клеточников не забыл...

Он помнил и ждал.

И дождался.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ОТДЕЛЕНИЯ

5 февраля 1880 года, в четыре часа пополудни, на углу Невского и Адмиралтейской улицы встретились два человека.

Первым пришел интеллигент. Он глубоко нахлобучил на голову фетровую шляпу и отпустил такую пышную окладистую бороду веером, что даже близкие знакомые не сразу узнали бы в нем Тараса — Андрея Желябова, нового члена Распорядительной комиссии, назначенного туда взамен арестованного Александра Квятковского.

Тарас потянулся было в карман за часами, но как раз в это мгновение мимо него прошел странный мастеровой, спьяну, видно, выскочивший на улицу по-летнему, без пальто. Мастеровой безразличным тоном, без всякого выражения бросил Тарасу на ходу:

— Готово! — и тотчас грянул взрыв в Зимнем. В дворцовых окнах погас свет. Из пролома взрывом выбросило наружу обломки мебели, куски штукатурки, покореженную утварь...

— Убили!

Огромные массы народа начали стекаться со всех концов ко дворцу и следили за флагштоком, готовые снять шапки, как только флаг сползет вниз. Откуда-то пополз слух, что император убит, а вместе с ним убиты наследник, министры и охрана...

— Пойдем отсюда, — тронул за локоть мастерового Тарас. — Всё дома узнаем. Здесь нельзя — Халтурин известен слишком многим. Слышишь, Степан, пойдем.

Когда они свернули на Невский, навстречу пронеслась хорошо знакомая петербуржцам карета шефа жандармов: Дрентельн в сопровождении своих помощников торопился во дворец.

До последнего мгновения генерал надеялся, что, может быть, это взорвались какие-нибудь трубы. Тщетно! Уже самый поверхностный осмотр подтвердил, что взрыв произведен динамитным зарядом. Центр взрыва предположительно находился в подвальчике, где жили дворцовые столяры. Динамит пробил потолок, разнес караульное помещение в первом этаже, проломил междуэтажное перекрытие и обрушил пол в царской столовой. В той самой столовой, план которой нашли жандармы у народовольца Квятковского.

Было убито одиннадцать гвардейцев охраны, пятьдесят шесть телохранителей царя получили тяжелые ранения.

Но слухи насчет гибели царя и его семьи оказались ложными: Александр II уцелел. Его спас случай. Обычно пунктуальный во всех дворцовых выходах и приемах, царь на этот раз заболтался с приезжим родственником, братом царицы — Принцем Гессенским, и опоздал к обеду. Говорили, что такое опоздание бывает не чаще чем раз в десять лет; но на этот раз оно послужило спасению «августейшей семьи» от гибели.

По приказу шефа жандармов все выходы из дворца были немедленно перекрыты.

Обитателей Зимнего проверили поименно. На месте оказались все, кроме столяра Степана Батышкова.

Может быть, он погиб при взрыве?

— Нет, Степан дома не был, — уверенно заявил следователю пожилой мастер-краснодеревщик. — В тот час мы как раз евонный день рождения в трактире обмывали. И жандарм наш тоже со Степаном пил. Куда он делся, Степан? А в аккурат за полчаса до взрыва упился и, как был, без пальто попер на улицу. Мы у него еще кошелек прибрали, чтоб с деньгами не улизнул: взялся угощать — так угощай. Что, ваше благородие? Нет, особого за им ничего не заметно было. Смирный парнишка. Деревня-матушка, совсем смурной такой. Все, бывало, чесал в затылке, как мы калякать начнем. Куды делся? А сиганул, ваше благородие, по пьяному делу. Со страху спрятался. Шутка сказать — такой взрыв во дворце.

Узнав об этом, шеф жандармов распорядился не-медленно отпечатать две тысячи фотографий Батышкова и с одной из этих карточек явился к Александру. Но, едва взглянув на императора, Дрентельн почувствовал: распоряжение о фотокарточках, пожалуй, оказалось последним его приказом по жандармскому ведомству.

Худое, тонкое лицо глянуло на Александра II с маленькой фотографии, переданной шефом жандармов.

— Помню его, — вздохнул царь. — Часто лакировал мебель в моем кабинете. Красивый, видный мужик, гибкий — я думал, кавказец, — только усмехнулся Александр. — Мог спокойно зарубить меня обыкновенным топориком в моем собственном кабинете. Так вы собираетесь найти этого Батышкова, генерал? Боюсь, что после семи покушений я не могу по-прежнему доверять моему Третьему отделению. Ведь если верить мадам Ленорман, — нашел в себе силы пошутить он, — после очередной вашей ошибки мне при любом исходе уже не понадобятся ваши услуги. Попробуем придумать что-нибудь новенькое, а, генерал?

Низко согнувшись, Дрентельн удалился — на этот раз в отставку.

Через несколько дней было официально объявлено, что Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии будет упразднено. Упразднялась и должность шефа жандармов. Вместе с ним были удалены со службы высшие руководители тайной политической полиции жандармерии.

Все бразды правления царь вручил отныне Верховной распорядительной комиссии. Во главе ее встал «бархатный диктатор» — новый царский фаворит, министр внутренних дел граф Лорис-Меликов. Ему доверили ликвидировать «Народную волю» любым путем и дали для этого все полномочия.

Первым делом вместо Третьего отделения Лорис создал в министерстве внутренних дел департамент государственной полиции. В него — с прежними правами и функциями — целиком вошла и агентурная экспедиция господина Кирилова. На прежней должности помощника делопроизводителя остался там и Клеточников. Благодаря перестановкам и увольнениям в департаменте его влияние в секретной части значительно выросло.

Новую вывеску установили с большим шумом. Газеты писали, что в органы сыска, наконец, пришли новые люди, и теперь все-все будет по-другому. Но в это уже вряд ли кто верил.

ТАИНСТВЕННЫЙ УЗНИК

Тринадцатого апреля на платформу Николаевского вокзала в Петербурге вывели из вагона арестанта особой государственной важности.

Его руки и ноги были скованы кандалами. Одиннадцать вооруженных до зубов жандармов охраняли этого человека. На станции его встречали прокурор Петербургской судебной палаты Плеве и начальник агентурной экспедиции Кирилов. Пассажира быстро втолкнули в черную карету и повезли по Невскому в главную государственную тюрьму — Петропавловскую крепость.

Таинственным, особо охраняемым, привилегированным узником на этот раз был Григорий Гольденберг.

К нему приходили в камеру разные чиновники — в мундирах и в штатском. А однажды смотритель подвел к этой камере юношу, ради которого рискнул нарушить инструкцию, — привел сюда своего любимца-сына, восемнадцатилетнего кадета, просившего показать ему важного узника. Комендант ни в чем не отказывал сыну — пусть поглядит, коли хочет.

— Ну, каков? — шепотом спросил отец, когда они на цыпочках отошли от глазка.

— Знаешь, папа, у него странное лицо для заключенного. Лицо счастливого человека, — удивленно протянул юноша.

— Тсс... ты! — отец наклонился к самому уху кадета и едва слышно вымолвил: — Вчера сюда приходил сам Лорис.

— Не может быть!

— Теперь ты понял?

Юноша кивнул: чего ж не понять? Вице-император всероссийский, как звали в обществе Лорис-Меликова, вряд ли пришел сюда просто познакомиться с купеческим сынком, ставшим государственным преступником. Нет, тут что-то не так...

— Папа, а можно, я еще раз взгляну на него? Ты иди, а я посмотрю и догоню, ладно?

Юнкер снова приник к глазку. Да, на кровати лежал, мечтательно улыбаясь, действительно счастливый человек — один из самых счастливых людей в России. В эту минуту он не замечал ни решеток на окнах, ни глазка в дверях — он видел в мечтах, как он спасает Россию, всех товарищей и русскую революцию.

Когда это впервые началось?

Гольденберг вспомнил первый допрос после исчезновения из камеры Курицына. Он растерялся на допросе. Следствию оказалось известно слишком многое: и о покушении на Кропоткина и о московском подкопе. Неужели его страшная догадка была верна? Неужели Курицын оказался «подсадкой», полицейским провокатором?

— Мы все знаем, — дружески уговаривал его прокурор. — Запираться — это ваше право, но ваши товарищи, как видите, не были так молчаливы.

— Кто именно?

— Квятковский, Зунделевич, Бух...

Он вначале отказался отвечать на вопросы. Его увели обратно и не тревожили две недели: дали свыкнуться с новым положением.

Через две недели диалог с прокурором возобновился. Проговариваясь на каверзных вопросах, запутываясь в ловушках, он проиграл этот поединок и сделал первое признание об убийстве генерал-губернатора Кропоткина.

Он солгал тогда следствию, всю вину взял на себя, надеясь выгородить своих помощников в этом деле. А в конце показания — просто так, ради красного словца — призвал правительство прекратить братоубийственную войну и дать стране реформы.

И — о чудо, настоящее чудо! К его предложению отнеслись всерьез! Прокурор сразу прекратил вызовы на допросы. А потом сам пришел в камеру и по-товарищески раскрыл заключенному свою душу.

Оказывается, министерство внутренних дел само поняло правоту революционеров. Граф Лорис-Меликов подготовил проект конституции и выжидал только удобного момента для представления его царю. Конечно — не скрывал прокурор — конституция намечалась скромная, но ведь лиха беда — начало. И во Франции все началось с королевского указа о Генеральных штатах! Россия стояла на пороге новой эры. Но тут... Лицо прокурора исказилось болью... Тут неосведомленные народовольцы перешли к динамиту. И тогда-то при дворе верх взяла партия мракобесов: начались казни, было объявлено чрезвычайное положение: массовые обыски, административные ссылки — весь этот российский кошмар!

— Вы поймите трагизм нашего положения, — вкрадчиво объяснял прокурор. — Мы по-своему, но тоже искренне любим Россию. Мы хотим ей блага, которое понимаем на свой лад. И это благо, поверьте, не так сильно отличается от вашего. Ведь мы не старые, николаевские палачи-жандармы, мы новое поколение, мы ваши сверстники, воспитанные в духе законности и уважения прав простого человека. Такова наша суть. А на практике? Поступать мы вынуждены как мерзавцы, как палачи: вы, революционеры, своими бомбами вынуждаете нас к этому. Мы ненавидим безнравственность — и мы же плодим провокаторов. А что делать? Мы хотим конституции, а должны держать страну на военном положении. Добро бы хоть вы чего-нибудь добились! Так ведь нет, никогда в истории террором ничего не добивались. Вы обречены, вас всех повесят, а вместе с вами мы своими руками схороним идеалы нашей юности и мечты о благе России. Вот где настоящая трагедия! У слуг закона, а не у революционеров!

Он не спросил ни слова о делах подполья, только упрекал да просил сочувствия и совета. И наивный Гольденберг, своими руками казнивший царских сатрапов, пожалел этого несчастного, запутавшегося в противоречиях человека. Но что посоветовать ему? Что делать? Как спасти Россию и вывести ее из бессмысленной братоубийственной войны жандармов и революционеров? Пять недель они вдвоем с прокурором искали выход, как спасти народовольцев от казни и добиться для страны конституции.

Григорию казалось, что он сойдет с ума, когда вдруг (не без помощи его нового товарища — прокурора) ему пришла в голову гениальная мысль.

Это же просто! Он возьмет и расскажет все, что знает об организации. А знает он немало — все-таки участник Липецкого съезда, и как делегат этого съезда — член Исполнительного Комитета. После его признаний товарищи будут спасены от ужасов убийств, отделаются всего-навсего ссылкой, а там — с введением конституции — и вовсе попадут под амнистию. Не будет больше ни взрывов, ни виселиц — он, Григорий, все это прекратит. У либералов из министерства внутренних дел будут развязаны руки для проведения конституции. Для родины он пожертвует большим, чем жизнь, — от отдаст в залог жандармам нечто большее — честь революционера. Это высшее, на что способен человек!

В глубинах души — в самых хитрых тайниках — Григорий сознавал, что чуточку обманывает полицию. Ведь друг-прокурор не скрывал, что Курицын был подосланным предателем. И Григорий понимал, что, может быть, не решился бы на свой смелый план, если б уже самое главное не рассказал Курицыну. А теперь он может открыть полиции сравнительно немного нового по сравнению с тем, что уже выболтал Курицыну. Но зато — в обмен на признание — он потребует несравненно большего — конституции для страны и спасения для заблуждающихся товарищей. А власти в надежде получить от него много нового, возьмут да и клюнут на эту приманку!

Григория, правда, несколько смущала необходимость быть «дипломатом», но — цель оправдывает средства, решил он. И рассказал о своем замысле другу-прокурору.

Тот выслушал его с каменным лицом, задумался.

— Не могу не признать логики в ваших рассуждениях, — сказал он. — Вы действительно спасете обреченных на гибель товарищей и много блага принесете родине. Но себя вы откровенностью не спасете: за участие в подкопе вам и нескольким другим будет грозить смертная казнь. Взвесьте все, чтобы потом не каяться.

Как обрадовался Григорий! Он чуть не задушил прокурора в объятиях. Значит, его правильно поняли! Он не изменник, не предатель, его услуг не покупают — ведь его тоже обещают повесить! И в тот день он дал первое из своих откровенных показаний...

Ах, как жаль, что его друзья не знают, как просто, как гениально просто можно послужить родине! Если бы он мог им это объяснить, все встали бы на его путь, он уверен.

Вчера у него в камере был министр Лорис-Меликов и подтвердил все то, о чем прежде говорил прокурор. Готовится конституция, помилованы и Сабуров — Оболешев и Ольга Натансон — Генеральша.

Григорий даже зажмурился от удовольствия. Министр обещал, что если он выступит свидетелем на процессе и объяснит товарищам, как неправильно их поведение и как правильно поведение его самого, то принятие конституции можно считать обеспеченным. «Будет вам конституционный рай!» — сказал министр.

— Гришка...

Тихий, едва слышный шепот донесся со стороны дверного глазка.

— Гришка, а Гришка..

Узник испуганно приподнялся на кровати: вот уже полгода его никто так не называл.

— Я от Дворника,— говорил неизвестный за дверью.— Исполнительный Комитет считает тебя злостным предателем. Выводы делай сам. Все!

С грохотом захлопнулась задвижка на глазке.

Когда через несколько минут в эту камеру заглянул коридорный надзиратель, он увидал ничком лежащего Гольденберга. Услышав щелканье задвижки, заключенный медленно повернул к дверям голову, и тюремщик невольно отпрянул. На долгие годы потом врезался ему в память этот череп, обтянутый неестественно белой кожей, эти провалившиеся в орбиты глаза — лицо человека, ставшего в один миг живым трупом.

А вдали по коридору мелькнула тень. Это догонял смотрителя его сын, кадет. Уже полгода кадет носил почетное звание агента Исполнительного Комитета.

КАЗНЬ В ГОСУДАРЕВОЙ ТЮРЬМЕ

Содержание всех показаний Гольденберга почти сразу становились известным Исполнительному Комитету «Народной воли»: на то у комитета был Клеточников.

Пока Гольденберг воображал, что спасает друзей, выдавая их, все названные в его показаниях лица принимали чрезвычайные меры для избежания опасности. Иногда это удавалось, иногда нет.

По всей России менялись фальшивые паспорта и явки, Александр Михайлов спешно гримировал товарищей (в этом, деле он считался мастером). На некоторое время деятельность «Народной воли» была парализована единственным стремлением — преодолеть последствия невольного предательства одураченного Гришки.

С неохотой согласился Михайлов на предложение Распорядительной комиссии — рискнуть агентом-кадетом Богородицким и передать с ним в крепость приговор Гольденбергу. Кто его знает, как будет себя вести этот спятивший в застенках дурак! Вдруг и Богородицкого...

Но проходили дни, а Богородицкий оставался на свободе. Вместо этого пришло сообщение от Клеточникова: Гольденберг подал на имя министра внутренних дел прошение не делать ему никаких снисхождений на предстоящем процессе и обязательно повесить рядом с друзьями.

— Гордый! Пренебрегает платой за услуги,— сердито буркнул Дворник. Но внутренне смягчился: все-таки злостным предателем Гришка не стал.

А Гришка предпринимал отчаянные усилия, чтобы связаться с товарищами и объяснить мотивы своего поведения. Он разбрасывал на тюремном дворике записки во время прогулки, накалывал буквы в евангелии из крепостной библиотеки. Содержание всех его посланий было примерно одинаковым: друзья, не клеймите, не презирайте меня, я трижды жертвовал жизнью, а сейчас пожертвовал и честью. Верьте, что я все тот же, ваш честный и верный Гришка.

Нет, он не хотел уйти в могилу с клеймом предателя! Надо все объяснить, и они поймут, они сами последуют его примеру... Но связаться никак не удалось. Все записки и евангелие были перехвачены надзирателями: об этом сказал ему смотритель. Гольденберг, разумеется, не знал, что каждое его слово передается Клеточниковым прямо в Распорядительную комиссию. Отчаявшись, он решил испробовать последнее средство: попросил у петербургского прокурора Плеве свидания с заключенным Зунделевичем. Он уверял, что сумеет убедить Зунделевича пойти по пути примирения с властью.

Любимец министра Лорис-Меликова, Плеве к тому времени надзирал за всеми делами, имевшими отношение к «Народной воле». Это был хитрый, проницательный и склонный к авантюре чиновник. Ему захотелось испробовать эксперимент, предложенный Гольденбергом. В конце концов риск невелик: Гольденбергу уже некуда деться. А предложение «разговорить» самого Зунделевича, «царя границы», знаменитейшего из подпольщиков, открывало такие безграничные возможности, что Плеве даже мечтать об этом побаивался.

Он разрешил неслыханную в крепости вещь — свидание двух заключенных в комнате следователей. Игра была крупная, и свеч она стоила!

Но Плеве не знал, что всем заключенным, чьи фамилии упоминал Гольденберг, были тайно переправлены в камеры копии с его показаний. Подсудимые готовились к процессу во всеоружии секретных сведений обвинения. И Зунделевич ко дню свидания уже знал, что сказал, что мог сказать и что должен был сделать его бывший друг. Об этом позаботились Клеточников, Михайлов и кадет Богородицкий...

Несколько дней после свидания Гольденберг что-то торопливо писал. А на конспиративных квартирах ждали результатов этого разговора, который должен был открыть Гришке глаза. Результаты стали известны шестнадцатого июня.

— Сегодня в полиции траур,— сообщил, наконец, Клеточников.— Вчера в час дня в Трубецком бастионе на полотенце, привязанном к крану рукомойника, повесился государственный преступник Григорий Гольденберг.

— Он правильно понял приговор партии,— сурово произнес Михайлов.

— После Гольденберга осталась рукопись «Ко всем честным людям мира», где он описывает историю своего падения и невольного предательства.

— Хватит об этом жалком предателе. Казнь совершилась! Стены крепости не сумели сохранить жандармам их свидетеля. И не будем больше о нем говорить: пусть разбирается история.