Орчард-лейн, семнадцать

Тут тихо, особенно по ночам.

Даже слишком тихо, подумаете вы, не могут на такой милой тенистой улочке жить никакие чудовища.

И действительно — в три часа ночи в деревеньке Бишопторп трудно усомниться в том, что ее мирные обитатели ведут исключительно добропорядочный образ жизни. Они и сами в это наивно верят.

В три часа ночи здесь можно услышать лишь звуки самой природы. Уханье совы, собачий лай вдалеке или неразборчивый шепот ветра в ветвях платанов. Даже если вы выйдете на улицу рядом с пабом, аптекой или кулинарией «Обжора», вряд ли услышите шум проезжающей машины или разглядите неприличные граффити на стене бывшей почтовой конторы. (Разве что слово «упырь» удастся кое-как разобрать, если посильнее напрячь зрение.)

А если вы совершите ночную прогулку где-нибудь вдалеке от главной улицы, например, по Орчард-лейн, и пройдетесь мимо особняков, в которых проживают работающие в городе адвокаты, врачи и бухгалтеры, вы увидите, что повсюду выключен свет, шторы задернуты — все спят. Точнее, повсюду, кроме дома номер семнадцать: дойдя до него, вы заметите, что в зашторенном окне наверху горит свет.

И если вы на миг остановитесь и вдохнете свежего деревенского воздуха, такого прохладного и умиротворяющего, вам поначалу покажется, что за исключением этого светящегося окна семнадцатый номер совершенно ничем не выделяется среди окружающих его домов. Ну, возможно, он не такой роскошный, как номер девятнадцать, его ближайший сосед (выстроенный в элегантном стиле эпохи Регентства, с широкой подъездной дорожкой), но все равно стоит на своем месте.

По виду и по всем ощущениям именно таким и должен быть деревенский дом. Не слишком большой, но достаточно велик, в нем нет ничего неуместного, ничто не бросается в глаза. Любой агент по недвижимости скажет вам, что во многом такой дом — предел мечтаний, и уж точно он идеально подходит для того, чтобы растить детей.

И тем не менее через секунду-другую вы заметите: что-то с ним все же не так. Хотя «заметите», наверное, не то слово. Может быть, вы даже не осознаете, что вокруг этого дома сама природа кажется тише, что вы не слышите ни птиц, ни каких-либо других звуков. Но вероятно, какое-то инстинктивное ощущение заставит вас задать себе вопрос, почему же там горит свет, — и по коже побегут мурашки, вызванные отнюдь не ночной прохладой.

Если дать этому чувству волю, оно могло бы перейти в страх, который заставил бы вас поскорее убежать оттуда, но этого, скорее всего, не произойдет.

Приглядевшись к этому милому домику и припаркованному рядом автомобилю, вы все же сочтете, что тут живут самые что ни на есть обыкновенные люди, не представляющие никакой угрозы для окружающих.

И это будет ошибкой. Потому что в доме номер семнадцать по Орчард-лейн проживает семья Рэдли, и как они ни стараются, они далеко не обычные люди.

 

Пустая спальня

— Надо поспать, — говорит он себе.

Не помогает.

В эту пятницу в три часа ночи свет горит в комнате Роуэна, старшего из двух детей Рэдли. Он не спит, хотя и выпил шесть доз «Ночной сиделки», но в этом нет ничего необычного.

Он в такое время никогда не спит. Если ему везет, он засыпает часа в четыре и снова просыпается в шесть или чуть позже. Два часа беспокойного мучительного сна, полного непонятных кошмаров. Но сегодня мальчику не везет: ветер как будто ломится в окно, зуд по всему телу — и он понимает, что в школу, скорее всего, придется идти, совсем не поспав.

Он откладывает книгу. Избранные сочинения Байрона. Слышит, как по лестнице спускается его мать, не в туалет, а в незанятую комнату. Открывается дверь сушильного шкафа, мама принимается что-то искать. Тихонько роется в шкафу, потом несколько секунд тишины — и она выходит из комнаты. Опять же, это не так уж и необычно. Роуэн часто слышит, что мама встает среди ночи, но он никогда не спрашивал ее, с какой такой тайной целью она ходит в пустую спальню.

Потом мама возвращается в постель. За стеной раздаются приглушенные голоса — родители о чем-то переговариваются, но слов не разобрать.

 

Мне снился сон

Хелен ложится в постель, от странного напряжения у нее ломит все тело. Муж вздыхает — протяжно и как-то тоскливо — и прижимается к ней.

— Это еще что такое?

— Пытаюсь тебя поцеловать, — отвечает он.

— Питер, перестань, — просит она. Невыносимая боль пульсирует в висках. — Четвертый час ночи!

— А в какое время суток ты предпочитаешь целоваться с собственным мужем?

— Я думала, ты спишь.

— А я и спал. Мне даже снился сон, весьма увлекательный. Ностальгический, я бы сказал.

— Питер, мы разбудим детей, — говорит она, хотя и знает, что у Роуэна до сих пор горит свет.

— Да ладно тебе, всего один поцелуй. Такой хороший был сон…

— Неправда. Я же знаю, к чему ты клонишь. Ты хочешь…

— Ну да, а что тебя беспокоит? Простыни?

— Я просто хочу спать.

— А куда ты ходила?

— В туалет, — машинально произносит она привычную ложь.

— Эх, стареем. Мочевой пузырь слабеет…

— Спокойной ночи.

— А помнишь ту библиотекаршу, мы еще домой ее привели?

По голосу слышно, что он улыбается.

— Господи, Питер. Это же было в Лондоне. Никаких разговоров о Лондоне.

— Но когда ты вспоминаешь ночи вроде той, разве тебе не…

— Нет. Это из другой жизни. Я ее не вспоминаю. Совсем.

 

Легкий укол боли

Проснувшись утром, Хелен первым делом выпивает воды и открывает баночку ибупрофена. Она кладет таблетку на язык так аккуратно, будто это причастная облатка.

Ровно в тот момент, когда она глотает лекарство, ее муж — он бреется в ванной — чувствует легкий укол боли.

Отнимает лезвие от подбородка и видит, как быстро появляется капля крови — прекрасно-красная. Вытирает ее, смотрит на красное пятно на пальце и замечает, что сердце забилось быстрее.

Питер подносит палец все ближе и ближе ко рту, но какой-то звук останавливает его. Кто-то быстро бежит к ванной и пытается открыть дверь.

— Пап, впусти меня… пожалуйста! — просит Клара, его дочь, колотя по толстой деревянной двери.

Он выполняет ее просьбу, девочка врывается и склоняется над унитазом.

— Клара, — говорит он, видя, что ее рвет. — Клара, ты в порядке?

Она выпрямляется. Ее бледное лицо обращено к нему, девочка уже одета в школьную форму. В глазах за стеклами очков — отчаяние.

— Боже, — стонет она и снова нагибается к унитазу. Ее снова рвет. Питер чувствует неприятный запах и видит рвоту, он вздрагивает, но брезгливость тут ни при чем. Он-то понимает, отчего ей так плохо.

Через несколько секунд в ванной собирается вся семья. Хелен садится на корточки рядом с дочерью, гладит ее по спине и приговаривает, что все в порядке. Роуэн стоит в дверях с банкой самого сильного солнцезащитного крема, которым еще не успел намазаться.

— Что это с ней? — спрашивает он.

— Все нормально, — говорит Клара, ей неприятно такое внимание. — Честно, все уже хорошо. Я в порядке.

Ее слова зависают в воздухе, пропитывая атмосферу тошнотворным запахом лжи.

 

Притворство

Все утро Клара изо всех сил притворяется здоровой, она готовится к школе, как будто ничего не произошло, невзирая на противные ощущения в желудке.

Видите ли, в прошлую субботу Клара приняла очень важное решение. Она давно придерживается вегетарианской диеты, но теперь станет стопроцентной вегетарианкой. Вдруг это поможет ей хоть как-то наладить отношения с животным миром.

А то ведь утки в пруду не едят хлеб, который она им предлагает, и ни одна кошка не дает ей себя погладить, и лошади, пасущиеся у дороги на Тёрек, с отчаянным ржанием бросаются на дальний конец поля, стоит ей пройти мимо. Никогда Клара не забудет школьной экскурсии в заповедник фламинго: не успела она дойти до озера, как все птицы испуганно разлетелись. Не забудет своих злополучных золотых рыбок, Ретта и Скарлетт, единственную домашнюю живность, какую родители разрешили ей завести. Клара пришла в неописуемый ужас, когда, проснувшись на следующее же утро, обнаружила, что и Ретт и Скарлетт плавают на поверхности брюхом кверху, совсем бесцветные.

Сейчас, доставая соевое молоко из холодильника, она чувствует на спине взгляд матери.

— Тебе станет намного лучше, если ты перейдешь на нормальное молоко. Хотя бы обезжиренное.

Кларе непонятно, как процесс обезжиривания молока может сделать его более подходящим для вегетарианцев, но она выдавливает из себя улыбку.

— Я отлично себя чувствую. Не волнуйся, пожалуйста.

Теперь в кухне собрались все. Отец пьет ароматный кофе, а брат объедается мясными нарезками из гастронома.

— Скажи ей, Питер. Она себе же хуже делает.

Слова жены переплывают, чуть не захлебнувшись, багровый поток его мыслей и с трудом выползают на узкий бережок отцовского долга.

— Мама права. Ты себе хуже делаешь.

Клара наливает так нервирующее их соевое молоко в мюсли с орехами и семечками. Тошнота опять подступает. Девочке хочется попросить сделать радио потише, но она понимает, что это лишний раз подчеркнет, как плохо она себя чувствует.

Только Роуэн ее защищает, хотя и вяло.

— Мам, это же соя, — бормочет он с набитым ртом, — а не героин.

— Ей надо есть мясо.

— Я в порядке, — повторяет Клара.

— Послушай, — говорит Хелен, — думаю, тебе сегодня не стоит ходить в школу. Если хочешь, я позвоню.

Клара качает головой. Она пообещала Еве, что пойдет сегодня на вечеринку Джеми Сазерна, а туда ее точно не пустят, если она пропустит уроки. К тому же, если она будет весь день слушать проповеди о пользе мяса, лучше ей от этого не станет.

— Мне правда намного лучше. Больше рвать не будет.

Отец с матерью по своему обыкновению переглядываются, обмениваясь какими-то загадочными безмолвными репликами, которые Клара не в силах расшифровать.

Питер пожимает плечами. («Папина основная черта, — сказал однажды Роуэн, — состоит в том, что ему абсолютно все по фигу».)

Хелен сдается, так же как несколько дней назад в супермаркете, когда ей пришлось положить в тележку соевое молоко — иначе Клара грозилась устроить голодную забастовку.

— Ладно, тогда иди, — наконец говорит она. — Но прошу тебя, будь осторожна.

 

Сорок шесть

Достигнув определенного возраста — для кого-то это пятнадцать лет, для кого-то сорок шесть, — человек начинает осознавать, что не вписывается в рамки, которые сам для себя очертил. Вот о чем размышляет Питер Рэдли, пока жует бутерброд с маслом, уставившись на остатки хлеба, неаккуратно завернутые в прозрачную пленку.

Благоразумный законопослушный обыватель: жена, дети, машина, взносы в благотворительные организации.

Вчера ночью он имел в виду просто секс. Безобидный, человеческий. А что такое секс? Да ничего. Обнимушки в движении. Бескровное соприкосновение тел. Ладно, допустим, ему хотелось, чтобы дело зашло дальше, но ведь он мог бы и сдержаться. Он, черт побери, сдерживался целых семнадцать лет.

«Да ну его к хренам собачьим», — думает Питер.

Ругаться приятно, пусть даже и про себя. Недавно он прочел в медицинском журнале о новых данных, позволяющих предполагать, что брань облегчает боль.

— На хрен, — бормочет он шепотом, чтобы Хелен не услышала. — На. Хрен.

 

Будь реалистом

— Меня беспокоит Клара, — говорит Хелен, подавая мужу коробку с обедом. — Она отказалась от животной пищи всего неделю назад, а ей уже явно становится хуже. Вдруг будут… последствия?

Питер ее, похоже, даже не услышал. Он поглощен вдумчивым созерцанием бардака в своем портфеле.

— Сколько же у меня тут барахла накопилось.

— Питер, я беспокоюсь за Клару.

Питер выбрасывает в ведро две ручки.

— Я тоже. Я тоже очень за нее беспокоюсь. Но разве мне дадут хоть заикнуться о возможном решении проблемы?

Хелен качает головой:

— Не начинай, Питер. Не сейчас. Это серьезный вопрос. Я хочу, чтобы мы решили его как взрослые. И я хочу знать, что мы, по-твоему, должны делать.

— Я думаю, надо сказать ей правду, — вздыхает он.

— Что?

Питер набирает в грудь побольше спертого кухонного воздуха.

— По-моему, время пришло. Дети должны знать.

— Питер, мы обязаны оградить их от этого. Ради их же безопасности. Будь реалистом, прошу.

Он застегивает портфель.

— О, реализм. Совсем не наш стиль, а?

Его взгляд падает на календарь. Картинка с балериной Дега, клеточки с датами, заполненные почерком Хелен. Собрание литературного кружка, поход в театр, игра в бадминтон, занятия в художественной школе. Бесконечный список дел. Вот и сегодня тоже: «Хеслингтоны — обед у нас — 7.30 — Лорна готовит закуску».

Питер представляет себе, как сидит напротив хорошенькой соседки.

— Слушай, извини, — говорит он. — Просто настроение ни к черту. Я иногда так устаю от всей этой лжи, понимаешь?

Хелен кивает. Она понимает это даже лучше, чем он. Питер смотрит на часы и поспешно направляется с портфелем в прихожую.

— Сегодня вывозят мусор, — напоминает она. — Вынеси стекло, пожалуйста.

Ну да, стекло. Питер со вздохом подхватывает ведро, полное банок и бутылок. Пустые сосуды в ожидании новой жизни.

— Я просто боюсь, — продолжает Хелен, — что чем дольше она будет отказываться от необходимой ей пищи, тем вероятнее, что ей захочется…

— Знаю, знаю. Что-нибудь придумаем. Мне уже действительно пора — и так опаздываю.

Питер открывает дверь и видит перед собой угрожающе безоблачное небо, голубое и яркое, словно предупредительный знак.

— Ибупрофен у нас почти кончился? — спрашивает он ни с того ни с сего.

— Да, кажется.

— На обратном пути зайду в аптеку. Голова трещит.

— У меня тоже.

Питер целует ее в щеку и с мимолетной нежностью гладит по руке. Это на миг напоминает ей о том, как у них все было раньше. Но за ним уже закрылась дверь.

Гордитесь тем, что вы ведете себя как нормальный человек. Придерживайтесь дневного образа жизни, устройтесь на нормальную работу, общайтесь с людьми, имеющими четкое представление о границе между добром и злом.

«Руководство воздерживающегося» (издание второе), стр. 89

 

«Мир фантазий»

На карте Бишопторп напоминает рыбий скелет — позвоночник главной улицы с тонкими ребрами второстепенных улочек, заканчивающихся тупиками и не ведущих, по сути, никуда. Дохлое местечко — неудивительно, что молодежи здесь тесно.

Деревня не такая уж маленькая по сравнению с другими, на главной улице даже есть магазины. Но при свете дня они предстают перед вами как есть — разношерстной кучкой частных заведений, никоим образом друг с другом не гармонирующих. Например, весьма изысканный гастроном расположен по соседству с «Миром фантазий», магазином маскарадных костюмов, который запросто можно было бы перепутать с секс-шопом, если бы не образцы товара в витрине. (Впрочем, там действительно есть укромный отдел, где продаются «экстравагантные игрушки для взрослых».)

Бишопторп нельзя назвать самодостаточным населенным пунктом. Почтовое отделение отсюда съехало, паб и закусочная, продающая традиционную рыбу с картошкой, тоже уже не те, что раньше. Имеется, конечно, аптека рядом с приемной врача и магазин детской обуви, обслуживающий, как и «Мир фантазий», в основном покупателей из Йорка или Тёрска. Но это всё.

В глазах Роуэна и Клары это место — не более чем полустанок, зависящий от автобусов, интернета и прочих связей с внешним миром. Средоточие самообмана, мнящее себя образцом старомодной английской деревни, в то время как на деле это всего лишь один большой магазин маскарадных костюмов — чуть более затейливых, чем в «Мире фантазий».

И если вы живете здесь достаточно долго, приходится делать выбор. Либо вы покупаете костюм и притворяетесь, будто он вам по душе, либо смотрите в глаза правде. И признаете, кто вы на самом деле.

 

Шестьдесят единиц

Выйдя с Кларой на солнечный свет, Роуэн поражается ее бледности.

— Как ты думаешь, от чего это? — спрашивает он, стараясь не смотреть на облепленные мухами коробки со стеклянной тарой. — В смысле, твоя болезнь?

— Не знаю…

Голос сестры слабеет и умолкает. И точно так же умолкают на деревьях птицы, напуганные их появлением.

— Может, мама все-таки права?

Кларе требуется несколько секунд, чтобы найти в себе силы для ответа.

— И это говорит мне человек, который ест красное мясо с утра до вечера.

— Вот только не надо толкать мне проповедь а-ля Ганди. Должен тебе напомнить, что стопроцентного вегетарианства вообще не бывает. К примеру, знаешь, сколько живых организмов тусуется на одной морковке? Миллионы! Овощ — он вроде метрополии микробов, то есть, когда ты варишь морковку, целый город погибает. Об этом ты не думала? Каждая тарелка супа — апокалипсис в миниатюре.

— Все это… — Клара снова вынуждена прерваться.

Роуэну становится стыдно за свои подначки. Сестра — его единственный друг. И уж точно единственный человек, с которым он может быть самим собой.

— Клара, ты такая бледная, просто ужас, — ласково говорит он. — Даже по меркам нашей семейки.

— Мне просто до смерти надоели поучения на эту тему.

В голове у нее выстраивается цепочка доводов, почерпнутых на вегетарианских форумах в интернете. Она хочет возразить, что вегетарианцы доживают до восьмидесяти девяти лет и реже подвергаются раковым заболеваниям, что голливудские звезды с отменным здоровьем, такие как Алисия Сильверстоун, Лив Тайлер и Зоуи Дешанель (ну да, немного сонная на вид, но все равно цветущая), даже не прикасаются к животной пище. Но на пространную речь нет сил, поэтому Клара ее не озвучивает, а просто добавляет, переждав очередной приступ тошноты:

— Это погода на меня так действует.

На дворе май, и лето в этом году начинается рано. Так что, возможно, в ее словах есть доля истины. Роуэн и сам мучается. Солнечные лучи заставляют его чувствовать себя уязвимым, кожа будто бы превращается в тончайшую марлю, даже под одеждой и несмотря на крем от солнца с фактором защиты в шестьдесят единиц.

Он замечает слезы в глазах сестренки — может, от дневного света, а может, и от обиды — и решает, что на сегодня с нее хватит антивегетарианских нотаций.

— Наверное, погода, — соглашается он. — Но все пройдет. Честное слово. А экологичные хипповые шмотки будут тебе к лицу, уверен.

— Оч-смешно, — с трудом выдавливает из себя Клара.

Они проходят мимо закрытой почтовой конторы, и Роуэн с сожалением отмечает, что надпись «РОУЭН РЭДЛИ — УПЫРЬ» никуда не делась. В витрине «Мира фантазий» пиратские костюмы на манекенах сменились вызывающими блестящими одежками в стиле диско под плакатом, гласящим: «И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ».

Мимо «Обжоры» проходить приятнее — Роуэн бросает взгляд на радующие глаз прилавки-холодильники, светящиеся в еще темном зале. Он знает, что там лежат ветчины из Серрано и Пармы, которые только и ждут, когда их съедят. Но слабый запах чеснока вынуждает его отвернуться.

— Ты все же собираешься сегодня на вечеринку? — спрашивает Роуэн сестру и трет рукой усталые глаза.

Клара пожимает плечами:

— Не знаю. Ева, кажется, хочет, чтобы я пошла. Посмотрю, как буду себя чувствовать.

— Да, иди, только если ты…

Роуэн видит мальчишку, идущего впереди. Это их сосед, Тоби Фелт, — тоже направляется к автобусной остановке. Из его рюкзака гордо, точно стрелка на знаке Марса, торчит теннисная ракетка.

Этот худой, гибкий как куница парень однажды, чуть больше года назад, помочился Роуэну на ногу, когда тот слишком долго стоял у соседнего писсуара, безуспешно пытаясь хоть что-то из себя выдавить.

«Я собака, — сказал Тоби, глядя на Роуэна с холодной насмешкой, и обдал его золотистой струйкой. — А ты — фонарный столб».

— Ты-то в порядке? — спрашивает Клара.

— Да. Все нормально.

Но забегаловка Миллера, где продают рыбу с картошкой, уже видна (на ее дурацкой вывеске рыба с довольным видом пожирает картошку фри). Автобусная остановка как раз напротив. Тоби уже стоит там и разговаривает с Евой. А Ева улыбается, слушая его, и Роуэн машинально начинает чесать руку, десятикратно усиливая зуд. Ева смеется. Солнце показывается из-за крыш. И Роуэн сам не знает, от чего ему больнее.

 

Ирландский сеттер

Питер несет ведро с пустыми банками и бутылками по гравийной дорожке на тротуар и замечает Лорну Фелт, возвращающуюся к дому номер девятнадцать.

— Лорна, привет, — здоровается он. — Насчет сегодня все в силе?

— Ах да… — говорит Лорна, как будто только что вспомнила. — Ужин. Нет, мы не забыли. Я приготовлю немного тайского салата.

Лорна Фелт для Питера не человек, а собрание образов. Он смотрит на великолепное сияние ее рыжих волос, ухоженную кожу и дорогую одежду в богемном стиле, и в его голове рождается образ жизни. Образ возбуждения. Соблазна.

Образы вины и ужаса.

Она игриво улыбается. Реклама всевозможных удовольствий.

— Ой, Мускат, прекрати. Что на тебя нашло?

Только сейчас Питер замечает, что рядом с ней ее ирландский сеттер, хотя наверняка пес рычит на него уже какое-то время. Он пятится и отчаянно пытается высвободиться из ошейника.

— Я же тебе уже говорила, Питер — милейший человек.

Милейший человек смотрит на острые зубы собаки, этот дикий доисторический оскал, и ощущает легкое головокружение. Быть может, оно вызвано ярким солнцем на безоблачном небе, а может, и принесенным ветром запахом.

Запахом более сладким, чем нотка цветов бузины в ее духах. Запахом, который его притупившиеся чувства зачастую уже не могут различить.

Но сейчас он очень остр.

Это чарующий аромат ее крови.

Шагая по Орчард-лейн, Питер держится как можно ближе к забору, там, где он есть, чтобы побольше находиться в тени, которой не так уж много. Он старается поменьше думать о предстоящем дне и о тех незамысловатых усилиях, какие придется приложить, чтобы прожить эту пятницу, почти ничем не отличающуюся от тысячи предыдущих. От череды серых пятниц, что тянется с тех пор, как они переехали сюда из Лондона, отказавшись от прежнего образа жизни и безудержных кровавых уикендов.

Он втиснут в стандартные рамки, совершенно ему не подходящие. Представитель среднего класса, мужчина средних лет, с портфелем в руке, под гнетом гравитации, морали и прочих невыносимых человеческих законов. Неподалеку от главной улицы Питера догоняет один из его престарелых пациентов на электроскутере для инвалидов. Он должен бы знать имя этого старика, но оно выскочило из головы.

— Здравствуйте, доктор Рэдли, — говорит старик, робко улыбаясь. — Скоро зайду к вам на прием.

Питер старается сделать вид, будто он в курсе, и вежливо пропускает скутер.

— Да, конечно. Жду вас.

— Счастливо!

— Да, до встречи.

Когда Питер, держась в тени забора, подходит к клинике, он замечает, что к нему медленно приближается мусорный грузовик. Мигает поворотник — машина собирается свернуть на Орчард-лейн.

Невзначай он бросает взгляд на троих мужчин, сидящих в кабине. Один из них, тот, что у окна, в упор смотрит на него, так что Питер улыбается ему, как принято в Бишопторпе. Но в глазах этого человека, которого Питер вроде бы не узнает, полыхает ненависть.

Сделав еще несколько шагов, Питер останавливается и оборачивается. Грузовик сворачивает на Орчард-лейн, а мужчина все еще смотрит на Питера так, будто знает, кто он такой на самом деле. Питер слегка встряхивается, как кошка, на которую попала вода, и идет по узкой дорожке к клинике.

Сквозь стеклянную дверь он видит Элейн, она раскладывает карточки пациентов. Питер толкает дверь, и начинается очередная бессмысленная пятница.

 

День видит смерть и агонию

Усталость накатывает на Роуэна волнами дурмана, и как раз сейчас его накрыла очередная волна. Ночью он проспал около двух часов. Результат выше среднего. Вот бы ему сейчас такой же прилив бодрости, какой он неизменно испытывает в три часа ночи. Но веки становятся все тяжелее и тяжелее, и он представляет себя на месте сестры: будто бы он разговаривает с Евой легко и непринужденно, как обычный человек.

Но сзади доносится шепот:

— Утро доброе, тупило.

Роуэн молчит. Теперь он точно не заснет. Все равно спать в автобусе слишком рискованно. Он трет глаза, достает Байрона и пытается сосредоточиться на книге. Хоть на какой-нибудь строчке. Он открывает «Лару» на середине.

День видит смерть и агонию.

Он перечитывает строку снова и снова, стараясь отрешиться от всего остального. Но тут автобус останавливается и входит Харпер — второй в списке людей, которых Роуэн боится больше всех. Вообще-то он Стюарт Харпер, но имя отпало еще в десятом классе, где-то на поле для регби.

День видит смерть и агонию.

Громила Харпер идет по проходу, Роуэн слышит, как он садится рядом с Тоби. В какой-то момент Роуэн ощущает ритмичный стук по голове. Еще несколько ударов, и до него доходит, что это теннисная ракетка Тоби.

— Эй, тупило. Как твоя сыпь?

— Тупило! — ржет Харпер.

К облегчению Роуэна, Клара с Евой пока не оглядываются.

Тоби дышит ему в затылок.

— Слышь, упырь, чего читаешь? Эй, дрозд… Чего читаешь?

Роуэн садится вполоборота.

— Меня зовут Роуэн, — говорит он. Или полуговорит. «Меня зовут» выходит сдавленным шепотом.

— Гаденыш, — отвечает Харпер.

Роуэн снова утыкается в книгу. Пытается сконцентрироваться на той же строчке.

День видит смерть и агонию…

Но Тоби не отстает:

— Чего читаешь? Дрозд. Я тебе вопрос задал. Чего читаешь?

Роуэн неохотно поднимает книгу, и Тоби выхватывает ее.

— Педик.

Роуэн поворачивается:

— Отдай. Пожалуйста. Прошу… просто верни мне книгу.

Тоби пихает Харпера, тот встает и открывает узкое окно сверху.

— Давай, Харпер. Давай.

Роуэн не успевает разглядеть, как книга перекочевала из рук в руки, но как-то это произошло, и он видит, как она летит подстреленной птицей на дорогу. В один миг он теряет Чайльд-Гарольда, Манфреда и Дон Жуана.

Он оборачивается. Ему хотелось бы дать им отпор, но он устал, у него нет сил. К тому же Ева еще не заметила его унижения, и он не хочет делать ничего такого, что могло бы привлечь ее внимание.

— Ой, дорогой дрозд, мне очень жаль, но твоя книга с пидорскими стишками, кажется, куда-то подевалась, — говорит Тоби жеманным голоском.

Все сидящие рядом трусливо хихикают. Клара удивленно оборачивается. Ева тоже. Они видят, что народ смеется, но причины не понимают.

Роуэн закрывает глаза. Ему хочется оказаться в 1812 году, в темном и уединенном экипаже, запряженном лошадьми, и чтобы рядом сидела Ева в шляпке.

Не смотри на меня. Ева, прошу тебя, не смотри на меня.

Роуэн открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Ну, наполовину. Он все еще в двадцать первом веке, но Ева болтает с его сестрой, уже забыв о происшествии. Он видит, как Клара вцепилась в ручку сиденья перед ней. Ей, очевидно, плохо, и мальчик надеется, что ее не стошнит в автобусе, потому что хоть ему и самому неприятно быть объектом внимания Тоби с Харпером, он готов потерпеть, лишь бы они не переключились на сестренку. Но они улавливают его страх, как некий невидимый сигнал, и начинают обсуждать девчонок:

— Ева сегодня моя, Харп. Я ее разведу, брат, зуб даю.

— Да ну?

— Не дрейфь. Ты свое тоже получишь. Сестрица нашего педрилы от тебя без ума. Вон аж блевать ее тянет.

— Чего?

— Да стопудово.

— Клара?

— А что, ей загореть чуток, очки снять — так можно и пощупать.

— Слушай, — шепчет Тоби Роуэну. — У нас тут вопрос. Харперу нравится твоя сестра. Повтори-ка, сколько она берет за ночь? Десятку? Меньше?

Роуэн чувствует, как внутри закипает гнев.

Он хочет ответить, но не может. Он снова закрывает глаза, и внезапное видение ужасает его. Тоби и Харпер сидят на своих местах, но красные, с напрочь ободранной кожей — как на рисунке в учебнике анатомии, где показано строение мускулов, — и торчащими пучками волос на головах. Картинка мелькнула и погасла. И Роуэн не заступается за сестру. Он сидит и давится ненавистью к самому себе, гадая, что бы сделал на его месте лорд Байрон.

 

Фотография

Это всего лишь фотография.

Застывший момент из прошлого.

Вещь, которую можно потрогать, которая была сделана раньше, чем появились цифровые фотоаппараты, и которую она так и не отважилась отсканировать и сохранить в компьютере. На обратной стороне карандашом написано: «Париж, 1992». Как будто это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка вообще не существовало, лучше бы они не просили того бедного, ничего не подозревающего прохожего сфотографировать их. Но фотография есть, и она не в силах ни порвать, ни сжечь ее, даже не смотреть на нее не может себя заставить, как ни старается.

Потому что на ней он.

Тот, кто ее обратил.

Его неотразимая улыбка, озарившая ночь, которую ей никогда не забыть. И рядом она, хохочущая, такая счастливая и беззаботная, что сама себя не узнает. Стоит на Монмартре, в мини-юбке, с кроваво-красными губами. В девичьих глазах сверкает угроза.

— Дура ненормальная, — говорит она себе прежней, но думает другое.

«Я могла бы до сих пор быть такой же красивой, если б захотела. Ну, почти такой же. Могла бы быть до сих пор счастлива».

Картинка выцвела от времени и высокой температуры в тайнике, но своего жуткого, пьянящего воздействия не утратила.

— Возьми себя в руки.

Она кладет фотографию на место. Случайно задев локтем водонагреватель, она не отдергивает руку, наоборот, прижимает. Нагреватель горячий, но она предпочла бы, чтоб он был еще горячее. Чтобы остался ожог, чтобы боль помогла ей забыть восхитительный вкус, от которого так давно пришлось отречься.

Она собирается с силами и спускается вниз.

Через деревянные жалюзи окна, выходящего на улицу, она наблюдает за тем, как мусорщик подходит к их мусорному баку. Но не берет его. По крайней мере, не сразу. Он открывает крышку, надрывает один из черных пакетов и смотрит, что там.

Коллега что-то кричит ему, тот закрывает бак и катит его к грузовику.

Поднимает, наклоняет и высыпает.

Мусорщик смотрит на дом. Он видит, что хозяйка подглядывает за ним, и сверлит ее немигающим взглядом. Стоит и не отводит глаз.

Хелен отходит от окна, через минуту она слышит, как грузовик фыркает, отъезжая к следующему дому, и вздыхает с облегчением.

 

Фауст

Уроки немецкого проходят в просторном старом классе с восемью люминесцентными лампами, висящими под высоким потолком. Две лампы мерцают, то зажигаясь, то погасая, что не идет на пользу Роуэновой голове.

Он сидит в самом конце класса, вжавшись в стул, а миссис Зибен читает «Фауста» Гёте в своей обычной театральной манере.

— Welch Schauspiel! — декламирует она, сжимая пальцы, как будто приготовила что-то очень вкусное. — Aber ach, ein Schauspiel nur!

Она поднимает взгляд на лишенные всякого выражения лица семнадцатилетних подростков.

— Что означает «Schauspiel»? Кто-нибудь знает?

Пьеса. Роуэну это слово знакомо, но он не поднимает руку, так как не осмеливается по собственной воле говорить на весь класс, особенно когда среди учеников сидит Ева Коупленд.

— Кто-нибудь знает? Знает?

Задавая вопрос, учительница задирает нос, словно мышь, почуявшая сыр. А сегодня она голодная.

— Ну, разделите это существительное на части. Shau и Spiel. «Зрелище» и «игра». Это постановка. Пьеса. Которая идет в театре. Гёте критиковал фальшивость мира. «Какая пьеса! Но ach — увы — это не более чем постановка!» Гёте очень любил словечко «ach», — говорит она, улыбаясь. — Он был «мистером Увы». — Она зловеще осматривает класс и в самый неподходящий момент встречается взглядом с Роуэном. — Так, давайте попросим нашего собственного мистера Увы помочь нам. Роуэн, прочти отрывок на следующей, двадцать шестой странице, начиная с… так… — Заметив что-то, она улыбается. — Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust, увы, в моей груди, или сердце, живут, или проживают, или населяют ее, две души… Давайте, Herr Ach! Чего же вы ждете?

Роуэн видит, что все обернулись к нему. Весь класс вытянул шеи, чтобы поглумиться над молодым человеком, застывшим от ужаса перед необходимостью читать вслух. Одна только Ева продолжает смотреть в книгу, пытаясь, наверное, хоть как-то облегчить его смущение, которое она уже видела на прошлой неделе на уроке английского, когда ему пришлось читать слова Отелло, тогда как она была Дездемоной. («М-м-мне в глаза глядите! — бурчал юноша, глядя в учебник. — С-с-смотрите прямо».)

— Zwei Seelen, — начинает Роуэн и слышит сдавленный смешок. С этого момента его голос начинает существовать как бы сам по себе, впервые за сегодняшний день ему совсем не хочется спать, но ничего приятного в этом нет. Роуэн насторожен, как укротитель львов или напуганный скалолаз, он чувствует, что катастрофа не за горами.

Он пробирается от слова к слову в полном ужасе, понимая, что язык его в любой момент может произнести что-нибудь не так. Пауза между «meiner» и «Brust» затягивается на пять секунд и несколько жизней, с каждым словом голос становится все слабее, он то вспыхивает, то гаснет, как висящие под потолком лампы.

— Ich bin der Geist der st-stets verneint, — читает он. Я дух, всегда привыкший отрицать.

Но, даже так сильно нервничая, он ощущает какую-то странную связь с этими словами, словно они принадлежат не Иоганну Вольфгангу фон Гёте, а Роуэну Рэдли.

Почему он такой? Что он отрицает? Что может придать ему достаточно сил и уверенности в собственном голосе?

Ева катает между пальцами ручку, сосредоточенно глядя на нее, будто она одаренная гадалка и с помощью этой ручки может предсказать будущее. Он чувствует, что она смущается из-за него, и сама мысль об этом ему невыносима. Он бросает взгляд на миссис Зибен, но ее поднятые брови говорят ему: надо продолжать, пытка еще не окончена.

— Entbehren sollst Du! — читает он, не передавая голосом восклицательной интонации. — Sollst entbehren!

Миссис Зибен останавливает его:

— Читай с выражением. Это очень эмоциональный момент. Ты же понимаешь слова, Роуэн? Ну, давай, погромче.

Все снова смотрят на него. Пару секунд смотрит даже Ева. Ребята получают от этого удовольствие, как люди, посещающие корриду и другие жестокие зрелища. Он — пронзенный, истекающий кровью бык, чью агонию они хотят продлить.

— Entbehren sollst Du, — повторяет он, но опять недостаточно громко.

— Entbehren sollst Du! — умоляет его миссис Зибен. — Смиряй себя! Роуэн, это мощные слова. Голос должен звучать сильно.

Она тепло улыбается.

«Что на нее нашло? — думает он. — Решила воспитать во мне характер?»

— Entbehren sollst Du!

— Еще. Давай, mit Gusto!

— Entbehren sollst Du!

— Громче!

Сердце Роуэна гулко колотится. Он снова смотрит в книгу, на те слова, которые ему придется прокричать, чтобы миссис Зибен от него отстала.

Entbehren sollst Du! Sollst entbehren!

Das ist der ewige Gesang.

Он набирает полные легкие воздуха, закрывает глаза, чуть не плача, и слышит собственный голос — громче некуда.

— Смиряй себя! Смиряй себя! Вот мудрость прописная!

Только закончив, он осознает, что прокричал эти слова по-английски. Смех, до этого сдавленный, теперь взрывается в полную мощь, ребята просто попадали на парты в истерике.

— Что тут смешного? — сердито спрашивает Ева у Лорелеи Эндрюс.

— Ну почему эти Рэдли такие чокнутые?

— Он не чокнутый.

— Ну конечно, ага. На планете Дурдом он ничем не выделяется. Но я выражала точку зрения землян.

Стыд охватывает Роуэна с новой силой. Он смотрит на золотистый загар Лорелеи, на ее глаза олененка Бэмби (только очень вредного), и воображение рисует ему, как она внезапно сгорает на месте.

— Хороший перевод, Роуэн, — говорит миссис Зибен, и смех учеников затихает. Теперь она улыбается ласково. — Впечатляет. Не знала, что ты умеешь так точно переводить.

«Я тоже не знал», — думает Роуэн. Но тут он замечает кого-то сквозь армированное стекло двери. Кто-то выбежал из другого класса и понесся по коридору. Это его сестра, она бежит к туалету, прикрывая рукой рот.

 

За ширмой

Четырнадцатый за сегодняшний день пациент Питера находится за ширмой, он снимает брюки и трусы. Натягивая резиновую перчатку, Питер старается не думать о том, что ему предстоит проделать в следующую минуту по долгу службы. Он сидит и изобретает какой-нибудь убедительно звучащий диагноз для дочери, чтобы напугать ее и заставить есть мясо.

Нервное расстройство?

Анемия?

Вообще существует довольно много реальных проблем со здоровьем, вызванных недостатком витаминов. Питеру надо лишь выбрать одну из них и сообщить ее название дочери. Но теперь ему приходится быть осторожнее. Появился риск, которого не было раньше, когда дети были младше, — опасность того, что они столкнутся с альтернативным мнением. Как, например, в тот раз, когда Роуэн обратился к школьной медсестре насчет своей сыпи, и она выразила сомнение, что это фотодерматоз. Стоит ли продолжать? Стоит ли дальше лгать? Стоит ли жертвовать здоровьем своих детей? Самое паршивое, что дети считают, будто ему на все плевать. Тогда как на самом деле ему не позволено о них заботиться — по крайней мере, тем способом, каким ему бы хотелось.

— На хрен, — беззвучно произносит он. — На. Хрен.

Конечно, Питер достаточно долго работал врачом и понимает, что поддержка сама по себе целительна. Он много читал в медицинских журналах об эффекте плацебо и силе веры в лечение. Читал и об исследованиях, показавших, что оксазепам — препарат, подобный валиуму, который Питер сам иногда прописывал, лучше помогает от тревожного симптома, если таблетка зеленого цвета, а от депрессии, наоборот, эффективнее желтые таблетки.

Иногда он таким образом оправдывает перед самим собой свою ложь. Он просто выбирает цвет правды, как цвет таблетки.

Но со временем делать это становится все труднее.

Питер сидит и ждет своего старенького пациента, а на него с доски, как обычно, смотрит постер.

Большая красная капля крови, похожая на слезу.

И жирным шрифтом: «СТАНЬ ГЕРОЕМ СЕГОДНЯ. СДАЙ КРОВЬ».

Часы тикают.

Шуршит одежда, старик откашливается:

— Доктор, я… э-э-э… готов.

Питер проходит за занавеску и выполняет необходимую процедуру.

— Мистер Бэмбер, ничего лишнего я тут не нахожу. Смазывать немножко надо, а так все в порядке.

Старичок натягивает трусы и штаны, он, похоже, готов расплакаться от стыда. Питер снимает перчатку и аккуратно кладет ее в специальную корзину. Щелкает крышка.

— Вот и славно, — говорит мистер Бэмбер. — Какие хорошие новости.

Питер смотрит старику в лицо. Возрастные пигментные пятна, морщины, всклокоченные волосы, мутноватые глаза. На миг Питера охватывает такое отвращение к собственному недалекому будущему, на которое он сам же себя и обрек, что слова застревают у него в горле.

Он отворачивается и замечает на стене еще один плакат. Должно быть, его повесила Элейн. На плакате — изображение комара и предупреждение отдыхающим за городом об опасности заражения малярией.

«ДОСТАТОЧНО ОДНОГО УКУСА».

Питер чуть было не разрыдался.

 

Что-то скверное

Ладони Клары стали скользкими от пота.

Ей кажется, что внутри у нее нечто ужасное. Какой-то яд, который необходимо исторгнуть из тела. Что-то там живет. Что-то скверное, и оно все разрастается.

В туалет заходят девчонки, и кто-то дергает дверь ее кабинки. Клара замирает и старается дышать поглубже, чтобы унять тошноту, но все же она подступает очень быстро.

Что со мной?

Ее снова рвет. За дверью слышатся голоса:

— Эй, мисс Булимия, твой обед, наверное, уже вышел. — И после паузы: — Фу, как воняет.

Голос принадлежит Лорелее Эндрюс.

В дверь кабинки осторожно стучат. И снова голос Лорелеи, но уже мягче:

— Эй, ты там как?

— Нормально, — помолчав, отвечает Клара.

— Клара? Это ты?

Лорелея и ее подружка хихикают.

Клара ждет, когда они уйдут, потом смывает рвоту. Выйдя в коридор, она видит Роуэна — тот прислонился к выложенной плиткой стене. Она рада его видеть, он единственный, с кем она сейчас в состоянии говорить.

— Я видел, как ты бежала по коридору. Ты в порядке?

Клара кивает.

Как раз в этот момент проходящий мимо Тоби Фелт тычет Роуэна теннисной ракеткой в спину.

— Тупило, я понимаю, что тебе хочется присунуть, но она твоя сестра. Это ж извращение.

Роуэну нечего сказать — во всяком случае, у него не хватает смелости сказать что-либо вслух.

— Он такой дебил, — обессиленно говорит Клара. — Не понимаю, что Ева в нем нашла.

Клара видит, что ее слова расстроили брата, и ей хочется откусить себе язык.

— Ты вроде говорила, что он ей не нравится, — еле слышно произносит он.

— Ну, мне так казалось. Я думала, как человеку с нормально работающими мозгами он ей нравиться не может, но, боюсь, я ошибалась.

Роуэн изо всех сил пытается изобразить равнодушие.

— Мне вообще-то все равно. Ей может кто угодно нравиться. На то у нас и демократия.

Звонит звонок, и они вместе идут на последний урок.

— Постарайся ее забыть, — советует Клара. — Если хочешь, я перестану с ней дружить.

Роуэн вздыхает:

— Не глупи. Я лишь слегка ею интересовался. Ничего такого.

Сзади к ним бесшумно подкрадывается Ева.

— Что — ничего такого?

— Ничего, — отвечает Клара, зная, что брат от смущения промолчит.

— Ничего такого ничего. Весьма нигилистская идея.

— Мы из семьи нигилистов, — говорит Клара.

Разумеется, если вы воздерживались всю свою жизнь, вы, по сути, и не знаете, чего лишились.

«Руководство воздерживающегося» (издание второе), стр. 120

Но жажда, лежащая в основе вашей сущности, все равно остается глубоко внутри и никуда не исчезает.

 

Зеленый салат с маринованным цыпленком и заправкой с чили и лаймом по-тайски

— Красивые бусы, — вынужден сказать Питер, поймав себя на том, что слишком долго смотрит на шею Лорны.

К счастью, она дотрагивается до простых белых бусин с признательной улыбкой.

— Ой, Марк купил мне их сто лет назад. На рынке в Сент-Люсии. Мы ездили туда в свадебное путешествие.

Марк выглядит удивленным, он, похоже, только сейчас замечает, что на жене вообще есть какие-то бусы.

— Правда? Что-то не припомню.

Лорна, похоже, обиделась.

— Да, — мрачно отвечает она. — Правда.

Питер пытается переключиться на что-нибудь другое. Он смотрит на жену, которая снимает пленку с принесенного Лорной салата, потом на Марка, потягивающего «Совиньон Блан» с таким подозрением, что можно подумать, будто он вырос на винограднике в долине Луары.

— Так что, Тоби пошел на вечеринку? — спрашивает Хелен. — Клара пошла, хотя и неважно себя чувствует.

Питер вспоминает, что с час назад Клара подходила к нему, когда он проверял электронную почту. Она спросила, можно ли ей пойти, и он рассеянно сказал «да», даже не вникнув, о чем речь, а потом, когда он спустился вниз, Хелен, которая готовила свинину в горшочке, посмотрела на него с презрением, но промолчала. Наверное, она рассердилась. И наверное, она права. Может, ему не стоило отпускать дочь, но он же не Хелен. Он не может все время быть начеку.

— Понятия не имею, — отвечает Марк. Он поворачивается к Лорне. — Пошел?

Лорна кивает, ей, видимо, неловко говорить о пасынке.

— Да, думаю, да, впрочем, он нам не отчитывается о своих планах. — И она переключается на свой салат, который Хелен только что разложила по тарелкам. — Вот и он. Зеленый салат с маринованным цыпленком и заправкой с чили и лаймом по-тайски.

Этот перечень не вызвал у Питера никакого беспокойства. К тому же Хелен уже попробовала, так что он уверен — все в порядке.

Он нанизывает на вилку курицу и кресс-салат с соусом, кладет в рот и немедленно начинает кашлять.

— О боже, — вырывается у него.

Хелен в курсе, но не успела его предупредить. Ей как-то удалось сдержать реакцию, и теперь она осторожно полощет рот белым вином, чтобы избавиться от злосчастного привкуса.

Лорна всполошилась:

— Что-то не так? Слишком остро?

Запах он не учуял. Наверное, затерялся среди чили и всего остального, но омерзительный резкий вкус слишком силен, он даже не достиг гортани, только языка, и уже вызвал удушье. Питер встает, прижимая руку ко рту, и отворачивается.

— О господи, Лорна, — произносит Марк агрессивно-жестким тоном. — Что ты наделала?

— Чеснок! — задыхаясь, выкрикивает Питер, словно проклинает имя непобедимого врага. — Чеснок! Сколько его там?!

Он трет пальцем язык, пытаясь соскрести эту гадость. Потом вспоминает о вине. Разворачивается и хватает стакан. Он жадно пьет и сквозь слезы на глазах видит Лорну, она с несчастным видом смотрит на остатки своего злополучного салата.

— Немного есть в заправке и совсем чуть-чуть в маринаде. Мне очень жаль, я не знала, что…

Хелен, как всегда, быстро выкручивается:

— У Питера аллергия на чеснок. Ничего страшного, пройдет. На шалот у него такая же реакция.

— Ой! — Лорна искренне смущена. — Так странно. Это же очень полезный антиоксидант.

Питер берет салфетку и откашливается в белую ткань, затем допивает вино. Последний глоток он задерживает во рту, как ополаскиватель для десен, и только потом проглатывает.

— Простите, — говорит он, ставя пустой стакан. — Простите.

Жена смотрит на него с состраданием и в то же время с осуждением. Она кладет в рот лист салата без заправки.

 

Коупленд

— Вы поедете в отпуск в этом году? — спрашивает гостей Хелен.

Марк кивает:

— Скорее всего. Может, на Сардинию.

— На Коста-Смеральда, — добавляет Лорна, не сводя глаз с Питера и описывая пальчиком круги по краю бокала.

— О, Сардиния! — восклицает Хелен, внезапно охваченная сладкими воспоминаниями. — Сардиния изумительна. Мы как-то летали туда на ночь, помнишь, Питер?

На лицах гостей отражается недоумение.

— На ночь? — переспрашивает Марк недоверчиво, чуть ли не с подозрением. — Вы что же, провели там всего одну ночь?

Хелен спохватывается. Приподнятые брови мужа говорят ей: ну-ну, посмотрим, как ты теперь выкрутишься.

— Да нет, я имела в виду, мы летели туда ночью. Такая красота, когда самолет снижается над Кальяри, город сияет огнями… Мы провели там неделю. Конечно, мы предпочитаем короткие путешествия, но туда-обратно за одну ночь — это было бы чересчур!

Она смеется — пожалуй, немного наигранно, — потом встает, чтобы принести горячее. Свинину в горшочках без чеснока, которую она твердо намерена съесть, не допуская больше дурацких промахов.

«Надо бы заговорить о последней прочитанной мною книге, — думает Хелен. — Вполне безобидная тема. По крайней мере, в Китае эпохи Мао мы ночного разгула не устраивали».

Впрочем, о предмете беседы она беспокоилась напрасно. За горячим Марк без конца разглагольствует о недвижимости. В данный момент речь идет о приобретенной им квартире на Лоуфилд-клоуз.

— Я купил ее, когда цены были минимальны, так что сделка получилась беспроигрышная, — сообщает Марк, после чего наклоняется над столом, словно собирается раскрыть секрет священного Грааля. — Когда покупаешь квартиру для сдачи в аренду, проблема в том, что недвижимость ты выбрать можешь, а жильцов — нет.

— Верно, — кивает Хелен, заметив, что Марк ждет какой-нибудь реакции.

— А первый и единственный мужик, который захотел ее снять, оказался просто кошмарным. Просто кошмарным.

Питер слушает вполуха. Он жует свинину и упорно пытается отогнать мысли о Лорне. Он старается не встречаться с ней глазами, смотрит в тарелку, на овощи и на коричневый мясной сок.

— Кошмарным? — переспрашивает Хелен, по мере сил изображая интерес к рассказу Марка.

Марк торжественно кивает:

— Джеред Коупленд. Вы его знаете?

Коупленд. Хелен задумывается. Фамилия определенно кажется знакомой.

— У него есть дочь, — добавляет Марк. — Блондинка. Ева, что ли.

— Ах да. Клара с ней дружит. Я ее видела всего однажды, но, по-моему, она прелесть и умница.

— Ну так вот, ее отец — запущенный случай. Думаю, алкаш. Работал в полиции. В департаменте угрозыска или что-то вроде того. Но по его виду и не скажешь. Так вот, он остался без работы и решил переехать из Манчестера в Бишопторп. Не вижу в этом никакого смысла, но если уж он хочет снять у меня квартиру, мешать ему я не собираюсь. Проблема в том, что у него нет денег. Он заплатил только залог. Живет уже два месяца, а я от него еще ни фунта не получил.

— О боже, вот бедолага, — говорит Хелен с искренним сочувствием. — Очевидно, с ним произошло что-то нехорошее.

— Я то же самое сказала, — вставляет Лорна.

Марк закатывает глаза.

— У меня же не благотворительное заведение. Я говорю ему: если через неделю денег не будет, то все, кирдык. Хелен, тут сентиментальность недопустима. Это бизнес. Да и все равно, он просил меня не беспокоиться. Дескать, нашел работу. — Марк ухмыляется, да так гадко, что Хелен спрашивает себя, как это ее угораздило позвать соседей на ужин. — Устроился мусорщиком. Из следователей в мусорщики. Вот уж с кем не стал бы советоваться по карьерным вопросам.

Хелен вспоминает мусорщика, который утром копался в ее баке.

Ее муж, однако, никакой связи не уловил. Он прослушал насчет мусорщика, потому что в это время почувствовал какое-то давление на ногу. И сердце его бешено заколотилось, когда он понял, что это Лорна. Это ее нога. Сначала он подумал, что это произошло случайно. Но она так и прижимается своей ногой к его ноге, даже трется о нее, мягко давя на ботинок.

Он смотрит на нее.

Лорна жеманно улыбается. Нога Питера неподвижна. Он думает о разделяющих их преградах.

Ботинок, носок, кожа.

Долг, супружество, здравый смысл.

Питер закрывает глаза и старается ограничиться сексуальными фантазиями. Нормальными. Человеческими. Но это не так-то просто.

Осторожно и медленно он убирает ногу под стул, и Лорна опускает глаза, уставившись в пустую тарелку. Однако улыбка ее не гаснет.

— Бизнес, — повторяет Марк, влюбленный в это слово. — А у нас в этом году много расходов. Мы планируем значительную реконструкцию дома.

— Да? И что будете перестраивать? — спрашивает Хелен.

Марк откашливается, как будто собирается сделать заявление национального масштаба.

— Мы хотим увеличить дом. Верхний этаж. Пристроить пятую спальню. Питер, я как-нибудь зайду и покажу тебе проект, прежде чем мы пойдем за разрешением на перепланировку. Есть вероятность, что тень будет падать на ваш сад.

— Думаю, ничего страшного, — отвечает Питер, почувствовав себя вдруг бодрым и дерзким. — Я бы сказал, тень для нас — это даже плюс.

Хелен изо всех сил пинает мужа под столом.

— Так, — говорит она, начиная убирать тарелки, — кому пудинг?

 

Тарантул

В поле холодно, даже несмотря на костер, но остальным, похоже, все равно.

Ребята танцуют, пьют, курят травку.

Клара сидит на земле и смотрит на горящий в нескольких метрах от нее костер, ощущая его тепло и вздрагивая от пляшущих в темноте ярких языков пламени. Она чувствует себя ужасно, но не столько из-за болезни, сколько из-за того, что где-то час назад к ним подкатил Тоби Фелт и принялся окучивать Еву, накачивая ее дешевой водкой и нашептывая еще более дешевые комплименты. И каким-то образом это сработало. Сейчас они целуются, и Клара видит руку Тоби на затылке Евы — она копошится в волосах ее подруги, словно пятиногий тарантул.

А тут, в довершение всех зол, еще и Харпер. Последние десять минут он сидит, откинувшись назад, и смотрит на Клару пьяными и голодными глазами, отчего она чувствует себя еще хуже.

Желудок снова дернулся, как будто земля ушла из-под ног.

Ей надо бы идти.

Она собирается с силами, чтобы встать, и тут Ева отстраняется от Тоби, чтобы поговорить с ней. Пятиногий тарантул неохотно отваливается.

— Боже мой, Клара, ты такая бледная, — говорит Ева. Несмотря на опьянение, она беспокоится о подруге. — Пойдем? Можем вместе поехать на такси. Я вызову.

Тем временем Тоби у Евы за спиной втирает Харперу что-то ободряющее, и Клара гадает, о чем же идет речь.

— Нет, все в порядке. — Клара с трудом перекрикивает тяжелую музыку. — Я сейчас позвоню маме. Она за мной приедет.

— Я могу позвонить, если хочешь.

Тоби дергает Еву за майку.

— Все нормально.

— Точно? — переспрашивает Ева. У нее глаза пьяной лани.

Клара кивает. Говорить она уже не может. Если скажет хоть слово, ее точно вырвет. Она старается вдохнуть побольше свежего ночного воздуха, но это не помогает.

Когда Ева с Тоби снова начинают целоваться, тошнота усиливается. Внезапно к ней примешивается резкая, раздирающая внутренности боль.

Это плохо.

Клара закрывает глаза и где-то в темной глубине себя находит силы, необходимые, чтобы встать и уйти, оставив счастливых танцующих и целующихся ребят.

 

Сигнал

Пару минут спустя Клара выходит через калитку в поле. Она хочет позвонить маме, но телефон не ловит сигнал, так что она идет дальше. Но не прямо к дороге, поскольку не хочет оставаться на виду у ребят, а через поле.

Клара снова достает телефон. Антенна все еще перечеркнута.

На земле спят коровы. Это всего лишь безголовые контуры, еле различимые в темноте, словно спины китов, поднимающихся на поверхность океана. Настоящими коровами они становятся, только когда она подходит ближе — они в испуге просыпаются и отчаянно бегут прочь. Девочка продолжает идти через поле наискосок к виднеющейся вдалеке дороге; музыка и голоса веселящихся ребят постепенно растворяются в ночном воздухе.

Кларе никогда в жизни не было так плохо. А это серьезное достижение, учитывая, что она постоянно страдает от глазных инфекций, трехдневных мигреней и периодических поносов. Ей хочется оказаться в постели, свернуться калачиком и тихонько хныкать в подушку.

И тут девочку снова охватывает ужасная тошнота, настолько сильная, что ей хочется покинуть собственное тело.

Надо остановиться.

Надо остановиться и проблеваться.

Но тут она что-то слышит. Тяжелое дыхание в темноте.

Костер уже в нескольких километрах от нее, видно лишь слабое свечение за неровной изгородью из разросшихся кустов, разделяющей поля.

Она различает массивный силуэт бегущего к ней человека.

— Эй, — задыхаясь, выдавливает он. Он. — Клара.

Это Харпер. Но Кларе слишком плохо, чтобы беспокоиться насчет того, зачем он побежал за ней. Мысли у нее спутались настолько, что она уже забыла его похотливые взгляды и даже надеется, что бежит он вовсе не за ней. Или, может, она что-то потеряла и он хочет это вернуть.

— Что? — спрашивает Клара, заставляя себя выпрямиться.

Он подходит ближе. Широко улыбается и молчит. Похоже, пьян в доску. И все же ей не страшно. Харпер — кретин и хулиган, но она всегда считала его слишком бестолковым, чтобы ждать от него неприятностей. Если, конечно, Тоби не крутится поблизости со своими советами.

— Ты хорошенькая, — говорит он, качаясь, словно огромное дерево, подрубленное у основания.

От его голоса ей становится хуже, тошнота подступает к горлу.

— Нет. Неправда. Мне…

— Я хотел спросить, может, ты хочешь прогуляться.

— Что?

— Ну, просто типа прогуляться.

Клара ошарашена. Она снова задумывается о том, что ему мог сказать Тоби.

— Я пойду.

Он улыбается:

— Все нормально. Я знаю, что я тебе нравлюсь.

Кларе только этого не хватало. У нее сейчас даже нет наготове стандартного набора вежливых отказов, которые помогли бы ей выкрутиться. Она в состоянии лишь идти дальше.

Но Харпер каким-то образом преграждает ей путь и улыбается, словно кто-то из них только что пошутил. Только шутка эта может оказаться жестокой или неприятной. Клара идет вперед, он пятится задом, не давая прохода, а ей как никогда хочется, чтобы рядом никого не было. Никого, кроме мамы и папы.

Сейчас он вдруг начинает казаться опасным, на пьяном лице проступает угроза. У Клары мелькает мысль, что вот так, наверное, чувствуют себя собаки и обезьяны в лабораториях, когда до них вдруг доходит, что ученые вовсе даже не играть с ними собрались.

— Прошу, — выдавливает она, — оставь меня в покое.

Харпера это, кажется, рассердило, как будто она нарочно хотела его обидеть.

— Я знаю, что я тебе нравлюсь. Прекрати притворяться.

Притворяться.

Это слово вихрем кружится у нее в голове, становясь бессмысленным звуком. Клара уверена, что чувствует вращение земли вокруг оси.

Она пытается сосредоточиться.

Вдоль края поля проходит дорога, на которой сейчас никого нет.

Дорога, ведущая в Бишопторп.

К родителям.

Домой.

Подальше от него.

Ей надо позвонить маме. Надо, надо, надо…

— Твою мать!

Клару вырвало на кроссовки Харпера.

— Они новые! — возмущается он.

Клара вытирает рот, ей чуть-чуть полегчало.

— Извини.

Она наконец осознает, что помощи в случае чего ждать неоткуда — они уже очень далеко от остальных ребят и еще недостаточно близко к дороге.

Клара обгоняет Харпера и, ускоряя шаг, торопится под уклон к дороге. Но он не отстает.

— Ничего. Я тебя прощаю.

Не обращая на него внимания, Клара снова пытается позвонить родителям, но из-за нервного напряжения попадает в настройки вместо списка контактов.

Харпер снова рядом.

— Все нормально, говорю. — Его голос изменился, за деланым смехом сквозит гнев.

— Мне плохо. Отстань.

Клара открывает список контактов. И вот заветный номер засветился на экране, отчего девочке становится спокойнее. Она нажимает кнопку вызова.

— Со мной тебе станет лучше. Ну же, я знаю, что я тебе нравлюсь.

Клара прижимает телефон к уху. Идет вызов. С каждым механическим гудком Клара молится, чтобы родители взяли трубку. Но три-четыре гудка, и телефона у нее в руках больше нет. Харпер грубо вырывает его у Клары. И отключает.

Ситуация принимает серьезный оборот. Несмотря на скверное самочувствие, Клара понимает, что шутка становится опасной. Она девочка, а он парень, к тому же он вдвое больше ее и может сделать с ней что угодно. Она думает о том, что в пяти километрах отсюда ее родители сидят за столом и ведут милую беседу с супругами Фелт. Никогда еще пять километров не казались таким большим расстоянием.

— Что ты делаешь?

Он кладет ее мобильник в карман джинсов.

— Твой телефон у меня. Самсунговое убожество.

Он просто ребенок. Трехлетнее дитя чудовищного размера.

— Отдай, пожалуйста. Мне надо позвонить маме.

— Он у меня в кармане. Подойди и достань.

— Ну пожалуйста, отдай, а?

Харпер подходит к Кларе вплотную. Обнимает ее. Клара пытается сопротивляться, но он гораздо сильнее и сжимает ее все крепче. От него разит спиртным.

— Я знаю, что ты в меня втюрилась, — повторяет Харпер, — Ева сказала Тоби.

Сердце у Клары бешено колотится, ее обуревает паника.

— Пожалуйста, — просит она в последний раз.

— Черт, да что такое? Ты на меня блеванула. Такая же чокнутая, как твой братец.

Харпер пытается поцеловать ее. Клара отворачивается.

Следующая его реплика разит, как удар камня.

— Что, думаешь, ты слишком хороша для меня? Не слишком.

Клара уже громко зовет на помощь. Руки Харпера шарят по ее телу с недвусмысленными намерениями.

— Помогите! — снова кричит Клара куда-то в сторону оставшегося позади костра. Слова ее долетают лишь до коров, они смотрят на нее, перепуганные не меньше, чем она сама. Харпер тоже начинает паниковать. Это видно по его лицу: нервная ухмылка, в глазах мечется страх. Не в состоянии придумать ничего лучшего, он зажимает ей рот. Она бросает взгляд на дорогу. Машин нет. Вообще никого не видно. Она пробует кричать, но из-под ладони Харпера доносится лишь сдавленный стон. Он прижимает руку сильнее, чуть ли не сворачивая ей челюсть.

Потом толкает ее сзади под колени и валит на землю.

— Ты не лучше меня, — говорит Харпер, не отнимая руки от ее рта. — Я тебе покажу. — Он наваливается на нее. Нащупывает рукой верхнюю пуговицу Клариных джинсов.

От этого ее страх перерастает в гнев. Она бьет его по спине, тянет за волосы, кусает за ладонь.

Почувствовав кровь, Клара крепче стискивает зубы.

— Ай! Стерва! Ой!

Что-то изменилось.

Она начинает четче мыслить.

Внезапно улетучивается страх.

И тошнота.

И слабость.

Остается лишь кровь, восхитительный вкус человеческой крови.

Жажда, о которой она никогда не подозревала, берет свое, и Клара испытывает облегчение, точно пустыня от первых капель дождя. Она отдается этому ощущению, этому вкусу и не слышит, как Харпер кричит, выдергивая руку. Клара видит на его руке что-то черное и блестящее и понимает, что это рана от ее укуса. Огромная зияющая рана вместо ладони, плоть разорвана до костей. Харпер смотрит на нее в совершенном ужасе, а ей даже не интересно, чем этот ужас вызван. Ей сейчас ничто не интересно.

Ее охватывает дикая неконтролируемая ярость, у нее внезапно появляются силы, чтобы оттолкнуть Харпера, подмять его под себя и продолжить сосать его кровь.

Его сдавленный крик наконец угасает, как и нечеловеческие мучения, что она ему причинила, и Клара остается наедине с изысканным и несравненным наслаждением кровопития. Волны крови топят слабую девочку, какой Клара себя считала, и вызывают к жизни кого-то нового — ее настоящую и сильную сущность.

Теперь Клара сильнее целой армии. От ее страхов не остается и следа, как не остается следа и от ее боли и тошноты.

Она теряется в этих ощущениях, чувствуя насыщенность настоящего момента, свободу от прошлого и будущего, и под покровом темного беззвездного неба продолжает пиршество.

 

Кровь, кровь

Хелен встает, чтобы подойти к телефону, но он перестает звонить раньше, чем она успевает выйти из столовой. Странно, думает она, и у нее возникает смутное ощущение, будто что-то не так. Она поворачивается обратно к гостям и видит, что Марк Фелт зачерпнул полную ложку ягодного пудинга и несет ко рту.

— Хелен, так вкусно. Дай, пожалуйста, Лорне рецепт.

Лорна бросает на него недобрый взгляд, явно понимая, что это шпилька в ее адрес. Она открывает рот, потом закрывает, потом снова открывает, но все-таки ничего не говорит.

— Вообще-то, — дипломатично отвечает Хелен, — я, кажется, переборщила с красной смородиной. Наверное, следовало купить что-нибудь готовое в магазине.

Сверху, из комнаты Роуэна, доносится музыка, трагический стон гитарных струн; последний раз эту песню Питер с Хелен слышали давным-давно — в Лондоне, на первом свидании. Хелен едва разбирает слова: «Я хочу утонуть в потоке твоей сладкой красной крови» — и невольно улыбается, вспоминая, как весело им было в ту ночь.

— Знаешь, а я хотела тебя навестить, — соблазнительно мурлыкает Лорна, обращаясь к Питеру.

— Да? — удивляется Питер.

Лорна не сводит с него глаз.

— Я имею в виду, как профессионала. Записаться на прием по одному вопросу.

— Записаться к старомодному терапевту? — отвечает Питер. — Не слишком ли банально для специалиста по рефлексологии?

— Ну, надо же обо всем позаботиться.

— Да, думаю, ты…

Не успевает Питер договорить, как снова звонит телефон.

— Опять? — Хелен отодвигает стул и выходит из комнаты.

В коридоре ее взгляд падает на небольшие часы, стоящие рядом с телефоном. Без пяти одиннадцать.

Хелен подходит к телефону и слышит дыхание дочери в трубке. Как будто она только что бежала.

— Клара?

Голос дочери раздается не сразу. Поначалу девочке не удается выговаривать слова целиком, словно ей приходится заново учиться говорить.

— Клара? Что случилось?

Наконец речь Клары звучит внятно, и Хелен понимает, что ее мир рухнул.

— Это все из-за крови. Я не могла остановиться. Это все кровь, кровь…

 

Тихо

Роуэн весь вечер просидел у себя в комнате, он трудится над стихотворением о Еве, но ничего не выходит.

Вдруг он замечает, что в доме как-то тихо. Не слышно вежливых, натянутых голосов родителей и гостей. Зато до его ушей доносится нечто другое.

На улице заводится мотор. Роуэн отодвигает занавеску и смотрит в окно как раз вовремя — автомобиль быстро выезжает со двора и мчится прочь по Орчард-лейн.

Странно.

Его родители никогда так быстро не водят, так что у него мелькает мысль, не украли ли у них машину. Он надевает майку, которую недавно снял, чтобы сделать пару натужных отжиманий, и бежит вниз.

 

Бела Лугоши

Хелен выезжает из деревни, и в темноте по окнам машины хлещут ветви деревьев. Она предпочла сесть за руль сама, так как понимала, что Питер, узнав обо всем, потеряет контроль над собой. Но, даже усадив его на пассажирское место, она все равно решила повременить с новостями до тех пор, пока деревня не останется позади. Ей казалось, что вдали от домов и улиц их новой жизни сделать это будет проще. И вот она сообщила ему, что случилось неизбежное. Теперь Питер кричит на нее, а она пытается сосредоточиться на пустой дороге.

— Черт дери, Хелен, — возмущается он. — Она знает?

— Нет.

— Так что же, по ее мнению, произошло?

Хелен набирает полные легкие воздуха и старается описать ситуацию как можно точнее.

— Парень приставал к ней, и она на него напала. Укусила. Она все говорила о крови. О ее вкусе. Толком ничего было не разобрать.

— Но она не сказала…

— Нет.

Питер смотрит на Хелен и произносит те слова, которых она ожидала. И с которыми ей придется согласиться.

— Надо сказать ей. Им обоим. Они должны знать.

— Я понимаю.

Питер качает головой, Хелен старается игнорировать его яростный взгляд. Она продолжает внимательно следить за дорогой, надеясь не пропустить нужный поворот. Но Питер кричит ей прямо на ухо, и его голос она отключить не может.

— Семнадцать лет! Через семнадцать лет до тебя доходит, что надо было им сказать. Отлично. Просто отлично.

Питер достает из кармана мобильник и набирает номер. Он делает резкий вдох, собираясь заговорить, но потом осекается. Автоответчик.

— Это я, — говорит он, наконец решившись оставить сообщение. — Понимаю, мы давно не общались. — Нет. Не может быть. — Но похоже, ты нам нужен. У Клары неприятности, и сами мы никак не справимся. — Да. Он звонит своему брату. — Пожалуйста, позвони, как только…

Хелен отводит взгляд от дороги, снимает руку с руля и выхватывает телефон. Машина чудом не врезается в деревья.

— Какого черта? — Хелен сбрасывает вызов. — Ты обещал, что никогда не будешь ему звонить.

— Кому?

— Ты же звонил Уиллу.

— Хелен, парень мертв. Нам уже не под силу разбираться с такими вещами.

— Я взяла лопату, — отвечает она, понимая, насколько смешно это звучит. — Обойдемся без твоего брата.

Несколько секунд они молчат. Доезжают до поворота, сворачивают, едут дальше.

Уилл! Он позвонил Уиллу!

Она-то знает, что, по мнению Питера, он поступает абсолютно разумно. В этом весь ужас. Дорога сужается, деревья подступают ближе, они нависают над машиной, точно пьяные гости в причудливых шляпах на безумной свадьбе.

Или на похоронах.

— Он может унести тело по воздуху, — произносит Питер через некоторое время. — Он может быть здесь через десять минут. Он может решить проблему.

Хелен стискивает руль в новом приступе отчаяния.

— Ты же обещал, — напоминает она мужу.

— Знаю, что обещал, — кивает Питер. — Мы давали много обещаний. Но это было до того, как наша дочь пошла на вечеринку на каком-то проклятом поле, превратилась в Белу Лугоши и съела пацана. Я вообще не понимаю, как ты ее отпустила.

— Она спрашивала разрешения у тебя, а ты не слушал.

Питер возвращается к больной теме:

— Он еще практикует. В Манчестере. Он писал мне на прошлое Рождество по электронке.

— Писал? — Хелен вздрагивает. — Ты мне не говорил.

— Угадай почему.

Хелен сбавляет скорость. Клара, мягко говоря, не очень четко объяснила, где она.

— Она может быть тут где угодно.

Питер показывает в окно:

— Смотри.

На одном из полей Хелен видит костер и различает вдалеке фигуры. Клара должна быть рядом. Хелен молится про себя, чтобы никто из ребят не пошел искать Клару или того парня.

— Если не хочешь, чтобы я впутывал в дело брата, я сделаю это сам, — говорит Питер. — Унесу отсюда труп.

— Не смеши, — отмахивается Хелен. — Да ты и не смог бы. Уже не смог бы. Прошло семнадцать лет.

— Смог бы, если бы выпил крови. Много мне не надо.

Хелен смотрит на мужа, не веря своим ушам.

— Я забочусь о Кларе, — оправдывается он, глядя на обочину. — Ты должна помнить, каково это. Что в таких случаях бывает. Ее не тюрьма ждет. Они ее…

— Нет, — твердо говорит Хелен. — Нет. Мы сами разберемся с телом. Похороним его. Отвезем в торфяник и похороним. По-человечески.

— По-человечески! — У Питера вырывается горький смешок. — Боже ты мой!

— Питер, мы должны быть сильными. Если ты глотнешь крови, все покатится к чертям.

— Ну ладно, ладно. Ты права, — подумав, соглашается он. — Но сначала я хочу кое-что узнать.

— Что? — спрашивает она. Даже такой ночью — особенно такой ночью — Хелен невольно пугается подобного заявления.

— Я хочу знать… любишь ли ты меня.

Вопрос, столь неуместный в критических обстоятельствах, ошеломляет Хелен.

— Питер, сейчас не…

— Хелен, мне надо знать.

Она не может ответить. Странно. О чем-то врать просто, о чем-то — сложно.

— Питер, сегодня я не намерена ублажать твой эгоизм.

Муж кивает и делает глубокий вдох, пропуская ее слова через себя, — свой ответ он получил. И тут Хелен замечает впереди что-то, точнее, кого-то, сидящего в кустах.

— Это она.

Клара выходит на обочину, и действительность обрушивается на них. Чистая одежда, в которой дочь уходила из дому, теперь пропитана кровью. Свитер и вельветовый пиджак блестят от крови, лицо и очки перемазаны. Она закрывает глаза от яркого света фар.

— О господи, Клара.

— Хелен, фары. Ты ее ослепишь.

Хелен выключает фары и подъезжает к дочери, которая стоит на месте, медленно опуская руку. Через секунду Хелен вылезает из машины и бросает взгляд на темное поле, но тела не видит. Похолодало. Дует свежий ветер, прилетевший без преград через море и болота. Он развевает волосы Клары, и лицо ее кажется открытым и беззащитным, как у младенца.

«Я ее погубила, — думает Хелен. Застывшие черты дочери пугают ее больше, чем кровь на щеках. — Я погубила всю нашу семью».

 

Темные поля

Мальчик лежит на земле у ног Питера. Он не может быть жив. Он поднял руки над головой, словно показывая, что сдается. Клара выгрызла ему горло, грудь и даже часть живота. Разверстая плоть сияет почти черным, хотя чернота эта разных оттенков на месте разных внутренних органов. Нижняя часть кишечника вывалилась и напоминает угрей, пытающихся уползти.

Даже в былые времена, даже после самых безумных гулянок они редко оставляли тела в таком состоянии. Но нет смысла отрицать: сцена не производит на него такого ужасного впечатления, какое должна бы. Он понимает, что, начав, Клара уже не могла остановиться и на самом деле во всем случившемся виноваты они, потому что насильно перекраивали ее настоящую природу. В то же время кровь, обладающая гипнотическим эффектом, завораживает и его.

Сладкая, сладкая кровушка…

Питер пытается сосредоточиться на своей задаче. Он должен отнести труп в машину, как велела ему Хелен. Да, точно. Питер присаживается, подхватывает парня на руки и пытается поднять его. Ничего не выходит. Питер слишком слаб. А мальчик сложен как мужчина. Крупный мужчина к тому же, возможно, регбист.

Работенка для двоих, как минимум. Питер поворачивается к Хелен. Она завернула дочь в одеяло и крепко прижимает к себе.

Нет, он справится сам. Дотащит парня до машины, а потом затрет следы. Прогноз погоды обещает дождь. Если он будет достаточно сильным, ничего не останется. Но как насчет ДНК? В восьмидесятые об этом беспокоиться не приходилось. Уилл наверняка бы что-нибудь придумал. И почему Хелен так отреагировала на этот звонок? Что с ней такое?

Питер хватает парня за лодыжки и начинает волочить тело по земле. Но ему все равно тяжело, и дело идет слишком медленно.

Он останавливается перевести дыхание и смотрит на свои окровавленные руки.

Он дал Хелен клятву никогда не задумываться о том, о чем он задумывается сейчас. Кровь блестит, отливая уже не черным, а пурпурным. Он поднимает глаза и видит, что где-то за живой изгородью мигают фары. Машина едет медленно, словно водитель что-то ищет.

— Питер! — кричит Хелен. — Кто-то едет сюда!

Он слышит, как она сажает Клару в машину, а потом снова зовет его:

— Питер! Бросай тело!

Труп мальчика теперь лежит слишком близко к дороге, так что если машина проедет мимо, при свете фар он будет заметен. Питер в отчаянии изо всех сил дергает тело, не обращая внимания на резкую боль в спине. Выхода нет. Речь идет даже не о минутах — о секундах.

— Нет, — говорит он.

Он снова смотрит на кровь на своих руках, прежде чем Хелен успевает подойти к нему.

— Отвези Клару домой, а я разберусь. Я справлюсь.

— Питер, нет…

— Поезжай домой. Давай. Черт. Давай, Хелен!

Она даже не кивает. Но садится в машину и отъезжает.

Следя за медленно приближающимися противотуманными фарами, Питер облизывает руки и ощущает вкус, которого не пробовал уже семнадцать лет. И вот оно. Его тело наполняется силой, боль и усталость исчезают без следа. Он чувствует, как мгновенно видоизменяются зубы и лицо. Невероятное облегчение, все равно что раздеться после того, как много лет носил, не снимая, жутко неудобный костюм.

Машина все ближе.

Питер подносит сложенную чашечкой ладонь к разорванному горлу юноши и слизывает вкусную, питательную кровь. Затем поднимает труп, теперь почти не замечая его веса, и взмывает ввысь, летит через темные поля.

Все быстрее, и быстрее, и быстрее.

Несясь над землей, Питер приказывает себе не наслаждаться полетом, думать только о деле. Он летит дальше, направляя свое тело исключительно силой мысли.

Так действует кровь. Она стирает границы между мыслью и действием. Подумать означает сделать. Пока ты мчишься по воздуху, глядя вниз на сонные деревни и провинциальные городки — которые с такой высоты кажутся лишь россыпью огней, — покидаешь сушу и летишь над Северным морем, ты живешь полной жизнью.

И вот теперь Питер отдается во власть момента.

Того бодрящего порыва чувств, который испытываешь, когда живешь настоящим, на полную катушку, наплевав на последствия, не боясь ни прошлого, ни будущего. Когда ничто не имеет значения, кроме скорости воздушного потока и вкуса крови на языке.

Пролетев несколько километров над морем до места, где внизу не видно темных силуэтов кораблей, он бросает тело и смотрит, как оно летит в воду. Затем еще раз облизывает руки. Обсасывает пальцы и закрывает глаза, чтобы всецело насладиться вкусом.

Вот это радость!

Вот это жизнь!

Паря в воздухе, Питер на миг задумывается, а стоит ли возвращаться. Он мог бы полететь в Норвегию. В Бергене раньше было большое сообщество вампиров, может быть, оно осталось там и до сих пор. Или куда-нибудь, где органы правопорядка работают не так усердно. Например, в Голландию. Куда-нибудь, где нет секретных полицейских отрядов с арбалетами. Он мог бы сбежать и начать жить один, удовлетворяя любые свои желания. Стать свободным одиночкой. Ведь, наверное, это единственный путь к настоящей жизни?

Питер закрывает глаза и снова видит лицо Клары, каким оно было, когда она стояла у дороги. Она выглядела такой смятенной и беспомощной, она жаждала правды, которой он никогда ей не говорил. По крайней мере, он предпочел истолковать это именно так.

Нет.

Даже выпив крови, он не тот человек, которым был в двадцать и который исчез где-то в черной дыре прошлого. Питер не такой, как его брат. И он сомневается, что мог бы таким стать.

Не теперь.

Он медленно описывает дугу в холодном воздухе. Развернувшись, он смотрит вниз, на океан, похожий на безграничный стальной лист, в котором отражается надтреснутая луна.

«Нет, я хороший человек», — говорит Питер сам себе и, терзаемый угрызениями совести, направляется обратно домой.

Ведя машину, Хелен посматривает на дочь, которая в оцепенении сидит рядом, на пассажирском сиденье.

Она боялась, что случится нечто подобное. Часто изводила себя, воображая сценарии такого рода. А теперь, когда это произошло на самом деле, все кажется таким ненастоящим.

— Хочу, чтобы ты знала, ты не виновата, — говорит она, глядя в зеркало. Машина с противотуманными фарами все еще едет сзади. — Видишь ли, Клара… Эта особенность… Она есть у всех нас, но она… она была латентной… все эти годы. Всю твою жизнь. И у Роуэна. Мы с отцом, папа и я, мы не хотели, чтобы вы об этом знали. Мы думали, что если вы не будете знать… вы сможете перерасти свою природу… мы так думали.

Когда они проезжают мимо поля, где вдалеке проходит вечеринка и ребята танцуют вокруг угасающего костра, Клара даже не поворачивается к окну.

Хелен понимает, что ей обязательно надо продолжать разговор, объяснять, говорить дочери хоть какие-то слова. Которые разобьют тишину. Которые завуалируют правду. Но у нее разрывается сердце.

— Но это… оно очень сильно… как акула. И оно подстерегает постоянно, какой спокойной бы ни была вода. Оно там. У самой поверхности. Готовое…

В зеркало заднего вида видно, как замерли на месте и погасли противотуманные фары. От мысли, что их больше не преследуют, Хелен становится чуть легче.

— Но самое главное, — продолжает она, совладав с голосом, — что ничего страшного в этом нет, все в порядке, мы тоже сильные, дорогая моя, мы со всем справимся и будем дальше жить нормально, обещаю…

Клара поворачивается к ней. Хелен видит на лице дочери подсохшую кровь, вокруг рта и на подбородке. Даже на щеках и на носу кровавые полосы.

Как камуфляж.

Сколько она выпила?

Этот вопрос причиняет Хелен невыносимую боль. Боль, которую чувствуешь, когда ты что-то строил, благоговейно возводил, словно собор, и вдруг видишь, как твое творение распадается, круша все и всех, кто тебе дорог.

— Кто я? — произносит Клара.

Это слишком. Хелен понятия не имеет, что ответить. Она смахивает навернувшиеся слезы.

— Ты та, кем была все время, — наконец говорит она. — Ты — это ты. Клара. И…

В ее сознание врывается обрывочное воспоминание. Как она укачивает годовалую дочку, в очередной раз проснувшуюся от беспокойного сна, и без конца напевает колыбельную про лодочку, чтобы ее успокоить.

Как бы ей хотелось вернуться в то мгновение и чтобы нашлась подходящая колыбельная.

— Мне очень жаль, милая…

За окном мелькают темные деревья.

— Но все будет хорошо, — обещает Хелен. — Обязательно. Честное слово. Все будет хорошо.

 

Меня зовут Уилл Рэдли

На автостоянке у супермаркета в Манчестере стоит женщина и с немым вожделением смотрит в глаза брату Питера. Она совершенно не осознает, что делает. Уже бог знает сколько времени, а она как-то очутилась на стоянке с этим потрясающим, невероятно привлекательным мужчиной. Он оказался ее последним клиентом на сегодня. Когда он подошел к ее кассе, в корзинке у него были лишь зубная нить да влажные салфетки.

— Привет, Джули, — сказал он, прочтя ее имя на бейдже.

Выглядел он на первый взгляд ужасно — как растрепанный рок-музыкант из какой-то уже немодной группы, до сих пор убежденный, что потертый плащ — это крутой прикид. К тому же он был заметно старше ее, но угадать его возраст почему-то не получалось.

И все-таки его облик сразу же пробудил в ней что-то. На работе Джули обычно погружалась в своего рода транс и пребывала в нем всю смену, перекладывая покупки и отрывая чеки, но тут вдруг оцепенение развеялось и странным образом обострились чувства.

Все те банальности, в которые верят более романтичные натуры: учащенный стук сердца, кровь, приливающая к вискам, головокружение, легкое тепло внизу живота.

Они немного пофлиртовали, но теперь, оказавшись на стоянке, Джули почти ничего из этого разговора не помнила. Гвоздик в губе? Точно. Ему понравился гвоздик у нее в губе, но вот пурпурные пряди в черных крашеных волосах на фоне этого гвоздика и бледного макияжа показались ему излишеством.

— Образ гота тебе к лицу, только не перебарщивай.

От Тревора, своего парня, Джули ни за что не потерпела бы подобных нравоучений, а ему, совершенно незнакомому человеку, почему-то возражать не стала. Она даже согласилась встретиться с ним через десять минут на лавочке у магазина, рискуя дать уходящим домой коллегам вожделенную пищу для сплетен.

Они разговорились. Машины друг за другом разъезжались, а они все сидели. Казалось, что прошло всего несколько минут, но на самом деле, наверное, больше часа. Вдруг он без предупреждения встает и жестом приглашает ее за собой, они бесцельно идут через стоянку, и вот Джули останавливается и облокачивается на старый побитый фургончик «фольксваген». Это чуть ли не единственная оставшаяся машина.

В это время она уже должна бы быть с Тревором. Он наверняка гадает, где она. А может, и нет. Может, он просто играет в свои компьютерные игрушки и вообще о ней не думает. Впрочем, какая разница? Джули просто необходимо слушать этот голос. Этот глубокий, уверенный в себе демонический голос.

— Так что, я тебе нравлюсь? — спрашивает она.

— Ты возбуждаешь во мне аппетит, если ты об этом.

— Тогда отвези меня куда-нибудь поужинать. В смысле, если ты голоден.

Он бесстыдно улыбается:

— Я думаю, тебе лучше зайти ко мне.

Под взглядом его темных глаз Джули забывает о холоде, о Треворе, забывает обо всем, о чем положено помнить, когда разговариваешь на стоянке с незнакомцем.

— Ладно. А где ты живешь?

— Ты облокотилась на мой дом, — сообщает он.

Джули заливается смехом.

— Ла-адно, — говорит она, похлопывая по фургону. Она не привыкла к таким приключениям после работы.

— Ладно, — повторяет мужчина.

Джули хочет поцеловать его, но пока сдерживается. Она пытается закрыть глаза и представить себе лицо Тревора, но не получается.

— Наверное, я должна тебя предупредить, что у меня есть парень, — говорит она.

Похоже, незнакомец только рад.

— Следовало бы и его пригласить на ужин.

Она берет его протянутую руку.

У него звонит телефон. Джули узнает мелодию. «Сочувствие дьяволу».

Мужчина не отвечает. Вместо этого он подводит ее к задним дверям фургончика и открывает их. Она заглядывает внутрь и видит в беспорядке раскиданную одежду, потрепанные книги и старые кассеты. Вокруг голого матраса валяются бутылки — с вином и пустые.

Джули смотрит на него и понимает, что ее за всю жизнь ни к кому так не тянуло. Мужчина жестом приглашает ее вовнутрь:

— Добро пожаловать в замок.

— Кто ты? — спрашивает она.

— Меня зовут Уилл Рэдли, если ты это имеешь в виду.

Джули не уверена, что именно это, но она кивает, а потом заползает в фургон.

Он все думает, стоит ли она того. Проблема в том, понимает он, что в какой-то момент даже удовольствие, легкие погони и достижение желаемого превращаются в рутину. А рутина, как правило, приводит к той же скуке, от какой страдают и все остальные — обычные люди и воздерживающиеся.

Она смотрит на бутылку. Эта девушка Джули, которую так легко удалось сюда заманить, вряд ли будет хотя бы наполовину так вкусна, как женщина, чьей крови он только что отпил, — Изобель Чайлд, занимающая второе место в списке его излюбленных лакомств. Но сегодня он не хочет иметь дела ни с Изобель, ни с кем-либо из других кровопийц, боящихся полиции и указывающих ему, как жить.

— А чем ты занимаешься? — интересуется Джули.

— Я преподаю, — отвечает он. — То есть преподавал. Мои лекции больше никому не нужны.

Она закуривает и делает глубокую затяжку, с любопытством приглядываясь к содержимому бутылки.

— Что это ты пьешь?

— Вампирскую кровь.

Джули это ужасно смешит. Она хохочет, запрокинув голову, демонстрируя Уиллу свою шейку. Видна граница между бледной кожей и еще более бледным тональным кремом. Как он любит. Около горла небольшая плоская родинка. Под подбородком чуть заметно пульсирует бирюзовая вена. Он делает глубокий вдох носом и улавливает ее легкий запах — много никотина, плохое питание, резус-фактор отрицательный.

— Вампирская кровь! — Она опускает голову. — Забавно!

— Если хочешь, могу назвать это сиропом, или нектаром, или соком жизни. Но знаешь что? Я не люблю эвфемизмы.

— Так, — спрашивает она, все еще смеясь, — а зачем ты пьешь кровь вампиров?

— Она делает меня сильнее.

Джули в восторге. Она думает, что это игра.

— Ничего себе. Ну же, покажи мне свою силу, мистер Дракула.

Он перестает пить, закрывает бутылку пробкой и ставит ее на место.

— Мне больше нравится «Носферату», но Дракула тоже сойдет.

Она жеманно смотрит на него:

— Так, значит, ты меня укусишь?

Уилл колеблется.

— Джули, опасалась бы ты своих желаний.

Она придвигается ближе, садится перед ним на колени и осыпает его лицо поцелуями, двигаясь ото лба вниз к губам.

Уилл отстраняется, потом утыкается носом ей в шею, снова вдыхает аромат, предвещающий ее вкус, стараясь не обращать внимания на дешевые духи.

— Давай, — говорит она, даже не догадываясь, что это ее последняя просьба. — Укуси меня.

Закончив, Уилл смотрит на лежащее перед ним тело Джули в пропитанной кровью униформе и чувствует пустоту, как художник, созерцающий одно из своих наименее удачных творений. Он проверяет голосовую почту, прослушивает одно-единственное сообщение.

Голос брата.

Это Питер, и он просит о помощи.

Питер!

Малыш Пити!

Им нужна его помощь: судя по всему, Клара сегодня шалила.

«Клара — это их дочь, — напоминает он себе. — Сестра Роуэна».

Но тут сообщение обрывается. В трубке остаются лишь монотонные гудки. И все возвращается на свои места — он сидит в фургоне с едва знакомой мертвой девушкой, несколькими бутылками крови и небольшой обувной коробкой, полной воспоминаний.

Уилл просматривает историю звонков и набирает номер, но безуспешно. Питер отключил телефон.

Все чудесатее и чудесатее.

Он перебирается через Джули, даже и не думая о том, чтобы прижать палец к ее шее и еще раз отведать ее крови. Обувная коробка лежит между водительским сиденьем и самой ценной бутылкой крови, которую он хранит, завернув в старый спальный мешок.

— Пити, Пити, Пити, — приговаривает Уилл, снимая с коробки резинку, чтобы посмотреть не на знакомые письма и фотографии, а на номер, написанный на внутренней стороне крышки. Этот номер он списал с чека, а туда его записал, когда получил электронное письмо от Питера, сидя в интернет-кафе во Львове, где отмечал прошлое Рождество с членами украинского филиала Общества Шеридана; он задержался там по пути домой после череды вечеринок в Сибири.

Это единственный номер стационарного телефона, который он когда-либо записывал.

Уилл набирает его. И ждет.

 

Бесконечное одиночество деревьев

Роуэн спускается вниз и видит не только что все ушли, но и что родители не убрали со стола. Даже ягодный пудинг еще стоит.

Глядя на ярко-красный ягодный сок, выступающий из центра пудинга, Роуэн понимает, что голоден, накладывает себе тарелку и забирает ее в гостиную, чтобы поесть перед телевизором. Он включает свою любимую программу, «Ночной обзор новостей». Шоу, в котором умные люди сидят в креслах и спорят о пьесах, книгах и выставках, как обычно, действует на него успокаивающе. Пока они обсуждают садо-мазо версию «Укрощения строптивой», Роуэн наворачивает пудинг. Доев, он понимает, что все еще голоден — как всегда. Но не двигается с места, немного волнуясь из-за родителей. Наверное, позвонила Клара и попросила ее забрать. Но почему они не сказали ему, что уезжают?

Знаменитые интеллектуалы переходят на книгу под названием «Бесконечное одиночество деревьев» Алистера Хобарта, получившего престижную литературную премию за другое свое произведение — «Последняя песнь воробья».

У Роуэна есть тайная цель в жизни. Он хочет написать роман. Идей у него полно, но вот на бумагу они как-то не ложатся.

Проблема в том, что все они мрачноваты — непременно крутятся вокруг самоубийства, или апокалипсиса, или, все чаще и чаще, какой-нибудь формы каннибализма. Как правило, события разворачиваются пару сотен лет назад. Но одна из задумок описывает будущее. Это его лучший сюжет — о надвигающемся конце света. К земле летит комета, совместные попытки правительств остановить ее терпят крах, так что человечеству остается около ста дней до гибели. Единственный шанс на выживание — это уникальная всемирная лотерея. Пятьсот счастливых победителей выигрывают путевку на космическую станцию, где им предстоит образовать самостоятельное сообщество. Роуэн представляет себе эту станцию в виде некой теплицы на орбите Венеры. Худощавый семнадцатилетний парень, страдающий кожной аллергией, выигрывает билет, но потом отказывается от него, чтобы провести побольше времени на земле со своей возлюбленной. Парня будут звать Юэн. Девушку — Эва.

Но Роуэн еще ни слова не написал. Где-то в глубине души он знает, что романистом ему не стать. Он будет торговать рекламными площадками — ну, может быть, если повезет, найдет работу в какой-нибудь галерее или, например, устроится куда-нибудь копирайтером. Да и то вряд ли, потому что на собеседованиях он, скорее всего, будет показывать себя с худшей стороны. Последнее его собеседование — в отеле «Ивы», на должность официанта на свадьбах, которые проходят по субботам, — обернулось полным кошмаром, с ним чуть не случился приступ гипервентиляции. И хотя он был единственным кандидатом, миссис Ходж-Симмонс взяла его очень неохотно, к тому же ее опасения подтвердились, когда Роуэн уснул, обслуживая стол для почетных гостей, и в бессознательном состоянии пролил соус на юбку матери жениха.

Он чешет руку, сожалея о том, что он не Алистер Хобарт, — если бы его обсуждали по национальному телевидению, Ева бы его точно полюбила. Кёрсти Уорк начинает подводить итоги, и тут звонит телефон.

Одна из трубок лежит около вазы на кофейном столике, стоящем у дивана. Роуэн отвечает:

— Да?

Он слышит чье-то дыхание на другом конце.

— Да? Кто это? Алло!

Звонящий, кем бы он ни был, молчит.

— Алло!

В трубке что-то как будто щелкает. Похоже, человек цокнул языком, а потом вздохнул.

— Да?

Нет ответа.

Раздаются зловещие гудки. И тут Роуэн слышит, как подъезжает машина.

 

Каламиновый лосьон

Ева замечает, что к ним по полю идет человек. Только когда он выкрикивает ее имя, до нее доходит, что это ее отец. От стыда ей хочется провалиться сквозь землю, и она снова зажимается.

Тоби тоже его заметил.

— Кто это? Это?..

— Мой папа.

— Что он тут делает?

— Не знаю, — отвечает Ева, хотя на самом деле прекрасно знает. Он намерен превратить ее в посмешище. Чтобы хоть как-то минимизировать ущерб, она встает, сконфуженно улыбаясь Тоби.

— Извини, — говорит Ева, отступая по направлению к приближающемуся отцу. — Мне пора.

Джеред смотрит на открытую маечку дочери. Вот эту самую кожу он однажды смазывал каламиновым лосьоном, когда дочка умудрилась забрести в заросли крапивы на каком-то семейном празднике.

В машине пахнет духами и алкоголем. Джеред понимает, что многие родители на его месте не дергались бы — ну развлекается молодежь, подумаешь. Но они-то не знают того, что знает он: грань между мифом и действительностью устанавливают люди, которым нельзя доверять.

— От тебя несет спиртным, — говорит он и тут же мысленно укоряет себя за излишнюю резкость тона.

— Пап, мне семнадцать лет. Сегодня пятница. Мне нужно хоть немного свободы.

Он старается успокоиться. Надо заставить ее думать о прошлом. Воспоминания послужат ей надежным якорем, уберегут от опасности.

— Ева, ты помнишь, как мы…

— Не могу поверить, что ты на это пошел, — перебивает она. — Это унизительно. Как… в Средние века. Как будто я Рапунцель какая-то.

— Ева, ты обещала до одиннадцати.

Она смотрит на часы.

— Боже, так я опоздала на целых полчаса. — Как она понимает, он выехал из дому в десять минут двенадцатого.

— Когда я тебя там увидел, с этим парнем, и ты с ним… — Отец качает головой.

Ева смотрит из окна на пролетающую мимо живую изгородь, жалея о том, что она родилась человеком, а не крошечным дроздом, или скворцом, или какой другой птичкой и не может просто улететь, выкинув из головы все одолевающие ее мысли.

— Этого парня зовут Тоби Фелт, — говорит она. — Марк Фелт его отец. Он с ним поговорит. Насчет оплаты. Я рассказала ему, что ты нашел работу и в следующий раз сможешь заплатить за два месяца. Он передаст это отцу, и все будет в порядке.

Это уж слишком. Джеред не выдерживает:

— И что же он получил за такую услугу? А?

— Что?

— Я не потерплю, чтобы моя дочь торговала собой где-то в поле в пятницу вечером ради уступок от квартирного хозяина.

Еву его слова приводят в ярость.

— Я не торговала собой. Боже! Я что, должна была молчать?

— Вот именно.

— Зачем? Чтобы нам опять было негде жить, опять пришлось переезжать и вся эта хрень заново? Давай тогда уж прямо сейчас поедем в какой-нибудь бомжовый мотель. Или найдем уютную автобусную остановку, где можно провести ночь. Потому что если ты, папа, не очнешься и не прекратишь думать о том дерьме, о котором ты все время думаешь, мне придется торговать собой, просто чтобы нас прокормить.

Ева сожалеет о сказанном, как только закрывает рот. Она почти довела отца до слез.

И на какой-то миг она видит рядом не человека, только что опозорившего ее перед друзьями, а папу, пережившего то же, что и она сама. Поэтому она умолкает, глядя на его руки, лежащие на руле, и на порождающее беспредельную печаль обручальное кольцо, которое он никогда не снимет.

 

Десять минут первого

Мама с Кларой закрылись в душевой внизу, а Роуэн стоит, прислонившись к сушилке для одежды.

— Ни черта не понимаю, — обращается он к закрытой двери.

Это он еще мягко выразился. Только что вернулись его мама с сестрой, которая, похоже, была вся в крови. Действительно вся, как новорожденный младенец, ее вообще трудно было узнать. Клара выглядела такой вялой и безразличной. Как загипнотизированная.

— Роуэн, прошу тебя, — отвечает мама, включая душ. — Скоро поговорим обо всем. Когда вернется отец.

— А где он?

Хелен пропускает его вопрос мимо ушей. Слышно, как она говорит его выпачканной кровью сестре:

— Пока еще холодная. Ну вот, стекла. Теперь можешь залезать.

Роуэн делает еще одну попытку:

— Где папа?

— Скоро будет. Он… Ему надо кое-что уладить.

— Кое-что уладить? Мы что, коза ностра какая-то?

— Роуэн, пожалуйста, не сейчас.

Кажется, мать сердится, но он не может прекратить расспросы.

— Откуда кровь? — продолжает он. — Что с ней случилось?.. Клара, что происходит?.. Мам, почему она молчит? Странные телефонные звонки как-то с этим связаны?

Последний вопрос достигает цели. Хелен открывает дверь и смотрит сыну в глаза.

— Звонки? — переспрашивает она.

Он кивает:

— Кто-то звонил. Звонил, но ничего не сказал. За пять секунд до того, как вы приехали.

Выражение мучительной тревоги искажает мамино лицо.

— Нет, — говорит она. — О господи. Только не это.

— Мам, что происходит?

Он слышит, как сестра залезает в душ.

— Разожги камин, — просит Хелен.

Роуэн смотрит на часы. Десять минут первого, но мать непреклонна.

— Пожалуйста, принеси с улицы угля и разожги камин.

Хелен дожидается, когда сын уйдет исполнять ее просьбу, ей бы сейчас очень хотелось, чтобы уголь лежал подальше от дома — тогда бы она все успела. Она подходит к телефону, чтобы выяснить, с какого номера звонили. Она уже знает, что это был он. Номер, который называет холодный механический голос, ей не знаком, но она не сомневается, что, набрав его, услышит голос Уилла.

В голове мечутся панические мысли, пока она набирает номер.

Берут трубку.

— Уилл?

Да, это он. Совершенно реальный голос, ничуть не изменившийся, молодой и древний одновременно.

— Мне этот сон снился пять тысяч раз…

В каком-то отношении это самый трудный момент за всю ночь. До сих пор она усиленно старалась забыть о его существовании, о том, каково это — говорить с ним, слушать его глубокий голос, пробуждающий в ней некую сокровенную жажду, рекой текущий прямо в душу.

— Не приезжай сюда, — поспешно шепчет она. — Уилл, это важно. Не приезжай сюда.

Роуэн уже, должно быть, набрал ведро угля и идет обратно к дому.

— Обычно события развиваются несколько иначе, — говорит Уилл. — В моем сне.

Хелен понимает, что должна во что бы то ни стало достучаться до него, должна остановить неизбежное.

— Ты тут не нужен. Мы все решили.

Он смеется, в трубке раздается потрескивание.

Хелен на грани обморока. Она смотрит на свою картину в коридоре. Это акварель с яблоней. Картина расплывается перед глазами, но Хелен пытается сосредоточиться на ней.

— У меня все отлично, Хел, спасибо. А у тебя? — Пауза. — Париж вспоминаешь?

— Лучше тебе держаться от нас подальше.

Вода в душе выключается. Клара, наверное, скоро выйдет. Слышится еще какой-то звук. Это задняя дверь. Роуэн.

И все тот же демонический голос в трубке:

— Раз уж об этом зашел разговор — я тоже по тебе скучал. Семнадцать лет одиночества — довольно долгий срок.

Хелен крепко зажмуривается. Уилл осознает свои способности. Он прекрасно понимает, что может потянуть за ниточку и размотать весь клубок.

— Пожалуйста, — говорит Хелен.

Он не отвечает.

Хелен открывает глаза и видит сына с ведром угля. Он смотрит на телефон, на мать, на ее лицо, на котором легко читаются мольба и страх.

— Это он, да? — интересуется Уилл.

— Мне пора идти, — говорит она и нажимает красную кнопку.

Роуэн глядит на нее подозрительно и в то же время смущенно. Хелен чувствует себя совсем беззащитной под этим взглядом.

— Иди, пожалуйста, разожги камин.

Это все, что она может вымолвить. Но сын еще несколько секунд стоит на месте, не двигаясь и ничего не говоря.

— Пожалуйста, — повторяет она.

Он кивает, словно что-то понял, разворачивается и уходит.

 

Своего рода голод

Ночь пролетает с пугающей скоростью.

Питер возвращается домой.

Он сжигает свою и Кларину одежду в бушующем огне.

Они рассказывают Роуэну правду. Точнее, полуправду, но даже ее он не в состоянии переварить.

— Она убила Харпера? Ты убила Стюарта Харпера? Своими зубами?

— Да, — отвечает Питер. — Так и было.

— Понимаю, все это кажется совершенно ненормальным, — добавляет Хелен.

Роуэн стонет, не веря своим ушам.

— Мам, ненормально — это еще слабо сказано.

— Понимаю. С этим непросто смириться.

В руках у Питера остались только брюки. Он сворачивает их в ком и бросает в камин, прижимая хлопчатобумажную ткань кочергой и следя, чтобы от них ничего не осталось. Это все равно что смотреть, как исчезает целая жизнь.

Тут и Клара решается заговорить, ее голос звучит тихо, но твердо.

— Что со мной случилось?

Родители поворачиваются к ней — она сидит в зеленом халатике, который они ей купили, когда ей было лет двенадцать-тринадцать, но который ей все еще впору. Сегодня Клара не похожа на себя. Чего-то не хватает, а что-то, наоборот, прибавилось. Да и не так уж она напугана, как можно было бы ожидать. Девочка опускает очки на кончик носа, потом поднимает обратно, словно проверяя свое зрение.

— Тебя спровоцировали, — успокаивающе поглаживая ее по коленке, объясняет Хелен. — Юноша тебя спровоцировал. Это вызвало определенную реакцию. Понимаешь, именно поэтому тебе и было плохо. Без мяса, я имею в виду. Видишь ли, эта болезнь, эта особенность… она у тебя от нас. Она передается по наследству и может проявляться как своего рода голод, с которым следует обходиться очень осторожно.

Питеру смешно это слышать.

Болезнь!

Особенность!

Своего рода голод!

Клара смотрит на мать в недоумении:

— Не понимаю.

— Видишь ли, это такое необычное биологическое…

Хватит, решает Питер. Глядя прямо в глаза дочери, он перебивает жену:

— Мы вампиры, Клара.

— Питер!

Но возмущенный шепот Хелен его уже не остановит, и он уверенно повторяет:

— Вампиры. Вот мы кто.

Он смотрит на обоих детей и замечает, что до Клары доходит лучше, чем до Роуэна. Это и неудивительно — в свете случившегося, возможно, правда ее даже утешит. Но Роуэна как по лицу ударили. Он совершенно ошарашен.

— Это… какая-то метафора? — интересуется сын, отчаянно цепляясь за привычную реальность.

Питер качает головой.

Роуэн тоже качает головой, словно отказывается верить. Он пятится через дверной проем. Слушая его шаги по лестнице, все остальные молчат.

Питер смотрит на Хелен, ожидая вспышки гнева, но она вовсе не сердится. Ей грустно, она обеспокоена, но вместе с тем, похоже, испытывает и некоторое облегчение.

— Тебе лучше пойти к нему, — говорит она.

— Да, — соглашается Питер. — Иду.

 

Крестики, четки и святая вода

На протяжении семнадцати лет родители постоянно лгали Роуэну. В его понимании это означает, что вся прежняя жизнь была сплошной иллюзией.

— Вот почему я плохо сплю, — говорит он, сидя на кровати рядом с отцом. — Да? Поэтому я постоянно хочу есть. И поэтому мне приходится пользоваться солнцезащитным кремом.

Отец кивает:

— Да. Поэтому.

Роуэн кое-что вспоминает. Заболевание кожи, о котором ему говорили.

— Фотодерматоз!

— Мне надо было что-то тебе сказать, — оправдывается Питер. — Я же врач.

— Ты обманывал меня. Каждый день. Ты врал мне.

Роуэн замечает кровь у отца на щеке.

— Роуэн, ты очень чувствительный мальчик. Мы не хотели причинять тебе боль. По сути, это не такое странное явление, как считают люди. — Он показывает на зеркало. — Мы отражаемся в зеркалах.

Отражаемся в зеркалах! Да какая разница, если не знаешь человека, который на тебя оттуда смотрит?!

Роуэн молчит.

Ему неприятен этот разговор. Ему понадобится целая вечность, чтобы переварить то, что уже произошло за эту ночь, а отец спокойно продолжает разглагольствовать, как будто речь идет о какой-то нестрашной венерической болезни или мастурбации.

— И вся эта чушь насчет крестиков, четок и святой воды — не более чем глупые предрассудки. Это просто фантазии католиков. Хотя насчет чеснока, понятное дело, правда.

Роуэн вспоминает, как его тошнит каждый раз, когда он проходит мимо итальянского ресторана или когда чувствует, что от кого-то пахнет чесноком. Однажды даже подавился из-за него купленным в «Обжоре» багетом с хумусом.

Да, он действительно упырь.

— Я хочу умереть, — говорит Роуэн.

Отец почесывает челюсть и протяжно вздыхает.

— А куда ты денешься, умрешь. Без крови мы физически ущербны, сколько бы мяса ни ели. Мы вам об этом не рассказывали, потому что не хотели вас расстраивать.

— Пап, мы убийцы! Харпер! Она его убила! Поверить не могу.

— Знаешь, — отвечает Питер, — вполне вероятно, что ты всю жизнь проживешь как нормальный человек.

Не смешите мои тапки.

— Нормальный человек! Нормальный человек! — У Роуэна вырывается нервный смешок. — Который постоянно чешется, не спит и даже десяти отжиманий сделать не может. — Тут до него еще кое-что доходит. — Вот почему в школе меня считают чокнутым. Они это чувствуют, да? Чувствуют, что я подсознательно жажду их крови.

Прислонившись к стене и закрыв глаза, Роуэн слушает дальше папину вводную лекцию по вампиризму. Оказывается, многие великие люди были вампирами. Художники, поэты, философы. Списочек получается внушительный.

Гомер.

Овидий.

Макиавелли.

Караваджо.

Ницше.

Почти все романтики, за исключением Вордсворта.

Брэм Стокер. (Вся его пропаганда против вампиров была написана в годы воздержания.)

— Вампиры не живут вечно, — продолжает Питер, — но если питаться исключительно кровью и не выходить на солнце, то продолжительность жизни очень велика. Известно, что некоторые жили более двухсот лет. Иногда вампиры, которые строго следуют всем заветам, инсценируют свою смерть в молодом возрасте, например, Байрон в Греции сделал вид, будто погиб от лихорадки. А потом примерно каждые десять лет они представляются новыми людьми.

— Байрон? — Эта информация не может не утешить Роуэна.

Отец кивает и ободряюще похлопывает сына по колену:

— По последним сведениям, он еще жив. Я видел его в восьмидесятых. Он диджеил с Томасом Де Квинси на какой-то вечеринке в своей пещере на Ибице. Дон Жуан и Диджей Опиум, так они себя называли. Кто знает, может, они до сих пор этим занимаются.

Глядя на отца, Роуэн замечает, что тот находится в необычайно приподнятом расположении духа. И кровь со щеки так и не стер до конца.

— Но это все неправильно, — говорит Роуэн. — Мы уроды.

— Ты умный, вдумчивый и одаренный молодой человек. Ты не урод. Ты очень многое преодолел, даже не зная об этом. Видишь ли, Роуэн, нам свойственна жажда крови. Удовлетворение этого желания вызывает сильное привыкание. Оно подчиняет человека себе. Кровь делает тебя очень сильным, она дает неописуемое ощущение власти, заставляет тебя верить, будто ты можешь творить все, что угодно.

Отец на мгновение теряет нить разговора, словно завороженный каким-то воспоминанием.

— Пап, — нервно спрашивает мальчик. — А ты когда-нибудь убивал людей?

Очевидно, для Питера это вопрос не из легких.

— Я старался не делать этого. Старался пить только кровь, добытую другими способами. Например, в больнице. Понимаешь ли, хоть наше существование официально никто не признавал, в полиции были специальные подразделения. Возможно, и до сих пор есть, не знаю. Известно, что многие из наших пропадали бесследно. Видимо, их убили. Так что мы старались действовать осторожно. Но человеческую кровь лучше всего пить свежей, и иногда желание так сильно… — Питер смотрит на Роуэна, и в его глазах читается невысказанное признание.

— Но это плохо, — добавляет Питер, и в голосе его сквозит тихая грусть. — Твоя мама была права. То есть она и сейчас права. Лучше жить так, как мы. Даже если из этого следует, что мы умрем раньше, чем могли бы, и даже если мы при этом почти все время чувствуем себя паршиво. Лучше быть хорошими. Погоди, я принесу тебе кое-что.

Питер выходит из комнаты и через миг возвращается со старой книжкой в мягком переплете. Обложка простая, серая. Он отдает книгу сыну, тот смотрит на название. «Руководство воздерживающегося».

— Что это?

— Это помогает. Ее написала анонимная группа воздерживающихся вампиров в восьмидесятых. Прочти. Здесь есть все ответы.

Роуэн пролистывает старые страницы с загнутыми уголками. Напечатанные на бумаге слова придают услышанному правдоподобия. Он читает пару предложений.

«Необходимо осознать, что исполнение наших желаний может привести к самоуничтожению. Нам следует научиться отказываться от того, о чем мы мечтаем, ради сохранения того, что мы имеем».

Столько лет эту книгу от него прятали. Что еще?

Питер вздыхает:

— Видишь ли, мы, что называется, воздерживаемся. То есть давно не убиваем и не обращаем людей в вампиров. Для внешнего мира мы среднестатистические обыватели.

Обращаем? Звучит так, как будто это религия какая-то. Как будто на это можно уговорить или от этого можно отговорить.

Внезапно у Роуэна появляется вопрос.

— Так значит, тебя обратили в вампира?

К его разочарованию, отец качает головой:

— Нет. Я всегда был таким. Рэдли — это целая династия вампиров. Наша история насчитывает века. Рэдли — вампирская фамилия. Она означает «принадлежащий красному лугу» или что-то вроде того. И я уверен, что этот луг красен не от мака. Но вот твоя мама…

— Ее обратили?

Отец кивает. Роуэн видит, что его что-то печалит.

— В свое время она хотела стать вампиром, — отвечает он. — Это случилось не против ее воли. Но сейчас мне кажется, что она не может мне этого простить.

Роуэн ложится на кровать и молча смотрит на упаковку бесполезного снотворного, которое он годами пил на ночь. Отец какое-то время молча сидит рядом, слушая мягкое поскрипывание батарей отопления.

«Упырь, — думает Роуэн несколько минут спустя, читая пособие. — Тоби прав. Я упырь. Я упырь. Я упырь».

Еще он думает о матери. Которая захотела стать вампиром. Совершенно непонятно, как можно хотеть превратиться в чудовище.

Питер встает, и Роуэн видит: отец заметил что-то в зеркале. Он облизывает палец, стирает со щеки оставшуюся кровь и смущенно улыбается.

— Ладно, поговорим еще завтра. Нам надо быть сильными. Ради Клары. Мы не должны вызывать подозрений.

«Мы всегда только их и вызывали», — думает Роуэн, в то время как отец закрывает дверь.

 

Немного похож на Кристиана Бейла

Тоби Фелт катит на своем велосипеде, допивая последние глотки водки.

Мусорщик!

Отвратительно. Тоби дает себе клятву, что покончит с собой, если когда-нибудь станет мусорщиком. Залезет в кузов зеленого грузовика и будет ждать, пока его не раздавит отбросами.

Но вообще-то он знает, что до этого не дойдет. Потому что люди по жизни делятся на два типа. Одни сильные, как Кристиан Бейл и он сам, а другие слабые, как отец Евы и Роуэн Рэдли. И задача сильных — постоянно наказывать слабых. Таков способ оставаться на вершине. Если слабых не трогать, то в итоге ослабнешь сам. Это все равно что, находясь в Бангкоке будущего в седьмой «Обители зла», встать на месте и позволить зомби сожрать тебя заживо. Убивай — или будешь убит.

Когда Тоби был младше, он часто фантазировал о том, как кто-то захватывает Бишопторп. Не обязательно зомби, но нечто такое.

Путешествующие во времени нацисты.

Беглые инопланетяне.

Нечто.

Так вот, в итоге в этой реальности «Иксбокса» гибнут все, под конец даже его отец, выживает только он, Тоби, и убивает всех врагов. Как Бэтмен. Или Терминатор. Или Кристиан Бейл. (Говорят, что он и впрямь чем-то похож на Кристиана Бейла. То есть его мама так говорила. Настоящая мама. А не эта тупая потаскуха, с которой ему приходится жить теперь.) Он расстреливает их, поджигает, дерется врукопашную, разбрасывает гранаты теннисной ракеткой — все, что потребуется для победы. И Тоби знает, что он принадлежит к числу сильных, потому что может заполучить такую девушку, как Ева, пока уроды вроде Роуэна Рэдли сидят дома и почитывают стишки.

Он подъезжает к указателю на въезде в деревню. Замахивается бутылкой, как будто собирается подать теннисный мяч, и разбивает ее об указатель.

Это страшно веселит Тоби, и он смотрит на остатки бутылки. При виде разбитого стекла у него появляется идея. Минуту спустя он уже едет мимо Лоуфилд-клоуз и выбирает объездной маршрут. У дома он видит позорную маленькую «короллу», на которой ночью за Евой приехал отец. Тоби оглядывается, потом ловко соскакивает с велосипеда и опускает его на дорогу. В руке у него отбитое бутылочное горлышко.

Он садится у машины и вдавливает острие стекла в колесо. Тоби пытается дорезать до камеры, но у него ничего не получается. В стене, окружающей сад, он высматривает шатающийся камень, вытаскивает его, садится на велосипед и, поставив ногу на педаль, бросает камень в окно со стороны пассажирского сиденья.

Звук бьющегося стекла скорее отрезвляет его, нежели вызывает возбуждение, которое он предвкушал.

Тоби мчится прочь, к дому, крутя педали как можно быстрее, пока никто не успел встать с кровати и отдернуть штору.