Мы приземляемся у экватора. — Затруднения с бальзой. — На самолете в Кито .— Охотники за черепами и «бандидос». — Через Анды на джипе. — Спуск в дебри. — Киведо. — Мы заготовляем бальзовые брёвна. — Вниз по реке Паленке на плоту. — Заманчивый военно-морской порт. — В военно-морском министерстве в Лиме. — У президента Перу. — Появление Даниельссона .— Снова в Вашингтон. — Двенадцать кило писанины. — Боевое крещение Германа. — Мы сооружаем плот в военно-морском порту. — Предостережения. — Перед стартом. — Крещение «Кон-Тики». — Прощание с Южной Америкой.

Пересекая экватор, самолет прорезал по диагонали освещенные ослепительно ярким солнцем молочно-белые облака, которые до тех пор простирались под нами словно снежные поля. Густая мгла облепила окна самолета, затем она осталась вверху, повиснув над нами плотной пеленой облаков, и мы увидели внизу ярко-зеленую колеблющуюся поверхность джунглей. Самолет летел над территорией южноамериканской республики Эквадор и вскоре приземлился в тропическом портовом городе Гуаякиле.

Перебросив через руку жилет, пиджак, зимнее пальто — атрибуты вчерашнего дня, — мы вылезли в оранжерейную атмосферу, встреченные оживленно болтающими южанами в тропических костюмах, и сразу почувствовали, как рубаха липнет к спине, словно мокрая бумага. Нас приняли в свои объятия таможенные и иммиграционные чиновники и чуть не на руках донесли до маленького такси, которое доставило нас в лучшую — и единственную приличную — гостиницу города. Здесь мы быстренько добрались каждый до своей ванны и простерли свои тела в холодной воде.

Итак, мы очутились в стране, где растут бальзовые деревья. Теперь предстояло закупить брёвна для постройки плота.

Первый день мы употребили на то, чтобы изучить местную денежную систему и освоиться с испанским языком настолько, чтобы быть в состоянии найти дорогу обратно в гостиницу.

На второй день мы стали удаляться от ванной комнаты всё дальше, и, когда Герман исполнил заветную мечту детства — потрогал настоящую пальму, а я превратился в ходячую миску с компотом, мы решили, наконец, отправиться покупать бальзовые брёвна.

Увы, оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Мы могли приобрести сколько угодно бальзовой древесины, но только не в виде целых бревен, как это было нужно нам. Прошло то время, когда бальзовые леса простирались до самого побережья. Последняя война прикончила их, — тысячи стволов были срублены и доставлены на авиазаводы, так как бальзовая древесина славится своей пористостью и легкостью. Единственным местом, где, как нам сказали, еще можно было найти большие деревья, оставались внутренние области страны.

— Ну что ж, отправимся туда и срубим их сами, — решили мы.

— Это невозможно, — последовал ответ властей. — Только что начался дождливый сезон, и дороги в джунглях совершенно непроходимы из-за воды и глубокой грязи. Если вам нужны бальзовые брёвна, приезжайте в Эквадор через полгода, когда кончатся дожди и просохнут дороги.

Тогда мы пришли за советом к дону Густаво фон Бухвальду, бальзовому «королю», и Герман разложил перед ним чертежи нашего плота с указанием нужного размера бревен. Маленький высохший бальзовый король тут же взял телефонную трубку и поручил своим агентам навести справки. Выяснилось, что на всех лесопилках можно найти планки, мелкие доски, отдельные колоды, но ни одного бревна, пригодного для наших целей. На складе у самого дона Густаво лежали два совершенно сухих бревна, но на них мы бы далеко не уплыли... Очень скоро стало ясно, что поиски не дадут результатов.

— У моего брата есть большая плантация бальзового дерева, — сказал нам тогда дон Густаво. — Его зовут дон Федерико, живет он в Киведо — маленькой лесной деревушке в глубине страны. Он раздобудет всё, что нужно, как только нам удастся связаться с ним — после дождливого сезона. А сейчас это невозможно, в джунглях идут ливни.

А что было невозможно для дона Густаво, то было невозможно и для всех специалистов по бальзе в Эквадоре. Мы сидели в Гуаякиле бёз бревен для плота, лишенные возможности самим отправиться на рубку леса раньше, чем через много месяцев, когда всё равно уже будет поздно.

— Время поджимает, — сказал Герман.

— А без бальзовых бревен нам не обойтись, — откликнулся я. — Плот должен быть точной копией своего прообраза, иначе у нас нет никаких гарантий, что мы выйдем живы из этой затеи.

В гостинице мы раздобыли небольшой школьный атлас. Зеленые джунгли, коричневые горы, красные кружки населенных пунктов. Карта говорила нам о том, что джунгли тянутся непрерывной полосой от Тихого океана до самого подножья поднимающихся в заоблачную высь Анд. И тут мне в голову пришла одна мысль. Было очевидно, что сейчас невозможно попасть в лес у Киведо со стороны побережья. А что, если попытать счастья с другого конца — спуститься прямо в гущу джунглей по скалистым склонам Андского хребта? Других возможностей мы не видели.

На аэродроме нашелся небольшой грузовой самолет, пилот которого согласился доставить нас в Кито — столицу этой своеобразной страны, лежащую в горах на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. И вот мы снова летим. Зажатые между ящиками и мебелью, мы увидели, как внизу промелькнули зеленые джунгли и серебристые реки, после чего самолет вошел в туман. Когда мы вынырнули из тумана, равнина под нами была закрыта бескрайним волнующимся морем облаков, а впереди, прямо из этого моря, торчали, поднимаясь в ослепительно синее небо, иссушенные солнцем склоны гор.

Самолет тянулся к горам, словно по невидимой канатной дороге. И хотя до экватора было рукой подать, мы вскоре сравнялись со сверкающими снеговыми макушками. Но вот самолет скользнул вниз, и мы очутились над покрытым сочной весенней зеленью высокогорным плато. Здесь мы и приземлились на аэродроме около самой удивительной столицы во всем мире.

Среди ста пятидесяти тысяч жителей Кито абсолютное большинство составляют метисы и чистокровные горные индейцы. Кито был столицей их предков задолго до того, как Колумб, а с ним и вся наша белая раса узнали о существовании Америки. Приезжий обращает прежде всего внимание на старинные монастыри с их бесценными сокровищами искусства и на другие великолепные здания, которые возвышаются над низкими глинобитными индейскими домиками еще со времен первых испанцев. Между домами вьется лабиринт узких закоулков, заполненных индейцами в пестрых, с преобладанием красного цвета, пончои в больших шляпах кустарного производства. Одни из них направляются на рынок, подгоняя навьюченных осликов, другие сидят, согнувшись, вдоль стен и дремлют на солнышке. С трудом прокладывая себе путь и беспрестанно гудя, пробираются среди ребятишек, босых индейцев и осликов редкие автомашины, в которых восседают в тропических костюмах аристократы испанского происхождения. Воздух на этом высокогорном плато до того чист и прозрачен, что горы кажутся частью самого города, придавая всему налет сказочности.

Наш друг Хорхе, летчик с грузового самолета, по прозвищу «бешеный пилот», принадлежал к одному из старинных испанских родов Кито. Он помог нам устроиться в причудливой древней гостинице, после чего стал — отчасти с нашим участием, отчасти без нас — разыскивать желающих доставить нас через горы вниз в джунгли, в Киведо. К вечеру мы собрались в старом испанском кафе. Хорхе принес множество мрачных новостей, из которых следовало, что мы должны выбросить из головы всякую мысль о Киведо. Невозможно было найти ни людей, ни экипаж для того, чтобы везти нас через горы, не говоря уже о пути через джунгли, где ливень был в полном разгаре и всякий застрявший в грязи подвергался, к тому же, угрозе нападения. Не позднее прошлого года в восточной части Эквадора был убит отравленными стрелами целый отряд в составе десяти американских инженеров-нефтяников. Здесь жило еще множество лесных индейцев, которые бродили голышом по джунглям и поражали своим ядовитым оружием каждого чужеземца.

— Среди них попадаются охотники за черепами, — добавил Хорхе зловещим голосом, видя, что Герман невозмутимо продолжает поглощать свой бифштекс, запивая его красным вином.

— Вы думаете, что я преувеличиваю? — продолжал он всё так же глухо. — Несмотря на строгий запрет, еще и сейчас есть в стране люди, которые живут тем, что перепродают высушенные человеческие головы. За всеми ведь не уследишь, поэтому по сей день случается, что индейцы из джунглей отрезают головы своим врагам из других кочующих племен. Они дробят и удаляют черепную кость, после чего наполняют кожу раскаленным песком. От этого голова сжимается и делается меньше кошачьей, сохраняя все формы и черты лица. Когда- то такие высушенные головы врагов были ценным военным трофеем, — теперь это редкостный контрабандный товар. Посредники из метисов сбывают головы скупщикам на побережье, а те продают их туристам по головокружительной цене.

Хорхе глянул на нас, проверяя впечатление от своих слов. Если бы он знал, что нас с Германом еще раньше в этот день зазвали в какую-то подворотню и предложили приобрести два таких сувенира по тысяче сукреза штуку! В наше время часто сбывают подделки из обезьяньих голов, но это были настоящие головы чистокровных индейцев, сохранившие все черты своих обладателей. Они принадлежали мужчине и женщине и были величиной с апельсин. Женщина казалась даже красивой, хотя лишь ресницы и длинные черные волосы сохранили первоначальные размеры. При мысли о такой судьбе у меня по спине пробежал холодок, но я позволил себе усомниться, что мы можем столкнуться с охотниками за черепами к западу от гор.

— Кто знает, — возразил Хорхе мрачно. — А что ты скажешь, если твой друг исчезнет и его голова появится на рынке в миниатюрном издании? Так случилось с одним моим другом, — добавил он, пристально глядя на меня.

— Расскажи, — произнес Герман, медленно пережевывая бифштекс уже без прежнего удовольствия.

Я осторожно отложил вилку в сторону, и Хорхе стал рассказывать. Одно время он жил с женой в поселке в джунглях, промывая золото и скупая добычу других старателей. V него появился друг из туземцев, который регулярно приносил золото в обмен на разный товар. Потом друга убили в джунглях. Хорхе разыскал убийцу и пригрозил возмездием, убийца был из числа тех, кого подозревали в торговле человеческими головами, и Хорхе сказал, что сохранит ему жизнь только в том случае, если тот немедленно выдаст голову убитого. убийца тут же отдал ее — она была величиной с кулак. Хорхе даже растрогался, узнав черты своего друга, — тот нисколько не изменился, только стал совсем маленьким, расстроенный Хорхе принес голову домой жене. Она упала в обморок, и пришлось голову спрятать в чемодан. Но в джунглях было так сыро, что она стала плесневеть, и Хорхе приходилось доставать ее и протирать. Каждый раз, когда жена видела голову подвешенной за волосы к бельевой веревке, она падала в обморок. Но вот как-то раз в чемодан пробрались мыши и изгрызли друга. Хорхе был страшно расстроен и решил со всеми почестями похоронить голову друга в маленькой ямке на аэродроме. Ведь, как-никак, заключил Хорхе, это всё же был человек.

— Благодарю, я, кажется, сыт, - произнес я.

Когда мы шли домой в вечерних сумерках, мне вдруг показалось, что шляпа Германа спустилась ему на самые уши. Оказалось, что он сам натянул ее поглубже из-за ночной прохлады с гор.

На следующий день мы сидели вместе с нашим генеральным консулом Брюном и его женой под эвкалиптами на территории их большой загородной гациенды. Брюн сказал, что вряд ли приходится опасаться, что наши шляпы вдруг станут нам велики по пути через джунгли в Киведо, но... Недавно как раз в этих местах были замечены разбойники. Он показал газетные вырезки, в которых сообщалось, что с началом сухого периода в район Киведо будут посланы солдаты для ликвидации скрывающихся там «бандидос». Ехать туда сейчас было бы чистейшим безумием, да мы и ни за что не найдем ни шофёра, ни машины.

Между тем во время нашего разговора мы заметили промчавшийся мимо джип из американского посольства, и сразу же у нас был готов план. В сопровождении генерального консула мы отправились к американцам; нас принял сам военный атташе. Это был стройный, крепкий молодой человек в мундире цвета хаки и в кавалерийских сапогах. Он с улыбкой спросил, каким образом мы очутились на макушке Анд, когда местные газеты утверждают, что мы плывем на плоту через океан.

Мы объяснили ему, что наш плот еще только растет в джунглях в районе Киведо и что мы именно из-за этого оказались на крыше континента, но по-прежнему не знаем, как добраться до нужного нам леса. Мы попросили военного атташе либо а) одолжить нам самолет с двумя парашютами, либо б) предоставить в наше пользование джип с шофёром, хорошо знающим местность.

Поначалу атташе просто оторопел от такой дерзости. Затем он безнадежно покачал головой, улыбнулся и сказал: ол райт, — раз уж мы не предоставляем ему никакого третьего выхода, он предпочитает принять второй вариант!

На следующее утро, на рассвете, в четверть шестого к подъезду гостиницы подкатил джип, из которого выскочил эквадорец в чине инженер-капитана и доложил, что прибыл в наше распоряжение. Грязь не грязь, ему было приказано любой ценой доставить нас в Киведо. Весь джип был уставлен баками с бензином; нам предстояло ехать по таким местам, где не увидишь не только что бензиновую колонку, а и вообще следов автомобиля. В связи с сообщениями о «бандидос» наш новый друг, капитан Агурто Алексис Альварец, был увешан с ног до головы кинжалами и огнестрельным оружием. Мы явились в страну мирными путешественниками, намереваясь приобрести лес за наличные прямо на побережье, и всё снаряжение, которое мы могли погрузить на джип, состояло из мешка с консервами, если не считать, что мы буквально на ходу успели приобрести потрепанный фотоаппарат и по паре прочнейших штанов цвета хаки. Генеральный консул навязал нам свой огромный парабеллум с достаточным количеством патронов, чтобы сокрушить всё на нашем пути. И вот джип понесся по пустынным закоулкам, озаренным призрачным светом луны, выбрался за город и помчался с головокружительной скоростью по хорошей песчаной дороге на юг через плато.

Хорошая дорога тянулась вплоть до города Латакунги, где индейские домики без окон сгрудились вокруг белой церковки, окруженной небольшим садом с пальмами. Здесь мы свернули на вьючную тропу, извивавшуюся в западном направлении по горам и долинам Андского хребта, и попали в мир, подобного которому никто из нас раньше не мог себе даже представить. Кругом простиралась страна горных индейцев — тридевятое царство, тридесятое государство, — страна вне времени и пространства. На всем пути мы не видели ни одной тележки, ни одного колеса. Время от времени показывались босые пастухи в ярких пончо, гнавшие стада неуклюжих, важных и пугливых лам; иногда навстречу попадались целые индейские семьи. Обычно глава семьи восседал впереди на муле, в то время как его щупленькая жена семенила следом, таща на голове целую коллекцию шляп, а на спине — младшего наследника. В довершение ко всему она на ходу пряла шерсть своими быстрыми пальцами. За ней не спеша двигались ослики и мулы, груженные сучьями, прутьями, горшками.

Чем дальше, тем реже попадались индейцы, понимавшие по-испански. Скоро языковые познания Агурто оказались столь же бесполезными, как и наши. Кое-где в горах стояли кучками хижины; среди них всё реже попадались глинобитные и все чаще — сложенные из связок сухой травы незатейливые шалаши. Казалось, и хижины и сами их обитатели, загорелые, морщинистые, выросли прямо из пропеченных тропическим солнцем склонов Андских гор. Они были неотделимы от окружающих скал и высокогорных пастбищ. Не обремененные большим имуществом, малорослые горные индейцы обладали здоровьем и закалкой лесного зверя и открытой детской душой нетронутого цивилизацией человека; незнание языка они с лихвой возмещали дружелюбными улыбками. Каждый встречный приветствовал нас белозубой улыбкой сияющего лица. Ничто не говорило за то, чтобы белый человек когда-либо развивал свою деятельность в этих краях. Ни рекламных щитов, ни дорожных указателей; а если бросить на дорогу жестяную банку или клочок бумаги, они тут же будут подобраны, — пригодится в хозяйстве!

Мы то поднимались вверх по выгоревшим склонам без единого кустика или деревца, то спускались в поросшие кактусом песчаные долины, и наконец вскарабкались по почти отвесной стене к самому гребню, увенчанному снеговыми макушками, где дул такой резкий и холодный ветер, что нам пришлось замедлить ход, чтобы не окоченеть, сидя в одних рубашках и мечтая о теплых джунглях. То и дело приходилось ехать прямо по горному склону, через камень и траву, в поисках следующего отрезка дороги. На западном склоне, там, где Анды круто спускаются вниз к равнине, тропа была вырублена в мягкой скале и вилась над самой пропастью. Нам оставалось только положиться на нашего друга Агурто. Сидя за рулем с таким видом, будто он дремлет, Агурто в наиболее опасных местах неизменно старался проехать по самому краю. Вдруг прямо в лицо нам ударил сильный порыв ветра, — мы выбрались на последний гребень. Отсюда Андский хребет падал отвесно вниз до самых джунглей, покрывавших дно простиравшейся под нами пропасти на глубине четырех тысяч метров. Однако нам не пришлось полюбоваться захватывающим видом: едва перевалив через гребень, мы попали в густой туман, поднимавшийся с равнины словно пар из адского котла. Зато теперь мы понеслись вниз без единой задержки. Дорога всё время шла под уклон, извиваясь по склонам и ущельям, а воздух всё более насыщался горячими испарениями, к которым примешивался тяжелый одуряющий запах природной оранжереи.

И вот начался дождь. Сначала он чуть моросил, потом мы попали в ливень, который застучал по джипу словно барабанными палочками. Под конец мы ехали в оплошном потоке воды, сбегавшей вниз по склонам шоколадными ручьями. Мы буквально плыли под уклон, всё более удаляясь от сухих горных полян и углубляясь в совершенно другой мир, где мох и травы покрывали камень и глинистые откосы зеленым сочным ковром. Кругом росли большие листья, которые по мере спуска превращались в огромные зеленые зонты, омываемые струйками воды. А вот и первые посланцы джунглей — деревья, обросшие лохматым мхом и увешанные мокрыми гирляндами лиан. И везде журчала и струилась вода. Чем отложе становился склон, тем гуще росли гигантские растения, среди которых, скользя по глине, плескался наш малютка-джип. Вот, наконец, и самые джунгли обдают нас своим сырым и горячим дыханием, насыщенным запахом растений.

Было уже темно, когда мы добрались до небольшого холмика, на котором выстроилось несколько хижин, крытых пальмовыми листьями. Промокшие насквозь в теплой воде, мы покинули джип на произвол судьбы, ради того, чтобы провести ночь под крышей. Все оккупировавшие нас за ночь насекомые утонули под дождем на следующий день. Утром мы нагрузили джип доверху бананами и другими южными фруктами и продолжали свой путь сквозь джунгли, спускаясь всё ниже и ниже, хотя нам казалось, что мы уже давно должны были очутиться на самом дне. Непрестанно увеличивавшееся количество грязи нас не смущало, а разбойники так и не появлялись.

Наш верный джип спасовал только тогда, когда дорогу вдруг преградила река — широкий поток грязной воды, прокладывавший себе путь через джунгли. Здесь мы остановились, не имея возможности свернуть по берегу ни вправо, ни влево.

Неподалеку на небольшой прогалине стояла хижина. Несколько метисов растягивали на солнечной стороне леопардовую шкуру. Кругом бродили по колено в воде собаки и куры, греясь на солнышке рядом с разложенными для сушки бобами какао. При виде джипа метисы поспешили к нам. Те из них, которые владели испанским языком, объяснили, что река называется Паленке и что Киведо лежит на другом берегу. Мостов нет, а река стремительная и глубокая, но они готовы переправить нас вместе с джипом на ту сторону на плоту.

Чудо-плот лежал на воде у берега. Кривые стволы толщиной в ногу человека были связаны вместе стеблями и бамбуковыми прутьями, составляя не внушающее особого доверия сооружение вдвое шире и длиннее нашего джипа. Положив под каждое колесо по доске и затаив дыхание, мы вкатили машину на брёвна. И хотя большинство бревен сразу ушло под воду, плот всё же держал на поверхности и нас, и джип, и еще вдобавок четырех шоколадного цвета полуголых туземцев, которые направляли наше движение, отталкиваясь ото дна длинными шестами.

— Бальза? — спросили мы с Германом в одно слово.

— Бальза, — кивнул один из парней и непочтительно пнул ствол ногой.

Течение подхватило нас и понесло вниз по реке. Сильными толчками метисы регулировали движение, направляя плот наискосок через реку туда, где вода бежала не так быстро.

Так состоялась наша первая встреча с бальзовым деревом и наше первое путешествие на бальзовом плоту. Перебравшись через реку, мы благополучно причалили к берегу и торжественно вкатили на машине в Киведо. Вся деревня состояла из одной улицы, вдоль которой выстроились просмоленные деревянные домики, крытые пальмовыми листьями; на крышах сидели словно окаменевшие коршуны. Всё население деревни немедленно оставило свои занятия; черные и коричневые, молодые и старые туземцы буквально посыпались из окон и дверей. Навстречу джипу катился сплошной поток бурлящего красноречия. Мы были моментально окружены со всех сторон и поспешили обеими руками ухватиться за свое достояние, между тем как Агурто отчаянно вертел рулем. Но тут лопнула шина, и джип опустился на колени. Мы были в Киведо, теперь нам предстояло смиренно вынести волну приветствий:

Участок дона Федерико находился несколько ниже по реке. Когда джип с Агурто, Германом и мной въехал, трясясь по тропинке между манговыми деревьями,в усадьбу, навстречу нам поспешил старый исхудалый житель джунглей вместе со своим племянником Анхело, молодым парнем, разделявшим его лесное уединение. Мы передали приветы от дона Густаво, и скоро джип стоял один на полянке, омываемый очередным ливнем, а в бунгало дона Федерико шел пир горой. Прямо на вертеле поджаривались поросята и цыплята. Мы сидели, окружив роскошный поднос с фруктами, и излагали свое дело. Тропический ливень гнал сквозь сетки на открытых окнах волны горячего воздуха, напоённого сладким ароматом цветов и запахом глины.

Дон Федерико оживился и заметно помолодел. Бальзовые плоты — да он знает их с тех пор, как под стол пешком ходил. Пятьдесят лет тому назад, когда он жил на побережье, индейцы из Перу всё еще ходили по морю на больших плотах продавать рыбу в Гуаякиле. В маленькой бамбуковой хижине в центре плота они складывали несколько тонн сушеной рыбы, да еще на плоту поселялись жена и детишки, не считая собак и кур. Сейчас, в дождь, будет трудно найти такие большие стволы, какие они употребляли для постройки плотов. Из-за воды и грязи до бальзовой плантации не доберешься даже верхом на лошади. Но дон Федерико сделает всё, что в его силах, — может быть, в лесу вокруг бунгало еще найдутся отдельные деревья, ведь нам не так много и нужно.

Под вечер дождь несколько угомонился, и мы отправились погулять под манговыми деревьями вокруг дома. С ветвей свисали дикие орхидеи, собранные доном Федерико со всего мира, — вместо горшков они были посажены в скорлупы кокосовых орехов. В отличие от культурных орхидей эти редкостные растения обладали чудесным ароматом, и Герман нагнулся, чтобы насладиться как следует запахом одной из них, как вдруг над его головой высунулось из листьев что-то длинное, тонкое и блестящее. Молниеносный удар, нанесенный рукой Анхело, и по земле покатилась извивающаяся змея. В ту же секунду Анхело прижал ее к земле раздвоенным суком и разбил ей голову.

— Mortal!  — произнес он и указал на два изогнутых ядовитых клыка.

После этого нам стало казаться, что повсюду в листве затаились ядовитые змеи, и мы побрели обратно в дом, неся на палке безжизненный трофей Анхело. Герман уселся изучать зеленое чудовище, а дон Федерико решил развлечь нас страшными историями о ядовитых змеях и об удавах толщиной с хобот слона. Вдруг мы заметили на стене гигантские силуэты двух скорпионов величиной с здоровенного рака. Они набросились друг на друга и сцепились клешнями, изгибая в воздухе хвосты с ядовитым шипом и выбирая момент, чтобы нанести смертельный удар. Это было жуткое зрелище, и только подвинув керосиновую лампу, мы поняли, что это были тени двух самых обыкновенных скорпионов с палец длиной, которые вели смертный бой на краю комода.

— Пускай их, — рассмеялся дон Федерико. — Один из них прикончит другого, а оставшийся будет ловить тараканов. Не забывайте только следить за тем, чтобы москитная сетка на кровати была задернута как следует, да встряхивайте одежду утром, перед тем как одеваться — и можете ничего не бояться. Меня скорпионы кусали не раз, а я еще жив, как видите.

Я спал хорошо, просыпаясь только, когда какая-нибудь ящерица или летучая мышь подымала слишком уж сильную возню у меня в головах, заставляя вспоминать о ядовитых тварях.

Наутро мы встали пораньше, собираясь в поход за бальзовыми деревьями.

—Встряхнем, что ли, — сказал Агурто, и из рукава его рубахи выпал скорпион, поспешивший тут же исчезнуть в щели пола.

Сразу после восхода солнца дон Федерико разослал своих людей на конях искать такие бальзовые деревья, к которым можно было до-браться по тропе. Мы с Германом и самим доном Федерико также составили отряд разведчиков и довольно скоро нашли прогалину со старым деревом, о котором знал наш хозяин. Этот великан намного возвышался над окружающими деревьями и имел до трех футов в поперечнике. Согласно полинезийскому обычаю мы, прежде чем приступить к рубке, окрестили дерево, присвоив ему имя Ку, в честь полинезийского божества южноамериканского происхождения. После этого я взмахнул топором и вогнал его изо всей силы в древесину, так что только гул пошел по лесу. Но рубить сырое бальзовое дерево было почти то же, что стучать тупым колуном по пробке, — топор буквально отскакивал назад, и Герману очень скоро пришлось сменить меня. Так мы и работали, сменяя друг друга и обливаясь потом в тропической жаре.

К полудню Ку стоял словно петух на одной ноге, встряхивая кроной при каждом ударе. Вскоре он зашатался и повалился с тяжелым грохотом наземь, срывая с других деревьев ветки и толстые сучья. Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами, на индейский лад. Вдруг Герман уронил топор и подскочил в воздух, схватившись рукой за икру, словно исполнял воинственный полинезийский танец. Прямо из штанины вывалился блестящий муравей величиной со скорпиона и с длинным жалом на конце тела. Мы еле смогли раздавить его каблуками, такой плотный панцырь покрывал всё тело муравья.

— Конго,— объяснил дон Федерико сочувственно. — Эта тварь похуже скорпиона, но для здорового человека серьезной опасности не представляет.

Несколько дней Герман ходил распухший и деревянный, но был тем не менее в состоянии разъезжать вместе с нами верхом по лесу в поисках новых бальзовых деревьев. Время от времени из дебрей доносились треск и грохот и по земле передавался глухой гул. Дон федерико удовлетворенно кивал: метисы повалили очередного великана. В течение недели к Ку присоединились Кане, Кама, Ило, Маури, Ра, Ранги, Папа, Таранга, Кура, Кукара и Хити, — в общей сложности двенадцать мощных стволов, названных в честь героев полинезийских преданий, чьи имена пришли на острова через океан из Перу во времена Тики. Затем мы протащили блестящие от проступившего сока брёвна сквозь джунгли, сначала лошадьми, а на последнем отрезке — с помощью имевшегося у дона Федерико трактора, который вытянул их на крутой берег реки около бунгало.

.

                                                                    Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами.

Сырые брёвна отнюдь не были легкими как пробка. Каждое из них безусловно весило не меньше тонны, и мы не без волнения ожидали момента, когда нам предстояло убедиться, как они будут плыть. Мы подтягивали каждое бревно в отдельности к самому краю обрыва, где привязывали к ним крепкие лианы, чтобы ствол не был унесен течением. Затем мы скатывали их поочередно в воду, так что только брызги летели. Попав в реку, стволы всплывали на поверхность, погрузившись примерно на половину диаметра, и мы могли свободно балансировать по ним; при этом тяжелые великаны даже и не вздрагивали. С помощью длинных лиан, свисавших с крон деревьев, мы связали из бревен два временных плота, которые и скрепили друг с другом. Затем мы погрузили необходимый запас бамбука и лиан и разместились на борту вместе с Германом, в сопровождении двух таинственных метисов, с которыми не могли объясниться ни на каком языке.

И вот мы наконец отчалили. Бурное течение сразу подхватило связанные брёвна и быстро понесло вниз но реке. Последнее, что мы видели сквозь пелену дождя, когда огибали первый мысок, были наши славные друзья, которые махали нам вслед, стоя на берегу у бунгало. Мы забрались под навес из свежих банановых листьев, предоставив дело навигации двум коричневым экспертам, расположившимся каждый со своим огромным веслом на носу и на корме. Они играючи направляли плот в самую бурную часть течения, которое несло нас вприпрыжку по извивам между затонувшими деревьями и песчаными отмелями.

Вдоль обоих берегов тянулись плотной стеной джунгли. Навстречу нам из густой листвы то и дело вылетали попугаи и другие ярко расцвеченные птицы. Несколько раз с берега ныряли аллигаторы, исчезая в грязной воде. А вскоре мы увидели еще более примечательное чудовище. Это была игуана — гигантская ящерица, величиной с крокодила, с большим горловым мешком и с высоким гребнем вдоль спины и хвоста. Она лежала и дремала в мокрой глине, как будто проспала так с доисторических времен, и так и не шелохнулась, пока мы проплывали мимо. Наши рулевые сделали знак, чтобы мы не стреляли. Вслед за тем мы увидели еще одну ящерицу, поменьше, с метр длиной. Она убегала по суку, который висел над рекой над самым нашим плотом. Сине-зеленая лоснящаяся игуана ограничилась тем, что удалилась на безопасное расстояние, где и осталась лежать, провожая нас холодными змеиными глазками. Несколько времени спустя мы проплыли мимо еще одной игуаны, самой большой из виденных нами. Она лежала на пригорке среди папоротника, словно окаменевший китайский дракончик. На фоне неба четко вырисовывался неподвижный силуэт с поднятой грудью и головой. Лежа в полном оцепенении, игуана, казалось, не обращала никакого внимания на проплывавшие мимо нее плоты.

Ниже по реке мы почувствовали запах дыма и увидели крытые соломой хижины на вырубках вдоль берега. Наш плот вместе с его экипажем был предметом усиленного внимания со стороны подозрительных типов, которые представляли собой загадочную помесь индейцев, негров и испанцев. Тут же на берегу можно было видеть их суденышки — выдолбленные из дерева каноэ.

Когда настало время перекусить, мы сменили своих друзей у руля, чтобы они могли испечь рыбу и хлебные плоды над небольшим очагом, отгороженным мокрой глиной. Кроме того, в наше меню входили жареные цыплята, яйца, фрукты. А плот всё так же стремительно несся сквозь джунгли к океану. Ливни нас не смущали. Чем больше воды, пусть даже грязной, тем лучше, — быстрее доберемся до цели.

С наступлением темноты на берегу начался оглушительный концерт. Лягушки и жабы, цикады, сверчки и москиты квакали, пищали, верещали неумолкающим многоголосым хором. Время от времени мрак прорезал вой дикой кошки; кричали птицы, вспугнутые ночным разбойником. Иногда мелькал огонь очага в хижине туземца и раздавались крики и собачий лай. Но чаще всего мы сидели одни в окружении лесного оркестра под звездным небом, покуда усталость и новый дождь не загоняли нас в хижину из листьев, где мы и засыпали, не выпуская из рук пистолетов.

Чем дальше вниз по реке, тем чаще попадались хижины и плантации туземцев. Вскоре вдоль берегов стали появляться целые поселения. Их жители передвигались по воде на каноэ с помощью длинных шестов, а кое-где встречались и небольшие бальзовые плоты, груженные зелеными бананами.

Там, где река Паленке впадала в Рио Гуаяс, глубина уже позволяла колесному пароходу курсировать между Винчесом и лежащим у самого побережья Гуаякилем. Чтобы сберечь драгоценное время, мы с Германом заняли каждый свою подвесную койку на пароходе и поплыли к морю вниз по реке Гуаяс, протекающей по густо заселенной равнине. Наши коричневые друзья оставались с плотами, они должны были пригнать их следом.

В Гуаякиле пришла пора расстаться и нам с Германом. Он остался у устья Гуаяс, чтобы встретить и перехватить здесь плоты. Отсюда ему предстояло доставить брёвна с пароходом прибрежной линии в Перу, где он должен был руководить постройкой плота, во всем соответствующего древним индейским образцам. Сам я отправился рейсовым самолетом на юг, в Лиму, столицу Перу, чтобы подыскать подходящее место для строительства.

Самолет шел на большой высоте над побережьем Тихого океана, — с одной стороны пустынные горы Перу, с другой — сверкающая гладь величественного океана. Так вот куда нам предстоит отправиться на плоту! Сверху казалось, что океан не имеет ни конца, ни края. Небо и вода сливались далеко-далеко на западе воедино, разделенные лишь едва различимой линией горизонта, и я невольно подумал о том, что и за горизонтом, на протяжении одной пятой земной окружности, всё так же простирается водное пространство, прежде чем снова появляется суша — острова Полинезии. Я попробовал мысленно перенестись на несколько недель вперед, когда мы будем плыть по этой бескрайней голубой равнине на малюсеньком плоту, но тут же поспешил переключить мысли на другое, так как ощутил под ложечкой неприятное щекотание, похожее на то, которое испытываешь перед прыжком с парашютом.

Выйдя с аэродрома в Лиме, я доехал на трамвае до портового города Кальяо, чтобы подыскать место для сооружения плота. Потребовалось не много времени, чтобы убедиться, что вся гавань забита судами, а территория самого порта занята подъемными кранами, складскими помещениями, таможнями, портовыми конторами и т. п. Что же касалось немногих свободных клочков суши, то на них кишело столько купальщиков, что наш плот вместе со снаряжением моментально был бы растащен по кусочкам любопытными жителями. В наши дни Кальяо — важнейший порт страны, насчитывающей семь миллионов коричневого и белого населения. Таким образом, в Перу, в еще большей степени, чем в Эквадоре, для строителей плотов настали новые времена, и я видел одну-единственную возможность: попасть за высоченные бетонные стены, отгораживающие военный порт, с железными воротами, около которых стояла вооруженная охрана, с угрюмой подозрительностью оглядывавшая всех прохожих, не исключая меня. Вот если удастся попасть туда, то можно быть спокойным!

Еще в Вашингтоне я познакомился с перуанским военно-морским атташе, и у меня было от него письмо. С этим письмом я отправился на следующий день в военно-морское министерство и попросил аудиенции у министра Мануэля Нието. Он принял меня в роскошном, сверкавшем зеркалами и позолотой зале в стиле ампир. После непродолжительного ожидания я увидел самого министра. Он был при полной форме, — коренастый, небольшого роста офицер, подтянутый, словно Наполеон, точный и краткий в разговоре. Он задавал вопросы, я отвечал. Мне нужно было получить разрешение построить плот на военно-морских верфях.

— Молодой человек, — сказал министр, беспокойно барабаня пальцами. — Вы вошли в окно, вместо того чтобы идти в дверь. Я охотно помогу вам, но соответствующее разрешение должно исходить от министра иностранных дел; я не могу так запросто впускать иностранцев на территорию военно-морской базы и предоставлять верфи в их распоряжение. Итак, письменное заявление в министерство иностранных дел. Желаю удачи!

Я с ужасом представил себе поток входящих и исходящих... Ну как не позавидовать простым нравам эпохи Кон-Тики, когда на пути людей не стояли препятствия в виде письменных заявлений.

Попасть к министру иностранных дел было значительно труднее. Норвегия не имела своей миссии в Перу, а наш предупредительный генеральный консул Бар мог свести меня только с советником министерства. Я боялся, что этого окажется недостаточно. Настало время испытать действие письма от доктора Коэна президенту республики. Я обратился в канцелярию президента с просьбой об аудиенции у его превосходительства дона Хосе Бустаманте и Риверо, президента Перу. Несколько дней спустя мне передали, чтобы я явился во дворец к двенадцати часам.

Лима — современный город с полумиллионным населением, раскинувшийся на зеленой равнине у подножья пустынных гор. Архитектура города, а особенно сады и насаждения, делает его одной из красивейших столиц мира, — нечто вроде современной Ривьеры или Калифорнии с вкраплениями произведений старого испанского зодчества. Дворец президента находится в самом центре города и тщательно охраняется вооруженным караулом в колоритных парадных мундирах. Аудиенция в Перу — дело серьезное, и мало кто видел президента кроме как в кино. Солдаты в новеньких портупеях провели меня вверх по лестнице к началу длинного коридора, где меня зарегистрировали трое дежурных в штатском, после чего впустили через громадную дубовую дверь в большой зал с длинными столами и рядами стульев. Здесь меня встретил человек, одетый во всё белое; он попросил меня присесть и исчез. Мгновенье спустя открылась большая дверь, и меня ввели в еще более роскошный зал, где навстречу мне вышло некое важное лицо в безупречном мундире.

«Президент!» — решил я и стал по стойке «смирно». Но нет, человек в мундире с золотым галуном предложил мне старинный стул с прямой спинкой и улетучился. Не просидел я на кончике стула и минуты, как открылась новая дверь, и слуга с поклоном предложил мне войти в большое роскошное помещение с позолотой на стенах и на мебели. Он тут же исчез, а я остался сидеть в полном одиночестве на старинном диване, видя через открытые двери анфиладу других пустых залов. Стояла такая тишина, что было слышно чье-то осторожное покашливание в одном из дальних залов. Затем послышались четкие шаги, я вскочил и неуверенно приветствовал важного господина в военной форме. Но и это был не президент. Я разобрал, что президент просил приветствовать меня — он сейчас освободится после заседания кабинета министров.

Спустя десять минут тишина снова была нарушена твердыми шагами; вошел человек весь в золотых шнурах и эполетах. Я вскочил с дивана и отвесил глубокий поклон. Вошедший поклонился еще ниже и повел меня через целый ряд залов и вверх по лестнице, устланной мягким ковром. Он покинул меня в крохотной комнатушке, где только и было места, что для новенького кожаного стула и дивана. Вошел маленький человечек в белом костюме, и я с отчаянием подумал: куда меня поведут теперь? Но он никуда меня не повел, а только приветливо поздоровался и замер в ожидании. Это был президент Бустаманте и Риверо.

Познания президента в английском превосходили мой запас испанских слов ровно вдвое, так что после взаимных приветствий и приглашения сесть мы исчерпали все наши языковые возможности. Конечно, можно многое объяснить с помощью знаков и жестов, однако невозможно одним языком жестов выразить желание получить разрешение на доступ в военно-морскую гавань Перу. Я понял только, что президент не понимает, что я говорю, и, очевидно, ему это было еще более ясно, потому что он вскоре исчез и вернулся с министром военно-воздушных сил. Генерал Ревередо был бравый мужчина спортивного вида в форме ВВС, с нашивкой в виде крылышек на груди. Он превосходно говорил по-английски с американским акцентом.

Я поспешил извиниться за недоразумение и уточнил, что прошу доступа не в аэропорт, а в морскую гавань. Генерал объяснил, смеясь, что пришел только в качестве переводчика. Моя теория была переведена президенту, который слушал с большим вниманием, время от времени задавая уточняющие вопросы. Под конец он заявил:

— Поскольку предполагается, что тихоокеанские острова были первоначально открыты из Перу, то эта экспедиция представляет интерес и для нашей страны. Если мы можем сделать что-нибудь для вас, — говорите.

Я попросил предоставить мне место для постройки плота на территории военно-морской базы, разрешить пользоваться мастерскими базы, выделить место для хранения наших стройматериалов и предоставить льготы для ввоза снаряжения, а также разрешить нам пользоваться сухим доком и помощью личного состава базы. Наконец, мне нужно было, чтобы какое-нибудь судно отбуксировало готовый плот в открытое море.

— О чем он просит? — спросил президент заинтересованно; я понял его даже без перевода.

— Пустяки, — ответил Ревередо коротко, и президент удовлетворенно кивнул в знак согласия.

В заключение нашей беседы Ревередо пообещал, что министр иностранных дел сегодня же получит личное предписание президента, а военно-морскому министру Нието будет разрешено оказать мне всю необходимую помощь.

— Боже храни вас всех, — засмеялся на прощанье генерал и покачал головой.

Вошел адъютант и сопроводил меня до поджидавшего охранника.

В этот день газеты Лимы писали о том, что из Перу отплывает на плоту норвежская экспедиция. Одновременно сообщалось об окончании работ шведо-финской научной экспедиции, которая изучала жизнь индейцев в джунглях бассейна Амазонки. Два члена этой экспедиции, писали газеты, поднялись на пироге вверх по реке до Перу и только что прибыли в Лиму. Один из них — Бенгт Даниельссон из Упсальского университета — собирался теперь изучать жизнь горных индейцев Перу.

Я вырезал эту заметку и сел писать Герману письмо по вопросам постройки плота, как вдруг кто-то постучал. Вошел высокий загорелый мужчина в тропическом костюме. Сняв белый шлем, он обнажил жидковатые рыжие волосы, — казалось, красное пламя пробежало от кончика его бороды через лицо до самой макушки. Хотя незнакомец и явился сюда из дебрей, было сразу видно, что его настоящее место — в читальном зале.

«Бенгт Даниельссон», — подумал я.

— Бенгт Даниельссон, — представился он.

«Видно, он слышал про плот», — решил я и попросил его присесть.

— Я только что услышал про ваши планы с плотом, — сказал швед.

«И теперь он, как этнолог, собирается разгромить мою теорию», — догадался я.

— И теперь я собираюсь просить позволения принять участие в этой экспедиции, — произнес он спокойно. — Меня заинтересовала ваша теория переселения.

Я знал о нем только, что он ученый и что он явился прямо из джунглей. Но если швед решился отправиться в путь на плоту один в обществе пяти норвежцев, значит он не трус. К тому же, даже густая борода не могла скрыть его миролюбивого характера и добродушного юмора.

У нас оставалось еще одно свободное место, и Бенгт стал шестым членом нашего экипажа. Кстати, он был среди нас единственным, говорившим по-испански.

Сидя несколько дней спустя в рейсовом самолете, летевшем вдоль побережья на север, я всё с тем же почтением рассматривал словно паривший в воздухе синий океан. Скоро наша шестерка — шесть микробов верхом на былинке — будет плыть там, внизу, где так много воды, что кажется, она переливается через край у горизонта, у нас будет свой собственный уединенный мирок, размеры которого не позволят удаляться друг от друга более чем на несколько шагов. Зато в настоящий момент нельзя никак сказать, чтобы мы стесняли друг друга. Герман сидит в ожидании бревен в Эквадоре. Кнют Хаугланд и Торстейн Робю только что прилетели в Нью-Йорк, Эрик Хессельберг находится в пути на пароходе из Осло в Панаму. Сам я лечу в Вашингтон, а Бенгт сидит наготове в гостинице в Лиме, поджидая остальных.

Никто из них не видел друг друга раньше, и все мы совершенно не похожи один на другого. Что ж, это даже к лучшему, потому что потребуется минимум несколько недель, чтобы надоесть друг другу своими анекдотами. Никакой шторм, никакая область пониженного давления, никакая непогода не грозили нам такими осложнениями, как опасность психологических бурь во взаимоотношениях между людьми, которым предстояло вшестером в течение ряда месяцев общаться лишь между собою на ограниченном пространстве плота. В такой обстановке добрая шутка могла порой играть не меньшую роль, чем спасательный пояс.

В Вашингтоне по-прежнему дул морозный ветерок, стояли февральские холода. Бьёрн успел договориться с американскими коротковолновиками, что они будут слушать сообщения с плота, и теперь Кнют и Торстейн полным ходом готовили радиостанцию. Связь должна была осуществляться отчасти с помощью специальных передатчиков, отчасти же с помощью тех самых секретных разведочных аппаратов, на которых они работали в войну.

Для того чтобы осуществить во время экспедиции все задуманные нами планы, надо было предварительно решить тысячу и одну большую и малую проблему, и количество бумаги в нашем архиве росло. Циркуляры военных и гражданских учреждений на белой, желтой и синей бумаге, на английском, французском, испанском и норвежском языках. Даже для такой простой затеи, как поездка на плоту, требуется в нашу эпоху истратить не меньше полупуда продукции бумажной промышленности. Законы и постановления преграждали нам путь со всех сторон, и приходилось распутывать один узел за другим.

— Готов поклясться, что наша переписка потянет десять кило, — сказал как-то Кнют, изогнувшись в полном отчаянии над пишущей машинкой.

— Двенадцать, — сухо ответил Торстейн. — Я уже взвешивал ее.

Моя мать, очевидно, хорошо представляла себе обстановку этих драматических дней подготовительного периода, когда писала: «...теперь бы только знать, что вы все шестеро благополучно отправились в путь на плоту!».

И вдруг — телеграмма-молния из Лимы: Герман попал, купаясь, в прибой, и его ударило волной о берег; он получил серьезные ушибы и вывихнул шею. Его положили в городскую клинику.

Торстейн Робю немедленно вылетел на юг в сопровождении Герд Волд, которая во время войны была в Лондоне секретарем известной диверсионной группы Линге, а теперь помогала нам в Вашингтоне. Они обнаружили, что Герман уже вне опасности, но ему пришлось провести пол-часа подвешенным за голову, пока врачи поворачивали на место шейный позвонок, рентген показал, что верхний шейный позвонок треснул и был сильно смещен. Только благодаря своему железному здоровью Герман остался жив. Весь сине-зеленый и распухший, он вскоре вернулся на базу, куда уже были доставлены брёвна, и принялся за работу. Ему предписали многодневное лечение, и было сомнительно, чтобы он мог отправиться в путь вместе с нами. Но сам он не сомневался в этом ни на минуту, — хотя испытал уже силу объятий Тихого океана.

Вскоре прилетел из Панамы Эрик, явились из Вашингтона мы с Кнютом. Наконец-то мы были собраны все вместе на старте в Лиме.

Тем временем на военно-морскую базу прибыли наши великаны из Киведо. Не без волнения рассматривали мы срубленные собственными руками брёвна, желтый бамбук и зеленые банановые листья — весь этот мирный строительный материал, окруженный грозными,, стального цвета подводными лодками и миноносцами. Шестеро светловолосых северян и двадцать смуглых военных моряков, в жилах которых текла испанская кровь, вооружились топорами и ножами и опутались со всех сторон канатами. Время от времени к нам подходили одетые в синее с золотом чопорные морские офицеры, с недоумением оглядывая бледнолицых чужеземцев с их растительными стройматериалами, очутившимися ни с того ни с сего на военно-морской базе.

Впервые за несколько сот лет в порту Кальяо строился плот из бальзового дерева. В том краю, где, согласно преданию, давно исчезнувшее племя Кон-Тики научило приморских индейцев искусству управления такими плотами, — в этом самом краю, как говорит история, представители нашей расы запретили индейцам пользоваться плотами на море, оправдывая этот запрет тем, что плавание на таком примитивном, неуклюжем судне представляет, дескать, опасность для жизни человека. Потомки инков, в полном соответствии с духом времени, надели выутюженные брюки и матроски. Бамбук и бальзовое дерево ушли в область предания, уступив место броне и стали.

                                                   Впервые за несколько сот лет в Кальяо строился плот из бальзового дерева.

Разрешение работать на территории оборудованных по последнему слову техники военно-морских мастерских сослужило нам неоценимую службу. В наше распоряжение были предоставлены столярная и парусная мастерские, где мы и развернули работу, — с Германом в должности прораба и Бенгтом в качестве переводчика. Кроме того, нам была выделена половина площади склада для хранения наших материалов и небольшой плавучий причал, с которого мы спустили на воду брёвна, когда приступили к постройке плота.

Для основы плота было выбрано девять наиболее толстых бревен. В них сделали глубокие зарубки для канатов, которые должны были связать брёвна вместе. Во всей конструкции не было ни одного гвоздя, ни одной заклепки, ни куска проволоки. Сначала отобранные брёвна спустили на воду рядом друг с другом, чтобы они могли повернуться в свое естественное положение наплаву, — Только после этого можно было приступать к вязке. При этом самое большое бревно длиной в четырнадцать метров было уложено посередине, так, чтобы его концы выдавались спереди и сзади. Далее следовали симметрично по росту остальные брёвна; таким образом стороны плота получились длиной в десять метров. Нос выдавался вперед широким плугом.

Сзади плот был срезан по прямой линии, за исключением трех срединных бревен, — они выступали назад и служили опорой для уложенной поперек короткой толстой колоды из бальзового дерева, на которой мы закрепили уключины для длинного рулевого весла. Связав как следует основу с помощью множества концов пенькового каната, мы принайтовили сверху поперек нее еще девять стволов потоньше на расстоянии примерно метра друг от друга. Таким образом, самый плот был уже готов, прочно связанный чуть ли не тремястами кусков троса с солидными узлами на каждом из них. Затем мы настелили палубу из бамбуковых реек, связанных вместе в отдельные секции, а поверх их положили, не закрепляя, плетеные маты из бамбуковых прутьев. В центре плота, несколько ближе к корме, соорудили небольшую хижину из бамбука. Ее стены были изнутри выстланы плетеными матами; крышу выложили из бамбуковых реек, на которые настелили, как черепицу, толстые банановые листья, у передней стены хижины были поставлены две мачты; опираясь основанием в края плота, они стояли наклонно одна к другой, а их скрещенные верхушки были прочно связаны вместе. На мачты пошло твердое, как железо, мангровое дерево. Из двух, для прочности сложенных вместе, толстых бамбуковых палок связали рею, к которой пришнуровали большой прямой парус.

Брёвна основы, призванные нести нас через океан, были впереди стесаны наискось, чтобы лучше резать воду; затем вдоль носа укрепили невысокие бортики.

Пользуясь тем, что между бревнами оставались широкие щели, мы просунули сквозь них в произвольно выбранных местах в общей сложности пять крепких сосновых досок толщиной в дюйм и шириной в несколько футов. Опущенные вертикально вниз в воду на глубину до полутора метров и закрепленные с помощью концов и клиньев, они должны были играть роль небольших параллельных килей. Такие кили имелись на всех плотах инков задолго до прихода европейцев; их назначение — воспрепятствовать боковому сносу плота под влиянием ветра и волн. Мы не стали делать никаких перил или ограждений, ограничившись тем, что уложили вдоль обоих бортов по бревну в качестве опоры для ног.

Вся конструкция была точной копией древних перуанских и эквадорских плотов, не считая бортика в носовой части, — да и тот оказался совершенно излишним. Что же касалось деталей дальнейшего оборудования, то тут мы могли целиком руководствоваться собственными вкусами, поскольку это не влияло на мореходные качества плота.

Мы знали, что в течение длительного срока весь наш мир будет ограничен рамками плота и что поэтому любая мелочь со временем может приобрести очень большое значение. Поэтому мы постарались создать на палубе возможно большее разнообразие. Бамбуковый настил закрывал плот не целиком, — он образовал пол только у передней стены хижины и вдоль ее правой, открытой стороны. За левой стеной было нечто вроде заднего двора, заставленного прочно принайтовленными ящиками и другим снаряжением, которые оставляли лишь узкий проход. В носовой и в кормовой частях брёвна основы остались непокрытыми. Таким образом, передвигаясь вокруг хижины, мы переходили с накрытого матами желтого бамбука на круглые серые брёвна на корме, затем проходили с другой стороны штабели ящиков. Это составляло в общей сложности не так уж много шагов, но психологически получалось некоторое разнообразие, отчасти вознаграждавшее нас за ограниченную возможность передвижения. Наконец, мы укрепили дощечку на верхушке мачты, — не столько для того, чтобы сажать туда впередсмотрящего, сколько для того, чтобы иметь возможность взглянуть на море под иным углом, чем с плота.

Когда плот уже начал обретать более или менее законченный вид, выделяясь среди окружающих военных судов желтизной бамбука и свежей зеленью банановых листьев, к нам явился с инспекцией сам министр военно-морского флота. Мы страшно гордились своим суденышком — этим своеобразным гостем из прошлого, посланцем инков, окруженным мощными элегантными военными кораблями. Но министра это зрелище потрясло до глубины души. Меня вызвали в канцелярию министерства, где предложили подписать документ, согласно которому военно-морское ведомство снимало с себя всякую ответственность за то, что было сооружено нами в его гавани; затем последовал вызов к капитану порта Кальяо, — там я расписался в том, что если выйду за пределы порта с людьми и грузом, то сам буду целиком отвечать за последствия этого рискованного предприятия.

Несколько времени спустя был открыт доступ на территорию мастерских для осмотра плота иностранными военно-морскими экспертами и дипломатами. Они тоже отнеслись к увиденному без особого оптимизма. Через два дня меня пригласили зайти к посланнику одной из великих держав.

— Ваши родители живы? — спросил он и, получив утвердительный ответ, взглянул на меня в упор и произнес глухим и зловещим голосом: — Ваш отец и ваша мать очень тяжело воспримут весть о вашей гибели.

Он посоветовал мне, как частное лицо, отказаться от путешествия, пока не поздно. Один адмирал, смотревший плот, сообщил ему, что экипаж обречен. Во-первых, плот имеет неправильные размеры: он настолько мал, что будет перевернут первой же большой волной, и в то же время достаточно велик, чтобы оказаться поднятым сразу на двух соседних гребнях — а это приведет к тому, что хрупкие брёвна не выдержат тяжести груза и переломятся. Но, что еще хуже, — крупнейший перуанский экспортер бальзового дерева заверил посланника, что пористые брёвна проплывут только четверть намеченного пути, после чего настолько пропитаются водой, что затонут вместе с нами.

Всё это звучало мало ободряюще, но мы продолжали стоять на своем... и получили в подарок на дорогу экземпляр библии. Вообще, все эксперты, посещавшие плот, давали самые неутешительные отзывы. Нам сулили, что первый же шторм или ураган смоет нас за борт и разобьет вдребезги наше открытое низенькое суденышко, беспомощно дрейфующее в океане. При малейшем волнении нас промочит насквозь, морская вода разъест кожу ног и испортит всё, что лежит на палубе. Подводя итоги всему тому, что каждый эксперт в отдельности считал роковым недостатком конструкции нашего плота, мы приходили к выводу, что не было того конца или узла, той пропорции или того кусочка дерева, которые не угрожали бы стать причиной нашей гибели в открытом море. Заключались высокие пари по поводу того, сколько дней протянет наш плот, а один легкомысленный военно-морской атташе обязался полностью обеспечить всех членов экипажа виски до конца жизни, если только они доберутся живыми до какого-нибудь из островов Океании.

Но хуже всего было, когда в гавань пришло норвежское судно и мы привели на плот шкипера вместе с несколькими опытными морскими волками. Мы с волнением ожидали отзыва практиков. Велико же было наше разочарование, когда мы услышали единодушное заключение, что на таком неуклюжем суденышке парус никогда не сможет дать надлежащий эффект; шкипер заявил, что если мы даже и будем держаться на воде, то всё равно на то, чтобы пересечь океан с течением Гумбольдта, уйдет год, а то и два. Боцман только покачал головой, изучив наши узлы. По его мнению, можно было не опасаться затяжного путешествия: плот не выдержит и двух недель. К тому времени непрестанно качающиеся и трущиеся друг о друга брёвна перетрут все канаты до одного. Если мы не перейдем на стальной трос и цепи, то можем заранее заказывать себе панихиду.

Нелегко нам было переваривать все эти прогнозы. Достаточна было оправдаться хотя бы одному из них, и мы были бы обречены. Боюсь, что в те дни я не раз спрашивал сам себя — отдаем ли мы себе полный отчет в том, что собираемся сделать. Не будучи моряком, я не был в состоянии возразить что-либо против каждого довода, отдельно взятого. Но в моем распоряжении имелся козырь, на котором и основывалась вся наша затея. Ничто не могло меня заставить усомниться в том, что древняя культура Перу распространилась на острова Тихого океана в такое время, когда единственным судном на этом побережье был плот. А отсюда я заключал, что если у Кон-Тики в VI веке нашей эры бальзовое дерево не тонуло и узлы держали, то и мы можем рассчитывать на это, если только слепо скопируем древний образец. Бенгт и Герман досконально изучили мою теорию, и вся наша компания беззаботно веселилась в Лиме, предоставив экспертам переживать за нас. Только один раз Торстейн нерешительно спросил — уверен ли я, что течения работают бесперебойно. Это было после того, как мы побывали в кино и увидели Дороти Лэмур пляшущей в соломенной юбке среди пальм и туземных девушек на прекрасном тропическом острове.

— Вот куда бы попасть! — воскликнул Торстейн. — Берегись, если течение пойдет не так, как ты говоришь!

Но вот приблизился день отъезда, и мы отправились в отдел виз, чтобы получить разрешение на выезд. Первым подошел наш переводчик Бенгт.

— Ваше имя? — спросил невзрачный и робкий чиновник, подозрительно поглядывая поверх очков на мощную бороду Бенгта.

— Бенгт Эммерик Даниельссон, — последовал почтительный ответ.

Служащий вставил в машинку длинную анкету:

— С каким судном вы прибыли в Перу?

— Видите ли, — стал объяснять Бенгт, наклонясь над испуганным человечком, — я прибыл не с судном, я приехал в Перу на пироге.

Онемев от изумления, служащий воззрился на Бенгта и написал в анкете: «пирога».

— С каким судном вы покидаете Перу?

— Тут вот в чем дело, — продолжал Бенгт вежливо, — я уезжаю не на пароходе... я поплыву на плоту.

— Ну, знаете! — выкрикнул чиновник сердито, выдергивая бланк из машинки. — Я попрошу отвечать на мои вопросы серьезно!..

За несколько дней до старта мы погрузили на плот провиант, воду и всё снаряжение. Мы запаслись провиантом из расчета четырех месяцев путешествия, — это были небольшие картонные коробки с армейскими рационами. Герман решил облить каждую коробку тонким слоем расплавленного асфальта. Чтобы они не склеились между собою, мы обсыпали их сверху песком, после чего уложили вплотную друг к другу между поперечинами, так что они заполнили пространство между палубой и основой плота.

Пятьдесят шесть баков общей вместимостью 1100 литров были заполнены кристально чистой водой из высокогорного источника и также закреплены между поперечными бревнами, где их постоянно омывала морская вода. На самой палубе мы разместили остальную часть снаряжения, а также большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами и кокосовыми орехами.

Внутри бамбуковой хижины один угол был отведен Кнюту и Торстейну для радиостанции. Затем прямо на основу мы поставили восемь деревянных ящиков. Два из них были заняты научными инструментами и киносъемочной аппаратурой, а остальные распределены между членами экипажа, с указанием, что размеры ящиков определяют количество личного имущества, которое может взять с собой каждый участник экспедиции, уложив несколько кип рисовальной бумаги и гитару, Эрик оказался вынужденным сунуть свои носки Торстейну. Но вот появились четверо матросов, волоча ящик Бенгта. Всё его походное имущество составляли книги, но зато он ухитрился упаковать целых семьдесят три штуки — сплошь одни социологические и этнологические исследования. Сверху на ящики мы настелили плетеные маты и по соломенному матрацу на каждого члена экипажа. Теперь можно было отправляться в путь.

Сначала плот был отбуксирован с территории базы на предмет проверки правильности распределения груза. Затем нас доставили к пристани яхт-клуба Кальяо, где специально приглашенные и прочие гости могли принять участие в торжественной церемонии крещения плота, назначенной на день кануна отплытия.

                      Кнут Хаугланд, Бенгт Даниельссон, автор, Эрик Хессельберг, Торстейн Робю, Герман Ватцингер.

27 апреля на плоту был поднят норвежский флаг; вдоль специальных рей на верхушке мачты висели флаги всех наций, которые оказали нам практическую помощь в организации экспедиции. Набережная кишела людьми, пожелавшими присутствовать при крещении столь необычного судна. Судя по чертам и цвету лица, большинство собравшихся происходило от тех, кто в давние времена ходил вдоль побережья на бальзовых плотах. Были здесь и потомки древних испанцев, во главе с представителями военно-морского ведомства и правительства, а также послы Соединенных Штатов, Великобритании, франции, Китая, Аргентины, Кубы, экс-губернатор британских владений в Тихом океане, посланники Швеции и Бельгии и наши друзья из норвежского представительства во главе с генеральным консулом Баром. Повсюду сновали журналисты и кинооператоры,—не хватало только духового оркестра. Одно было для нас ясно: если плот рассыплется сразу по выходе из бухты Кальяо, мы скорее погребем каждый на своем бревне в Полинезию, нежели решимся вернуться обратно сюда.

Герд Волд, секретарю экспедиции и ее уполномоченной на суше, предстояло крестить плот молоком кокосового ореха, — отчасти ради того, чтобы последовательно соблюсти колорит каменного века, отчасти же потому, что шампанское, по странному недоразумению, очутилось на дне личного сундучка Торстейна. Мы сообщили нашим друзьям по-английски и по-испански, что плот будет назван в честь могущественного предшественника инков — короля-солнца, который полтора тысячелетия тому назад исчез из Перу через океан на запад, чтобы появиться затем в Полинезии. Герд Волд нарекла плот именем «Кон-Тики» и с такой силой стукнула заранее надрезанным кокосовым орехом по переднему бревну, что содержимое обрызгало всех, кто с благоговейным видом окружал наше суденышко.

И вот мы подняли бамбуковую рею и расправили парус, в центре которого рукой нашего живописца Эрика была намалевана красной краской физиономия Кон-Тики — точная копия головы короля-солнца, какой она была вытесана в красном камне, стоящем среди развалин города Тиауанаку.

— А! Сеньор Даниельссон! — воскликнул с восхищением руководитель строительной бригады, увидев на парусе бородатую физиономию.

В течение двух месяцев он называл Бенгта сеньором Кон-Тики, после того как мы показали ему нарисованную на бумаге голову древнего бородатого вождя. Но теперь до него, наконец, дошло, что Бенгта зовут Даниельссон.

Перед отъездом весь экипаж получил прощальную аудиенцию у президента. Затем мы совершили хорошую прогулку в горы, чтобы досыта наглядеться на скалы и утесы, прежде чем отправиться в океан. Во время работ мы всё время жили в пансионате в пальмовой роще за городом и ездили в порт Кальяо и обратно на машине военно-воздушного ведомства. Герд ухитрилась даже раздобыть для нас персонального шофёра. И вот мы попросили его везти нас прямиком в горы и отправились по иссушенной солнцем дороге мимо древних оросительных сооружений инков, пока не оказались на высоте четырех тысяч метров над верхушкой мачты «Кон-Тики». Здесь мы буквально пожирали глазами камень и зелень лугов, пытаясь пресытиться величественным горным пейзажем раскинувшихся перед нами Анд. Мы постарались внушить себе, что суша и камень нам просто осточертели и теперь мы хотим только одного — поскорее отплыть и познакомиться поближе с океаном!