Глава 9

МИФОЛОГИЯ ОТСТАЛОСТИ

Большая часть мифов была придумана и унаследована Россией с дореволюционных времен.

Мой покойный друг, ленинградский историк Вадим Вилинбахов (его прадед служил помощником государственного секретаря в эпоху Александра III) поделился своим «потаенным» открытием: хотя всем известно, что святой Александр Невский победил на Неве шведского правителя ярла Биргера и лично поразил того копьем в лицо, а через два года он же разгромил на льду Чудского озера войско Ливонского ордена и убил гроссмейстера крестоносцев, что замечательно изобразил в знаменитом кинофильме Сергей Эйзенштейн, но почему-то ни в шведских источниках, ни в рыцарских хрониках об этих ужасных поражениях от славных русичей нет ни слова. Зато известно, что Биргер и гроссмейстер благополучно правили в своих замках именно тогда, когда их якобы истреблял наш великий и святой Александр.

Особенно Вадим горячился, доказывая, что в русской летописи (Лаврентьевской) сражения Александра Ярославича никак особо не отмечены в ряду обыденных пограничных схваток, и, например, о победе отца Александра Невского, князя Ярослава, над рыцарями Ливонского ордена сообщалось в летописи куда внушительнее.

– Значит, не было сражения, остановившего натиск рыцарей?

– Почему? Битва, гибель гроссмейстера, приостановка походов ливонцев на Русь – все было. Только не при Александре.

– ?

– Битва произошла четверть века спустя, в 1268 году. Сражение новгородцев с орденом при Раквере. Роман Дмитрия Балашова читал?

(Я о битве при Раквере тогда не то что не читал – не слыхал.)

– А почему…

– А потому, что Ивану Грозному, повелевшему во время его войны с Ливонией канонизировать Александра, не нужна была память в народе о новгородской дружине, спасшей северную Русь. И Петру, заложившему Лавру на месте битвы на Неве, тоже не нужен был в истории Руси вольный Новгород, победитель шведов.

– Но все же почему избрали на эту роль Александра, а не князя, скажем, который командовал новгородцами при Раквере?

– Да кто, по-твоему, основал династию великих князей московских?! – уже рассердился на мою тупость Вадим.

Сей миф, очень популярный благодаря фильму великого режиссера (сочинившего, к слову сказать, не менее популярный миф и о «штурме Зимнего дворца в октябре 1917 года») изложен здесь в силу его особой наглядности – для доказательства, как именно мифология окутывает русскую историю в самых неожиданных пунктах, и к этому читателю надо быть постоянно готовым. А конкретно, то есть в рамках избранной темы, меня интересуют два парных русских мифа: миф об извечной российской отсталости и параллельный миф о российском дореволюционном процветании. Миф о вечном петербургско-московском империализме-мессианизме и столь же достоверный миф о полной российской невинности в совершившейся европейской катастрофе.

Про российскую дореволюционную отсталость люди моего поколения знали всюду и всегда. Вот как в 1956 году писал об этой стране прекрасный американский эссеист и историк, «прививший русский побег к стволу американской культуры», т. е. введший в литературу США своего друга Владимира Набокова (значит, было где ему добыть информацию), Эдмунд Вильсон:

«Свинская отсталая страна, полная обожравшихся помещиков и пышных фруктовых садов, жалких рабов и маньяков-господ. Старые дворянские гнезда Тургенева с их путаницей родственных отношений и стадами угнетаемых рабов… Ленин, конечно, объявил всему этому войну.»

В картинке легко угадываются не только Гоголь с Тургеневым, но Достоевский, Чехов (Гаев с Фирсом)… Ошибка Вильсона состояла не в сознательном извращении фактов – все перечисленное существовало в реальности, он узнал о нем из русской литературы – но в его представлении о России как о застойном обществе, неподвижном от Ивана Грозного до Николая «Кровавого». Между тем в России потому и сумела появиться ее великая обличительная литература, что стремительными темпами в XIX-XX веках вырастало гражданское общество, рождавшее и потреблявшее именно такую литературу. Это была страна постоянного внутреннего неспокойствия, медленно и трудно решаемых национальных задач (модернизации и вестернизации), великих, хотя стесненных сил, современного городского капитала, страна опытной внешней политики, искусной государственной машины. «Страна с искаженной жизнью, но уже давно знающая, что это искажение не заслужено ею и что для нее возможна жизнь в силе, свободе и счастье» (Н. Берковский).

Пример с Вильсоном прошу не воспринимать как привычную для россиян насмешку над близоруким иностранцем, который «умом Россию не поймет» и пьет чай под кустом развесистой клюквы. Потому что я сам, наряду с миллионами современников, с уважительным вниманием изучал труды вождя моего народа, который объяснил нам, что царскую Россию всегда били. Били татарские ханы, били турецкие беки, били польские паны, били шведские феодалы. «Били за отсталость.» Хотя все мы уже в четвертом классе знали, что в истории все было наоборот и вышеперечисленные оказались Россией разбитыми, но вождя чтили, ему верили, отказываясь собственными глазами и мозгами анализировать что бы то ни было, происходившее на месте действия.

Так что нет у россиян права иронизировать над туристом Вильсоном, предположившим в Ленинграде 1935 года, что мрачный вид обитателей города объясняется крепостническим прошлым их родителей. Я, во всяком случае, урожденный ленинградец, не чувствую за собой права на иронию, ибо услышал о «кировском потоке» только в 60-х годах, при чтении «Ракового корпуса».

Насколько вильсоновское, общепризнанное, представление о России было далеким от истинной картины, к примеру, начала XX века – можно увидеть по таким цифрам. За 20 довоенных лет царствования Николая II сборы зерна выросли в империи на 78%, добыча угля, тогдашнего «хлеба промышленности», – на 300%, нефти – на 65%, меди – на 275%, выплавка чугуна и стали на – 275%, выработка текстиля – на 388%, а сахара – на 245%. Золотой запас вырос в 2,5 раза.

Для кого проценты не доказательны (для выученных на советской статистике), приведу данные из советской книжки, вовсе не склонной преувеличивать дореволюционные достижения (Р. Ананьич, Россия и международный капитал. Л., Наука, 1970): по металлургии и машиностроению – четвертое место в мире, по нефти – второе, по углю – пятое, по длине железных дорог – второе… Важнейшие промышленные показатели той эпохи.

В чем причины разрыва между традиционным представлением о России и реальными цифрами ее же хозяйственного развития? Одна из них (не единственная) – в быстроте развития, которое с запозданием осознавалось мировой и отечественной общественной мыслью. Ибо Россия действительно – это не легенда – была очень отсталой от Запада страной. Как весь остальной мир. Но вот в 60-х годах XIX века начался почти одновременный исторический рывок четырех молодых держав вослед европейским империям: Германии, наконец-то объединенной канцлером Бисмарком, США, покончившими с рабством на Юге, Японии, осуществившей революцию Мейдэи, и России эпохи великих реформ. Наивысшего темпа погоня великой четверки за лидерами хозяйственного прогресса достигла в предвоенное десятилетие (для России – после ее первой революции).

Царь октроировал (даровал) фактическую конституцию (Манифест об усовершенствовании государственного порядка) после следующего доклада статс-секретаря Сергея Витте:

«Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо как следствие частичных несовершенств… или только как результат организованных действий крайних партий. Корни этого волнения несомненно лежат глубже. Они – в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы».

Сразу зарегистрировалось 16 общеимперских партий. Был избран, хотя на непрямой, «цензовой», как тогда говорили, основе, парламент, Государственная дума. Николай уступил этим нововведениям помимо своей воли и сердца – он не доверял «анархическим», «противогосударственным», «нежизненным» конституционным порядкам. Распустив две первые Думы, он и для третьей заранее приготовил указ о роспуске, который лежал в кабинете министров подписанным, но не датированным.

Указ, однако, и не был датирован: на дарование свобод народы России ответили грандиозным ростом сил и мощи страны.

В 1913 году редактор парижского «Economiste Europeen» Э.Терри по поручению французских министров провел обследование русской экономики. (Францию интересовало реальное состояние главного ее союзника в Европе и главного должника ее банкиров.) Вот несколько цифр из его отчета, интересных для нас потому, что они отражают развитие за послереволюционную «пятилетку» (1907-12 гг.): производство пшеницы выросло за 5 лет на 37,5%, кукурузы – на 45%, ячменя – на 62%, машиностроение – почти в полтора раза, угледобыча – почти на 80%, В целом рост посевов и поголовья скота опережал прирост населения вдвое, а выручка от экспорта масла вдвое превышала стоимость золотодобычи в империи. Особенно бурно развивались Украина и Сибирь: за первые 15 лет века население нынешней Целиноградской (тогда Акмолинской) области выросло в 15 раз. А за предвоенное десятилетие Алтайский край в пять раз повысил товарную продажу хлеба (с 10,5 до 50 млн пудов. Я когда-то был комсомольцем-целинником, поэтому цифры отобрал в эту книгу исходя из лично-сентиментальных соображений.)

Число крестьянских кооперативов выросло с 286 в 1900 году до 10.350 в 1915-м, среди них было 2700 маслодельных. К слову: были ассигнованы Думой 37 миллионов рублей на строительство Днепрогэса, утвержден проект Волховстроя, фирма «Копикуз» готовила строительство Кузбасского металлургического центра.

Отдельно – о военной мощи империи.

До сих пор бытует в СССР мнение, якобы легкомысленный (даже если он не был предателем) министр Владимир Сухомлинов плохо подготовил армию к войне. Вспомним однако, что ей приходилось в то десятилетие сражаться с лучшими по общему мнению армиями XX века: сначала с японской, потом с германской, против которых один на один вообще никто не мог в мире выстоять. Так вот, мнение о русской армии начальника германского генштаба Мольтке-младшего, изложенное для статс-секретаря (министра иностранных дел) фон Ягова 24.2.1914 года, было таково:

«Боевая готовность России со времен русско-японской войны сделала совершенно исключительные успехи и находится ныне на никогда ранее не достигавшейся высоте. Следует отметить, что некоторыми чертами она превосходит боевую готовность других народов, включая Германию.»

«Если дела европейских наций с 1912 года по 1950 будут идти так же, как шли они с 1900 по 1912, то к середине века Россия станет госпожой Европы в политическом, экономическом и финансовом отношении», – таков был вывод Эдмона Терри.

Мне бы не хотелось, однако, чтобы вильсоновский миф о свинской стране помещиков заменили сегодня не менее вредным, но более современным мифом о российском изобилии, когда сами вволю жили и всю Европу кормили (что-то в этом роде заявил председатель Верховного совета РСФСР после своего избрания.) Так тоже никогда не было: наверно, могло бы стать, но до этого империя не успела дожить. Ибо верно, что хлебный экспорт России заполнял иногда до 40% мирового рынка, но ведь недаром же звали его в те годы «голодным экспортом»: чистый выход зерна с русских полей составлял до начала столыпинских реформ (после вычета затрат на семена) 3,7 центнера с га, а во Франции и Германии уже брали по десять на круг. И недаром министр финансов Иван Вышнеградский в 80-х годах призывал: «Голодать будем, но вывезем», – хлеб обеспечивал до 30% русского экспорта, а продукты сельского хозяйства доводили этот процент до 94-х!

Страна остро нуждалась в капиталах для создания современной промышленности и от своих ртов отнимала необходимое, чтобы было на что ей расти. Как говорят в США, бесплатных обедов не бывает, и за беспрецедентный взлет мощи империи кто-то должен был платить. Во всем мире, не только в России, платило эту цену прежде всего самое многочисленное сословие – крестьянское: так возникала промышленность и в Германии, и в Японии. То же произошло в России: крестьянство, основная масса населения, жило скудно, экономило на еде и на прочем (недаром в 1930 году, во время насильственной коллективизации, когда разоряемые крестьяне резали скот, лишь бы не отдавать его в колхозы, один из проводников проекта, будущий нарком (министр) земледелия Чернов горько шутил, что мужики впервые в жизни вволю наедятся мяса.) Крестьянство центральных и северных областей России вообще не могло прокормиться с наделов, как бы старательно ни работало: об этом свидетельствует философ Федор Степун, который в годы гражданской войны четыре сезона крестьянствовал на выделенной ему усадьбе в Подмосковье. А экономист Александр Чаянов подсчитал, что в бедной Вятской губернии примерно две трети денежных доходов крестьян уходило на прикупку продовольствия.

Без понимания мифологичности сегодняшних воздыханий о благодетельной жизни «до» невозможно разобраться в том общественном конфликте, что возник в России «после», в первые десятилетия нашего века. Крестьяне видели, что, много и тяжело работая, они постоянно недоедают, а владельцы крупных имений продают хлеб и в города, и даже за границу и получают огромные по мужицким представлениям прибыли. Постепенно, однако, мужицкие хозяйства крепли, это мирило с привычными нехватками: жизнь год от году становилась лучше и богаче. Но когда наработанное десятилетиями народных трудов стало уходить в бесплодную прорву войны, вот тогда убеждение хлеборобов в неправильности общественного устройства, при котором собственный народ недоедает, считает спички при свете лучины, а в это время страна занимает первое место в мире по продаже хлеба, оно и подняло массы на революцию. Ведь США продавали тогда на экспорт хлеба меньше, чем Россия, это правда, но правда и то, что в России на душу населения собирали по 3,58 центнера зерна, а в странах, где у русских хлеб прикупали, брали по 3,9, а в Америке, которая хлеб не прикупала, а продавала, собирали на душу прилично за тонну.

(Когда же произошла революция и крестьяне устроили «порядок по совести», то помещиков не стало, но не стало и хлебного экспорта: мужики выращивали зерна не меньше, чем до революции, но, естественно, съедали почти все сами. Поэтому вовсе не из чистого злодейства большевики, перед которыми стояли те же задачи государственно-индустриального развития, что и перед Вышнеградским, решили восстановить помещичьи острова в крестьянском море, назвав их колхозами и совхозами. Уничтоженные мужиками в процессе революции, искусственно вынутые из хозяйственного механизма страны усадьбы «культурных хозяев», как звали до революции помещиков, сумевших выстоять на земле после отмены крепостного права, потребовали себе эквивалента в новых условиях: иначе страна не могла бы модернизироваться, следовательно, выжить. Ну, а товарищ Сталин упростил действительно сложную ситуацию и всю Россию сделал единой «культурной» усадьбой, вернув мужиков к привычному голодному пайку, похуже дореволюционного. Все это упоминается вскользь, с целью напомнить, что в основе революционных конфликтов 1917—1930-х годов лежали серьезные хозяйственные причины. Вовсе не дурость, дикость, злодейство диктовали поведение масс, как это видится иногда современному взгляду, знакомому с последствиями, а не с побудительными мотивами событий.)

Теперь яснее видны «поля сражений» в душе Николая II, о которых писал Черчилль. Царь воспринимал Россию как большую семью, а народ как детей: иногда бывают непослушными, неблагодарными, но нельзя о них не заботиться, спасая их от них же – и для их же блага, и всегда прощая…

Однажды он приказал министру финансов перебросить бюджетные средства с капиталовложений в хозяйство на помощь малоимущим, а когда премьер (В. Коковцов) сказал государю, что в конечном итоге такая экономическая политика ударит как раз по беднякам, он через некоторое время лишился поста (но не только за возражения монарху), ибо Хозяин земли русской считал долгом заботу о народе.

Или – с началом войны император декретировал «сухой закон»: кто же, кроме него, подумает об охране здоровья народного в пору ожидаемых гибелей, когда «питье с горя» разольется по стране? (Но как все романтики, он упустил из виду сложность реальной жизни: водка была не только отравой, но и сильнейшим традиционным средством для снятия непосильных напряжений. Возможно, этот запрет способствовал нарастанию революционного протеста солдат и матросов, ежедневно ожидавших смерти.)

Словом, «при наличии малейшего беспристрастия, – как сказал либеральный писатель Георгий Адамович, – человек любых политических взглядов, даже самых враждебных, должен был признать, что Государь всей душой желал добра России и по мере сил и разумения старался служить ей как можно успешнее.»

Но как честный по натуре и убеждениям человек, он не мог не осознавать, что уступка, сделанная в минуту отчаяния, вызванного поражением в японской войне и успехами анархии, по совету людей, которым он не доверял, приведшая к сотрудничеству с людьми, которых не любил, этот Манифест, даровавший народам России гражданские права, вопреки его родительским опасениям, привел руководимую им страну не к развалу, а к расцвету. И робко, смущаясь в душе, царь жаждал примирения с обществом, т е, с Думой, с ее признанными лидерами, – разумеется, на таких условиях, когда они сами свободно придут к выводу, что он – природный лидер империи.

 

Глава 10

МИФОЛОГИЯ ИМПЕРИАЛИЗМА

Другой миф связан с представлением о российском империализме – предшественнике коммунистической экспансии.

Согласно ему, лозунг Всемирного Союза социалистических республик стал в XX веке своеобразной модификацией формулы монаха Псковского монастыря XV века Филофея: «Москва – Третий Рим, а четвертому Риму не бывать.»

Наверно, читателю непросто поверить, что основоположник учения, определившего якобы внешнеполитическую линию России на протяжении пяти веков, от казанских походов Ивана Грозного и до афганских Леонида Брежнева, изложил его в 15 строчках: в адресе (даже не в тексте) послания Василию iii о необходимости искоренять в «святом великом княжестве»… гомосексуализм («Об искоренении блуда содомского»):

«Тебе, светлейшему и высокостолнейшему великому князю… иже вместо Римския и Константинопольския просиявишя. Старого убо Рима церкви падеся неверием аполлинариевой ереси, второго Рима, Константинова града, церкви агаряне секирами и омкордами рассекоша двери, сия же ныне третьего, нового Рима державного твоего царствия святыя соборная апостольския церкви, иже в концех вселенной православной христианской веры во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко все царства православные христианской веры снидошеся в твое единое царство. Един ты во всей поднебесной христианам царь.»

Как ни парадоксально звучит, но в конкретной политической и дипломатической практике своего времени мессианизм Филофея был… формулой российского изоляционизма.

«Москва – третий Рим» означало, что московский князь не нуждается во внешнеполитических санкциях, ратификациях и союзах для утверждения его суверенных прав в «европейском клубе». Ergo, царь Всея Руси будет заниматься наследственными делами Рюриковичей (например, захватом Украины и Белоруссии) и не станет вмешиваться в вековые османо-европейские конфликты.

Разумеется, империализм составлял стержневую линию всей русской внешней политики, но не более, чем британской, французской, испанской, даже польской и шведской… («Русский народ и русские политики были ни более воинственны, ни менее миролюбивы, чем политики других государств», – формулировали в 1951 году социалистические эмигранты-публицисты С. Шварц, Р. Абрамович, Б. Николаевский свой ответ на утверждение, что «Сталин – есть продолжатель традиционной русской политики…»)

Спецификой российской имперской стратегии и тактики, в отличие от других великих держав, можно считать, пожалуй, лишь два любопытных обстоятельства. Первое – боязнь заморских завоеваний (Аляска и Гавайи были мирно уступлены Штатам; Курилы отдали Японии в обмен на прибрежный Сахалин; удачливого конкистадора Ашинова отозвали из православной Эфиопии и т д.)

Второе обстоятельство гораздо важнее и имело прямое отношение к сюжету этой книги. Хотя, повторяю, российский империализм в целом продублировал общеевропейскую модель, но в его идеологии, в его духовном импульсе имелась некая составляющая, которая действительно позволяла политологам и историкам считать старца Филофея пророком имперской философии.

Сформулировать романтический островок, мистическое Эльдорадо в целом весьма прагматичной русской политики можно так:

«Рано ли, поздно ли, а Константинополь будет наш.»

Русское Эльдорадо звалось Константинополем, Царьградом, а по-современному – Истанбулом, столицей Османской империи.

Когда Филофей определил великого московского князя единым царем всех христиан, то не следует понимать подобное титулование в сегодняшнем, модернизированном смысле: Филофей имел в виду не власть над еретиками христианства, папистами или там схизматиками-протестантами, но над «истинными», православными христианами. С него действительно началась та духовная русская традиция, которая видела смысл существования этого народа в сохранении православия на Земле и воссоздании в кульминационном моменте истории Второй Византии (которая, как известно, себя не называла ни Византией, ни империей греков, но гордилась званием Новой Римской империи с «ромеями' т. е. римлянами, во главе), Великого Общеправославного царства.

Подобно тому как идея Священной Римской империи германской нации тысячелетия владела немецким сознанием, так витал и над русским сознанием миф Воскресшей Византии.

Претензия московских царей занять бывший престол Комнинов и Палеологов выглядела, однако, дерзостным мечтанием со стороны всего лишь стольников былого константинопольского двора (именно такой невысокий придворный титул – «стольник» – носил великий князь киевский в славном Царь-граде). Хотя Романовы, наследники дома Рюрика, остались с XV века единственными суверенами православного региона, но только коронация одного из них в соборе святой Софии на берегах Босфора могла бы сделать его легитимным повелителем православных христиан, наподобие римского папы в католичестве и султана-халифа, владыки правоверных.

Сначала, чтобы достичь константинопольского «Золотого стола», петербургские императоры нападали на Блистательную Порту с запада, со стороны Средиземноморья. Потом двинули армию по кратчайшему направлению, через Болгарию. Одержав с огромным трудом военную победу, потерпели и там, и тут политическое поражение: оба воссозданных с русской помощью южнославянских княжества, Сербия на западе Балкан и Болгария на востоке, не горели страстью возложить свои народы на алтарь битвы за реставрацию Византии. Раздраженные вмешательством в их дела благодетелей-освободителей, правители новых государств переориентировали внешнеполитические связи в направлении другого старшего партнера в регионе – империи Габсбургов.

Более того, монарх восстановленой Болгарии сам начал претендовать на константинопольский трон и в XX веке едва не ворвался со своей армией в Истанбул к неописуемому ужасу петербургских правителей.

Александр III угрюмо пошутил по поводу русских успехов в славянском мире: «Я пью за нашего единственного союзника, Николу Черногорского.» (Черногория была самым крохотным из балканских государств.)

Нужно оговорить: фактором, устремлявшим Россию на Балканы и к проливам, во всяком случае, в XIX-XX веках, не были ее хозяйственные или военно-стратегические интересы, а только религиозно-идеологические. Но это единственное романтическое добавление к вполне реалистической внешней политике: «Рано ли, поздно ли, а наш будет Константинополь» – вот оно-то, безмерно раздутое в обществе группой иррационально мысливших панславистов, оказалось тем капсюлем, который воспламенил балканский пороховой погреб под Европой и уничтожил континент традиционых монархий. В их числе – монархию Николая Романова.

 

Глава 11

ДВУХЪЯРУСНАЯ СТРУКТУРА

Как ни возмущались «русские патриоты» трудами Ричарда Пайпса, они не в силах оспорить факты, приводимые в его сочинениях, а именно: в кодексе законов империи даже простое укрывание лица, виновного в злоумышлении против царя или замыслившего ограничить права самодержца, каралось более серьезно, чем убийство собственной матери («сравните параграфы Свода законов No243 и No1449») или что еще в России был писан закон, напоминавший по формулировке ленинскую 58/10 или андроповскую «семидесятку». («Произнесение речи или написание статьи, оспаривающей или подвергающей сомнению неприкосновенность прав или привилегий Верховной власти» – это каралось наравне с изнасилованием, «сравни No252 и No1525»).

Конечно, в юридической практике необычайно редко встречалось использование этих статей (мне, например, известен единственный случай – при осуждении Михаила Новорусского на процессе по делу 1 марта 1887 года). Обычно о таком юридическом инструментарии никто не вспоминал, это правда. Но правда и то, что существование бездействовавших законов в самом узле устоев гражданских прав, являлось злом, развращавшим российское общество.

Право МВД использовать или не использовать по своему произволу законы государства постепенно приводило к деморализации обеих борющихся общественных сил – как политической полиции, так и революционеров. «Нигилистов» полиция воспитывала в атмосфере «чрезвычайных» и «временных» постановлений: «Это была единственная конституция, которую они знали. Их представление, каким должно быть правительство, явилось зеркальным отражением царского режима: прозванное им «крамолой» они нарекли «контрреволюцией» (Р.Пайпс).

(Самая мягкость, с которой обращались с ними многие судьи, приучала к мысли: «Народ и общество за нас и власти это знают», а законы в государстве есть не ограничители произвола властей, а нечто вроде красных флажков при охоте на волков, пугающих объект охоты, но на самом деле вовсе не страшных и по окончании отстрела небрежно бросаемых охотниками на днища сумок.)

В следственных кабинетах приучали интеллигентов к непорядочности: хочешь выиграть партию, где ставкой будет твоя жизнь на воле, позабудь о морали, потом об уважении к закону («закон – это мы»), соответственно и к государству, источнику всех законов, в этом заключается твой шанс! Не хочешь гибнуть – губи других. Не хочешь лгать и обманывать – откровенничай и предавай. Твой выбор…

Особенно острые конфликты возникали в судах, которые эти идеологически (то есть в согласии с заранее избранными логически-словесными схемами) воспитанные молодые подсудимые первоначально воспринимали как некую третейскую и независимую инстанцию в споре между ними и властями. Когда же они убеждались, что действительность редко совпадала с книжками кавалера де Монтескье, то впадали в необузданный нигилизм.

«Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие – жулье, сброд, с которыми им по воле судьбы приходится разговаривать»… «Это не суд, а нечто худшее, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует телом, а здесь сенаторы (члены Верховного суда. – М. X.) из подлости, холопства, из-за чинов а окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью», – вспоминались мне цитаты из речей на «юбилейных» процессах, когда я сам сидел на той же скамье или в том же кабинете (процессам исполнилось как раз 100 лет). «Господа судьи, если вы меня взяли, то держите крепче, не выпускайте, потому если выпустите – я уже буду знать, что делать» (слова рабочего Ковалева, неграмотного.)

Кстати, я заметил, что когда судьи прошлого века пытались серьезно разобраться в ситуации политического преступления, это нередко предотвращало будущие правонарушения. Верховный уголовный суд с исключительным беспристрастием разобрался в деле террористической группы «Ад», и хотя вынес несколько очень тяжелых приговоров (один, Каракозову, – смертный), ни один из подсудимых более никогда не занимался революционными делами. На процессе «нечаевцев» тоже были крайне тяжелые приговоры (ведь их заговор закончился убийством) – но ни один из участников кружка не состоял потом в подпольных организациях. Еще пример: Веру Засулич присяжные, возмущенные безнаказанными должностными преступлениями жертвы ее террористического акта, столичного градоначальника, взяли и оправдали. Ошибку присяжных вспоминают сегодня часто, но почти никогда о том, что оправданная подсудимая стала противницей революционного террора, сначала в народническом движении, потом в социал-демократии.

Так вот, когда революционное движение стало массовым, люди, сидевшие в это время напротив следователей в их кабинетах, не могли не принять правил игры, которые им здесь навязывали: что произвол МВД и его пренебрежение к писаному закону и есть та практика государственной работы, которой не знают оторванные от жизни интеллигенты. Когда, волею революции пересев в те кресла, которые раньше занимали их правительственные оппоненты, они натыкались на неодолимое сопротивление косной историко-общественной материи, на память былым борцам неизбежно приходили навыки и приемы, усвоенные когда-то в этих же следственных кабинетах. Именно это и хотел сказать Пайпс о преемственности развития России от монархической к советской: речь шла об опухолевых заболеваниях общественного организма, который уже начал было отторгать болевшие клетки, но внезапно обострившаяся вспышка (война) привела к злокачественному перерождению государственных тканей.

«Исторический опыт показывает, что чем упорнее не хотят допустить никаких изменений правящие круги, тем более крайние формы принимает борьба против них. Власти в значительной мере сами формируют стиль оппозиции. И если говорить о том, кто виноват в послереволюционных ужасах, через которые прошла и все еще идет Россия, я склонен обвинять в первую очередь Николая II, а уже во вторую – Ленина. Называю эти имена в собирательном смысле – как выражение того, что они олицетворяли» (Андрей Амальрик).

Ленин проницательно заметил, что революционная ситуация возникает, когда низы не хотят жить по-старому, но и верхи уже не могут по-старому управлять. В начале второй декады XX века русские низы не желали жить по-старому в условиях подлинного расцвета страны, который ощущался буквально во всех отраслях (парадоксально, но это чувство расцвета отразилось в постоянной на протяжении полувека мании большевиков сравнивать все их достижения с 1913 годом).

Но и верхи не могли больше управлять по-старому, ибо «двухъярусность», противоречие обычных и чрезвычайных, писаных и принятых на практике приемов управления империей делали всю ситуацию крайне нестабильной. К рычагам власти протягивались руки не только левых, о которых мы говорили выше, но и их антиподов, правых губителей империи.

Чтобы взорвать свою страну, им потребовалась война.

 

Глава 12

БАЛКАНСКИЙ КАПСЮЛЬ

Синдром «двухъярусности» поразил не только внутренние, но и внешнеполитические государственные структуры России.

На одном ярусе находились ее отношения с цивилизованными странами Европы, где с блеском и успехом испытывались средства конвенциональной дипломатии: пакты, протесты, конгрессы, конвенции… На другом, в частности в балканских «пастушьих княжествах», высшие дипломаты петербургского МИДа позволяли себе использовать то, что в наши дни зовут «организацией и покровительством международного террора».

«Это, конечно… самое отвратительное явление во внешней политике России, ставшая привычкой традиция прибегать в этих малоцивилизованных странах к орудию насильственного устранения почти всех, кто стеснителен для русской политики на Балканах. Убийство последнего короля Сербии (Александра Обреновича – М. X.), убийство Стамбулова (премьера Болгарии – М. X.), свержение Александра Болгарского, который также был бы предан смерти, если б не отрекся, – все эти факты принадлежат к одной страшной цепи событий», – комментировала «Дейли кроникл».

В XIX веке Россия, по выражению британского премьера лорда Солсбери, «всегда ставила на Балканах не на ту лошадь». Вольты императорской политики в Болгарии, например, завершились тем, что русский посол в Софии Гартвиг попытался остановить эволюцию к союзу с Веной того правительства, при коем он был аккредитован, серией политических убийств, и к списку «Дейли кроникл» можно добавить фамилии из расшифрованных после революции бумаг петербургского МИДа: министра финансов (Велчева) и посла Болгарии в Константинополе (Волковича), а также неудачные покушения на министра иностранных дел (Начевича) и правителя Рущукского округа (Mантева).

Террор не помог. И шефы Гартвига в МИДе переориентировали фокус внимания царской дипломатии на Сербское королевство.

Цари давно «соизволяли обнадежить сербский народ» (цитата из декларации Александра I), с XV века находившегося под властью османов. Но, то Наполеон на Русь шел и мешал, то Меттерних выражал Петербургу влиятельное недовольство («Сербия должна быть либо османской, либо австрийской», – формулировал канцлер). И в Петербурге решили договориться с Веной по-доброму: взамен за право России основать в ходе войны новое, Болгарское княжество, австрийцы «бесплатно» получили разрешение оккупировать южнославянские области, исторически считавшиеся уделом сербских князей, – Боснию и Герцеговину.

И поплелся тогда Белград за победоносными Габсбургами…

Но в 1903 году в Сербии произошел государственный переворот. Группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец и убила короля и королеву из династии Обреновичей. Прозападную, либерально-реформистскую партию «напередяков» сменила в правительстве Радикальная партия: ее вожди вербовались из анархистских, марксистских, народнических кругов. В частности, премьер-диктатор Никола Пашич считался разочаровавшимся в сербском социализме учеником князя-анархиста Петра Кропоткина.

Панславянские министры правили в единодушии с новой королевской династией Карагеоргиевичей. Ситуация на Балканах начала угрожать европейскому миру, длившемуся на континенте уже свыше трех десятилетий. Ибо новые правители Белграда переориентировали свои внешнеполитические векторы с Вены в сторону Петербурга и Парижа.

Почему?

Великого соседа сербов, охватившего их королевство со всех сторон, империю Габсбургов, прозвали в те годы «лоскутной монархией». Нам придется рассказать о ее национальной специфике, потому что это в какой-то мере объяснит национальный состав команды палачей в полуподвале дома Ипатьева да и тех войск, что стремились освободить царя из заключения.

С 1867 года Австрийскую империю, чей господствующий этнос был выброшен бисмарковским «железом и кровью» из состава германской нации, переформировали в Австро-Венгерскую унию. В ее австрийской части примерно 9 миллионов германцев правили 15-ю миллионами славян и миллионом итальянцев и румын. В Венгерском королевстве 8 миллионов мадьяр господствовали над 11-ю миллионами разных нацменьшинств.

Правители Вены с опасением наблюдали за беспрецедентным увеличением мощи Романовых в XX веке, ибо именно Россия традиционно субсидировала и ободряла славянскую оппозицию на территориях, подвластных Габсбургам. Министры Франца-Иосифа II как бы примирились с тем, что Константинополь уйдет в руки православных при дележе мусульманской Блистательной Порты, но в таком случае им вроде бы тоже полагалась «компенсация» на Эгейском побережье, а именно: главный порт бывшей Византии, знаменитые Салоники (по-русски Солунь). А так как единственно возможные дороги через горные хребты от Австрии шли к Эгейскому морю по долинам сербских рек, то Сербия само собой включалась Веной в сферу ее «государственных интересов».

Первым шагом на пути реализации этих планов стала официальная аннексия Австро-Венгрией давно уже оккупированных ею Боснии и Герцеговины. С 1909 года, когда эта аннексия была прокламирована, все политики Сербского королевства считали, что захват ядра их народа Габсбургами – вопрос времени.

Если слабые народы попадают под иго могущественных Сил, их сопротивление выстраивается по одной примерно схеме: распространяются мифы о духовной изнеженности цивилизованных колонизаторов («а мы бедные и неизбалованные, зато годны к борьбе»); потом следуют безумно непрактичные упования на далеких и идеализируемых покровителей; третья стадия – развязывается террор против местных представителей чужой власти. В частности, в Сербии любили помечтать о «гнилости презренных австрияков», о великодушии «братской России», которая, мол, их не выдаст, – и, наконец, убивали высших чиновников австрийской администрации в Боснии и Герцеговине.

Международный террор значительно облегчался в регионе национальными традициями, ибо «убить человека в этой земле почитается весьма малым грехом», как философично заметил один царский дипломат (Родофиникин): за полвека конституция Сербии менялась раз десять и царствовавший монарх взошел на трон с помощью группы цареубийц.

Организация международного террора была законспирирована настолько первоклассно, что австрийцы даже накануне войны не знали не то что о деятельности – о самом ее существовании.

Президентом с 1913 года был избран начальник армейской контрразведки Драгутин Димитриевич (подпольная кличка «Апис»).

«Его облик напоминал портреты героев итальянского и германского национально-революционого движения 1848 года, – вспоминал журналист Виктор Серж (псевдоним россиянина Кибальчича). – Красивая наружность, талант вождя, оратора, заговорщика, террориста, уменье руководить людьми и внушать любовь женщинам своеобразно сочетались в этом человеке…Получив три пули в грудь, он все же ворвался во дворец короля Александра: его признали вождем заговорщики-генералы, хотя «Апису» было 27 лет и он носил мундир поручика. Организация заговорщиков («Завереница»)… под его руководством влилась в 1911 году в «Черную руку».

Другой современник писал: «…Он обладал качествами, которые очаровывают людей. Его доводы были исчерпывающими и убедительными. Он умел повернуть дело так, что самые ужасные деяния казались мелочью, а самые опасные планы невинными и безвредными… Будучи крайне честолюбивым, он любил тайную деятельность, но любил также, чтоб люди знали, что он занят тайной работой и все держит в руках. Сомнения насчет возможного и невозможного, о потенциальной связи между властью и ответственностью никогда не смущали его. Он видел лишь одну цель перед глазами и шел прямо к ней, не обращая внимания на последствия «.

В организацию террористов, согласно опубликованным сейчас спискам, входили военный министр, начальник генштаба, министры внутренних дел и юстиции, генеральный директор МИДа, почти все генералы и штаб-офицеры, в контакте с ней находились принц-регент (при престарелом короле-отце) и министр иностранных дел.

«Сильный человек Сербии», премьер Пашич через своего агента в руководстве тайной организации был осведомлен о ее важнейших делах и замыслах.

Сначала заговорщики сменили порядок престолонаследия в Сербии: когда наследник престола задумал убрать еще одно препятствие на пути к объединению южных славян, черногорского короля Николу, опытные цареубийцы Димитриевича вместо выполнения задания уведомили окольным путем о замысле своего принца самого Николая II. Оскорбленный тем, что династия, находящаяся под его патронажем, занимается цареубийствами, Николай дипломатическим давлением добился отречения наследника от его прав, и преемником короля, а с 1914 года регентом был объявлен второй принц, Александр, связанный с террористами.

Потом была сделана попытка убить болгарского царя Фердинанда, верного союзника Австрии: деньги на «акт» дали в русском посольстве в Белграде. Покушение провалилось.

Но главной мишенью «делателя королей XX века» Димитриевича должен был стать наследник короны Австрийских императоров и венгерской короны святого Штефана, внучатый племянник Франца-Иосифа II Габсбурга, – эрцгерцог Франц-Фердинанд.

 

Глава 13

УБИЙСТВО ЭРЦГЕРЦОГА

Франц-Фердинанд, глава католической «партии» при венском дворе, слыл среди Габсбургов… «славянофилом no1».

Находясь в шаге от трона (дед, Франц-Иосиф, царствовал 66-й год), он мистически прорицал: «Я никогда не буду царствовать. Что-то плохое случится со мной, когда император будет на смертном одре.»

Отправляясь на маневры в Боснию летом 1914 года, он на глазах придворных демонстративно «вручил себя Провидению Божьему», а тайно застраховал жизнь на громадную сумму в нейтральных нидерландских банках.

Но если понимал опасность, зачем вообще поехал в Боснию – зверинец заговорщиков?

Франц-Фердинанд женился по любви, морганатическим браком. В жилах его супруги текла, говорят, славянская кровь. Это значило, что его дети никогда не будут царствовать: венский и будапештский парламенты утвердили его вынужденный отказ от прав наследников на вечные времена. Но обожавший жену и детей престолонаследник придумал легитимный выход: если из дуалистической империи создать Тройственную монархию, Австро-Венгеро-Славянскую, то в такой комбинации кто-то из его детей мог бы получить не затронутую старым законодательством новую, славянскую корону под скипетром императора-отца.

Вот почему он не только не хотел избежать посещения славянских земель империи, но и не желал отгородиться от тамошнего населения стеной чрезвычайной охраны. (Уже после первого взрыва в Сараево отказал полицмейстеру в просьбе удалить публику с улиц: «Я хочу, чтоб меня видел народ. Разве я не для этого сюда приехал?»)

…Его ожидали в столице Боснии боевики «Черной руки».

Это название организация получила по своей печати: мускулистая рука держала знамя с черепом и скрещенными костями, ножом, бомбой и ядом. Точь-в-точь как в «Бесах» Достоевского, она состояла из пятерок, члены которых никого, кроме своей пятерки, не знали в организации, и точь-в-точь, как в «Катехизисе революционера» Нечаева-Енишерловского, члены-управители обладали тотальной властью над жизнью и судьбой любого члена организации.

«Самые ужасные пытки не извиняют измены, наказываемой смертью» (No14 устава); «всякий вступающий не может выйти из организации» (No31). А вот присяга: «Я, становясь членом организации «Объединение или смерть» (так официально называлась «Черная рука»), клянусь солнцем, согревающим меня, землей, питающей меня, кровью моих предков, честью и жизнью, что принесу для организации любые жертвы… Пусть Бог меня осудит, если я нарушу или не выполню…»

Правда, в отличие от русских «нечаевцев», сербские заговорщики-убийцы были, как видно из их терминологии и состава руководителей, «правыми», с «корнями и славянской почвой», но правоэкстремисты-сербы и левоэкстремисты-русские как бы обрамили трагедию мировой войны двумя цареубийствами.

Из неожиданного признания ведущего сербского политика уже в 20-х годах стало известно, что кабинет министров Белграда был в курсе подготовки покушения на Франца-Фердинанда. Исследователь сараевского дела, профессор Николай Полетика, полагает, что в подобной ситуации не принять никаких мер (самое простое: послали бы сербы в Вену предупреждение о заговоре и тем сняли с себя ответственность при любом исходе «акта») эти министры могли в одном-единственном случае: если были убеждены, что действия убийц санкционированы русским послом.

Послом в Белграде с 1909 года состоял Николай Гартвиг, тот, что три десятилетия назад намечал и финансировал убийства болгарских сановников.

Этот человек, игравший ключевую роль в балканской игре России, был характерной фигурой того двухъярусного правопорядка, который, вопреки субъективным намерениям его сторонников, погубил в XX веке империю и династию.

Гартвиг считался фанатиком панславянской концепции и полагал, что ее невозможно провести в жизнь без ликвидации противостоящей на Балканах австро-венгерской мощи. Уничтожение Дунайской империи («Заговорщика в Европе») стало его идеей-фикс.

В петербургском МИДе шла в те годы борьба между двумя ориентацими – на Болгарию как главного союзника в регионе или на Сербию. Николай II и его министр Сазонов стояли за первую, Гартвиг – за вторую. «Во всех представлениях и письмах он защищал перед Николаем и Сазоновым сербские интересы лучше и способнее, чем сербские дипломаты», – признавал один из белградских политиков, а как он это делал, описал Н.Полетика:

«Ведя политическую линию, резко противоречившую директивам Петербурга, Гартвиг искусно саботировал их, уверяя Сазонова, что этим директивам противодействует сербское правительство и династия».

А вот мнение о нем другого специалиста-историка:

«Осторожной, прагматической политике двора и министерства он противопоставил безответственную, иррациональную концепцию, которая создавала большие затруднения правительству и компрометировала его» (проф. Барбара Джелавич, США).

«Гартвиг был абсолютным господином в нашей внешней и отчасти даже внутренней политике», – писал тот же сербский политик (его псевдоним «Марко»), но все-таки я, вопреки мнению проф. Н, Полетики, не убежден, что он действительно благословил исполнителей сараевского убийства. Однако своей экстремистской позицией посол дал сербам повод думать, что за намерениями Димитриевича скрывался замысел царского кабинета. Так не им же, сербам, стоять поперек трассы, если великая держава все-таки решила пойти на риск страшного конфликта во имя общеславянских интересов.

Плюс – белградские министры знали: через одного из своих помощников, Раде Малобичечева, «Апис» находится в постоянном контакте с русским атташе полковником Виктором Артамоновым.

… Через три года (в 1917-м) в ходе сепаратных переговоров Антанты с Австро-Венгрией австрийцы в обмен на возвращение сербам оккупированных Боснии и Герцеговины потребуют от партнеров ликвидации «Черной руки»: «В переговорах о мире 1916-17 года Австрия потребовала и получила голову „Аписа“, – комментировали газеты. „Апис“ (вместе с Раде) будет расстрелян по обвинению в покушении на жизнь сербского принца-регента Александра. („По-моему, он слишком много знал о тайнах сараевского убийства, а много знать иногда бывает опасно“, – прокоментировал Н. Полетика.)

Имеются по крайней мере два показания командиров «Черной руки» о поведении русских дипломатов накануне кризиса. Вот одно из них: «Апис в своей повседневной работе сотрудничал с русским военным атташе… От Артамонова он узнал, что Франц-Фердинанд будет на маневрах в Боснии… Так как гипотеза немедленной войны казалась ему возможной, Апис счел долгом посоветоваться с Артамоновым: он посвятил последнего в ход приготовлений к заговору. Русский военный атташе на несколько дней отложил ответ. Текстуально он гласил: «Маrchez, si l'on vous attaque, vous ne serez pas seuls» («Действуйте, если вас атакуют, вы не останетесь одни»). Промежуток между вопросом и ответом показывает, что Артамонов связывался с начальством. С кем? Конечно, с Гартвигом. Гартвиг знал все: таково было убеждение Аписа. Возможно, и Петербург, где у Гартвига были личные друзья. Сазонов? Мы не будем утверждать этого. «Политика посла не совпадала во всех деталях с политикой министра» (полковник Симич). Австрийские исследователи сорок лет спустя в числе единомышленников Гартвига в Петербурге называли великого князя Николая Николаевича и генералов Брусилова и Самсонова. Здесь наглядно проявилась та двухъярусность российской политики, что упоминалась выше: посол и его личные друзья в верхах двора и армии водили за нос министра и даже государя, в интересах которого они, как им самим казалось, действовали. Политики-партизаны втащили свое правительство в мировую войну, поводом для которой послужило фактическое цареубийство, совершенное их же, монархистов, партнерами и союзниками. Но, может быть, это была не «камарильная», а просто тайная политика царя? Ведь Николай II тоже был иррациональным мистиком. Может, это он сам и решил, что настал срок исполнить Божественное предначертание – сокрушить Австрию на путях к святому граду Константинополю?… Невозможно отрицать: по характеру и убеждениям Николай и его супруга несомненно были политиками-мистиками. Но с принципиальным ограничением – они были порядочными людьми.

Поясню это утверждение примером в русле нашего сюжета. Однажды Николай спросил министра Витте, нельзя ли сделать так, чтобы театральный критик Кугель смягчил в рецензиях тон относительно балетного искусства Матильды Кшесинской, «а то Сергей Михайлович обижается» (бывшая царская метресса была в это время связана с его дядей.) Министр ответил, что исполнить высочайшую волю трудно, потому что «Кугеля заслал к нам Альянс-Исраэли из Парижа» с особым заданием: порочить все, что нравится монарху на сцене. Но он, Витте, справится. (Кугель, изложивший «приключение» с юморком, пояснил, что справиться-то было несложно: сам он не писал о балете, так как в этом виде театра ничего не понимал, а тот, кто понимал и писал, был более чем доступен аргументам заинтересованного лица, именуемого «министр финансов Российской империи».) Так что мироощущение царя вполне нам ясно – и по уровню, и по вектору. О том, как членов императорской фамилии Романовых воспитывали с детства, ярко рассказал в «Книге воспоминаний» (1933 год) другой дядя царя, авиатор и кораблестроитель великий князь Александр Михайлович: «… Мой духовный актив был отягощен странным избытком ненависти… Не моя была вина, что я ненавидел евреев, поляков, шведов, немцев, англичан и французов. Я осуждаю православную церковь и доктрину официального патриотизма, которая вбивалась в мою голову 12 лет учения, – за мою неспособность относиться дружелюбно ко всем этим национальностям, не причинившим мне лично никакого вреда… Мои враги были повсюду. Официальное понимание патриотизма требовало, чтобы я поддерживал в сердце огонь «священной ненависти» против всех и вся… Мой законоучитель ежедневно рассказывал мне о страданиях Христа. Он портил мое детское воображение, и ему удалось добиться того, что я видел в каждом еврее убийцу и мучителя. Мои робкие попытки ссылаться на Нагорную проповедь с нетерпением отвергались: «Да, Христос заповедал нам любить наших врагов, – говаривал отец Георгий Титов, – но это не должно менять наши взгляды в отношении евреев».

…Услышав, как в Киеве на Пасху зарезали христианского мальчика, но евреи-богоубийцы подкупили провинциальную полицию и, замяв дело, спасли убийцу Бейлиса от суда, неподкупный царь, воспитанный такими вот священниками Титовыми, распорядился продолжить следствие и довести дело до процесса. Но узнав, что суд оправдал Бейлиса, тот же царь не стал мешать отправлению правосудия – это ведь тоже правда. Присяжные признали еврея невиновным? Значит, он был невиновен. (Обвинителей наградил за верность и исполнительность.) Или, получив от придворных «Протоколы сионских мудрецов», он им сразу и безусловно поверил. (Так эта книга и оказалась в личной библиотеке Романовых.) Но премьер и министр внутренних дел Столыпин заподозрил неладное. Лучше императора понимая нравы двора, он попросил разрешения проверить авторство книги. Его следователи установили, что изготовлены «Протоколы» в одном из их отделов, ЗАге (Заграничной Агентуры); Столыпин доложил об этом императору, и – это тоже, повторю, правда – царь рекомендовал не распространять «Протоколы» (почему они и оказались так мало известны до революции):

«Чистое дело, – сказал, – нельзя делать грязным способом.»

Вот почему невозможно представить, чтобы человек с таким мистико-романтическим складом характера одобрил – даже как часть стратегически полезного плана – убийство наследника венского трона. Но империалистические и славянофильские клише его мировоззрения оказались благодатной опорой для камарильи, использовавшей его «верность православному наследию и славянству»: ибо царскими руками она развязала последние узлы, преграждавшие Европе сползание в мировую войну.

* * *

Июнь 1914 года. Признает или не признает Албания своего нового князя? Чем кончатся забастовки в Петербурге? Новость первых газетных полос: в столице Боснии убит прибывший туда на маневры эрцгерцог Франц-Фердинанд. Кем? 28 июня? В «Видовдан» (день святого Витта)? Сомнений нет. Сербом. В этот день в 1389 году на Косовом поле была уничтожена армия сербского княжества во главе с князем. В тот же вечер юный Милош Обидич поразил во вражьем стане кинжалом победителя – повелителя правоверных султана Мурада. День трагедии – и день надежды нации на грядущее возрождение Сербии.

…Покушение протекало так. Колонна из четырех машин ехала по набережной Босны, приветствуемая криками «Живьо!», овациями толпы, букетами цветов. Тронутый неожиданно теплой встречей, Франц-Фердинанд приказал ехать помедленней.

В 10.25 в его открытый автомобиль упал букет, из которого повалил дым. Эрцгерцог успел выбросить предмет из машины: бомба взорвалась под колесами следующего в строю автомобиля. Взрывом ранило примерно 20 человек, в основном зрителей. Высоких гостей отправили в ратушу на запасной машине, а террориста поймали. Сначала лейтенант, кинувшийся его захватить, был задержан полицейским: «Не вмешивайтесь в наши дела!» – и покушавшийся успел прыгнуть в реку. Полиция стояла, оцепенело глядя на беглеца, но некий храбрый парикмахер нырнул за ним следом… После схватки в реке парня задержали и повели в полицию. Там он назвался – Габринович, и на вопрос, серб ли он, ответил: «Да, я серб-герой».

В ратуше эрцгерцог резко бросил мэру: «Мы приезжаем как гости, а в нас бросают бомбы. Это гнусно!» Местное начальство просило высокого гостя прервать поездку, но он захотел навестить раненых в госпитале. Уступил в одном – позволил сопровождать себя жене. В дороге автомобиль попал в «пробку», явно заранее подготовленную, и в пассажиров стали стрелять. Эрцгерцогиня, обняв, закрыла собой мужа, поэтому первая пуля поразила ее. Вторая попала во Франца-Фердинанда, он успел только сказать: «Софи, живи ради наших детей.» Эрцгерцог был ранен в сонную артерию, жена в главную вену в животе, оба умерли, не приходя в сознание.

На месте покушения студент Пузич схватил стрелявшего за шиворот, толпа начала бить того чем попало. Вдруг Пузич заметил валявшуюся на тротуаре адскую машину (видимо, по первоначальному плану предполагалось бросить ее в автомобиль.) «Неслыханная паника овладела мной и всеми при виде новой опасности. Одни бежали прочь, другие стояли, точно оцепенелые. …Какая-то барышня упала на землю, и толпа растоптала ее ногами».

Это была первая жертва на многомиллионной искупительной тризне, которую безумные европейские правители устроили потом по Францу-Фердинанду и его жене.

(Происшедшие после покушения неожиданно открыло миру: за века раздельного существования в разных культурах, верах, государствах некогда единая сербская нация успела распасться на новые этнические группы. Едва весть о гибели эрцгерцога распространилась по Сараево, как хорваты (сербы-католики) и босняки (в большинстве сербы-мусульмане) начали погром православных соседей – сербов… «Долой сербов! Покончить с убийцами! Рука Белграда!»– вот лозунги погромщиков.

В июньские дни 1914 года южным славянам приоткрылось на миг их горькое будущее: через 20 лет (1934) сепаратист убьет короля-серба, короля-объединителя, бывшего одним из негласных вдохновителей сараевского преступления; потом бывший ефрейтор австро-венгерской императорской армии хорват Йосип Броз-Тито свергнет наследника сербских Карагеоргиевичей с трона; а еще через десятилетия конфликты между «коренными» сербами и славянами из бывшей Австро-Венгрии начнут раздирать на части нынешнюю Югославскую федерацию.)

Но это – через десятилетия. А пока, летом 1914-го, все в Европе еще ждали: начнется ли из-за Сараево европейская война? Что в xx веке европейская война не может не стать мировой, об этом люди не думали вовсе.

 

Глава 14

КТО НАЧАЛ МИРОВУЮ ВОЙНУ?

Начало войны после сараевских выстрелов не являлось объективно неизбежным, как пытались post factum доказывать австро-германские политики, разрушившие свои империи. Наполеон III не воевал с Пьемонтом после бомбы Орсини, Французская республика не объявляла войну Италии после убийства итальянцем-террористом президента Карно. Война возникла потому, что правители Европы давно желали испытать годность планов, хранившихся в сейфах их генштабов.

Однако и сегодня, три четверти века спустя, ходят слухи о заговорщиках, развязавших войну, – о масонах ли, мечтавших искоренить европейские троны (масонами были, к слову, Георг Английский, Карл Шведский, Петр III и Павел I в России), о «гешефтмахерских силах», погревших руки на крови народов, об оккультных токах, вырвавшихся из тибетских пещер и поразивших мир безумием. Разумеется, и о евреях, замысливших по плану сионских мудрецов разрушить органический европейский мир, дабы основать Всемирное Братство Социалистов.

Как рождались эти фантастические версии для объяснения причин вполне земной войны?

Прежде всего, она в итоге оказалась никому ни нужной, ни выгодной. Проиграли все. Про Центральные державы и Порту объяснять не нужно, но страны Антанты тоже были морально сломлены.

Вот что помнил российский эмигрант В. Варшавский:

«Во французском общественном мнении в начале второй мировой войны не было и тени воодушевления 1914 года. Теперь все знали, что война, даже победная, не несет ничего, кроме разорения, страданий и смерти.» (То же относится к Великобритаии, отсюда восторги ее граждан после возвращения Невилля Чемберлена из Мюнхена.)

А Россия? Николай II лично не любил кровопролития: он был инициатором первого в мировой истории международного соглашения об ограничении вооружений (Гаагской конвенции). Когда летом 1914 года Вильгельм II решал в своем кабинете – быть или не быть войне, то, смутно чувствуя, чем может обернуться для его страны «превышение пределов возможного в государственной экспансионистской политике» (какой лексикон!), он надеялся выиграть партию без выстрела, используя умеренность кузена, «мирного и сдержанного императора Николая». Лишь бы тот не подвергся влиянию своего посла в Париже Извольского и президента Франции Пуанкарэ, считавшихся поджигателями войны.

Увы, Вильгельм неправильно понимал характер своего кузена.

«Преодолевая сопротивление в своем ближайшем окружении, в сложной международной обстановке, Николай II на рубеже XX века был главным носителем идеи имперского величия России», – писал официальный его биограф Сергей Ольденбург. В переводе на житейский язык это означало: вопреки личной склонности к миру, повинуясь воспитанной в нем все теми же педагогами и священниками «идеологии», царь ввергнул Россию в две войны – японскую и германскую.

Второе, что следует из цитаты: даже в его правительстве никто, кроме нескольких авантюристов, этих войн не желал. Тем более не нужны они были русскому народу.

Если судить о жизни нации по ее выражению в культуре, где богатство народного духа находит единственно общезначимое выражение, нельзя не видеть, что именно к началу XX века русские становились нацией с оригинальными стремлениями и идеалами. Богатая, освобождающая себя жизнь творилась в этой стране, невзирая на преграды, на социальные формы, на тяжкую историческую традицию. В центре русской культуры стояли проблемы субъективные, человеческие, она в это время впервые в истории етала оказывать влияние на весь мировой дух – Толстым и Чеховым, Горьким и Чайковским. Мусоргским и Кандинским. Апофеоз русской культуры был феноменом, охватившим все области художественной, философской, научной жизни. Завоевание Кореи или Константинополя не входили в духовные заботы молодого народа (чего нельзя, увы, сказать о его государе).

Внешне это подспудное стремление к жизненно необходимому миру реализовывалось в том, что все подлинно выдающиеся министры царя неизменно выступали против войн:

«Война с Японией была бы для нас великим бедствием» (Витте, накануне отставки в 1903 году); «Война с Германией кончится катастрофой для династии» (его преемник на посту министра финансов, потом и премьер, Коковцов – накануне отставки в 1913 году); «Всеобщая европейская война смертельно опасна и для Германии, и для России, независимо от того, кто ее выиграет… В случае поражения социальная революция в крайней форме неизбежна» (П. Дурново, министр внутренних дел 1905—1906 гг.).

Но если никто не был жизненно заинтересован в войне (сербы, маленький народ, создавший в результате победы обширное Югославское королевство, потеряли убитыми только на полях боев почти 700 тысяч мужчин, цвет нации), то по чьей же воле (вине) началась эта безумная бойня (у одних только армян в ходе депортации турки и курды вырезали свыше миллиона жертв)?

Полная, казалось, бессмысленность жуткого истребления людей, решенного по воле вроде бы добропорядочных монархов и президентов (ни Вильгельм, ни Франц-Иосиф, ни Николай, ни Ллойд Джордж извергами не были), она-то и вынуждала историков и идеологов искать тайну возникновения войны в интригах невидимых, иррационально-подземных…

Непоправимые ошибки «органически ориентированных» партий и правителей вдохнули после войны новую жизнь в два старых, давно существовавших на периферии европейского сознания мифа.

В левый, марксистский миф – о коварных капиталистических акулах, ради максимальных прибылей толкавших подкупленных ими политиков на империалистическую войну.

В правый, «национальный» миф – о сионских мудрецах-евреях, замысливших преступление, чтобы «Израиль стал королем» в Европе.

Внешне оба мифа имели убедительное обоснование в глазах самых широких кругов – потому хотя бы, что только капиталисты и евреи казались выигравшими от итогов войны. Ведь принято «искать того, кому выгодно преступление».

Капиталисты, как бывает всегда в годину больших государственных расходов, положили немалую их толику в свои сейфы, а евреи, бывшие до войны дискриминируемым или, во всяком случае, маргинальным этносом, после поражения империй выдвинулись на первый план в европейской общественной жизни.

Еврей стал самым авторитетным министром германского правительства (Вальтер фон Ратенау), евреи возглавили правительства революционой Баварии (Эйснер, Левинэ), еврей фактически управлял революционной Венгрией (Бела Кун), наконец, после войны еврей-социалист возглавил правительство самой влиятельной державы тогдашнего европейского континента, Франции (Леон Блюм). Как же не поверить, что именно они и организовали войну, ведь повсюду власть захватили (про Россию – что уж говорить!).

…Я задумался об этом, читая книгу несомненно честного и умного человека, американца Генри Форда. Он в те же годы размышлял о причинах неожиданного возвышения еврейства в XX веке. (Ему, промышленнику, казалось, что евреи-банкиры эксплуатируют его труд организатора индустрии – как, наверно, его же рабочим тогда казалось, что Форд высасывает из них все соки: идея, что кто-то на ком-то паразитирует в процессе буржуазного кругооборота капитала, владела умами эпохи, что левыми, что правыми.) Пока Форд занимался описанием увиденного собственными глазами, проанализированного практичным англосаксонским умом, читать его занимательно. Но стоило автору перейти к роли «международного еврейства» (так называлась книга) в далекой от его взоров Европе, как вылезала на свет «информация», переданная доверчивому богатому американцу обезумевшими мифоманами из России и Германии.

Не думайте, что мы почему-то удалились в сторону от нашего главного сюжета. Книгу Г. Форда пришлось читать потому, что в одном источнике указывалось: какое-то время Форд финансировал заграничный этап следствия Соколова. Возникло предположение, что именно из уст русского юриста американец-«спонсор» добыл свои сведения о «международном еврействе» в России.

Вот несколько наугад взятых образцов российской информации, поступавшей в 1920 г. от, скажем, некоего лица к Генри Форду:

«…двое главных виновников большевизма, Керенский и Ленин, не были евреями? Оспаривать среди сотен имен еврейское происхождение только двоих, конечно, прием неудачный, а помимо сего отсутствие еврейской крови в Керенском является делом далеко не доказанным.»

«Но вот Ленин, говорят еврейские защитники, глава и мозг всего – Ленин не еврей! Может быть (sic! Типичный оборот, присущий «объективному» Соколову. – М. X.) Но зачем он выпускал не раз свои прокламации на еврейском языке? Зачем окружил себя евреями? Почему он отменил христианское воскресенье и ввел еврейскую субботу? Объяснение этого может быть в том, что он женат на еврейке.» (О том, какую роль в

раследовании Соколова играло окончание фамилий на «ский» типа «Крупский» будет сказано ниже в тексте. Что касается введения в России «субботы вместо воскресенья», можно думать, что имелась ввиду шестидневка. Автор информации – Соколов? – как-то не сообразил, что субботы, как и воскресенья, чередуются через семь дней: он помнил про шестой день недели.)

«Большевистское правительство в том виде, в каком оно было поздним летом 1920 года (прибытие Соколова в Европу?)… представляло собой полное господство евреев. Это положение с тех пор весьма мало изменилось. Чтобы показать соотношение сил, мы дадим несколько примеров… Большевизм есть международная программа «Протоколов».

Далее в тексте следует таблица, которую и сегодня, семь десятилетий спустя, цитирует в советском журнале «Молодая гвардия» некий доктор исторических наук: патриоту оказался необходим американский промышленник-автомобилист, чтобы установить, кто же в его отечестве побывал министром.

Вот она:

Число членов / Евреи / % евреев

Совет народных комиссаров

22

17

77

Военный комиссариат

43

33

76

Наркомат юстиции

21

20

95

Видные журналисты

41

41

100

Откровенно говоря, я сам был поражен, когда узнал при проверке этих данных, что в составе Совнаркома во все годы гражданской войны (после ухода левых эсеров) был один министр-еврей – Лев Троцкий (потом прочитал в его, до 1990 года неизвестной речи, что недопущение евреев в наркомы было сознательной политикой, предложенной в ЦК именно им, Троцким, вопреки Ленину, который не придавал этому вопросу никакого значения). В Реввоенсовете (военном комиссариате) при проверке обнаружились три-четыре еврея: Троцкий, Склянский, Розенгольц и лишь на короткое время враг Троцкого – Драбкин; в коллегии наркомата юстиции, как на грех, не найдено ни одного. Что касается видных журналистов, то информатор Форда обошелся в их перечне вовсе без потомственных дворян хороших фамилий – Бухарина, например, или Осинского (Оболенского), Пятакова, не говоря о Луначарском, Скворцове-Степанове и прочих…

Конечно же, «последний акт красного террора, убийство Николая II, его супруги, юных дочерей, больного сына, был совершен советскими комиссарами, которые почти все были евреями» – это если не сам Соколов ему сказал, то наверняка кто-то из сотрудников колчаковского юриста. В порядке анекдота упомяну, что «собственный идеал евреев не президент, а властитель, царь» (не только, чтоб республиканцу-спонсору угодить, но и для объяснения загадочного могущества евреев: еврейским царем объявляли… короля Великобритании Георга V. С помощью британского флота они полновластно распоряжались миром. (Кто не верит, пусть читает «Международное еврейство», десятикратно переизданное Геббельсом, а сегодня с уважением цитируемое в «Молодой гвардии».) Кроме того, пятиконечная звезда своими концами символизировала основы еврейского могущества: биржу, прессу, парламент, пролетариат и Палестину.

Почему мне думается, что эту информацию поставил американцу кто-то из соколовообразных русских? Ну не мог же сам Форд не знать, что флаг его страны по предложению Вашингтона и Джефферсона усеян пятиконечными звездами (откуда эмблему для РККА и позаимствовал переимчивый политэмигрант Троцкий).

Такого рода идеологические сорняки воскресли на европейской духовной почве после того, как общественные деятели и ученые континента начали в годы мира размышлять: кому же оказалось выгодно убить десятки миллионов их сограждан, чтобы в итоге разрушить собственные государства?

Так кому же это было на самом деле выгодно? Кто виноват, если не евреи? Масоны? Тибетские маги и тибетские токи?

Выдающийся мыслитель Георгий Федотов сделал классический для своего времени анализ:

«Колониальная экспансия была хозяйственной необходимостью. Все растущая индустрия требовала заокеанского сырья… Наконец, победоносный капитализм, по природе своей неспособный удовлетвориться внутренними рынками, начинает погоню за внешними. Политическое господство становится формой, орудием и броней экономической эксплуатации… Конфликты, приведшие к войне, были двух порядков: национальные и империалистические. Национальной в старом смысле слова была борьба Франции с Германией из-за Эльзаса-Лотарингии, борьба немцев и славян на Дунае – внутри и вне Австро-Венгерской монархии. Империалистическая экспансия поссорила Германию с Англией и Россией…»

Трудно, конечно, возражать большому философу, когда он считает главным импульсом к войне экономические проблемы держав. (Меня и самого так учили по книге В. Ленина об империализме.) Но – далее Федотов сам себе противоречит:

«На Версальской мирной конференции преобладали мотивы национальные, даже этнографические… старая романтическая мечта: для каждой народности свое государство… Вопрос о колониях, о переделе мира и его богатств стоял на втором плане».

Как же могли отойти на второй план те самые экономические интересы, из-за которых якобы начали войну?

Вовсе не кажется очевидным, что передел мира диктовался интересами промышленного развития держав. Быстрее всех развивались Штаты, у которых всех-то колоний были Филиппины и Куба. На старом континенте бесспорным чемпионом являлась Германия, про которую Федотов писал: «Для Германии не нашлось «места под солнцем» Африки или Азии достаточно рентабельного». Экономическим чемпионом Азии стала Япония, только начавшая (после победы над Россией) приступать к созданию колоний. Идея экономического империализма,

толкнувшая страны мира на войну за передел сфер влияния и сырья, не подтверждается фактами, напротив, сама вытекает из теорий, в ту эпоху доминировавших в сознании мыслящей части общества.

По моему ощущению, истинные, глубинные причины первой мировой войны были те же, что через четверть века вызвали вторую мировую войну. Эти войны были как бы разделенными перерывом актами одной трагедии. Расовое безумие, как фильтрующийся вирус, незаметно поразило в конце XIX – начале XX вв. идеологию европейских народов.

Оно возникло впервые как реакция германцев начала XIX века на принесенные штыками Наполеона «западные идеи»: рационалистически ясную модель мира, представление о рожденном младенце как «tabula rasa», о взрослом человеке как о «мыслящей машине», на универсалистское, одинаковое для всех народов мировосприятие. Защищая перед лицом могучего вала военных победителей свою неповторимую индивидуальность, сумрачный германский гений ответил острому галльскому смыслу:

«Человеческое «Я» живет в органическом единстве с душой народа, которая предшествует отдельному человеку. Полноту жизни человек получает от нации, вне которой он – ничто.»

Германские философы, классики мудрости для цивилизованного мира, впервые сформулировали понятие «органической жизни народа». «Что листья без дерева? – спрашивал, возможно, величайший из тогдашних мыслителей, Георг-Фридрих Гегель, – Ничто. В органической жизни счет идет только на деревья.»

Но если силу и бытие индивид черпает в рамках нации, то отсюда вытекало: свобода и мораль личности коренится в ее биологической, расовой принадлежности к своей общине.

Германский романтизм сыграл огромную положительную роль в судьбах духа, помогая сохранить своеобразие и многообразие национально-культурных ликов в эпоху объединения мира. Но таилась в немецком феномене «почвы и крови» не распознанная сразу опасность.

Ибо в новой европейской философии не осталось места для личности как целокупного сосуда Божия, как мира, бесконечно ценного самого по себе, вне рамок любого коллектива. Согласно христианским идеалам, общепризнанным в Европе на протяжении полутора тысяч лет, именно свобода воли личности отделяла homo sapiens от высокоорганизованных, но неодушевленных коллективов вроде термитников или пчелиных роев.

Коллектив всегда сцепляют законы биологического отбора для выживания вида, а не для спасение чьей-то души. В том числе коллектив нации. И вид выживает за счет кого угодно – даже за счет своих. И уж тем более за счет чужих.

В Германии, родине «философии нации», такие идеи покорили большую часть мыслящей и государственной верхушки общества.

Например, политика Вильгельма II диктовалась всецело его личными расовыми убеждениями. Когда Россия воевала на Дальнем Востоке, он начертал на секретном докладе своего посла в Токио:

«Tua res igitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего влияния желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России.» (Хотя расовые чувства подкреплялись у него тем, что «маньчжурская война передала дирижерскую палочку в Европе в немецкие руки» – С. Витте).

Но когда японцы заставили Россию отказаться от экспансии на восток, «верный старый друг» Николая – Вильгельм решил, что теперь у славянской расы вообще нет иного выхода, кроме как напасть на германскую расу. Тем более, что славяно-чешский кинжал опасно врезался в тело германо-австрийского массива.

Вождь германской расы просто обязан был выбрать момент своей наивысшей готовности к неизбежному бою, пока противник еще не достиг пика своих сил. (Перевооружение России предполагали завершить к 1917 году.)

Вильгельм выбрал войну в наборе возможных в его тогдашнем положении политико-дипломатических вариантов. Это ошибочное даже с империалистических позиций решение объяснимо тем, что расизм – философия, основанная на предубеждении, на предрассудке – ослепляет своих приверженцев, лишает их прагматического видения. Кайзер, например, не понимал, что если дело дойдет до войны, Великобритания обязательно выступит на стороне Антанты: об этом буквально вопили и насущные британские амбиции, и всегдашние, со времен Елизаветы I, традиции британской дипломатии на континенте. (В XIX веке можно припомнить антинаполеоновские коалиции, Крымскую войну, Берлинский конгресс.) Единственное объяснение слепоты кайзера: согласно его базовой философии, англосаксы должны как минимум не мешать своему виду, германской расе, выигрывать битву за жизнь.

Объективности ради напомним, что противоположная сторона была отравлена теми же расистскими ядами, хотя в меньшей концентрации. И ее, как Вильгельма, расизм ослеплял, лишал трезвого понимания ситуации, верной оценки могучих сил Центральных держав. (Сербы верили, что одолеют австрийцев!)

На Европу впервые в ее истории обрушилась война, вызванная торжеством пока еще стыдливого, пока еще скрытого расизма.

 

Глава 15

ЛОЖЬ КАК ОРУДИЕ ПОБЕДЫ

«– Что может правительство делать, когда идет война? Направлять события? Вы отлично знаете, что не может, – объяснял герою романа «Семья Тибо» приятель-дипломат. – Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй, единственное, что оно может. Наша главная забота – соответствующее преподнесение фактов.

– Организованная ложь?

– Правда хороша в редких случаях. Враг должен быть всегда неправ…

– Лгать?

– …Не только лгать, но хорошо лгать. По части спасительной лжи мы во Франции творили подлинные чудеса!»

Почему требовалось лгать? Всем ведь, не одним французам…

Идеологическая, расовая война обнажила фундаментальное противоречие христианства, основы европейской цивилизации, с формой мировоззрения, которую выработала Европа к XIX-XX векам, – с национализмом. В наше время, после краха Интернационала с его ГУЛАГом и политбюро, позабылось, что «Интернационалка»-то возникла неслучайно, не по чьей-то («русской») дурости или чьему-то («еврейскому») замыслу, но как неудержимо пробившийся духовный росток на почве, которую для него предварительно удобрили 20 миллионами трупов и полили кровью воинов 33 стран, – во имя Национальных Идеалов каждой из них. Во имя Великой Германии, во имя освобождения Эльзас-Лотарингии, Креста на святой Софии, освобождения славян, арабского возрождения…

Читателю трудно понять процесс событий, приведших к цареубийству и фальсификации следственных выводов, если он не почувствует, как все эти четыре года в сознании воюющих наций крепло убеждение: их «органические» монархи и президенты желают предательства Веры и служения Отцу Раздора и Лжи.

Когда аналогичное народное чувство коснулось православного монарха, чья легитимность исторически держалась на его авторитете Хранителя веры, – неудивительно, как писал поэт, что

Настроение, например, тогдашних французов выразительно зафиксировал религиозный мистик, обернувшийся тогда же секретарем французской секции III Интернационала и при этом сохранивший, вот что важно, верность религии и папе:

«Моим товарищам-католикам я старался показать антихристианский, антикатолический характер патриотического идолопоклонства, изобретенного буржуазией взамен религии. Родина всегда казалась мне подобием Медного Змия, исполинского и варварского, который толпа раскаляет воплями в металле и без конца наполняет молодыми жизнями» (Пьер Паскаль).

В русском исполнении зарождение того же самого чувства изображалось в «Августе 1914-го» у Солженицына. Воротынцев раздумывает, как ему призвать солдат на смерть:

«…тогда – Богом? Имя Бога еще бы не тронуло их. Но самому Воротынцеву и кощунственно, и фальшиво невыносимо произнести сейчас заклинанием Божье имя – как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найдебург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно было додуматься, что не избирательно же Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать,»

В подобной идеологической ситуации пропагандистское балансирование гражданских властей воюющих стран держалась как раз на их умении реанимировать совесть своих войск и народов, по слову персонажа французского романа, «обманув их с подлинными чудесами». Кто искуснее умел или научился лгать, у того оказывались и шансы продержаться – иногда, как ему верилось, до полной победы.

Варианты же «фронтовых» акций по обработке сознания не своих солдат, а войск противника сводились либо к раскрытию чужой лжи (но это оказалось малоуспешным ходом), либо наоборот, к провоцированию их на такое «патриотическое» действие, которое на самом деле ослабляло волю и дух врага. Первая мировая дала классические образцы политической игры по дезориентированию сознания противной стороны.

Германские спецслужбы работали тогда лучше всех. Русские же лгали своему населению хуже всех, бездарнее всех.

Первая публичная схватка германских спецслужб и русских контрразведчиков произошла в начале 1915 года, в ходе так называемого мясоедовского дела, своеобразного пролога екатеринбургского цареубийства.

 

Глава 16

КАЗНЬ ПОЛКОВНИКА МЯСОЕДОВА

В первые годы войны русской армией управляли деспотичные мистики: Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич («человек с зайчиком в голове» – С. Витте) и патологически подозрительный начальник его штаба генерал Янушкевич. Одним из самых близких к ним людей стал лживый и лукавый мифоман, оберквартирмейстер Западного фронта (т е. начальник оперативного отдела и куратор разведки и контрразведки на одном из двух фронтов) Михаил Бонч-Бруевич.

Генштабы всех стран совершили в процессе подготовки к войне роковые ошибки: немцы переоценили потенцию внезапного удара через Бельгию, французы не предусмотрели бельгийского направления. Русские же неправильно рассчитали запас снарядов, исходя из былого их расхода на японском фронте. Оказалось, такого количества – мало. В феврале 1915 года Янушкевич горестно писал военному министру: «Мне так по ночам и чудится чей-то голос: продал, продал, проспал.»

Когда начались первые поражения (уничтожение армии Самсонова в Восточной Пруссии, потом внезапный прорыв германцев к резиденции Ставки, к Варшаве), у троицы мистиков спонтанно и даже искренно возродилось в душах традиционное для России объяснение военных неудач. Измена! Не превосходство сил и опыта у противника, не свой просчет в чем-то, как у любых работающих людей, но – сознательное предательство, особливо со стороны иноземцев, иноверцев, инородцев… Найти бы – чье!

В 1812 году отступали до Москвы перед Наполеоном не потому, что это был величайший в мировой истории полководец с самой сильной в его жизни армией, но из-за измены проклятого иноземца-главнокомандующего Барклая-де-Толли.

Крымскую войну проиграли не потому что самонадеянно и авантюрно ввязались в бой сразу со всей Европой, а из-за предательства канцлера Нессельроде. (Тогда он был немцем, а в наше время патриоты открыли у выдающегося дипломата более пикантных – еврейских – предков.)

Балканскую войну, правда, выиграли – но с большим трудом и потерями. Не потому, что противостоявший турецкий солдат всегда был одним из лучших в мире, нет, а из-за поставщиков-евреев, снабжавших нашу армию плохими сапогами и дурным продовольствием. (Как будто в какой-то иной армии мира, хоть в той же турецкой, поставщики подряд все не были ворами!)

Порт-Артур сдал японцам изменник-немец, генерал Стессель, которого после плена посадили на родине в крепость: он, видите ли, в окружении, в безнадежном военном положении, после почти годичной осады, сдал врагу защищаемую позицию. Раз сдался, значит, – военный преступник.

В 1914 году поиски очередного потребного обществу «изменника» начали с офицера не с иностранной, а с русской фамилией. Тем не менее, инокровие и в этом случае контрразведчики держали у себя «в уме».

Потомок старинного дворянского рода, кавалер 26 русских и иностранных орденов, ротмистр корпуса жандармов Сергей Мясоедов служил начальником погранпоста на границе с Пруссией, в Вержболово. С чего начались его несчастья, установить трудно: возможно, с выгодной женитьбы. Клара Самуиловна Гольдштейн принесла в дом приданое – 115 тысяч золотых рублей и большие связи в деловых кругах (ее дядя был крупным коммерсантом в Германии).

По этой ли, по другой ли причине, но пошли в жандармских кругах разговоры, что Мясоедов, мол, делает гешефты на контрабанде (с евреями?). Проверить поручили корнету Пономареву. Пономарев сработал дело без особых хитростей: подкупил некоего господина по фамилии Юргенс, чтобы тот подбросил контрабандный товар в автомобиль начальника погранпоста. Но Мясоедов, неплохой профессионал, поймал Юргенса, избил палкой и заставил написать объяснение.

Тогда корнет попросил купца Шюлера подложить Мясоедову… динамит. Не бесплатно. Но тот предпочел послужить своему старому начальнику и написал ему доносец на юркого корнета. Мясоедов присовокупил его (и объяснение Юргенса) к рапорту по начальству и стал ждать резолюции.

Корнет решился на третью попытку: попробовал уличить ротмистра не в контрабанде уже, а в служебных упущениях. Его люди схватили у границы дюжину «революционистов» с динамитом, револьверами, прокламациями… В суде подпольщики-террористы, однако, произвели странное впечатление жуткой неграмотностью, и судьи пригласили экспертом пограничника Мясоедова. Сначала он в заседании упирался, ссылаясь на служебную тайну, но один из адвокатов, который в мемуарах рассказал об этой истории, Оскар Грузенберг, объявил, что, согласно законам империи, запрещается скрывать служебные тайны от судов по политическим делам (в закрытом заседании), Председатель суда подтвердил свидетелю объяснение адвоката, и, ободренный сравнительно недавней гласностью (дело было в 1909 году), Мясоедов показал:

– Игра простая: кой-кому из подсудимых агенты сдали тюки для тайного провоза, не говоря об их содержимом. А другим подбросили оружие и взрывчатку уже на обыске.

– Кто это сделал? Ваши люди?

– Мои таким не занимаются. Здесь работали люди Пономарева.

«Судьи сидели сконфуженные и оскорбленные. Процесс лежал в грязи. Всех тяготило ощущение физической брезгливости» (Оскар Грузенберг).

Но после такого нарушения служебной этики ротмистра выгнали из корпуса (по существу, мол, он прав, но обязан был дождаться резолюции руководства на рапорт, а не распускать язык в судах). Занялся он «на покое» частным промыслом: совместно с родственниками жены, евреями, основал пароходную компанию по перевозке эмигрантов из зоны оседлости в США.

Вскоре подвернулся случай вернуться на службу государеву: жена на курорте подружилась с 23-хлетней красавицей Еленой Бутович, а та уже закружила голову и вышла замуж за совершенно очарованного ею 62-летнего военного министра Владимира Сухомлинова. Тому как раз нужны были люди в армии, в частности, для задуманной им особой службы при генштабе: что-то вроде подотдела по борьбе с революционной пропагандой. Ее организатором-начальником и взяли опытного сыскного работника Мясоедова, причем с повышением его в подполковники.

Но МВД, оказывается, не прощает грехов служебной болтливости. (Кроме того, можно предполагать, что былых сослуживцев и лично задевало: изгнанный ими офицер не только не пропал, но устроился на более престижное место, в армию, и с повышением, что в охранках делать было непросто.)

Тут в ходе одного из расследуемых дел в МВД выяснили, что какие-то связи с лицами, подозреваемыми в сотрудничестве с германской разведкой, поддерживает еврейский торговец Ланцер. Ланцер был знаком с евреем Кацелененбогеном. Кацелененбоген был знаком с Фрейбергом. А вот Фрейберг оказался одним из компаньонов Мясоедова по былой работе в пароходстве…

«Немецким агентом объявили не его, и даже не его знакомого, и даже не знакомого его знакомого. Но страшное слово было произнесено – «шпион» (проф. Корнелий Шацилло, советский исследователь «дела Мясоедова»).

Как использовать столь зыбкие данные?

Информацию передислоцировали лидеру октябристов (крупнейшей тогда парламентской фракции) Гучкову: знали ведь, что он находился в непримиримом конфликте с военным министром. Выше упоминалось, что Гучков, «фигура политическая», балансировал не раз на краю порядочности. К таким случаям полупадения относилась и его ссора с Сухомлиновым.

Октябрист-монархист позволил себе в борьбе с фаворитом Распутиным опубликовать гектографированным, «самиздатским» способом попавшую в его руки переписку царицы и ее дочерей со «старцем Григорием». Ничего компрометирующего там не было (Александра Федоровна признавала, что верит в оккультную силу Распутина), но царь приказал военному министру передать от его имени господину Гучкову, что тот подлец. (А как прикажете аттестовать дворянина, публикующего чужую переписку без ведома отправительниц и адресата?) С тех пор у Гучкова не оставалось шансов на правительственную карьеру при Николае II, и он возненавидел военного министра, не без удовольствия по поручению государя его оскорбившего.

Поэтому, получив сведения, что Сухомлинов принял на службу офицера с темными связями, он такого случая отомстить не упустил: через единомышленика, журналиста Суворина-сына, спровоцировал публикацию против Мясоедов а двух статей, а потом и сам дал интервью, в котором не слишком загадочно обронил, что за время работы Мясоедова в военном министерстве «одна из соседних стран стала значительно осведомленнее в наших делах».

Мясоедов повел себя странно для разоблаченного шпиона: вызвал журналиста на дуэль, а когда тот отказался стать к барьеру, надавал ему «оскорблений по лицу». Следом был брошен вызов Гучкову. Дуэль состоялась: подслеповатый Мясоедов промахнулся, великолепный стрелок Гучков пустил пулю вверх. Эта дуэль – бесспорное свидетельство, что Гучков сам не верил в распускаемые им намеки: не в нравах ни его, ни дворянства российского было «давать удовлетворение» купленному шпиону.

Отдадим должное: Гучков публично потом извинился перед оскорбленным противником.

Дело расследовали три управления: МВД, военно-судное управление и контрразведка. У всех троих результат совпал – «невиновен». Из армии подполковника, однако, уволили, службу борьбы с революционной пропагандой в частях расформировали.

После начала войны Мясоедов попросился в Действующую армию; «Знаю в совершенстве немецкий язык, прусские обычаи, Восточную Пруссию, в которой производил разведки… Хочу пожертвовать жизнью, чтобы детям оставить доброе имя».

Сухомлинов наложил резолюцию на его рапорт: «Лично я против него ничего не имею.» (Напомним, что Мясоедов был оправдан тремя независимыми друг от друга инстанциями. Но эта единственная фраза послужила впоследствии основанием для вынесения военному министру приговора к пожизненной каторге в качестве «покровителя Мясоедова».)

Мясоедову присвоили чин полковника и послали в X армию начальником разведки. Именно в ее полосе германские войска и осуществили прорыв к Варшаве.

Пока шли бои, через Швецию явился в Россию поручик – с повинной. Находясь в плену, сей офицер согласился стать немецким шпионом и получил от лейтенанта военной разведки два задания: договориться с комендантом Новогеоргиевской крепости о ее сдаче – раз и убить Верховного, великого князя, – два.

Каждое дело ценой в миллион рублей.

Помогать ему в русском тылу должен был многолетний германский агент… полковник-разведчик Сергей Мясоедов.

Не надо быть большим мыслителем, чтоб сообразить: никакой немецкий лейтенант случайному, ни в одном деле еще не проверенному агенту не назовет своего ключевого человека в разведке противника. Я даже не думаю, что тут была особо продуманная операция со стороны лейтенанта: он читал русские газеты, знал о скандале 1911 года, знал, что Мясоедов поступил в армию (об этом тоже писали в газетах), следовательно, сейчас работает в разведке противника. Почему не попробовать его скомпрометировать? Эти русские кляйнкопфы скушают все, что придумает искусная немецкая голова…

(Говорят, подписывая для НКВД «красную папку» о маршале Тухачевском, «шпионе» его генштаба, Адольф Гитлер заметил: «Совершенно невероятно, чтобы в это кто-либо поверил». Поверили, однако.)

Опытные русские военюристы не использовали показаний подпоручика для возбуждения официального следствия: слишком ясен был их невероятный характер. Но за повод ухватились не в Петербурге, а в Варшаве, в штабе Западного фронта. «Дело Мясоедова поднято и ведено, главным образом, благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин», – писал прикомандированный к Ставке историк Михаил Лемке.

Генерал Бонч-Бруевич был фанатичным монархистом и искренно полагал, что монархический строй a priori обязан вести Россию от победы к победе, а если сего не происходит, виноваты, значит, шпионы или, в лучшем случае, изменники. Но на чистые, духовные мотивы его патриотических действий, как случается у мистиков, делающих карьеру, накладывались нормальные жизненные соображения. Недавно настоящего шпиона поймали в группе технических работников штаба фронта. Отвечали за этот промах оберквартирмейстер и его помощник, контрразведчик Батюшин. Поэтому весьма кстати оказалось для обоих сообщение о возможном обнаружении более крупного шпиона, начальника разведки целой армии, принятого на службу не через них, а по приказу канцелярии военного министра.

Все в Мясоедове гармонировало с образом вражеского агента; он был протеже не их общего шефа, Верховного, а напротив, его соперника в борьбе за пост, – генерала Сухомлинова (царь некоторое время колебался, кого из них назначить Верховным); Мясоедова не любили в Государственной думе, где военным корифеем слыл стоявший у барьера напротив него Гучков; наконец, не забудьте дурное отношение к изгнанному со службы жандарму в весьма влиятельном МВД… Где вы еще найдете столь годного исполнителя на роль обер-шпиона, обеспечившего врагу внезапный прорыв под Варшавой, которую главнокомандующий чуть-чуть не прокакал? (Город спас контрударом талантливый генерал Михаил Алексеев.)

Не знаю, приходила ли уже тогда в головы генералов-мистиков мысль, что не только текущие неуспехи, но стратегический просчет с артиллерийским боезапасом перед войной тоже можно списать (помните: «Продал, продал, проспал»?) на того, кто в Петербурге покровительствовал Мясоедову? На министра. Идея перспективная.

Через сорок лет «бывый монархист» Бонч-Бруевич в мемуарах под названием «Вся власть Советам!» расскажет советскому читателю, что Мясоедова схватили с поличным в момент передачи из рук в руки германскому связнику (естественно, остзейскому барону) секретных документов. Не знаю, не знаю… В обвинительном заключении нет никаких упоминаний об этом таинственном связнике (которого ведь и судить должны были бы по закону вместе с Мясоедовым – по одному должны были пройти делу!). Зато говорится, что «через посредство необнаруженных лиц (курсив мой. – М, X.) он довел до сведения германских властей данные о местонахождении одного корпуса». Военный суд постановил: «Не доказано». Вменили же полковнику другой пункт: он «добыл под вымышленным предлогом необходимости для исполнения возложенного на него поручения … секретную справку о расположении войсковых частей армии». Не думайте, что словом «добыл» закодирован сюжет в духе ле Карре или братьев Вайнеров: начальник разведки официально обратился в штаб армии, попросив данные, необходимые ему для организации поисковых экспедиций в тыл противника, и получил бумагу за всеми подписями и печатями.

Мясоедов не признал ничего, кроме обвинения в мародерстве: он действительно тяпнул в немецком брошенном доме оленьи рога и гардины. («Начальство знало, – оправдывался, – и вообще все берут трофеи.»)

Свидетелей было двое: один, следивший контрразведчик, «по совести не уверен в его измене». Другой, фронтовой офицер, напечатал потом в пражском «Архиве русской революции» статью, где сравнил увиденное на том процессе – с убийством купеческого сына Верещагина в «Войне и мире» Льва Толстого.

Приговор был таков –

в описательной части: «Виновен, заслуживает снисхождения».

в резолютивной: «Смертная казнь через повешение».

Мясоедов пытался осколками пенсне перерезать себе вены: его спасли и повесили – до получения кассационной жалобы командующим фронтом. («Так торопились, что сначала повесили, а потом утвердили приговор» – проф. К. Шацилло.)

В его виновности сомневались многие: полковник А. Самойло, начальник разведки, действовавшей против Австро-Венгрии, писал, что упреждение казни до кассации не было случайным. Комфронта не утвердил приговор, «ввиду разногласия судей», но дело решила резолюция Николая Николаевича: «Все равно повесить!» (Был убежден в невиновности Мясоедова и крупнейший работник политического сыска России, генерал А. Спиридович.)

После войны начальник немецкой разведки Вальтер фон Николаи писал: «Приговор… является судебной ошибкой. Мясоедов никогда не оказывал услуг Германии.» Лейтенант, которому приписывалось авторство дела заявил: «Я никогда в жизни не обменялся ни единым словом с полковником Мясоедовым и никогда не сносился с ним через третьих лиц.» Укрывать Мясоедова уже не было надобности, его давно казнили.

Свержение правительства, которому он верно служил и которое его обрекло виселице, не помогло реабилитации Мясоедова. При Временном правительстве Мясоедова тоже оставили в шпионах: Гучков-то сделался военным министром. И при Совнаркоме числили в шпионах – ведь Михаил Бонч-Бруевич сделался первым начштаба Реввоенсовета. При Сталине объявили не изменником, а кадровым германским разведчиком: помогал другому агенту фон Николаи, Богрову, убить Столыпина, чтобы посадить в кресло российского премьера третьего немецкого шпиона, Сухомлинова.

Любопытно, что в 1942 году Сталин угрожал концом Мясоедова (он называл его Мясниковым)… Никите Хрущеву, когда тот как член Военного совета фронта пропустил немцев к Дону.

Солженицын прав, считая покушение Богрова первым в цепи злодейских убийств, что завершились в ипатьевском полуподвале. Богров, действительно, был первым. Но промежуточным звеном в той же цепи явилась казнь Мясоедова. Следующим звеном – убийство Распутина. Чтобы понять, чем, кем, к к звенья этих смертей сплетались в пролог истребления династии, нам придется предварительно сделать ход в сторону, к историческому сюжету, который можно назвать так: «Евреи, немцы и судьбы революции в России».

 

Глава 17

ЕВРЕИ, НЕМЦЫ И СУДЬБЫ РЕВОЛЮЦИИ В РОССИИ

В упомянутой во вступлении работе математика Игоря Шафаревича. «Русофобия» постулируется следующая историософская схема возникновения и победы большевизма в России.

В XIX веке в этой стране начала действовать общность, которую, вслед за Огюстом Кошеном, Шафаревич называет «малым народом». То был орден революционно настроенной интеллигенции, отвергавший органическое, естественное развитие своей нации и мечтавший о перестройке жизни на идеологических, т е. умозрительных, а не прагматических основаниях. Революционная ситуация складывалась в стране объективно, в ходе национального развития. Но столь разрушительный для народного духа характер переворот в ХХ-м веке принял потому, что в его запале слилась энергия полураспада двух чуждых нации сил: стремительно левевшей денационализированной местной интеллигенции и массы молодых евреев, рвавшихся из традиционных местечковых гетто к новой жизни и по дороге туда не жалевших ни чуждую им русскую органику, ни традиционные религиозно-нравственные ценности иноверческого для них, христианского мира.

В этой стройно изложенной и многими фактами обоснованной концепции есть уязвимые, с точки зрения историка, пункты.

Признаем, что энергия вырвавшихся из собственной органики и религии масс ассимилировавшихся евреев была колоссальной и направленной на разрушение окружавшего общества, русской патерналистской монархии и собственного еврейского кагала. Но – почему все-таки именно в России энергия молодого поколения евреев была использована экстремистскими кругами? И, в конце концов, если ограничиться даже пределами Российской империи, почему большевизм победил как политическое течение как раз в собственно России, зато на Украине, в Литве, Бессарабии, Польше, где проживало подавляющее большинство российских евреев, возникли национальные государства, причем в том же 1918 году и вовсе не большевистского типа.

Другой вопрос: почему главные в мире центры самого левого, самого бескорневого, самого общественно активного еврейства, то есть США и Палестина, не превратились в большевистские оплоты, а стали напротив средоточием либерализма и демократии? А если мои вопросы к Шафаревичу покажутся кому-то очень уж широкими, то можно от судеб стран и народов перейти к отдельным людям. Например, спросить, почему народоволец, т е. террорист, Меир Дизенгоф, переехав из России в османскую Палестину, отнюдь не самое терпимое и цивилизованное место на Земле, вместо кровавой революционной работы занялся здесь основанием города Тель-Авива, музея, оперы.

Почему эсер Петр (Пинхас) Рутенберг, тот самый, что организовал убийство попа Георгия Гапона, стал в Палестине заниматься строительством электростанций?

Почему другой эсер, Моше Новомейский, горный инженер, снабжавший Боевую организацию эсеров динамитом, в Палестине создавал химический комбинат на Мертвом море?

Что таилось в воздухе Российской империи, заставлявшее этих самых и никаких других еврейских разрушителей (тут я с Шафаревичем согласен), заниматься в других странах не террором, а созиданием – городов и заводов и легальных политических партий (социалистическую партию Чили создавал, в числе прочих, еврей-народоволец Оржих; китайский Гоминьдан вместе с Сунь Ят-сеном строил русский еврей-большевик Грузенберг), лингвистики (иврит возродил бывший народоволец Перельман), эпидемиологии (противочумную вакцину изобрел бывший народоволец Хавкин.)

Вопросы множатся. Почему чисто еврейский Бунд считался в социал-демократии как раз умеренной и неизменно антиленинской фракцией? Почему товарищ Сталин с присушим ему острым словцом печатно объяснил после V (Лондонского) съезда РСДРП, что для победы большевиков над меньшевиками надо было произвести в партии маленький еврейский погром?

Если же предположить, что вектор русско-еврейских отношений (русско-еврейской войны, как прозвал ее один из современных исследователей, – С. Семанов) менялся, то опять-таки стоит заметить, что с годами он менялся в сторону как раз не подрыва «органики» со стороны «малого народа», как кажется, глядя из будущего, задним числом осмысляющему историю Шафаревичу. Наоборот: надвигалась эпоха русско-еврейского замирения. Видимо, большую роль в эволюции сыграло дарование политических свобод, позволившее обсуждать конфликт публично и искать разумные решения в рамках законов империи; и практическая политика Столыпина, железной кистью обуздавшего политическое насилие, а вместе с ним и погромную стихию. (Премьер руководствовался правилом, что подданные государя делятся не по национально-религиозному признаку, а исключительно согласно лояльности стране и ее законам.) Наконец, оправдание Бейлиса тоже примиряло еврейскую молодежь с Россией.

Можно сослаться на мнение, например, украинского профессора Н. Полетики, называвшего себя не просто историком, а «свидетелем истории»: он зафиксировал в памяти крупные пожертвования еврейских дельцов на оборону и Красный Крест в 1914 году, выступления общепризнанных еврейских лидеров, депутатов Государственной думы, в поддержку правительства Николая II и т д. Куда важнее, однако, факт, замеченный им в среде тогдашних сверстников: еврейская молодежь на Украине охотно шла в Действующую армию. Друзья юного Полетики объяснили: после победы их заслуги на фронте учтут и даруют равноправие.

Столыпинская линия вызвала доверие у поколения еврейской ассимилированной публики, как раз у «малого народа». (И здесь я должен возразить Солженицыну, считающему, что русское общество вложило пистолет в руки Богрова: ведь этот террорист до покушения обратился во все подходящие подпольные партии с единственной просьбой: «взять на себя», формально одобрить «акт» после покушения – и не нашел никого. Даже эсеры и анархисты отказались в 1911 году одобрить убийство Столыпина.)

Конечно, Полетика был юдофилом и либералом, но и другой киевлянин, депутат Василий Шульгин, правый националист и «порядочный антисемит», как он сам себя определял, написал о поразившем его феномене: если еврейская масса во время японской войны была пораженческой и открыто радовалась каждому неуспеху русской армии, то к 1914 году настроение ее полярно изменилось. Шульгин определил его как «патриотическое». Он не выяснял причин, вряд ли даже понимал их, но запомнил. И вину за то, что потом, в ходе войны, евреи заняли позицию иную, возлагал на безумную политику властей, открывших, по его словам, «новый фронт», антиеврейский – в добавление к антигерманскому.

Нужно, однако, внести в его рассуждения существенную поправку: не властей вообще, но того их слоя, того «яруса», который еще до этого вызвал самое войну – и погубил Россию.

Организаторы мясоедовского процесса получили должности, чины (Бонч-Бруевич стал начальником штаба фронта, Батюшина сделали генералом), но успокаиваться на достигнутом не пожелали. Тем более, что военная ситуация не позволяла. Казнь Мясоедова и последовавшее затем смещение Сухомлинова почему-то не предотвратили новых германских побед. В 1915 году началось самое мощное в ту войну наступление вермахта:

«Подползая, как огромный зверь, германская армия продвигала свои передовые части к русским окопам… Затем гигантский зверь подтягивал свой хвост – тяжелую артиллерию. Она занимала позиции, находившиеся вне досягаемости русской полевой артиллерии, и тяжелые орудия начинали осыпать русские окопы градом снарядов, пока ничего не оставалось ни от окопов, ни от их защитников. Затем зверь осторожно подтягивал лапы – пехотные части – и занимал разрушенные позиции… Окончательно завладев ими, зверь опять подтягивал хвост, и тяжелые орудия методически разрушали следующую оборонительную линию. Никакое препятствие не мешало немцам повторять этот прием наступления» (участник боев, генерал Н. Головин).

Русская армия отступила на сотни километров, и этот отход справедливо считался ее большим успехом, достигнутым благодаря искусству генерала Алексеева: удалось вырваться из вражеского кольца и сомкнуть фронт на новых рубежах. Но для объяснения такого отступления Ставке требовались тысячи новых «мясоедовых».

Начали с родственников и компаньонов полковника: посадили его еврейку-жену и всех еврейских сослуживцев по пароходству. Уже первое письмо начальника штаба Янушкевича о мясоедовском деле отдавало, по словам английского историка Г. Каткова, «помимо болезненной шпиономании, садизмом и антисемитизмом». А вскоре по его инициативе и с благословения Николая Николаевича, «деспота, мистика и фаталиста» (определение того же Г. Каткова), по всей линии трехтысяче-километрового фронта военные суды приступили к фабрикации еврее-шпионских дел.

Точно неизвестно, был ли процесс Мясоедова действительно рожден германской спецслужбой, но последующие шпионские антиеврейские трибуналы явились следствием сознательной германской операции. Политический отдел генштаба создал «Комитет по освобождению народов России», выпустил листовку «Евреи России, вставайте, к оружию! Помогайте прогнать москалей из Польши, Литвы, Белоруссии, Волыни, Подолии! Свобода грядет из Европы!» Немецким офицерам дали инструкцию возможно внимательней относиться к евреям, создавая выгодный контраст с русскими офицерами. (Десятилетия спустя многие евреи отказывались бежать от гитлеровских армий: «Немцы – люди цивилизованные, помним их с той войны. Хватит большевистской пропаганды!»)

Теперь вам нетрудно понять, какие же реактивные указания после этого рассылала русская Ставка в соединения и части: генералы, без улик, по одному подозрению, повесившие родовитого дворянина-офицера и посадившие в крепость заслуженного генерала-министра, как они могли рекомендовать подчиненным обращаться с евреями прифронтовых областей, непривычно одетыми и говорившими на языке врага (идиш воспринимался как вариант немецкого). Офицеры и казаки хватали любого «жида», осмелившегося глазеть на проезжавшие по дорогам эскадроны или батареи, собирали тройку офицеров, обладавшую в полевых условиях правами трибунала, и – новая виселица воздвигалась над российской землей.

Вот история, рассказанная эпидемиологом, академиком Даниилом Заболотным об одном из лучших русских генералов:

«Однажды в присутствии генерала Б. (Брусилова. – М. X.) я сказал, что хорошо бы иметь обезьян для некоторых моих опытов.

Генерал серьезно спросил:

– А жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их все равно повешу, берите жидов.

И не дождавшись моего ответа, послал офицера узнать: сколько имеется шпионов, обреченных на виселицу. Я стал доказывать Его Превосходительству, что для моих опытов люди не годятся, но он, не понимая меня, говорил, вытаращив глаза:

– Но ведь люди все-таки умнее обезьян, ведь если вы впрыснули человеку яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна не скажет.

Вернулся офицер и доложил, что среди арестованных по подозрению в шпионаже нет евреев, все цыгане и румыны.

– И цыгане не годятся? Жаль.»

Румын для опытов не предложил – словно знал заранее принципы освенцимского исследователя Менгеле… Этот отрывок интересен, ибо косвенно, без умысла, выявляет нам принцип военной юстиции того времени: генерал знал, что он повесит арестованных евреев не только до суда, но даже до их ареста.

Кампания трибуналов и повешений не остановила немецкое наступление так же, как не остановили его казнь Мясоедова и смещение Сухомлинова. Для сокрушения врага Ставка придумала новый план: выдворение всего еврейского населения из прифронтовых областей. Параллельно с основным фронтом, действовавшим прртив самой сильной армии тогдашнего мира – немецкой, русская Ставка в момент поражения, требовавшего эскалации всех ее сил, открыла фронт против собственных подданных-евреев. Послало на них воинские части и все остальное, армии положенное.

Начался, по выражению нового военного министра, Поливанова, «эвакуационно-беженский период военных действий». Чтобы меня не заподозрили в предвзятом сгущении красок, предоставлю слово министрам императорского кабинета (взято из секретных протоколов заседаний совета министров):

«…евреи, которых, вопреки неоднократным указаниям Совета министров (вот она, «двухъярусность» власти. – М. X.)» поголовно гонят нагайками из прифронтовой полосы, обвиняя всех без разбора, в шпионаже, сигнализации и пособничестве врагу. Конечно, вся эта еврейская масса до крайности озлоблена и приходит в районы нового водворения – революционно настроенной… Евреи изгонялись поголовно, без различия пола и возраста… больные, увечные и даже беременные женщины. Совет министров неоднократно как в письменной форме, так и в порядке устных сношений обращал внимание Верховного Главнокомандующего и генерала Янушкевича на необходимость отказаться от огульного обвинения еврейской массы в измене … однако Ставка оказалась глухой. Что творилось во время этих эвакуации – неописуемо. Даже непримиримые антисемиты приходили к членам Совета министров с протестами и жалобами на возмутительное отношение к евреям на фронте… Обострились всевозможные кризисы – продовольственные, квартирные и прочие, появились заразные болезни… Евреи озлоблены на всех и вся, а местные жители на непрошеных гостей, объявленных предателями.»

Министры понимали мотивы такого поведения Ставки:

«…всесильный Янушкевич считает необязательными общегосударственные соображения: в его планы входит поддерживать в армии предубеждение против всех евреев вообще и выставлять их как виновников неудач на фронте… Не хочется этого говорить, но мы здесь в своей среде, и я не скрою подозрения, что для Янушкевича евреи едва ли не являются одним из алиби» (министр внутренних дел князь Николай Щербатов).

Выселяли не одних евреев. Вслед за ними решили выселить вообще все население оставляемых врагу территорий (Николаи Николаевич начитался книг про кутузовскую стратегию «выжженной земли»!). Как такое деяние производилось – про то историк С.Дубнов записал в дневнике следующее:

«6.VШ —.1915. Посетил приют беженцев… измученные мужчины и женщины рассказывали о неизвестном чудовищном акте в посаде Заремба-Косцельна. Населению посада было приказано уйти в определенный срок, а когда к сроку несчастные не выбрались, казаки оцепили местечко и подожгли его со всех сторон. Поляков выпустили, а многие евреи, замкнутые в этом костре, погибли.»

Насильственно выселяемые люди забивали воинские коммуникации, вытаптывали хлеба, грабили армейские тыловые склады (голодным терять нечего), поджигали леса, забывая или ленясь в чужих местах заливать костры для готовки еды, разносили по тылам не только инфекции, но и дух недовольства.

Их несчастья рикошетом становились катализатором поражения армии: забитые коммуникации мешали снабжать ее боеприпасами и продовольствием.

Точное число беженцев никогда не было учтено: Комитет помощи оказывал ее для 3.300 000, но сам признавал, что многие не регистрировались. По подсчетам современного нам исследователя, их было свыше семи с половиной миллионов человек.

Параллельно с этими «практическими» деяниями Ставка и примыкающие к ней круги вели пропагандистскую кампанию: то «Правительственный Вестник» перепечатывал из фронтовой газеты Бонч-Бруевича, что евреи местечка Кужи (близ нынешнего Шауляя) прятали у себя в подвалах немецких артнаблюдателей; то распускались слухи, что евреи в революционных целях «истребляют продовольственные припасы».

При любой проверке эта пропаганда к позору авторов лопалась: выяснилось, например, что из Кужен евреев выселили за день до появления русских войск, «истребление» же припасов фиксировали… в Красноярске. Все это отнюдь не выглядело комично в накаленной обстановке военного времени, как смотрится из будущего сегодня. В Красноярске, например, устроили… погром. Вся выселяемая прифронтовая зона вообще находилась в состоянии перманентного погрома, именуемого там «эксцессами военного времени»: дома «народа-шпиона» как бы само собой разрешалось грабить и разрушать, насиловать женщин и даже несовершеннолетних девочек (у себя в тылу! своих подданных!) и под предлогом поиска спрятанных немецких наблюдателей врываться в синагоги и вырезать, по давней казачьей традиции, стельки для сапог из пергаментных свитков с начертанным Именем Божьим. (Зло рождает зло, и когда через 3-4 года большевикам понадобятся кадры для истребления вольного казачества, они предусмотрительно будут посылать на Дон родственников и друзей тех евреев, что пережили в 1915-м безнаказанные казачьи «подвиги».)

Особенно поразило евреев новое изобретение Янушкевича и Бонча: взятие евреев-заложников, которые жизнью отвечали за поведение своих соплеменников во вражеском тылу, (Вспомнят ли о своем нововведении в российскую жизнь господа-офицеры позже, в дни красного террора, когда евреи-обезьяны-чекисты будут их самих хватать заложниками?)

«Мы беспредельно опечалены, – писали евреи командующему Северным фронтом Куропаткину, – истребованием заложников… Карайте каждого из нас, кто окажется виновным, со всей строгостью военного времени, но не заставляйте подвергать ни в чем не повинных единоверцев опасности, грозящей заложникам со стороны врагов евреев.» (Кажется, Куропаткин отменил распоряжение своего начштаба Бонч-Бруевича.)

Итак, в 1915 году, когда русская армия потерпела одно из самых тяжелых поражений в своей истории, Ставка Главковерха открыла дополнительный фронт против бывших союзников – евреев. Таков был уровень политического мышления этих людей: без этого знания нам невозможно понять, как могла в одночасье рухнуть трехсотлетняя империя, опиравшаяся на столь мудрых генералов.

* * *

Но не только против евреев образовался в придачу к открытому, германскому, еще один «незримый фронт». Новый фронт открыли и против этноса немцев-протестантов.

27-29 мая 1915 года в Москве прошли «беспорядки, в которых патриотическое негодование сочеталось с революционными и погромными настроениями», фиксирует официальный историк Сергей Ольденбург: разграблено 475 фирм, 207 домов и квартир. В ходе полицейской проверки выяснилось, что 113 пострадавших были действительно подданными Центральных держав, имевшими деловые интересы в Москве, 489 – русскими подданными, в имени которых толпа невзлюбила «звук чуждый», а девяносто были русскими купцами и торговцами с обычными русскими фамилиями.

Почему я назвал «открытием нового фронта» погром – разве власти несли ответственность за него, если не считать их нераспорядительность и халатность? Да. Относительно этого погрома сомнений у современников не было. В его организации все обвиняли московского генерал-губернатора Феликса Юсупова.

Его сын, знаменитый убийца Распутина, вспоминал: «Считая, что шпионаж и измена господствуют повсюду, мой отец принял драконовы меры, чтоб освободить Москву от этого оккультного господства врага.» Министр земледелия Кривошеин сказал о

Юсупове-отце:

«У него несомненная мания величия в опасной форме. Не будучи еще властелином московским, он договаривается с правительством, как с соседней державой.»

Здесь мы снова наблюдаем двойственность правопорядка в России: генерал-губернатор использовал особые полномочия, данные ему законом и государем, чтобы нарушать государеву волю («Попробуйте его образумить,» – писал Николай министру.)

В конце того же года уже сам царь утвердил принятый Государственной думой закон о ликвидации немецкого землевладения в России – один из самых позорных законодательных актов в истории дореволюционной России. Немцев, приглашенных в середине XVIII века освоить пустующие земли Поволжья и Новороссии, спустя полтора века обвинили в том, что германские князья, умышленно тогда засылали их, чтобы превратить Россию в немецкую колонию.

Тем, кто предполагает преувеличение в моих утверждениях о расизме или протонацизме некоторых правых российских сил, рекомендую почитать стенограмму обсуждения этого закона в Думе. «В России нет и не может быть места ни для чего немецкого, в том числе для немецкого языка. Справедливо ли гнать колонистов с русской земли? Ведь в свое время мы их сами вызывали, сами наделили землей, предоставили возможность сладко жить и благоденствовать, – говорил депутат князь Святополк-Мирский (не могу удержаться от вопроса: всерьез ли красноречивый князюшка думал, что крестьянский труд на целине, в отдаленных землях, есть «сладко жить и благоденствовать», dolce vita XVIII века). – Это делалось в надежде, что они принесут пользу стране, их приютившей. Колонисты же в отношении России встали в положение неблагодарного приемыша, сердце которого неспособно смягчить никакое благодеяние».

Жестокость колонистского сердца сводилась к тому, что они остались немцами по языку и протестантами по вере отцов своих.

Согласно закону от 13.ХII.1915 г. русские немцы-протестанты обязаны были в течение 10 месяцев продать свою землю и недвижимость. После истечения срока все непроданное конфисковывалось казной без возмещения ущерба. Затем готовилось постановление об их депортации в Сибирь: ее помешала тогда осуществить революция. Пришлось дождаться Сталина, Берия и Серова.

* * *

Методологическая ошибка теории «малого народа» Игоря Шафаревича состоит, в частности, в том, что «малый народ» описывается математиком как единственное активное начало в процессе эволюции нации, а «большой народ» изображен лишь как объект приложения чужой силы. Между тем в реальной истории происходило их взаимодействие, и тот или иной исход реакции зависел не от одного, а от обоих составляющих компонентов.

Шафаревич прав, когда наблюдает стремительный выход евреев из гетто, ассимиляцию их в коренных обществах, сильнейший вектор их движения в сторону местного либерализма и социализма (социализм в еврейской ассимилированной среде являлся эквивалентом той национальной тенденции, которая получила распространение в мировоззрении коренных обществ). Их энергия повсюду, а не только в России складывалась в одну составляющую с аналогично ориентированными группами аборигенов, и в результате возникала та движущая общество группа, что названа им «малым народом».

Но каков окажется результат деятельности «малого народа» – вот это в сильнейшей степени зависело от ответной реакции «органических сил».

…В конкретных условиях 1915 г. их ксенофобная реакция нанесла гибельный удар духу борющейся страны. Чудес во лжи никто не сочинял, довольствовались примитивом юдофобии и шпиономании. Надеялись, что русские не французы и все скушают. Это ведь литературный герой, солженицынский Воротынцев считал, что нельзя солдат «совсем уже дураками ожидать», а его коллеги из генштабистов – те считали русаков доверчивыми лопухами. Но русский люд, может, не был слишком грамотным, но смекалки и сообразительности вовсе не был лишен. Например, прочитав в газете сообщение, что продовольственные затруднения в России вызваны еврейскими происками, приятель «свидетеля истории» Полетики откомментировал: «Разве хлеб и мясо в руках евреев?», намекая, что не евреи же крестьянствовали в России.

Распускаемые правыми экстремистами слухи о том, что «кругом шпионы, везде одни шпионы», находили отклик в измученном и не понимавшем ни целей, ни смысла войны народе. Но что шпионы – это именно евреи, в такое народ не верил. Ни Ставке не верил, ни контрразведке. Слишком эти чужаки были удалены от инстанций, принимавших решения, от центров власти, от секретной информации, наконец. Их ведь даже в армию брали только рядовыми. Поражения такого размаха, как те, что постигли русскую армию, требовали для их объяснения изменников иного класса, чем портные и даже директора частных банков.

Науськиваемое «слепыми поводырями слепых», население приступило к вынюхиванию шпионов в Зимнем дворце и предателей в Царском Селе.

* * *

Еще о немцах. Погром 1915 года в Москве поэт и критик Владислав Ходасевич описывал так: «Размахивая плащом, Маяковский вел по Тверской… орду громил и хулиганов брать витрины немецких фирм».

Я потому упомянул этот мелкий факт, что согласен с Лениным: если художник действительно велик, то некоторые существенные стороны революции он должен отразить. А Маяковский бесспорно был великим поэтом, потому и отразил.

Его возглавление погромных антинемецких толп в 1915 году стало репетицией погромных – и тоже под «антинемецким знаменем» – толп февраля 1917-го. В 1915-м прошел погром «оккультных изменников» – немцев, в 1917-м – петроградский погром генералов-немцев (царицы-немки, министров-изменников).

Кто будет назначен во враги народа после них?

Что ж, в 1932 году крестьянин-большевик Мартемьян Рютин написал, что сталинские лозунги периода коллективизации о кулаках и оппортунистах выполняют «функцию, аналогичную почти той, какую выполняли крики о «жиде» и «внутренних врагах» для самодержавия».

Он был современником и свидетелем – и той, и другой эпох.

 

Глава 18

МОНАРХО-ЖИДО-МАСОНСКИЙ АЛЬЯНС

В августе 1915 г. подвели первые итоги военной деятельности: 2,5 миллиона убитых и раненых, 1,6 миллиона пленных, погибло почти все довоенное строевое офицерство – и каждый новый месяц вражеского наступления продолжал уносить почти полмиллиона жертв убитыми, ранеными, пленными.

Потеряны были Польша и юг Прибалтики,

Николай принял решение заменить Верховного: это выглядело общепринято и разумно. (Во Франции и Германии их поменяли.) Но он решил сам стать Верховным, и это вызвало общий протест.

Оставить центры политической власти без надзора, возлагать на монарха ответственность за любое поражение?..

Каковы же были мотивы упрямой настойчивости царя? Ведь решение он принял один против всех.

Оба яруса власти, обычная правительственная и чрезвычайная военная, не могли работать вместе, Николай Николаевич и его единомышленники оказались неспособны наладить контакт с правительственными и думскими сферами. На царе же, единственном, замыкались все правящие группы – естественно и логично. Он не собирался заниматься оперативной стороной деятельности главнокомандующего, для этого имелся главковерх де-факто, «косоглазый друг» Алексеев. А в ладони самодержца должно было сосредоточиться прежде всего административно-политическое кормило как армии, так и страны.

За полтора года пребывания в Ставке (до февраля 1917 года) ему удалось достичь огромных успехов. Впервые русская армия выиграла кампанию (1916 года) и стояла накануне выигрыша второй, решающей – летнего наступления 1917-го. «Корабль пошел ко дну, – писал Черчилль, – когда гавань уже была видна. Он уже вынес бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была выполнена. Кончились отступления. Сильная, многочисленная, хорошо снабженная армия охраняла огромный фронт… Оставаться на посту, удерживать, не проявляя особой активности слабеющие силы противника, держаться, вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы».

Но, отправляясь на фронт и почти достигнув чисто военного выигрыша, Николай не учел неконвенциональных, новых методов политической борьбы, которые разрабатывали против его страны в генштабе и дипломатических ведомствах второго рейха.

* * *

Оказавшись летом 1920 года в Европе, Николай Соколов продолжил следственные действия. Он допросил тогда Керенского, Гучкова, убийцу Распутина – Юсупова-младшего и многих других.

Какова была цель допросов этих свидетелей, не имевших все-таки к цареубийству ни прямого, ни косвенного отношения?

Николай Соколов решил доказать «городу и миру», что, согласно данным его расследования, царь и царица оказались невиновны в … государственной измене. Изменой же следователь считал попытку с их стороны начать мирные перегоры с кайзером. А раз они невиновны в измене, значит, для их убийства вовсе не имелось оснований. Такова суть первой половины его книги.

Мне действительно непонятно, как мог монархист не считаться с тем, что вопрос заключения или незаключения мира был не его, провинциального следователя, проблемой, а неотъемлемой и конституционной прерогативой одного лишь самодержавного монарха. И в каком манихейском бреду жило так называемое русское общество, если война, имевшая конкретные цели, решаемые естественно в контактах и переговорах, могла показаться ему схваткой с Мировым Злом (другие общества были тогда не лучше, но мы сейчас размышляем о русском…)

Всплеск моих эмоций против Соколова имеет национальную мотивацию, скрывать не буду. Я разделяю мнение одной из самых проницательных политологов XX века Ханны Арендт: фундамент Катастрофы моего народа, европейского еврейства, был заложен в тогдашние послевоенные годы, и заложили его люди типа Соколова – те, кто вместо «концерта держав», с его обычным балансом сил, устроили в Европе смертный бой за Вечную Справедливость.

Евреи, этнически межгосударственный элемент с его активной неприязнью к войнам, с талантом устанавливать контакты «всех со всеми», до XX века казались нужными любому правительству Европы. Ведь и во время конфликтов на континенте раздумывали о будущем мире на основе изменившегося баланса сил, и община как бы «вне туземных интересов» становилась важным каналом для начала многих связей и переговоров. Но в период, когда уже и сам русский монарх – притом в глазах как бы преданных сторонников вроде дитерихсов-соколовых, – начав переговоры с противником, воспринимался как национальный изменник, народы как бы перестали нуждаться в европейском равновесии сил. И евреи потеряли на континенте традиционную политическую функцию – миротворцев.

Наоборот, их мировые связи и знание конъюнктуры, умение устанавливать неофициальные каналы на любом уровне – все это стало казаться многим европейцам атрибутом «измены».

В пределах империи евреев насчитывалось свыше 6,5 миллионов – 4% тогдашнего ее населения. (По аналогии – это почти тот процент, который сегодня составляет вместе взятое коренное население трех закавказских республик в составе СССР.) Если сюда присовокупить русскоподданных немцев-протестантов (два миллиона), то число объявленных «противников России на внутренних фронтах» достигнет примерно 10% от численности тогдашней великорусской общины.

Бомба в тылу империи, пороховой погреб под государством.

Было только естественно, что рано или поздно в него попытаются внедрить капсюль и высечь искру именно те, кто за такую работу получал рейхсмарки из казначейства. Сотрудники спецслужб, политических отделов генштаба и берлинского МИДа.

* * *

После выхода в свет книги «Красное колесо» воскрес к новой жизни Александр-Израиль Парвус, Воландов адъютант, кот Бегемот русской революции.

Закономерно, что этот пират оказался в поле зрения литературы – его будто вылепили для романа. Не единственный ли раз в истории, центральным персонажем разведки великой державы оказался шеф частной разведывательно-политической конторы!

Ему, конечно, переводили из Рейхсбанка немалые суммы (в организацию петроградской стачки 9.01.16 г. немецкая казна инвестировала миллион рублей), но все же главные средства Парвус добывал для политической игры лично, торгуя с Россией через нейтральную Данию дефицитными германскими товарами. Преимущественно презервативами.

На долю разведки МИДа приходилась в этой акции, пожалуй, выдача ему разрешений, необходимых для заключения торговых сделок с противником. Еще доход, небось, получали с таможенных сборов.

Как любой бизнесмен со средствами, Парвус и в делах политического шпионажа тоже опережал неповоротливую государственую машину. Мог, например, ни с кем не консультируясь, вступить в любой полезный политический контакт. Мог платить нужным людям, сколько считал нужным, а не выпрашивать у канцеляристов рейхсмарки. Мог предлагать агентам цели, которые нормальная германская спецслужба не одобрила бы. (Например, эстонец работал у него ради независимости Эстонии.) Допускаю, что его личные агенты презирали «спонсора» – потому что работали-то на его деньги, да для самих себя, а не для Германии… Как Ленин. «Вольный стрелок МИДа» едва ли не впервые поставил разведработу на научную основу: в основанном им НИИ по изучению ситуации в Европе зарабатывали на существование оставшиеся в войну совсем без доходов восточноевропейские эмигранты. Никто лучше них не знал болевые точки в странах воюющего с Германией противника. Бухарин и тот едва-едва на работу к нему не нанялся: к счастью для его посмертной репутации, осторожный Ленин отсоветовал.

Конечно, Парвус был у генштаба или МИДа не один, лишь самый яркий (вышеупомянутый историк Катков описал, например, другой канал, ведший в Петроград минуя посреднические развединстанции, – прямо из кабинета генерального директора берлинского министерства финансов).

Чтобы завершить завихрившийся в сторону сюжет, добавлю: как известно, в современной науке возник спор, брал ли Ленин деньги у Парвуса. Невозможно найти ни одного аргумента против того, что – брал. При этом вовсе он не был чьим-то шпионом или агентом, ошибка русской контрразведки состояла в том, что она пыталась описывать действия Ленина в этих терминах, ей профессионально присущих. Политики, знавшие Ленина издавна и при этом сильно его не любившие, все-таки понимали, что таких людей, как он, ни в шпионы, ни в чьи бы то ни было агенты завербовать невозможно. Не тот калибр личности. Потому они и не верили своим контрразведчикам… Поскольку главной целью ленинского захвата власти поставлен был Берлин, а вовсе не Петроград, у него и не должно было возникнуть никаких угрызений совести ила минимальных сомнений – в крайнем случае, глубокое презрение к идиотизму благотворителя, господина фон Людендорфа, возмечтавшего для себя о русской революции.

В последнее время историк Рой Медведев выдвинул неожиданный аргумент: Ленин не брал в исторической реальности марки у Парвуса, но не в силу принципиальных соображений (Медведев знаком с моралью вождя народов), а потому, что нигде не зафиксирован обмен миллионов марок на рубли.

Чувствуется, что так рассуждают только в СССР: ведь рубль и марка были валютами конвертируемыми, и какой-нибудь банкир Варбург, получая на условленный счет марки, выдавал их клиенту в той валюте, какая тому требовалась. Просто брал небольшой банковский процент за услугу.

Хочется предостеречь от романтического преувеличения роли парвусов. Шпионы не делают историю, они помогают политикам использовать естественно складывающуюся общественную и национально-историческую ситуацию. В российской жизни 1915-17 годов, например, МИД и бюро фон Николаи действительно использовали независимо от них возникший блок интересов, получивший позднее название жидо-масонского.

Масонами в России были республиканские оппозиционеры из состава всех думских партий, включая большевиков. (Зафиксированными масонами-большевиками были Петровский и Скворцов-Степанов, но, возможно, в заграничной ложе состоял большевик No2, – Зиновьев.) Оппозиционеры, поддержавшие воюющую монархию, состояли в думском «Прогрессивном блоке», а вот оппозиционеры-республиканцы использовали как межпартийный клуб Верховный совет масонских лож.

Республиканцы вели осторожную борьбу с монархией и постоянно давили на уязвимую пятку могущественного противника, называемую Григорием Распутиным.

Другой составляющей частью этого же блока сил, его частью, которую масоны пользовали «в темную», были евреи-журналисты.

Люди, которым религия веками запрещала заниматься «свободными художествами», первыми в своем народе заговорившие по-русски, то есть к настоящей литературе непригодные, эти евреи воспринимали искусство репортажа как входную калитку в общественную жизнь империи. Когда их народ обвинили в государственной измене, они страстно стали распространять сплетни про «измену распутинцев». Роль обер-шпионов при этом отводилась вовсе не их соплеменникам, а царице, ее министрам, т е., в их представлении, антисемитам, врагам, на которых и прилгнуть не грех. Учтите профессиональную страсть журналистов к тому, что зовется «скупом», т. е. газетной сенсацией. А тут такой «скуп» (источник которого – тайная масонская кампания по дискредитации двора): измена во дворце!

Я не вижу никакой вины в том, что масоны-республиканцы интриговали против политических противников, монархистов, которые и сами с ними боролись тем же оружием вздорных обвинений. Не вижу особой вины и в деятельности евреев – в конце концов, когда заяц удирает от гончей, ему не до соблюдения выработанных рыцарями правил благородной охоты. Не склонен в чем-либо обвинять и германцев, провокационно подбрасывавших «жидо-масонам» информацию и старавшихся, как только можно, направлять к краху своего противника: а 1а guerre comme a la guerre. На то войну объявили России.

Но главными исполнителями ролей в «жидо-масонских сценариях», людьми, осуществившими в политической практике тонкие провокации германской разведки, оказались русские монархисты. Напомню только одно, самое известное их деяние.

Григория Распутина убили не масоны, не евреи, в него стреляли правый депутат Думы Владимир Пуришкевич, чье имя звучало тогда символом еврейского погрома, князь Феликс Юсупов-младший, сын и единомышленник организатора немецкого погрома, плюс великий князь Дмитрий Павлович Романов.

Этот слой следует обвинять больше всех. Потому что после мясоедовско-сухомлиновской интриги создание провокационной ситуации вокруг Григория Распутина сделалось важнейшим проектом германских специальных служб.

 

Глава 19

ЦАРИЦА ИЗ ГЕССЕНА И ФАВОРИТ ИЗ СЕЛА ПОКРОВСКОГО

Последней российской императрицей была Александра Федоровна, в девичестве принцесса Алиса Гессен-Дармштадтская по отцу и любимая внучка английской королевы Виктории по линии матери. «Александра Федоровна, одинокая, мало любимая в России, не умевшая по своей застенчивости и замкнутости быть царицей и все-таки в гораздо большей степени чувствовавшая себя русской царицей, чем немецкой принцессой, вопреки клевете, прижизненной и посмертной. Она, как и Государь, искренно желала добра России, хотя и заблуждалась почти во всех своих предположениях, советах и действиях» (Г. Адамович).

Отступление о Шерлоке Холмсе…

Расследуется, как всегда, таинственное убийство – на этот раз инженера-кораблестроителя. И опять, как всегда, Шерлок Холмс явился туда, где орудуют убийцы, агенты германской разведки. Окрестности шотландского озера Лох-Несс: здесь расположен секретный центр британских кораблестроителей, где под руководством его брата Майкрофта (вот, оказывается, чем занимался лодырь, по гениальности превосходивший брата!) испытывают изобретение британского гения, подводную лодку.

Чтобы никто не раскрыл военную тайну, на перископ надета маска – голова дракона: возникли слухи, якобы в озере водится доисторический ящер Несса. Естественно, Шерлок Холмс победил врагов и даже чудо-агентшу противника. (Нужна женская роль, да и любовная линия тоже: Холмс увлечен…) В финале победители-англичане демонстрируют подводную лодку принимающей объект Ее Величеству королеве Виктории.

«Победа в грядущей войне обеспечена нашему флоту!» – «Что? – возмущается королева. – Вы собираетесь начать бой, не подняв на мачте королевский флаг?» – «Но, Ваше Величество, противник тоже нападет на нас без подъема флага.» – «Никогда! Мой племянник Вильгельм? Никогда!» И проект закрывают как недостойный чести королевы. С тех вот пор и перестали люди встречать на озере Несси, лох-несское чудовище.

Александра Федоровна напоминает свою бабку из этого виденного мною недавно фильма. «Сознание ее буквально семантически не совпадало с эпохой… В обваливающемся мире императрица сохраняла прекраснодушие, не соответствующее ни ситуации, ни моменту», – писал глубоко сочувствующий ей поэт Юрий Кублановский. Особенно это прекраснодушие относилось к такому святая святых, как верность союзникам.

Губительной для нее оказалась и глубокая религиозность: бывшая немецкая принцесса превратилась в фанатично верующую православную, с пылкостью прозелитки исповедовавшую ритуалы новой веры.

Особенно увлекло ее «старчество». Носители особой, даже обычными священнослужителями не познаваемой мистической мудрости, именуемые «старцами», получают право испытывать приходящих для очищения душ послушников, причем высшей их добродетелью является отказ от своей воли в пользу старца. Отношения подобного типа существуют и в других религиях, в частности, в иудаизме (отношения рабби с хасидами). Видимо, живут среди человечества индивидуумы, нуждающиеся в повседневном руководстве, в личной опоре, в вожаке для себя. Во всяком случае, Александра Федоровна относилась к этому типу людей, и православие в форме старчества оказалось жизненной ее верой. Были у нее старцы до Распутина (хотя старцами не назывались) и появились бы после, да судьба не позволила.

Старец Григорий Распутин был мужиком из Тобольской губернии, экстрасенсом, умевшим «заговаривать», т. е. останавливать текущую из ран кровь. Единственный сын, престолоналедник Алексей страдал гемофилией – несвертываемостью крови, генетической болезнью британской королевской семьи. (Она передается через женщин рода, причем сами они остаются здоровыми, – все дочери императрицы были здоровы. Болеют только мужчины.) Под воздействием гипнотического (или другого? природа экстрасенсов не ясна до сих пор) влияния Распутина у мальчика суживались капилляры, и кровь из ранок и царапин переставала вытекать. Легко представить, какое влияние старец имел на родителей цесаревича, особенно на мать.

…Уже после революции следователь Временного правительства просмотрел дело, заведенное на старца в охранке. В нем оказалось «много томов вырезок и заметок о Распутине… Просматривая их, убеждаешься, как мало они соответствовали действительности, как пышно в них разукрашены цветами народной фантазии немногие верные данные и как давно Распутин превратился в творимую легенду, сводившуюся к тому, что жадный до денег хлыст, растлитель женщин и девушек, обрел неограниченное влияние на царскую семью и полновластно распоряжается судьбами государства и церкви. Около этой легенды рано связался клубок ужасных и грязных сплетен, что Распутин живет с царицей, что Наследник его сын, что честь царских дочерей недостаточно сохранена, что Распутин и царица стоят во главе партии, желающей сепаратного мира с немцами, что через Распутина высшее немецкое командование узнает о наших планах. Эти слухи не только широко циркулировали в петроградском обществе, но просачивались в армию и в самые низы народа, и революционные партии широко пользуются Распутиным, через голову которого наносят неотразимые удары носителям Верховной власти.»

В этих нескольких строках следователя резюмировано все, что говорилось о Распутине. Но в реальной жизни старец не распоряжался судьбами церкви и государства и его влияние на дела было чудовищно преувеличено. Историк С. Ольденбург сопоставил все рекомендации Распутина, сделанные им в 1916-м (считавшимся годом его наивысшего влияния), с тем, что было по его советам исполнено: оказалось – ничтожная доля… Тайна влияния Распутина в значительной мере сводилась к тому, что умный и проницательный мужик умел угадывать, чего же хочет от него царь, и то же самое ему и советовал. Когда царю жаловались, мол, Распутин неправильно советовал решить какое-то дело, Николай оскорблялся: он-то знал, что нападают именно на его собственное мнение. Что касается влияния на Синод, то, за исключением одного из епископов-ставленников (Варнавы), все митрополиты ненавидели фаворита.

«Царевич – сын Распутина»? Но старец появился при дворе, когда Алексею было два года. «Распутин живет с царицей», а уж самые сдержанные признавали, что если все-таки не с царицей, то с ее любимой подругой, фрейлиной Анной Танеевой-Вырубовой, – это точно. Когда Вырубова оказалась после революции в Петропавловской крепости и узнала наконец от следователя, что вся Россия считает ее любовницей фаворита, она потребовала экспертизы, которая с несомненностью установила, что Вырубова – девственна. Нелепо в такой ситуации обсуждать вопрос об отношениях Александры Федоровны с ним, процитируем для информации читателя того же поэта, Кублановского: «Брак Николая и Александры был христианским – в прямом и точном смысле этого понятия… Они были женаты без году четверть века, их взаимное чувство ни на йоту не ослабело со временем, это была, очевидно, самая счастливая супружеская пара на русском престоле за всю историю».

Единственная правда во всем ворохе клевет заключалась в том, что Распутин – но не вместе, а вопреки императрице – был противником войны, считая эту бойню губительной для страны и престола. Он действительно был сторонником заключения мира.

Теперь можно перейти к последнему «обвинению»:

«Через Распутина высшее немецкое командование узнает о наших планах». Этот пункт подробно изложен и аргументирован в книгах Соколова и Дитерихса, где увязан с ролью старца в «жидо-масонском заговоре». (К слову: в советской книге Касвинова написано, будто через Распутина были передан немцам маршрут и время прибытия в Россию корабля с британским фельдмаршалом Китченером и германская подлодка потопила корабль и лорда.)

Николай Соколов цитирует в книге показания, данные ему убийцей Распутина, князем Феликсом Юсуповым-младшим, графом Сумароковым-Эльстоном:

«Я неоднократно видел у Распутина в кабинете каких-то неизвестных мне людей еврейского типа. Чаще всего они появлялись у него тогда, когда он или уезжал в Царское, или уже был там. Они тотчас окружали его после возвращения и о чем-то обстоятельно расспрашивала. Наблюдая их действия, я видел, что результаты своих расспросов они записывали в свои записные книжечки. Понял я, откуда немцы черпали свои сведения о наших тайнах. Я понял, что Распутин – немецкий шпион.»

Через пять страниц Соколов добавил:

«Юсупов пробовал выведать у Распутина, кто эти незнакомцы с записными книжками, которых он видел в его кабинете. «Хитро улыбаясь, – показал Юсупов, – Распутин ответил: «Это наши друзья. Их много, а главные в Швеции. Их зовут зелеными.» Стокгольм был главной базой немецких организаций по борьбе с Россией. Не сомневаюсь, что отсюда шли директивы к людям, окружавшим Распутина.»

(Дитерихс сдержанее: «Не думаю, что Распутин получал от немцев деньги.» Их, оказывается, получало окружение старца).

«Итак, шпионаж, который погубил Россию, происходил очень просто, – откомментировал пассаж Борис Бруцкус. – Распутин ездил во дворец, выведывал у царя и царицы тайные военные планы и возвращался к себе домой, где его уже ждали люди с еврейскими физиономиями. Эти же люди посещали его перед выездом во дворец, чтобы инструктировать насчет того, что именно требуется выведать у царя и царицы. Приезжали эти физиономии к Распутину с расчетом застать у него князя Юсупова. Подпоив вернувшегося из Царского Села Распутина, еврейские физиономии вынимали записные книжечки и записывали в них результаты расспросов. А потом, вежливо откланявшись наблюдавшему за ними князю Юсупову, сообщали раскрытые тайны Людендорфу. А когда они уезжали, князь Юсупов спрашивал Распутина: кто такие эти еврейские физиономии – и Распутин, лукаво улыбаясь, отвечал: это наши люди, они сносятся со Швецией, они немецкие шпионы, а мы для конспирации зовем их «зелеными».

Можно лгать за князя Юсупова, за графа Сумарокова и за господина Эльстона, – продолжает он, – но как может следователь заносить эту бездарную клевету в официальные акты, не пытаясь ни словом, ни вопросом удостовериться в качестве показания? Ну как следователю не спросить, например, чем объясняется, что шпионаж, за который полагается виселица, проводился открыто, в присутствии постороннего лица? Как не выразить недоумение, что шпионы, несомненно знавшие, кто лицо, постоянно присутствовавшее при их опасной работе, упорно творили свое преступление у него на глазах – у князя, женатого на родственнице царя, у сына того Юсупова, который в патриотическом рвении устроил погром немцев в Москве? Кто не удивится, что умный Распутин, будто бы глава шпионов в России, на вопрос Юсупова отвечает признанием, что сеть агентов раскинута широко, центр организации находится в Швеции и псевдоним ее – зеленые?»

Не оставил Бруцкус без ответа и осторожные попытки следователя и Дитерихса «оправдать» Распутина, обвиняя в измене лишь его еврейское окружение. Цитирую Соколова: «Самым близким человеком к русскому мужику Распутину, почти неграмотному, может идолопоклоннически, но все же православному, был Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, лютеранин еврейского происхождения. Другим близким к Распутину человеком был банкир Дмитрий Рубинштейн, еврей… В 1916 году против него было возбуждено уголовное преследование за измену его России в пользу Германии, выразившееся в том, что он как директор страхового общества «Якорь», в коем правительство страховало военные заказы, сообщал немцам секретные сведения о движении наших военных транспортов, благодаря чему немцы топили их, и что как директор Русско-Французского банка… тормозил производство боевого снаряжения. Третьим близким к Распутину лицом был его личный секретарь Арон Симанович, еврей. Богатый человек, имевший свое торговое дело и квартиру, Симанович все время пребывал на квартире Распутина. Он был там свой человек».

Бруцкус так комментирует обвинения против «распутинских евреев»:

«Симанович пригодился Соколову только потому, что он еврей. В том обстоятельстве, что он проводил время на квартире Распутина, нет признака не только измены, но даже проступка, тем более, что служба личного секретаря обязывает к постоянному общению с хозяином. И кроме этой шутки ни звука не произносит Соколов против Симановича.

Но по отношению к Рубинштейну и Манасевичу, – переходит он к следующим обвиняемым, – Соколов не постеснялся использовать чисто преступные приемы.

Манасевич-Мануйлов был действительно по крови евреем, но родился христианином и всю жизнь прослужил в учреждениях не только антисемитских, но определенно погромных. С юных лет он успешно служил в Департаменте полиции и охранках разных видов и одновременно работал в качестве постоянного и видного сотрудника под давно раскрытым псевдонимом «Маска» в «Новом времени», газете, которая ежедневно травила евреев, обвиняла евреев в ритуальных убийствах и подстрекала к погромам. Подбросить такого «еврея», как Манасевич, еврейскому народу – на такой подвиг требуется так же много наглости, как мало совести.

Но гадость Соколова осложняется тем, что, как ни подл был Манасевич-Мануйлов, – в измене и шпионаже его никто никогда не думал обвинять. Наоборот, он обвинял в этом других – и особенно евреев, потому что был агентом-наводчиком знаменитой комиссии генерала Батюшина, ведавшей делами о шпионаже (помните одного из организаторов мясоедовского процесса, получившего за него генеральский чин? – М. X.) Батюшинская комиссия навела грозу на всю страну, отправила на виселицы и в Сибирь тысячи людей, но когда ее члены были сами преданы суду, оказалось, что ни одного действительного шпиона… эта комиссия не обнаружила, а занималась чисто коммерческими делами.

Коммерция генерала Батюшина и его ближайших помощников состояла в том, что они арестовывали богатых людей и предъявляли им обвинение в шпионаже, а потом через посредников вступали в торг с родственниками арестованных о выкупе. Так были арестованы крупнейшие киевские сахарозаводчики: Бабушкин, Гепнер, Добрый и др., а также некоторые банковские деятели, в том числе Рубинштейн.

Роль Манасевича сводилась к тому, что он наводил комиссию Батюшина на лиц, которых стоило по финансовым соображениям арестовать и сам же являлся ходатаем за них, уславливаясь с родными о сумме вознаграждения за освобождение.

Манасевич лично участвовал в аресте Д. Л. Рубинштейна… и тем не менее Соколов сводит этих двух людей, палача и жертву, как соучастников одного еврейского преступления – выведывания военных секретов у Распутина. Не надо быть юристом, а просто человеком среднего ума, чтобы понять вздорность обвинений в потоплении военных судов через сведения страхового общества «Якорь» – что за невероятная глупость! Или саботаж производства вооружения «как директора Русско-Французского банка»! Члены комиссии, вероятно, немало забавлялись, доказывая Рубинштейну, что комиссия Батюшина все может – может посадить и даже повесить на основании подобного вздора.

Такому могущественному учреждению полагалась, разумеется, величайшая взятка…

Эти монархисты, – завершает он монолог трубным раскатом, – эти адепты святой патриотической идеи, не задумываясь, тащат по грязи репутации носителей короны. Надо доказать «еврейскую измену» – и погромные Юсуповы облыжно заставляют Царя и Царицу докладывать Распутину о военных тайнах. А ритуальные следователи Соколовы пристраивают к этой княжеской лжи самодельный грязный хвост!»

 

Глава 20

КАК ГЕРМАНЦЫ ПЕРЕИГРАЛИ РУССКУЮ КОНТРРАЗВЕДКУ

Бруцкус обличил в архивной рукописи убийц Распутина («это украшение книги биографий ужаснейших преступников нашего времени»), но как раз публицистический пыл его меня насторожил. Может быть, темпераментная позиция ученого объясняется национальными пристрастиями, скажем, его желанием обелить евреев? По-человечески защита им земляков понятна и заслуживает сочувствия, но в западном мире, где я живу, задачей адвоката является охрана интересов подзащитного, а вовсе не выявление истины. У меня же как историка, а не адвоката евреев, должность и задача принципиально иные.

…Я вырос и был воспитан в стране, где антираспутинский (как и антимясоедовский) миф считался живым до самых последних лет. Уже в 80-х годах был издан роман самого популярного исторического прозаика страны Валентина Пикуля, где Распутин изображался марионеткой в руках Симановича, Рубинштейна и некоего «Мануса, которого французская контрразведка считала крупным шпионом Германии». Царь с царицей, по версии романа, «миллиардеры, жившие задарма на всем готовом… выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра», но были они скупыми, денег давали мало, это заприметил «международный сионизм», и – «биржевые тузы щедро финансировали Распутина.»

(Чтобы покончить с возникшим по дороге сюжетом о царской скупости – в следственном деле сохранился протокол обыска в доме одного из грабителей вещей покойной семьи:

«Старые брюки гвардейского стрелкового полка с несколькими заплатами и надписью, видной на левом кармане: «4 августа 1900 г., возобн. 8 октября 1916 г.», принадлежавшие, по удостоверению камердинера б. Государя – Терентия Ивановича Чемодурова, бывшему Государю Императору Николаю II».

Аркадий Столыпин, французский литератор и сын бывшего премьера, рассказывает, что, по его детским воспоминаниям, царская семья экономила на еде и одежде: огромные доходы почти целиком шли на благотворительность, поддержку учреждений культуры, субсидии сиротским домам и госпиталям – до такой степени, что иногда в середине года царь ломал голову, как ему свести концы с концами в семейном бюджете).

Зная это, можно верить Пикулю, что Распутин получал у Романовых денег немного для любимой им разгульной жизни, как и в то, что еврейские дельцы платили ему взятки. Арон Симанович даже описал, за что именно: кого-то вытащил из-под ареста за проживание вне черты оседлости (это, кажется, был главный подвиг посредника Арона на благо еврейского землячества – спасение от высылки 200 зубных врачей, имевших сомнительного качества дипломы), кому-то добыл место в университете сверх процентной нормы… Распутинские записочки действовали на чиновников, решавших людские судьбы. Вот и вся правда об отношениях Распутина с евреями. Знаменитый министр-славянофил Александра III граф Николай Игнатьев драл с финансового магната барона Гинцбурга за подобного же сорта услуги гораздо, гораздо больше, чем сибирский мужик Распутин.

Я смущался вслед за мясоедовской опрокидывать в книге и распутинскую легенду: патриоты святой Руси уж точно заподозрят, что в злокозненном сионистском усердии в далеком Иерусалиме умышленно выворачивают наизнанку их национальную историю. И сердиться-то на них, а уж тем более убеждать в противном смешно и бессмысленно: это ведь, как сказала доктор Донцова в «Раковом корпусе», не они кричат, это их болезнь кричит.

Мне однако повезло: наткнулся на опубликованную свыше полувека назад в болгарской «Нашей стране» статью монархиста и антисемита Ивана Солоневича о причинах убийства Распутина:

«Выходит так, что и империю, и монархию погубил пьяный мужик. Распутинская борода заслонила собой и историю России, и преступления правящего слоя, и военный разгром, и безлюдье, и бесчестность… Осталась одна пьяная борода. Чем не Голливуд?

…Николаю II пришлось действовать в тот период, когда правящий слой догнивал окончательно… Слой, который не мог организовать своих поместий, как он мог организовать государство? Я не говорю об исключениях – типа Столыпина, я говорю о слое… Слой умирал: полуторавековое паразитарное существование не могло пройти даром. Не трудящийся не живет.

…Один слой уходил, другой еще не пришел. Вот отсюда, а отнюдь не от Распутина произошло безлюдье, министерская чехарда, «отсутствие власти» – а также трагическая безвыходность положения царской семьи. Отсюда же – «кругом трусость и измена». Смертный приговор царской семье был вынесен в августейших салонах. Большевики только привели его в исполнение.

…Давайте попробуем смыть с Распутина голливудский грим. Пьяница? Можно подумать, что Петр I не пил. Если это порок, то не индивидуальный: веселие Руси. Женолюб? Обратимся к Петру и Екатерине, которых никто по этому поводу не травил. Какая среда предъявляла обвинения? Для которых Отечество находилось в вилле Родэ, которая публично купала в аквариуме голых «французинок» – тоже, подумаешь, Катоны, стражи семейных добродетелей, весталки обоего пола, девственники петербургских кабаков. Взяточник? После убийства Распутина у него самого не оказалось ни копейки. Политическое влияние? Его не могло не быть. Но оно, к сожалению, оказалось недостаточным. Да, Распутин был за сепаратный мир. Что было бы, если бы его влияние оказалось достаточно сильным? Если бы в 1916 году Россия приняла германские предложения? Галиция, проливы? Как жили бы мы с вами, господа, и как жила бы Россия?

…Одиночество, в которое попала царская семья, есть исторически неоспоримый факт… Пытаются объяснить его одним фактором – Распутиным. «Распутинской пьяной похвальбой впервые было разрушено в сердцах служилого слоя обаяние монархии»… «деятельность Распутина была надругательством над русской служилой честью»… «самым важным и преступным было непротивление генералов. Но тут сыграло роль то, что у многих душа была опустошена правдой о Распутине»… Поставим вопрос так: а что есть правда о Распутине? Кто эту правду, если она была, пускал по всей стране? Кто над этой «правдой» воздвигал вавилонские башни грязи, травли, клеветы?

И еще вопрос? Только ли Распутин виноват был в «мертвящей пустоте» возле трона, в «жутком безлюдье» на вершинах административного аппарата?

Ошибки короны обсуждались всеми, кому не лень, и никому в голову не пришла простая мысль: а что мог сделать Государь? Передать власть Государственной Думе?.. Мы уже знаем, что именно получилось из власти, полученой Думой в марте 1917-го. Подобрать из среды правящего слоя лучших людей? А где они были, вот эти лучшие люди?

Почти четверть века назад «лучшие люди разорвали оковы проклятого царского» или «проклятого распутинского режима». Было Временное правительство. Была Белая армия Деникина. Была Белая армия Колчака. Была Белая армия Миллера, Юденича, Унгерн-Штернберга. Где во всем этом калейдоскопе хоть один талант, которого Николай II не догадался поставить у власти? Мы еще можем поспорить о военных талантах наших генералов, невеликие были таланты, прости Господи, но в государственном отношении это была одна сплошная жуткая, стопроцентная бездарь. Из всех этих движений самим сильным было Белое движение Юга России. Вот что пишет о военных и невоенных талантах ген. Деникина мой присяжный хулитель А.Керсновский в «Царском вестнике», No662:

«…располагая страной с 70-миллионным населением (уже отошедшим от большевиков и разочаровавшимся в них), Деникин умудрился иметь на фронте под Орлом в решительную минуту всего 10,000 штыков…

Имея до 100.000 офицеров, он не пустил их на фронт, а запер в склепы реабилитационных комиссий – и обрек на пагубное безделье, пьянство, кокаиноманию, сыпняк и каганы подоспевших к зиме чекистов. А на фронте не то что каждый офицер – каждый солдат был на счету. В строй ставили только что взятых в плен красноармейцев.

Портовые пакгаузы ломились от навезенной англичанами амуниции и одежды, а на фронте строили обмундирование из случайной сарпинки, набивали за пазуху солому, чтоб грела, стаскивали с пленных опорки.

…Никто ничего не знал. Никто ничего не делал… Это – правление генерала Деникина!»

Во всей распутинской истории самый страшный симптом, симптом смерти, – это отсутствие общественной совести… Совесть есть то, на чем строится государство. Без совести не помогут никакие законы. Совести не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который призывал бы верхи к защите элементарнейшей семейной чести государя.

…Повторяю еще и еще раз: государь-император был для этого слоя слишком большим джентльменом. Он предполагал, что такими же джентльменами окажутся близкие ему люди, и эти люди, повинуясь долгу присяги, или, по крайней мере, чувству порядочности, отстоят его семейную честь. Ничего не отстояли. Все предали и продали».

Эту громадную свыше всяких норм цитату из сочинений двух монархистов – И.Солоневича и А.Керсновского – я привел, чтобы доказать: возмущение Бруцкуса антираспутинскими инсинуациями было продиктовано не еврейской предвзятостью, но вызвано клеветой и по высшему счету изменой короне со стороны монархистов, которые думали, что они империю спасают.

…Мифы, толкующие огромные исторические движения как продукты чьих-то секретных планов и заговоров, можно сравнить с болеутоляющими наркотиками, приносящими иногда облегчение, но не исцеляющие тело, а лишь прибавляющие к старым хворям новые. Они пригодны для смертельно больных обществ, которым все равно – не жить.

Повторю на всякий случай еще раз свой вывод. В этой книге не отрицаются оппозиционные масонские (особено антираспутинские) действия. Не отрицается оппозиционая, часто нечистоплотная роль русской либеральной прессы, «еврейской печати», по определению Соколова и Солоневича. В феврале 1915 года самые авторитетные деятели еврейской общины приняли решение: несмотря на братоубийственный характер войны для еврейского племени, поддержать Россию. Вот запись от 24.II в дневнике лидера «Фолкспартей» С. Дубнова: «Вчера до двух ночи в тесном кругу в квартире Винавера беседа о больном вопросе – об ориентации безнадежности еврейских масс. Решили все же – на Россию.» (Упоминаемый здесь Максим Винавер – один из самых видных лидеров кадетов, депутат Думы).

Но после расправ команды Янушкевича и Бонча настроение, в особенности у еврейской молодежи, резко изменилось.

Нельзя забывать, что в России тогда была всеобщая воинская повинность, и примерно 400.000 евреев оказались в рядах армии, вооруженными и обученными военному делу русскими офицерами. Из черты оседлости выселяли их родителей! (Бывали случаи, когда раненые, вывозимые в тыловые госпитали, видели в дороге свои же семьи под конвоем казачьих патрулей). Безумием было во время войны начинать кампанию против одного из самых крупных и активных народов империи, обвиняя его в измене!

Особенно опасной такая ситуация выглядела вследствие дополнительного ограничения, наложенного на евреев: их по закону не зачисляли в офицеры. В результате эти поголовно грамотные, повсеместно городские (евреям запрещалось жить в селах), сменившие молитвенник на социал-демократическую «брошюратину» (Куприн), а Талмуд на чтение кадетской «Речи», эти солдаты-евреи за годы войны превратились в высшие политические авторитеты для своих товарищей из крестьян. Русские крестьяне, как повсюду в мире у фермеров ведется, интересовались «властью земли», а не текущей политикой. (Грамотные же и начитанные солдаты из русских производились начальством в офицеры взамен убитых командиров и, становясь «Вашим благородием», теряли авторитет у земляков.)

Что натворили генералы, стало ясно после революции, когда не рабочие и крестьянские, а солдатские советы оказались заполнены делегатами-евреям и осуществляли политическое руководство над «человеком с ружьем». Более того: юдофобская кампания 1915 года сыграла, по-видимому, решающую роль и в самом присоединении евреев (и русских немцев) к большевикам и, возможно, на итогах гражданской войны, где от того или иного национального разновеса зависело, на чью сторону склонится стрелка весов победы.

На меня произвело немалое впечатление рассуждение историка Г.Каткова:

«Страх евреев был полуосознанно, но твердо связан с ощущением, что контрреволюция может исходить от армии, пока в ней еще живы старые традиции и пока лица, осуществлявшие бесчеловечные решения полусумасшедшего Янушкевича, все еще занимают командные посты. Такое отношение объясняет энтузиазм и подъем, с коим еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовала революцию и бросилась вместе с левыми защищать «завоевания революции». Вот почему множество евреев предлагало свои услуги в качестве «советских служащих» советскому режиму в годы гражданской войны и реконструкции.»

Не следует забывать: белые армии состояли преимущественно из офицеров и казаков, тех сословий, которые осуществляли юдофобские акции во время мировой войны и продолжали осуществлять их в ходе гражданской. Фабрикация юдофобской версии дела о цареубийстве, ставшая здесь объектом нашего внимания, – лишь единичный пример самоубийственной политики, благодаря которой монархисты проиграли войну с внешним противником, а потом и гражданскую войну.

Продолжаю цитирование Каткова:

«…но те же сложные психологические предпосылки объясняют распад еврейско-большевистского сотрудничества и возврат коммунистической власти к антисемитской практике… Партия и правительство никогда не испытывали особого доверия к политической лояльности евреев, покоившейся не на врожденной близости евреев к большевизму, а на инстинкте национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни симпатии».

Нельзя, однако, игнорировать и специфически русский фактор – параноидальную шпиономанию, которую вражеская разведка искусно использовала, подпитывая недоверие к легитимным властям в народе и обществе.

Приведу несколько примеров этой искусной германской политической игры.

История банкира Дмитрия Рубинштейна. Что послужило не мифической, а истинной причиной для подозрений против этого общеизвестного, по Соколову, «шпиона Митьки»?

Как ни удивительно, повод для подозрения в шпионаже оказался в данном случае вполне реальным: о нем рассказал А. Симанович.

В годы войны неизвестным образом дошла до царицы просьба от бедных родственников из Германии, которым она и раньше помогала. Люди просили поддержки, в которой, конечно, нуждались больше, чем раньше.

Как переправить деньги? Естественно, царица вспомнила про евреев с их международными финансовыми связями. Распутин, желавший угодить «маме», свел ее со своим собутыльником – Рубинштейном. Тот и переправил рубли через Швецию.

Хотя в дело было замешано считанное по пальцам одной руки количество людей (императрица встречалась с банкиром лично, без посредников), где-то появилась «течь»:

у царицы, мол, есть связи с Германией через распутинского еврея.

…Когда летом 1916 года кайзер потребовал от своего канцлера проникнуть в Россию «через евреев, банкиров и т д.», тот в ответ сообщил, что «самая много обещавшая личность», – банкир Рубинштейн, арестован «во время еврейского погрома» (sic). Итак, на Рубинштейна действительно возлагались в Германии какие-то надежды – это не было фантазией мифоманов. Почему? Шпионом он не был, иначе бы канцлер знал, что Рубинштейн не арестован (его взяли позднее, осенью, и не в ходе мнимого погрома, а для вымогательства взятки.) Вдобавок он назван был лишь «многообещавшим».

Можно предположить, что просьба к царице о помощи родственникам была организована германскими спецслужбами с целью нащупать канал, ведущий из Германии к русскому двору. Следовательно, их операция увенчалась успехом: через Рубинштейна при нужде можно было вступить в контакт с высшими политическими кругами России. Но поскольку реально этот канал связи не успели использовать (что вытекает из ответа канцлера кайзеру), то вышло так, что русская контрразведка, поднявшая вокруг дела шум, нанесла России вред, несоизмеримый с ущербом даже от потенциального успеха германской операции.

Другой пример. Жил в Цюрихе талантливый журналист и германофил Карл Радек. (Он остался германофилом даже при Гитлере, хотя был евреем.) Неизвестно, получал ли он деньги из ведомства статс-секретаря, но, собственно, в том нужды особой не было: Радек вспоминал, что часто общался с платными агентами кайзеровских и австрийских служб. Один из таких приятелей уведомил его, что товарищ (заместитель) председателя Думы, глава русской парламентской делегации Протопопов, на пути из Лондона в Россию беседовал в Стокгольме с представителем германского МИДа. Зондаж не принес результатов. Видимо, поэтому немцы и решили сыграть другую игру. О тайных русско-немецких разговорах уведомили Радека. Русский зондаж мог бы вызвать обеспокоенность среди союзников Антанты, немцы это понимали… Но могли ли они предположить, что узнав про контакты Протопопова – от кого, от Радека, которого и в большевистских-то кругах, уважая за талант, презирали за аморальность – влиятельный и умеренный в общем политик Павел Милюков произнесет в Думе речь, где, намекая на министра и царицу, будет спрашивать: «Глупость это или измена?» Мол, все-таки возможна измена!

Эти примеры успешных акций германских спецслужб, успешных благодаря российской шпиономании и недоверию к собственным руководителям, понадобилась мне здесь для того, чтобы показать читателю, в какой извращенной духовной среде формировались характеры и убеждения авторов екатеринбургской следственной версии.

Процитирую в финале оценку работы русских контрразведчиков, сделанную осведомленным и вполне русским человеком, известным царским генералом. О ней поведал Михаил Бонч-Бруевич:

«Попав в контрразведывательный отдел… Куропаткин сердито сказал:

– Господа! Должен сказать, что вашей работой недоволен не один я, командующий войсками фронта. Вы забыли субординацию, зазнались, по существу заводите смуту.

Он съязвил насчет шпиономании, которой якобы больны многие офицеры контрразведки, и начал распространяться о том, что они не столько помогают командованию, сколько делают вредное для империи дело.

– …большинство чинов будет отчислено. И пусть они спасибо скажут, что их не отдают под суд.»

(В скобках поясню: одна из причин недовольства командующего заключалась в том, что раскрылось: еврей Манасевич-Мануйлов, которого Соколов безоговорочно числил за немцами, на самом деле служил… агентом русской контрразведки. Манасевич являлся личным агентом Бонча: «С волками жить, по-волчьи выть, и волей-неволей мне пришлось пользоваться сомнительными услугами Манасевича.» Кроме того, контрразведка готовила убийство Распутина. Впрочем, такое же убийство готовили министр внутренних дел (Хвостов), ялтинский градоначальник монархист Думбадзе и тому подобные личности.)

Так стихийно сложился в воевавшей стране блок подрывных сил, ударным элементом которого неожиданно для всех стали фанатичные монархисты. Именно к ним в первую очередь относились слова Николая II в дневнике в день отречения:

«Кругом обман и трусость, и измена».

 

Глава 21

ОТРЕЧЕНИЕ

От войны к четвертому году смертельно устали все.

Сменилось правительство во Франции: к власти пришел «тигр», – Жорж Клемансо, требовавший некогда коренных преобразований (отсюда – радикал). Уж такой-то борец сделает все, чего не могли сделать для Франции старые министры.

Сменилось правительство в Англии: борец с англо-бурской войной и «джингоизмом» Давид Ллойд Джордж, конечно, не позволит – так думали в народе – продолжать войну ради каких-то империалистических целей.

Сменилось правительство в Германии: его фактическими руководителями стали победители в «августе 1914 года» – Гинденбург и его начальник штаба Людендорф.

Короче, в Европе происходили перевороты: шли к власти сильные личности, пользовавшиеся «общественным доверием».

Николай же успел уволить всех, у кого был наработан собственный общественный авторитет, министров бывшего кабинета Столыпина: один за другим исчезали в отставках Коковцов, Сазонов, Кривошеин… Их заменили люди безусловно честные. Но главным достоинством новичков была преданность самодержцу.

Почему царь ни за что не хотел «кабинета общественного доверия»?

Перестройка хозяйства страны на военный лад требовала колоссальной концентрации сил. Иначе она могла не удасться. Царь, как практик государственной работы считал, что чрезмерные, невероятные нагрузки, требуемые от России для победы, эта страна может выдержать при условии предельной концентрации ответственности и власти в одних – в его руках.

То, что произошло в России между августом 1915-го и февралем 1917 года, можно назвать «военно-экономическим чудом».

Производство винтовок выросло в два раза, пулеметов – в шесть, легких орудий – в девять, снарядов, которых так не хватало при Николае Николаевиче, – в 40 раэ! Выпуск самолетов – в три раза.

«К лету 1916 года, – писал Черчилль, – Россия … сумела выставить в поле – организовать, вооружить, снабдить – 60 армейских корпусов вместо 35, с которых она начала войну.»

Вопрос политической интуиции для руководителей стран Европы сводился в это время к тому, какая из смертельно уставших держав падет первой. Царь знал, что максимум возможного для России и народа – это продержаться в 1917 году. Если войну не выиграть в эту кампанию, империя падет. Он взял на себя ответственность за роковое решение: продолжать войну до победы.

В июле 1914 года престарелый Франц-Иосиф II сказал о судьбе Австро-Венгрии: «Если империи суждено погибнуть, пусть она сделает зто респектабельно.» Похоже, подобный самоубийственный комплекс загипнотизировал и остальных монархов Европы.

Николай, человек с совестью и чувством долга, знал: число убитых только на фронте и только с русской стороны приблизилось к двум миллионам.

Что он мог бы сказать в оправдание семьям двух миллионов своих погибших солдат и офицеров, если бы война, начатая его Манифестом, кончилась восстановлением довоенного статус-кво?

Он без колебаний принял решение начать кампанию 1917 года – проиграв в итоге империю.

По всей России метались поездные составы в поисках продовольствия для армии и городов. Еды стало не хватать. Не неповоротливость «бюрократов» была причиной, как клеветали мастера репортажей и карикатур, и уж тем более не «измена». Но в армию было призвано почти 15 миллионов солдат. 15 миллионов пар рук никто не мог заменить – прежде всего на полях.

Когда в лавках не хватило хлеба, началась революция.

Для ее подавления имелись верные войска, нужен был только приказ. Но царь чувствовал: после взятия штурмом собственной столицы ему уже не достичь победы на фронте. Россия опередила Центральные державы в том, что не выдержала первой.

Когда Николай вместо приказа о подавлении восстания объявил Думе и генералам: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага матушки-России», что ж, генералы проявили именно ту способность понимать политическую ситуацию, которую мы пытались изобразить нашему читателю выше.

Николай Николаевич: «Передайте сыну Ваше наследие, другого пути нет.»

Брусилов: «Без отречения Россия пропадет.»

Сахаров (Румынский фронт): «Рыдая, вынужден…»

Через какое-то время соратники и единомышленики этих генералов встанут во главе белых армий в гражданскую войну. Надо ли удивляться, что они проиграют Ленину, Троцкому, Сталину, которые при всех очевидных пороках были величайшими в XX веке гроссмейстерами революционных потрясений, борьбы за влияние на умы и души народных толщ. Да и для кровавого и жуткого, дьяволова дела войны эти неутомимые и одновременно взрывно энергичные «шпаки» оказались приспособленными куда лучше любого офицера,

«О русский народ, – писал в эти дни в дневнике Пьер Паскаль, – ты ищешь блага, а тебя обманывают всегда и всюду.»