В разгар лета — как раз к годовщине моего появления в Торнфилде — Вельзевула объявили исцелившимся. Мистер Эр ездил теперь только на нём, а мне отдал гнедую кобылу Минерву.

Однако, прежде чем идти дальше, я должен рассказать тебе о странном происшествии с Джоном. Оказалось, что я стукнулся головою куда серьёзнее, чем мне показалось вначале, и вскоре слёг с нешуточной горячкой. Мистер Эр вызвал аптекаря, тот пустил мне кровь и велел лежать в постели. Из-за жара я не мог взять в толк, почему мою свободу вдруг ограничили, и несколько раз порывался встать и заняться работою в конюшне. Аптекарь объявил, что, если у меня сотрясение мозга, он за последствия не отвечает, и поэтому целые сутки, покуда не прошёл жар, Дэниел и Джон по очереди меня стерегли.

Представь моё состояние, когда я очнулся от горячечного сна и увидел на стуле рядом с кроватью Джона. Я вообразил, что он хочет убить меня, воспользовавшись моей слабостью — может быть, придушить подушкой и списать это на естественную смерть. Я сел и стал шарить по кровати в поисках оружия самозащиты, но Джон остановил меня:

— Не беспокойтесь, мистер Хитклиф. Я больше не желаю вам зла.

Я без сил откинулся на подушку (похоже, мне в бульон подмешали снотворного), совершенно уверенный, что Джон играет со мной словно кошка с мышкой, наслаждаясь своим торжеством перед тем, как меня придушить. Но всякий раз, как я выныривал из одолевшей меня дремоты, я видел его: он по-прежнему сидел рядом, и только свеча, наполнявшая комнату призрачными тенями, становилась всё короче.

Спустя какое-то время мне пришло в голову, что мистер Эр заметил враждебность Джона ко мне и под страхом увольнения велел ему исправиться. Однако в своём горячечно-наркотическом забытьи я чувствовал излишнее внимание к себе, такое внимание явно не могло быть вызвано принуждением и угрозами. Джон смотрел на меня не отрываясь, будто что-то в моём лице сбивало его с толку, но если прежде это что-то пугало его и отталкивало, теперь, если я верно читал выражение его глаз, в них светилось рабское обожание.

Раз я пробудился оттого, что мою ладонь стиснули. Джон держал её двумя руками; я вырвался с таким отвращением, будто коснулся клубка змей.

Выздоровев, я счёл, что странный разговор с Джоном привиделся мне в бреду и между нами всё будет по-прежнему. Но нет! Необъяснимое обожание осталось. Исчезли презрение и враждебность, их сменило почтение и то, что я не могу назвать иначе как жгучим любопытством. Я заметил, что Джон за мной следит: подглядывает в дверь, когда я занимаюсь с учителями, или наблюдает украдкой, как мы с мистером Эром фехтуем в галерее.

Тем временем обучение моё продвигалось успешно. Я легко восстановил детскую привычку к чтению и за короткое время проглотил уйму книг. Спорт — бокс, фехтование, стрельба — тоже давались мне без труда. В фехтовании я скоро мог поспорить с мистером Эром и раз выбил у него рапиру быстрым движением запястья. Он ничуть не обижался, что я его обогнал в этом и других искусствах, а скорее радовался и не скупился на похвалы, впрочем, в обычной своей ехидной манере.

За эти месяцы я лучше узнал мистера Эра. Я нарочно пишу «лучше», а не «вполне», потому что узнать об том человеке что-нибудь значило наткнуться на две новые загадки. Однако в целом он нравился мне всё больше и больше.

Было ещё одно обстоятельство, свидетельствовавшее в пользу мистера Эра, — искренняя любовь слуг, которых он безжалостно тиранил. Поначалу я считал, что его внезапные прихоти — способ показать свою власть, и должны внушать скорее ужас и ненависть, чем почтение и любовь. Тем не менее мистера Эра именно почитали и любили. Несколько раз мне случалось ненароком подслушать, как Дэниел, миссис Фэйрфакс, Ли и другие слуги расхваливают его на все голоса. (Со мной они его не обсуждали — моё двусмысленное положение в доме, да и мой замкнутый характер, который тебе отлично известен, исключали такую возможность.) Меня страшно занимало, в чём же секрет их любви к своему вздорному, капризному хозяину?

Постепенно я нашёл ответ и на этот вопрос. Хотя мистер Эр был резок в словах, частенько орал на слуг и грозил выставить за дверь или поколотить, в Торнфилде никто никого не наказывал.

Примером послужит один эпизод. Джон — большой лежебока и по утрам, подавая мистеру Эру завтрак, частенько позёвывал. Мистера Эра это выводило из себя: «Джон, если это ещё раз повторится, я собственноручно тебя высеку!» Как-то утром, выведенный из себя, он вскочил и опрокинул кофе: «Ну всё, моё терпение лопнуло! Это последняя капля! Тебя придётся проучить! Убирайся, придёшь ко мне ровно в пять, и я в присутствии всех обитателей Торнфилда всыплю тебе двадцать плетей!» К моему изумлению, Джон вышел из комнаты нимало не огорчённый и в дверях еле-еле подавил ещё зевок. В пять часов я вместе с остальными домашними был свидетелем следующей сцены: вместо двадцати ударов плетью хозяин выдал Джону двадцать шиллингов на снотворное!

Это была насмешка, хоть и дружеская. Мистер Эр дни напролёт высмеивал человеческие слабости. Сперва мне казалось, что эти выпады должны быть смертельно оскорбительными (мне самому часто приходилось сжимать зубы, чтобы не выказать своего гнева, когда их мишенью становился я), но вскоре я заметил, что когда мистер Эр смеётся не надо мной (как видишь, я — дело особое), то никогда не бьёт в больное место — щекочет, а не ранит, и даже льстит вниманием к простительным и даже милым слабостям, вроде чопорности миссис Фэйрфакс или смешливости Ли, и таким образом повышает им настроение, а отнюдь не наоборот. В конечном счёте непредсказуемость и острый язык мистера Эра поддерживали в его слугах бодрое расположение духа, приправленное смехом и подогреваемое щедрым жалованьем.

Прочитав всё это, ты можешь вообразить мистера Эра этаким развесёлым сельским помещиком, для которого жизнь — сплошной праздник, а весь мир — карнавал. Но это не так. Узнавая мистера Эра ближе, я всё чаще слышал в раскатах его смеха отчаяние, истерическую попытку откреститься… От чего? От могучего врага, видимого только ему? Я не знал, но чувствовал, что он пляшет на краю пропасти.

Иногда среди шуток и смеха он вдруг замолкал, словно складывал оружие перед обуревавшими его демонами, и тогда мрак, который сгущался вокруг него, становился почти ощутимым. В таком настроении он мог, после периода тоскливой отрешённости, бросить все дела и уехать — или верхом по сельским просёлкам, или в карете, без всякого предупреждения. За год он дважды уезжал таким манером в Лондон и несколько раз — в другое загородное поместье. Ли сказала мне, что для него это обычное дело, и что, напротив, это в последнее время он сделался сущим домоседом, а раньше лишь изредка наезжал в Торнфилд и в общей сложности провёл там меньше времени, чем за несколько месяцев с момента моего появления в поместье.

Раздулся ли я от гордости, выслушав эти слова? Возликовал ли, что столь явно полюбился другому человеческому существу? Не могу ответить: я думал и действовал как в тумане, который рассеялся лишь недавно (об этом дальше), но что я припоминаю о своих тогдашних переживаниях, так это (кроме боли, постоянной и неизбывной, от разлуки с тобой) ощущение правильности происходящего: дескать, мир наконец-то стал таким, каким ему надлежит быть.

Мистер Эр сохранял эксцентричную привычку ужинать со мной в конюшне. Исключение было сделано только на время зимних холодов, когда мы ели у меня в комнате, однако с первой оттепелью наши трапезы вновь вернулись поближе к конскому обществу и радовали лошадей всё большей утончённостью манер.

Как-то в разгар лета мы ужинали спаржей, устрицами и гранатами, запивая их вином. (Одной из причуд мистера Эра было заказывать такие блюда, которые, он полагал, вызовут у меня затруднения; он ликовал, когда мне случалось допускать оплошность, и ещё больше ликовал, если я с честью выдерживал испытание.) Был жаркий вечер. Мы сняли сюртуки, с бокалами в руках вышли из конюшни в сад в поисках прохлады и уселись на зелёном пригорке. Наши белые рубашки серебрились в жемчужном сиянии гаснущего небосвода. Влажный туман стлался вокруг нас, и казалось, будто мы сидим в озере и вокруг нас вода. Воздух в долине дрожал от стрекота сверчков.

Во тьме вспыхнул огонёк, возвестивший, что мистер Эр закурил сигару. Я почувствовал лёгкую брезгливость, как всегда, когда человек на моих глазах отравляет своё тело и мозг.

— В основе вашего мировоззрения лежит коренное противоречие, — заговорил мистер Эр, перекрывая раскатистым баритоном стрекотание сверчков. Он продолжал разговор, прерванный десять минут назад. — Вы желаете пожинать плоды общественного порядка, который строится на законе, а сами презираете этот закон.

— Какое мне, человеку без семьи и собственности, дело до законов, которые созданы другими людьми и созданы, если разобраться, для защиты семьи и собственности — своей и своего сословия.

— Вы можете обзавестись собственностью и тогда захотите, чтобы закон её охранял.

— Я ничего не потребую от закона, — возразил я. — Если я приобрету собственность, то лишь в силу особых, мне одному свойственных магнетических способностей, то есть потому, что она сама пойдёт ко мне в руки. По той же причине я удержу её в руках. Если я утрачу приобретённое, значит, я — это уже не я. Личность и то, что ей принадлежит, составляют единое целое, и разрушить связь между ними значит уничтожить личность.

— С этим я не согласен, — отвечал мистер Эр, — но оставим на время обобщения и обратимся к частности, которая прекрасно иллюстрирует вашу ошибку. В настоящее время ваша личность всецело зависит от тех законов, которые охраняют собственность, поскольку в отсутствие таких законов местное население восстало бы с требованием разделить на всех сто акров моего поместья и средства, на которые вы учитесь и одеваетесь.

— Это касается вашей личности, а не моей — ваши магнетические способности сохраняют целостность вашего поместья, а мои — побуждают вас мне благодетельствовать.

— Ответ изящный и хладнокровный, вполне в вашем духе, Хитклиф. Однако ваша теория личного магнетизма не выдерживает никакой критики. Если возвести её в ранг общего принципа, она поведёт к мистике, к разброду в умах… к анархии!

— Ничуть! Моя теория, если следовать ей правильно, приведёт к невиданной всеобщей гармонии. Я докажу свои слова. Чем определяется закон в вашей системе?

Светящийся кончик сигары двигался в такт ответу.

— Всё лучшее, что разум скопил за многие годы, сформулировано в законах правды и морали. Эти законы, если им правильно следовать, обеспечивают мирное сосуществование отдельных личностей, разумное согласование их интересов. Безусловно, законы требуют от кого-то уступок и кому-то причиняют страдания, но в целом они обеспечивают наибольшее благополучие наибольшему числу людей.

— А мне плевать на ваше «наибольшее благополучие» — худосочный плод соглашательства, единственный положительный результат которого — интенсивное денежное обращение, достигаемое, однако, за счёт отказа от полнокровного существования.

— Ваше «полнокровное существование», если его не ограничивать, подавит всё более заурядные формы бытия ради удовлетворения собственного властолюбия. Ваше кредо на руку лишь сильному.

— Потому что сила — высшее проявление жизни, — сказал я. — Если вы верите, что жизнь, жизненная сила — это простое механическое движение атомов, то разве не чувствования индивидуума, не его воля — высшая форма жизни, и разве она не стоит тысяч маленьких безвольных жизней?

Красноватый огонёк описал в чёрном воздухе длинную дугу: это мистер Эр бросил окурок в яблоневые ветви ниже по склону.

— Вы говорите так, потому что воображаете себя тем самым высшим существом и вам плевать, что думают другие.

— Нет, я говорю так, потому что я прав. Вы верно заметили, мне плевать на благосостояние общества в целом, однако я верю, что, если бы все приняли моё кредо, мир достиг бы немыслимой прежде полноты бытия. Если бы каждая личность, как струна, была настроена в лад со своей судьбой и отзывалась бы на её предначертания, если бы каждый следовал внушённому свыше порыву, тогда индивидуальность расцвела бы радугой недоступных нашему теперешнему убогому восприятию красок, буйством восхитительных форм, незнаемых и непознаваемых.

— Тогда анархия, безумие и своеволие разрушили бы землю. Ваша теория, Хитклиф, дозволяет любому помешанному навязывать окружающим свою уродливую философию. Чем сильнее безумие, тем оно соблазнительнее и опаснее. Нет, это не дело.

— Так вы атеист? — спросил я.

— С чего вы взяли?

— Вы верите в мир, где всякий порыв — следствие болезненного исступления. В моём мире есть Бог, дьявол и духи, которые нами руководят. Они определяют нашу судьбу. Наше дело — почувствовать их замысел, откликнуться на их зов.

— Это что-то средневековое, гротескное, — отвечал мистер Эр. — Бог дал нам разум. Это наш ясный путь к добру, а не сумеречная тропинка, которая ведёт лишь к безумию, тоске и самообольщению.

— Вам недостаёт веры, — сказал я. — И неудивительно: ваш холодный Бог и не старается воодушевить вас. Мой же позволяет нестерпимой боли и нестерпимому наслаждению сосуществовать бок о бок. Только познавая эти крайности, мы живём сполна.

На мгновение во мраке высветилось искажённое презрительной гримасой лицо мистера Эра: покуда он закуривал следующую сигару, я успел рассмотреть его саркастическую усмешку. Затянувшись, он сказал:

— Вы полагаете, что наслаждение и боль — суть бытия. Да, не сомневаюсь, вы вкусили и то, и другое сполна. Но есть крайности бытия, с которыми вам не доводилось соприкасаться. Вероятно, вы даже не ведаете об их существовании. Вы вдвое моложе меня; вы не знаете, что значит вставать без надежды и ложиться без надежды, жить бок о бок с повседневным ужасом. Не дай вам Бог это узнать. Однако случись с вами такое. Вы запоёте по-иному.

Этим заканчивались все наши споры: он отметал мои доводы как плод юношеской горячности, недостойный опровержения. Я пожал плечами. Что мне его презрение? Я знал, а он только предполагал.

Вершина холма, на котором мы сидели, располагалась вровень с верхними этажами дома, хотя и в некотором отдалении. Живая изгородь скрывала от меня большую часть строения, однако за силуэтом мистера Эра я видел три узких жёлтых прямоугольника: в мансарде горела лампа. Я знал, что там живёт одна из служанок, швея, и предположил, что сегодня она засиделась за работой. Свет размеренно мигал; я решил, то это женская рука, кладущая стежки, заслоняет лампу. Потом окна погасли, и я перестал видеть и Торнфилд-холл и его владельца.

— Кстати, — сказал мистер Эр после недолгого молчания. — Знаете, что сегодня за день?

— Нет, — ответил я (хотя отлично знал).

— Годовщина вашего появления на моём горизонте. Давайте выпьем за этот поучительный для нас обоих год.

Мы выпили; он налил себе ещё бокал из бутылки, которую мы прихватили с собой, я отказался.

— Я знаю, что вас не трогают мои похвалы, однако всё же скажу вы многого достигли за этот год. Когда я вспоминаю грязное озлобленное чучело, на которое наткнулся в Ливерпуле, и сравниваю его с молодым человеком, которого вижу перед собой (мысленно, разумеется, поскольку не умею видеть в темноте), — так вот, в языке нет слов, чтобы описать такую метаморфозу. Не трудитесь отвечать: вам придётся либо похвалить себя, либо солгать, то есть в любом случае нарушить правила, которые я вам усиленно внушал. Побеседуем о другом. Помните полковника Дэнта, который сегодня ко мне заходил?

— Да. Я заглянул в библиотеку, как раз когда вы его там принимали.

— И заметив, что я не один, отвесили изящный поклон и извинились, как истинный ученик лорда Честерфилда. Так вот, когда вы вышли, он осведомился, что это за приятный молодой человек. Я сказал, что вы — мой родственник с севера и что ваши родители послали вас ко мне пообтесаться. Он сказал, что ждёт в гости племянника, молодого человека одних с вами лет, и предложил вас познакомить. Первым моим порывом было отказаться, но я не стал этого делать. Зачем мне и дальше прятать вас от людей? Вы научились держать себя и беседовать — что ещё нужно джентльмену? Почему бы нас не испытать?

— Испытать? Как именно? В разговоре с племянником?

— Да, таков мой план, но со следующими дополнениями. Я приглашу местное общество погостить в Торнфилде неделю и устрою обычные развлечения — катанье верхом, пикники, прогулки, салонные игры днём, музыка, танцы, угощение вечером. Во всём этом вы будете участвовать в качестве моего «молодого родственника с севера» — юноши, выросшего в глуши и поэтому немного диковатого, но тем не менее джентльмена по рождению и воспитанию. Если вы выдадите себя, если забудете то, чему я вас так старательно учил, то выставите себя обманщиком, а меня — мистификатором и ненадёжным человеком. Если всё пройдёт гладко, вы докажете, что я — гений, а вы — джентльмен. Согласны на испытание?

— Да, — ответил я.

— Отлично. Но я ждал колебаний, отговорок. Вы самоуверенны.

— Разумеется. Вы не упомянули ничего, что было бы выше моих сил.

— Вы слишком на себя полагаетесь. Вам невдомёк, что возможны тысячи случайностей, когда одно неосторожное слово выдаст вас с головой. Что ж, поднимем ставки. Заставим вас выложиться до предела. Выслушайте-ка ещё кое-что, и тогда посмотрим, удастся ли вам сохранить эту невозмутимость, за которой я угадываю безграничную веру в гениальные способности Хитклифа.

— Так говорите же. Какой из подвигов Геракла мне предстоит совершить?

— Подвиги Геракла вы совершали в конюшне; этого больше не потребуется. Вам предстоит стать скорее Танталом: я подвешу перед вашим носом вожделенную награду, за которой вам придётся тянуться изо всех сил. Так вот, если за эту неделю вы убедите всех в своей принадлежности к высшему обществу, если никто не поднимет бровь и не начнёт перешёптываться на ваш счёт, если вы ни в чём не отступите от роли моего племянника, то я, покидая Торнфилд в следующем месяце, возьму вас с собой.

— Куда?

— В Европу. В длительную поездку по Италии, Франции, Испании, Нидерландам, может быть — России и Германии. Если вы выдержите испытание, то поедете в путешествие, каким завершает своё образование каждый светский молодой джентльмен.

— А если нет?

— Мне нужен управляющий в Ферндине; полагаю, вы сможете остаться в Англии и получить это место. Должность почётная, возможно, вам не по заслугам, однако это совсем не та радужная перспектива, которую я обещаю вам в случае успеха. Ну как, принимаете пари?

— Разумеется, принимаю, и твёрдо верю в успех.

— Ах, берегитесь. Самомнение — плохой советчик. Лучше призовите на помощь Осторожность и Осмотрительность. Однако я рад, что вы согласились, поскольку уже выбрал дату приезда гостей и разослал приглашения.

Я ничуть не удивился и только спросил, кто будет.

— Полковника я пригласил ещё вчера, так что будет он, его жена и их племянник — мистер Линтон.

Линтон! Он сказал Линтон — племянник полковника Дэнта? Я тут же вообразил, что безвестный племянник — не кто иной, как Эдгар Линтон, мой отроческий соперник. Однако не мог же родственник полковника Дэнта оказаться тем самым Линтоном, чью слабую грудь я не раз мечтал проколоть кинжалом (и это несмотря на облагораживающее действие образования), чьё миловидное личико я и сейчас с наслаждением раскровянил бы кулаком; тем Линтоном, которого я много раз сотнями способов изничтожал во сне, к неизменному моему ликованию? Ведь это не может быть один и тот же человек! Я понимал, что в принципе это возможно, но вряд ли так оно есть. Линтон — фамилия распространённая, в округе — несколько десятков Линтонов, и любой из них может оказаться племянником полковника Дэнта. С чего бы здесь взяться моему Линтону? Если мы очутимся в одном и том же месте, мир рухнет и время остановится.

Мистер Эр громогласно вещал ещё минуты две: он рассказывал об остальных гостях, в том числе о двух молодых красавицах. Но меня интересовало одно.

— Этот племянник, — спросил я, — что вы о нём знаете?

Я старался говорить как бы между прочим, но мне это не удалось — вопрос прозвучал напряжённо. Хорошо хоть, лицо моё скрывал мрак.

— Почему вы спросили? — Мистер Эр чуял всякую странность в поведении, как собака чует дичь.

— Полковник Дэнт увидел меня и мысленно нас сравнил. Мне любопытно, действительно мы схожи.

— Ясно. — Очевидно, удовлетворённый ответом, мой собеседник отхлебнул вина и продолжил: — Вам надо будет приглядеться к нему поближе — он ваш сверстник и будет судить вас строже других. Дайте-ка вспомнить он гостил у дяди несколько лет назад, и я видел его разок. Он ничуть на вас не похож — по крайней мере, не походил тогда, — худенький, белокурый, начитанный и очень робкий, хотя полковник и говорит, что за последнее время он сильно изменился к лучшему. Полковник даже подумывает сделать его своим наследником. Вам не составит труда превзойти его под открытым небом, так что старайтесь держаться на улице. В гостиной ваши шансы уменьшатся. Насколько я помню, это был весьма утончённый молодой человек.

— Как, вы сказали, его фамилия?

— Линтон. Он, как и вы, с севера. Имя у него похоже на моё… Эдмунд… нет… Эдгар! Эдгар Линтон.

Эдгар Линтон! Это всё же он! Мой заклятый враг, словно вызванный чарами волшебника, материализовался передо мною из вечерней тьмы. Два мира, к которым я принадлежал, встретились, но не так, как мне грезилось: не ты чудом переступишь порог Торнфилда, но мой соперник, который презирает меня столь же сильно, сколь я его ненавижу. Что помешает ему разоблачить меня с порога? Я вообразил эту безумную сцену. Он входил в гостиную вместе с нарядно одетыми господами. Его голубые глаза встречаются с моими карими. Его брови легонько идут вверх. Он указывает на меня пальцем и говорит: «Этот человек — наглый самозванец, беглый чистильщик навоза. Пусть сейчас же убирается на половину слуг».

Поначалу я запаниковал, но, когда первое потрясение прошло, понял, что опасения мои нелепы. Я повёл себя как преступник, хотя совесть моя чиста. Я не был связан с договором и, уйдя с Грозового Перевала, не нарушил общественных установлений. Моё положение в Торнфилде, хотя и странное, тоже не противоречит закону. Я называюсь настоящим именем, по крайней мере, тем именем, под которым себя знаю, — весь обман на совести мистера Эра, которому вздумалось выдать меня за своего племянника.

Но как предотвратить разоблачение со стороны молодого Линтона? По здравом размышлении я счёл, что это не так и сложно. Если он не ляпнет что-нибудь сдуру в первую же секунду, то дальше мистер Эр заткнёт ему рот своими представлениями — он назовёт меня своим племянником, а наследник Мызы Скворцов не станет в лицо обвинять во лжи человека, к которому приехал в гости. Это противоречило бы всему воспитанию молодого Линтона. Последующие, более вежливые расспросы я сумею упредить. Значит, главная моя забота — это чтобы он не проговорился в минуту встречи, дальше всё получится само собой. Я вспомнил, когда мы были детьми, неженка Линтон разревелся из-за того, что я капнул на него горячим яблочным соусом; с тех пор мы оба повзрослели, но его и теперь несложно будет припугнуть.

Мне пришлось на время отвлечься от своих мыслей. Мистер Эр встал и снова заговорил. Надо было его выслушать.

Он попросил дойти с ним до дома, который теперь погрузился в полную темноту, и только у двери горела свеча.

На пороге он обернулся и подчёркнуто вежливо пожал мне руку.

— Сегодняшняя вечеринка в конюшне была последней, — сказал он. — Придётся распрощаться со старыми привычками. С завтрашнего дня вы ужинаете со мной в большом доме.

Итак, через год я сделал ещё один шаг от скотского общества к человеческому. Достоин ли я этого, ещё предстояло доказать.

Я поблагодарил мистера Эра и впотьмах двинулся к себе. Мысли водоворотом проносились в моей голове, меня обступили видения будущего. Вдруг я понял, что на дорожке кто-то есть. Джон догнал меня и пошёл рядом.

— Я хочу вас кое о чём спросить, — начал он.

— Спрашивай, — ответил я. У меня не было настроения препираться, не то я спросил бы, кто дал ему право задавать мне вопросы и вообще откуда он взялся здесь в такую пору.

— Мистер Эр говорил с нами во время чая. Он сказал, что вы его племянник, который долго пропадал и теперь нашёлся.

— И что?

— Правду ли он говорил?

Я повернулся к Джону, хотя и не мог видеть его в темноте.

— Джон, зачем ты меня об этом спрашиваешь? Какая разница, правду сказал твой хозяин или ложь? В Торнфилде его слова — альфа и омега, начало и конец. Так это есть, так должно быть, и довольно с нас.

— Хозяин затеял тонкую игру.

— А если и так? У меня своя игра, да и у тебя тоже, если на то пошло.

— Игры играми, но все козыри у мистера Эдварда. Смотрите, мистер Хитклиф, не попадите впросак.

Он положил руку мне на плечо, но я сбросил её и пошёл прочь. Я устал от его карканья; всё, что он знал или подозревал, было пустяком по сравнению с предстоящим мне через неделю.

Значит, мне оставалась неделя на приятные размышления — как меня унизят, ославят выскочкой, а моего хозяина — предателем сословных интересов. А то можно пофантазировать, заглянуть на месяц вперёд и представить, как я буду болтаться на виселице за убийство Эдгара Линтона — ну может же случиться так, что я в запальчивости прирежу своего врага. С другой стороны, а вдруг я сумею превзойти себя и всех остальных, утру нос Линтону и ему подобным, стану самым гордым джентльменом на белом свете.

Однако, как ни странно, шли дни, а я подзабыл обо всём этом и думать. Повинуясь внутреннему побуждению, я предоставил встречу с Линтоном будущему и всецело углубился в прошлое. И оно тревожило меня куда больше.

Кэти, я писал, что бросил тебя и бежал с Перевала после того, как подслушал твои слова. Ты говорила, что предпочитаешь общество Линтона моему и что выйти за меня значило бы унизиться. Эти роковые слова толкнули меня к действию; эти слова я запомнил — но что ты говорила перед ним?

Я дремал, незамеченный, на лавке неподалёку от скамьи, где ты беседовала с Нелли. Твой голос ворвался в мои сновидения и окончательно разбудил меня, когда ты произнесла моё имя. Затем я услышал фразу, которая перевернула мою жизнь.

Но что было до этого? Сейчас, когда я ждал Линтона, мозг мой поневоле припоминал то, что постарался сразу забыть: узнай я это год назад, сердце моё бы разорвалось, меня бы просто не стало. Однако теперь, понуждаемый новообретённой силой, я поневоле вспомнил.

Ты помолвлена с Эдгаром Линтоном.

Ты сказала Нелли, что он сделала тебе предложение. Ты сказала ей, что согласилась.

Возможно ли это? Неужели я действительно это слышал, или злодейка-память, спекулируя на моих страхах, сыграла со мной недобрую шутку? Что ты кокетничаешь с Линтоном, для меня не новость, ты мучила меня этим не один год, но неужто это кокетство зашло так далеко?

Возможно ли? Или мне примерещилось? Снова и снова я вспоминал всю сцену — смертельную усталость, с которой я повалился на жёсткую лавку, отупение, забытьё… звуки голосов… радость от того, что слышу тебя… Нелли говорит, что меня здесь нет… Всё это было, не так ли? И тогда…

Дала ли ты Линтону слово в тот день? Об этом у меня до сих пор нет точных сведений, поскольку, как ты прочтёшь дальше, так и не было случая получить их. Теперь неважно. Как ты уже отчасти знаешь, а скоро узнаешь во всех подробностях, я предпринял некоторые шаги, чтобы сделать этот брак невозможным. К тому же завтра мы с тобой соединимся навеки. Что с того, если ты в своё время поводила Линтона за нос? Он ничтожество, пустота, ноль — его невозможно принимать всерьёз. За него бы ты вышла замуж? Это дикая мысль — порождение зловредной фантазии, не памяти.

Однако эта фантазия или воспоминание в некотором роде и утешала меня. В моём страшном сне ты говорила, что выйдешь за Линтона, но говорила и то, что не сможешь этого сделать. Твоя душа взбунтовалась. А я верю в твою душу, потому что она у нас с тобой — одна.

Возможно, это случай произошёл в мире грёз, играющем в моей жизни почти такую же роль, как и реальность. А может, всё было на самом деле? Если так, если ты и впрямь помолвлена с Линтоном, какой же я болван, что бежал, оставив ему поле брани. Однако чем бы я мог помешать? Я не мог предложить тебе стать женой нищего. Я имел право уйти, чтобы выбиться в люди. Но уйти, не предупредив тебя ни словом!

События, которые я сейчас описываю, произошли спустя год после моего ухода. Я верил в неизменность, нерушимость нашей с тобой связи, верил, что ты ЗНАЕШЬ, как я стремлюсь к тебе, ЗНАЕШЬ, что я вернусь — но так ли на самом деле прочна эта связь? Не разуверилась ли ты во мне? Не позабыла ли? Я должен был послать тебе весть, я решил это сделать, как только выведаю у Эдгара Линтона всё и пойму, что написать.

Наконец, за день или за два до приезда гостей мои терзания смягчило неожиданное и даже приятное чувство. Я понял, что увижу Линтона — человека, который видел тебя и говорил с тобой всего за несколько часов до нашей встречи. Он мог касаться (о боль!) твоей руки. Он принесёт с собой воздух, которым дышала ты, в его зрачках сохранится блеск твоих глаз. Мне было довольно и этого; я решил, что из скверны вашей близости я извлеку целительный бальзам. От лжеслужителя твоей любви я почерпну святость, обновлю собственное служение.

И эта странная радость крепла с каждым днём, ослабляя, а порой и заслоняя ненависть, которую я без сомнения должен был испытывать к удачливому сопернику. Однако исследуя своё сердце, я находил не ненависть, а влечение; не злобу, но радостное предвкушение! Ещё удивительней (и это мучило меня особенно сильно), пытаясь вызвать в памяти твоё лицо, я всякий раз видел его — вы были неразличимы и неразделимы.

Так, ко дню приезда Эдгара Линтона я уже ждал, когда он переступи порог Торнфилд-холла, ждал нетерпеливо, всей душой мечтал приблизить эту минуту, как с замиранием сердца ждут прихода возлюбленной. Как ни силился я побороть это нелепое чувство, я жаждал изничтожить Эдгара Линтона не ударом моего тяжёлого кулака, но ураганным объятием моей мятущейся души.