Ингрэм и Бой Феррик выложили деньги на стол и встали. Феррик, ни слова не говоря, с угрюмым видом вышел из комнаты. Ингрэм задержался; он положил мне руку на плечо, и мы вместе направились к двери.

— Простите его, Хитклиф; он не умеет проигрывать, хотя и может себе это позволить, но главное — он подходящий партнёр. Могу я ещё привести его?

— Как хотите. — Меня мало заботило, что за двуногие свиньи усядутся за моим столом, был бы кошелёк потолще.

Из сумрачных прокуренных комнат мы вышли в утреннюю свежесть. Слуга Ингрэма поджидал с экипажем, в глубине которого только что скрылись полы охотничьего камзола Феррика. И тут в конце аллеи появился ещё один экипаж. Я узнал карету мистера Эра.

— Принимайте гостей, Хитклиф! — воскликнул Ингрэм. — Вы не обидитесь, если я покину вас, не дожидаясь фейерверка? — И когда второй экипаж, описав дугу вдоль аллеи, остановился рядом с первым, Ингрэм подошёл, поговорил через окно с сидящими в нём, кивком показал на стоящий позади экипаж Феррика и отбыл. Я ждал, стоя у входной двери.

Мистер Эр вышел, с минуту поговорил с кем-то, сидящим в экипаже (в тёмном окне белым пятном мелькнуло её лицо), потом направился ко мне с таким видом, будто подбадривал сам себя. Его цветущий вид поразил меня: сияет, лоснится, будто лошадь, что подготовили к ярмарке. Вот что делает с человеком любовь.

— Ну, Хитклиф, — улыбаясь, проговорил мистер Эр, — не пригласите ли нас в дом?

— Вы можете войти, добро пожаловать, — отвечал я, — а что касается вашей попутчицы, я не приму человека, считающего меня варваром и клевещущего на меня.

Улыбка мистера Эра исчезла.

— Тогда нам придётся остаться здесь.

— Отлично.

— В чём вы обвиняете её? По-моему, обеим сторонам следует сделать шаг к примирению. Видите — она здесь, она готова простить и забыть.

— Легко простить и забыть, когда поле сражения осталось за тобой.

— Поле сражения? В каком смысле? Ты сам согласился уехать.

— Когда я довёл до вашего сведения свои подозрения — с глазу на глаз, кстати говоря, не прилюдно, — вы уверяли меня не только в невиновности мисс Эйр, но и в том, что вам известен истинный виновник. Меня это убедило; я успокоился, хоть и не был полностью удовлетворён. Но когда она высказала свои обвинения, её вы в моей невиновности не уверяли — лишь мрачно молчали, дав понять ей, и мне, и слугам, что вы ей верите!

— Тогда тебе следовало бы разозлиться на меня, не на неё!

— Я зол на вас, не сомневайтесь, но что касается вас, то здесь против одного неблагородного поступка — сотни благородных, и, кроме того, это можно понять, если не простить, ведь вами двигала любовь, а она лишает разума. Но ни первое, ни второе из этих оправданий я не могу применить к мисс Эйр.

— Значит, ты думаешь, что моя Джейн не любит меня, по крайней мере не настолько, чтобы лишиться разума?

— Я уже высказал своё мнение по этому поводу.

— Да, чёрт возьми, ты это сделал, и в недвусмысленных выражениях. Ах, Хитклиф, если бы ты только мог понять — я вынужден был сделать так, чтобы она считала виновным тебя.

— Бессмыслица какая-то. Даже представить не могу, чем можно объяснить такую несправедливость к одной стороне, такое притворство перед другой.

— Знал бы ты, чему мне приходится противостоять, — в раздумье пробормотал мистер Эр, — знал бы, как мне трудно, какие опасности мне грозят…

— Знал бы, знал бы… Так почему бы вам не рассказать мне?

Мистер Эр потёр подбородок.

— Рассказать? Как бы мне хотелось рассказать! Облегчить душу! Но если… я потеряю её, потеряю его, потеряю всё…

— Вы не доверяете мне?

— Доверяю, но могу ли я быть уверен, что ты всё поймёшь правильно?

— Я ваше творение. Я такой, каким сделали меня вы, — не без сарказма напомнил я.

— Не надо льстить мне и себе! Душа твоя — камень и лёд, я никогда не мог до неё добраться. Она жестока, не знает жалости, она страшит меня, я не смею…

Эта болтовня вывела меня из терпения.

— О, довольно хныканья! Пусть малышка считает, что эти безумства совершил я, что я как раз такой человек, что готов в клочья изрезать одежду моих друзей или подпалить их во сне. Когда-нибудь, возможно, я и отблагодарю её за такое внимание, оправдаю ожидания!

— Но она больше не верит, что это ты. И сожалеет о своей ошибке.

— О? И чем же объяснить такую перемену?

— Ну, просто случилось кое-что ещё, — пробубнил мистер Эр.

— Кое-что ещё? Что на сей раз разорвали, размалевали или подожгли?

— Напали на человека. Был ранен гость, мистер Мэзон.

Я подумал о прошлогоднем таинственном нападении, когда мистеру Эру едва не отсекли палец.

— Вы видели нападавшего? Это была та же женщина в белом?

— Это была женщина, но Мэзон не заметил цвет платья, и она скрылась до того, как я подбежал к нему.

— Кто ещё был в доме?

— Мисс Эйр — это она помогала мне перевязать Мэзона — и другие ваши знакомые, Дэнты и Ингрэмы.

— Странно, что Ингрэм ничего не рассказал мне. Должно быть, его это страшно потрясло.

— Ничего странного, он просто не знал об этом. Я решил, что лучше будет держать происшествие в секрете.

— Лучше будет! Точь-в-точь как тогда, когда эта женщина напала на вас! Секрет громоздится на секрет, обман на обман!

— Уж не осуждаешь ли ты меня, братец? Сколько испытаний выпадет на твою долю? Неужто в безжалостном свете общепринятой морали все до единого твои поступки окажутся безупречными?

На мгновение мысли мои обратились на меня самого. Даже будь у него какие-то подозрения насчёт Линтона, доказательств быть не могло.

— И какие же, по вашему предположению, есть за мной дурные поступки?

— Я ничего не предполагаю. В этом нет нужды, когда у твоих дверей встречаешь самого скандального повесу во всём графстве, а с ним — вертопраха и того хуже, рядом с которым первый покажется ангелом. И, бьюсь об заклад, они не с утреннего приёма чинно-благородно возвращаются — нет, они всю ночь здесь провели, играли. Станешь отрицать?

— Нет, не стану.

— Как ты можешь так опускаться?

— Опускаться, принимая лорда?

— Послушай, Хитклиф, мы оба знаем, что человеческие качества не измеряются титулом.

— Да, вы научили меня этому, а потом научили называть Ингрэма другом.

— Вздорное ребяческое обвинение. На наших глазах он из просто слабохарактерного молодого человека превратился в мерзкую личность. Не отворачивайся, мы должны это выяснить. Мне сообщают, что ты попал в дурную компанию и скатываешься вниз. Я надеялся, что это ложь, но вижу, что нет.

— О, а что-нибудь о том, как я управляю фермой, вам сообщают?

— Нет, но думаю, прочие твои занятия оставляют немного времени для этого.

— Вы так думаете? Приехав сюда два месяца назад, я обнаружил не ферму, а Богом забытые пустоши, не дом, а нечто вроде походного лагеря, кое-как разбитого в двух комнатах заброшенного здания. Ещё дюжина комнат пустовала, сточные канавы засорены, на месте конюшен — бойни. Написав об этом вам и не получив в ответ никаких инструкций, я счёл, что ваши прочие занятия оставляют вам мало времени, а то и совсем не оставляют. — Я взглянул в сторону экипажа. Дверцу приоткрыли изнутри — уже припекало солнце. — Так что пришлось мне разработать собственный план.

Я поразмыслил, как превратить это поместье в выгодное предприятие. Оно лежит в сырой низине, расположенный в долине дом обступают леса; поля далеко от амбаров. Но, расположенные в отдалении, они идеальны для разведения лошадей. И я знаю, как обращаться с лошадьми.

Однако сделать разведение лошадей прибыльным — дело непростое. И я снова написал вам. И снова не получил ответа (вы были, не сомневаюсь, чрезвычайно заняты!). Я взял на себя переоборудование конюшен и заказал племенных лошадей. Кроме того, я распорядился прорыть сточные канавы, прочистить заросшие канавы у дома и просушить, убрать и отчасти меблировать сам дом.

Короче говоря, я применил в вашем поместье рациональную систему управления. Вы можете одобрить или отменить её в любое время, как только вам позволит ваше расписание дел. Если вы её одобрите, через два года вы получите весьма приличную прибыль. А отмените — ну и чёрт с вами!

Гнев, удивление, ещё какие-то чувства боролись в душе мистера Эра, пока я говорил, но услышать ответ мне так и не довелось, потому что в тот самый миг, когда я довольно невежливо завершил свою речь, нас прервали — через лужайку к нам шла гувернантка.

Мистер Эр увидел её — и глаза его посветлели, плечи расправились, он потянулся к ней; она приняла его руку, а потом быстро, будто повинуясь внезапному импульсу, неожиданно протянула другую руку мне. Ладонь была удивительно тёплой — а казалось, жизнь еле теплилась в ней, — впрочем, конечно же, ведь она только что из экипажа.

Невзрачная, бледная девица, жидкие волосы неопределённого цвета собраны назад, мелкие черты лица — а мистер Эр был в ту пору цветущий, блестящий мужчина, — но вот она стоит рядом с ним, и его блеск не затмевает её, а будто отбрасывает на неё слабый отсвет. Впервые она показалась мне почти хорошенькой.

Теперь она вложила мою ладонь в руку мистера Эра. Первым моим побуждением было отдёрнуть руку, но он внезапно сильно сжал её. Глаза его будто говорили: «Мы не закончили, но сейчас, как бы то ни было, пожмём друг другу руки». И я покорно позволил своей руке задержаться на несколько секунд, а потом опустил её. Я ничего не сказал, но счастливая парочка казалась удовлетворённой.

— Эдвард, верно, уже сказал, что я признаю свою ошибку, — начала гувернантка, водрузив на нос очки (привычный жест, который не переставал раздражать меня), — не могу выразить, как я сожалею, особенно с тех пор, как поняла то, чего раньше не замечала: вы очень дороги Эдварду. Надеюсь, вы будете столь великодушны, чтобы забыть прошлое, и позволите мне тоже стать вашим другом.

Что мне оставалось делать, кроме как кисло улыбнуться и кивнуть? Относительно мотивов мисс Эйр у меня всё ещё имелись серьёзные сомнения, но, если перемена в её расположении была уловкой, выглядела эта уловка убедительно, исполнена мастерски и отходных путей мне не оставляла.

— Ну вот! — засиял мистер Эр. — Вот мы и снова друзья! Джейн, Хитклиф рассказал мне о некоторых переменах, начатых в Ферндине, которые сделают поместье образцом для всего графства!

— Я столько слышала о его талантах, что это меня ничуть не удивляет. Но, Эдвард, ты сказал мистеру Хитклифу о другой причине нашего визита?

Мистер Эр притянул гувернантку ближе к себе.

— Хитклиф, мы с Джейн собираемся пожениться. Ты должен узнать это первым, и ты единственный из друзей, кого мы приглашаем отпраздновать это событие. Ты приедешь на нашу свадьбу?

И снова мне ничего не оставалось делать, как поздравить их, как бы серьёзны ни были мои опасения. К счастью, я смог отказаться от приглашения из-за ярмарки в соседнем графстве, назначенной на тот же день, а побывать там мне было действительно необходимо, — я хотел приобрести племенных животных.

Поскольку отныне мне была отведена роль Друга, я счёл за лучшее соответствовать ей в полной мере, так что пригласил их в дом и предложил остаться к обеду. Мэри, моя домоправительница, была отменной кухаркой и обрадовалась бы случаю проявить своё искусство. Однако мистера Эра и гувернантку (к моему, а возможно, и их облегчению) в Торнфилде ждали дела.

Я смотрел вслед экипажу, пока он не исчез меж густо обступивших аллею деревьев, а потом медленно присел на крыльцо. И хотя тело моё устало, голова работала с необычайной ясностью. Как ни странно, думал я не о недавнем разговоре; не возмущённые воспоминания о несправедливых обвинениях, внезапных чудесных переменах и предшествующих им по-прежнему необъяснимых событиях нахлынули на меня; не отчаяние, вызванное грядущим союзом, который, даже если поверить в искренность гувернантки (а я в ней сомневался), ущемлял мои интересы, терзало моё сердце — нет, вовсе нет. Всё это казалось далёким, как никогда, или было всего лишь отрывком истории, что давным-давно рассказывала Нелли.

В моём сознании захлопнулась какая-то дверка, а за ней скрылись мистер Эр и мисс Эйр. Рука об руку уходили они от меня. А с ними уходили и грёзы Хитклифа, наследника Торнфилда, его мечты ослепить друзей и врагов детства роскошью и блеском.

Лишь один образ жил в моих мыслях, яркий и чёткий, — Кэтрин Эрншо. Не картины нашего общего прошлого проплывали передо мной, нет, я видел её здесь, в Ферндине, в реальном, сегодняшнем Ферндине — ты могла бы быть здесь, со мной, Кэти, наяву.

Почему не привезти тебя сюда?

Уязвлённый жалом последнего дарованного тобой унижения, стократно растоптанный нечеловеческой болью прошлых лет, я поклялся вернуться на Грозовой Перевал лишь победителем, ворваться в старые ворота в карете, огромной, как у Эдгара Линтона, выйти из неё в костюме вдвое изящнее, чем у него, объясниться тебе в любви в выражениях вдесятеро цветистее, чем он мог бы измыслить, и бросить в лицо Хиндли столько денег, сколько отродясь не стоил Грозовой Перевал.

Но теперь это видение таяло как роса.

Это были всего лишь мечты, я не мог бросить их к твоим ногам. То, чем я располагал, было гораздо меньше — и всё же гораздо больше, ведь это было нечто земное, реальное. К тому времени, вкладывая всё, что заработал (а позже и выиграл в карты), я скопил больше пяти тысяч фунтов. Обязанности управляющего обеспечивали мне надёжный ежегодный доход, который со временем, скорее всего, будет возрастать. В моём распоряжении дом, пусть не блестящей архитектуры и не так уж роскошно обустроенный, но добротный и прочный, а потом можно будет его перестроить.

Стоит ли и дальше опасаться Линтона? Ведь то, что я уже сделал, достаточно весомо; а кроме того, разве не на моей стороне реальность, то единственное, что имеет значение? Разве не знал я всегда, что мы с тобой — одно, одно сердце бьётся в моей и твоей груди? Что с того, что я изо всех сил сколачиваю состояние не столько чтобы завоевать твою любовь (даже если сам себя уверяю, что на самом деле это так), сколько чтобы бросить тебе горький упрёк в том, что ты меня недооценивала.

То, что связывало нас, да и посейчас связывает, куда чище и проще. Мы могли бы быть вместе и без всех моих тщательно спланированных ухищрений. Усомниться в этом — значило бы изменить нам обоим.

Ты могла бы разделить со мной мою теперешнюю жизнь — у меня было положение, друзья. Неужто нам недоступно обычное счастье? Неужто я не могу приехать в Гиммертон в почтовой карете, ухаживать за тобой, как любой вздыхатель за своей подружкой? Даже Хиндли — неужели не смогу я две — три недели притворяться, что считаю его человеческим существом, и просить у него твоей руки? Я думал об этом.

Привезти тебя сюда! Увидеть, с каким восторгом примешься ты переустраивать дом, как рьяно возьмёшься за поместье, как заинтересуешься лошадьми! Как позабавит тебя мистер Эр, какой фонтан остроумия вызовет его крошечная невеста! Как пленит Ингрэма с его дружками твоё очарование…

Но нет, вот этого не будет. С игрой я покончу. Ни в чём не буду походить на Хиндли.

Коснуться тебя наяву, не в мечтах почувствовать тепло твоего тела, вдохнуть запах твоих волос…

Да, я это сделаю. Отныне всё будет по-другому. Отброшу гордость прочь или попытаюсь изменить её природу.

Вернувшись несколько месяцев назад из Европы, я нанял соглядатая, чтобы проверить, помнит ли Линтон о запрете. Полученные отчёты удовлетворили меня. Эдгар слыл затворником, не часто отваживался выходить за ограду парка на Мызе Скворцов. Ты по-прежнему бывала на Мызе, но, по рассказам тамошних сплетников, видалась лишь со своей подругой мисс Изабеллой Линтон, Эдгар же «избегал женщин» и во время твоих визитов не покидал библиотеки. Я был уверен, что ты, получив письмо, посланное мною ещё до отъезда в Европу, ждёшь меня — но слишком хорошо представлял (тогда и теперь), как раздражает затянувшееся ожидание.

Следующие несколько дней я строил планы. До ярмарки (и до свадьбы) оставалось чуть меньше месяца; я решил отправиться в Гиммертон на следующий день после возвращения. Но как же без меня Ферндин? И хотя я и подумать не мог о том, чтобы недостаток времени помешал мне выполнить мою миссию в Йоркшире, но и рисковать благополучием моего нарождающегося здешнего предприятия, необходимым для нашего счастья, тоже не хотел.

Решение вскоре нашлось; мистер Эр упомянул как-то, что на время свадебного путешествия Джон остаётся не у дел. Я приехал в Торнфилд; к обеду всё было улажено. Пока я буду в отъезде, Джон присмотрит за поместьем, а о моих планах будет помалкивать.

Всё было решено, но эти несколько недель до отъезда надо было ещё прожить. Сначала я хотел было к твоему приезду переделать всё в доме, превратить его в рай земной, насколько позволит моё воображение и магазины Милкота. Но остановился, поняв, как приятно будет тебе самой потакать своим прихотям. И всё же немного потешил себя и я: выбрал самую солнечную в доме комнату и сделал из неё гнёздышко — как тропическая птица, чтобы привлечь самку, украшает гнездо жёлтыми лепестками и зелёными крылышками жуков, а потом, надувшись от важности, заливается восторженными трелями.

Дешёвые поделки, что предлагали милкотские магазины, я счёл недостаточно изящными для моего гнёздышка и в конце концов отправился за покупками в Ливерпуль. Вспомнилось, как доводилось мне прежде здесь бывать. Пара тысяч фунтов в кармане меняет всё! И я это остро почувствовал. Воришки и попрошайки, что в былые времена как коршуны набрасывались на меня, сейчас выклянчивали пенни или, как крысы, разбегались подальше от копыт моей лошади. Крупные торговцы, когда-то и на порог меня не пускавшие, теперь кланялись и наперебой зазывали в лавки. Теперь, проезжая на лошади ценой в добрую сотню фунтов мимо сумасшедшего дома, я мог и усмехнуться над тем, что стало таким горьким открытием два года назад. Мне доставило удовольствие разыскать того самого сторожа, что грозил мне алебардой. Он, верно, гадает и по сей день, почему всадник в украшенной плюмажем треуголке бросил ему золотую гинею.

Что за дивные вещички покупал я для тебя, Кэти! Фарфоровая музыкальная шкатулка с цыганками-танцовщицами, кружащимися на крышке, золочёная французская кровать, расписанная сценами из жизни богов, дюжина разновидностей духов в хрустальных флаконах с золотыми пробками, спинет и ноты, корзинка восточных шарфов и браслетов, итальянские коробки сладостей, африканские шахматы чёрного дерева со слоновой костью, множество всяких безделушек, лёгких как пух… Так же легко было у меня на сердце, когда я подбирал их для тебя.

Время, когда я готовил для тебя эту комнату, было самым счастливым в моей жизни. С тех пор, наверно, до самой сегодняшней ночи, проведённой за этим письмом, счастливее я никогда не был. Потому что я прожил эти дни в уверенности, что (как думал я тогда) увижу тебя через три недели, потом через две, потом через неделю. Нетерпение моё дошло до предела; казалось, это оно трепещет крыльями в лёгком, как паутинка, пологе кровати, когда, пройдя сквозь зарешёченное окно, солнечные лучи озаряли комнату сияющими радужными бликами.

Что думала обо всех этих приготовлениях Мэри, моя домоправительница, я не узнал никогда; никаких чувств не выражало её бесстрастное лицо: ни удивления, ни порицания, ни одобрения. Единственным знаком того, что она отметила перемены в доме, был вопрос, как часто следует проветривать новую комнату и вытирать в ней пыль.

Но на другую тему она вдруг разговорилась. После того как у нас побывал Джон (пару раз за эти три недели он приезжал ознакомиться с работой фермы и оставался поболтать с Мэри), она изрекла:

— Говорят, чего-то есть такое, что хозяин не хочет, чтоб гувернантка знала.

Я отложил газету (помнится, читал я о парижском договоре об окончании американской войны) и взглянул на неё — опершись о дверной косяк, она любовно похлопывала предназначенную на варево ощипанную курицу.

— Что бы это могло быть, Мэри? Через неделю они поженятся; нехорошее время для секретов.

— Нехорошее и есть, сэр. Вы прямо слово в слово, так же и Джон сказал. «Нехороший, — говорит, — ветер подул, и как бы не надул чего нехорошего на весь Торнфилд, да и ещё куда».

Но либо Джон ничего больше не сказал, либо Мэри решила этим ограничиться, но на этом разговор и закончился, она только выразила надежду, что Джон ошибается; ничего, она надеется, не случится.

На следующей неделе я, как и собирался, поехал на ярмарку. Был день свадьбы мистера Эра, но об этом я почти не думал. Мне удалось купить несколько замечательных племенных кобыл — стройных, холёных, не таких мощных, как Вельзевул, но сложенных в точности как он. Какую породу лошадей выведу я в Ферндине!

Я свернул с дороги на тропинку; с каждой минутой всё сильнее охватывала меня радость предвкушения. Завтра чуть свет — в Гиммертон; вещи собраны, всё готово. Сердце стучало так, что раза два — три я чуть не свалился с лошади. Но прибыл я в Ферндин без приключений, чтобы узнать то, о чём ты сейчас услышишь.

Я мог предположить, что Джон будет ждать меня, но почему на дороге с осёдланной лошадью и с таким опрокинутым лицом?

— Мистер Хитклиф, — проговорил Джон, — вы должны немедленно ехать в Торнфилд! Нельзя терять ни минуты!

Не успел я высказать своё удивление таким неожиданным оборотом событий, как из дома вышла Мэри, пряча руки под фартук (надвигалась осень, ночь обещала быть морозной), и решительно двинулась к Джону:

— Вот тебе раз! Нет чтоб дать человеку дух перевести — сразу тащишь его расхлёбывать, что там твой хозяин натворил. Так он и поехал! Мистер Хитклиф, давайте вашу лошадь — Том отведёт её — и садитесь ужинать. И ты тоже, парень, расскажешь всё, пока он ест. Не пущу я его на голодный желудок!

Так вот, хлебнув чаю и проглотив ломоть хлеба с маслом, я услышал о странной свадьбе мистера Эра. Она действительно была странной. Хотя мистер Эр, безусловно, вошёл в церковь женихом, вышел он оттуда не мужем — по крайней мере не мужем гувернантки!

Потому что — чудо из чудес, когда я услышал это, моя чашка замерла на полпути ко рту — оказалось, что мистер Эр женат, и этот факт был обнародован во время церемонии, прямо у алтаря!

— Самой его женой?

— Нет, её представителями, — пояснил Джон. — Один из них — мистер Мэзон, он недавно гостил в доме; другим был адвокат. Мы их видели, когда потом они приехали в Торнфилд.

— После прерванной церемонии?

— Точно так. Хозяин вышел сегодня утром цветущий, сияющий, ну точно восемнадцатилетний, а вернулся — лицо как у каменного истукана, и рука, что держала мисс Эйр, — будто каменная; Ли думает, мисс стало плохо. Ни слова не сказали, прошли через холл мимо багажа, приготовленного для свадебного путешествия, с этим мистером Мэзоном и адвокатом, а позади тащился священник с вытянутой физиономией. Заперлись наверху и несколько часов разговаривали. Потом трое чужих спустились посмотреть — прямо трое судей, что приговор о повешении вынесли. Адвокат сказал мисс Эйр, что на ней вины нет — она о том, что он женат, не знала, и уехал. Священник погундосил немного мистеру Эру о грехе двоежёнства и тоже уехал.

Мисс Эйр оттолкнула мистера Эра, убежала наверх в свою комнату и захлопнула за собой дверь. А он как увидел, что мы заглядываем за угол лестницы (а мы знать не знали, что нам делать и даже что думать), то накинулся на нас как дикий зверь, чтобы мы убирались, пока он нам головы не размозжил. Уже после этого, будьте уверены, мы убрались на кухню и не скоро оттуда нос высунули.

— Послушай, Джон, эта предполагаемая жена — кто она? Почему мистер Эр отрёкся от неё?

— Ну, мистер Хитклиф, все думают, она ниже его. Кто говорит — она была служанкой в доме, а теперь её рассчитали и выгнали; а кто — что она из благородных, богатая наследница, да только не очень добродетельна, и вела себя неподобающе, потому он и порвал с ней много лет назад.

— Кто-то говорит. А ты, Джон, что скажешь? — Я пристально взглянул на него.

Он теребил лежащую на коленях шляпу.

— Может, помните, мистер Хитклиф, я предупреждал вас, что в доме не всё ладно?

— Значит, ты знал о первой женитьбе?

Тряхнув головой, Джон отбросил этот вопрос, как стряхивает воду собака после неожиданного купанья.

— Какая разница, что я знал или думал, что знаю, мистер Хитклиф? Случилось самое ужасное, и мистер Эр в таком состоянии — зарыдаете, как увидите. Вы должны поехать со мной, помочь ему.

— Ему, пожалуй, нужна сейчас помощь мисс Эйр, а не моя.

— Так-то оно так, сэр! Но она уехала!

— Уехала? Как уехала?

— Уехала — исчезла — растворилась в воздухе, так, по крайней мере, хозяин изволил выразиться. Я только разобрал, что он сидел у её двери, пока наконец поздно ночью она не открыла, и они разговаривали в библиотеке — это я точно знаю, сам слышал их голоса; я не спал, бродил по дому, чтоб быть под рукой, если что. Я слышал, как леди рыдала, а мистер Эр кричал — умолял или сердился, а может, и то и другое. Потом — уж много времени прошло — мисс Эйр снова пошла в свою комнату, а мистер Эр остался в библиотеке. Чуть погодя я прокрался туда — он дремал на диване. Я укрыл его пледом и наконец смог пойти поспать хоть несколько часов.

Ну а потом я услышал, как Ли закричала у меня под дверью, что у хозяина припадок, выскочил и увидел, что хозяин в смятении бегает из комнаты в комнату, рвёт на себе волосы и повторяет без конца: «Её нет, её нет!"

— Мисс Эйр сбежала ночью?

— Да. Ушла, взяв с собой только ту одежду, в которой приехала в Торнфилд, и совсем немного денег, хозяин думает — несколько фунтов и какую-то мелочь. Больше ничего не взяла. Хозяин вне себя; всё сокрушается, что она будет голодать или замерзнёт. А ещё вас зовёт: «Где Хитклиф? Почему он не здесь?» Послушать — сердце разрывается!

— Обыскали поместье?

— Точно так. Ничего не нашли, только клочок ткани от платья зацепился за куст, но он, может, уж пару месяцев там.

— Не понимаю, чем я могу помочь? Не могу же я соткать её из воздуха. У меня свои планы; ты знаешь, что они значат для меня. Я должен ехать.

— Что вы, мистер Хитклиф, вы бы так не говорили, если б только видели его! Задержитесь хоть на денёк. Поедемте со мной; пусть ваш багаж пошлют в Торнфилд. Завтра оттуда уедете на север. Ведь там не знают о вашем приезде, и уж денёчек можно потерять ради этого.

В конце концов я согласился, а что делалось у меня в душе — только ты можешь догадаться. Ехать в Торнфилд вместо Гиммертона, изменить, пусть даже незначительно, свои планы было очень тягостно, но, в конце концов, Джон прав. Этот крюк не мог задержать меня надолго.

Так что я согласился ехать, но странные дурные предчувствия одолевали меня. Всё не мог отделаться от ощущения, что, согласившись, совершаю ошибку, последствия которой окажутся для меня несоизмеримо велики.

Напоследок я ещё раз заглянул в комнату, которую приготовил для тебя. На столике слоновой кости у твоей постели я поставил стакан с бутоном — запоздало расцвёл розовый куст — как залог того, что ты будешь уже здесь, увидишь, как пышно развернёт он лепестки. Закрыл за собой дверь и положил ключ в карман. Увы! Сейчас, когда я пишу эти строки, увядшие лепестки розы лежат, должно быть, там, где упали, падали день за днём, как сухие слёзы несбывшихся надежд, ибо я туда не вернулся.

Уже смеркалось, когда мы приехали в Торнфилд. Подступал студёный, промозглый вечер; то и дело срывался дождь. У дома стояло несколько экипажей, слуги грузили в них вещи; непрошеная мысль одновременно пришла нам в голову: а что, если ещё что-то случилось, мы и представить боялись, что именно.

Нам тут же объяснили, что мистер Эр уволил всю домашнюю прислугу и велел всем немедленно уезжать — даже миссис Фэйрфакс и Адели. К ещё большему унынию, он щедро расплатился со всеми, буквально осыпал их деньгами, сказав только, что они должны убраться сегодня же вечером, он больше не вынесет и часа этой пытки.

Это было явное помрачение рассудка. Приказав Джону как можно дольше затягивать сборы, я отправился на поиски моего всезнающего ментора, великодушного опекуна.

Совершенно невозмутимый, он сидел на стуле с прямой спинкой в комнате, которую прежде занимала гувернантка, и что-то сосредоточенно изучал. Я вошёл. Он поднял на меня глаза.

— Смотри, Хитклиф, — сказал он, — ничего не взяла, даже жемчуг, что я ей подарил, оставила на каминной полке — ничего, что могло бы поддержать её в огромном, огромном мире. Это я её выставил, не смог удержать, она погибнет, я — убийца!

— Постарайтесь успокоиться, сэр! Разве не сама она решила уехать? Вы же хотели, чтобы она осталась, не так ли?

— Да, да, но ты не понимаешь. Это мои грехи, мои грехи заставили её уехать.

— Ваша предыдущая женитьба?

— Ты уже слышал! — взвился он вдруг, вскочил, схватил меня за плечи. — Что тебе наговорили?

Как можно спокойнее я объяснил ему, что слышал. И закончил вопросом:

— Это тот самый секрет, что вы скрывали от меня так долго и боялись рассказать?

— Да… нет… это лишь часть его, но не весь. Хитклиф, не мучь меня, не говори о прошлом. Помоги мне.

— Да, я помогу вам, но одному мне не справиться. Зачем вы рассчитали слуг?

— Они меня раздражают. Видеть не могу их взгляды: жалостливые, презрительные — не знаю, что хуже.

— Какая разница. Вы должны опять нанять их.

— Не могу. Ничего не могу делать — только о ней думаю. Может быть, пока мы здесь сидим, она гибнет — и помочь некому! О Хитклиф!

— Такими глупостями вы ей не поможете.

— У меня голова кругом идёт. Не могу собраться с мыслями. Её надо найти. Как мы найдём её?

Отбросив снедавшее меня любопытство и раздражение, я подошёл к проблеме с практической стороны, попытался разобраться, что сделано, а что — нет. Прежде всего нужно решить вопрос со слугами: для поисков необходимы были люди. Мистер Эр согласился оставить Джона и нескольких мужчин с условием, что те займутся розысками мисс Эйр; Ли и кухарку — чтобы вести хозяйство, ведь беглянке, буде она вернётся, что-нибудь да понадобится.

Той же ночью мы разослали по всей округе верховых узнать, не слышал ли кто-нибудь о сбежавшей невесте, и попросить, чтобы сообщили, если что-то узнают. Я знал, что эта мера так же неминуемо приведёт к распространению скандальных слухов, как и любая другая, какую бы мы ни изобрели — хоть две недели думай. Но мистер Эр не желал слушать никаких отговорок — всё, что можно было сделать, чтобы как можно скорее вернуть его любимую, должно быть сделано.

К следующему утру все верховые вернулись — и никто не принёс вестей. Со времени исчезновения гувернантки прошло уже двадцать четыре часа, в этот час я должен был отбыть в Гиммертон. Но теперь об отъезде не могло быть и речи. Мистер Эр был в ужасном состоянии; глаза его лихорадочно блестели; с самого её бегства он не ел и не спал, только носился верхом по окрестностям в поисках своей Джейн, а то вдруг как оголтелый бросался домой — чтобы ненароком не пропустить её возвращения.

В конце концов мне удалось его успокоить, предложив некий план. Не имея ни денег, ни имущества, гувернантка, конечно, отправится к друзьям. Как мы знали, было два места, где она могла рассчитывать на дружескую помощь: Ловудский институт, где она получила образование, и дом её тётушки. Тётушка уже умерла, но кузина, мисс Джорджиана Рид, живёт вместе с другими родственниками в Лондоне. Джон немедленно отправится в институт, а я — к кузине в Лондон, где смогу также дать объявление в газеты.

Я растолковал мистеру Эру смысл всех этих действий, и его это удовлетворило, по крайней мере настолько, чтобы от состояния, близкого к буйному помешательству, перейти к полному упадку сил. Мы отправили его в постель, и я уехал в Лондон.

Вернулся я через неделю и, хоть никаких следов гувернантки не разыскал, мог, по крайней мере, утешаться сознанием того, что сделал всё возможное. Разослал по всей Британии объявления, известил больницы и органы власти, объявил о вознаграждении, кинул кость своре адвокатов во главе с тем самым, что прервал бракосочетание мистера Эра: они напишут своим собратьям по всей стране; кому, как не им, разыскивать иголку в стоге сена.

Все рычаги были пущены в ход, дальше машина могла крутиться без меня. Можно было ехать в Гиммертон.

Но судьба распорядилась иначе. Вернувшись, я увидел у крыльца двуколку доктора Картера. Мистер Эр метался в жестокой лихорадке, непрестанно звал меня, и только моё присутствие могло его успокоить.

Было это прошлой осенью. Мистер Эр был очень плох, и болезнь продолжалась до бесконечности. Суди сама, как переполняли моё сердце тревога, обида, нетерпение, когда с мыслью о тебе сидел я у его постели.

Кэти, только что догорела свеча. Дожидаясь, пока принесут ещё свечей, ещё чернил, ещё бумаги — а ждать пришлось довольно долго (мальчишка, что пришёл на мой зов, был заспан и медлителен), — я высунулся в окно и вдохнул свежий ночной воздух. И вдруг так остро почувствовал — ты рядом! До тебя меньше двух миль; тело твоё — ты повернулась во сне? выдохнула моё имя? — сделалось тем самым воздухом, что остужал сейчас моё лицо. Я исступлённо вдыхал его. Вернулся мальчик; когда любишь, что-то заставляет вновь и вновь произносить любимое имя, говорить о любимой всё равно с кем — лишь бы слушал; и я спросил мальчишку, не видал ли он в городе мисс Кэтрин Эрншо.

Теперь, окончательно проснувшись, он оказался куда как наблюдателен и говорлив и не только поведал мне о том, что видел собственными глазами, но дал полный отчёт обо всех сплетнях. Да, он видел мисс Эрншо в церкви с Линтонами: она сидела с ними на их скамье, потому что с Перевала в церковь больше никто не ходит (Хиндли предпочитает визиты к дьяволу!); все говорят, мистер Линтон опять помолвлен с мисс Эрншо после двухлетнего разрыва — странное дело, люди говорят, вроде его околдовали или сам рехнулся, но потом пришёл в себя и теперь любит мисс Эрншо не меньше прежнего. И даже больше: завёл обычай садиться на скамеечку для слуг спиной к алтарю — будто поклоняется собственному божеству. Позапрошлую субботу в церкви мисс Эрншо выглядела отменно, на зелёной шляпке — три диковинных белых пера, таких огромных в Гиммертоне и не видывали. Мистер Линтон глаз не мог отвести от этой шляпки и её красавицы хозяйки, даже когда остальные склонялись в молитве; а во время проповеди все видели, как мисс Эрншо всё поддевала серебряную пряжку башмака мистера Линтона носком бархатной туфельки.

Так эта несчастная однорогая улитка отважилась выползти из своей раковины! Он об этом пожалеет, хотя с завтрашнего дня уже ничего не будет значить, что он там делает или думает, меньше, чем ничего — для нас, по крайней мере, но, Кэти! Ты! Никогда не поверю, что ты и вправду собираешься связать свою жизнь с этим хлыщом! Не поверю, что даже в шутку можешь помыслить о том, чтобы выйти за эту жалкую болонку. Ты просто мучишь его скуки ради, в отместку за мою задержку с возвращением.

Возможно ли, чтобы письмо, что я послал тебе после того, как дело с Линтоном было сделано, затерялось? Но ведь, во избежание случайностей, я написал и Нелли тоже и проследил, чтобы оба письма были оплачены, так что не сомневался в том, что они дошли.

Что ж, ещё день — и всё выяснится. Пора заканчивать мою повесть, на востоке светлеет небо; ещё до того, как солнце окажется в зените, я буду в Пенистон-Крэг.

Изо дня в день одно и то же. Он просит моей руки, и я отвечаю «да», «скоро»; я буду жить в дивном доме, отделанном белым атласом, по изумрудным лужайкам станут разгуливать павлины. И лишь их крики скажут мне о тебе.

Засияет солнце, и я возьму его за руку и скажу «да» и «нет» и, высоко подняв голову, пройду по комнатам.

Почему я не могу быть счастливой? Я буду, буду счастлива! Потому что ты никогда не вернёшься. Будь ты жив, ты прислал бы мне весточку. Значит, ты умер.

Нет, не просто умер — сгинул в вечной тьме. Иначе небо позволило бы тебе говорить со мной — тихим безветренным днём к земле склонилась бы ветка, зелёный листок, сиротливо кружась, вдруг упал бы к моим ногам, невесть откуда яйцо покатилось бы по полу — я бы услышала.

Нет, не сгинул — растворился, будто и не было тебя никогда. Самому дьяволу было бы не под силу забрать тебя у меня. Там, где ты, нет ни неба, ни ада.

В день моей свадьбы я пройду по комнатам чисто убранного дома, а ночью выскользну из его постели, босая, неслышно пройду по вычищенным коврам — вниз, вниз, через кухню, в подвал, где таится запах земли (им его никогда не вычистить)

в кромешной тьме, в самом углу нога ощутит клочок влажной земли. Если тихо-тихо стоять в темноте, замереть, прислушаться — я услышу сухой шелест мёртвой лозы, обвивающей стену подвала

смотри

распускаются бледные цветы

глазами не увидеть

замереть — и больше ничего.