I

На церемонии рукоположения в сан священника он вывел из терпения лондонского епископа (в то время им был Фредерик Темпл), настаивая на принятии дополнительно тройного имени — Альфонсо Мария Александр. Темпла удивила уверенность, с которой он отвечал на вопрос о причине, побудившей его выбрать эти имена, и привели в ярость его объяснения, что Александром он желает называться в честь Римского Папы Александра VI, которому весь христианский мир обязан открытием ангельского служения вере.

— Это служение, — отвечал юноша изумленному епископу, — как, вероятно, известно его святейшеству, с сотворения мира было привилегией святых ангелов. И лишь в преддверии еретических искажений снизошло на людей, когда потребовалось заступничество Девы Марии, защитившей своего сына от германских еретиков.

Капеллан совета пытался пресечь невоздержанные речи Фрэнка Ласселласа, однако Темпл резким движением руки осадил его. Когда Ласселлас закончил, епископ с минуту молча смотрел на него.

— Я надеюсь, что со временем вы избавитесь от этих глупых мыслей. Но вы знаете свои обязанности и получите их.

Епископ Темпл — это признавали даже его недруги — был непреклонен в вопросах веры, но справедлив.

Прошло более двадцати лет со дня этой церемонии. Фрэнк Мария Ласселлас уехал в Эли и был назначен настоятелем в небольшой деревенский приход этой епархии. Еще через два года он был переведен в Сент-Юни на севере Корнуэлльса и жил там уже более девятнадцати лет. До его приезда церковь пустовала, теперь в ней регулярно служились мессы. Слушателями в основном были дети, иногда заходили их матери, забредал протрезвевший деревенский пьяница или кающаяся проститутка из Черчтауна. Но обычно в церкви не собиралось больше трех человек.

Однако и это стоило Ласселласу труда. Его приход был в основном методистским. Постоянных прихожан, которых не заботило — протестантский ли гимн или католическую мессу служить в храме, — было всего трое: трактирщик, владелец гостиницы и одна почтенная старая дева, которая звонила в колокол и называла себя смотрительницей церковных скамеек. Ласселлас вскоре шокировал респектабельность трактирщика и протестантские чувства хозяина гостиницы, но старая дама осталась преданной ему. Ее не волновали ни постройка нового алтаря у восточной стены церкви, ни большие статуи Богоматери и святых Антония и Иосифа, которые Ласселлас поставил в церкви. Ей было все равно, на латыни или на английском он совершает богослужения; так же спокойно она относилась к ладану и святой воде.

Но в деревне к этим переменам отнеслись иначе. Хотя методисты и не ходят в церковь, за исключением венчания и отпевания, они решили, что имеют право вмешиваться в дела своего священника. Однажды несколько человек вломились в церковь, схватили статуи и скинули их с обрыва. На следующей неделе новые изображения заняли их место. Ласселласу был объявлен бойкот всеми его прихожанами, за редкими исключениями. Он был изгнан из общества, но остался в приходе и продолжал служить в пустом храме или для редких посетителей. Лет через пять положение стало меняться.

Происходило это не совсем обычно. Католические священники, как правило — люди целеустремленные, горящие духом, умеющие обратить к вере самую непокорную часть прихода и направить ее на путь христианской жизни. Но Ласселлас, хоть и был по годам взрослым человеком, до сих пор оставался мальчиком, выбравшим Александра VI своим покровителем. Он мучился реалиями духовного мира — добром и злом. Его подушка была влажной от слез, проливаемых им о грехах прихожан. Он страшился мирского зла и все не мог начать активно бороться с ним. У него была только одна сильная привязанность — он очень любил детей.

Сначала она не находила отклика. Его сутулая фигура, шаркающая походка, иногда случавшиеся вспышки гнева возбуждали скорее насмешки и страх, нежели любовь. Потом один ребенок как-то понял, какое доброе сердце было у этого странного человека, потом другой… Он завоевал симпатии детей. Но это мало помогло бы ему, если бы не приезд в Сент-Юни преподобного Пауля Тренгроуза. Мистер Тренгроуз был направлен туда методистским священником примерно через три года после того, как Ласселлас принял этот приход. Это был ревностный, проницательный и искренний молодой человек. Он недолго прожил в деревне, когда главы его религиозного братства поведали ему о прегрешениях сельского католического священника и о запустении, царившем в приходской церкви. Хотя он не любил вмешиваться в дела других церквей, но если хотя бы половина из рассказанного была правдой, то с этим нужно было бороться.

Церковь всегда была открыта, и Тренгроуз, зайдя в нее, был глубоко опечален убранством, а именно идолами, которых он там увидел. Когда он рассматривал их самодовольные лики, послышались шаги. Это был Ласселлас. К счастью, перед тем, как начать служить мессу, он оглядел церковь и увидел стоявших там людей. Поэтому служба велась на английском.

Тренгроуз не был догматиком. Он преданно служил религии. И поэтому своей искренней и набожной душой различил в этом паписте-священнике, тихо произносившем слова молитв, родственную душу. Погруженность Ласселласа в ведение службы, его острое чувство потустороннего мира произвели на Тренгроуза огромное впечатление. Месса продолжалась, и когда Тренгроуз услышал: «…вкупе со всеми ангелами и архангелами и всеми небесными силами…», он почувствовал, что получил ответ на свою молитву. Этот человек был христианином, как бы он ни ошибался в своих действиях.

Поэтому в следующее воскресенье методисты, надеявшиеся на серьезную проповедь против католической церкви, были очень удивлены, услышав:

— Мистер Ласселлас может ошибаться. Я думаю, что он не прав, очень не прав во многих вещах, но он любит Бога и служит Ему. Поверьте, братья, не всякий человек, исповедающий Господа, будет осенен Святым Духом. Давайте помолимся за мистера Ласселласа и за прихожан церкви в Сент-Юни и о спасении душ наших.

Будь Тренгроуз человеком с менее твердым характером, он потерпел бы поражение в защите Ласселласа. Но он был признанным проповедником и человеком, чья искренняя любовь к Богу не могла быть подвергнута сомнениям. Поэтому, сначала с ропотом, потом с молчаливой покорностью жители деревни Сент-Юни послушались его.

Результат оказался странным. Ласселлас все больше привлекал детей. Это совершенно не волновало Тренгроуза, но когда один из его прихожан презрительно отозвался о службах Ласселласа: «Эти игры годятся только для детей», он серьезно ответил: «Да, но в Евангелии сказано: „Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное“». Эти слова заставили замолчать сомневающихся, но не сердце самого Тренгроуза. Как это могло произойти, что проповеди Ласселласа возымели такое влияние именно на детей, в основном подростков до пятнадцати лет, и никакого — на их родителей? Его собственное объяснение было довольно просто. Епископ не мог конфирмовать детей до тринадцати лет. А Ласселлас вводил их в церковь год за годом, начиная с шести-семи-летнего возраста. Он читал удивительную проповедь о трех основных целях дьявола в приходе Сент-Юни. Три ее части были озаглавлены: «О лицемерии», «О похоти», и «О епископе». Окрестное духовенство было в ярости, но епископ, простой, не особо умный человек (совершенная противоположность тому, который рукоположил Ласселласа в священнический сан), отказался обращать внимание на эти выпады и не стал изменять правило о возрасте конфирмации детей. Архидиакон сообщил Ласселласу, что его приход считается источником заразы в епархии, на что тот остроумно возразил, что в общей массе развращения и болезней здоровое место всегда кажется ненормальным. И хотя у него были смелые защитники, неудача с прихожанами не давала ему покоя. Он не стал бы возражать, если бы они до сих пор были враждебно к нему настроены. Но это давно прошло. И сейчас они любили своего священника. Им нравилось разделять с ним его известность. Они поддерживали его против официальных властей. Когда лондонские протестанты попытались возбудить недовольство Ласселласом, прихожане немедленно заступились за него, а Тренгроуз написал письмо епископу, выразив в нем сочувствие мистеру Ласселласу «со стороны всех прихожан: и католиков, и методистов».

Философия Ласселласа не давала ему увидеть в основе своих неудач неспособность к служению. Его смирение было гордым и величавым. Считая себя единственным источником Божией милости, он забывал, что своеобразие его личности искажало тот путь, которым она доходила до людей. Один его друг попытался объяснить ему это, но безуспешно.

— Мой дорогой, — сказал ему Ласселлас, — я не понимаю, о чем ты говоришь. Все, что им нужно, — это Евангелие. Я даю его им, служу для них мессы, выслушиваю их исповеди, наставляю их. По сравнению с этим все остальное — лишь людская суета. Конечно, более опытный человек был бы им приятнее, но и он смог бы дать им не больше, чем Евангелие, не так ли?

II

На праздник Всех Святых в 1912-м Ласселлас чувствовал себя подавленным. В этот день рано утром он сходил на кладбище и отслужил заупокойную службу в маленькой часовне. Потом была ранняя месса в церкви. Народу было очень много. Собрались не только дети, но и многие их родители: служба в этот день взывала к самым глубинам человеческой души с такой силой, что даже Ласселлас не мог ее исказить. Псалом, певшийся на латыни, звучал странно из уст паствы, состоявшей в основном из детей. Ласселлас произнес короткую проповедь.

— Мы преувеличиваем значение смерти. Она имеет смысл только для нас, живущих, но, не для умерших. Для них — это освобождение, для нас — предостережение. Смерть тела — это только символ. Смерть души — вот чего мы должны бояться. Поверьте мне, что лучше было бы для вас всех, — здесь предстоящих, умереть, если по смерти вы могли бы принести души ваши Господу нашему Иисусу Христу. Бог ведает, что я с радостью умер бы за вас, если бы это спасло вас. Сейчас здесь есть такие — ты, Пенберти, и ты, Тревос, — кто не был на мессе с самого детства. Наберитесь решимости и помолитесь всем святым, умолите их спасти вас. А теперь идите к своим обязанностям и возвращайтесь в церковь.

Ласселлас чувствовал, что его обращению не хватало силы. Он знал, что после мессы Пенберти скажет Тревосу:

— Ничего служба, а, Том?

— Да уж. Я, конечно, могу послушать ее пару раз, но не больше.

— Ты прав. Бедный мистер Ласселлас, и чего это он к нам прицепился? Вот уж не думал…

— Да, это в его духе. Ну и ладно, я ничего не имею против.

Итак, Ласселлас пребывал в подавленном настроении. Он сидел, обложившись книгами, и изучал старинный трактат о смерти. Мысли о ней никогда не покидали его. Иногда он ужасно боялся смерти. Этот страх был великим врагом веры. В такие минуты он чувствовал себя открыто не повинующимся Высшей Воле. Ему никак не удавалось достичь той высоты духа, которая была у святого Франциска в рассуждениях о смерти. Он был слишком отдален от повседневной жизни, рождений, смерти, чтобы воспринимать последнюю как обычное явление, столь же естественное, как закат солнца.

— Может быть, — читал он, — существует более одной смерти. Очевидно, что некто, приверженный греху, умирает задолго до смерти своего тела. Такие люди обычно веселы и беспечны, потому что со смертью их душ умирает и страх Божий, и боязнь Суда, и вера во спасение. Они становятся подобны животным. Не потому ли Церковь всегда считала, что еретики, если они неисправимы и безвозвратно потеряны для нее, могут быть переданы в мирские руки перед смертью тела? Нас не должно беспокоить, что они обладали человеческими добродетелями: это обычные уловки дьявола, убеждающего неверующих в бессмысленности религии. Они — его дети и могут наказываться по закону любым служителем Бога. Церковь сама не убивает, хотя Папа и может использовать свою власть и покарать грешника.

Ласселлас отложил книгу и долгое время смотрел на огонь. Эти слова всколыхнули в нем волну почти испугавших его мыслей. Но он был не из тех, кто отказывается от идеи только потому, что она жестока. Он верил в то, что дьявол получает по заслугам, и всегда настаивал на том, чтобы люди смело встречали искушения. Он поднялся с кресла и встал на колени перед распятием, глядя на раны Христа.

Когда через полчаса он поднялся, в его взгляде была решимость.

III

Первый случай «чумы», так упорно называли эту болезнь местные жители, произошел перед Рождеством. Она поразила Пенберти, который раньше никогда не болел. Через четыре дня он умер. Эта смерть озадачила местного доктора, но он счел ее особым случаем полиомиелита. Его коллега из Труро, с которым он проконсультировался, настаивал на апоплексическом ударе, вызванном status limphaticus. Но самым серьезным было, однако, не то, что они не могли определить, что это за болезнь, а то, что они не знали, как ее лечить. Кроме общей усталости, нежелания двигаться и «странной тошноты внутри», не было никаких определенных симптомов. После второго случая заболевания было проведено вскрытие, но — опять никаких результатов. И доктор Марлоу уже начал поговаривать о том, чтобы вызвать эксперта из Лондона.

Он появился еще до наступления февраля. По счастливой случайности в Сент-Юни на выходные приехал сэр Джошуа Томлинсон. «Чума» в Сент-Юни попала в лондонские газеты. Умерли уже десять человек, а теперь еще две женщины лежали при смерти. Доктор Марлоу пригласил сэра Джошуа, и известный врач обещал приехать осмотреть больных. Марлоу был очень рад, что случай послал ему такого крупного специалиста.

— Видите ли, Ласселлас, — сказал он священнику, — не похоже, чтобы мы жили в пятнадцатом веке, хотя на деле все так и выходит — люди умирают как мухи. Разница только в том, что в то время человек, умирая, готовился к этому переходу в иной мир, можно сказать, умирал с восторгом. Эти же парни хотят жить, страстно хотят.

— Да, Марлоу, именно так. Их желание жить — страсть. Едва ли приличествует христианину так цепляться за жизнь. Но здесь я не судья. Вы знаете, Марлоу, за последний месяц я несколько раз думал, что эта таинственная болезнь — не что иное, как Божья кара для Сент-Юни. Так будем же молиться за тех, кто умер, умирает и особенно за тех, кто еще жив.

Марлоу, хоть и был в дружеских отношениях с Ласселласом, очень испугался, услышав от него эти слова. Священник работал за двоих, с тех пор как начались несчастья. Он ухаживал за больными, утешал родственников умерших, служил мессы о здравии всех прихожан. Так он поднялся в их мнении на высоту, прежде для него недоступную. В Сент-Юни все были благодарны ему. Но доктор опасался за его здоровье. Ласселлас находился в каком-то странном напряжении. Он проводил долгие часы в молитве и совсем мало времени уделял еде и сну.

— Нет, я не согласен, Ласселлас. Я тоже католик и знаю, это могло бы быть карой Божией, но я не понимаю, за что.

— Вы и не сможете. И никто не может, Марлоу. Пока Он не укажет нам.

В субботу приехал сэр Джошуа. Он навестил больных миссис Пентрет и миссис Викелло и только качал головой. Он расспросил их о том, что они ели накануне болезни, где были. Пока он беседовал, Марлоу нетерпеливо, но молча дожидался его. Прощаясь, сэр Джошуа сказал им пару ободряющих слов и вышел из просторной комнаты, которую Ласселлас приспособил под больничное помещение по совету доктора Марлоу, считавшего, что больных лучше изолировать.

— Ну, сэр, что вы думаете?

— Что за человек ваш священник? Должно быть, его любят.

— Да, он славный малый, Немного не в себе, я думаю. Очень ревностный католик, он долгое время был весьма огорчен неудачей со своими прихожанами.

— А, так они не ходят в церковь?

— Да нет, теперь уже ходят. Как раз с тех пор, как обнаружилась эта проклятия болезнь. Он очень хорошо к ним относится. А дети, так те уже давно к нему ходят.

— Занятно, однако, что среди заболевших нет ни одного ребенка.

— Действительно. Я об этом говорил молодому Джонсу из Труро. Он настаивает на апоплексическом ударе, сопровождающем status limphaticus. Я объяснял ему, что у большинства пациентов не было никакого удара. Тем не менее они умерли.

— Я тоже думаю, что Джонс не прав. Но не знаю, что это за болезнь, доктор Марлоу. Я кое-что подозреваю, но пока не могу сказать точно.

— А, вот идет викарий. Я представлю вас.

Ласселлас быстро подошел к ним. Он выглядел больным, но был очень энергичен. Его глаза горели каким-то фанатичным восторгом, держался он прямее, чем обычно. Он молча поклонился сэру Джошуа и собирался уже уйти, но тот остановил его вопросом:

— Вы идете от больных, мистер Ласселлас?

— Да, но они уже не больны. Я успел вовремя, чтобы исповедать и причастить их.

— Боже мой! — Сэр Джошуа был явно шокирован. — Ведь не прошло и десяти минут, как мы их оставили.

— Да? Но смерть наступает всегда внезапно, так, Марлоу?

— Так. Но в этот раз что-то слишком быстро. Что вы думаете, сэр Джошуа, — он понизил голос, — о вскрытии?

— Нет, мне кажется, что это бесполезно. Кстати, как вы записываете причину смерти?

— Я писал: «Сердечная недостаточность, причина не обнаружена». И я не вижу ничего общего между этим и возмездием Божиим.

— Марлоу! Именно так и надо было записать, — вмешался Ласселлас. — Это Божия кара, именно Божия кара!

С этими словами он поклонился сэру Джошуа и поспешил прочь.

— Так ваш викарий считает это правосудием Божиим? Может, он и прав. Иногда Бог использует для этого людей. Он интересный человек, а, доктор?

— Да, но он очень волнуется из-за этой болезни. Я беспокоюсь за него. Так у вас есть какая-то теория, вы ведь говорили о подозрениях.

— Хорошо, я скажу вам. Ваши пациенты были убиты.

Марлоу посмотрел на доктора, как будто сомневаясь в его здравом рассудке.

— Нет, Марлоу, я не сошел с ума, хотя я ничем не смогу вам это доказать. Единственное, что мне нужно, это увидеть следующего больного по крайней мере через полчаса после начала болезни. Кстати, я могу раздобыть где-нибудь ненадолго комнату? Вы сами где живете?

— У викария. Думаю, он будет рад, если вы остановитесь у него.

— Нет, мне бы этого не хотелось. Ладно, я найду где-нибудь жилье. Думаю, завтра вечером появится еще один больной.

IV

В то воскресное утро Ласселлас читал проповедь «О каре Божией». Церковь была полна. Тренгроуз отслужил в девять и привел всех своих прихожан на мессу к одиннадцати часам. Ласселлас выглядел гораздо лучше, чем накануне. Взгляд его прояснился, и сама проповедь звучала ликующе.

— Они пронзили его руки. — Голос священника звенел под сводами храма. — Евреи представляли Бога всевидящим оком, заботящимся о них с небес. Мы, христиане, зрим Господа на кресте и на руках у Девы Марии. Его заботу о нас мы воспринимаем как благодеяние, творимое Его рукой, рукой, которую мы пронзили. В прошлом месяце Господь явил нам Свою милость. Он всегда незримо присутствует в таинствах Церкви, а теперь Он сопереживает с нами в таинстве смерти.

Наше естественное чувство — страх. Мы не привыкли к таким мгновенным проявлениям Божьего правосудия. Многие из нас старались внести религию в свою жизнь, теперь мы все должны внести наши жизни в религию, посвятить себя ей. Бог научит нас не заботиться ни о чем, не обращаться ни к кому, кроме Него, Он станет для нас единственным утешением. Позвольте же мне помочь вам осознать, что болезнь эта — милость для нас. И нам надо заботиться об укреплении нашей веры с тем, чтобы суметь ответить на Его любовь.

Сэр Джошуа внимательно слушал проповедь. Он выглядел разочарованным, но ему не хотелось обсуждать причину этого с Марлоу. Не было сомнения в том, что фаталистическая позиция Ласселласа, хотя и выводила из себя доктора, находила живой отклик у паствы. Они, как дети, внимали словам этого человека, говорившего так, как будто он знал пути Господни. Ласселлас еще никогда не пробуждал в своих прихожанах такой набожности. Они, может, и не разделяли полностью его смирения, но оно помогало им терпимее относиться к их уделу.

В воскресенье вечером, как и предсказывал доктор Джошуа, обнаружился еще один случай заболевания. На сей раз это была миссис Бодилли, жена бакалейщика. Марлоу явился немедленно; придя, застал сэра Джошуа уже сидевшим у постели больной.

Она была откровенно испугана. Этим ее случай отличался от предыдущих, когда больные мало беспокоились о себе. Миссис Бодилли утром была на мессе. Потом пришла домой и приготовила обед. Около пяти часов почувствовала себя как-то странно, но после чая это ощущение прошло. Потом, собираясь на вечернюю службу, она неожиданно упала, и муж с сыновьями отнесли ее наверх в комнату.

В отличие от других женщин в деревне ее не конфирмовали, и она редко ходила в церковь. Набожность, появившаяся в ней во время «чумы», была вызвана страхом. Она верила, что это действительно наказание свыше, и хотела спастись.

Болезнь вызвала в ней противоречивые чувства: с одной стороны, раздражение и досаду тем, что она недостаточно потрудилась, чтобы избегнуть такой участи, с другой — она очень боялась смерти как наказания. Безутешная, выслушала она слова ободрения.

В течении болезни не было никаких новых симптомов. На самом деле не было вообще никаких симптомов, кроме крайней слабости и необычно замедленного, неровного пульса. После пятиминутного осмотра сэр Джошуа признался Марлоу, что не смог обнаружить ничего из того, что предполагал.

— Откровенно говоря, я считал, что это яд, да и сейчас так думаю. Полагаю, все они были отравлены дьявольски искусным способом одним и тем же фанатиком. Но я не могу найти следов. Если она умрет, я хотел бы произвести вскрытие, но сомневаюсь, что оно что-нибудь даст. А если все-таки будут результаты, то позвольте мне поступать так, как я сочту нужным, разумеется, если вы хотите, чтобы я помогал вам.

— Конечно, но ваши слова больше похожи на слова детектива, а не врача.

— Мне хотелось бы думать иначе, но боюсь, что это действительно криминальная история.

Они не успели уйти, как вошел Ласселлас. Его вызвал мистер Бодилли, и викарий пришел для совершения последнего обряда над умирающей. Когда на лестнице показался мальчик со свечой в руках, сэр Джошуа прошептал Марлоу:

— Ваш викарий, кажется, и не сомневается в ее смерти.

На что тот только пожал плечами.

— У нас еще не было ни одного выздоровевшего.

Вскрытие не дало никаких результатов. В тот вечер Марлоу ужинал вместе с сэром Джошуа в деревенском трактире. После ужина доктор поделился с коллегой своими подозрениями. Марлоу слушал сначала с недоверчивым раздражением, сменившимся откровенным страхом.

— Этого не может быть! Человек живет ради своей паствы. Зачем ему убивать их?

— Я уверен в этом. Если мои выводы верны, то сделал это именно он.

— Но мы не нашли никаких следов известных нам ядов, да что там, вообще ничего.

— Ну и пусть. У меня большой опыт, Марлоу, и я уверен, что именно ваш викарий убивал своих прихожан. Сегодня вечером я собираюсь поговорить с ним. Нам по пути, если хотите, пойдемте со мной.

V

Ласселлас выглядел немного уставшим, когда сэр Джошуа замолчал.

— Это все?

Тут вмешался Марлоу:

— Послушайте, старина, не обижайтесь на сэра Джошуа. Я пришел вместе с ним, только чтобы не оставлять вас одного перед таким нелепым обвинением. Вам остается лишь сказать, что это чушь, и мы уйдем.

Ласселлас с благодарностью взглянул на него.

— Спасибо, Марлоу. Но сэр Джошуа прав, рассказав мне о своих подозрениях. Вы закончили?

— Да. Я хочу услышать ваши объяснения, если они у вас есть, или признание и обещание прекратить эту эпидемию.

— Странные слова из уст человека, не имеющего доказательств.

— Да, — внезапно воскликнул Марлоу, — да, ведь у вас…

— Пожалуйста, помолчите, Марлоу. Ведь вы не успокоитесь на предъявлении обвинения, сэр Джошуа? Вам нужны мои объяснения?

— Да, я требую их.

— Знаете ли, сэр, вы, великие врачи, имеете один недостаток. Вы можете говорить со мной как с пациентом — душевнобольным или страдающим нервным расстройством. Вы думаете, что ваш строгий тон, можно даже сказать, неучтивая манера разговаривать должны как-то повлиять на меня. Поверьте, я все это вижу.

Сэр Джошуа покраснел. Слова Ласселласа слишком явно описали его метод. Ему стало неприятно, что человек, которого он считал полусумасшедшим, видит его насквозь.

— Прошу простить мня. Вы частично правы. У людей любой профессии есть свои… приемы.

— Благодарю вас.

Ласселлас встал спиной к камину, глядя сверху вниз на своих гостей. Он изменился за последний месяц: выглядел здоровым и крепким. Говорить стал гораздо медленнее.

— Вы обвинили меня в убийстве и просите признать себя виновным. Что ж, я ждал вашего прихода. Кстати, я долго изучал ваш трактат по древней токсикологии. Позвольте выразить вам мое восхищение. Очень рад, что вы пришли сегодня. Мой ответ готов. Я ни в чем не признаюсь и ничего не могу обещать.

Сэр Джошуа удивленно смотрел на священника. На мгновение его обвинения показались нелепыми ему самому. Но потом вернулась прежняя уверенность.

— Отец Ласселлас, ваш ответ не устраивает меня. Я должен буду продолжить расследование.

— Это ни к чему не приведет. Если уж вы не смогли найти доказательств, то никто другой и подавно не сможет. Вы говорите, что мои бедные прихожане были убиты, хорошо, найдите яд. Но вам это не под силу. Глупо пытаться запугать меня. Однако я скажу вам то, что собирался сообщить Марлоу сегодня вечером.

Первое, я не ожидаю больше смертей от этой «чумы» долгое время. Второе, я должен признаться. В прошлом году на праздник Всех Святых я находился в угнетенном состоянии духа. Моя работа шла не так, как мне хотелось бы. Ко мне приходили дети, но не взрослые. В то время я много думал о смерти и наконец стал молить Бога послать ее, если ничто больше не может обратить этих людей к вере, послать смерть как правосудие. Так и случилось, и люди поняли этот урок. Те, кто умирал, примирялись с Церковью перед смертью, а из оставшихся почти все соединились с ней. Сегодня утром Тренгроуз пришел ко мне с просьбой приготовиться к конфирмации.

— Тренгроуз! — вскричал Марлоу.

— А вечером я узнал, что те, кого будут конфирмовать, собираются причаститься в следующее воскресенье. Эта паства полностью отдана Богу, ценой тринадцати жизней. Но одно стоит другого, не так ли, сэр Джошуа?

— Отец Ласселлас, я не могу считать вас нормальным. Вы не только признаетесь во всем, но объясняете мотивы.

— Прошу прощения, я ни в чем не признавался. Да, я молился о том, чтобы Бог посетил этих людей и, если необходимо, даровал им смерть. Но это не вина. В следующее воскресенье я скажу об этом на проповеди.

— И вы молитесь, чтобы смертей больше не было? — Тон сэра Джошуа был явно иронический.

— Да, я молился об этом как раз перед вашим приходом, — смиренно ответил Ласселлас.

— Боже мой, да меня тошнит от вашего лицемерия. Вы несете чепуху, болтаете о вмешательстве сил свыше, а сами отправляете людей одного за другим на смерть, используя отвратительный яд собственного изготовления.

— Сэр Джошуа, вы верите в то, что Бог часто карает и без человеческого участия?

— Это софистика.

Марлоу сидел как зачарованный, изумленно глядя на священника. Потом тихо произнес:

— Я не знаю… Я тут думаю… — он подавил нервный смешок, — кто он, святой или дьявол?

Ласселлас невозмутимо продолжал:

— Вы не ответили мне и не сможете ответить. Почему вы думаете, что я, истинный священник, не имею права вершить правосудие? В конце концов, я знаю моих людей, каждого лично. И люблю их, поэтому могу судить их.

Его лицо озарилось необычным светом. Он стоял, глядя сверху вниз на своих гостей, позволяя им спорить с собой.

Сэр Джошуа поднялся. Его судейский тон пропал. Он был глубоко по-человечески тронут. Поэтому слова его звучали мягко, но более выразительно:

— Отец Ласселлас, мне больше нечего сказать. Я уверен, что вы согрешили. Мне понятно, как бы вы защищались, если бы вас привлекли к суду. Однако ваши оправдания не имеют никакой силы, моральной силы. Вы обманываете сами себя. Когда-нибудь вы поймете, какую страшную ответственность взяли на себя без согласия общества, без благословения Церкви. Вы сами решили судьбу людей, бывших вашими духовными детьми. Мне жаль вас. Прощайте.

Лицо Ласселласа померкло. Он снова выглядел больным и измученным, когда неистово простер руки к распятию:

— Он тоже. Он тоже согрешил.