Драматический старт. — На буксире в море. — Долгожданный ветер. — Поединок с волнами. — Обитатели течения Гумбольдта. — Самолет не находит нас. — Брёвна впитывают воду. — Дерево и канаты — кто кого? — Летающие рыбные блюда. — Редкий сосед в постели. — Рыба-змея позволяет себе слишком много. — Глаза в океане. — Морские призраки. — Встреча с величайшей рыбой в мире. — В погоне за морской черепахой.

28 апреля, в день, когда «Кон-Тики» должны были отбуксировать в море, в порту Кальяо царило большое оживление. Министр Нието выделил буксирное судно военно-морского ведомства «Гуардиан Рио» — оно должно было вывести нас из бухты и за пределы области прибрежного судоходства, туда, где в давние времена индейцы занимались рыбной ловлей со своих плотов. Обо всем этом сообщали большими красными и черными буквами газетные заголовки, и народ толпился на пристани уже с раннего утра.

Разумеется, у нашей шестерки в самый последний момент обнаружилось множество неотложных дел, и когда я явился на пристань, один только Герман был на месте и охранял плот. Я нарочно остановил машину подальше от причала и не спеша двинулся к молу, чтобы хорошенько прогуляться, — когда-то еще придется! Но вот я спрыгнул на палубу. Там царил полный хаос: гроздья бананов, корзины с фруктами, мешки — всё, что было заброшено на борт в последнюю минуту. Нам предстояло всё это разместить и принайтовать, как только соберется экипаж. И посреди всей этой неразберихи сидел в полном отчаянии Герман, обхватив клетку с зеленым попугайчиком — последним прощальным подарком какого-то доброжелателя из Лимы.

— Подержи-ка попугая, я сбегаю на пристань и выпью кружечку пива,—сказал Герман.— До прихода буксира еще несколько часов.

Не успел он исчезнуть в толкучке, как зрители начали приветственно размахивать руками и кричать. Огибая мыс, полным ходом шел «Гуардиан Рио». Он бросил якорь за пределами тесного скопления лодок, преграждавших путь к «Кон-Тики», и выслал мощный катер, который должен был провести нас между яхтами. Катер был битком набит матросами, офицерами и кинооператорами. Под звуки команды и треск съемочных аппаратов к носу плота привязали прочный буксирный трос:

— Ун моменто, — завопил я, прижимая к себе клетку, — еще рано, мы должны подождать остальных лос экспедиционариос!

Я указал в сторону города.

Но никто не понял моих слов. Офицеры вежливо улыбнулись в ответ и проследили за тем, чтобы трос был закреплен образцово. Я отцепил его и выбросил за борт, усиленно жестикулируя. Попугай воспользовался суматохой, просунул клюв наружу и открыл задвижку. Когда я обернулся, он уже бодро шагал по палубе. Я пытался схватить его, но услышал только какие-то нехорошие испанские слова, — попугай поспешил вприпрыжку к бананам. Следя одним глазом за матросами, которые снова закрепляли трос, я ринулся в погоню. Попугай с воплем укрылся в хижину, где мне удалось загнать его в угол и схватить за ногу в тот самый момент, когда он прыгнул через меня. Выбежав наружу и усадив попугая назад в клетку, я обнаружил, что матросы уже освободили все чалки,связывавшие плот с пристанью, и теперь мы беспомощно качались на ленивых валах, которые перекатывались через мол. Я схватил весло в тщетной попытке предотвратить столкновение плота с пристанью, раздался глухой треск, но в этот момент заработал мотор, сильный рывок натянул буксир, и «Кон-Тики» двинулся в путь. Единственным моим спутником оказался говорящий — только по-испански — попугай, который сидел надувшись в своей клетке. Толпа кричала и махала нам вслед, а черноусые операторы на катере с риском для жизни старались запечатлеть на кинопленку все детали драматического старта экспедиции.

Потрясенный, я стоял в одиночестве на плоту, тщетно стараясь увидеть своих пропавших сподвижников. Тем временем мы уже добрались до «Гуардиан Рио», который стоял под парами, готовый двинуться в путь. Я взлетел вверх по трапу и устроил такой переполох, что старт отложили. Вместо этого к пристани отправили шлюпку. Спустя несколько времени она вернулась, переполненная прекрасными сеньоритами. Это, однако, ни в коей мере не решало моих проблем. Грациозные сеньориты наводнили плот, а лодка снова отправилась на поиски лос экспедиционариос норуэгос.

Тем временем на пристань прибрели Эрик и Бенгт, нагруженные всевозможными пакетами и книгами. Навстречу им повалила расходившаяся по домам толпа, затем они наткнулись на полицейское ограждение, где им вежливо сообщили, что смотреть уже не на что. Элегантно помахивая сигарой, Бенгт объяснил, что они пришли не смотреть, а плыть на плоту!

—Это невозможно, — возразил полицейский терпеливо. — «Кон-Тики» ушел час тому назад.

—Но этого не может быть, — заявил Эрик и сунул ему под нос один из пакетов. — Вот судовой фонарь!

—Да, да! — поддержал его Бенгт. — Вот он — штурман, а я стюард.

Они протиснулись к краю пристани, — плота не было. Друзья принялись в растерянности ходить взад и вперед по молу и встретили здесь остальных участников, которые тоже усиленно разыскивали пропавший плот. В этот момент они наконец-то увидели лодку.

И вот наша шестерка собралась вместе, и «Кон-Тики», разрезая волны носом, поплыл следом за «Гуардиан Рио» в море.

Старт состоялся уже под вечер, так что нам предстояло идти на буксире до следующего утра, пока мы не окажемся вне области прибрежных пароходных линий.

Сразу за молом мы попали в легкую зыбь, и все провожавшие нас лодочки одна за другой повернули назад. Лишь несколько больших увеселительных яхт решили последовать за нами до самого выхода из бухты, чтобы посмотреть, как мы будем себя чувствовать там.

«Кон-Тики» тянулся за буксирным судном, словно сердитый бычок, бодая волны так, что вода заливала палубу. Это нас мало радовало; ведь мы шли в этот момент по тихому озеру в сравнении с тем, что ждало нас впереди.

Прямо посреди бухты буксирный трос лопнул, и наш конец стал медленно тонуть, в то время как судно полным ходом шло дальше. Мы бросились вылавливать трос, а яхты поспешили вдогонку за «Гуардиан Рио». На волнах вдоль плота качались здоровенные, с таз величиной, медузы, обволакивая все канаты жгучим слизистым желе. Когда плот поднимало на волне, мы все, перегнувшись через край, старались ухватить скользкий трос. Тут плот снова опускался, и мы погружались с головой в воду, зачерпывая медуз воротами рубах. Мы плевались, ругались и смывали желе с волос. Зато когда «Гуардиан Рио» вернулся, трос был уже выбран и подготовлен. Едва мы приготовились забросить его на борт судна, как нас потащило под нависший выступ кормы и чуть не разбило о борт. Пришлось побросать всё и схватиться за шесты и вёсла. Но мы оказались бессильны, — когда плот оказывался в ложбине между двумя волнами, до кормы «Гуардиан Рио» было не дотянуться, а когда нас поднимало на гребне, корма прижималась к воде и грозила прихлопнуть плот. Экипаж судна бегал по палубе в страшном волнении. Наконец заработал мотор, завертевшийся винт погнал воду назад и помог нам в последний момент выбраться из ловушки. Правда, нос плота слегка покривился от нескольких сильных ударов, но затем сам же и выправился понемногу.

— После такого начала конец должен быть счастливым, — решил Герман. — Только бы нас, пока мы идем на буксире, не раздергало по бревнам.

Всю ночь мы шли тихим ходом без особых приключений. Яхты давно уже распрощались с нами, исчез во мраке последний маяк. За ночь мимо нас прошло лишь несколько судов. Мы распределили вахты для наблюдения за тросом, и еще оставалось достаточно времени для каждого, чтобы как следует выспаться.

На рассвете следующего дня мы обнаружили, что берег Перу затянут сплошным туманом. Зато на западе открывалось ослепительное синее небо. Море катило длинные ленивые валы, покрытые мелкими барашками. Одежда, бревна — всё отсырело от утренней росы. Было прохладно; зеленая вода показалась нам неожиданно холодной для 12° южной широты. Мы плыли в течении Гумбольдта,которое несет свой холодный поток из антарктических областей на север вдоль всего побережья Перу, после чего сворачивает на запад в океан, немного не доходя экватора. Именно здесь Писарро, Саратеи другие из числа первых испанцев, попавших в Южную Америку, впервые увидели большие парусные плоты инков, которые выходили на лов тунцов и золотых макрелей на 50 — 60 миль в течение Гумбольдта. Днем здесь дул ветер с материка, под вечер он сменялся морским бризом, который помогал инкам возвращаться.

Но вот «Гуардиан Рио» застопорил моторы. Стараясь держать плот подальше от судна, мы спустили на воду надувную резиновую лодку, и она запрыгала по волнам словно футбольный мяч, увлекая Эрика, Бенгта и меня к буксирному судну. Здесь мы достали карту и с помощью Бенгта уточнили координаты своего местоположения. Мы находились в 50 морских милях от суши; Кальяо лежал на юго-восток. Первое время следовало еще вывешивать по ночам фонарь, чтобы суда прибрежных линий не наскочили на «Кон-Тики». Далыше в море нам уже никто не мог встретиться: по этой части Тихого океана не проходила ни одна трансокеанская линия.

Торжественное прощание с экипажем «Гуардиан Рио», и вот мы уже спускаемся обратно в свою лодку и скользим назад к плоту, провожаемые взглядами, исполненными сомнения. Настал момент отвязывать буксир, — отныне плот будет предоставлен самому себе. Вдоль борта буксирного судна выстроилась вся команда — тридцать пять человек. Они дружно махали нам всё время, пока судно не исчезло вдали. Мы шестеро сидели на ящиках и, в свою очередь, не сводили глаз с удалявшегося парохода. Но вот уже и дымок его трубы скрылся за горизонт; мы покачали головами и взглянули друг на друга.

— Прощай, прощай... — произнес Торстейн. — Ну что ж, заводи мотор, ребята!

Мы рассмеялись и проверили силу ветра. К этому времени слабенький южный бриз сместился к юго-востоку. Мы подняли рею с большим квадратным парусом. Он вяло повис на мачте, лицо Кон-Тики прорезали морщины, глаза смотрели на нас с явным неодобрением.

— Старик не в духе, — сказал Эрик. — В его время ветерок былвидно, посвежее.

— Лихо несемся! — возразил Герман и бросил в воду около носа щепку: — раз, два, три... тридцать девять, сорок один.

Щепочка всё еще лениво покачивалась у борта, — она не прошла и половины длины плота.

— Не иначе, она за нами через весь океан проплывет, — заключил Торстейн бодро.

— Надеюсь, мы не вернемся с вечерним бризом, — забеспокоился Бенгт. — Прощанье в Кальяо было очень теплое, но встречу я вполне согласен несколько отложить!

Щепка достигла кормы. Мы прокричали «ура» и занялись размещением всего того, что было погружено в последний момент. Бенгт установил на дне пустого ящика примус, и вскоре экипаж наслаждался горячим какао с печеньем. На закуску был расколот свежий кокосовый орех. Бананам предстояло еще дозревать,

— Ну что ж, не так уж плохо, — решил Эрик.

Он расхаживал в огромных овчинных штанах, надвинув на глаза широкополую индейскую шляпу и усадив на плечо попугая.

— Одно только меня беспокоит, — продолжал он: — как бы какое-нибудь из этих мало изученных течений не выбросило нас на прибрежные утесы, если мы надолго застрянем на месте.

Мы обсудили возможность пустить в ход вёсла, но затем единодушно решили еще подождать ветра.

И ветер подул. Умеренный, но устойчивый юго-восточный ветер. Скоро парус гордо выгнулся, словно грудь воина. Голова Кон-Тики приобрела воинственный вид, — плот двинулся с места всерьез. Подбадривая друг друга, мы тянули фалы и шкоты.А вот и кормовое весло установлено на свое место, вступает в силу вахтенное расписание. Мы бросали в воду у носа щепки и бумажные шарики и подстерегали их на корме с секундомером в руках:

— раз, два, три... восемнадцать, девятнадцать — есть!

Шарики и щепки поочередно проплывали мимо весла, и вскоре позади нас на волнах покачивалось целое длинное ожерелье. Метр за метром мы продвигались вперед. «Кон-Тики» не рассекал волну, как быстроходный катер; широкий и тупоносый, тяжелый и солидный, он не спеша прокладывал себе путь. Он никуда не торопился, ко раз сдвинувшись с места, продолжал уже идти с несокрушимой энергией.

Нам сразу же пришлось повозиться с рулевым аппаратом. Плот был построен в полном соответствии с записями испанцев, но никто из наших современников не был в состоянии дать нам практические указания по маневрированию индейским плотом. Готовясь к экспедиции, мы тщательно обсудили эту проблему с экспертами, однако не почерпнули из этого обсуждения никаких существенных результатов. Эксперты знали не больше нас самих...

По мере того, как крепчал юго-восточный ветер, нужно было внимательно следить за тем, чтобы всё время принимать его с кормы. Стоило нам отклониться слишком сильно от линии ветра, как парус выворачивался наизнанку и начинал хлопать по грузу, хижине и экипажу; плот делал полный оборот и продолжал путь тем же курсом кормой вперед. Начиналась нелегкая борьба с ветром, — трое возились с парусами, а остальные трое гребли кормовым веслом, отворачивая нос плота в сторону от ветра. По окончании маневра рулевому нужно было всё время быть начеку, чтобы всё не началось тут же сначала.

Шестиметровое кормовое весло лежало в уключине на здоровенной колоде, прикрепленной к корме. Это было то самое весло, которым пользовались наши туземные друзья, когда сплавляли брёвна вниз по реке Паленке в Эквадоре: длинная жердь, на конце ее привязана широкая сосновая доска. Сделанное из мангрового дерева, весло было твердым, как сталь, но зато таким тяжелым, что сразу затонуло бы, если б оказалось за бортом. Волны с силой ударяли по лопасти, и мы едва управлялись с веслом; пальцы коченели от усилия держать его правильно в воде. Наконец мы догадались привязать к рукоятке поперечный брусок. А ветер тем временем всё крепчал.

Во второй половине дня пассат дул уже во всю силу. Он взрыл всю поверхность моря и гнал нам вдогонку бурлящие валы. Только теперь мы по-настоящему стали понимать, что очутились лицом к лицу с самим океаном, что нам предстоит нелегкое дело и возврата нет. Теперь всё зависело от мореходных качеств плота в открытом море. Мы знали, что отныне уже не попадем в полосу морского бриза и что нет никаких шансов вернуться тем же путем. Нас подхватил пассат, который будет с каждым днем увлекать плот всё дальше в океан.

Оставалось только идти полным ходом по ветру; попытайся мы повернуть нос к берегу, всё равно нас потащит тем же курсом, только кормой вперед. Отныне для нас существовал только один курс: на закат, неизменно подставляя ветру корму. Но ведь к этому, собственно, и сводилась задача экспедиции: следовать за солнцем в его движении через океан, как это делал когда-то, по нашим предположениям, изгнанный из Перу Кон-Тики со своей свитой солнцепоклонников.

Мы с радостью и облегчением обнаружили, что плот легко взлетает на угрожающе шипящие гребни. Но одному человеку было не под силу удерживать руль на месте, когда волны нагоняли плот сзади и поднимали весло из уключин или толкали его в сторону, заставляя рулевого беспощадно волочиться следом. Даже вдвоем оказывалось невозможным справиться с напором захлестывающих корму волн. Тогда мы решили укрепить весло на растяжках, протянутых к обеим сторонам плота. Одновременно мы закрепили его в уключине. Обузданное таким образом весло могло уже сопротивляться любым волнам, лишь бы мы сами устояли на ногах.

По мере того, как валы поднимались всё выше, стало ясно, что мы очутились в самой быстрой части течения Гумбольдта. Не один только ветер, а и само течение подгоняло волны. Со всех сторон нас окружала прохладная зеленая вода; зубчатые горы Перу скрылись позади в густых тучах. Скоро над морем сгустился мрак, и начался всерьез наш первый поединок со стихиями. Мы еще чувствовали себя неуверенно, еще не знали — как друг или недруг примет океан наше соседство. Затерянные в ночном мраке, мы каждый раз, заслышав громкое шипенье наваливающейся волны и завидев белый пенистый гребень вровень с крышей, цеплялись за что попало и мрачно ждали момента, когда вал обрушится на нас и на плот. И каждый раз нас ожидал приятный сюрприз: «Кон-Тики» задирал корму и легко взмывал вверх, между тем как гребень прокатывался вдоль борта. Потом мы спускались в ложбину и ждали следующей волны. Часто самые большие валы следовали по два, по три один за другим, потом опять бежал целый ряд поменьше. Только когда две волны шли слишком тесно друг за другом, вторая с грохотом врывалась на корму, еще поднятую предыдущим валом. Поэтому для вахтенного было введено нерушимое правило обвязывать себя вокруг пояса тросом, второй конец которого крепился к бревнам, так как перил на плоту не было, рулевой следил, чтобы корма всё время была обращена в сторону ветра и волн. Мы укрепили на ящике на корме старый компас, по которому Эрик мог контролировать курс и исчислять наше местонахождение и продвижение, но сейчас невозможно было установить, где мы находимся, — небо заволокло тучами, и горизонт исчез за хаосом волн. На вахте приходилось стоять двоим сразу, и то они едва управлялись с беснующимся веслом. Тем временем остальные четверо пытались вздремнуть в хижине. Когда надвигался особенно большой вал, рулевые предоставляли весло самому себе, полагаясь на растяжки, а сами ухватывались за торчавший из крыши бамбуковый шест. Волна с грохотом обрушивалась на них и скатывалась тут же между бревнами или через край плота. Тут надо было спешить обратно к веслу раньше, чем плот повернется и парус начнет полоскать, потому что, если бы плот развернуло боком, разгулявшиеся волны могли бы ворваться в открытую хижину. А пока волны наваливались с кормы, они тут же стекали сквозь щели, редко дотягиваясь до стены хижины. И в этом явное преимущество плота: чем больше дыр, тем лучше, — вода идет через них только вниз, вверх никогда.

Этой ночью, часов около двенадцати, вдали прошел, курсом на север, освещенный пароход. Около трех часов тем же курсом проследовал второй. Мы сигналили нашим керосиновым фонарем и карманными фонариками, но без результата. Пароход прошел без задержек мимо и исчез в северном направлении. Там на борту и не подозревали, что совсем рядом на волнах покачивается самый настоящий инкский плот. Но и мы тоже не подозревали, что это последний пароход, последний признак человека, который мы видим до конца нашего путешествия.

Окруженные ночным мраком, мы, как клещи, впивались по двое в кормовое весло. Волны обдавали нас с ног до головы, весло колотило то спереди, то сзади, руки коченели от неимоверного напряжения. Уже в первые дни и ночи нам пришлось пройти неплохую школу, которая превращала сухопутных крабов в моряков. В течение первых суток на каждого выпадало по два часа вахты у руля через каждые три часа. Мы организовали дело так, что в конце каждого часа на вахту выходил свежий человек. В течение всей вахты требовалось предельное напряжение мускулов, устав толкать весло, мы переходили на другую сторону и тянули его, а когда грудь и руки начинало сводить судорогой от непрерывных усилий, мы упирались в него спиной. Зато мы и ходили все в синяках. Когда наконец кончалась вахта, сменившийся заползал в полусознательном состоянии в хижину, привязывал к ноге веревку и так засыпал в мокрой одежде, не в силах даже забраться в спальный мешок. Казалось, что в ту же минуту кто-то грубо дергал веревку, — прошло три часа, пора выходить на вахту.

На следующую ночь стало еще хуже. Волнение ничуть не ослабевало, а наоборот всё усиливалось. Два часа непрерывной борьбы с веслом стали уже непосильным делом. К концу вахты волны брали верх и поворачивали плот то боком, то задом наперед, заливая всю палубу. Тогда мы перешли на одно-часовую вахту с полутора-часовым отдыхом. Таким образом, первые шестьдесят часов прошли в непрекращавшейся борьбе со сплошным хаосом волн, которые одна за другой без конца обрушивались на нас. Высокие волны и низкие, крутые и отлогие, косые волны и барашки, оседлавшие гребень другой волны... Хуже всех пришлось Кнюту. Он был свободен от несения вахты, но зато непрерывно приносил жертвы Нептунуи молча страдал в углу хижины. Попугай уныло сидел в своей клетке, дергая шеей и взмахивая крыльями каждый раз, как плот делал неожиданный скачок и об заднюю стену хижины разбивалась волна.

«Кон-Тики» кренился не так уж сильно. Он держался на волнах лучше, чем любая лодка соответствующих размеров, но было невозможно предугадать, в какую именно сторону будет очередной наклон, и мы никак не могли усвоить настоящую морскую походку.

На третью ночь волнение несколько ослабело, хотя ветер дул с прежней силой. Часов около четырех неожиданно нагрянула какая-то замешкавшаяся волна, и не успели рулевые опомниться, как нас уже развернуло на 180°. Парус забарабанил о хижину, грозя разнести ее и себя в клочья. Все наверх — крепить груз, подтягивать тросы и шкоты, чтобы вернуть плот в нужное положение и заставить парус принять правильную форму! Но плот не хотел нас слушаться. Он твердо решил продолжать путь задом наперед. Сколько мы ни тянули, толкали и гребли, все наши усилия привели лишь к тому, что двое из членов экипажа чуть не свалились за борт прямо в волны, не успев в темноте увернуться от паруса. Тем временем море заметно приутихло. Окоченевшие и избитые, с кровоточащими руками и одуревшей головой мы немногого стоили. Лучше было поберечь силы на тот случай, если волны опять разыграются всерьез. Следовало быть готовыми ко всему. Мы решили спустить парус и закрепить его на рее. «Кон-Тики» повернулся боком и заскользил по волнам, как пробка. Надежно принайтовав весь груз, мы отменили вахты, и вся шестерка протиснулась в хижину, где и уснула мертвым сном.

Мы и не подозревали тогда, что наши самые тяжелые вахты уже позади. И только значительно позже мы открыли простой и гениальный метод, которым инки управляли своими плотами.

Проснулись мы уже днем, оттого, что попугай начал кричать и свистеть, прыгая взад и вперед на своей жердочке. Волны были еще высокими, но шли ровными длинными грядами, — это была уже не та бурная мешанина, что накануне. А главное, солнце ласково пригревало бамбуковую палубу, придавая окружавшему нас морю светлый и дружелюбный вид. Что из того, что волны бурлили и дыбились, покуда они не трогали нас на плоту! Что из того, что они вырастали стеной перед самым носом, когда мы знали, что плот в следующую секунду перевалит через пенистый гребень, сгладив его словно тяжелым катком, когда мощная и грозная водяная гора лишь поднимала нас вверх на своем горбу и пробегала с шипеньем и бульканьем под нашими ногами! Древние перуанские мастера бесспорно знали, что делают, когда предпочли плот полому корпусу лодки, легко наполнявшемуся водой, и строили свое судно такой длины, что оно умещалось на одной волне. Бальзовый плот можно было сравнить с дорожным катком, но только сделанным из пробки.

Эрик измерил высоту солнца и установил, что в дополнение к ходу под парусом нас сильно сносило течением на север параллельно побережью. Мы по-прежнему находились в течении Гумбольдта, милях в ста от суши. Теперь нас волновало одно — как бы плот не был подхвачен беспорядочными течениями к югу от островов Галапагос. Это могло привести к роковым последствиям, так как «Кон-Тики» оказался бы игрушкой сильных, извилистых морских течений, устремляющихся в сторону Центральной Америки. Если же всё будет идти в соответствии с нашими расчетами, мы повернем с главным течением на запад в сторону океана раньше, чем попадем в область Галапагосского архипелага. Ветер дул по-прежнему точно с юго-востока. Мы подняли парус, развернулись кормой к ветру и снова наладили несение вахты.

Кнют оправился от морской болезни; вместе с Торстейном он забрался на раскачивавшуюся верхушку мачты, где они стали экспериментировать с разного рода загадочными антеннами, подвязывая их то к воздушным шарам, то к большим бумажным змеям. Вдруг кто-то из них закричал из «радиоугла», что слышит вызов радиостанции военно-морского ведомства в Лиме. Оттуда сообщали, что самолет американского посла вылетел с побережья, чтобы попрощаться с нами и поглядеть, как-то мы выглядим со стороны в открытом море. Вслед за тем нам удалось непосредственно связаться с бортрадистом, и состоялся неожиданный разговор с секретарем экспедиции Герд Волд, — она тоже была на борту самолета. Мы сообщили свои координаты с предельной, доступной нам, точностью и несколько часов подряд слали в эфир пеленг. Голос самолета в эфире звучал то сильнее, то слабее, по мере того как он кружился в поисках нас. Но гул мотора нам так и не пришлось услышать, не удалось и увидеть самолет. Не так-то это было просто — обнаружить низко сидящий в воде плот среди волн, а наше собственное поле зрения было сильно ограничено. В конце концов летчик был вынужден сдаться и повернуть назад. Это была единственная попытка разыскать нас в море.

В последовавшие дни по-прежнему удерживались высокие волны, но они шли всё так же ровными грядами с юго-востока, так что рулить было легче. Мы вели плот так, чтобы принимать волны и ветер под небольшим углом слева, — тогда рулевого не так часто обдавало водой, да и плот шел устойчивее и не вертелся. Нас сильно беспокоило то обстоятельство, что юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым днем подгоняли плот всё ближе к коварным течениям вокруг островов Галапагос. «Кон-Тики» шел курсом на северо-запад с такой скоростью, что покрывал в среднем за сутки 50—60 морских миль, или 130 километров за одни сутки, при максимуме в 71 милю.

— Ну, а всё-таки — какова там жизнь на этих островах? — спросил однажды Кнют осторожно, поглядывая на карту, где отметки перемещений плота с угрожающим постоянством приближались к заколдованному архипелагу.

— Да не сказать, чтобы очень, — признался я. — По преданиям, инкский вождь Тупак Юпанки отплыл из Эквадора на Галапагосские острова незадолго до открытия Колумбом Америки, но ни он, ни другие его соотечественники не поселились там из-за отсутствия пресной воды.

— Ясно, — заключил Кнют. — Следовательно, мы туда и не станем заходить... бог даст.

К этому времени мы уже настолько свыклись с пляской моря вокруг нас, что не обращали на нее никакого внимания. Что из того, что нас немного подбрасывало, покуда мы неизменно оставались на поверхности тысячеметровой толщи воды? Правда, тут-то и возникал вопрос — до какой поры нам удастся удерживаться на поверхности. Брёвна постепенно пропитывались водой, в этом легко было убедиться. Особенно наглядно говорила об этом задняя поперечина: можно было без труда воткнуть палец в древесину и увидеть, как ямочка заполняется водой изнутри. Как-то я потихоньку отковырнул щепочку от бревна и бросил ее за борт, — она погрузилась в воду и медленно пошла на дно. Позднее я заметил, что все остальные ребята проделывают тот же самый эксперимент, когда думают, что их никто не видит. В благоговейном молчании они наблюдали, как щепочка исчезает в зеленой толще воды. Отплывая из Перу, мы пометили ватерлинию плота, но непрекращающееся волнение не позволяло проверить нашу нынешнюю осадку, — брёвна то поднимались высоко над поверхностью моря, то погружались глубоко в воду. С помощью кончика перочинного ножа мы, правда, обнаружили, к некоторому утешению для себя, что древесина отсырела только на дюйм или около того. Мы рассчитали, что если вода будет просачиваться и дальше с такой же скоростью, то плот еще будет держаться у самой поверхности к тому времени, когда мы можем ожидать встречи с сушей. При этом мы надеялись, что смолистый бальзам, пропитывающий древесину, в какой-то мере задержит проникновение воды.

В первые недели нас немало беспокоило еще одно обстоятельство: канаты. Днем мы были настолько заняты, что не задумывались о них, но с наступлением темноты, когда экипаж укладывался спать на полу хижины, у нас оставалось больше времени на то, чтобы поразмыслить и поприслушаться. Лежа на своих цыновках, мы чувствовали, как они колеблются под нами в такт с бревнами. В дополнение к общему движению всего плота, каждое из девяти бревен имело собственную амплитуду колебаний. Когда одно поднималось, другое плавно опускалось вниз. Предел колебаний был, конечно, весьма ограниченным, но всё же достаточным, чтобы нам казалось, будто мы лежим на спине огромного мерно дышащего животного. Поэтому мы предпочитали ложиться вдоль бревен. Особенно сильным было их взаимное смещение в первые несколько ночей, но тогда нам было просто не до того. А потом канаты намокли, натянулись, и брёвна стали вести себя несколько спокойнее. И всё-таки на плоту не было такой точки, которая была бы совершенно неподвижна по отношению к своему окружению. Основа колебалась во всех своих сочленениях, а за ней следовали и все надстройки. Палуба, двойная мачта, плетеные стены хижины, застланная листьями крыша — всё это было скреплено только канатами, и качалось и извивалось во всех направлениях. В общем, колебание было незначительным, но всё же достаточно заметным. Если один угол хижины поднимался вверх — другой опускался, если половина крыши загибалась кверху — другая половина наклонялась вниз. Стоило выглянуть из хижины наружу, и впечатление вездесущего движения еще более усиливалось, — там небо совершало, казалось, медленный круговорот, а море то и дело взмывало в воздух.

И все колебательные движения плота были сплошным непрекращающимся испытанием прочности наших канатов. Ночь напролет мы могли слышать потрескивание, шуршание, скрипение. Ночной мрак наполнялся жалобным многоголосым хором: у каждой веревки был свой голос, в зависимости от ее толщины и степени натяжения. По утрам мы самым тщательным образом проверяли все крепления, в том числе и на днище, для чего приходилось окунать голову в воду, перегнувшись через край плота, в то время как двое судорожно удерживали проверяющего за щиколотки.

Но крепления не поддавались. Четырнадцать дней (срок, которого, по словам знатоков, было достаточно, чтобы канаты все до одного оказались перетертыми) уже прошли, а мы не видели ни малейшего признака повреждений, несмотря на непрерывный концерт. И только спустя много времени мы разгадали, в чем секрет: брёвна настолько размокли в воде, что не они грызли канаты, а канаты постепенно вгрызались в дерево и оказались вполне защищенными.

По истечении примерно восьми дней море совсем успокоилось и сменило свой зеленый цвет на синий. Нас несло уже не точно на норд-вест, а на вест-норд-вест, — это служило первым признаком того, что мы вышли из прибрежного течения и могли надеяться, что нас вынесет прямо в океан.

Уже в первый день, оставшись одни в море, мы видели рыб в воде вокруг плота, но тогда мы были слишком заняты навигационными проблемами, чтобы обращать на них внимание. На второй день мы попали в сплошной косяк сардин, а следом за ними показалась восьми-футовая голубая акула, — она перевернулась и сверкнула белым брюхом, задев корму плота, где Герман и Бенгт стояли босиком и правили кормовым веслом. Акула порезвилась немного вокруг нас и исчезла, прежде чем мы успели пустить в ход ручной гарпун.

На следующий день нас посетили тунцы, бониты и золотые макрели; когда на палубе приземлилась здоровенная летучая рыба, мы использовали ее в качестве наживки и сразу же выловили двух макрелей весом по 10—15 килограммов каждая. Этим уловом можно было прокормиться несколько дней.

Стоя на вахте у руля, мы нередко видели совершенно незнакомых нам рыб, а однажды попали в целый косяк дельфинов, которому, казалось, не было ни конца, ни края. Черные спины мелькали у самого плота; отдельные дельфины выскакивали из воды то там, то сям, на всем пространстве, которое можно было охватить взором с мачты. По мере того как мы приближались к экватору, удаляясь от суши, попадались всё чаще летучие рыбы. А когда мы наконец выбрались на голубые океанские просторы, где под южным солнцем величественно перекатывались огромные валы, чуть сморщенные мелкой рябью, можно было наблюдать целые стаи сверкающих в воздухе летучих рыб; они летели по прямой линии, пока не оказывался израсходованным запас скорости, после чего снова исчезали в воде.

Если мы ночью выставляли наружу маленький керосиновый фонарь, то свет его притягивал к себе летучих рыб, больших и маленьких; они так и носились над плотом. Часто они налетали на нашу бамбуковую хижину или на парус и беспомощно шлепались на палубу. Способные набирать скорость только в воде, они бессильно бились о брёвна, — этакие большеглазые сельди с длинными грудными плавниками. Не раз на плоту звучали сочные выражения кого-нибудь из членов экипажа, когда холодная скользкая рыбина, набрав большую скорость, награждала его звонкой оплеухой. Сильно разогнавшись и летя носом вперед, летучие рыбы причиняли довольно сильную боль, когда попадали прямо в физиономию. Однако пострадавший легко мирился с непреднамеренным нападением, — что ни говори, а это был настоящий обетованный морской край, где вместо жареных цыплят прямо по воздуху прилетали прекрасные рыбные блюда. Мы жарили летучих рыб на завтрак; и то ли сама рыба, то ли искусство кока, а может быть, просто прекрасный аппетит, но в приготовленном виде они сильно напоминали нам по вкусу мелкую форель.

Первой обязанностью кока с утра было пройти по палубе и собрать всех летучих рыб, приземлившихся за ночь. Обычно их набиралось с полдесятка, иногда больше, а один раз мы подобрали двадцать шесть жирных летучих рыб. Кнют был ужасно разочарован, когда он как-то утром стоял и орудовал сковородкой, и летучая рыба ударила его с размаху носом по руке, вместо того чтобы приземлиться прямо в растопленное масло.

До какой степени тесным было наше соседство с морем, стало ясно Торстейну только тогда, когда он, проснувшись утром, обнаружил на подушке сардину. В хижине было тесновато, и Торстейн спал, высунув голову за дверь и кусая за ноги тех, кто, выходя ночью, нечаянно наступал ему на нос. Он схватил сардину за хвост и сообщил ей добродушно, что все сардины могут рассчитывать на полную симпатию с его стороны. В следующую ночь мы все старательно подтягивали ноги повыше, чтобы дать больше места Торстейну; но вскоре случилось нечто, заставившее его устроить себе ложе на горке кухонных принадлежностей около нашего «радиоугла».

Это было несколько ночей спустя. Небо покрылось облаками, и стоял непроглядный мрак; поэтому Торстейн поместил керосиновый фонарь около своей головы, чтобы ночные вахтенные, сменяясь, видели, куда ставить ноги. Часов около четырех Торстейн проснулся оттого, что фонарь свалился и что-то холодное и скользкое хлестало его по ушам. Летучая  рыба, решил он, и стал шарить кругом, чтобы вышвырнуть ее. Он схватил что-то длинное, мокрое, извивающееся, как змея, и поспешил тут же отдернуть руку. Пока Торстейн старался зажечь потухнувший фонарь, невидимый ночной гость увильнул и успел вползти на Германа. Герман вскочил, разбудив этим меня; мне сразу же пришел на ум гигантский спрут, который всплывает по ночам на поверхность в этих водах. Когда наконец зажегся фонарь, Герман сидел с торжествующим видом, зажав в руке извивающуюся угрем длинную тонкую рыбу. Она была длиной в метр, с змеевидным телом и громадными черными глазами; длинная морда заканчивалась хищной пастью, усеянной большими острыми зубами. Зубы могли складываться назад, пропуская глотаемую пищу. Под нажимом руки Германа хищник вдруг отрыгнул большеглазую белую рыбу сантиметров в 20 длиной, вслед за ней — еще одну. Это были явно глубоководные рыбы, сильно искалеченные зубами рыбы-змеи. Тонкая кожа хищника отливала на спине сине-фиолетовым цветом, брюхо было сине-стальным; от наших прикосновений кожа слезала большими лоскутами.

В конце концов наша возня разбудила Бенгта, и мы поднесли к его глазам фонарь и длинную рыбину. Он сел сонно в спальном мешке и произнес невозмутимо:

— Не-е-е, таких тварей на свете не бывает.

После чего повернулся и преспокойно уснул опять. И он был в известном смысле прав, так как впоследствии оказалось, что мы шестеро, встретившиеся с этой рыбой при свете керосинового фонаря в бамбуковой хижине, первыми увидали ее живой, ранее находили только ее скелеты — на побережье Южной Америки и на Галапагосских островах — и то всего несколько раз; ихтиологи назвали ее Gempylus, или змеевидная скумбрия, и считали, что она живет только на дне глубочайших морских впадин, — так как никто не видел ее живой. Но если Gempylus и обитал на большой глубине, то, очевидно, только днем, когда солнце слепило его громадные глаза. Ибо нам пришлось лично убедиться, что по ночам рыба-змея орудовала даже над уровнем моря.

Восемь дней спустя после того, как эта редкость забралась в спальный мешок к Торстейну, к нам заявился еще один гость из той же семьи. Как и тогда, было около четырех часов утра; луна зашла, так что было совершенно темно, если не считать света звезд. Плот управлялся легко, и когда моя вахта подошла к концу, я пошел вдоль края плота проверить, всё ли в порядке к сдаче дежурства. Вокруг пояса у меня, как всегда у вахтенного, был обвязан трос. С фонарем в руке я осторожно обходил мачту по крайнему бревну. Бревно было мокрое и скользкое, и я не на шутку рассердился, когда кто-то вдруг ухватился за веревку позади меня и дернул так, что я еле удержал равновесие. Я раздраженно обернулся, выставив фонарь вперед, но никого не обнаружил. Вдруг кто-то снова затряс и задергал трос, и тут я разглядел на палубе что-то блестящее и извивающееся. Это был новый Gempylus. Он так сильно стиснул челюсти, что несколько зубов сломалось, когда я высвобождал из его пасти веревку. Видимо, фонарь осветил белый шевелящийся трос, и наш гость из морских глубин совершил отчаянный прыжок в надежде ухватить лакомый кусочек. Он кончил свой путь в банке с формалином.

Океан таит в себе много неожиданностей для того, кто живет на его поверхности и продвигается по ней медленно и бесшумно. Охотник, с треском ломящийся сквозь кустарник в лесу, может вернуться разочарованным и сообщить, что там нет ни одной живой твари. Другой сядет бесшумно на пеньке и станет тихо ждать, — и вскоре услышит разные шорохи, увидит изучающие его любопытные глаза. То же и в море. Мы бороздим волны, стуча моторами и поршнями, а потом возвращаемся и заявляем, что в море совершенно пустынно.

Что касается нашей экспедиции, то не проходило дня, чтобы нас не навестили любопытные гости, — они так и сновали вокруг, а некоторые из них, как макрели и лоцманы, настолько освоились с нами, что сопровождали плот через весь океан, не отставая ни на шаг ни дном, ни ночью.

Когда спускалась ночь и на черном тропическом небе высыпали блестящие звёзды, море начинало светиться вперегонки с небесными огоньками, и отдельные сверкающие комки планктона до того напоминали раскаленные угольки, что мы, сидя на корме, совершенно непроизвольно поджимали босые ноги, когда волны подгоняли к пяткам огненные шарики. Выловленные нами, они оказывались маленькими фосфоресцирующими рачками. В такие ночи нам приходилось с жутью наблюдать, как рядом с плотом из-под воды неожиданно появлялись два круглых светящихся глаза и не моргая гипнотизировали нас, точно то был сам водяной. Часто чудище оказывалось всплывшим на поверхность огромным кальмаромс зелеными, фосфоресцирующими словно у дьявола глазами. Иногда же глаза принадлежали появлявшейся из глубины только по ночам глубоководной рыбе, завороженной светом нашего фонаря.

Несколько раз при тихой погоде угольно-черное море вокруг плота неожиданно заполнялось круглыми головами диаметром в два-три фута;они лежали неподвижно и таращили на нас большие пылающие глаза. А то вдруг в глубине показывались световые шары диаметром в метр и больше; шары вспыхивали с неровными промежутками, словно мигающие фонари.

Мы постепенно свыклись с этими подземными, вернее, подводными жильцами под нашим полом, и всё-таки неизменно поражались каждый раз, когда показывалось новое, еще не виданное существо. Как-то около двух часов ночи, когда звёзды заволокло тучами и рулевой еле отличал черную воду от такого же черного неба, он обратил внимание на слабое свечение под водой, постепенно принявшее очертания животного. Трудно было решить, проистекало ли свечение от соприкосновения с планктоном или же само животное фосфоресцировало, тем более, что контуры призрачного существа казались в этом смутном свете колеблющимися и неопределенными. Оно становилось то круглым, то овальным, то треугольным, и вдруг разделилось на две части, каждая из которых самостоятельно плавала взад и вперед под плотом. Под конец уже три громадных светящихся привидения мед-ленно кружили под нами. Это были какие-то неимоверные чудовища длиной минимум в 6 — 8 метров. Мы быстро поднялись и стали все шестеро наблюдать за пляской привидений. Она продолжалась час за часом, сопровождая плот в его движении. Загадочные и беззвучные светящиеся спутники держались в глубине, преимущественно с правой стороны, где стоял фонарь, но иногда появлялись и прямо под плотом или слева. Судя по световому контуру, они были больше слонов, но это не могли быть киты, потому что они ни разу не поднимались к поверхности за воздухом. Возможно, это были гигантские скаты, менявшие очертания оттого, что поворачивались с боку на бок. Они не обращали никакого внимания на наши попытки подманить их; мы подносили фонарь к самой воде, но нам так и не пришлось разглядеть их поближе. И, как и положено всякой уважающей себя нечисти и привидениям, они исчезли с рассветом, как будто растворились в воде.

Мы так никогда и не смогли найти удовлетворительного объяснения этому ночному визиту трех светящихся чудищ, — если только не считать, что он находился в прямой связи с другим визитом, который был нанесен нам среди бела дня через полтора суток. Это было 24 мая, когда мы покачивались на ленивых валах примерно на 95° западной долготы и 7° южной широты. Дело шло к обеду, и мы только что выбросили в воду внутренности двух больших макрелей, выловленных на заре. Поэтому я, принимая освежающую ванну у носа плота, был всё время начеку и лежал, держась за канат, пока не увидел двухметровую толстую бурую рыбу, которая, сгорая от любопытства, приближалась ко мне в прозрачной, как кристалл, воде. Я быстренько выбрался на плот и сел подсыхать на солнышке, разглядывая неторопливо проплывающую мимо плота рыбу, как вдруг услышал пронзительный вопль Кнюта — он сидел на корме, позади хижины. Он кричал «акула!» не своим голосом, а так как мы чуть ли не каждый день наслаждались обществом сопровождавших плот акул и не устраивали по этому поводу никакого ажиотажа, то поняли сразу, что тут дело шло о чем-то особенном, и ринулись все как один на выручку Кнюту.

Что же оказалось? Наш Кнют сидел безмятежно и полоскал в волнах свои невыразимые, потом поднял голову и... оказался нос к носу с самой большой и уродливой физиономией, какую только мы видели за всю нашу жизнь. Это была голова колоссального морского чудовища, такая громадная и страшная, что сам водяной, вынырни он из воды, не мог бы сравниться с таким зрелищем. На широкой и плоской лягушачьей голове сидели по бокам два маленьких глаза, в нижней части обрисовывалась жабья пасть в полтора метра шириной, с длинными усами по краям. Голова переходила в гигантское тело, заканчивавшееся длинным тонким хвостом с острым, торчащим вверх плавником, свидетельствовавшим о том, что чудовище никоим образом не могло быть китом. Тело казалось под водой бурым, оно всё было засеяно, как и голова, маленькими белыми пятнышками. Гигант медленно и лениво плыл за нашей кормой. Он щурился, как бульдог, и неторопливо шевелил хвостом. Большой круглый спинной плавник торчал из воды, иногда высовывался и хвостовой плавник; когда же великан оказывался между двумя валами, вся спина поднималась над поверхностью моря, словно риф, омываемый бурлящей водой. Перед широкой мордой плыла веером целая туча полосатых лоцманов; здоровенные прилипалы и другие паразиты присосались к огромной туше, — казалось, целая своеобразная колония морских животных сгрудилась около подводной скалы.

За кормой нашего плота плавала в воде приманка для акул — десятикилограммовая золотая макрель, надетая на шесть самых больших из имевшихся у нас крючков, рой лоцманов подлетел и быстро обнюхал рыбину, не притрагиваясь, однако, к ней, после чего они поспешили обратно к своему господину и повелителю, владыке подводного царства. И вот гигантская махина пришла в движение и размеренно поплыла в сторону приманки — крохотного, жалкого кусочка рядом с такой мордой. Мы попробовали подтянуть макрель, но морское чудовище неторопливо проследовало к самому плоту. Оно незаметно сглотнуло приманку, даже не открывая пасть, как бы не желая распахивать настежь свои ворота ради такого пустяка. Подойдя вплотную к нам, гигант задел спиной тяжелое кормовое весло, которое сразу взлетело вверх; мы имели возможность изучить этого исполина на близком расстоянии, — настолько близком, что я испугался за рассудок экипажа: мы нервно хохотали и орали что-то, возбужденные невероятным зрелищем. Сам Диснейпри всей его фантазии не мог бы придумать более устрашающего морского чудовища, чем то, которое неожиданно разложило свою морду вдоль нашего плота и теперь щурилось на нас.

Это была китовая акула, крупнейшая акула и крупнейшая современная рыба вообще. Она встречается крайне редко, но отдельные экземпляры ее всё же наблюдались в тропических морях. Китовая акула имеет в среднем 15 метров в длину; зоологи определяют ее вес в 15 тонн. Считают, что наиболее крупные экземпляры могут достигать 20 метров. Однажды удалось загарпунить подобного «крошку», у которого только печень весила 300 килограммов, а в широкой пасти насчитывалось три тысячи зубов.

Чудовище было таким огромным, что когда оно вздумало поплавать вокруг плота и под ним, то можно было видеть голову с одной стороны плота, в то время как хвост высовывался с другой. А его морда выглядела настолько гротескной и тупой, что мы просто покатывались со смеха, хотя отлично сознавали, что эта гора мускулов может разнести в щепки весь наш плот, если только гигант нападет на нас. Снова и снова кружил он под нами, пока мы гадали, чем всё это кончится. Затем он добродушно почесал спину о наше кормовое весло, отчего то еще раз подскочило вверх. Мы стояли на краях плота наготове с ручными гарпунами, но они казались просто зубочистками рядом с этим колоссом. Ничто не говорило за то, что акула собирается когда-нибудь покинуть нас; она кружила рядом с плотом, сопровождая его, как верный пес. Никто из нас не видал в своей жизни и не представлял себе ничего подобного, и вся эта ситуация с плывущим то за плотом, то под ним морским чудовищем казалась настолько невероятной, что мы как-то не могли принять ее по-настоящему всерьез.

На самом деле китовая акула плавала вокруг нас меньше часа, но нам показалось, что этот визит растянулся на целый день. В конце концов возбужденные нервы Эрика, стоявшего на углу плота с 2,5-метровым гарпуном в руках, не выдержали, и, подбодряемый необдуманными выкриками, он приподнял гарпун для удара. В тот момент, когда акула медленно подплыла к нему и ее голова оказалась под самым углом плота, Эрик изо всех сил ударил гарпуном прямо вниз, глубоко вонзив его в хрящевой череп гиганта. Прошло несколько секунд, прежде чем до исполина дошло, что именно случилось. И вдруг неуклюжий дуралей, как по мановению волшебной палочки, превратился в один сплошной огромный сгусток железных мускулов. Послышалось зловещее шуршание троса о борт плота, в воздух поднялся целый фонтан воды, гигант встал на голову и ринулся вглубь. Трое из нас, стоявшие ближе других, были моментально сбиты с ног, причем двое получили сильные ожоги и ссадины от пронесшегося в воздухе троса. Толстый канат, предназначенный для крепления спасательной лодки, зацепился за борт и лопнул в тот лее миг, как бечевка. А через пару секунд метрах в двухстах от нас на поверхности воды всплыл обломок гарпуна. Мимо промчалась стая испуганных лоцманов в отчаянной попытке не отстать от своего господина и повелителя. Мы долго гадали, что чудовище вернется и обрушится на нас этакой разъяренной подводной лодкой, но больше нам никогда не пришлось его увидеть.

В это время мы плыли в западном направлении, увлекаемые Южным экваториальным течением, и находились примерно в 400 морских милях к югу от Галапагосских островов. Островные течения уже не могли увлечь нас с собою, и единственным приветом с этих островов оказались большие морские черепахи, которые забираются далеко в океан. Однажды мы заметили здоровенную черепаху, — лежа на поверхности, она усиленно крутила головой и одним плавником. Когда ее приподняло на гребне волны, мы увидели, что в воде под черепахой мелькают зеленые, синие, желтые пятна, — она сражалась не на жизнь, а на смерть с золотыми макрелями. По-видимому, бой носил довольно односторонний характер: двенадцать — пятнадцать пестрых большеголовых рыб атаковали шею и плавники черепахи, очевидно стремясь взять ее измором, так как она не могла бесконечно отсиживаться внутри панцыря.

Заметив плот, черепаха нырнула и направилась прямо к нам, преследуемая поблескивающими в воде рыбами. Она подплыла вплотную и хотела было взобраться на борт, когда вдруг заметила нас, столпившихся вдоль края. Будь мы опытнее, нам без труда удалось бы набросить на нее петлю, пока этот громадный панцырь неторопливо двигался вдоль плота. Но мы упустили драгоценное время, тараща глаза на невиданного великана, и когда лассо было приготовлено, черепаха уже миновала нос нашего суденышка. Мы тут же спустили на воду резиновую лодчонку, и Герман, Бенгт и Торстейн отправились в погоню на этой скорлупке, которая своими размерами лишь немногим превосходила преследуемую дичь. Бенгт, наш стюард, уже видел в мечтах целый караван мисок с мясом и изысканнейшим черепаховым супом. Но чем сильнее они гребли, тем скорее скользила у самой поверхности воды черепаха, и не успели они отъехать от плота ста метров, как черепаха вдруг бесследно исчезла. Оставалось утешаться тем, что охотники всё же сделали доброе дело, ибо, когда крохотная резиновая лодка направилась обратно, подпрыгивая на волнах, за ней последовала вся сверкающая стая золотых макрелей. Они кружились около новой «черепахи», а наиболее отважные хватали вёсла, разгребавшие воду, словно плавники. Тем временем миролюбивая морская черепаха благополучно ушла от своих коварных преследователей.