– Если ты спросишь меня, о чем я мечтаю, – говорил Бенцион, – то я тебе отвечу.

Иосиф поворачивал к нему голову, с трудом переводил взгляд с вьющейся по щербатому столу ленты домино – в эти моменты Бенциону казалось, что на столе не домино, а окаменевший скелет пресмыкающегося, может, даже – зародыша динозавра, который они тут для чего-то восстановили по пронумерованным косточкам. Иосиф смотрел на него и молчал.

– Это очень просто, – продолжал Бенцион, – Я хочу научиться делать часы, которые бы остановились в момент смерти их хозяина. Иначе, для чего они? В этом и есть смысл отлаженных часов. Они показывают человеку его время.

Механические, – добавлял он, – именно что механические.

Иосиф будто не слышал его; впадал в задумчивость. Как если бы в терявшем прозрачность вечернем воздухе образовывалась щель, проем, куда помещались и Бенционовы слова, и Иосифовы ответы, и то, о чем они успели бы подумать в эту секунду, и то, что они могли бы увидеть под веками, закрывая глаза – распадающаяся мозаика, отдаляющиеся друг от друга фрагменты, слепящие разноцветные квадратики, переплетения, прожилки. Все это устремлялось туда, клубилось, укладывалось, а потом щель затягивалась, воздух становился ровным.

– Рыба! – говорил Иосиф, со стуком опуская на столешницу доминошную кость. Иногда Бенцион был уверен, что, если в этот момент как следует присмотреться, то станут заметны крошечные серебристые рыбки, метнувшиеся из-под игральной кости вниз, через край стола, на присыпанную песком и сухими листьями акации, утоптанную землю сквера. Бенцион склонялся над столом, вытягивал шею, щурясь, разглядывал точки на выцветшей пластмассе. Бенциону редко удавалось выиграть у Иосифа, во что бы они ни играли. Закончив игру, они прощались. Бенцион смешивал на столе доминошные кости – будто стирал ладонью нанесенный на песок рисунок, складывал их в карман пиджака, говорил, что ему пора, что завтра с утра – много работы. Темнело, всходила луна, а еще позже над крышами показывалась мерцающая точка – Сатурн – и следовала над городом.

* * *

Свои первые часы Бенцион собрал, когда ему исполнилось двенадцать лет. Это был конструктор; он купил его после того, как они с Иосифом поехали к морю. Бенцион не помнил, когда именно они познакомились; было лишь несколько картинок, остававшихся в памяти, не имевших ни точной даты, ни срока давности – как неуместная новизна обоев, обнажившаяся под снятой со стены выцветшей, почти до неразличимости лиц и предметов, фотографией. Он видел круживших над его домом птиц. Голуби были белыми, солнце отсвечивало от их перьев. Ему было неизвестно, как долго это продолжалось тогда и как часто могло повторяться – он стоит у подъезда, запрокинув голову, приставив ладонь ко лбу, он будет смотреть на них, пока они не улетят. А вот он идет по двору. На асфальте лужи, в них отражаются провода, облака, окна домов. Он держит птицу. Она вырывалась, а теперь не вырывается. У нее гладкие перья, хрупкие, чужие. Вот перед ним мальчик, он выше его, немного старше. Бенцион протягивает ему птицу. Мальчик говорит, что у голубя подбито крыло. Теперь птица у мальчика. Ее глаз повернут к Бенциону, но он понимает, что птица не смотрит на него. Глаз затягивается белой дымкой. Мальчик уходит, Бенцион видит его спину. Это Иосиф.

В тот год он стал часто бывать у Иосифа, в голубятне. Голубятней был двухэтажный сарай, крытый серым шифером, обитый фанерой и листами жести. Окна были только на втором этаже. Вернее не окна, а затянутые мелкой сеткой рамы из необструганных досок – от пола до потолка. Сарай был выкрашен зеленой краской – краска пропитала фанерные листы, они оставались более темными. На жестяных листах краска вылиняла, шла пузырями, в которых копилась, разъедая обнажившийся металл, ржавая влага. «С высоты, голубятня напоминает потрепанное лоскутное одеяло, – думал Бенцион, – или картонную шахматную доску, которую кто-то решил сложить в кубик. Птицы возвращаются сюда».

Птицы возвращались. Бенцион не знал точно, сколько их было. Когда он приходил к Иосифу, обычно – под вечер, они сидели с ним на первом этаже. Там стояли два кресла с выступающими пружинами, на истертых спинках еще проступал рисунок – каменный дом с освещенными окнами, с башенкой под островерхой крышей; вокруг дома – лес. У Иосифа были сигареты. Он брал из пачки у деда, а тот не замечал. Они сидели там, на первом этаже, и курили. Разговаривали мало. Голубятня была на втором этаже. Там Бенцион не бывал ни разу. Иосиф поднимался туда один. Он говорил: «Подожди, я сейчас». Скрипела расшатанная дощатая лестница; потом Бенцион слышал стук закрывающейся рамы, хлопанье птичьих крыльев. Через несколько минут Иосиф возвращался. Иногда он приносил с собой записки – скрученные в плотные трубочки клочки бумаги. Он показывал их Бенциону. Некоторые письма были адресованы Иосифу. Но не все. В тех, других, письмах обычно были каракули – не разобрать: либо почерк непонятный, либо буквы, расплывшиеся от влаги, либо надпись на незнакомом им языке. Иногда написанное все же удавалось прочитать, но это помогало мало: «Мы о вас тоже помним», «В три часа; если ветер не переменится», «Ваша теория основывается на неверной предпосылке», и тому подобное. На следующее утро Иосиф насыпал отдохнувшим голубям корм, а потом они улетали, неся чужие письма дальше.

– От кого эти письма, – спросил однажды Бенцион, – и кому они написаны?

– Это неважно, – сказал Иосиф, – письмо, отправленное тебе, ты узнаешь. Остальные – не тебе. Как понять, откуда и куда направляется почтовая птица, если она прилетает со стороны моря и туда же возвращается?

– И даты, – настаивал Бенцион, – даты на письмах. Иногда их вообще нет, а иногда они какие-то неправильные. Вчера, например, здесь появился голубь с письмом двухгодичной давности. Как такое может быть? Может, конечно, его отправили с опозданием. Может, голубь забыл, что он – почтовый, и летает, где ему вздумается. Всё может произойти. Но это – не первый раз уже.

Иосиф тогда ничего не ответил ему. А вечером, перед тем, как Бенцион вернулся домой, они поехали к морю. Ехать надо было на трамвае. Они долго ждали его, а потом сидели, съежившись, на холодных скамьях. Сквозь черноту окон к ним прорывался свет фонарей, вспышки фар, сигналы светофоров. Трамвай скрежетал на поворотах, наконец, добрался до их остановки. Они вышли. Вагончик, зазвенев, тронулся дальше. Они провожали его взглядом – освещенные окна в жестяных рамах, пустые ряды скамеек. Трамвай удалялся от них, сжимался в поблескивавшую точку, а потом скрылся из виду. Они остались одни. Город находился за их спинами. Там, поодаль, если обернуться, можно было увидеть приземистые строения, освещенные редкими фонарями. Там начинались улицы, готовые увести их, приглашавшие их назад, к центру. Но они не оборачивались. Не оборачивались и не двигались с места. Море было перед ними, на небольшом отдалении. Свет окраинных фонарей еще достигал береговой линии, выхватывал полосу прибоя, проникал сквозь гребешки ближайших к ним волн, но потом упирался в наступавшую с моря темноту, рассеивался во влажном воздухе. Взгляд же устремлялся дальше и, словно вспоров незаметную – как черный костюм кукловода – пленку, попадал внутрь темноты, внутрь гигантского клубка, где вращались водные вихри, где глубоководные рыбы оказывались на месте ночных звезд, где ветры сталкивались, вырывались друг из друга и мчались к противоположным полюсам, где стороны света сближались, сходились в единой точке и снова разлетались: юг становился севером, север – югом, потом менялись местами запад и восток, и все начиналось заново. И время тоже было там, в клубке, среди течений и круговоротов, оно расслаивалось, дробилось, и было неизвестно, где появится вчера, где – завтра и где – сегодня; где находится случившееся давно и где – происходящее когда-нибудь.

Они смотрели вперед, в темноту. С моря их обдувало легким ветром. Бенциону не было холодно; Иосиф поднял воротник пальто.

– Если птица прилетает со стороны моря, как понять, сколько времени она летела? Сколько времени ее нигде не было? Это время ни одни часы не покажут, – сказал Иосиф, когда они уже подъезжали к их улице.

Во дворе они попрощались. Подходя к своему подъезду, Бенцион вспомнил, как однажды, годом раньше, видел часовой механизм – отец разрешил ему разобрать старые ходики. Бенцион тогда с трудом вытащил крошечные винтики, снял с часов заднюю панель. Он знал, что механизм приводит в движение пружина. Но это знание, хоть и было верным, казалось ему обманным ходом, отвлекающим маневром. Шестеренки и колесики были точно подогнаны друг к другу. В этой конструкции были задействованы силы, недоступные его взгляду, те же силы, что вращали планеты и удерживали воду в берегах океанов; здесь они отмеривали время и Бенциону казалось, что и время тоже находится где-то там, внутри, среди вращавшихся шестеренок, и было непонятно, что произойдет со временем, когда часы остановятся. Что-то должно было измениться, но Бенцион не знал, что именно. Он тогда не решился разбирать механизм. Закрыл его панелью и вернул на место.

…На следующий день Бенцион разбил копилку – зеленоватого стекла бутылку из под минеральной воды – и купил конструктор, он назывался «Узнай время». Конструктор был в картонной коробке с фотографией на крышке: мальчик, чуть старше Бенциона, спит, подложив руку под щеку, на пухлой подушке в горошек. Рядом с ним, на тумбочке – будильник с желтым циферблатом и черными узорчатыми стрелками.

В коробке Бенцион обнаружил полый фанерный куб, желтый пластмассовый циферблат и бумажный пакет с шестеренками и какими-то деталями, названия которых он не знал. Была там и инструкция, но на языке, непонятном Бенциону. Бенцион высыпал все детали на письменный стол. Детали лежали в беспорядке, но у каждой из них было назначение, и Бенцион должен был его установить, понять, как они связаны друг с другом. Под светом настольной лампы шестеренки матово поблескивали. Бенцион отодвинулся от стола и смотрел на них. Потом Бенцион потянулся к инструкции. Открыл ее. Там были рисунки – аккуратные квадратики; в них, деталь за деталью, возникал часовой механизм. Бенцион посидел еще немного, а потом резко выдохнул и, сверяясь с первым рисунком, нашел в россыпи шестеренок на столе нужную деталь. Она была гладкой на ощупь и, неожиданно, прохладной.

Бенцион собирал свои часы три дня. В инструкции каждая нарисованная деталь сопровождалась надписью. Он не знал, как произносятся названия – алфавит был чужим. Но постепенно Бенцион запомнил, как они выглядят, и, когда он думал о часах, в его памяти детали механизма все чаще заменялись сочетаниями малознакомых букв. Слова скручивались, оборачивались вокруг своей оси, соприкасались, сообщали друг другу скорость. Когда механизм был собран, Бенцион поместил его в фанерный корпус, приладил желтый циферблат и прикрепил стрелки. Был поздний вечер, в доме напротив почти везде погасли окна, родители уже спали. Бенцион лег в кровать и стал слушать часы. В ночной квартире казалось, что они тикают очень громко. Бенцион начал было засыпать, но что-то заставило его проснуться. Тиканье часов. Промежутки между ударами изменились. Они больше не были одинаковыми. В первый момент Бенциону показалось, что он узнает начало знакомой песни – как раз недавно ее передавали по радио. Но затем ритм стал другим. Бенцион попытался распознать новую мелодию, но часы уже отстукивали что-то другое – ритм менялся каждые несколько секунд, промежутки между ударами то увеличивались, то уменьшались – как если бы, свернув со знакомой улицы, Бенцион оказался в путанице переулков, в которых прежде не бывал, не знал их названий и плутал бы по ним, не имея возможности потом восстановить свой маршрут. На следующее утро Бенцион старался не смотреть на свои часы. Потом он отнес их в чулан и плотно закрыл дверь. Но, странным образом, он продолжал слышать приглушенное тиканье – сбивающийся, не имеющий логики звук. Бенцион вышел на балкон. Здесь звука не было. Он ударил кулаком по перилам и заплакал. Вечером он разобрал часы. Детали лежали перед ним на столе, все они были ему известны. Бенцион отнес их в чулан и ссыпал в коробку с инструментами. Потом, на протяжении нескольких лет, эти детали попадались ему на глаза – то в давно не выдвигавшихся ящиках стола, то среди старых игрушек, то в чулане, среди банок с засохшей масляной краской. Пластмассовые пластинки с прикрепленными к ним тусклыми шестеренками – как будто усохли и рассыпались ниточки, которые шли вглубь его памяти, соединяли их с тем вечером, питали цветом. А потом эти детали и сами исчезли куда-то. Бенцион вырос и уже не вспоминал о тех часах. Но однажды, незадолго до своего тридцатилетия, он увидел сон.

Во сне они с Иосифом гуляли по городу. Это был чужой город – маленький, с невысокими оштукатуренными домами. Смеркалось, но окна почти нигде не светились – видимо, жители покидали это место. В глубоких оконных проемах лежали тени; от этого очертания окон казались размытыми – как будто темнота проступала из них наружу, разъедая сначала стекла и подоконники, а затем – контуры зданий. Они шли там с Иосифом, сворачивали с одной незнакомой улицы на другую, пока вдруг, в одном из переулков, все же заметили освещенное окно – витрину небольшой лавки. На стене была вывеска «Птичье колесо: Стекло и сопутствующие услуги». Над входом висела керосиновая лампа с горящим фитилем, об нее билась ночная бабочка. Они зашли внутрь. На одной из стен была развешена одежда. Она была стеклянной: шляпы, костюмы, пальто, из такого же тонкого, тускловато-прозрачного стекла, как керосиновая лампа на входе.

– Я, пожалуй, куплю себе новое пальто, – сказал Иосиф, – мое совсем износилось.

– Никто не ходит в стеклянной одежде, – сказал Бенцион, – ее и надеть-то нельзя. Разобьется же!

Но Иосиф, казалось, не слышал его. Он подошел к висящему на стене пальто, осторожно снял его и надел на себя. На Иосифе оно не выглядело прозрачным: в нем отражались горевшие в лавке лампы, уличные фонари, звезды, уже появившиеся над городом. И Бенцион тоже отражался. Он протягивал руки к Иосифу; в отражении его ладони казались огромными, а лицо – маленьким и дрожащим. И все, что отражалось в Иосифе, теперь искажалось, меняло очертания и размеры – как бывает, когда смотришься в висящий на новогодней елке зеркальный шар: дверь лавки выгибалась и вытягивалась, а вьющаяся у входа бабочка оказывалась похожа на хлопающую крыльями серую птицу.

– Ну, я пошел – сказал Иосиф, – а ты оставайся.

Он развернулся и направился прочь от Бенциона, вглубь комнаты. Когда он шел, стены лавки растягивались и удлинялись, словно уступая его движению.

– Подожди, – крикнул Бенцион, – я иду с тобой.

Он бросился к стене, схватил пальто. Он ждал, что оно немедленно разобьется, но этого не случилось. Ему удалось просунуть руки в рукава, но, когда он стал застегивать пуговицы, по складкам на сгибах локтей побежали мелкие трещины, стекло стало крошиться, на пол полетели осколки. Бенцион стоял и смотрел, как они падают. Вокруг него образовались горки битого стекла; осколки все продолжали сыпаться. Рукава уже раскрошились, трещинки теперь бежали по его рукам, и Бенцион увидел, что, достигая пола, кусочки стекла превращаются в крошечные металлические шестеренки и катятся в разные стороны.

«Я не успел, – подумал Бенцион, – и никогда не успею».

Он поднял голову: Иосиф был уже у дальней стены. В ней образовалась брешь, воронка, Иосиф шагнул туда.

Бенцион проснулся. В первые секунды ему казалось, что воронка находится у него в груди. Он лежал в кровати, пытаясь восстановить дыхание.

Летом он уволился с работы и поступил в часовое училище. Студентов было немного. Они сидели по одному за длинными столами с отметинами чернил, клея, перьев, перочинных ножей. Уличный свет проникал в классную комнату сквозь закрашенные белой краской арочные окна за их спинами и смешивался со светом электрических ламп. Приладив к глазу лупу, Бенцион рассматривал ходовые колеса, роторы, балансы и турбийоны. Он касался их тончайшими отвертками. Он мог разобрать любой механизм, деталь за деталью, а потом восстановить его так, что хронометр не менял точность хода. Окончив училище, он стал работать в часовой мастерской. Это была небольшая комната, можно сказать – каморка, с полукруглым окном, выходящим в один из переулков. Раньше там была вывеска, но потом она, видимо, куда-то делась. Как раз тогда механические часы стали выходить из моды. К Бенциону приходили старики и старухи в истертых каракулевых шубах, смотрели на него, кто требовательно, кто доверчиво, протягивали ему часы с пожелтевшими циферблатами, с крошащимися ремешками, с посеревшими трещинами в толстых стеклах. Бенцион находил на верстаке среди разобранных разновеликих корпусов и лежащих вперемешку шестеренок подходящие детали. Чаще всего ему удавалось починить часы, запустить остановившийся механизм. Наутро старики возвращались, принимали у него часы, заворачивали их в тряпочки из фетра, прятали в сумочки или в нагрудные карманы. Он слышал в переулке звук удаляющихся шагов – поспешных, слишком быстрых для таких старых людей, так ему казалось.

Так шли годы. Дом, в котором работал Бенцион, снесли. Сам он вышел на пенсию. Теперь стены его однокомнатной квартиры были увешаны чертежами. Бумага была сероватой; линии на ней казались расплывшимися – как будто их несколько раз стирали ластиком, а затем наносили заново. Вдоль одной из стен тянулся верстак с инструментами, которые он принес из закрывшейся мастерской. Бенцион вставал рано утром, еще до восхода солнца, и садился за работу – взвешивал, выпиливал, шлифовал. Ближе к вечеру он спускался к Иосифу, в голубятню. Листы жести, которыми она была обита, давно уже покрылись ржавчиной, были пористыми и шершавыми. С расслаивавшихся листов фанеры полностью сошла краска. С подветренной стороны голубятню теперь подпирали деревянные балки. Внутри, на первом этаже, стояли все те же кресла. Рисунок на их спинках теперь было не различить. Иосиф заваривал чай – очень крепкий. Он был почти черного цвета. В фаянсовых чашках – Бенциона и Иосифа – отражалась свисавшая с потолка лампочка.

Каждый месяц Иосиф отправлял с почтовой птицей приветственное послание капитану одного из кораблей, плывущих к ним из нейтральных вод – теплоходов, крейсеров, сухогрузов, но лайнеров, конечно, лучше; на ее усмотрение. Все его птицы теперь были окольцованы – Иосиф использовал кольца и шестеренки, не понадобившиеся Бенциону. Те из них, что были из легкого металла. Он говорил, что моряки отвечают ему – кормят почтовую птицу и отправляют ее назад, с привязанной к лапке запиской.

* * *

«Что он, всех своих голубей сегодня принес? – подумал Бенцион, – зачем?». Иосиф часто приходил не один, а с какой-нибудь из своих птиц. Держал ее в кармане или за пазухой, гладил по голове указательным пальцем. Иногда голубь выбирался наружу, расхаживал по столешнице, вскакивал на доминошные фишки, клевал принесенные Иосифом зерна. Но в тот вечер все было иначе. Иосиф сидел неподвижно, почти не разговаривал, отвечал односложно. На лбу его выступила испарина и казалось, будто привычное выражение его лица стерлось, сползло вниз по резко обозначившимся складкам. Птица выглядывала у него из-за отворота пальто. Поворачивала голову то правым глазом к Бенциону, то левым. А потом она скрылась из виду, нырнула Иосифу за пазуху, там началось какое-то копошение; под тканью пальто стали появляться и исчезать бугры – на груди, на животе, в рукавах. Спустя несколько секунд из-за пазухи опять показалась птичья голова. Это был уже другой голубь, Бенцион это точно знал: тот был сизым, а у этого голова была белой, с серыми пятнышками над переносицей. Птица несколько секунд разглядывала его, потом принялась клевать пуговицу на Иосифовом пальто. Затем она скрылась за пазухой, как будто что-то сорвало ее с места, втянуло внутрь резким движением. И тут же на ее месте возникла другая – снова сизый голубь, но на этот раз – одноглазый. Птица повернулась к Бенциону уцелевшим глазом и смотрела на него, не мигая. Но не прошло и нескольких секунд, как и она скрылась из виду, уступив место следующей. Птицы показывались из-за отворота пальто, все новые и новые, все быстрее и быстрее. Они вытягивали шеи, озирались, терлись клювами о ворот, смотрели на Бенциона пристально, а затем исчезали у Иосифа за пазухой. В какой-то момент Бенциону стало казаться, что птичьи головы выталкивает наружу и затем возвращает под драповую ткань огромная шестеренка, и центр ее вращения – в грудной клетке Иосифа, в самой ее глубине. Пальцы Иосифа разомкнулись, доминошные косточки выскользнули из ладони, точками вверх. Птицы теперь сменяли друг друга с такой скоростью, что их уже невозможно было толком разглядеть. Перед грудной клеткой Иосифа словно образовался сизый кокон, в котором, то тут, то там, проступали птичьи лапы, фрагменты крыльев, полураскрытые клювы, а потом и их стало не различить. И тогда полы его пальто распахнулись, оттуда вырвалась голубиная стая; птицы ринулись в разные стороны, хлопая крыльями, крича. Что-то ударило Бенциона по скуле – крыло. Он резко поднял руки, прикрывая голову, откинулся назад и, потеряв равновесие, упал на землю, больно ударившись виском. Когда, через несколько секунд, Бенцион открыл глаза, птицы были где-то неподалеку, шум еще не утих. Иосифа нигде не было; на земле, рядом со скамейкой, лежало его пальто. Оно было расстегнуто, вывернуто подкладкой наружу. Земля была усыпана голубиными перьями. Бенцион заметил и несколько шестеренок – видимо, из тех, что Иосиф использовал для кольцевания голубей. Одна из них еще каталась по земле. Круги становились все меньше и, наконец, шестеренка обернулась вокруг своей оси и, задрожав, упала плашмя. Птиц уже не было слышно.

* * *

Бенцион не помнил, как он добрался домой. Все разъехались – люди в оранжевых жилетах, люди с носилками, люди с рациями. Во дворе было тихо. Бенцион сел у окна и сидел там пока не рассвело. Утром он пошел в голубятню. Не дойдя до нее несколько шагов, он остановился. Ему казалось, что теперь, когда в ней нет Иосифа, она сохраняет свою форму лишь благодаря заведенному порядку вещей, по привычке проржавевшего на сгибах материала; что пройдет немного времени, и она сложится, просядет, распадется на части, сойдет на нет, подобно тому как постепенно оседает, испаряется слепленный кем-то на дневной прогулке снеговик в вязаном шарфе. Ключ был спрятан под лестницей. Он захлопнул за собой дверь, стоял, не зажигая лампу – без света контуры знакомых предметов отличались, были не такими как при Иосифе. Так ему было понятнее, что Иосифа нет. Когда глаза Бенциона привыкли к темноте, он взялся за перила и стал подниматься на второй этаж. Бенцион шел медленно, как будто тело тянуло его назад, к полу. Он толкнул фанерную дверь. Она беззвучно отворилась.

Второй этаж был пуст. Рамы с сетками были распахнуты настежь, сквозь щели в дощатом потолке проникали солнечные лучи. Пол был покрыт засохшим голубиным пометом, усыпан перьями. Бенцион сел на стоявшую здесь же, около двери, табуретку. Он смотрел в окно, на свой дом – дом казался ему чужим, незнакомым. У него застучало в висках. Он обхватил руками голову. Время находилось тут, рядом с ним, вокруг него. Оно пульсировало, закручивалось, сжималось и, разжимаясь, заполняло собой голубятню, двор; вычерчивало контуры зданий, предметов, людей; вбирало в себя события, отражало их в самом себе на тысячи отражений, в которых появлялись и исчезали города, ландшафты, планеты и звезды, в которых корабли плыли к берегам из нейтральных вод, а посланные с почтовыми птицами записки где-нибудь и когда-нибудь достигали адресата.

Бенцион вышел из голубятни и направился к дому. Стук в висках почти прекратился. Он шел быстрыми шагами, к своим инструментам, к разобранным на детали часам, к чертежам, которые больше не были ему нужны.