Физический труд заставил Бекки забыть или по крайней мере задвинуть свою душевную боль на дальний план — мышцы буквально ныли от усталости. Вместе стремя слугами она орудовала и щеткой, и тряпкой, а когда требовалось — и молотком.
На другое утро после своего приезда в Сивуд она потратила немного времени, чтобы написать письмо брату и Кейт, объясняя, где она находится и почему ей необходимо некоторое время побыть одной, а потом послала Сэма в деревню, чтобы отправить это письмо, а сама вернулась к работе.
Вскоре она поняла, почему мистер Дженнингс так высокопарно выражался, описывая Сивуд. Конечно, едва ли можно было назвать его сияющей жемчужиной, но дом уже две сотни лет надежно и упрямо стоял на краю скалы. Недавний шторм оборвал ставни на фасадном окне и повредил крышу, но дом все равно сохранил свою сущность, свою готовность противостоять новым натискам злой непогоды.
Мистер Дженнингс прожил тут всю жизнь — до него дворецким служил его отец. Он любил здесь все как есть — несмотря на разрушения, нанесенные ветрами, и на внешнюю непривлекательность обветшалого сооружения. Для него и в самом деле не было места в мире красивее, чем это.
В этом доме выросли и мать, и прародители Бекки. Все они успели умереть, когда девочка была еще совсем маленькой. Здесь, в Сивуде, обнаружились вещественные доказательства существования ее предков: старые вещи, одежда и письма. Впервые в жизни Бекки семья матери стала осязаемо реальной.
Камины располагались во всех четырех углах дома — этого требовали холодные зимы сурового Корнуолла, иначе невозможно было сохранять помещения в тепле. Внутреннее пространство было разделено на девять комнат, расположенных в двух этажах: пять спален, гостиная, столовая, кухня с маленькой буфетной и кладовкой, а также кабинет. В мансарде было еще три маленьких помещения для слуг.
Едва переступив порог, Бекки попросила мистера Дженнингса показать ей весь дом, после чего выбрала место для себя. Она отказалась от самых больших апартаментов — двух смежных комнат, — которые строились для хозяина и его жены, а остановилась на небольшой уютной спальне, которая, как сказал мистер Дженнингс, принадлежала когда-то ее матери.
Остаток дня они провели, приводя помещение в порядок, убирая пыль из каждого изгиба на резных деталях мебели, выбивая ковры и вынимая из гардероба старые вещи.
Стены были окрашены светло-зеленой краской. Сэм принялся счищать верхний слой там, где он шелушился или пузырился от старости, но под ним обнаружилась желтая поверхность, так что вся комната стала пятнистой.
Бекки это не волновало. Когда придет весна, она полностью перекрасит и отремонтирует дом. Все, что ей нужно сейчас, — это чистое помещение, в котором она может спать, место, где она сможет оплакивать свою потерю.
Но нет, она не станет попусту плакать. Так Бекки решила уже на второе утро в Сивуде, когда вошла в грязную, запущенную кухню с мокрой тряпкой в руках и пистолетом в глубоком кармане фартука. На самом деле она ровно ничего не потеряла, а наоборот, приехав сюда, обрела свободу от мужчины, который способен причинить ей больше горестей, чем когда-то Уильям. Можно только благодарить Бога за то, что его предательство обнаружилось еще до свадьбы.
Она выиграла. Теперь пускай Джек соблазняет другую богатую дурочку. А еще лучше, пускай попробует вместе с тем человеком, которого граф называл Уортингемом, как-нибудь обойтись без вожделенного богатства.
Ей в любом случае уже все равно.
Однако представить себе, что Джек смотрит на другую так же, как он смотрел на нее… О, у нее даже мурашки по коже бежали от этого. Когда она проснулась утром, на душе было тошно. Ей хотелось каждую женщину в Лондоне предупредить о его коварстве. Объяснить, как лживы его обещания вечной любви, как обманчивы нежные ласки!
Но она не могла рассказывать о его предательстве — ведь тогда придется говорить и о собственной одержимости и глупой доверчивости. Сесилия сказала ей однажды, что она загадочна и непредсказуема и что в этом ее сила. Что ж, она воспользовалась этой силой, исчезнув в ночь накануне свадьбы. Сейчас она сама избирает свой путь. С этого момента ее силой будет независимость.
В то утро Сэм с мистером Дженнингсом чистили камины и приводили их в рабочее состояние, а Бекки решила помогать миссис Дженнингс с кухней. Пока миссис Дженнингс замачивала столовое серебро в мыльном растворе, Бекки в растерянности смотрела на слои многолетней грязи на стальной жаровне.
— Вот тут, мэм, я сделала смесь из мыла и песка, чтобы с этим справиться, — успокоила ее служанка, протягивая миску с самодельной пастой.
Бекки переводила взгляд с миски на тряпку, с тряпки — на миссис Дженнингс…
— Что мне с этим делать?
— Как что? Оттирать, конечно. — Оставив таз с серебряной посудой, она вытерла руки о передник, взяла у Бекки тряпку из рук и обмакнула в пасту. — Вот так, понятно?
Бекки кивнула:
— Кажется, да… — Ей предстояло тереть тряпкой налипшую грязь, а паста нужна была для того, чтобы помочь растворить жир и оттереть копоть. Бекки удивлялась тому, что ни в одной из многочисленных книжек, которые она прочла в своей жизни, ничего не говорилось о маленьких секретах домашнего хозяйства.
Миссис Дженнингс снова повернулась к плите, плечи ее были опущены. Понаблюдав за хлопочущими супругами, Бекки поняла, что они слишком старые и слишком быстро устают от тяжелой работы. Придется ей самой вместе с Сэмом, которого, конечно, следовало бы отправить обратно в Лондон, переделать большую часть всех срочных дел. Так что пока об отъезде Сэма нечего и говорить.
Бекки велела миссис Дженнингс расположиться за маленьким круглым столиком посередине кухни, чтобы отдохнуть немного и при этом давать советы, как чистить печку. То была грязная и неприятная работа. Когда Бекки ее заканчивала, волосы свисали прядями по щекам, а руки до локтей были покрыты грязью, зато и печь, и жаровня сверкали чистотой.
Однако даже двухчасовое сидение в кухне вымотало миссис Дженнингс, и Бекки отправила ее отдыхать. Сама же, усевшись за простой рубленый кухонный стол, поела немного хлеба с сыром, запивая все это деревенским элем из глиняной кружки, но почти не чувствуя вкуса еды. Питье, хоть и непривычное, утолило жажду и расслабило ее. У Бекки появилось чувство, что она сумеет пережить остаток дня.
Видимо, придется в будущем нанять работников. Но сейчас она хотела только работать, и работать сама. Она ничего не видела для себя в ближайшем будущем, кроме работы, и ничего больше не желала.
Бог не допустит, чтобы она еще раз пережила такую меланхолию, как тогда в Кенилворте, когда обнаружила, что брак с Уильямом всего лишь бутафория. Тогда она закончила тем, что просто вяло сидела в кабинете, уставившись в книгу, и буквы расплывались у нее перед глазами. Она читала, но не понимала слов. В груди у нее скреблись страх и отчаяние, и с каждым часом становилось все хуже.
Она не превратится снова в ту женщину. Не станет, как в те дни, только жалеть себя. Она будет деятельна. Сделает этот дом своим. Узнает все о семье, с которой до сих пор не была знакома. А когда справится с этими делами, то найдет себе что-нибудь еще. Какое-нибудь занятие, которое докажет, что она самостоятельная независимая женщина.
На сей раз она будет сильной. Даже если для этого потребуется поглубже спрятать свое разбитое сердце и навсегда забыть о нанесенных ему ранах.
Закончив свой ленч, Бекки поднялась наверх, чтобы осмотреть хозяйскую спальню. Здесь почивал когда-то ее дед, сэр Барнаби Уэнтуорт. Комната была небольшая, и видно было, что принадлежала когда-то мужчине. Стены и мебель выдержаны в приглушенных коричневых и темно-красных тонах. Богато украшенная кровать с резными стойками красного дерева, на которых висел тяжелый бархатный балдахин, подавляла великолепием. У кровати располагались столики из палисандра, а у противоположной стены — высокие шкафы того же дерева.
Осмотрев кровать и увидев, что балдахин весь изъеден молью, так что его остается только выбросить, Бекки подошла к шкафам. Открыв дверцы, она нашла там мужскую одежду прошлого века — пожелтевшие льняные рубашки и панталоны, чулки, бриджи из оленьей кожи, несколько жилетов и фраков.
В нижнем выдвижном ящике оказались стопка перчаток и старых галстуков. А под всем этим покоилась пачка с письмами. Пройдя к единственному стулу с высокой деревянной чопорной спинкой и бархатным коричневым сиденьем, Бекки развязала шнурок, которым была стянута пачка, и поняла, что все это были письма ее матери к родителям.
Она развернула верхнее. Письмо было датировано ноябрем 1800 года. Это всего за четыре года до рождения Бекки. Когда родилась дочь, маме было восемнадцать — стало быть, это письмо писала четырнадцатилетняя девочка.
«Дорогие мама и папа!Ваша несчастная дочь Мэри».
Пожалуйста, разрешите мне вернуться домой. Эта школа ужасна, и я ее ненавижу.
Следующее письмо было написано полгода спустя.
«Дорогие мама и папа!Ваша любящая дочь Мэри».
Я так по вам скучаю. Я не видела вас уже шесть месяцев. Разве вы не возьмете меня этим летом к себе в Сивуд? Мадам Латрисс говорит, что я очень хорошо занимаюсь, — значит, ничего страшного, если я буду отсутствовать несколько недель.
В Лондоне был шумный сезон, но погода ужасная, и я сочувствую девушкам, которые мечтают выйти замуж и потому ездят с бала на бал по этой грязи под проливным дождем. Я ужасно рада, что не принадлежу к их числу.
Бекки читала и читала, и руки у нее дрожали — ведь это были письма ее юной матери. Очевидно, девушка горячо любила родителей и ужасно по ним скучала, но они почему-то не разрешали ей приехать домой. Неудивительно, что в комнате мамы сохранился гардероб едва повзрослевшей девочки. Как только она достигла подходящего возраста, ее отослал и из дому и никогда больше не позволяли вернуться сюда.
Дед и бабка Бекки хоть и дали образование своей дочери, а потом оплатили ее первый сезон, тем не менее пренебрегали ею и забыли ее. Но все же они сохранили ее письма. Это было очень странно. Хранили все ее письма в этом доме, но отказались снова принять ее здесь. Они оставались равнодушными и отстраненными, не обращая никакого внимания на ее мольбы о любви, но при этом, судя по целому ряду портретов матери, которые стояли на каминной полке, было видно, что они не совсем забыли про нее.
У Бекки сердце сжалось, когда она вгляделась в печальные глаза матери на том портрете, который стоял последним в ряду, на самом краю каминной полки. Похоже, здесь ей было одиннадцать-двенадцать лет. Бекки выросла с ощущением, что печаль мамы — это ее вина, что мама почему-то недовольна ею. Но теперь ей стало понятно, что меланхолия поселилась в ее сердце задолго до рождения дочери.
С течением времени Мэри становилась более дерзкой, и в письмах ее появились рассказы о друзьях и вечеринках, о дочерях знатных людей и подходящих партиях из высшего света. Потом был перерыв в письмах — почти целый год. И еще два письма после этого. Самое последнее было и самым коротким.
«Я ненавижу вас обоих и ненавижу его. Мне нет дела до того, что он герцог. Я всегда буду несчастна».
Бекки долго смотрела на лист бумаги. Отец умер на два года раньше матери, и она мало что о нем знала. Но всегда, когда она думала о папе, ее почему-то охватывал страх. К тому же она знала, что Гарретт тоже не слишком дорожил своими воспоминаниями об отце.
Прижимая письмо к груди, Бекки закрыла глаза. Может, ее мать, как и та первая любовь Джека, Анна Терлинг, была выдана замуж за человека, которого никогда не любила, только потому, что он был пэром?
Бекки открыла глаза, услыхав шаги в коридоре.
— Мистер Дженнингс!
Старик остановился с охапкой белья в руках, которое нес в стирку, и заглянул в комнату:
— Да, мэм?
— Вы знали мою мать, не так ли?
— Нуда, конечно же, знал. — Улыбка показалась на его старческих тонких губах. — Вы просто ее копия, миледи.
Бекки кивнула. Ей часто об этом говорили. Вообще Джеймсы были высокими и смуглокожими. Гарретт, например, был Джеймсом с ног до головы. Но Бекки родилась от второй жены отца и не унаследовала родовых признаков его семьи.
— А какой у нее был характер?
Мистер Дженнингс прислонился к дверному косяку и надолго задумался. Длинные морщины углубились на его лбу.
— В последний раз, когда я ее видел, она была где-то десяти или двенадцати лет от роду. Совсем девчушка. Балованная, но милая. И всегда ко всем — с улыбкой.
— А потом она уехала? — спросила Бекки.
— Да, уехала. Насколько я помню, это не доставило ей радости.
Бекки показала на пачку писем на своих коленях:
— Я только что прочла это. Мне кажется, она была совершенно несчастна.
— Да, потом еще этот случай с герцогом… Бедняжка.
— Какой случай?
Глаза у мистера Дженнингса стали круглыми.
— А вы разве об этом не слышали? — Словно сам над собой посмеиваясь, он покачал головой: — Ну конечно, не слышали. Вы же тогда еще и не родились. Да это не важно, миледи.
— Расскажите.
— Это не так важно.
— Что случилось между моими отцом и матерью? Все, что я знаю… — Бекки взглянула на верхний листок в пачке старых бумаг, — что мама… его ненавидела.
Мистер Дженнингс почесал в голове:
— Ну ладно, это же я завел разговор. Сожалею, что вспомнил об этом.
— Но вы уже вспомнили, — настаивала Бекки. — Придется заканчивать.
Мистер Дженнингс перевел взгляд на пыльные занавески на окне.
— Видите ли, ваша мама по молодости стала флиртовать. Поползли разные слухи. Но потом… вы понимаете, я не могу сказать вам точно, потому что я простой слуга, а мы зачастую слышим только часть истории, отнюдь не всё…
— Конечно, я понимаю, — сказала Бекки. — Пожалуйста, продолжайте.
— Ну вот. Говорили, что она, так сказать, флиртует. Однажды, когда ей было восемнадцать, она оказалась на балу, где перебрала пунша, и тогда… — Старик остановился, явно в замешательстве.
Бекки сидела в кресле очень тихо, выпрямившись. Она ни разу еще не слышала, как повстречались ее родители.
— Ну пожалуйста, мистер Дженнингс, рассказывайте.
— Ну вот, мэм… Говорили, что она стала заигрывать с герцогом Калгоном. А будучи довольно пылким человеком, он принял это, так сказать, слишком близко к сердцу.
— Он что же… соблазнил ее?
Высвободив руку из стопы белья, мистер Дженнингс попытался ослабить галстук.
— Ну, не совсем так, миледи. Просто рассказывали, что он… позволил себе слишком большие вольности в отношении юной девушки. — Его кадык выразительно шевельнулся. — Осмелюсь сказать, это большое счастье, что ее родители, то есть ваши, миледи, дедушка и бабушка, помчались в Лондон и заставили его поступить благородно. Кажется, их поженили в течение двух недель.
После долгого молчания Бекки улыбнулась и натянуто кивнула:
— Спасибо вам за этот рассказ, мистер Дженнингс. Я никогда… В общем, я этого не знала.
— Жаль, что вы услышали это от меня, миледи. Это действительно грустная история. Ну, разумеется, если не считать ее конца.
— Ее конца?..
— А как же. Конечно. Ведь мисс Мэри стала герцогиней. — Он широко улыбнулся, видимо искренне полагая, что стать герцогиней — высочайшее счастье, которого может достичь женщина.
— Ну да, — рассеянно молвила Бекки. — Конечно.
Мистер Дженнингс выпрямился.
— Что ж, миледи. — Подбородком он указал на груду белья у себя в руках. — Пойду-ка я лучше вниз. Миссис Дженнингс уже, наверное, удивляется, куда это я пропал.
Бекки рассеянно кивнула. Едва заметив, как мистер Дженнингс закрыл за собой дверь, она развернула следующее письмо.
«Декабрь 1804 годаМэри Калтон».
Мама и папа!
Благодарю вас за последнюю почту; рада была получить от вас весточку. Спасибо за заботу о благополучии его светлости. Он чувствует себя великолепно, уверяю вас. В настоящее время он на охоте в Шотландии. Я же останусь в Калтон-Хаусе до весны. Мне сказали, что ребенок вот-вот появится на свет, и его светлость пожелал, чтобы я оставалась в Йоркшире, пока это счастливое событие не произойдет.
Еще раз спасибо за ваше письмо.
Ваша и т. п.
Бекки вздохнула. Похоже, мама стала столь же равнодушной, как и ее родители. И тут она заметила приписку в самом низу листка:
«6 декабря 1804 года утром ее светлость герцогиня Калтон разрешилась от бремени дочерью».
Бекки медленно свернула письмо, положила его в стопку и подняла глаза на Выцветшие занавески, которыми было закрыто окно. Она ведь и забыла про свой день рождения. Завтра ей исполнится двадцать три года.
Бекки собрала письма, снова связала их в пачку и медленно поднялась — тело ее словно отяжелело от почти всепоглощающей печали. Значит, мама никогда не любила отца. Да и он, очевидно, никогда ее не любил. Как это ужасно — жить с сознанием того, что твой муж — самый худший твой враг! Бекки следовало понимать такое — она прожила с подобным сознанием один полный день, и даже этого короткого времени хватило, чтобы безвозвратно изменить ее характер.
А ведь она чуть не повторила эту ужасную ошибку. Со вздохом Бекки подошла к шкафу, чтобы положить письма на место, туда, где нашла их. Как раз в тот момент, когда она задвигала ящик, дверь в спальню внезапно распахнулась и громко ударилась о стену. На пороге стоял Джек Фултон.