Когда-то давным-давно, если верить старинным немецким хроникам, в небольшом силезском городке Нейссе остановился странствующий волынщик. Жил он неприметно и очень скромно; все дни проводил в маленьком саду около домика, а по вечерам играл для собственного развлечения. Такое размеренное существование, однако, длилось недолго: соседи, привлеченные чудесной игрой, частенько коротали около домика музыканта теплые летние вечера, и неудивительно, что очень скоро мастер Виллиболд перезнакомился со всеми в городе и теперь играл ко всеобщему удовольствию и к собственному процветанию.
Юные ухажеры и их избранницы, которым посвящалось и посвящается немало пусть и не совсем изящных, зато искренних стихов, были самыми постоянными из слушателей волшебных мелодий мастера Вилли. Нередко и свидания назначались у его окон, и потому паузы, если случалось им вкрасться в ход мелодии, в избытке заполнялись нежными переливами вздохов.
Добрые же горожане буквально засыпали старого волынщика приглашениями на торжественные вечера и званые обеды, без его музыки не обходился ни один праздник, даже свадьба не считалась сыгранною, если мастер Виллиболд не исполнял в честь молодых знаменитый танец собственного сочинения. Замысловатая его мелодия как брызгами обдавала собравшихся искрометной радостью и в то же время звучала серьезно и даже строго, веселое ликование в ней смешивалось с тихой грустью, в общем, музыка создавала ту не передаваемую словами атмосферу, что всегда и всюду отличает супружескую жизнь. Слабые отголоски этой мелодии и теперь можно узнать в дошедшем до нас старонемецком «Дедушкином танце». Во времена наших бабушек он тоже исполнялся в честь новобрачных и кое-где украшает свадьбу по сей день. Но вернемся в тихий, спокойный Нейсс. Обычно, стоило мастеру Виллиболду выдуть первые звуки из своей верной волынки, — самым старым из старых дев не удавалось усидеть на месте, пускались в пляс даже изрядно раздавшиеся за годы семейной жизни матроны и седовласые мужи обретали такую сноровку и живость, что ничуть не уступали в танцевальных па розовощеким отпрыскам своих взрослых детей. Казалось, волшебная музыка возвращает молодость, и потому, сначала в шутку, а потом и всерьез, ее назвали «Дедушкин танец».
В том же городе вместе с мастером Вилли в его домике жил юный художник по имени Видо; горожане считали его сыном старого музыканта. Может показаться странным, но чудесные мелодии не трогали сердце молодого человека, и он оставался мрачен и молчалив, как ни старался Виллиболд развеселить его. Даже шум празднеств, печальным свидетелем которых порой оказывался юноша, не мог рассеять его задумчивость. Сидя в углу, вдали от круга танцующих, он весь вечер, не отрываясь ни на миг, любовался одной из девушек, однако не решался ни заговорить с ней, ни тем более пригласить на танец. Отец девушки, мэр города Нейсса, слыл человеком гордым и даже надменным, если не сказать спесивым, и он счел бы себя глубоко оскорбленным, если бы какой-нибудь бедняк осмелился бросить влюбленный взгляд на его дочь. К счастью, прелестная Эмма думала иначе и любила со всем жаром первого и неразделенного чувства очень красивого и очень застенчивого юношу. Нередко она замечала восторженный взгляд Видо, украдкой любовавшегося ею, и тогда замедляла танец, чтобы дать влюбленному возможность полнее насладиться красотой и прелестью ее черт. Искреннее восхищение, которым дышало лицо художника, заставляло ее, краснея, отворачиваться прочь, но яркий румянец и блеск быстрых глаз юной красавицы успевали вызвать новый пожар и вместе с тем посеять новую надежду в сердце ее несчастного поклонника.
Мастер Виллиболд уже давно обещал юноше помочь добиться ее руки, но до сих пор не мог выбрать способ, как это сделать. То он хотел, подобно старым колдунам, зачаровать мэра танцем и заставить его плясать до тех пор, пока не будет исполнено любое желание, в другой раз он предлагал увести невесту из дома ее отца, подобно тому, как греческий Орфей когда-то увел из ада свою Эвридику. Но все его планы отвергал Видо — он не хотел причинять зло родителям невесты и надеялся в конце концов расположить их к себе постоянством и добропорядочностью.
Однажды мастер Вилли в сердцах сказал ему такие слова: «Ты ничего не добьешься, если просто предложишь свои чувства; твоей любви мало, чтобы победить этого надутого дурака. Тут необходима напасть навроде египетских — тогда, пожалуй, он уступит. Увидит, что Эмма уже твоя и ничего тут не поделаешь, — тогда только и отдаст ее. Эх, жаль, что я обещал не делать того, что не понравится тебе. Слово свое я сдержу. Но смерть все прощает, а там… кто знает, думаю, я помогу тебе, хотя с условием, что сделаю тогда все по-своему».
Бедный художник был не одинок в безнадежном своем чувстве. Не меньше шипов и колючек было рассыпано на пути других претендентов на руку дочери мэра. К слову сказать, все горожане испытывали мало приязни к своему голове, и ни один не упускал случая заступить ему дорогу. А всё потому, что градоначальник настроил всех против себя неумеренным и неумным правлением. Взятки и штрафы, непомерные налоги и наказания по ничтожным пустякам возмущали души даже самых миролюбивых из нейссцев.
Каждый год после праздничной январской ярмарки мэр имел обыкновение облагать горожан чудовищными налогами, оправдываясь при том крупными тратами на проведенные торжества. Но, когда в очередной раз сей тиран объявил свою волю, долготерпению его подданных пришел конец. Кипящая ненавистью толпа сильно напугала злосчастного экзекутора. Затворившись в доме, он в страхе прислушивался к гневным выкрикам бунтовщиков, призывавших сжечь его вместе с награбленным им добром.
Как только произошли описанные события, к Виллиболду пришел Видо и сказал: «Старина, пришло время показать твое искусство, ты ведь часто предлагал мне помощь. Если твоя музыка действительно так сильно действует на людей, то пойди освободи мэра и успокой беснующуюся толпу. В награду за спасение мэр отдаст любую вещь, какую ты ни пожелаешь. Тогда ты расскажешь ему обо мне и о моей любви и попросишь для меня руки Эммы». Старый волынщик улыбнулся и снял со стены волынку, при этом он пробормотал себе под нос: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Затем не торопясь направился к площади, где вооруженные факелами и копьями мятежники все плотнее обступали дом городского головы.
На площади мастер Виллиболд прислонился к одной из ратушных колонн и принялся наигрывать «Дедушкин танец». И только он заиграл — свершилось чудо: вместо злобных гримас засветились улыбки; грозно сведенные брови разошлись; ненависть и гнев оставили лица, искаженные черты разгладились и смягчились. Острые пики и горящие факелы были отброшены руками, до того угрожающе их сжимавшими, а музыка все лилась и лилась из кожаных мехов; уже ноги нетерпеливо переступали ей в такт, и, наконец, вся площадь, не в силах удержаться, пустилась в пляс. От недавнего недовольства не осталось и следа; город выглядел как в большие праздники — все радовались и танцевали. А старый мастер, не переставая играть на волшебной волынке, отошел от ратуши и зашагал по одной из улиц, — люди, приплясывая, двинулись за ним, и каждый, пританцовывая, входил в свой дом, который незадолго до того оставил совсем в ином настроении.
Спасенный от неминуемой гибели мэр не знал, как благодарить избавителя. Он пообещал отдать Виллиболду все, что бы тот ни пожелал, пусть даже это будет стоить половину его состояния. Смеясь, музыкант отвечал, что искусство его не стоит таких огромных денег, да и вообще для себя лично он ничего не хочет, но раз его милость, господин мэр, поклялся отблагодарить спасителя, чего бы это ему ни стоило, то старый Виллиболд смеет просить руки его дочери, прелестной Эммы, для своего Видо. Самолюбие правителя оказалось сверх меры уязвлено такою просьбой, и, как только мог вежливее, он отказал, но мастер настаивал и даже напомнил про обещание. Что ж, правитель поступил так, как все деспоты того мрачного времени, да и нашего, светлого, имели и имеют обыкновение поступать: сочтя себя оскорбленным, мэр объявил мастера Виллиболда возмутителем спокойствия и врагом всеобщего благополучия, после чего отправил его в городскую тюрьму поразмыслить над тем, что ему было обещано, а что — нет. Не удовлетворившись, однако, содеянным, мэр обвинил волынщика в связях с нечистой силой и заявил, что следует проверить, не тот ли это дудочник, что увел всех детей из злополучного Гаммельна. «Единственным отличием» в искусстве двух музыкантов мудрый правитель нашел лишь то, что в Гаммельне под дудку плясали только детишки, а здесь все, и старые и малые, подпали под власть колдовских чар. Посредством столь искусно проведенного сравнения мэр отвратил от доброго участия в судьбе пленника самые мягкие из сердец. Страх таинств некромантских наук и боязнь второго исхода детей были тогда так сильны, что судьи и присяжные тотчас же засели за работу; секретарь уже подсчитывал похоронные издержки; звонарь подал прошение на замену колокольной веревки и был готов хоть сейчас звонить по душе бедного грешника; плотники сооружали подмостки на месте предполагаемой казни; а прокурор в трехсотый раз репетировал обвинительную речь. Смерть колдуна-крысолова была не за горами. Но как ни торопились экзекуторы и судьи, мастер Виллиболд оказался проворнее всех; от всей души он посмеялся над их поспешными приготовлениями — как-то раз лег на свою соломенную подстилку в камере да и помер.
Перед смертью друга навестил Видо, и вот что тот сказал ему: «Теперь ты убедился, что нельзя строить планы, предполагая только доброе в человеческой душе: в этой же душе немало и злого. Здесь я плохой тебе помощник, да и устал порядком от тех неприятностей, что свалила на мою голову твоя прихоть. Теперь моя очередь просить тебя об одолжении, хотя, если не захочешь — можешь не исполнять его. Когда я умру, мой мальчик, посмотри, чтобы волынку положили в гроб со мною. Как память она не слишком много будет значить, если ты сохранишь ее у себя, а если она останется со мною, кто знает, быть может, счастье улыбнется тебе». Видо обещал исполнить последнюю волю, и они расстались навеки.
Едва известие о смерти мастера Виллиболда распространилось по городу, все жители от мала до велика собрались у тюрьмы и с облегчением узнали, что это правда. Больше всех этой вести радовался достопочтенный мэр. Безразличие, с которым узник воспринимал приготовления к собственной казни, рождало в душе жестокого правителя дурные предчувствия. Порой он как наяву видел пустую тюремную камеру и стражников, застывших у порога с разинутыми от изумления ртами. В другой раз его мозг обжигала мысль о коварстве хитрого колдуна, сжигающего вместо себя соломенное чучело. Посему было решено как можно быстрее предать земле тело волшебника и тем избегнуть возможного обмана. Таким вот способом честь судей славного города Нейсса была спасена от посягательств чародея.
Для упокоения останков Виллиболда отвели неосвященный участок кладбища у самого края церковной ограды. Начальник тюрьмы, по закону наследовавший имущество заключенных, осмотрел небогатый скарб музыканта и спросил, что делать с волынкой.
Присутствовавший при том Видо оказался избавленным от труда самолично исполнять волю покойного, потому что речь, произнесенная мэром, звучала так: «Для того чтобы, в будущем избежать каких бы то ни было бед и неприятностей, зловредный инструмент надлежит похоронить вместе с хозяином». Волынку положили в гроб, пастор прочел подобающую случаю молитву, и дюжий могильщик торопливо закидал землей свежую яму с телом музыканта.
И следующей же ночью произошли очень странные события. Часовые на городской башне, по обычаю тех мест наблюдавшие за округой, были неприятно поражены, увидев мастера Виллиболда, поднимавшегося из своей могилы. С волынкой под мышкой он прислонился к могильной плите и, освещаемый взошедшей луной, принялся дуть и перебирать трубки своего инструмента совсем так, как это делал, будучи живым.
Пока озадаченные стражники переглядывались между собой, отверзлось множество соседних могил; их обитатели молча глядели из тьмы черными провалами белеющих в лунном свете черепов. Они осматривались, покачивались в такт, наконец, они покинули свои ветхие ложа и пустились, гремя болтающимися суставами, в безудержный пляс. Из стрельчатых окон церковного придела, из ниш фамильных склепов таращились безликие маски благородных жителей подземелий. Иссохшие руки раскачивали и трясли створки железных решеток, болты и шарниры, удерживавшие их, отлетали прочь с грохотом; кладбище наполняли толпы восставших скелетов. Извиваясь и корчась, проносились они в жутком танце. Новые и новые гости, раздвигая могильную насыпь, лезли из-под надгробий. Отряхиваясь, они вставали в весело вальсирующий хоровод — только саваны колыхались, развеваемые ветром на их лишенных плоти телах. Так продолжалось до тех пор, пока часы на башне не пробили полночь — с последним ударом все танцоры, и большие и маленькие, нехотя возвратились в свои мрачные жилища; музыкант переложил инструмент в другую руку и тоже вернулся в могилу. Все стихло.
Задолго до рассвета, сотрясаемый крупной дрожью, один из стражников разбудил мэра и прыгающими губами поведал ему об увиденном. Строго-настрого приказав держать все в секрете, правитель решил сам провести следующую ночь на башне. Однако предосторожности оказались напрасны — в городе множились и ползли невероятные слухи. Ближе к вечеру крыши прилегавших к церкви домов были усеяны зеваками; коротая время, они горячо спорили о том, что должно произойти.
И мастер Виллиболд не обманул ожиданий — с первым ударом часов, отбивавших одиннадцать, он не спеша поднялся, оперся на могильную плиту и заиграл. Мертвецы, казалось, только того и ждали — камням и надгробиям было не сдержать их; с первыми, звуками волынки кладбище зашумело и наполнилось, как в прошлый раз. Полуистлевшие трупы и совсем скелеты, в саванах и без, высокие и низкие, женщины и мужчины — толпа восставшей нежити кружила вокруг музыканта. Хоровод замедлял бег или, наоборот, убыстрял, смотря по тому, какая звучала мелодия. И так продолжалось до тех пор, пока часы не пробили полночь; с последним ударом колокола танцоры и волынщик вновь упокоились в могилах. Живые же свидетели жуткого представления убедились воочию, что «много есть на земле и в небе такого, что и не снилось нам». Мэр долго не уходил со сторожевой площадки, а перед тем как сойти, приказал немедленно схватить художника и бросить в тюрьму, чтобы пытками вырвать у него признание, как избавить Нейсс от проделок его названого отца. На первом же допросе Видо напомнил о невыполненном обещании и тем вызвал заметное смущение в умах членов магистрата. Однако мэр был непреклонен и вместо того, что сдержать слово, решил перезахоронить останки умершего музыканта в освященном приделе церковной ограды.
И вновь не обошлось без происшествия: местный пономарь по собственному почину вынул из гроба волынку и повесил ее у себя дома в изголовье кровати. Теперь заколдованный музыкант, если бы и захотел, не смог бы сыграть волшебную мелодию без инструмента. Той же ночью, только часы пробили одиннадцать, в дверь к пономарю постучали. Призывая на помощь всех святых и угодников, злополучный служка, обливаясь холодным потом, отворил дверь и увидел стоящего на пороге мастера Виллиболда. «Мою волынку», — проговорил мертвец и шагнул в комнату. Сняв инструмент со стены, он возвратился к своей могиле и принялся играть. Все было как в предыдущие ночи: вылезшие из-под земли гости уже приготовились лихо отплясать свой танец, когда вместо вальса мастер заиграл марш и двинулся прямо в город, и следом за ним двинулась жуткая процессия. В полном параде отшагав по пустынным улицам вымершего от ужаса города, покойники, как и раньше, ровно в полночь возвратились в свои, жилища.
Ужас охватил горожан; еще одна ночь — и мертвецы войдут в их дома. Многие из членов магистрата пытались убедить мэра исполнить обещанное, но самонадеянный упрямец и слышать не желал о том, а про Видо сказал: «Художнишке больше подойдет осиновый кол, чем брачное ложе».
На следующую ночь город вновь заполнила пляшущая нежить. Хотя затворенные окна и не пропускали звуков, по движениям танцующих угадывались фигуры «Дедушкиного танца». Эта ночь была страшнее предыдущих; скелеты останавливались напротив домов, где жили невесты, и начинали, приплясывая, кружиться вокруг зыбкой тени, постепенно обретавшей сходство с несчастной девушкой, в чью честь игралась ночная свадьба.
Разгоравшийся день горожане Нейсса встречали в трауре — все девушки, чьи тени танцевали среди мертвецов, неожиданно умерли. Новая ночь принесла новые смерти; бедные невесты встречали рассвет в убранных цветами похоронных дрогах.
Долее подвергать опасности жизни своих дочерей и жен нейссцы не могли; городского правителя заставили дать согласие на свадьбу. Задолго до начала ночного бала приглашенные сидели за праздничным столом. Часы на башне пробили одиннадцать, и к неописуемому ужасу присутствующих на улице зазвучала до дрожи знакомая мелодия. Опрокидывая стулья, испуганные гости бросились к окнам: в свете фонарей по мостовой шагал старый волынщик, а за ним — длинная вереница закутанных в белые саваны фигур. У самых дверей музыкант остановился, но не перестал играть, и вся процессия, не торопясь, прошествовала в залу. И там, недоуменно озираясь и протирая в изумлении глаза, они остановились, подобно толпе внезапно разбуженных лунатиков. Ледяные цепи сковали сердца людей, в гробовом молчании они наблюдали открывавшиеся им метаморфозы. Бледные щеки вошедших заметно порозовели, побелевшие губы постепенно обрели свой естественный цвет и напоминали теперь нераскрывшиеся розовые бутоны. С радостным удивлением ожившие привидения окликали друг друга и собравшихся, ибо то были те самые девушки-невесты, чьи смерти уже несколько дней оплакивал Нейсс.
Сняв с чистых душ магическое заклятье, мастер Виллиболд освободил их из-под холодных надгробий и привел сюда, на веселую свадьбу. Сам же, доиграв чудесную мелодию, незаметно исчез, и больше его в тех краях не встречали.
Видо рассказывал потом, что познакомился со старым мастером во время одной из прогулок в горах. Добрый Волшебник Силезских гор, а это был именно он, проникся симпатией к юному художнику и обещал помочь его несчастной любви. Он сдержал слово, хотя, как мы видели, весьма и весьма своеобразно.
Со временем Видо стал известным и уважаемым в городе человеком. Богатство его росло вместе с его славой. Прекрасная Эмма каждый год дарила ему по сыну, а его картины продавались даже в Италии. «Пляска Смерти», полотна которой — предмет гордости галерей Базеля, Антверпена, Дрездена, Любека и многих других городов, — всего лишь жалкое подражание шедевру Видо, созданного в память описанных событий и названному «Пляска Смерти в Нейссе». Увы! Картина эта утеряна и до сих пор не найдена, к великому огорчению истинных ценителей искусства.