В трех милях от Блэкпула, что в Швабии, когда-то располагалось сильное удельное владение; его хозяином был доблестный рыцарь по имени Зигфрид. Цвет странствующего рыцарства, он наводил ужас на соседние города, и горе сопутствовало тем торговцам и гонцам, которые отваживались отправиться в горы, не купив у него подорожной. Стоило опуститься на его лицо стальному забралу, застегнуться панцирю на его груди, тяжелому мечу перепоясать его бедра и золотым шпорам зазвенеть на его ногах — сердце его вспыхивало жаждою грабежа и кровопролития. Следуя обычаям своего времени, он полагал разбой и грабеж среди привилегий, отличающих благородное дворянство, и потому время от времени без жалости нападал на беззащитных торговцев и крестьян; будучи отважен и могуч, он не признавал никаких законов, кроме права сильнейшего. Когда разносился клич: «Зигфрид неподалеку! Зигфрид рядом!» — вся Швабия трепетала, объятая ужасом; крестьяне укрывались за стенами городов, а сторожевые на башнях громко трубили в свои горны, возвещая опасность.

Но дома, стоило ему сбросить доспехи, как из грозного разбойника он превращался в радушного, гостеприимного хозяина, нежного и заботливого супруга; его возлюбленная жена, приветливая и скромная женщина, была сама добродетель и совершенство. С неослабным усердием она следила за домом, бережливо вела свое хозяйство и была послушной и преданной помощницей своему мужу. Когда Зигфрид отправлялся на поиски приключений, у нее не было обыкновения просиживать вечера у зарешеченного оконца и высматривать себе кавалеров; она садилась к веретену и пряла пряжу, столь тонкую и прекрасную, что самой Арахне, лидийской прядильщице, не пришлось бы за нее краснеть. Двух дочерей подарила она своему мужу и воспитывала их со всею старательностью опытной наставницы, давая им уроки благочестия и добродетели. В тихом уединении протекали ее часы, и если бы не сознание преступности своего мужа, который огнем и мечом добывал себе богатство, ничто не смогло бы нарушить покоя ее сердца. Нежная душа ее испытывала непреодолимое отвращение к аристократическим привилегиям, которые понуждали его заниматься разбоем и грабежом; и когда он приносил ей в подарок дорогие одежды и сотканные из золота и серебра ткани, тяжело становилось у нее на сердце. «Что мне в них, орошенных слезами горя и бесчестия?» — говорила она себе, убирая вещи в свои сундуки, чтобы более не вспоминать о них. Некоторым утешением от этих горестных мыслей служило ей заботливое участие, которое она проявляла к несчастным пленникам, попадавшим в руки Зигфрида. Многие из них обретали свободу благодаря ее настойчивым просьбам и увещеваниям; многие находили в ней своего ангела-хранителя: украдкою, втайне от мужа она снабжала их всем необходимым и никогда не забывала при освобождении подать на дорогу небольшую сумму денег, необходимую для возвращения домой.

У подножия холма, на котором стоял замок Зигфрида, в глубине тенистой расселины проистекал изобильный источник. Он бил из земли невысоким фонтаном и тут же звонким ручейком сбегал вниз, прячась под сенью густых зарослей букового леса. С заднего двора замка к нему вела неширокая аллея, а рядом, так чтобы удобнее было набирать воду в кувшины, были положены несколько больших валунов и поставлена скамейка. Согласно древним легендам, которыми так полна неторопливая сельская жизнь, в этом источнике, обитала прелестная нимфа, близкая родственница греческим наядам; местные жители называли ее ласково Русалочка; и если верить правдивым рассказам, ее иногда можно было видеть накануне особо значительных событий в замке. В этом тихом, уединенном месте любила бывать сострадательная леди. Всякий раз, когда ее муж находился в отлучке, сходила он сюда из тесных покоев дышать свежим воздухом и слушать журчание ручья; или прибегала тайком, чтобы утешить страждущих и одарить бедных; здесь вечерами назначала она встречи просителям, чтобы раздать милостыню и накормить голодных остатками ужина со своего стола.

Однажды Зигфрид со своею дружиной ушел в поход, чтобы перехватить купцов, едущих с Аугсбургской ярмарки. Медленно тянулись дни; и уже наступило время, назначенное им для своего возвращения, а его все не было видно с высоких стен замка. Встревоженная столь долгим отсутствием мужа жена его не могла найти себе покоя; страхи и дурные предчувствия поминутно терзали грудь бедной женщины: то ей казалось, что Зигфрид попал в руки жестокого врага, то с ужасом представляла его лежащим на земле, истекающим кровью. Несколько дней она в отчаянии ломала себе руки, взывая к карлику, стоящему на часах: «Взгляни, добрый Хансель, что там шумит в лесу? Как будто слышен топот копыт! Облака пыли не видно ли там? Не твой ли это господин спешит назад?» Но скорбный вздох только был в ответ: «Ничто не шелохнется в темном лесу. Не слышно ни стука копыт, ни ржанья коней. Не видно ни облачка пыли вокруг». До вечерней звезды простояла она, до полной луны, бесстрастно взиравшей на нее с вышины. И не в силах более сносить своего горя, набросила она на плечи пуховую шаль и выбежала через дверцу в крепостной стене прямо в буковую аллею. Здесь предалась она своему горю: ее глаза наполнились слезами и жалобные рыдания смешались с немолчным шепотом ручья, затерянного среди густой травы.

Медленно шла она по аллее, не видя и не слыша ничего вокруг, когда у края расселины, там, где расступаются покрытые мхом валуны, показалась словно сотканная из лунного света фигура; но так глубока была ее печаль, что не обратила она на нее никакого внимания, лишь мимолетная мысль: «Как чуден подчас бывает отблеск луны!» — коснулась ее сознания и исчезла. Но ближе и ближе подходила она и вдруг различила бледную деву в белых одеждах, манящую и кивающую ей. Невольный ужас охватил несчастную женщину, но не было уж сил бежать прочь; она лишь на мгновение приостановилась в испуге, упала на колени и разрыдалась: «Зигфрид! Бедный мой Зигфрид! Тебя уже нет на свете! Какое горе, какой черный день! Ты оставил меня вдовою, Зигфрид, и бедные дети твои стали сиротками!»

И когда она так восклицала, потрясенная горем, бия себя в грудь и заливаясь слезами, нежный и сладостный голос тронул слух ее неземным состраданием: «Не плачь милая Матильда, не сокрушайся; не затем я пришла к тебе, чтобы принести страшную весть, выбрось пустое из головы и приблизься без страха». Ласковые слова и прекрасный облик нимфы были так чарующи и спокойны, что бедная женщина не колеблясь отозвалась на ее приглашение. И когда она ступила к источнику, обитательница сего уединения нежно обняла ее голову, поцеловала в лоб и усадила рядом с собою. «Добро пожаловать в мое жилище, прекрасная смертная, чистотой своего сердца не уступающая водам моего источника; я пришла к тебе, чтобы приоткрыть завесу над твоей жизнью и оберечь тебя от превратностей судьбы; не успеет трижды прокричать утренний петух, как ты будешь обнимать своего супруга, но не беспокойся за него: источник твоей жизни высохнет раньше, чем прервется нить его дыхания. Однако тебе еще предстоит в час, чреватый роковыми последствиями, принести ему дочь: весы ее судьбы в равной мере колеблются между счастием и невзгодами; звезды не благосклонны к ней, их зловещий блеск грозит лишить ее нежной материнской заботы». Чувствительная Матильда, еще не оправившаяся от недавних переживаний, была потрясена услышанным: не ведала она, что дети ее станут сиротами, слезы так и заструились по ее щекам и новая тревога сдавила ей сердце. Наяда, глубоко взволнованная ее горем, постаралась утешить ее: «Не огорчайся раньше срока, Матильда; когда исполнится предначертанное и ты оставишь свое дитя, я сама приму ее в свои руки, но с одним условием: ты наречешь меня крестной, только тогда я смогу выполнить свое обещание. Будь внимательна, сохрани в своем сердце мои слова и непременно позаботься о том, чтобы, когда наступит срок, твоя дочь принесла мне в сохранности мой крещенский подарок». И чтобы утвердить соглашение, наяда подняла со дня ручья камешек и подала его Матильде. Потом предупредила ее, чтобы она не забыла послать перед крещением новорожденной малютки одну из девиц бросить этот камешек в источник и тем самым пригласить ее на церемонию крещения. Бедная мать обещала все исполнить как следует, сложила узнанное от наяды в свое сердце и возвратилась в замок, а ее покровительница медленно вошла в воду и исчезла.

Не успели трижды прокричать петухи, как карлик на смотровой башне заиграл веселый призыв; и Зигфрид в окружении всадников и оруженосцев въехал во двор замка с богатой добычей.

Перед исходом года добродетельная Матильда сообщила своему супругу о приближающейся радости, и тем возбудила в его душе приятные чувства, вызванные ожиданием долгожданного наследника. Она долго колебалась и переживала, прежде чем решилась открыться своему мужу и не обмолвиться о появлении прекрасной нимфы, ибо много причин удерживало ее от рассказа о своем приключении в буковой аллее. Как-то в это самое время случилось Зигфриду получить письмо от одного рыцаря, полное смертельных оскорблений. Ему не потребовалось много времени, чтобы облачиться в доспехи и поднять на коней своих вассалов, и когда, по обыкновению, он собрался проститься со своей женой, она страстно бросилась к нему на шею и принялась умолять открыть ей причину своего поспешного отъезда; но он вопреки ее ожиданиям только нежно укорил ее за странное и неуместное любопытство, не сказав ни слова утешения; Матильда закрыла лицо руками и горько расплакалась. Ее горючие слезы изъязвили сердце сурого рыцаря, и, не в силах терпеть более вида ее страданий, Зигфрид вскочил на коня и устремился к месту дуэли, где, после ряда жестоких сшибок, он выбил из седла своего заклятого врага и возвратился домой с победой.

Его верная супруга встретила его с распростертыми объятиями и, призвав на помощь маленькие хитрости женского обольщения, приложила все старания, чтобы выудить из него какое-либо известие о его последнем приключении. Но напрасно: он неизменно преграждал все пути, ведущие к его сердцу, заставами равнодушия, и ее уловки не оказывали на него никакого воздействия. Однако найдя, что она не в силах отказаться от своего намерения и продолжает настаивать, он с помощью добродушной насмешки решил ввести ее в замешательство и тем самым прекратить несносные домогательства. «Как вижу, прабабушка Ева может гордиться своим дочерьми, они не становятся хуже: и по сей день любопытство остается их маленькой слабостью, ни одна не откажется отведать запретного плода». — «Извини меня, дорогой мой муж, — отвечала ему коварная леди. — Но я хочу упрекнуть тебя: ты слишком пристрастен к дамам. В свою очередь я хотела бы возразить тебе, что любопытство и по сей день остается заметной мужской привилегией и что не существует такого мужчины, который добровольно отказался бы от своей доли наследства, доставшейся нам от нашей прародительницы; одно различает нас: мы слабы и зависимы, нам не позволено иметь никаких секретов от вас, даже самых невинных. Могу ли я найти в сердце своем что-либо сокрытым от тебя? Стоит тебе почувствовать лишь намек, что я что-либо скрываю, — и ты не будешь иметь покоя, пока не вытащишь наружу все, что таилось в моем сердце». — «Заверяю своей честью, — отвечал он, — что женские секреты ни на минуту не стесняли меня; и более, я готов дать тебе полную свободу иметь любые тайны и, клянусь словом, никогда, ни под каким предлогом не буду пытаться узнать о них». Слова его несказанно обрадовали Матильду. «Хорошо, пусть будет так, — сказала она. — Тогда позволь мне выбрать нашему младенцу крестную мать; сроки мои приближаются, и я давно хотела поговорить с тобой об этом. У меня есть на примете одна дама, моя хорошая приятельница, которая просила не отказать ей в ее желании. Одно только заботит меня: она умоляла никому не говорить ни ее имени, ни о том, откуда она родом и где живет. Я обещала ей; и теперь прошу тебя сдержать свое слово и не пытаться заставить меня проговориться. Если ты согласишься на это и сохранишь неизменным свое обещание, то я охотно признаю, что мужская сила имеет право превозносить себя над слабостью женского пола». Зигфрид без колебаний поклялся, что воздержится от всех вопросов относительно этой женщины, и Матильда тайно обрадовалась успеху своей стратегии.

Через несколько недель она подарила своему мужу дочь. Отца более обрадовало бы, если б на его руки положили мальчика, но и так он был безмерно счастлив и в приподнятом настроении обскакал всех друзей и соседей с приглашениями на крестины. В назначенный день они все появились во дворе замка; и когда Матильда услышала топот и скрип подъезжающих экипажей, всхрапы взмыленных лошадей и однообразный гул собирающейся большой компании, она подозвала к постели одну из своих преданных служанок и сказала ей: «Сходи, милая, к источнику, повернись к нему спиной и брось этот камешек через левое плечо; исполни все в точности, как я тебе сказала, и сразу беги сюда». Девушка сделала все слово в слово; и не успела она возвратиться, как в залу вошла неизвестная леди. С изяществом, выдававшим ее высокое положение, она сделала реверанс собравшимся рыцарям и дамам. Все общество, очарованное ее красотой, склонилось в почтительном поклоне, уступая ей дорогу; и настолько сильно было их восхищение, что вошедший с младенцем на руках пастор остался незамеченным. Ее красота и изысканность манер притягивали к себе глаз; но более всего, что вызвало невольный шепот среди представительниц прекрасного пола, было ни с чем не сравнимое великолепие ее платья: ниспадающая по плечам мантия из небесно-голубого шелка, отороченная по краю белым муслином, воздушное покрывало, усыпанное разноцветием драгоценных камней и золотом нитей — точь-в-точь, как у моей леди из Лоретто. Сверкающими, полупрозрачными складками оно обвивало ее фигуру с ног до головы и завершалось венцом, с которого, как жемчужные бусины, стекали капли воды.

Неизвестная леди своим неожиданным появлением так расстроила собрание, что все забыли спросить у родителей, каким именем нарекли новорожденную; и пастор, чтобы не прерывать таинство, окрестил малютку именем матери. После торжественной церемонии маленькую Матильду отнесли обратно, и все крестные потянулись вслед за ней, чтобы поздравить счастливую мать и вручить своей крестнице дорогие подарки и необходимые в таких случаях пожелания. При виде незнакомки Матильда невольно выказала душевное волнение. Она в равной мере чувствовала и удовольствие от появления наяды, и удивление от того, с какой точностью и быстротой наяда отозвалась на ее приглашение. Матильда украдкой взглянула на мужа; он ответил ей улыбкой, смысл которой остался бы для случайных свидетелей загадкой, если бы у них было желание узнать его. Присутствующие сейчас занимали все внимание матери: водопад золота и драгоценностей обрушился на младенца из щедрых рук крестных. Последней к Матильде подошла прекрасная незнакомка. Собравшаяся в спальне компания любопытствующих, затая дыхание, вытянула шеи, чтобы разглядеть тот баснословно дорогой подарок, который только и мог соответствовать красоте и богатству незнакомки. Все приготовились уже было издать вздох восхищения при виде того, с какой осторожностью и каким замысловатым порядком разворачивала незнакомка шелковую обертку; но каково же было их удивление, когда они обнаружили, что в свертке ровным счетом ничего не было, кроме одного мускатного ореха, да и тот, как оказалось, был всего лишь изящной поделкой из самшита. С величайшей почтительностью наяда положила свой подарок в колыбельку, поцеловала Матильду в лоб и удалилась.

Такой пустяковый подарок! Громкий шепот пробежал по комнате, ему вслед поспешил сдержанный смех. Несколько тонких и язвительных замечаний, блистательных каламбуров и скользких намеков, замечательных по своему действию освежать застоявшуюся атмосферу торжественных и, увы, необходимых обрядов, развлекли гостей и придали собранию блеска. Но так как рыцарь и Матильда хранили молчание, то все разговоры сами по себе стихли, и естественное человеческое любопытство принуждено было удовольствоваться одними догадками и предположениями. Никто более не видел незнакомку, и никто не мог сказать, каким же образом ока исчезла из замка. На Зигфрида она произвела неотразимое впечатление, и он терялся в догадках и изводил себя вопросами: кто была эта леди под воздушной вуалью и откуда она; может быть, ее имя хранило ужасную тайну и потому она не хотела открыть себя? Как ни был он измучен сомнениями, но страх падения перед слабой женщиной и нерушимая святость рыцарского слова запечатали его язык. И все же, в минуты супружеской близости, вопрос: «Скажи, дорогая, кто была эта леди под воздушной вуалью?» — часто готов был соскользнуть с языка. Обольщенный хитростью своего ума и податливостью женского сердца, природа которого менее всего способна хранить секреты, как ситечко — удержать воду, надеялся он удовлетворить свое любопытство нежной лаской и обхождением. Однако на этот раз он промахнулся в своих ожиданиях: его жена не обмолвилась ему ни единым словом о своей тайне; она глубоко спрятала ее в своем сердце — с не меньшей тщательностью, чем мускатный орех в ларец с драгоценностями.

Еще до того, как девочка выросла из своих помочей, пророчество нимфы относительно ее нежной матери осуществилось; она занемогла и умерла так внезапно, что даже не имела достаточно времени позаботиться о мускатном орехе и уж совсем не могла распорядиться этим подарком для пользы маленькой Матильды, как наказывала ей ее покровительница. Зигфрид же, по несчастью, находился на турнире в Аугсбурге. И в то самое время, когда в его доме совершалось ужасное горе, он с весельем в сердце возвращался домой, празднуя свою победу и радуясь почетному призу, который он получил из рук самого императора Фредерика. Как только карлик на смотровой башне увидел приближающийся эскорт своего господина, он, по обыкновению, затрубил в свой горн, извещая население замка о прибытии доблестного рыцаря; но сейчас голос его горна не звучал, как прежде, светло и весело, подобно утреннему лучу, он был мрачен и тускл, как завывание осеннего ветра. От звука печального горна заныло сердце у рыцаря, потемнела душа, словно туча навалилась на грудь, застя солнце дурными предчувствиями. Тяжко вздохнул он: «О, как больно мне слышать эти скорбные звуки, словно крик воронья, провозвестников смерти. Хансель, Хансель, не мучь мое сердце напрасно!» Онемело войско рыцаря, нахмурились лица. Наконец взял один из них слово: «Видел, с левой руки черный ворон над нами кружил, знак дурной! Да помогут нам небеса!» И тогда дал рыцарь шпоры коню; и галопом помчалось по вересковой пустоши войско его, только искры летели из-под копыт. Подъемный мост был опущен, ворота открыты. Бросил Зигфрид нетерпеливый взгляд во двор замка и увидел перед дверями дома зажженный фонарь, траурное полотнище и плачущих людей. Они только что положили Матильду на похоронные дроги; у ее головы сидели две старшие дочери, закутанные в траурный креп, и, низко опустив головы, проливали потоки слез над телом своей матери. Самая юная сидела у ног; она была еще так мала, что не могла чувствовать тяжести своей утраты; она с детской непосредственностью вынимала из гроба цветок за цветком, которые устилали тело усопшей, и обрывала им лепестки. Ноги Зигфрида подкосились, крепкое тело его не выдержало вида своего несчастья, он рухнул на землю и громко зарыдал, потом подполз к охладевшей жене своей и принялся дрожащими губами покрывать ее лице поцелуями. Долго он увлажнял горькими слезами прах возлюбленной жены своей, долго прижимался к хладному телу, стараясь согреть его горячим своим дыханием, но всякому безумству рано или поздно приходит конец; поднялся он на ноги, облачился в траурные одежды, натянул шляпу на глаза и, предавшись размышлениям о своем несчастии, занял место у похоронных дрог.

Давно было замечено некоторыми великими умами, что наиболее бурные чувства в то же время являются и наиболее короткими по своей продолжительности. Минули недели, неспешно потекли друг за другом месяцы, и рыцарь, дотоле с рыданиями припадавший к могиле любимой жены, почувствовал, что бремя скорби становится все легче; за короткое время он совсем оправился от постигшего его несчастья и стал лелеять в глубине души желание восполнить свою потерю. Жребий его выбора пал на одну сумасбродную красотку, полную противоположность благородной Матильде. И вскоре сложившийся уклад жизни всего дома принял иную форму. Новую госпожу восхищали пышность и блеск; ее запросы и траты не знали границ; каждый день новые платья, роскошные пиры и званые обеды, вечеринки, пирушки и так без конца. В этом она знала толк, умела себя показать, умела приструнить прислугу; ее плодородное чрево наводнило дом многочисленным потомством. Дочери от первого брака не принимались ею во внимание и очень скоро были удалены с ее глаз и из мыслей. Старших она отправила в католический пансион в Германии, а младшую задвинула в дальний конец дома, в какой-то угол, где никогда не бывала и потому не могла ее видеть, поручив следить за девочкой старой няньке. Хозяйством же заниматься она была совсем неспособна и не расположена, хотя деньги ей требовались, и с каждым годом все больше, так как росли прихоти и капризы. Доходы семьи, зависящие только от удачливости Зигфрида в его походах стали несоизмеримы с ее расточительством, и Зигфрид был вынужден воспользоваться своей аристократической привилегией в полной мере. Но и эти крайние меры не могли удовлетворить алчность его супруги, поэтому ей иногда, а с каждым годом все чаще, приходилось забираться в сундуки своей предшественницы. Найденные дорогие одежды и богатые ткани, над которыми столько слез проливала когда-то Матильда, теперь обменивались новой хозяйкой на более дешевые с выплатой разницы или же закладывались еврею. Случилось однажды в домашнем хозяйстве великая нужда, весь дом был перевернут вверх дном в поисках денег и дорогих вещей, которые можно было продать или заложить; все сундуки были выпотрошены, все ящики и ящички перевернуты. Тогда вздумалось госпоже поискать там, куда заглядывать ей еще не доводилось, — в тех углах и пыльных комнатках, где обитала бедная маленькая сиротка. Среди старого полуразрушенного хлама она натолкнулась на запертый ящичек в ветхом, скрипучем секретере. К великой радости, среди бумаг и мелких ненужных предметов попался ей на глаза ларец, бережно хранимый для своих дочерей покойной Матильдой. Алчные глаза хищницы пожирали поблескивающие кольца, усыпанные брильянтами, серьги, браслеты, ожерелья, медальоны и россыпи мелких безделушек. Тут же она принялась составлять список всего содержимого, разглядывая предмет за предметом и подсчитывая в уме, сколько можно выручить денег за всю эту гору драгоценностей неожиданно свалившегося на нее наследства. В ларце она нашла и фальшивый орех, который вначале приняла за футляр от какой-нибудь дорогой вещицы, и попыталась отвернуть верхнюю половинку ореха, но дерево от сырости разбухло и не поддавалось, тогда она покачала его в руке и, найдя его слишком легким, швырнула в окно, словно какой-нибудь никчемный хлам.

Юная Матильда в это время играла на лужайке прямо под окном. Завидя катящийся шарик, она с пылом детского нетерпения завладела новой для себя игрушкой; ничуть не меньше обрадовалась она безыскусной находке, чем драгоценностям — ее приемная мать. Игрушка забавляла ее несколько дней; она была так увлечена ею, что даже не выпускала ее из рук. Однажды случилась сильная жара, и нянька отвела девочку в прохладу тенистой расселины; наигравшись любимым шариком, Матильда попросила у нее сладкого кекса; но кормилица, как назло, на этот раз забыла положить его в корзину и, чтобы не возвращаться назад и не тащиться по такой жаре, рассудила набрать в лесу для девочки горсть ежевики и с тем и ушла в лес; а Матильда, оставшись одна, принялась подбрасывать свой шарик, бегая за ним и роняя его на землю. Случайно она подкинула его сильнее обычного, и орех, упав в воду, обрызгал ее; и тут перед нею, словно по волшебству, появилась женщина — светлая, подобно утреннему рассвету, прекрасная, как ангел, и нежная, словно лепесток лилии. От неожиданности девочка задрожала: ей показалось, будто это ее приемная мать, от которой она ничего хорошего не видела, кроме побоев и криков. Но нимфа заговорила с ней настолько ласково, что девочка сразу же успокоилась. «Не бойся, мое дитя, я твоя крестная, подойди ко мне; взгляни, вот твоя игрушка, я принесла тебе ее». Вид любимой игрушки соблазнил девочку, и она доверчиво подошла к женщине. Нимфа подняла ее на руки, нежно прижала к своей груди, поцеловала в лоб и оросила ее лицо слезами. «Бедная сиротка, — сказала она. — Я обещала твоей матери любить и заботиться о тебе, и я сдержу свое слово. Приходи к своей крестной почаще, я буду рассказывать тебе сказки, каких ты еще не слышала. Ты всегда найдешь меня здесь, стоит только тебе бросить камешек в воду. Береги этот орешек, никогда не играй с ним, чтобы не потерять: наступит время — и он поможет тебе. Когда ты вырастешь и станешь постарше, я расскажу тебе о нем удивительные истории, а сейчас ты все равно не поймешь меня». На прощание она дала девочке материнский совет, подходящий ее нежному возрасту, и превыше всего заповедала хранить тайну; и когда кормилица возвратилась, ее уже не было.

Матильда росла нежной и умной девочкой; у нее хватило ума, чтобы не проговориться няньке о своей крестной; а по возвращении домой она попросила у нее иголку с ниткой и зашила орех в подол своего платьица. Каждый час, день за днем, думала она о прекрасной крестной и мечтала ее увидеть; стоило только ветру разогнать тучи и ласковому солнышку улыбнуться в ее окно, как тут же Матильда бежала к няньке и горячо просила ее пойти погулять в буковой аллее. Ее заботливая опекунша ни в чем не могла отказать ласковой девочке, казалось, она даже переняла от нее страсть к прогулкам в любимом месте уединения ее покойной матери и всегда была рада исполнить ее желание. У источника же Матильда затевала с ней какую-нибудь игру и непременно находила предлог, чтобы услать куда-нибудь, и затем, даже не дожидаясь, когда спина доверчивой старушки скроется из виду, бросала в воду камешек, который приводил ее в объятия милой крестной.

Минуло несколько лет, и из девочки Матильда превратилась в прелестную девушку: в один прекрасный день очарование юной Матильды расцвело подобно бутону розы, который вдруг раскрывается тысячей благоухающих лепестков и со скромным достоинством царственного величия возвышается среди многоцветия полевых трав. Увы! Она цвела даже не в поле, а в огороженном стенами замка палисаднике, среди замковой прислуги, никем не замеченная и не узнанная. Никогда еще не доводилось ей бывать на пышных балах своей приемной матери и танцевать с кавалерами; одиноко сидела она в своей комнатке и занималась рукоделием, а на закате дня находила утешение в обществе любимой крестной, ничуть не жалея о тех шумных удовольствиях, которых была лишена.

Однажды прекрасная нимфа глубоко растрогала ее сердце: она с такой нежностью обняла Матильду, с такой грустью во взоре склонилась ей на плечо и обнаружила столько печальной любви, что юная леди не смогла удержать слез сострадания и пролила их на руки крестной, когда целовала их. При этом выражении чувств юной воспитанницы наяда выказала еще большее отчаяние. «Увы! Дитя мое, — сказала она скорбным голосом. — Ты плачешь и не знаешь причину своих слез; они — зловещее предзнаменование твоей судьбы. Горестная перемена ожидает тебя. Не успеет косец заточить косу и западный ветер просвистеть над жнивьем, как замок твоего отца пожрет жадный огонь и не будет спасения. Знай: наступит час сумерек, когда девушки-служанки пойдут за свежей водой и принесут в руках пустые кувшины — вспомни мои слова: близка беда. Береги мой подарок как зеницу ока; волшебная сила заключена в нем, исполнит он три твоих желания, но не торопись загадывать их без надобности. Прощаюсь с тобой, дорогая моя, не суждено более нам встретиться на этом месте». Потом нимфа рассказала о других магических свойствах ореха, которые могли когда-нибудь пригодиться Матильде, но вскоре слезы и рыдания заглушили ее нежный голос, и она исчезла. Однажды вечером, когда уже близился сезон жатвы, служанки, вышедшие за крепостную стену набрать свежей воды, прибежали назад испуганные и бледные; их кувшины были пусты, а сами они дрожали как в лихорадке.

«Там леди в белых одеждах сидит, — наперебой говорили они, — в безумной печали руки ломает себе и жалобный стон издает». Не испугались воины Зигфрида зловещего предзнаменования; лишь кривые ухмылки да смех были ответом бабьему вздору. Любопытство, однако, заставило некоторых пойти и проверить, не было ли то пустой болтовней; но, к своему ужасу, они убедились в обратном, и когда, набравшись отваги, решились приблизиться к призраку, тот бесследно исчез. Много домыслов и догадок вызвало жуткое видение среди обитателей замка, но ни одно не могло объяснить причину его появления; лишь Матильда знала всю правду, но крепко держала взятое слово; удрученная, удалилась она в свою комнатку и там предалась пугающим мыслям.

К тому времени положение Зигфрида становилось все более шатким. Подчинившись капризам жены и утратив волю, преступил он роковую для рыцаря грань, за которой зияет стремнина падения. Не было уж сил у него, чтобы потворствовать всем прихотям мотовки жены: ни разбои, ни грабежи не могли удовлетворить ненасытное чрево. Когда не случалось ему быть в походе или подстерегать на больших дорогах беззащитных путников, она зазывала на пир бесчисленные толпы своих поклонников, разгульных обжор и развратных пьяниц, и принуждала его к попойкам; а когда недостаток в деньгах или провизии не позволял задать очередную пирушку, он собирал свое войско и спешил в поход, чтобы фургоны Якоба Фоггера или богатые караваны венецианцев покрыли досадную нехватку. Оскорбленный постоянным хищничеством и наглостью Зигфрида, генеральный конгресс Союза вольных городов Швабии принял решение расправиться с ним, и все протесты и увещевания со стороны сочувствующих Зигфриду аристократов не смогли возыметь своего действия. Не успел он еще поверить в серьезность их намерений, как знамена конфедератов появились перед воротами его замка, и ему ничего не оставалось, как подороже продать свою жизнь. Первый залп тяжелых орудий разнес вдребезги бастионы; вослед натянули тетиву арбалетчики, и тучи каленых стрел взвились над стенами замка. Увы, стоило лишь ангелу-хранителю, оберегающему Зигфрида, чуть споткнуться, как выпущенная в ту же секунду роковая стрела насквозь пронзила его забрало и глубоко впилась ему в голову. Свет померк в очах у Зигфрида; великое смятение пало на его войско; лишившись своего сеньора, малодушные выбросили белый флаг, но те, кто был смел и отважен, сорвали его и приняли бой; видя разлад и раздор, приободрился враг и, улучив минуту, пошел на штурм. Отряды конфедератов, преодолев глубокий ров, опоясывающий замок, и вскарабкавшись на стены, огнем и мечом проложили дорогу себе к главным воротам замка; и когда мост был опущен и ворота открыты, озверевшие толпы хлынули в крепость, сражая каждого, кто был еще жив; и настолько они были преисполнены ненависти к разбойному дворянству, что не пощадили ни сумасбродную жену рыцаря, виновницу бедствия, ни ее беззащитных детей. Замок же был разграблен, предан огню и стерт с лица земли, так что от него не осталось камня на камне.

Во время жестокой осады Матильда заперлась у себя в комнатке, находившейся под самой крышей, и, как могла, забаррикадировала дверь. Потом заняла место у оконца, чтобы наблюдать за ходом сражения; и, к своему ужасу, нашла, что никакие засовы и замки не оградят ее от неизбежной погибели. Тогда накинула она на свои плечи платок, взяла волшебный орех и три раза покрутила его на ладони, повторяя заклинание, которому научила ее крестная.

Уверенная в своей безопасности, она поспешила спуститься и прошла незамеченной по полю брани. С тяжелым сердцем оставляла она отеческий дом, при виде которого ее наполняла безысходная тоска; кругом царило опустошение, лилась кровь; и она поспешила миновать ужасные сцены насилия и бежала до тех пор, пока ее хрупкие ножки не отказались служить ей более. Ночь наступила так же неожиданно, как и охватившая ее слабость; и она была вынуждена найти себе приют у корней дуба, который одиноко стоял посреди вересковой пустоши. Как только она прилегла на холодную землю, слезы неудержимо полились из ее глаз, и не было у бедняжки сил остановить их. Она повернула голову, чтобы бросить прощальный взгляд в сторону замка и сказать последние слова благодарности дому, где протекли годы ее юности, но только устремила свой взор к милому месту, увидала повсюду на небесах кровавые сполохи пламени — печальный знак, что поместье ее предков стало добычей огня. С глубоким стоном отвела она глаза свои от ужасного зрелища, желая всем сердцем, чтобы поскорее наступил час, когда блеск звезд покроет утренний туман и рассвет забрезжит на востоке. Перед самым восходом солнца крупными слезами пала на траву роса, и она продолжила свое странствие. Рано поутру она пришла в деревню, принадлежащую ее отцу, и нашла там приют в семье доброй многодетной женщины, которая предложила ей подкрепить свои силы ломтем хлеба и кринкой молока. У этой женщины она обменяла свое господское платье на более бедное платье ее дочери и спустя некоторое время присоединилась к обозу, перевозившему скобяные изделия в Аугсбург. В том жалком положении, в котором она оказалась, она не смогла придумать для себя ничего лучшего, как найти место прислуги в каком-нибудь богатом доме, однако время было самое неподходящее, и долго еще она скиталась без своего угла и куска хлеба.

Конрад, граф Швабек, рыцарь ордена тамплиеров, канцлер и поборник епархии Аугсбург, зимы обычно проводил в собственном дворце в центре Аугсбурга. Во время его отсутствия во дворце хозяйничала хлопотливая Гертруда. Подобно другим достойным представительницам ее звания, Гертруда питала простительную слабость к скандалам и головомойкам, которые она ежедневно учиняла многочисленной дворцовой прислуге. Это ее пристрастие пользовалось в городе большей известностью, чем ее добродетель, благодаря которой многие жертвовали своей работой и лишь немногие выносили ее присутствие на короткое время. Куда бы она ни направлялась, где бы ни была, она поднимала такой невообразимый скандал, что девушки бежали звука ее ключей с таким же страхом, как дети от привидений. Кастрюли и головы претерпевали одинаковую участь из-за странной прихоти ее сварливого характера; когда же под ее рукой не оказывалось необходимого снаряда, его заменяла тяжелая связка ключей, которыми она играючи прохаживалась по спинам и плечам, творя суд над правыми и виноватыми. Если кто в городе рассказывал о какой-либо сварливой или плохо воспитанной женщине, то никто не упускал случая заметить: «Она так же дурна, как Гертруда, экономка у графа Конрада». Однажды она настолько рассвирепела в своем рвении угодить графу, что вся прислуга, словно сговорившись, разбежалась кто куда; в тот час случилось Матильде проходить мимо ее роскошного дома; увидев богатые украшения и причудливую лепнину стен, остановилась она в восхищении и, немного поразмыслив, решилась постучать в дверь, чтобы спросить для себя работы. Теперь она уже не была красивой и стройной девушкой: на ее спине возвышался уродливый горб, который она привязала к своему плечу; некогда нежная кожа стала смуглой и шершавой, как у цыганки, оттого что она натерла ее грецким орехом, а ее прелестные золотисто-каштановые волосы были тщательно скрыты под большой простонародной шапкой. Свирепая матрона, услышав позвякивание дверного колокольца, с любопытством просунулась в окно и раньше, чем разглядела в дверях одинокую фигурку, набросилась на нее: «А ну, проваливай отсюда; да таким девкам, как ты, я и кость не подам; твое место в тюрьме, шаромыжница!» — и скрылась, с шумом захлопнув окно, но Матильду теперь не так легко было напугать. Она звонила до тех пор, пока голова мегеры во второй раз не высунулась на улицу; и не успела Гертруда раскрыть свою беззубую пасть, чтобы излить на нее помои самых грязных ругательств, как Матильда уже рассказала ей о своей надобности. «Кто ты, откуда идешь и что умеешь делать?» — раздался скрипучий голос сверху; на что цыганка ей отвечала:

Смягченная непритязательной песенкой, перечисляющей достоинства ее исполнительницы, Гертруда открыла дверь и дала просительнице с ореховой кожей шиллинг в задаток как посудомойке. Юная наемница с таким прилежанием взялась за дело, что сварливая экономка вопреки своему обыкновению не нашла в ее работе ничего предосудительного. Однако, продолжая пребывать в угрюмом настроении духа, она ни на минуту не усомнилась в той простой истине: «Был бы человек, а недостатки всегда найдутся». И тем не менее ее подчиненная благодаря своей кротости и терпению оберегала себя от многих извержений ее дурного характера.

Перед первым снегом Гертруда подняла весь дом на ноги: паутины на потолках были сметены, полы натерты до блеска, окна тщательно вымыты, ставни распахнуты, каждая вещь заняла свое место, чтобы в любой момент послужить верой и правдой своему господину, который вот-вот должен был появиться вслед за многочисленным обозом дворни, упряжками лошадей и сворами гончих. Прибытие тамплиера возбудило в Матильде острое любопытство, однако ей настолько прибавилось работы на кухне, что совсем не было времени хоть одним глазком взглянуть на благородного рыцаря. Однажды утром, когда она набирала воду в колодце, он случайно прошел мимо нее. Облик его вызвал в ее сердце целый рой чувств, которых прежде она никогда не испытывала. Молодой человек был настолько красив и статен, словно только что вышел из ее самых сладостных грез. Сияние его Глаз, добронравие, светившееся в каждой черточке его лица, ниспадающие до плеч волосы, наполовину скрытые колеблющимся пером, украшавшим его шляпу, гордая поступь воина и благородство его осанки так поразили девушку, что бедное сердечко ее затрепетало, словно попавшаяся в силки птичка. Она сразу же почувствовала горечь своего униженного положения, в которое поставила ее судьба, и сознание непоправимости своей беды в эту минуту было намного тяжелее, чем полный кувшин воды, который она несла на себе. В глубокой задумчивости она возвратилась на кухню и в первый раз за все время, которое она работала здесь, пересолила суп — недосмотр, навлекший на нее суровый выговор экономки. Дни и ночи теперь перед ее глазами стоял статный рыцарь; не проходило и часа, чтобы не стремилась она увидеть его; стоило ей только заслышать бряцание его шпор во дворе, как тут же находила она в своем хозяйстве недостачу воды и спешила с кувшином в руках к колодцу, хотя гордый рыцарь ни разу не соизволил удостоить ее своим взглядом.

Казалось, граф Конрад существовал лишь затем, чтоб испить полную чашу наслаждений. Он не пропускал ни один банкет, ни одно увеселение, устраиваемые в городе, который, благодаря оживленной торговле с Венецией, стал богат и роскошен. Каждый день, всю неделю, месяц за месяцем в городе не прекращались всевозможного рода празднества и увеселения: сегодня в цирке давали представление, завтра — на главной арене — рыцарский турнир, на третий день — пир и народные гулянья в честь городского головы. Здесь на каждой улице, в каждом зале ежедневно устраивались танцы и вечеринки; здесь дворяне забавлялись с городскими красотками, украшая их золотыми колечками и шелковыми платками. Вся эта суматоха развлечений достигала наивысшей точки во время народных праздников и карнавалов; однако Матильда не участвовала во всеобщем веселье: она просиживала все свои дни в тесной и дымной кухне с закопченными стенами и горько плакала, пока ее глаза не воспалялись и у нее не оставалось больше слез, чтобы пролить их над своей судьбой, которая так немилосердно обошлась с нею. О, эти непостижимые капризы судьбы: одних она оделяет полной горстью своих щедрот, других лишает и тех малых крох, которые перепадают им за целую жизнь! Отяжелело сердце ее, и она не ведала почему; да и как могла она знать, невинная девочка, что любовь в нежном сердце свивает свое гнездо и в нем находит себе обиталище. Беспокойный жилец поселился в ее груди, каждый день он нашептывал ей чудные сказки со счастливым концом, каждую ночь занимал ее сны волшебными грезами: как наяву видела она, будто идет рука об руку с рыцарем по восхитительному саду и разговаривает о милых пустяках; то вдруг оказывалась в узкой келье монастыря и через окошечко смотрит на него, а он стоит за чугунной решеткой и умоляет настоятельницу впустить перемолвиться с нею парой словечек, но строгая настоятельница не дает на то своего милостивого разрешения; иногда она представляла себе, как он выводит ее на середину зала, чтобы открыть праздничные танцы; но, увы, обворожительные мечты словно туман рассеивались от громкого бряцания ключей Гертруды, которыми эта сварливая мегера имела обыкновение взбадривать клюющую носом прислугу. Но и такое жестокое вмешательство действительности не отрезвляло Матильду, и по ночам неутомимые мысли слагались в пирамиды планов, чтобы, как карточный домик, разлететься под дуновением ветерка и снова, в который уж раз, продолжить свою сладкую и бесконечную работу.

Любовь не знает преград, и упорство пробивает себе дорогу: влюбленная Матильда после стольких страданий наконец-то нашла тропинку, которая отвечала всем ее самым радужным надеждам. В ее сундучке среди милых сердцу безделушек лежал мускатный орех, она берегла его как память о своей дорогой крестной; и ни разу у нее не возникало желания воспользоваться его чудодейственной силой; и вот сейчас она решилась достать его. В это время весь город Аугсбург пребывал в хлопотах: близилась годовщина принца Максимилиана, августейшего сына императора Фредерика. Торжественное празднество, роскошный банкет, пышный бал и народные гулянья ожидали жителей Аугсбурга. Три дня продолжалось всеобщее веселье: были приглашены все без исключения дворяне и прелаты славного города; каждый день устраивались рыцарские турниры с богатыми призами, каждый вечер самые прекрасные девушки города танцевали с благородными рыцарями до захода благословенного солнца. Граф Конрад не мог не принять участие в празднестве, тем более что он всегда находился в центре внимания высокого общества и считался любимцем милых дам и выгодной партией у придирчивых и строгих матрон. Однако ни одна титулованная прелестница не могла надеяться на его законную любовь по той простой причине, что он был тамплиером; и все-таки сердцу не прикажешь: граф Швабек был так статен и танцевал так обворожительно.

На этот раз Матильда наконец-то решилась отправиться на поиски приключений. Она прибралась на кухне и подождала, когда все в доме затихнет, затем заперлась в своей спаленке и смыла с себя коричневый слой ореховой краски, обнаружив лилии и розы на своих щеках, благоухающих душистым мылом. Она положила на ладонь мускатный орех и пожелала себе роскошное платье, богатое и изящное, какое только можно было представить, со всею бесподобной вычурностью мельчайших деталей; потом отвернула крышку и, к своему изумлению, увидела, как из маленького орешка потекла, заструилась с нежным шуршанием шелковая ткань и, разворачиваясь всеми складками, превратилась в чудесное платье. Оно было как раз впору, словно сшито по ее мерке. Когда Матильда надела платье, у нее в груди вспыхнул огонек сладкого торжества, какой девушки всегда испытывают, когда украшают себя ради своих возлюбленных, расставляя им опасные сети. Оглядев себя, она осталась довольна собою и, не теряя времени даром, сразу приступила к исполнению своего замысла. Трижды повернула она мускатный орех и произнесла заклинание:

Немедленно тяжелая дремота пала на всех обитателей дворца: и на строгую Гертруду, и на бдительного Януса, охранявшего двери. Матильда выскользнула из дома, невидимкой прошла по улицам города и вступила в огромный бальный зал с грациозностью, не уступающей божественным Грациям. Очарование новой гостьи вызвало шумный восторг среди всех собравшихся; вдоль высокого балкона, опоясывающего залу, пробежал громкий шепот. Одни восхищались изяществом незнакомки, другие — фасоном ее великолепного платья, но все без исключения были смущены ее появлением и терялись в догадках: как ее имя и откуда она; но никто не мог удовлетворить любопытство своего соседа. Среди благородных рыцарей, столпившихся у балконных перил, чтобы получше рассмотреть прекрасную незнакомку, тамплиер был далеко не последний. Хотя его положение обязывало придерживаться монашеских уставов, он отнюдь не был женоненавистником, напротив, в кругу друзей он слыл взыскательным знатоком женских прелестей и искусным любовником. Увидев новоприбывшую гостью, он внезапно почувствовал, что прежде ему никогда не доводилось видеть прекраснее девушки и созерцать более счастливого облика. Не медля ни минуты, он подошел к ней и пригласил на танец. Она скромно подала ему руку и танцевала с пленительным совершенством. Ее проворные ножки едва касались пола; грациозные и трепетные движения приводили в восторг зрителей, которые, не отрывая глаз, следили за парой. Танец стоил графу Конраду сердца; во весь вечер он не смог оторваться от незнакомки. Он произнес так много красивых слов, с таким пылом одергивал свой костюм и поправлял складки жабо, что невольно мог сравниться с героем чувствительного романа, для которого все прелести мира — ничто по сравнению с милой улыбкой его возлюбленной. Первое любовное испытание Матильды увенчалось успехом, отвечающим всем ее самым фантастическим желаниям. Но не в ее силах было хранить счастливое расположение чувств под плащом женской осторожности: пришедший в упоение рыцарь скоро догадался, что ему не грозит удел безнадежного любовника, однако в каждой минуте упоения была растворена горечь беспокойства, и час от часу она становилась все невыносимее: кто эта незнакомка, откуда она, неужели так счастливо начавшееся знакомство прервется в самой своей завязи и цветок, столь прелестно раскрывшийся, облетит и не принесет заветного плода? Но все его попытки открыть инкогнито своей дамы были напрасны. Она с улыбкой отклоняла его вопросы и единственное, чего смог он добиться, было обещание прибыть завтра на бал. Однако он не совсем поверил ей и принял меры, чтобы найти ответы на интересующие его вопросы: в уверенности, что она живет в Аугсбурге, он приказал слугам выследить ее до самого дома. Компания же его друзей, видя внимание, какое он уделял прекрасной незнакомке, пришла к заключению, что они давно знают друг друга.

Рассвет уж занимался, прежде чем она смогла найти предлог, чтобы ускользнуть от рыцаря и покинуть веселое празднество. Только закрылась за нею дверь, как она сразу взяла в руки свой волшебный орех, трижды повернула его и произнесла заклинание:

Незамеченная слугами графа, она возвратилась во дворец и вошла в свою спаленку. Не мешкая, сложила она в сундучок свое прекрасное платье, надела перепачканную одежду кухарки и вновь обрела свой прежний вид. Старая Гертруда, которая совершала в тот час свой утренний обход, размахивая связкой ключей и рыча на сонную прислугу, нашла ее суетящейся на кухне. Довольная усердием молодой кухарки, она ободрила Матильду кривой ухмылкой и ласково потрепала ее по щеке.

Никогда еще ни один день не казался рыцарю таким скучным, как тот, что последовал за балом. Каждый час казался неделей. Приступы нетерпения и опасения, что загадочная красавица обманет его надежды, поминутно сменяя друг друга, терзали его. Подозрение, подобно острому клинку, раз за разом пронзало его сердце, так же мало давая покоя, как ураганный ветер — знаменам над башнями замка. Еще не зашло солнце, а он уже стоял перед зеркалом, с болезненной щепетильностью выбирая себе наряд. Наконец он был готов: на его груди, осыпанные брильянтовой пылью и драгоценными камнями, сверкали и переливались древние знаки принадлежности к высшему дворянству; дорогой атласный костюм вишневого цвета с богатым жабо и с голубой лентою через всю грудь украшал его фигуру. Вскочив на коня, он поторопился на свидание и пришел в бальную залу первым из приглашенных. Оглядевшись и найдя нужным занять такое место, чтобы сразу же увидать свою дульцинею, он немедленно принялся с пылом нетерпения разглядывать каждого, кто появлялся перед его глазами. Вечерняя звезда уже сияла высоко над горизонтом, когда молодая леди смогла освободиться от своих обязанностей и укрыться в спаленке, чтобы решить, что же ей делать дальше: то ли использовать свое второе желание, то ли сохранить его для более важного случая, который обязательно должен был когда-либо наступить, в этом она ни капельки не сомневалась. Верный вожатый, Разум, внушал ей последнее; но Любовь с такою страстью призывала ее к первому, что голос Разума становился все тише и тише, пока совершенно не умолк; и тогда Матильда, обрадованная его поражению, загадала себе платье из розового атласа, украшенное драгоценными каменьями. Услужливый волшебный орех проявил свою силу: роскошное платье превзошло все ожидания юной леди. Восхищенная новым нарядом, она совершила перед зеркалом кропотливую церемонию одевания и, убедившись, что ничего не забыла, весьма довольная собой, воспользовалась мускатным орехом, чтобы незамеченной появиться на бале. Она предстала перед графом Конрадом в еще большем великолепии своего платья, чем в предыдущий день, и тем привела рыцаря в восхищение. Сила, такая же необоримая, как сила земного притяжения, повлекла его через водоворот танцующих. Он ждал ее слишком долго и совсем было отчаялся увидеть; и теперь спазмы радости сдавили ему горло и не давали вздохнуть, чтобы излить на нее переполнявший его восторг. Не зная, как скрыть свое замешательство и выиграть время, чтобы прийти в себя, он, не говоря ни слова, повел ее на середину зала; и каждая танцующая пара, склоняясь, уступала им дорогу. Прекрасная незнакомка величественно плыла под руку с благородным рыцарем — светла и легка, словно богиня весны на крыльях Зефира.

Когда умолкла музыка, граф Конрад предложил своей возлюбленной испить освежающий напиток, провел ее в соседний зал и здесь тоном хорошо воспитанного придворного стал рассыпаться в восхищении перед ее красотой, как делал он это днем раньше; но не прошло и минуты, как чопорный светский язык невольно уступил место страстному объяснению в любви. Матильда выслушала его признание с застенчивой улыбкой; ее трепещущее сердечко и разгоревшиеся щечки выдали затаенную радость, и, когда она не могла уже более сдерживать свое волнение, она нежно обратилась к рыцарю: «Ваши слова тронули мое сердце, благородный рыцарь; мне очень приятно было слушать вас и вчера и сегодня, но женскому сердцу, право, они не достаточны. Как я могу принять ваше предложение, если вы, будучи тамплиером, дали обет безбрачия? Я не склонна думать, что в ваших намерениях обманом опорочить мою честь, но если вы не сможете объяснить мне эту двусмысленность, то считайте, что напрасно потеряли со мной свое драгоценное время».

На что рыцарь отвечал ей со всею серьезностью, на какую был способен: «Вы говорите, как приличествует рассудительной и добродетельной девушке; потому я обязан без обмана и хитрости удовлетворить ваше требование. Вы должны знать, что, когда я вступил в орден тамплиеров, мой брат и наследник нашего рода, Вильям, был еще жив. Безвременная смерть настигла его, и с той поры я получил всемилостивейшее разрешение отступить от данной мною клятвы с тем, чтобы род моих предков не угас; и потому я свободен в своем желании выйти из ордена. Но смею уверить, что никогда, за всю свою жизнь, я не помышлял оставить его до той самой минуты, пока не встретил вас. Мое сердце переменилось; я убедился, что вы и никто другой предназначены мне небесами, и, если вы сейчас не откажете мне в своей руке, ничто, кроме смерти, не сможет разлучить нас». Его объяснение несказанно обрадовало Матильду, однако она ему так отвечала: «Благородный рыцарь, ваше желание слишком поспешно, и как бы вам потом не пришлось пожалеть о своем решении. Те, кто второпях предлагают руку и сердце женщине, обыкновенно находят удобный случай, чтобы раскаяться в своем поступке. Я совершенно вам незнакома, вы меня видели всего два раза и ничего не можете знать ни о моем положении, ни об обстоятельствах, которые меня сюда привели. Может быть, вы обманулись и приняли меня за другую, ослепнув от одолженного сияния моих одежд? Не подобает благородному рыцарю вашего ранга так легкомысленно раздавать свои обещания. Помните, что обязательство дворянина должно быть выполнено неукоснительно». Выслушав ее, граф Конрад страстно прижал ее руку к своему сердцу и, сгорая от любви, пылко воскликнул: «Клянусь своей рыцарской честью и судом Всевышнего, что вы — достойнейшая из человеческих дочерей и как ангел чиста и целомудренна; и что бы ни препятствовало мне, я признаю вас своею женой и жалую вас своим достоинством».

С этими словами он снял с себя брильянтовое кольцо и вручил его ей как залог своей искренности и в ответ принял первый поцелуй от ее чистых девичьих губ. Затем он сказал: «Я нисколько не сомневаюсь в ваших способностях принимать гостей, и потому приглашаю вас через три дня сделать мне честь посетить мой дом, куда я созову всех моих друзей — рыцарей, дворян и прелатов — быть свидетелями нашего союза».

Его приглашение смутило Матильду, и она, как могла, сопротивлялась его настойчивым уговорам: ей совсем не понравилась та спешка, с которой развивались события; потому-то ее испуганное под натиском рыцаря сердечко постоянно требовало доказательств. Графу же не терпелось добиться от нее согласия, но, к его досаде, она не говорила ни да ни нет. Танцующие еще не насладились музыкой и заря не успела рассеять на востоке мрак ночи, как Матильда была уже далеко. Рыцарь же на рассвете призвал к себе Гертруду и приказал готовиться к торжественному пиру, который должен быть ровно через три дня.

Как наводящая ужас смерть, не разбирая дороги, косит всех, кто попадается ей на пути, будь то в спальне или на поле боя, так и старая Гертруда, размахивая окровавленным тесаком, гонялась за безответной птицей. Доверчивые обитатели птичьего двора падали дюжинами перед ее отточенным до блеска лезвием, хлопая в агонии крыльями и издавая истошные крики. Куры, голуби, каплуны грудами отдавали свои жизни. Так много было у Матильды работы, столько битой птицы, которую ей приходилось ощипывать, потрошить и насаживать на вертел, лежало у нее на столе, что она была вынуждена отказаться от ночного отдыха. И все-таки она не жалела, что ей выпало столько дел: ведь она готовила пир, дающийся в ее честь. Час торжества приближался; повеселевший хозяин приветствовал каждого гостя; и всякий раз, когда раздавался звук колокольца, его сердце сжималось в предчувствии, что на пороге стоит его прекрасная незнакомка; но каково же было его разочарование, когда он неизменно, открывши двери, наталкивался на преподобное брюхо какого-нибудь прелата, или на чванливую важность матроны, или на внушительное самодовольное лицо чиновника. И хотя гости давно были все в сборе и пора уже было приглашать всех к столу, взволнованный хозяин все медлил в ожидании своей очаровательной невесты. Время тянулось нескончаемо долго, наконец наступила минута, когда задерживать гостей стало неприличным, и хозяин с большой неохотой принужден был дать знак, чтобы подавали на стол. Когда все гости расселись и приготовились вкушать яства, к удивлению многих, на столе оказался не занятым один прибор. Кто был этот человек, нанесший оскорбление достопочтенному рыцарю, для всех присутствующих осталось загадкой. Помрачневший хозяин сидел во главе праздничного стола; хмурое и печальное лицо его рассеяло непринужденную веселость всего собрания; разговоры и смех сами собой умолкли под его скорбным взором, и над пирующими воцарилось тягостное молчание, словно не были они на веселом застолье, а присутствовали на торжественном поминовении. Музыканты, взятые за немалую плату, были отпущены; и во весь вечер в пиршественном зале не зазвучала ни одна гармоническая нота, и это в доме, который всегда славился гостеприимством и радушием.

Задолго до наступления сумерек смущенные гости мало-помалу разошлись; и рыцарь, оставшись в одиночестве, устремился в уединение своей спальни: горестные размышления о непостоянстве любви всецело завладели им. Он бросился на кровать и отдался мучительным переживаниям, которые жестоко терзали его сердце. Он метался и плакал, рвал на себе одежды и стонал, как смертельно раненный зверь: страшное напряжение мыслей клокотало в его воспаленном мозгу, и не было в его силах разрешить причину неверности своей возлюбленной. Солнечные лучи уже пробились сквозь занавеси, а он только закрыл свои воспаленные глаза, чтобы забыться недолгим сном. Верные слуги нашли своего господина в жесточайшем приступе лихорадки, одержимого бредом навязчивых фантазий. Это известие повергло всю семью в величайший ужас: мрачные тени лекарей засновали вверх-вниз по лестницам; ворохи затейливых и чудовищных по своему содержанию рецептов устелили столы всех комнат; в аптекарских лавках наперебой застучали, зазвенели ступки, будто церковный перезвон, сзывающий прихожан на утреннее богослужение. Но ни один ученейший лекарь во всем мире еще не нашел травы от скорбного сердца, единственно способной смягчить боль тоскующей души. Несчастный отвергал все лекарства: настойки, успокаивающие печень, бальзамы, разжижающие желчь; пренебрегал диетическими схемами, заботливо прописываемыми лекарями; умолял избавить его от кровожадных пиявок. Он просил только одного: чтобы никакие назойливые руки не трясли его часы и песку, отсчитывающему мгновения его жизни, дали бы спокойно ссыпаться вниз и тем прекратить его мучения.

За семь долгих дней муки любви изгрызли сердце рыцаря; розы на его щеках поблекли; пламя глаз угасло; слабое дыхание жизни заструилось на его губах, словно тонкий утренний туман на рассвете в долинах, который даже легкий порыв ветра способен согнать и навсегда рассеять. Матильда глубоко страдала; любящее ее сердце ясно видело, что совершается за дверями его спальни. Не от каприза или от притворной стыдливости она не ответила на приглашение рыцаря, — бессонная и жестокая борьба между рассудком и любовью была тому причиной. С одной стороны, она жаждала доказательств в искренности и постоянстве чувств рыцаря, с другой, — ей было жалко потратить свое последнее желание; ведь невесте новое платье просто необходимо, а ее любимая крестная предупреждала не расточать понапрасну свои желания, это она хорошо помнила. И все-таки в день пира она чувствовала на сердце необыкновенную тяжесть, будто мельничный жернов лег на ее грудь; она забилась в уголок и горько проплакала там до утра. Болезнь графа, причина которой для нее не стала загадкой, повергла ее в еще большее уныние, а когда она узнала о чрезвычайной опасности, угрожающей его жизни, она стала совсем безутешной.

Седьмой день, в соответствии с прогнозами лекарей, должен был определить судьбу несчастного Конрада: суждено ли ему жить, или смерть заключит его в свои объятия. Мы можем легко догадаться, что Матильда была тем единственным лекарством, которое необходимо было умирающему рыцарю; но как спасти его от смерти, бедняжка никак не могла придумать. И все же среди тысячи талантов, которыми любовь наделяет своих избранников, изобретательность не на последнем месте. Утром, как обычно, Матильда пошла к экономке, чтобы получить от нее указания относительно перечня провизии. Однако старая Гертруда не совладала с обрушившимся на нее ужасным горем и ни о чем не могла думать. Слезы беспрерывно катились по ее щекам. «Ах! Матильда, — рыдала она, — горе-то какое! Наш добрый господин не жилец на этом свете. Лекаря говорят, что жить ему не больше дня». Страшное известие захлестнуло плачем бедную Матильду, ножки ее подкосились, и она чуть было не упала в обморок, но любящее сердце в минуту страшнейших испытаний обретает в себе чудодейственные силы. Быстро она пришла в себя и сказала так старой Гертруде: «Не отчаивайтесь за нашего господина, не сегодня суждено ему умереть. Этой ночью видела я сон, он предвещает ему долгую жизнь». Старая Гертруда была любительница до чужих снов: каждое утро она выпытывала у слуг, что им приснилось ночью, и потом весь день разгадывала сны, находя в них пророчества, которые, как она ожидала по своей наивности, должны были обязательно исполниться. На ее памяти добрые сны не сулили ничего хорошего. «Позволь, дорогая, мне выслушать твой сон, — сказала она. — Может быть, он и вправду успокоит меня». — «Я видела, — начала рассказывать ей Матильда, — будто рядом со мной стоит моя покойная матушка. Долго я любовалась ею, да только она отвела меня в сторонку и принялась наставлять, как приготовить чудодейственный отвар из девяти сортов трав, который, если его испить, вмиг ставит на ноги любого, как бы недужен он ни был. „Приготовь этот отвар для своего господина, — так сказала мне матушка. — И он не только не умрет, но станет лучше и красивее прежнего“. Поразил Гертруду ее рассказ. „Твой сон слишком удивителен, чтобы присниться случайно, — сказала она. — Иди и немедленно готовь отвар, а я постараюсь убедить нашего господина его отведать“.

Граф Конрад лежал слабым и неподвижным; его мысли был погружены в созерцание приближающейся кончины; он жаждал сейчас только одного: облегчить исповедью свою грешную душу и принять святое причастие. В этом положении его застала старая Гертруда. Она словно на крыльях влетела в спальню к умирающему и гибкостью и проворством своего языка вскоре рассеяла мрачную сосредоточенность рыцаря. Чтобы избавить себя от мучения выслушивать ее болтовню, бедный рыцарь был вынужден обещать ей все, что она ни пожелает. Тем временем Матильда спешно готовила чудодейственный отвар из девяти сортов целебных трав, и, когда он был уже готов и необходимая порция отмерена, она незаметно опустила в него брильянтовое кольцо, залог рыцарской любви несчастного графа.

Больной настолько был утомлен назойливым красноречием экономки, ее голос с такой болью отзывался в его ушах, что он, хотя и с большим трудом, заставил себя проглотить пару ложек принесенного ему отвара. Помешивая варево, он почувствовал на дне какой-то предмет, который он немедленно выловил и, к крайнему своему изумлению, узнал в нем брильянтовое кольцо. В его глазах засияла жизнь; лицо, покрытое дотоле мертвенной бледностью, к большому удовольствию старой Гертруды, порозовело и воодушевилось. С видимыми признаками хорошего аппетита он выпил весь отвар, не забыв незаметно припрятать кольцо от постороннего глаза. Ничего не подозревавшая Гертруда приписала эту счастливую перемену в своем господине влиянию чудодейственного отвара. Она в изумлении всплеснула руками и перекрестилась. Оживший рыцарь оборотился к ней со словами: „Кто приготовил этот чудесный бульон? Он возвратил меня к жизни и напитал меня прежнею силой“. Заботливая Гертруда, дабы не утомлять понапрасну своего господина, так отвечала ему: „Сир-рыцарь, хвала Господу, что вы снова здоровы, как прежде; все ваши слуги день и ночь молились за вас, и какое счастье, что нашлась добрая женщина и приготовила этот спасительный отвар. Не беспокойтесь за нее, ваша милость, ей будет довольно и того, что вы здравствуете благодаря ее доброте“. Однако такие слова не удовлетворили рыцаря; суровым голосом потребовал он имени своей благодетельницы, и Гертруда ему подчинилась: „Этот отвар приготовила молодая цыганка; она служит на кухне у вашей милости“. — „Сейчас же приведите ее сюда, — приказал рыцарь, — я отблагодарю ее и воздам должное“. Несмотря на суровый вид рыцаря, Гертруда не двинулась с места: „Сир, простите меня, старую, но вид ее настолько безобразен, что, боюсь, как бы вам не стало хуже. Лицо и руки ее перемазаны сажей; одежда ее грязна и черна; а сама она горбата и хрома — словом, вылитая жаба“. — „Делайте то, что я приказал, — заключил граф, — и избавьте меня от ваших возражений“. Старая Гертруда молча повиновалась: и не такое приходилось ей слышать за долгую жизнь. Она вызвала Матильду из кухни, заботливо покрыла ей плечи цветастым платком, в котором ходила к мессе, и повела ее, принаряженную, к своему господину. Рыцарь сделал знак рукой, чтобы все удалились, и приказал поплотнее закрыть двери, потом обратился к цыганке: „Сейчас, мое дитя, вы откровенно признаетесь мне, откуда попало к вам в руки кольцо, которое я нашел в бульоне“. — „Благородный рыцарь, — ответила девушка, — я получила это кольцо из ваших, рук на второй вечер после нашего знакомства. Со словами любви и рыцарской клятвы вы отдали его мне как залог верности вашего намерения. Теперь же, когда мое положение и моя красота открылись вам во всей своей неприглядности, скажите: достойна ли я вашей руки? Чтобы избавить вас от заблуждения, которое так легко завладело вашим сердцем и чуть не привело вас в могилу, решилась я вернуть ваш подарок и тем спасти вашу жизнь“.

Истерзанный любовным недугом, граф не был в состоянии безболезненно перенести такой удар судьбы. Оцепенев от изумления, он не мог вымолвить ни одного слова. Долго тянулось тягостное молчание, пока услужливое воображение не нарисовало ему прелестный облик его избранницы. Пораженный чудовищным несоответствием, разум его заподозрил подлог: может быть, верные друзья, чтобы избавить его от мучений, применили ложь во спасение и подослали к нему цыганку? Но откуда у нее оказалось кольцо? Неужели его возлюбленная приняла участие в заговоре? Дрожь пробежала по его жилам от этого ужасного предположения, и тогда он решил подвергнуть цыганку строгому допросу и заставить ее самой уличить себя во лжи. „Если вы действительно та очаровательная девушка, за которую себя выдаете, — начал он, — и которой я посвятил свое сердце, то мы завтра же сыграем свадьбу, ибо слово рыцаря нерушимо. Однако вы должны представить веские доказательства своей правоты. Потому прошу вас принять прежний облик, в котором вы появлялись на протяжении двух вечеров; выпрямитесь, сделайте свое тело стройным, как у молодой сосенки; соскоблите с кожи гадкую чешую, приличную разве что змеям; измените цвет своего лица, — и я, клянусь вам, предложу вам руку свою и сердце. Но если вы не сможете удовлетворить моего требования, у меня будут все основания посчитать вас бесстыдной самозванкой и воровкой, заслуживающей строгого наказания“. — „Увы! — горько вздохнула на его слова Матильда. — Если одно только великолепие моей красоты ослепило ваши глаза, то горе мне, когда безжалостное время или роковой случай лишит меня мимолетных достоинств; когда годы оплетут сетями морщин мое лицо и придавят к земле мое тело. Чем станут тогда все ваши клятвы и обещания?“

Графа Конрада смутила эта речь, которую он никак не ожидал услышать из уст кухонной прислуги. „Красота лишь покоряет мужское сердце, — сказал он задумчиво, — дело добродетели — хранить узы любви“, — „Хорошо, я согласна удовлетворить ваши требования, — сказала цыганка. — Моя судьба принадлежит вашему сердцу“.

Граф Конрад был в нерешительности: мелькнувшая было надежда сменилась страхом нового обмана; он призвал к себе старую Гертруду и дал ей строгое поручение: „Отведи цыганку в ее комнату и стой у двери, пока она не переоденется в чистую одежду“. Будучи не способна отгадать намерения своего господина, старая Гертруда взяла под надзор свою пленницу. Когда они поднимались по лестнице в ее спаленку, она удивленно спросила: „Если у тебя есть приличная одежда, почему ты не показала ее мне?“ Но, рассудив, что у цыганки вряд ли может быть что-нибудь, способное ее украсить, предложила ей свою помощь. Она перечислила содержимое своего гардероба, предмет за предметом, которыми полстолетия назад завоевывала мужские сердца, и невольно слезы воспоминания увлажнили ее глаза. Однако Матильда совсем не слушала ее; она только спросила кусок мыла и таз для мытья рук, потом удалилась в свою спаленку и заперла за собой дверь, в то время как ее провожатая расположилась стоять на часах.

Полный надежд, рыцарь оставил постель, облачился в наиболее изящный костюм и удалился в гостиную, чтобы там провести оставшиеся минуты в ожидании конца своего любовного приключения. Время, казалось, нарочно замедлило свой ход, и в нетерпении рыцарь заметался по комнате из угла в угол. Но только большая стрелка итальянских часов на здании городского университета указала шесть часов, как двери гостиной медленно распахнулись, и переливчатый шорох шелкового платья возвестил о появлении своей обладательницы. Матильда была прекрасна; казалось, она, подобно богине Любви, источает вокруг себя сияющий ореол света. Граф Конрад громко воскликнул и пал у ее ног, опьяненный любовью. „Кто ты? Земная смертная или Афродита? Увидь меня распростертым у твоих ног, готовым повторять вновь и вновь свою клятву и подтвердить ее еще более торжественным обетом, при условии, если вы не сочтете ниже своего достоинства принять мою руку и сердце“.

Прекрасная леди склонилась над рыцарем: „Осторожнее, сир, не будьте слишком опрометчивы в своих словах. Сейчас вы видите меня в истинном облике, но во всех отношениях я остаюсь для вас незнакомой. Не прельщайтесь обманчивым блеском и не торопитесь расточать клятвы. На вашей руке надето кольцо, и только в вашей власти достойно распорядиться им“. Граф Конрад сорвал его с руки и преподнес своей возлюбленной, и она покорилась. „Впредь, — сказала она, — ты господин моего сердца. У меня нет больше тайн от тебя. Я — дочь Зигфрида Смелого, отважного и благородного рыцаря, чья несчастливая судьба хорошо известна тебе. Я с трудом бежала из разоренного дома моего отца и под крышей твоего дворца нашла себе приют и защиту“. Долго она рассказывала ему свою историю, не пропуская ничего, и даже упомянула о волшебном подарке нимфы; и, слушая ее дивную повесть, граф Конрад совершенно забыл, что не далее, как несколько часов назад, стоял на краю могилы. На следующий день он вышел из ордена и помчался сзывать гостей на свою свадьбу; на сей раз приглашенные гости, рассевшись за пышным столом, не нашли на нем ни одного лишнего прибора. Вот это был пир! Удался на славу и веселье всего города Аугсбурга. Только одна старая Гертруда не принимала участия в празднестве: неожиданное появление прекрасной леди так сильно испугало ее, что она перевернулась со стула, когда стояла на часах у дверей ее спальни; несчастливое падение обернулось для нее тяжелыми переломами и ушибами.

Медовый месяц счастливая пара провела в городе Аугсбурге в невинных радостях и в душевном веселье. Часто нежная Матильда, по велению страсти, склонялась на грудь супруга и с простодушием чистого сердца изливала на него свою любовь. Однажды она с улыбкой потребовала: „Если в твоей груди затаилось хотя бы одно самое малое желание, доверь его мне, и я не обижу тебя. А мне более не о чем желать, единственное мое желание уже исполнилось. Но если у тебя в чем-нибудь возникнет нужда, знай, что волшебный орех может исполнить еще одну просьбу; я милостиво дарю ее тебе“. Граф Конрад обнял свою прелестную жену с нежностью и запротестовал: „Ничего мне не нужно на этой земле, моя любовь; единственно молю Бога, чтобы он не прервал нашего счастья“. Мускатный орех потерял всю свою ценность в глазах его милой обладательницы, и она сохраняла его лишь как память о своей крестной.

Мать графа Конрада все еще была жива. Она коротала свое вдовство в уединении фамильного поместья. Матильда, признательная свекрови за сына, часто порывалась навестить ее, чтобы попросить благословения и развеять ее одиночество. Однако граф был непреклонен и всегда находил веские причины, чтобы отменить этот визит. Напротив, он предложил Матильде летом отправиться в поместье, доставшееся ему от брата, которое близко прилегало к вотчине храброго Зигфрида. Матильда с радостью согласилась. Давно желала она посетить свой родной дом, где прошло ее детство, но все было недосуг. И когда наступило лето, ее желание исполнилось, даже без помощи волшебного ореха. С торжественной грустью бродила она по развалинам замка, на могиле родителей уронила благодарную слезу и, припомнив место, где должен был находиться источник, пошла туда. Увы, сколько ни бросала она камешков в воду, все было напрасно; она даже не пожалела мускатный орех, но он только поплыл, словно пузырек воздуха, и Матильде пришлось доставать его из воды. Нимфа не хотела появиться перед своей крестницей, хотя близились другие крестины: молодая леди готовилась подарить мужу ребенка. Она принесла ему мальчика; он был прекрасен, как Купидон. Радость настолько захлестнула нежных родителей, что они чуть не задушили его в своих объятиях. Мать совсем не выпускала его из рук. Она сама следила за каждым движением невинного младенца, хотя граф и нанял благовоспитанную кормилицу ухаживать за ребенком. На третью ночь после его рождения, когда весь дом был объят беспробудным сном и легкая дремота завладела бдительной матерью, случилось несчастье: при пробуждении Матильда не нашла на руках своего ребенка. Застигнутая врасплох, она стала звать кормилицу голосом, полным ужаса: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ — „Благородная леди, — отвечала кормилица, — дитя спит на ваших руках“. Кровать и спальную комнату тщательно обыскали, но ничего не нашли, кроме маленьких пятнышек на полу. Кормилица, разглядев, что это пятна крови, подняла страшный крик: „Господи Боже мой! Всеми святыми молю тебя, помилуй нас! Великий Гриффин был здесь — это он унес нашего мальчика!“ Горькая весть разнеслась по всему дому. Долго леди оплакивала потерю любимого первенца; столько слез пролила она, что высохли розы на ее щеках. Сир Конрад же был безутешен. Хотя вера в Великого Гриффина ни на одно горчичное зернышко не тяготила его душу, он, не найдя никаких правдоподобных объяснений случившемуся, дал болтовне кормилицы полную свободу и занялся заботой о своей любимой жене; и она, чтобы не тяготить его любящее сердце, принудила себя принять неунывающий вид.

Время — великий утешитель; мало-помалу рана на сердце матери затянулась, и любовь восполнила ее потерю вторым сыном. Безграничная радость воцарилась во дворце графа. Он праздновал рождение наследника со всею щедростью своей души. Заздравная чаша беспрерывно переходила из рук в руки: от лорда и его гостей — к привратнику и обратно; все пили за здоровье юного графа. Только беспокойная мать не отходила от мальчика; что было сил сопротивлялась она нашептываниям сладкого сна. Наконец, когда она уже была готова покориться зову природы, она сняла с прелестной своей шеи золотую цепочку, обмотала ее вокруг младенца и привязала другим концом к своему запястью; потом перекрестила себя и своего ребенка, чтобы Великий Гриффин не имел силы похитить его, и вскорости погрузилась в беспробудный сон. Проснулась она с первыми лучами солнца, но — нет слов у меня передать весь ее ужас — прелестное дитя исчезло из ее рук. Она громко закричала в страшном испуге: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ — а кормилица ей в ответ: „Благородная леди, дитя спит на ваших руках“. Схватилась Матильда за золотую цепочку, смотрит — а она разрезана ножницами. Упала она тогда в обморок, и долго не могли до нее добудиться. Подняла кормилица в доме страшный переполох. Услыхал граф Конрад, что приключилось с его женой, вытащил свой тяжелый рыцарский меч и набросился в ярости на кормилицу.

„Подлая женщина, — закричал он, и голос его был подобен раскату грома, — не я ли давал тебе строгий наказ не спускать глаз с младенца? Не ты ли должна была криком изойти, но напугать злодея? Но ты предпочла сон, так усни навеки!“ И замахнулся он тяжелым своим мечом, чтобы отрубить ее подлую голову.

Пала она ему в ноги и взмолилась: „Помилуй меня, великодушный господин, не желала я никому зла; ночи не спала, за ребеночком приглядывала, потому и зарубите меня немедленно, чтобы тайну лютую, кровавую с собой унесла; потому что ни пытками, ни виселицей не вырвать ее из меня; суждена мне на этом свете мука смертная до самой могилы!“ Остановился граф, опустил свой меч: „Что увидала ты такое ужасное, что язык отказывается тебя слушаться? Исповедуй лучше грехи свои, как подобает верному слуге, чтобы я не заставил тебя признаться под пыткою“. — „За что наказаны вы судьбой, великодушный господин, чтобы выпытывать из меня тайну? — отвечала женщина. — Лучше похороните ее вместе со мной“. Граф, чье любопытство разгоралось не столько от ее слов, сколько от состояния неизвестности, отвел женщину в свой кабинет и угрозами и обещаниями принудил ее раскрыть виденное. Вот что поведала ему женщина. „Коль вы заставили меня сказать всю правду, так слушайте и не перебивайте: не на чистой девице женились вы, а на ведьме. Ввели ее в дом свой невинной невестой, а оборотилась она змеею. Любит она вас до безумия, вот и житья вам от нее нет, и горе ходит за вами по пятам. Вся сила ее — в красоте; ею прельстила она ваше сердце и не хочет с вами расстаться. В страшную ночь, когда в доме все спали, она притворилась спящей; вижу, нечистое что-то она замышляет, тоже легла на постель; слышу, будто зовет меня, но я вида не подаю, лежу тихо. Подошла она ко мне и смотрит, внимательно так. Потом отошла — и к младенцу. Взяла его, прижала к груди, поцеловала и шепчет:

Закружилась она на месте и шепчет так, шепчет жутким голосом свое заклинание. Потом вынула из волос брильянтовую заколку и проткнула ею сердце младенца — потекла из него невинная кровь, и, пока вся не вытекла, не выпустила она его из своих рук. Вынула потом мускатный орех, прошептала что-то над ним, а когда сняла крышку, колдовское пламя вырвалось из него, и такой силы, что описать нельзя, так что от младенца только пепел да обугленные косточки остались. Собрала она их и сложила в ларец, а сам ларец под кровать спрятала. И когда сделала свое черное дело, позвала меня такими словами: „Кормилица, кормилица, куда вы унесли моего мальчика?“ А я отвечала, дрожа от страха: „Благородная леди, дитя спит на ваших руках“. Вслед за тем закричала она, а я, себя не помня, под предлогом, что нужно позвать кого-нибудь, выбежала из спальни. Вот все, что я видела ночью, и готова претерпеть пытку раскаленным железом, чтобы подтвердить свою правоту“.

Сир Конрад стоял так тихо и неподвижно, словно окаменев; и прошло долгое время, прежде чем он смог вымолвить слово: „Зачем накликивать на себя столь страшное испытание, я и так верю тебе, женщина. Сохрани ужасную тайну в своем сердце и запечатай свои уста; даже на исповеди. Я же, клянусь, приобрету для тебя индульгенцию у самого епископа, и твой грех не вменится тебе в вину ни в этой жизни, ни в будущей. Сейчас пойду к этой гиене и постараюсь успокоить ее, дабы не выведала она, что мы знаем ее тайну, а ты — вытащи из-под кровати ларец и принеси ко мне“.

Он решительно вошел в покои жены. Она приняла его так, будто на ней не было ни капли вины, хотя душа ее и была смертельно ранена горем. Она не произнесла ни слова, но облик ее говорил о невинности; словно ангел смотрела она на него и взглядом своим потушила ярость и безумие мужа. Он сказал ей слова нежности и заботы, но в сердце своем пылал отвращением к ней. Тем временем кормилица сбегала за заранее приготовленным ларцом с обугленными костями битой птицы и принесла его во дворец. Убедившись в несомненной вине жены, граф решил казнить детоубийцу. А чтобы не быть свидетелем казни, он сел на коня и поскакал прочь в город Аугсбург, после того как дал своему сенешалю такое распоряжение: „Когда графиня на девятый день оставит свои покои и направится в баню, чтобы смыть с себя грязь, запри дверь поплотнее снаружи и поддай огня, чтобы она не вышла оттуда живой. Ты понял меня, сенешаль?“ Верный слуга, обожавший свою госпожу, с величайшей печалью выслушал эти слова, но ничего не смог возразить господину. Слишком страшен был облик его и жуток взгляд. На девятый день Матильда приказала натопить баню. Она думала, что ее муж не задержится в Аугсбурге, и пожелала перед его возвращением смыть с себя следы горя и страдания. Войдя в парилку, она обнаружила, что воздух дрожит от жара; она попыталась выбежать, но сильные руки затолкали ее обратно; следом услыхала она стук запора. Напрасно с мольбой кричала Матильда и звала на помощь, — никто не услышал, только в топку стали быстрее подкладывать уголь.

Не много надо ума, чтобы понять страшный смысл происшедшего. Покорилась графиня своей судьбе, лишь темное подозрение несказанно расстроило и смутило ее, даже больше, чем близкая и позорная смерть. Вспомнила она о своей серебряной заколке, вынула ее из волос и нацарапала на стене: „Прощай, любимый мой Конрад! Я умираю невинной жертвой твоего суда“. И когда предсмертные муки сдавили ее в жестоком объятии, бросилась она на низкое ложе и приготовилась к смерти. Но природа в критические минуты подымает свой голос и нередко находит лазейку для спасения. Когда несчастная страдалица металась и билась в агонии, из складок ее одежды выпал волшебный орех, который она всегда носила с собой. Кинулась она к нему из последних сил и закричала, в муке не помня себя: „Крестная, крестная, отведи смерть мою, защити мою честь!“ — и только отвернула крышку, как из него повалил холодный туман и рассеялся по всей комнате, освежив несчастную жертву. Или водяной пар из расселины поглотил жар, или наяда, в силу своей антипатии к огненной стихии, подавила природного врага, только стало прохладно в комнате. Облако пара само собой собралось в видимую форму, и успокоенная Матильда увидала, к своей радости, милую крестную. Нимфа ручья улыбалась ей, прижимая к груди ее новорожденного младенца, а рядом, у правой руки стоял прелестный мальчик, и Матильда узнала в нем первенца.

— Здравствуй, любимая Матильда! Рада видеть тебя! — сказала наяда. — Какое счастье, что ты не так бездумно обошлась с последним желанием, как с двумя предыдущими. Вот два живых свидетеля твоей невиновности; они избавят тебя от клеветы, из-за которой ты была близка к гибели. Зловещая звезда твоей жизни закатилась. И хотя мускатный орех потерял свою силу, тебе ничего более не остается желать. Я раскрою загадку твоей судьбы. Знай: мать твоего мужа — источник всех твоих бед. Женитьба сына отравила сердце надменной женщины. Она вообразила, что он запятнал честь своего дома, взяв в жены кухарку. Она прокляла его, и одна лишь ненависть осталась в ее высохшем сердце. Все ее мысли и планы были заняты одним: как погубить тебя, но зоркость твоего мужа до сих пор разрушала ее черные замыслы. Однако недавно ей удалось обмануть его бдительность: она нашла женщину, в которой притворство и ложь свили себе гнездо. Обещаниями и подарками она склонила ее к преступлению. Ты догадалась, Матильда, кто эта женщина? Кормилица твоих сыновей. Когда ты спала, она похищала невинных младенцев из твоих рук и бросала как слепых котят в воду. К счастью, она выбрала мой источник, и я приняла твоих деток в свои объятия и нянчила их, как мать. Ты рада, Матильда? У тебя прелестные дети. К сожалению, вероломная кормилица оболгала тебя и убедила графа, что ты колдунья и ради своей красоты сжигала младенцев с помощью моего подарка. Как доказательство она вручила графу ларец, полный жженых костей кур и голубей, которые он принял за останки своих детей, и вследствие этого обмана он приказал своим слугам убить тебя в бане. Сейчас он дает шпоры коню, дабы успеть отменить твою казнь; и через какой-то час он будет у твоих ног. А теперь прощай, более мы с тобой никогда не увидимся. Помни о своей крестной, Матильда!» — Сказав эти слова, нимфа поцеловала ее в лоб и, обернувшись туманом, растаяла без следа.

А тем временем графские слуги напрягали все старания в безуспешных попытках поддержать огонь, который угасал. Им казалось, что в парилке звучат человеческие голоса, и с неистовым усердием подбрасывали они в топку порции угля, но безуспешно. Казалось, огонь насытился и более не хотел пожирать свою пищу. Вскоре на взмыленной лошади примчался граф Конрад и бросился к своим слугам: «Что сделали с леди? Жива ли она?» — на что они отвечали, что, как ни старались и сколько ни бросали угля, жар не поднимался и что леди, по-видимому, жива. Обрадовался граф; он постучал в дверь, за которой находилась его жена, и спросил ее через замочную скважину: «Ты жива, Матильда?» Услышав голос мужа, графиня ему отвечала: «Да, дорогой мой супруг, я жива, и наши дети тоже живы». Вне себя от радости нетерпеливый граф приказал ломать дверь. И когда она под напором слуг сорвалась с петель, он упал к ногам оправданной своей супруги, оросил ее невинные руки слезами раскаяния и вывел ее и своих детей из ужасного места казни в ее покои и потом слушал из ее правдивых уст повесть чудесного спасения. Охваченный гневом на коварную кормилицу и ее черную клевету, приказал он слугам своим немедля схватить ее и заточить в бане. Вот тогда-то огонь разгорелся на славу: труба гудела в свое удовольствие, веселые языки пламени жадно облизывали кирпичные стены топки — и вскоре жар выпарил из грязного тела черную душу.