Зак наконец пришел ко мне в камеру, когда я насчитала сто восемнадцать дней. Двести тридцать шесть подносов с едой. Восемь визитов Исповедницы. Я тут же узнала его шаги, как узнала бы его голос или ритм дыхания во сне. Пока брат отпирал замок, мне показалось, что перед глазами промелькнули годы нашей разлуки. Я вскочила, услышав его приближение, но заставила себя сесть на топчан, когда дверь открылась. Зак ненадолго замер в проеме. Глянув на брата, я увидела его в двух ипостасях: мужчиной из настоящего и мальчиком из прошлого.

Он стал намного выше и отрастил волосы, которые заправлял за уши. Лицо округлилось, смягчились острые угловатые скулы и подбородок. Мне вспомнилось, что в детстве летом на носу у него появлялась россыпь веснушек, как первая горсть пыли, брошенная на гроб. Но сейчас от них не осталось и следа. Его кожа выглядела лишь немногим темнее моей, побледневшей от долгого заточения.

Зак вошел, запер за собой дверь и спрятал ключ в карман.

— Так и будешь молчать? — поинтересовался он.

Я не могла вымолвить ни слова, боясь выдать голосом, как ненавидела его и как по нему скучала.

Зак продолжил:

— Хочешь, чтобы я сказал, почему так поступил?

— Я знаю, почему ты это сделал.

— Я почти позабыл, как сложно с тобой порой бывает разговаривать, — усмехнулся Зак.

— Не моя забота облегчать тебе жизнь.

Он принялся вышагивать по камере. Его голос зазвучал спокойно, слова произносились в такт с каждым шагом:

— Ты как всегда стремишься все у меня отобрать, правда? Даже объяснение. Я знал, что собирался сказать. Репетировал. Но ты ведь у нас вечная всезнайка.

— Это я у тебя все отбираю? — откликнулась я. — Ты получил все. Ты остался, у тебя есть мама. — Голос дрогнул при ее упоминании.

— Это произошло слишком поздно. — Зак остановился. — Алиса уже убила отца. А ты отравила все вокруг. Все годы, что мы оставались неразделенными, ты непрестанно подпитывала меня ядом. Меня все равно не приняли как равного. Я мечтал о другой жизни. — Он поднял пустые руки с растопыренными пальцами. — Ты все испортила. Забрала всё.

— У меня ничего не было, — произнесла я. — В селении мне случалось голодать, но ты посадил меня под замок, лишив даже такой жизни. И ты все еще думаешь, что судьба жестока с тобой?

— У меня нет выбора, Касс.

— Зачем ты пытаешься меня убедить? Хочешь, чтобы я тебя простила? Сказала, что понимаю?

— Ты говорила, что понимаешь.

— Говорила, что знаю, почему ты это сделал. Знаю, чем руководствовался. Ты превратился в крупного игрока Синедриона, нажил врагов и решил, что через меня они смогут добраться до тебя. Но это не повод держать меня взаперти.

— А как бы ты поступила?

— С каких пор тебя интересуют мои мысли, мои желания?

Теперь он разозлился:

— Все всегда зависело от тебя. У меня не было жизни, она началась лишь после твоего ухода.

— Мы жили вместе. У нас была жизнь. — Я как обычно подумала о тех годах, что мы провели вместе, вдвоем на задворках деревни. — Тебе просто хотелось другую.

— Не другую, а свою. Собственную. А ты сделала ее невозможной. Теперь я на пути к достижению чего-то большего и не могу позволить тебе опять все испортить.

— Так ты разрушил мою жизнь, чтобы защитить свою?

— Да как ты не понимаешь: из нас двоих жизнь положена лишь мне! Ты всегда поступала так, словно мы оба можем получить то, что хотим. Так не бывает, мир устроен по-другому.

— Так измени его. Ты утверждаешь, что стал могущественным и влиятельным, можешь принимать решения. Ты не задумывался, что мы меняли этот мир каждый день, пока были вместе?

Он затих, затем подошел и устроился рядом со мной. Коротко вздохнул, откинувшись на спину, и подтянул к груди колени, гораздо выше моих. Волоски у него на руках, раньше выгоравшие на солнце, выглядели намного гуще и темнее, чем я помнила.

Мы оба очень изменились за прошедшие годы, но наши тела все еще двигались, зеркально копируя друг друга: мы по привычке сидели бок о бок на моей кровати, прислонившись к стене, как и много лет назад в деревне, когда родители спорили внизу на кухне. Как и тогда, я ему шепнула:

— Ты не должен быть таким, Зак.

Он встал и вынул ключи из кармана.

— Я бы и не был, если бы не ты. Если бы ты не усложнила все с самого начала.

За месяцы в камере я тщательно продумала свою речь и дала себе слово, что останусь невозмутимой. Но позабыла о намерениях, когда Зак направился к двери.

Кровь вскипела в венах при мысли о том, что я вновь останусь в камере одна. Я вскочила и рванула к нему, уцепилась за связку ключей. Зак был выше меня на полголовы и намного сильнее — куда мне до него после шести лет на голодном пайке в селении и месяцев заключения. Он не напрягаясь удержал меня за горло на расстоянии вытянутой руки. Я царапалась и брыкалась, отлично понимая, что это бессмысленно. Если даже получится его вырубить или сломать руку, я сама свалюсь без сознания. Но мне казалось, что я борюсь не с ним, а со стенами камеры, бетонным полом и равнодушными часами, которые проходили мимо, пока я сидела взаперти.

Я навалилась всем телом, пока не почувствовала, как пальцы Зака сильнее впиваются мне в шею, но он не ослабил хватку даже когда я вцепилась в его предплечье ногтями. Он подался вперед и зашептал, подхватывая мое дыхание:

— Я тебе в некоторой мере даже благодарен. Другие советники Синедриона сколько угодно могут разглагольствовать о рисках, связанных с омегами. Радиоактивном загрязнении, которое вы несете. Заразе. Но они ничего об этом не знают, потому что не жили моей жизнью. Они не знают, какими опасными вы можете быть на самом деле.

Меня трясло, но когда он разжал пальцы, я заметила, что его тоже колотит озноб.

Мы стояли так несколько минут. Пространство между нами колыхалось в такт с нашим шумным дыханием, как в ночь накануне летней грозы, когда в раскаленном воздухе слышится пение цикад, а весь мир звенит от ожидания.

— Пожалуйста, Зак, не надо, — отчаянно прошептала я, вспоминая, как в детстве он просил меня ночью в спальне признать себя омегой. Значит, вот как он себя чувствовал?

Он ничего не ответил, лишь отвернулся. Когда Зак вышел и запер замок, я посмотрела на свои дрожащие кулаки и заметила под ногтями правой руки его кровь.

               * * * * *

Исповедница повадилась приносить с собой карту. Заперев дверь, она, не отвлекаясь на какие-либо предисловия, раскладывала карту на кровати и спрашивала:

— Покажи, где располагается Остров. — Время от времени она обводила пальцам небольшие территории: — Нам известно, что он где-то на западе или юго-западе от побережья. Мы все ближе — еще немного, и отыщем.

— Тогда зачем вам я?

— Твой брат не славится терпением.

Я попыталась рассмеяться:

— И что вы собираетесь со мной делать? Пытать? Угрожать смертью? Любая серьезная боль причинит страдания Заку.

Исповедница тоже рассмеялась:

— Думаешь, самое плохое с тобой уже произошло? И хуже быть не может? Ты понятия не имеешь, как тебе повезло. И везение продолжится лишь в том случае, если ты станешь для нас полезной. — Она снова придвинула ко мне карту. Я просто физически ощущала тяжесть ее взгляда: он жег, как тавро мой лоб несколько лет назад.

— Полезной, как ты? Работая на них? Предсказывая события хозяевам-альфам?

Она наклонилась, приблизив ко мне лицо так, что я разглядела на щеках тонкие и светлые, словно кукурузные рыльца, волоски. От глубоких медленных вздохов — одного, второго — чуть раздувались ноздри.

— Ты уверена, что они мне хозяева? — прошептала Исповедница.

Ее щупальца проникли глубже в мое сознание.

В детстве мы с Заком подняли большой плоский булыжник; под ним, вырванные из тьмы на свет, извивались белые мясистые слизни и личинки. Под взглядом Исповедницы я почувствовала себя такой же личинкой. Мне ничего не удавалось утаить от пытливого взгляда. После первоначального шока я научилась закрывать свой разум, точно глаз. Сжимать, как кулак. Блокировать, отбиваясь, чтобы хоть что-то сохранить для себя. Мне следовало защитить от нее Остров, но я эгоистично хотела скрыть и кое-какие личные воспоминания. Осенний день, когда мы с Заком учились писать на заднем дворе: вокруг возились куры, а мы, присев на корточки, прутиками выцарапывали неуклюжие буквы в пыли. Зак написал мое имя, я написала его. Долгие дни на берегу, когда остальные ребята были в школе, а мы делились детскими сокровищами, которые отыскали, слоняясь вдоль реки. Зак показал мне окаменелость, а я принесла открытую раковину устрицы, с внутренней стороны такую же белесую, как бельмо на глазу нищего омеги, которого я встретила по дороге в Хавен. Воспоминания о ночах, когда мы перешептывались, обмениваясь историями так же, как сокровищами днем. В темноте под стук дождя по соломенной крыше Зак поведал о том, как на него попер вол на соседском поле, когда он решил срезать путь к колодцу, и пришлось карабкаться на дерево, чтобы избежать рогов и копыт. А я рассказала о том, что видела из-за забора, за который нам не позволялось заходить, как другие дети привязывали к ветке дуба новые веревки для качелей.

— У нас есть свои качели, — заметил тогда брат.

Действительно. Хотя, строго говоря, какие это качели: мы просто обнаружили ниже по течению иву, так низко склонившиеся над водой, что можно было зацепиться за ветви и качаться над рекой. В жаркие дни мы состязались, у кого получится покачаться дольше, прежде чем победно плюхнуться в реку.

Но были и более поздние воспоминания, уже из поселения. Как я вечерами сидела у слабого огня и читала книгу с рецептами или песенник Алисы, представляя, как она когда-то тоже сидела на этом стуле и их записывала. Согретая материнскими руками монетка, которую мама передает, пытаясь предупредить о предстоящем похищении. Даже не прикосновение, не контакт, а только тепло монеты, которую мама только что держала, но это было все, что я получила от нее за последние годы, и это принадлежало лишь мне.

И по всем воспоминаниям шарил теперь бесстрастный взор Исповедницы. Ей они представлялись лишь беспорядком в ящике, в котором она рылась в поисках чего-то более ценного. Каждый раз, продвигаясь дальше, она оставляла царапины, безжалостно перетряхивая мой разум.

Я знала: нужно радоваться, что я смогла утаить от нее расположение Острова, когда она, забрав карту, покинула мою камеру. Но, скрывая Остров, я вынуждена была открыть ей кое-что другое: обрывки жизни до пленения, которые она просто схватила, перевернула и отбросила в сторону. И хотя она ими даже не поинтересовалась, все, до чего дотрагивалась ее ментальность, покрывалось грязью. После каждого ее появления в душе у меня оставалось все меньше чистых страниц.

               * * * * *

Днем позже пришел Зак. Он теперь изредка меня навещал и постоянно прятал глаза, перебирая связку ключей. Почти ничего не говорил, на большинство вопросов просто пожимал плечами. Но почти каждую неделю скрипели дверные петли и входил он: мой близнец, мой тюремщик. Я не знала, зачем он приходил, но каждый раз радовалась, заслышав его шаги в коридоре.

— Ты должна с ней поговорить. Просто скажи, что видишь, или впусти ее.

— Имеешь в виду, в мой разум?

Зак пожал плечами:

— Ничего ужасного. В конце концов, ты на нее похожа.

Я покачала головой:

— Я не делаю того, что делает она: не копаюсь в головах у других людей. И пусть она держится от меня подальше — здесь у меня остался лишь мой рассудок.

Я не знала, как описать, что испытываешь, когда она старается проникнуть в мою голову. Ее попытки заставляли меня чувствовать себя запачканной, уязвимой.

Его вздох перерос в смех:

— Не знай я твое упрямство, пожалуй, удивился бы, насколько долго ты смогла ей сопротивляться.

— Тогда ты знаешь, что так и продолжится. Я не стану тебе помогать.

— Тебе придется, Касс.

Он наклонился ко мне, и на мгновение даже показалось, что брат сейчас сожмет мою руку, как тогда давно, когда умирал отец и он нуждался в моей поддержке. Его зрачки расширились и тут же сузились. Я разглядела обкусанную нижнюю губу — помнится, он всегда жевал ее, когда родители ругались на кухне или другие дети в деревне нас дразнили.

— Чего ты боишься? — прошептала я. — Исповедницы?

Зак встал.

— Знаешь, есть места и похуже этой камеры. — Он хлопнул по стене, и на пыльном бетоне остался отпечаток его ладони. — Другие омеги находятся в еще худших условиях. Ты живешь так лишь потому, что провидица. — Откинув голову, он потер лицо и несколько раз глубоко вздохнул с закрытыми глазами. — Я заверил ее, что ты принесешь пользу.

— И теперь ждешь от меня благодарности? За все это?

Я обвела камеру рукой. Возможно ли вообще объяснить, чем стали для меня эти стены? Тюрьмой, ловушкой. Жизнь сосредоточилось в сырой полутемной комнате в несколько квадратных метров. Даже мой разум находился в заключении: загнанный, затуманенный, запертый. Хуже всего размытое безвременье, которое текло, проходило мимо. Я застряла здесь в этом бесконечном полусуществовании в темноте с подносами с едой два раза в день.

— Ты не представляешь, как я о тебе забочусь. Всю твою еду, — он указал на поднос на полу, — сначала пробуют. Из каждого кувшина сначала отпивают.

— Я тронута. Но, если мне не изменяет память, когда я жила своей жизнью в поселении, мне не приходилось опасаться людей, которые вознамерились бы меня отравить.

— Своей жизнью? Ты не была так увлечена «своей жизнью», когда пыталась отобрать мою.

— Ничего я не пыталась. Я просто не больше твоего хотела быть высланной. — Тишина. — Если бы ты только разрешил мне видеться с кем-нибудь из местных обитателей, как раньше. Просто чтобы было с кем словом перемолвиться.

Он покачал головой:

— Ты знаешь, что я не могу. Ты там была и видела, что произошло на крепостной стене. Ведь безумец мог напасть и на тебя. — Казалось, в его взгляде промелькнула нежность. — Весь смысл твоего заключения здесь — твоя безопасность.

— Если бы нам разрешалось разговаривать друг с другом, он бы не сошел с ума. С чего бы другим омегам желать мне смерти? Они со мной в одинаковой ситуации. Так почему им нельзя составить мне компанию?

— Из-за их близнецов.

— Их близнецы — твои соратники по Синедриону, твои друзья.

— Ты так наивна, Касс. Я работаю с ними и на них, но работать вместе — не значит дружить. Думаешь, кое-кто из них не хотел бы использовать своих близнецов, чтобы те прикончили тебя, а заодно и меня?

— Так будет ли этому конец? По твоей логике, мы все должны жить в комнатах с мягкими стенами — как омеги, так и альфы.

— Не по моей. Так всегда происходило: людьми манипулировали, используя их близких. Даже До. Если требовалось как-то повлиять на интересующего человека, злодеи могли похитить его жену, любимого человека, ребенка. Единственная разница — сейчас можно осуществить это более надёжно, через близнеца. Даже До приходилось беречь спину. А сейчас нужно беречь две спины. Всё просто и понятно.

— Тебе все кажется таким простым и понятным, потому что для тебя близнец — только обуза. Ты параноик.

— А ты непроходимая дурёха.

Он задержался еще на несколько минут. Мы сидели лицом к двери на противоположных концах узкой лежанки в одинаковых позах: откинув головы на стену и прижав колени к груди.

— Ты поэтому спустился ко мне? — спросила я, когда он встал и открыл дверь. — Потому что не можешь доверять никому в Синедрионе?

— Если я скажу «да», ты можешь подумать, что я доверяю тебе, — отозвался он и закрыл за собой дверь. Я услышала скрежет поворачивающегося в замке ключа.

               * * * * *

По моим подсчетам прошел год, как я не видела неба. В тусклом мирке камеры сохранения изменились даже мои сны, как и дневные видения. Когда мне впервые пригрезился Остров, я подумала, что это лишь фантазии, с помощью которых я пытаюсь смягчить ужас заключения. Но теперь мне в голову стали вторгаться новые, более темные картины. Поначалу я даже подозревала, что это болезненные галлюцинации, что муки долгой изоляции нашли отражение в видениях. Отсчитывая дни пребывания в камере сохранения, я все меньше доверяла своему разуму. Но картины, которые приходили ко мне, были слишком чужды и слишком логичны, чтобы полагать их всего лишь выдумкой. Детали казались слишком яркими для простого воображения: стеклянные резервуары, реалистичные вплоть до резиновых уплотнителей в основании. Огни на черных металлических над каждым резервуаром, всегда мигающие зеленым светом с постоянным интервалом. Эластичные бежевые трубы, выходящие сверху из каждой емкости.

Как я могла выдумать подобное, если даже не понимала, что вижу? Лишь догадывалась, что это такое же табу, как и стеклянный светящийся шар у меня под потолком. Окружавшие резервуары трубы и провода принадлежали временам До, как и вся эта электрическая алхимия. Так же неестественно холодно светились огни: просто свет, никакого тепла. Это была машина. Но машина для чего? Она казалась ужасней и притягательней, чем я представляла по слухам о временах До. Сплетение проводов и труб выглядело кустарным и беспорядочным, но вся пульсирующая махина — огни и резервуары — представлялась такой огромной и сложной, что впечатляла до дрожи в коленках.

Сначала я видела только их. А затем появились тела, плавающие внутри в вязкой жидкости, которая замедляла движения — даже волосы колебались медленно, словно в летаргии. У каждого изо рта шла трубка. Но страшнее выглядели глаза: у большинства закрытые, но даже у тех немногих, кто их открывал, взгляд оставался абсолютно пустым. Не люди — развалины. Я вспомнила, что сказал Зак, когда я пожаловалась на условия содержания: «Знай, для некоторых близнецов есть вещи и похуже». Я чувствовала эти резервуары более отчётливо, когда приходил Зак, хотя он теперь не часто удостаивал меня визитом. Видение помещения с емкостями приклеилось к нему, словно запах. Стоило мне услышать скрежет ключа в замке, я видела смутные очертания тех лиц. Когда Зак уходил, меня переполняли образы закрытых глаз и открытых ртов. Они все были омегами, подвешенными в безвременье этих стеклянных баков. Постепенно картины стали приходить ко мне почти постоянно, тогда как брат приходил все реже. Я чувствовала, что вполне конкретное помещение с емкостями не только реально, но и расположено где-то поблизости. Я не только ощущала его, я могла по нему ориентироваться: комната на самом деле находилась где-то примерно в ста шагах от моей камеры, она стала как бы точкой отсчета, как когда-то река в родной долине. Теперь на моей воображаемой карте имелись два ориентира: камера и помещение с резервуарами. А река находилась под ними. Я чувствовала глубоко под ногами непрерывное течение, словно упрекающее меня в неподвижности.

               * * * * *

В один прекрасный день Исповедница открыла дверь, но внутрь камеры не зашла, а приказала, придерживая дверь:

— Вставай.

Я не выходила наружу уже больше года и даже подумала, что она решила поиздеваться. Последние несколько месяцев я подозревала, что начала сходить с ума, и сейчас, глядя в просвет, испугалась, что даже полоска коридора за дверью всего лишь плод моего воображения, всего лишь мираж.

— Поторопись. Я хочу тебе кое-что показать. У нас мало времени.

Хотя Исповедницу, смотрящую на меня с нетерпением, сопровождали трое вооруженных стражников, я не смогла скрыть волнения, когда переступила порог.

Она отказалась сообщить, куда меня ведет, и вообще никак не реагировала на вопросы. Исповедница быстро шла на несколько шагов впереди меня, а охранники следовали позади практически вплотную. Наш путь оказался коротким: вдоль по коридору через еще одну дверь, затем вниз по лестнице, и снова двери, двери.

— Мы не наружу идем? — поинтересовалась я, наблюдая за вереницей дверей, столь похожих на мою собственную: серая сталь, узкий паз для подносов с едой внизу, люк для наблюдения, который открывался лишь с внешней стороны.

— Это не увеселительная прогулка. Тебе нужно кое-что увидеть.

Она подошла к третьей двери и открыла люк. Такой же, как в моей камере, но его явно отворяли нечасто. Заслонка шла туго, скрипя от ржавчины.

Исповедница отступила и указала на отверстие:

— Сюда.

Я шагнула вперед, приникла ближе: тут было намного темнее, чем в камере — ни одной лампы на протяжении всего коридора. Когда глаза привыкли, я разглядела, что камера в точности повторяла мою. Та же узкая лежанка, те же серые стены.

— Присмотрись внимательнее. — Дыхание Исповедницы опалило мое ухо.

И тогда я увидела человека. Он стоял у стены и с опаской смотрел на дверь.

— Кто ты? — Он шагнул вперед, прищурившись, чтобы получше меня рассмотреть. Его голос звучал так же скрипуче, как петли на зарешеченном люке.

— Не разговаривай с ним, просто смотри.

— Кто ты? — На этот раз его слова прозвучали громче.

Он выглядел лет на десять старше меня. Я не видела его раньше, когда заключенным еще позволялось общаться, но длинная борода и бледная кожа доказывали, что его привезли в камеры сохранения далеко не вчера.

— Я Касс.

— Нет смысла с ним разговаривать, — сказала Исповедница. — Просто смотри. Это произойдет в ближайшее время, я чувствую уже несколько дней.

Человек приблизился и встал возле двери — через узкий люк я могла бы до него дотронуться. На одной руке не хватало кисти, сквозь сальные спутанные волосы проглядывало клеймо.

— Я уже много месяцев никого не видел, с тех пор как меня сюда привезли. — Он снова шагнул вперед и поднял руку.

А потом согнулся и внезапно осел на пол, как песочная насыпь под ливнем. Руки прижались к животу, тело дважды содрогнулось в конвульсиях. Он не издал ни звука, изо рта хлынула кровь, чернеющая в сумеречном свете. Больше человек не двигался.

Когда он упал, я не успела как-то среагировать или что-то сказать, просто отшатнулась. Прежде чем я успела бросить еще один взгляд, Исповедница схватила меня и развернула к себе.

— Видишь? Думаешь, ты здесь в безопасности? — Она толкнула меня к двери, сталь опалила холодом голые руки. — Его близнец так думала, потому что упрятала его сюда. Но она нажила в Синедрионе столько врагов, что даже камеры сохранения не смогли ее обезопасить. Не смогли добраться до него, так кто-то добрался непосредственно до нее.

Но я уже это знала. Ужас человеческой смерти опустился на меня с удвоенной силой. В тот момент, когда мужчина упал, я увидела женщину, ничком лежащую на кровати. Темные волосы аккуратно заплетены, а в спине торчит кинжал.

— Это дело рук Зака?

Исповедница пренебрежительно мотнула головой:

— Не на сей раз. Но суть не в этом. Тебе следует понять, что даже ему не под силу тебя обезопасить. Никаких гарантий. Конечно, сейчас твой брат в фаворе, но его планы очень амбициозны. Если его влияние в Синедрионе возрастет, то наверняка у желающих отыщется способ добраться до одного из вас.

Она стояла так близко, что я различала отдельные ресницы вокруг ее тусклых глаз и жилку, бьющуюся на лбу чуть левее клейма. Я смежила веки, но тьма лишь напомнила о человеке, который остался позади. Из его рта, словно язык, свисал сгусток крови. У меня перехватило дыхание.

Исповедница заговорила очень медленно:

— Ты должна начать помогать Заку, помогать мне. Если он потерпит неудачу, остальные советники на него ополчатся и доберутся до одного из вас.

— Я не стану вам помогать. — Я подумала о комнате с резервуарами, о том, что Зак сотворил с людьми в баках. Но все же те ужасы казались далекими по сравнению с кровоточащим телом на полу за спиной и безжалостным лицом Исповедницы нос к носу с моим. — Я не могу. Мне нечего вам сказать.

Мне даже стало интересно, как долго я смогу выдержать ее взгляд и не разрыдаться, но она вдруг отвернулась.

— Отведите ее обратно в камеру, — бросила Исповедница через плечо охранникам, уже удаляясь.

               * * * * *

Моя жизнь ограничивалась темницей: полом, потолком, стенами. Беспощадностью двери. Я пыталась представить внешний мир: стебли свежескошенной пшеницы отбрасывают резкие тени под утренним солнцем, над широкой рекой простирается ночное небо. Но это лишь в моей голове, не на самом деле. Все это для меня оказалось потеряно, как и запах дождя, плеск реки, песок под ногами, предвосхищающий рассвет щебет птиц. Сейчас они представлялись менее реальными, чем видения комнаты с резервуарами или одутловатых тел, плавающих в тиши среди трубок. Ко мне все реже приходили картины Острова, словно отблески моря, неспособные проникнуть сквозь крепкие стены. Но хуже всего сказывалась бесконечность заключения. Я считала и считала дни, пока не почувствовала, что моя камера медленно переполняется ими, как водой. Я с трудом дышала под тяжестью потерянных недель, месяцев, а потом и лет.

Так вот как оно начинается — пресловутое безумие провидцев? Возможно, годы одиночного заключения подтолкнули, ускорили процесс. Вспомнилось, как отец обозвал провидца из Хавена выжившим из ума. Сейчас этот оборот речи звучал дословным описанием того, что творилось со мной. Зондирование Исповедницы, видения резервуаров были столь всепоглощающи, что в моей голове не осталось места для чего-либо еще, даже для меня самой.

Зак стал посещать меня все реже, едва ли раз в несколько месяцев. А когда приходил, я не могла с ним говорить. Его лицо заметно изменилось в годы моего заключения: на нем остались лишь губы, брат сильно похудел. Интересно, насколько изменилась я и заметил ли это Зак?

— Так не может продолжаться, — сказал он.

Я согласно кивнула — казалось, его слова отдаленно и глухо пробивались сквозь воду. Тесные стены и низкий потолок как будто сговорились отражать шум, удваивая его, так что некоторые слова звучали расплывчато. Из-за эха я не могла сосредоточиться и плохо улавливала смысл сказанного.

— Если бы это зависело от меня, — продолжил Зак, — я бы держал тебя здесь. Но мне требуется закончить кое-какие дела. Мне представлялось, что я смогу выпустить тебя отсюда, если ты окажешь содействие. Но ты ей отказываешь. — Не сложно догадаться, кому это «ей». — И она больше не хочет с этим мириться.

Он говорил так тихо, что я еле разбирала слова. Казалось, он тщательно прячет собственный страх. Зак наклонился ближе и повторил чуть громче:

— Если бы это зависело от меня, я держал бы тебя здесь.

Не знаю, почему ему так хотелось заверить меня в этом. Я отвернулась к стене.

Поначалу я не сообразила, почему сны о пустом баке навеяли на меня ледяной ужас: я ведь видела резервуары уже три года. От этих видений всегда тошнило, но я уже к ним привыкла и больше не вздрагивала от неожиданности, когда видела баки во снах. Я привыкла к ним, как к клейму на лбу. Почему же теперь, увидев бак, я вздрогнула и проснулась, облепленная мокрыми от пота простынями? Ведь пустой резервуар должен пугать не так сильно, как преследовавшие меня по ночам те, в которых уже плавали обитатели. Он стоял в зале, ожидая, когда его наполнят жизнью, и снился мне уже четвертую ночь подряд. Все тот же тусклый свет, все те же провода и трубки, сгруппировавшиеся сверху.

Стекло скруглялось как обычно, но на этот раз я заметила резкое отличие: оно изгибалось вокруг меня. Во рту я почувствовала трубку, ее давление в трахее и боль от натертой кожи в уголке губ. Я не могла сомкнуть челюсти, не могла вытолкнуть сладковатую жидкость, предательски заполнявшую все пространство бака. Глаза я тоже не могла закрыть. Вязкая жидкость искажала расплывающиеся окружающие предметы, словно горячее марево над полем в знойный летний полдень.

Проснувшись, я вопила, пока не сорвала горло и уже не могла выдавить из себя ни звука. Я выкрикивала имя Зака, пока этот единственный слог не обрел странные неузнаваемые формы. Я с первых дней в камерах сохранения знала, что на крик никто не отзовется, никто даже не подойдет к двери, но все равно орала.

Еще шесть ночей я чувствовала, как бак вокруг меня наполняется, а жидкость не позволяет даже пошевелиться, завладев моей плотью, смыкаясь над головой и вокруг трубок, что врезались в горло и запястья.

Каждую ночь, пока я не просыпалась от собственного крика, я висела на трубке, торчащей изо рта, как рыба на леске.

Я перестала есть. Каждый глоток напоминал о трубке, пища вставала поперек горла и меня рвало. Я как могла старалась избегать видений, бодрствуя в те моменты, когда обычно приходили самые яркие грезы. Мерила камеру шагами, пока не сбивалась со счета, по одному выдирала волоски из головы, при помощи боли не только оставаясь в сознании, но и в собственном теле и отгоняя от себя видения о резервуаре.

Ничего не помогало. У меня разваливались и тело, и разум. Время шло отрывисто и скачкообразно: какие-то дни кубарем летели под откос, другие тянулись, словно время остановилось, и промежуток между ударами сердца длился целый год. Я думала о сумасшедшем провидце на ярмарке в Хавене, об обезумевшем омеге на крепостной стене. Именно так это и происходит. Именно так уходит разум. В конце концов я накарябала ложкой на подносе несколько слов для Зака: «Срочно: важное видение! Расскажу только тебе в обмен на десять минут прогулки вдоль вала».

Как я и предполагала, он прислал Исповедницу.

Она как всегда села на стул спиной к двери. Вероятно, я сильно вымоталась за все эти дни и бессонные ночи, но Исповедница никак не прокомментировала мой вид. Интересно, она когда-нибудь обращала внимание на внешность или интересовалась лишь внутренним содержанием моего разума?

— Обычно ты не слишком охотно делишься своими видениями. Совсем наоборот. Как видишь, ты нас заинтересовала.

— Если Зак заинтересован, пусть придет сам. С тобой я разговаривать не собираюсь.

Я знала, что меня ждут трудности. Меня просто пробирал ее зондирующий взгляд. Наша мать так же исследовала стыки раковин речных мидий, чтобы найти самую слабую точку, просунуть лезвие и взломать, добираясь до мяса.

— Ты же знаешь, что не остановишь меня, если закроешь глаза.

А я даже не заметила, как их закрыла, пока Исповедница не сказала. И тут же поняла, что и зубы стискиваю. Я заставила себя посмотреть на нее в упор и процедила:

— Ты ничего не получишь.

— Наверняка. Может, у тебя с каждым разом получается все лучше и лучше. А может, тебе просто нечего сказать. Ничего полезного.

— О, так я устроила вам ловушку? И что я сделаю? Спущусь вдоль стены по связанным простыням? Да ладно. — Я замолкла: слишком трудно одновременно закрываться от Исповедницы и говорить. — Мне всего лишь хочется увидеть небо. Если я выдам вам всё, что знаю, почему бы сначала не поторговаться?

— Никакого торга, если тебе нечего предложить.

— Речь идет об Острове, — выпалила я, почувствовав, что небо от меня ускользает, хотя не собиралась открывать что-либо важное.

— Ах, об Острове. Это о том, которого, как ты твердишь уже четыре года, не существует?

Я молча кивнула. Хотя выражение ее лица не изменилось, я тут же почувствовала, как она нетерпеливо шарит в моей голове, словно навязчивый ухажёр. Я сосредоточилась изо всех сил и постаралась открыть ей свой разум, не дав полного доступа. Показать лишь отголоски картин, способных подтвердить значение моих видений, но скрыть те факты, знание которых может привести к катастрофическим последствиям для Острова, его обитателей и моих собственных планов. Я сконцентрировалась на единственном изображении, подобно тому, как падающий сквозь занавески моей кухоньки в поселении луч солнца освещал лишь кусочек противоположной стены. Всего лишь город на Острове, его оживленная улица, круто уходящая вверх. Общая картинка без каких-либо особенностей ландшафта. Город, его центральный рынок, дома, выстроенные на возвышении. Всего лишь город.

Я услышала, как Исповедница шумно втянула воздух.

— Достаточно, — прервала я. — Передай Заку, что он должен сделать, и я расскажу ему все.

Но этого оказалось мало. Она продолжала в бешеном темпе орудовать в моей голове. Однажды в поселении я проснулась от того, что ворона пролезла через щель в соломенной крыше и оказалась в ловушке в моей тесной спальне. Она билась о стены, теряя перья, пока не вылетела в открытое окно. Исповедница в моей голове сейчас вела себя точно так же: металась с тем же неистовым сочетанием отчаяния и злости.

Я замолчала и впервые попыталась ответить тем же. Представила руки матери над панцирем мидии. Мой разум — нож. Раньше я никогда не пыталась вторгаться в чужие мысли, поскольку видения не приносили пользу, только страдания. А вторжение в мой разум, которое я чувствовала при общении с Исповедницей, только усиливало нежелание применять свой дар подобным образом. Поэтому удивительно, что дать отпор оказалось так же просто, как отодвинуть занавеску. Я увидела лишь фрагменты, такие же, как и мои собственные, но этого оказалось достаточно. Незнакомое место. Большой круглый зал. На этот раз — никаких баков. Только провода, но их намного больше, чем в моих видениях. Они тянулись вверх вдоль стен, сложенных из металлических ящиков.

И тут же последовала реакция: Исповедница вскочила так резко, что стул, на котором она сидела, отлетел назад. Склонившись надо мной, она прошипела:

— Не смей играть со мной в мои игры.

Я постаралась унять дрожь в руках, когда встретилась с ней взглядом.

— Пришли ко мне моего близнеца.

               * * * * *

Когда он наконец пришел, то изумился, заметив мое состояние:

— Ты заболела? С тобой что-то сделали? — Он бросился ко мне и, схватив за локоть, подвел к стулу: — Как так вышло? Сюда же никому нет ходу, кроме Исповедницы.

— Никто мне ничего не сделал. Это место на меня так влияет. — Я обвела рукой камеру. — Ты же на самом деле не рассчитываешь, что я расцвету тут здоровьем и благолепием? Да и ты сам отнюдь не светишься счастьем. — Я до сих пор не могла привыкнуть к его новому похудевшему лицу с темными кругами вокруг глаз.

— Наверное, потому, что почти всю ночь пытался понять, что за игру ты затеяла.

— Разве это сложно? Мне нужно выйти наружу, Зак. Хотя бы на несколько минут. Я схожу с ума взаперти. — Я не притворялась, говоря это, хотя и не могла показать Заку истинную причину моего ужаса. Я на самом деле подошла к пределу собственных сил, о чем свидетельствовал мой измученный вид.

— Слишком опасно. Ты же знаешь, я держу тебя здесь не ради своего удовольствия.

Я покачала головой:

— Подумай, что случится с тобой, если я на самом деле сойду с ума. Я смогу совершить что угодно.

Он только рассмеялся:

— Поверь, ты не в том положении, чтобы угрожать.

— Я не угрожаю, а предлагаю. То, что реально может тебе пригодиться.

— И с каких это пор ты решила мне помогать?

— С тех самых, как начала терять разум. Мне просто необходимо увидеть небо. Всего лишь десять минут на воздухе. Учитывая то, что я готова рассказать, это небольшая плата.

Зак нахмурился.

— Я бы поверил, поделись ты раньше хоть чем-нибудь полезным. По словам Исповедницы, во время допросов ты сидишь, как восковая кукла. До этого ты утверждала, что Острова не существует, а теперь говоришь, что знаешь о нем. Так почему я должен тебе верить?

— Ладно. Я солгала ей об Острове. — Зак встал и быстро подошёл к двери. Я продолжила диалог с его спиной: — Я подозревала, что только так смогу тебя сюда заманить. Но я не врала, у меня есть что поведать. Только не ей.

— Почему? Ее работа — сбор информации.

— Потому что это о ней. — Он остановился, одной ладонью сжимая ручку, другой — здоровенную связку ключей, которую всегда носил с собой. — Именно поэтому я не могла сказать ей, только тебе. Я знаю, что она замышляет с тобой сделать.

— Не собираюсь верить в эту чушь, — прошипел он. — Она — единственный человек, которому я могу доверять. Даже больше, чем тебе.

Я пожала плечами:

— И не надо. Я просто говорю то, что знаю. А уж верить или нет — дело твое.

Он пристально смотрел на меня несколько секунд. Потом повернулся, вставил ключ в замок, открыл дверь. И все в тишине. Наконец вышел из камеры, оставив дверь открытой.

— Десять минут, — бросил он, шагая по коридору. — Потом вернемся, и ты все расскажешь.