Гиммертон, 10 апреля 1784 года

Кэти.

Это — Хитклиф, я вернулся к тебе. Я пишу эти строки в номере гостиницы «Кабанья голова», всего в двух милях от того места, где ты мирно спишь в своей постели, а завтра в карете — в своей собственной карете, Кэти, — на дороге за Пенистон-Крэгом я буду ждать твоего слова. Слова, которое даст мне право просить твоей руки. Пошли мне это слово, и ты будешь моей, хотя бы ради этого мне и пришлось залить весь дом на Грозовом Перевале кровью и вынести тебя оттуда, ступая по колено в крови. Одно твоё слово — и я буду рядом; одно слово — и мы умчимся далеко-далеко от мелочных притеснений вечно пьяного тирана Хиндли, и никто не сможет разлучить нас.

Но сначала я хочу, чтобы ты прочла этот рассказ о событиях, случившихся после моего побега. Ты поймёшь, почему я должен был уйти, что удерживало меня вдали от тебя три долгих года и почему сейчас я могу спасти нас обоих. У меня появилась своя тайна, но от тебя я не скрою ничего. Между нами больше не будет непонимания, омрачавшего последние месяцы моей жизни на Грозовом Перевале, когда, сама того не ведая, ты причиняла мне боль, а я в ответ грубил тебе; я расскажу всё; и пусть порой тебе будет так же тяжело читать некоторые страницы моего повествования, как мне больно их писать.

Прочти мою историю от начала до конца, ничего не пропуская. Я прошу тебя об этом, хотя каждая минута разлуки для меня мучительна, как нож в сердце. И всё-таки я пишу, и всё-таки я прошу тебя прочесть.

У меня для этого есть веские основания. Ты скоро сама в этом убедишься.

Кэти, я теперь джентльмен. Этим превращением обязан я причудам судьбы и своему упрямству. Я получил образование и выучился хорошим манерам. У меня есть состояние, которого нам с тобой хватит до конца наших дней. Тебе больше не придётся меня стыдиться. У меня даже есть имя. Но довольно, я должен открывать свою жизнь постепенно, чтобы ты чувствовала то, что я чувствовал, и понимала так, как я понимал. С этой минуты ничто не будет разделять нас. Читай же и знай, что я жду, и моё сердце разрывается между мукой и блаженством, которые могут принести мне следующие часы.

Ты не забыла ту ночь, когда я убежал? Я был доведён до бешенства постоянными преследованиями Хиндли, во мне кипела злоба, ибо уже много дней и вечеров ты предпочитала общество Эдгара Линтона моему, но ради тебя я готов был вытерпеть всё; сломила меня одна-единственная брошенная тобой фраза: «Выйти замуж за Хитклифа значило бы опуститься до него». (Даже сейчас, когда я пишу эту фразу, у меня горят щёки.)

Ты не выйдешь за меня! Несмотря на разницу в нашем положении, мы — одно целое, нас нельзя разделить, было бы кощунством это отрицать. А ты — отрицала! Я сам слышал. Не понимая, куда и зачем иду, я очутился на дороге к Пенистон-Крэгу, между землёй, заросшей вереском, и небом.

Надвигалась гроза. Угрюмые вспышки молний озаряли чёрные глубины густых клубящихся туч, и от этого тучи казались ещё темнее. Над вересковой пустошью струился зеленовато-жёлтый свет, исчезавший в вышине; колесо земли и небес перевернулось. Это колесо грозило раздавить меня.

Ибо кем я был? Мне представляется, тогда я впервые это ясно понял. Нищий, батрак, прислуга — хоть я осознавал своё падение, у меня не было слов, чтобы его выразить. Ты сама говорила, что я не утруждал себя разговорами, я предпочитал молчать.

Сравнение с Эдгаром Линтоном было не в мою пользу, — ещё бы, Хиндли выбил из меня способность к непринуждённой беседе, но кому до этого дело? В последние месяцы визиты Линтона всё чаще и чаще лишали меня даже тех немногих часов, которые я мог проводить с тобой. Но что удивительного в том, что ты предпочла его общество моему? У него светлое, открытое лицо, весёлые речи, грациозные движения — даже самые взыскательные будут им очарованы. Словно при вспышке молнии я увидел себя — неуклюжая фигура, угрюмая гримаса, отрывистая речь, — столь непохожего на безупречного джентльмена Эдгара. Тут я понял, что такое настоящая боль.

Я стоял под порывами всё усиливающегося ветра и воображал, как ткну его лицом в Болото Чёрной Лошади (в ту самую древнюю трясину, которую мы с тобой, бывало, перепрыгивали, бросая ей вызов), как буду крутить его розовые уши до тех пор, пока не начнёт сочиться кровь. При мысли об этом у меня даже пальцы заныли от удовольствия. Но это я, а не он, тону в бедности и невежестве. Ветер хлестал мне в лицо, и я выл от отчаяния. Как же стряхнуть мерзость, облепившую меня? Как освободиться? На что надеяться?

Ответа не было. Надежды не было, и только инстинкт повелевал бороться. Да, я буду бороться, и если мне не удастся подняться над Эдгаром Линтоном, то я убью его, чтобы получить желанное преимущество.

Я попытался обдумать ситуацию спокойно. Ясно, что прежде всего надо выйти из-под власти Хиндли. Куда идти дальше, я представлял себе весьма туманно, но, по крайней мере, средства на то, чтобы уйти, у меня были. В сарае я спрятал несколько золотых монет — Хиндли, когда напивался, ронял их из карманов, а я подбирал, считая эти монеты справедливой платой за свой рабский труд. Я должен забрать их и отправиться туда, где моя ненависть даст мне силы победить — или отомстить.

Я вернулся на Перевал, когда упали первые капли дождя, и увидел тебя. Ты стояла у стены не двигаясь и смотрела в сторону Гиммертона. (Ты меня высматривала или Эдгара?) Вспышки молний озаряли твоё обращённое к небу лицо. Мысленно я покрывал его поцелуями и проклинал. Моё сердце обратилось в камень. Я забрал монеты из тайника, устроенного под силками, которыми Джозеф ловил кроликов, а потом вырвал с кровью клок волос и положил его на это место; думаю, он до сих пор там лежит. Когда я выскользнул в открытую дверь, стены сарая дрожали, сверкнула молния и Перевал озарила вспышка света. Я уходил. Ты стояла у стены неподвижной чёрной тенью. Тогда я последний раз видел тебя во плоти.

Куда теперь? Что я знал о мире за пределами Гиммертона?

Понемногу решение созрело. Обращаясь к истокам своей памяти, я вижу себя спящим рядом с тобой на кровати под завывания ветра, раскачивавшего верхушки елей за окном. Однако до этого пробуждения было нечто, похожее на смутный сон. Напрягая память, я всматривался в свою жизнь до того забытого путешествия, что привело меня, завёрнутого в пальто твоего отца, на Перевал, — и увидел там город, реку, корабли, матросов со сверкающими улыбками, хлеб, подобранный с пола таверны, золотую монету, брошенную каким-то пиратом и падающую, кувыркаясь, в мою раскрытую ладонь… Город великанов, ибо я был тогда малышом, путавшимся у всех под ногами. И ещё более смутное воспоминание — чисто побеленная комната с низким потолком и распятием на стене, оплеухи и молитвы, земляной туннель под стеной и на другом его конце вонючая речка.

Из этих жалких обрывков я должен был сложить карту той единственной страны, откуда я родом; эти же осколки воспоминаний были единственным ключом к загадке моего происхождения. Ведь не выпрыгнул же я из зловонной речной грязи, как жаба; у меня должны были быть отец и мать, пусть даже низкого рода. У меня росло желание получить то, что принадлежит мне по праву рождения. Я помнил из рассказов Нелли, что твой отец нашёл меня в Ливерпуле — в Ливерпуль-то я и отправлюсь.

Незаметно пролетел остаток ночи. Из-за бури я не сразу нашёл тропу через Болото Чёрной Лошади. Три раза я оступался и падал в трясину, три раза напряжением всех сил мне удавалось высвободиться из её цепких объятий. На третий раз, совершенно измученный долгой борьбой, я, должно быть, на некоторое время потерял сознание и, придя в себя, ощутил во рту чудесный вкус болотной жижи и увидел зрелище дивной красоты — пустоглазое лицо мертвеца, щерившееся прорезью рта в нескольких дюймах от моего собственного. Скорее всего, это были следы человеческих жертвоприношений древних саксов. Труп лежал в торфе с незапамятных времён, и теперь встряска вынесла его на поверхность — Нелли рассказывала о таких вещах. Но тогда, в панике, я решил, что это демон, посланный адом за моей душой, и это заблуждение, вероятно, спасло мне жизнь, потому что ужас и отвращение придали новые силы, и я выбрался из трясины. Я откашлялся, чтобы выплюнуть грязь, которой наглотался, и в забрезжившем свете зари отправился в Гиммертон, а оттуда, спрятавшись в молочном фургоне, на ярмарку в Манчестер.

Несмотря на усталость и мрачное расположение духа, возбуждение рыночной толпы, где собрались продавцы и покупатели со всей округи, пробудило во мне чувство собственного достоинства и одновременно обиду. Я был никем! У измазанного дерьмом кретина, чистившего сортиры, положение было лучше моего. Но я чувствовал, что вправе презирать даже чванного купца, бросившего кретину монетку и важно поглаживавшего золотую цепь у себя на животе. Когда я буду джентльменом, я смогу покупать и продавать таких джентльменов, как он, десятками.

В Ливерпуль, как я выяснил, проще всего было добраться каналом. Подойдя к человеку, грузившему на баржу большие тюки материи, я спросил у него, сколько он запросит за проезд. Он дал мне пинка и ответил, что не берёт на борт цыган: все они ворюги. Как только он повернулся ко мне спиной, я запрыгнул на баржу, забрался на тюки шерсти и хлопка и отдыхал там до вечера, пока наша баржа скользила по гладкой воде к Ливерпулю.

Было почти совсем темно, когда я выбрался из-под груды тюков (не забыв предварительно вымазать материю болотной тиной, всё ещё покрывавшей мою одежду и обувь) и никем не замеченный убрался с баржи.

Уже наступил вечер. Туманный воздух был пропитан тошнотворными испарениями, поднимавшимися от гниющих по берегам водорослей, а может, от жалких лачуг, среди которых я сейчас находился.

Я замер. Всё это уже было раньше. Память дразнила меня, подбрасывая жалкие крохи; воспоминания сочились, как кровь из пореза; и стоило капле той тайной крови попасть в оду, как её уносило течение. Смутная тень баржи проплыла мимо и растаяла в тумане.

Я шёл по узким извилистым улочкам, сам не зная куда, следуя велению внутреннего голоса. До меня доносились смех, обрывки разговоров, но я не встретил ни одного человека. Часто на перекрёстках я чувствовал, как память что-то подсказывает мне, но не мог разобрать её туманных намёков.

По правую сторону улицы не было видно ни одного освещённого окна — только смутные контуры какой-то тёмной громады. Я остановился и всмотрелся. Постепенно начали вырисовываться очертания высокой стены, за которой медленно колыхались в тумане тёмные силуэты деревьев. За ними, я знал (или думал, что знаю), стоял большой дом.

Стена, вдоль которой я шёл, друг резко завернула вправо. В одном месте, где изгиб реки подходил к самой стене, я, повинуясь внезапному импульсу, упал на колени и засунул обе руки в заросли какой-то травы, растущей у основания кладки.

В конце концов я увидел впереди проблески света. В тот же момент я понял, что уже довольно давно слышу какие-то странные звуки — не то вой, не то рычание. Что же там за стеной? Неужели по парку гуляют дикие звери? Моё предположение не было таким уж невероятным, потому что, как ты помнишь из рассказов отца, невольничьи суда часто привозили в Ливерпуль из Вест-Индии и Африки множество разных заморских диковин, среди которых вполне могли быть и удивительные животные. Наверное, за стеной зверинец какого-нибудь богача. Почему же тогда память привела меня на это место?

Я вышел на дорогу, и фонари проносившихся мимо экипажей слепили мои глаза, привыкшие к полной темноте. Подойдя к воротам, я разглядел наконец через прутья решётки дом, к которому пришёл, повинуясь голосу памяти. Это было внушительных размеров симметричное здание с высокими узкими окнами, построенное (как я теперь понимаю) в палладианском стиле. Всё существо моё содрогалось от страха и восторга одновременно. Фантазии взяли верх над здравым смыслом. Если я жил в этом доме, то мой отец, наверное, лорд, и простой деревенский сквайр, вроде Эдгара Линтона, мне не соперник.

У ворот я увидел двоих мужчин. Один, в ливрее и с пикой в руке, светил фонарём второму — джентльмену, который его о чём-то расспрашивал. Я был намерен сделать то же самое, поэтому приблизился и ждал, когда они закончат разговор.

Когда я подошёл поближе, тот, что в ливрее, сделал движение пикой, как будто собирался меня ею ткнуть. Джентльмен, однако, его удержал.

— Постой, мой друг, — сказал он. — Я хочу узнать, что может понадобиться здесь нечистой силе: ведь он же вылитый мертвец, только что вылезший из могилы. Видишь, он всё ещё обвит могильною травой.

Я бросил взгляд на свою одежду и тут вдруг осознал, какое жалкое и грязное зрелище являл собой на городской улице.

— Ну-ка, посмотри на меня, приятель, — приказал мне джентльмен. — Когда с тобой разговаривают, надо смотреть людям в глаза.

Я было попытался сбежать, но, предвидя это, он загородил мне дорогу тростью.

— Выкладывай, что тебе здесь надо.

Мне захотелось запихнуть его слова ему в глотку (на вид он был человеком крепким, но всё же ниже меня, и я запросто мог бы обломать трость об его шею), но я сдержался, боясь навредить делу.

— Вас это не касается.

— А уж это мне решать. Говори.

Я решил не обращать внимания на грубость и обернулся к привратнику.

— Чей это дом?

Джентльмен ткнул слугу тростью, чтобы тот отвечал.

— Он принадлежит церкви.

— Но это не церковь.

Мой собеседник засмеялся:

— Тебе там самое место.

— Кто же в нём живёт?

В эту минуту со стороны здания до нас донёсся ужасный вопль, заставивший нас — и меня, и джентльмена — вздрогнуть. Привратник снова засмеялся:

— Твои братья, судя по твоему виду.

От голода (я ничего не ел, кроме крошечной булочки, которую купил на ярмарке за пенни) и переживаний в голове у меня мутилось, и я тут же представил себя в окружении родных, похожих на меня людей, которые, возможно, будут рады встретить у семейного очага своего потерянного брата. И тут, джентльмен, охваченный внезапным порывом, который, как я потом обнаружил, был ему свойствен, выхватил у собеседника фонарь и ткнул мне в лицо.

Привратник ухмыльнулся.

— Вы только посмотрите, сэр! Чем не компания тем, что внутри? Такие же насупленные брови и злобный взгляд. Видите, как скалится! Хорошо бы его связать; могу поручиться, что он кусается, сэр!

При свете фонаря я видел, что джентльмен внимательно всматривается мне в лицо. Выражение его глаз было при этом довольно странным.

— Ты из этого дома, дружок? — Голос звучал отрывисто.

Что-то в его тоне заставило меня замолчать. Он поднёс фонарь так близко к моему лицу, что огонь опалил мне концы волос.

— Отвечай же.

— Что это за дом?

— Это сумасшедший дом, парень, — ответил привратник. — Приют святого Николаса для душевнобольных. Здесь собраны самые буйные помешанные со всей Англии.

Я покачнулся, как будто мне со всего маху ударили в грудь дубиной. Фонарь и трость со стуком упали на землю, а джентльмен бросился ко мне, чтобы поддержать, но я вывернулся и бросился прочь от этого места!

Сумасшедший! Вот в чём дело. Жадная рука судьбы дотянулась из прошлого и схватила меня за горло.

Теперь я вспомнил или вообразил, что вспомнил (ведь безумец может считать реальностью то, чего на самом деле не было), маленькую комнатку с побелёнными стенами — свою клетку; туннель под стеной — путь к свободе, прорытый со сверхъестественной энергией бешенства и отчаяния. Пинки, ругательства, оплеухи — не ребёнок, а исчадье ада. Ребёнок, которого держали взаперти, с которым обращались, как с животным, и которого всё равно боялись. Теперь же, когда он вырос, его надо бояться и ненавидеть ещё сильнее. Неудивительно, что даже ты, Кэти, отвернулась от своей тёмной звезды и предпочла ей счастливый свет в глазах Линтона.

Улицы, которыми я бежал, стали шире, каждый дом здесь был окружён большим садом. Вокруг ни души. Только стук сапог и моё неровное дыхание нарушали тишину ночи.

Постепенно я перешёл на шаг. Даже безумцу нужен отдых. Я вошёл в самый тёмный сад и бросился на траву под деревом. В своём я уме или нет, но сейчас надо выспаться, авось наутро смогу разобраться в себе самом и яснее представить себе свою дальнейшую судьбу.

Но в ту ночь во сне (а потом и во многих других снах), к своему восторгу и ужасу, я увидел тебя, Кэти, но так, как никогда не видел в жизни. Страшен был облик той Кэти, что предстала предо мной: губы искусаны в кровь, в глазах злобное бешенство и боль утраты. Кровавые губы не шевелились, но я слышал дорогой голос из далека, будто ты улетела из этого мира, как лёгкий пух с чертополоха, и теперь, с другой стороны бытия, мучила меня обидными и странными речами.

Когда ты уходил, я стояла у стены. Капли дождя стекали мне на горло и душили меня. Ты ушёл, и я знала, что ты не вернёшься. Над болотом поднимался туман и принимал причудливые формы силуэтов — твоего и моего, как в те дни, когда мы были друг для друга всем на свете. Я увидела, как ты наклонился из облака к земле с той скупой грацией, что упоительней любого пиршества.

Поверь, я хочу тебя; поверь, мне нужен только ты; прости меня, Хитклиф, ради самого себя.

Туман поднимался от земли, проникал внутрь и лишал сил. Он висел над церковным двором в Гиммертоне длинными мокрыми клочьями. Я велела ему схватить тебя и привести домой, но ты упрямился.

Нелли всегда говорила, что этим кончится; мой замок превратится в груду развалин в наказание за мой вздорный нрав.

Туман закрыл мне глаза, и я сползла по стене в жидкую грязь. Она скользила у меня между пальцами, она окружала меня повсюду, и мне было холодно-холодно. Вот так же холодно мне будет лежать в могиле на церковном дворе. Вот что меня ждёт.

А потом ты вернёшься, правда? Лёжа под землёй, я услышу, как ты идёшь по колокольчикам, выросшим надо мной. Ты остановишься, чтобы прочесть надпись на могильном камне. Наверху будет светить солнышко, ты будешь вдыхать свежий ветер и выдыхать его вместе с весёлым мотивчиком, который примешься насвистывать перед уходом.

Нет, мой милый, не так-то просто.

Я стряхну оцепенение смерти. Я буду тянуться к тебе руками сквозь землю, как бы холодна она ни была. Я прорвусь сквозь путаницу белых корней и расчищу себе дорогу наверх, и пусть моя мёртвая плоть слезает с костей. Ничто не остановит меня, ведь моими суставами будет двигать нечто большее, чем мускулы.

Дёрн вздуется, мои пальцы прорвут его и покажутся на поверхности. Чудовищные могильные цветы, раскачивающиеся на тоненьких стебельках. Ты их видишь, но не можешь сдвинуться с места. Ты прирос к земле. Костлявые пальцы обхватывают твои ноги. Мы будем вместе. Здесь. Во тьме.

Голос стих, горящие глаза пропали, и больше я ничего не помню. Но, Кэти, если эти горестные стоны были исторгнуты из твоей груди, если сон, который я видел в ту ночь, был вещим, вроде тех, что иногда посещают святых или проклятых Богом, тогда, моя любимая, отбрось эти страницы и поспеши ко мне, чтобы ужасный вопль, эхо которого не утихло до сих пор, погрузился, утонул и утолил жажду в водовороте наших объятий.