Прошло сорок лет

Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльных проводило пленарное заседание своего Центрального совета.

В парадный зал Музея Революции собрались люди из удивительных легенд: будто вышедшие из могил старики — герои террора восьмидесятых годов; ветераны «Союза борьбы»; бойцы баррикад; матросы Свеаборга, «Потемкина», «Памяти Азова». Казалось, живая история революции собралась в этом зале на торжественное заседание. Бойцы делились бесценными воспоминаниями о давно минувших боях с самодержавием, о погибших товарищах, о поражениях и победах.

На сегодняшнем заседании главы из своей книги прочитала Прасковья Семеновна Ивановская, член Исполкома «Народной воли». Она писала о том, как бежала после двадцати лет заключения с карийской каторги и стала на воле хозяйкой квартиры, где готовилось покушение на Плеве.

Министр внутренних дел, любимец Николая И, Плеве был в клочья разорван бомбой Сазонова — ему отомстили через двадцать лет за погибших народовольцев.

В одной из глав своей книги Ивановская рассказывала о борьбе подпольщиков с Петром Рачковским, бывшим провокатором Юристом, некогда разоблаченным Клеточниковым. После ареста Николая Васильевича Рачковский официально был зачислен в штат департамента полиции. Впоследствии ведал всей заграничной агентурой царского правительства, а потом и Особым отделом департамента. Генерал, «крестный отец» провокатора Азефа и непосредственный начальник провокатора Гапона, Рачковский был едва ли не самым выдающимся деятелем и организатором политического сыска царской России.

— Ловкий и опасный был господин, — вдруг, оторвавшись от текста рукописи, сказала Прасковья Ивановна. — Только Клеточников мог с ним справиться...

После Ивановской выступала другая прославленная революционерка — Анна Васильевна Якимова. Член Исполнительного Комитета, соратница Желябова, знаменитая «хозяйка сырной лавки Кобозевых», она избегла смертной казни только потому, что ждала в тюрьме ребенка. В Трубецком бастионе родила она первенца. Как и Ивановская, она тоже была участницей охоты за министром Плеве и в общей сложности провела в крепости, на каторге и в ссылке около тридцати лет.

К сожалению, Якимова писала мало, но зато каждое ее выступление проливало свет на какой-нибудь загадочный момент в истории освободительной борьбы.

Вот и сегодня она рассказала не известную почти никому из присутствующих историю исчезновения главной динамитной мастерской народовольцев летом 1880 года.

Оказалось, что в это время подполью угрожал новый провокатор масштаба Николки Рейнштейна. Это был некто Швецов, столяр-краснодеревец. Давно уже искал он подходящего случая выбиться в люди, и, когда судьба столкнула его, наконец, с Халтуриным, предприимчивый Швецов угадал сразу, какую «синию птицу» держит в руках! Долго, упорно вкрадывался он в доверие к Степану, уговорил его поселиться у себя на квартире, ходил на связь к активистам-рабочим и к народовольцам... Среди тех, кому он передавал письма и поручения Халтурина, оказалась Якимова Баска. Она заказала столяру изготовить наборный ящик для подпольной типогра-фии.

Вот тогда — и только тогда! — господин Швецов сунулся к действительному статскому советнику Кирилову. Теперь он мог одним ударом схватить Халтурина, связных Исполнительного Комитета, а главное, нашел ход к типографии, к самому Центру партии.

Кирилов так обрадовался, что выдал Швецову неслыханный в анналах русской секретной службы аванс — три тысячи рублей!

Разумеется, Клеточников немедленно сообщил Михайлову о новом провокаторе. Однако разоблачить Швецова было весьма непростым делом.

Настоящую фамилию этого предателя знали в Третьем отделении только два человека: Кирилов и Клеточников. Немедленный разрыв отношений подполья со Швецовым неминуемо бросал подозрения Кирилова на Николая Васильевича.

Вот почему Михайлов приказал всем подпольщикам, встречавшимся со Швецовым, быть настороже, но внешне вести себя с ним совершенно по-прежнему.

Якимова регулярно ходила на встречи к предателю, регулярно морочила ему голову ложными сведениями (тут же передаваемыми им в Третье отделение). Наконец игра подошла к концу: Швецов сообщил Баске, что ящик для типографии готов и он передаст ей заказ в Александровском саду послезавтра...

На условленном месте Якимова увидела знакомую картину: возле Швецова на скамейке стоял огромный, очень яркий, издалека бросавшийся в глаза ящик, а вокруг так и вились стайкой филеры Третьего отделения. Как это ни странно, но подпольщица обрадовалась: у нее появился, наконец, законный предлог, чтоб отделаться от Швецова, не подводя под удар Клеточникова. Очень резко она отругала столяра, намекнула, что такой яркий ящик просто не может не вызвать у нее подозрений, и тут же, кстати, сообщила, что вместе с Халтуриным сегодня же уезжает в Москву. Не успел Швецов сообразить и сориентироваться в обстановке, как она покинула его, оставив по уши в долгу перед Третьем отделением.

...На улице по пятам за Баской двинулось пятеро филеров. Среди них она заметила низенького смуглого старичка. Он и отстал первым. Часа четыре колесила подпольщица по улицам, пока не потеряла из виду последнего преследователя.

— Однако на следующий день, — вспомнила Якимова, — ко мне на квартиру пришел Старик — он тогда очень дружил с Сашей Михайловым — и вслух прочитал отчеты филеров, ходивших у меня на хвосте.

Оказалось, что в тот раз тряхнул стариной сам господин Кирилов — он лично шел по следу подпольщицы. Он же и сошел первым с круга: отправился к себе, на «командный пункт», и там встречал возвращавшихся агентов бранью и угрозами. Но самый последний шпик все-таки порадовал шефа. Он сумел притаиться в парадной, выждал, пока Баска успокоилась, и незаметно проводил ее до дома № 11 по Подольской улице. Два часа подстерегал женщину у входа — она так и не вышла. «Там ее явка», — доложил шпик. Решено было выследить всех посетителей этой квартиры и только потом брать.

Этот план разрушил Клеточников. Он не знал, что скрывается на Подольской, но инстинктом разведчика почувствовал — о замыслах Кирилова надо сообщить Дворнику немедленно, не дожидаясь очередной связи. Ночью «отставной поручик Поливанов» из гостиницы «Москва» уже знал об угрозе «динамитной кухне».

— Так были спасены оборудование, основные запасы взрывчатки и мы с Кибальчичем, — закончила Анна Васильевна. — Возможно, и вся группа партийных техников.

— А что сталось со Швецовым, вы не знаете?

— Николай Васильевич убедил Кирилова, что Швецов морочил его по заданию подполья, — улыбнулась Якимова, — и тот посадил этого дурака Швецова в тюрьму...

— Вы бы, Басочка, записали все это, — укоризненно сказал ей председательствовавший на заседании Михайло Фроленко. — Вон академик Морозов не ленится. Написал о Клеточникове, как он нас в равелине от смерти уберег, почтил товарища...

Волнуясь, Михаил Федорович зарылся в бумаги, разложенные у него на столе. Он зачем-то перебирал их, откладывал ненужные, потом нашел бланк с красным штампом и, надев на нос очки, пробежал его глазами.

Заметив, что присутствующие поднимаются с мест, Фроленко знаком попросил всех остаться.

— Тут еще одно дело осталось, требуется ваша помощь, товарищи. Чекисты обратились к нам с запросом...

Суть запроса заключалась в следующем. На одном из заводов рабочие несколько раз жаловались на своего мастера. Этот гражданин вел себя по-провокаторски: чрезмерно понижал расценки за работу, а когда рабочие возмущались резким падением зарплаты, ехидно предлагал им побороться за производительность труда и заодно подумать хорошенько о пользе для них Советской власти. Рабочие, вместо того чтобы негодовать на власть, пошли к чекистам и сообщили о зловредном старике. Чекисты давно бы прибрали его к рукам, но в анкете у него обнаружилась особая запись. В ответ на вопрос: «Чем занимался до 1917 года?» — мастер писал: «Был членом партии «Народная воля» и два года сидел в Петропавловской крепости». Человека с таким прошлым арестовывать было как-то совестно: его тер-пели. Но последнее время он распоясался особенно, в открытую поносил все и всех, и тогда ОГПУ послало в Общество политкаторжан запрос об этом человеке: действительно ли он такой видный в прошлом революционер?

— Кто из вас, товарищи, знает и помнит Ивана Александровича Петровского? — спросил Фроленко.

Все молчали. Ветераны знали почти каждого народовольца в столице и провинциях, но Петровского не встречали ни Якимова, ни Морозов, ни Ивановская.

— А может, он не из «Народной воли», а из «Земли и воли»? — подала, наконец, голос Софья Иванова, бывшая хозяйка типографии в Саперном переулке. — Сейчас многие их путают... Николай Сергеевич, оторвитесь от своих рукописей. Вы Петровского в «Земле и воле» не знали?

Сидевший в углу с пачкой листков на коленях благообразный старик — Николай Тютчев, в прошлом истребитель шпионов и соратник грозного Андрея Преснякова, а нынче архивист и историк революции — с удивлением вслушался в разговор.

— Кого?

— Петровского Ивана Александровича не знали?

— А что? — глаза Тютчева вспыхнули. — Знаю Петровского. Статью о нем закончил. По-моему, лучшее, что я написал за свою жизнь. Неужели нашелся?

— Нашелся, нашелся, — зашумели радостно вокруг, — запрос прислали.

— Если только это тот самый Петровский, — осторожно начал Тютчев, — если не произошло недоразумения, то он известен не только мне. Прасковья Семеновна, это змееныш, которого вы воспитали и который за это вас...

— Ванечка!

Ивановская побледнела так страшно, что даже серебристая седина ее казалась темнее щек.

— Да, Ванечка. Иван Васильевич Окладский, он же Иван Иванович Иванов, он же Иван Иванович Александров, он же Техник, он же Иван Александрович Петровский. Предатель номер один, кадровый агент охранки с тридцати-семилетним стажем.

Все оцепенели. Первым опомнился Фроленко.

— Мне Клеточников перед смертью о нем стучал. Надо немедленно сообщить!

Так неожиданно работа историка Тютчева стала фундаментом следственной работы прокурора Петроградского губернского суда. Окладский был арестован. И, по иронии судьбы, его допрашивали, его опознавали и припирали к стенке свидетели в том самом доме, где он предавал этих самых свидетелей сорок лет назад.

Вскоре его судил Верховный Суд СССР.

Шаг за шагом раскрывали прокурор, следователи, ученые, эксперты историю ужасающего предательства. По документам они восстановили события той роковой ночи, когда перетрусивший Окладский выскочил из камеры смертников, позабыв там ночные туфли. Он рассказал все, что знал. Потом он перестукивался с соседями по камере, выдавая себя то за рабочего Тихонова, то за рабочего Тетерку. Предатель надеялся, что клеймо измены ляжет на этих людей: он стремился избегнуть участи Жаркова и Рейнштейна любой ценой.

Последствия его измены оказались ничтожными по сравнению с тем, на что надеялась полиция. Свидетели Якимова и Ивановская показали, что еще тогда, в 1880 году, все в подполье знали об измене Окладского. Клеточников предупредил Михайлова. Все выданные им квартиры были очищены, все названные им фамилии исчезли из фальшивых паспортов. Полиция не нашла никого и ничего.

И если бы не одна роковая случайность, никогда бы не стал Окладский «злым гением «Народной воли». А именно так его назвал прокурор.

По архивным документам удалось установить тайну цепочки январских арестов, приведших к истреблению лучших кадров Исполнительного Комитета.

Окладский рассказал жандармам, что в заинтересовавшем их доме № 11 на Подольской улице жил главный техник организации Кибальчич под фамилией Агаческулов. Фамилия была редкая, и она запомнилась.

И вдруг через некоторое время в Петербурге снова прописался тот же самый Агаческулов. Ничтожная мелочь — в паспортном бюро «Народной воли» кто-то или позабыл, что был некогда выписан паспорт на эту фамилию, или просто поленился придумать новую. По совету Окладского нового «Агаче-скулова» взяли на улице, чтобы остался нетронутым знак безопасности на окне квартиры. «Агаческуловым» оказался Г. Фриденсон. На его квартире взяли других, и цепочка закрутилась по квартирам. Только на явке у Колодкевича ее сумел оборвать Клеточников

Ничтожная оплошность, случайное совпадение фамилий привели к таким тяжелым последствиям.

Окладский на суде ни в чем не признавался. Недаром он спал неделями под одной крышей с Желябовым — характер своих нынешних обвинителей он успел узнать неплохо. У них не поднимется рука казнить старика. А тюрьма — не равелин. Главное — надо запираться, пока не приперли документами.

Когда прокурор рассказал ему, как попали в лапы жандармерии Баранников, Колодкевич, Златопольский, Фриденсон и Клеточников, он возмутился:

— Это была непростительная небрежность с их стороны — выписать паспорт Фриденсону на ту же фамилию, что и Кибальчичу. Я тут совсем ни при чем. Сами виноваты.

Седой боец Фроленко с грустью признавал:

— В чем-то старый негодяй прав. Будь тогда на свободе Дворник, он такой оплошности не допустил бы. Эх, Дворник...

Насчет приговора Окладский не ошибся: суд вынес решение — десять лет тюрьмы. Как их провел этот предатель и как умер, неизвестно.

К сожалению, так и не найдены, несмотря на многочисленные поиски, могилы преданных им людей — Желябова, Кибальчича, Михайлова, Клеточникова. Их всех жандармы похоронили в глубокой тайне на Преображенском кладбище под Петербургом. Записей не вели. Никогда мы не узнаем точно, где покоится прах этих светлых, мужественных и смелых людей.

А если бы узнали, воздвигли обелиск. И на плите написали слова любимой песни нескольких поколений русских революционеров:

Замучен тяжелой неволей,

Ты славною смертью почил.

В борьбе за народное дело

Ты голову честно сложил.