Повседневная жизнь и эксперименты .— Питьевая вода для плотогонов. — Картофель и тыква — ключи к секрету. — Кокосовый орех и крабы. — Юханнес. — Мы плывем па ухе. — Планктон. — Съедобное пламя. — Знакомство с китами. — Муравьи и морские жёлуди. — Домашние животные под водой. — Наш спутник — золотая макрель. — Ловля акул. — «Кон-Тики» становится морским чудовищем. — Лоцманы и прилипалы в наследство от акулы. — Летающие кальмары. — Неизвестный посетитель. — Водолазная корзина. — С тунцами и бонитами в их родной стихии. — Ложный риф. — Килевая доска подсказывает разгадку. — На полпути.

Неделя проходила за неделей. Мы не видели никакого признака судов, ничего, что говорило бы о том, что кроме нас на свете существуют еще люди. Весь океан принадлежал нам, открытый во все стороны света, и казалось, что самые небеса излучают мир и приволье.

Соленый ветер и окружающая нас прозрачная синева влияли очищающе на душу и тело. Среди океанских просторов важные ранее проблемы казались незначительными, не заслуживающими серьезного внимания. В нашем мире имели значение только стихии, — а они, казалось, решили игнорировать плот. Покорный волнам и течению, он был как бы частицей самой природы, нисколько не нарушавшей гармонии моря, словно морские птицы или рыбы. Из грозного врага, который с ревом набрасывался на нас, стихии стали надежным другом, без устали подталкивавшим плот вперед. С помощью ветра, волн и течений мы неизменно подвигались всё ближе и ближе к своей цели.

Если бы нас встретило в океане судно, пассажиры увидели бы наш плот спокойно покачивающимся на длинных курчавых гребнях и увлекаемым оранжевым парусом вперед, по направлению к Полинезии.

На корме можно было увидеть полуголого, загорелого и бородатого человека, — он либо отчаянно боролся с длинным кормовым веслом, либо — в спокойную погоду — мирно дремал на солнышке, оседлав ящик и едва придерживая весло пальцами одной ноги.

Если это не был Бенгт, то его можно было найти лежащим у входа в хижину с одним из семидесяти трех томов его социологической библиотеки. А вообще он был у нас стюардом и отвечал за выдачу дневного рациона на команду. Герман мог оказаться где угодно; он либо торчал с метеорологическими приборами на мачте, либо плавал, надев подводные очки, под плотом, либо тащился на буксире в надувной лодке, колдуя над воздушными шарами и загадочными аппаратами. Он был начальником технической части и ответственным за метеорологические и гидрологические наблюдения.

Кнют и Торстейн постоянно возились с полусухими батареями, проводами, схемами. Опыт военных лет оказался как нельзя более кстати для того, чтобы обеспечить работу нашей маленькой радиостанции в условиях непрекращающегося морского душа и сильной росы, на высоте одного фута над уровнем моря. Каждую ночь они посменно слали в эфир сообщения и метеосводки, которые принимались случайными радиолюбителями и передавались затем дальше в метеорологический институт в Вашингтоне или по другим адресам.

Эрик обычно чинил парус или сплетал концы, если только не вырезывал фигурки из дерева или не рисовал силуэты бородатых людей и удивительных рыб. Точно в полдень он вооружался секстантом и взбирался на ящик, чтобы измерить высоту солнца и подсчитать, на сколько мы продвинулись за сутки. Сам я был занят заполнением судового журнала, составлением отчетов, изучением планктона и рыб и киносъемкой. Каждый член экипажа отвечал за свою определенную область, никто не вмешивался в дела других. Все менее приятные работы, вроде вахты у руля и дежурства на кухне, распределялись поровну. На каждого приходилось по два часа дневной и ночной вахты; кок сменялся по дням недели. Правил и распорядков было немного: на ночной вахте обязательно обвязываться предохранительным тросом, спасательная веревка должна лежать всегда на своем месте, приготовление и поглощение пищи происходит только вне хижины, уборная расположена на самой корме. Когда нужно было принять какое-нибудь важное решение, мы созывали индейский пау-вау и решали вопрос коллегиально.

День на борту «Кон-Тики» начинался с того, что последний ночной вахтенный будил дежурного кока, который, сонно озираясь, выползал на озаренную первыми лучами солнца мокрую от росы палубу и начинал собирать летучих рыб. Вместо того чтобы пожирать их в сыром виде, в соответствии с полинезийскими обычаями, мы предпочитали жарить рыбу на маленьком примусе на дне ящика, который был прочно принайтован к палубе около входа в хижину. Этот ящик и составлял всю нашу кухню. Хижина заслоняла его от юго-восточного пассата, и только когда ветер и волны слишком уж небрежно жонглировали нами, случалось, что ящик загорался; а однажды кок задремал, и вся кухня запылала ярким пламенем, которое начало было перебираться на хижину. Проникший внутрь дым заставил нас быстро вскочить и заняться тушением, — благо за водой на «Кон-Тики» было не далеко идти.

Запах жареной рыбы мало беспокоил спящую в хижине компанию, и коку приходилось колоть нас вилкой и петь «бери ложку, бери бак» таким гнусавым голосом, что мы в конце концов не выдерживали и поднимались. Если только вдоль бревен не мелькали акульи плавники, мы начинали день с кратковременной водной процедуры, после чего следовал завтрак под открытым небом на краю плота.

Меню у нас было безукоризненное. Оно распадалось, собственно, на два варианта: один был посвящен квартирмейстеру двадцатого века, другой — Кон-Тики и пятому веку, роль подопытных кроликов играли Торстейн и Бенгт —они ограничили свой стол содержимым хитроумных портативных спецупаковок, которые были втиснуты между бревнами основы и палубой. Правда, рыба и другие продукты моря никогда не относились к разряду их любимых блюд. Каждую неделю мы распутывали узлы, скреплявшие палубу с бревнами, и доставали очередную партию провианта, складывая ее в передней части плота. Слой асфальта, которым мы залили картонные коробки, отлично выполнял свою защитную роль, зато лежавшие рядом без упаковки консервные банки быстро разъела и попортила морская вода.

Впрочем, Кон-Тики, хотя он не знал во время своего плавания через океан ни асфальта, ни консервов, мог без особого труда решить проблему питания. В те времена, как и сейчас, мореплаватели питались за счет запасов, прихваченных с суши, а также тем, что добывали в пути. Можно предположить, что Кон-Тики, отплыв от побережья Перу после разгрома на озере Титикака, преследовал одну из двух целей: поскольку он был священным посланцем солнца, которому поклонялся весь его народ, то не исключено, что он и отправился прямиком в море следом за солнцем в надежде найти новую, более спокойную обитель; вторая возможность, для него заключалась в том, чтобы проплыть на плотах вдоль побережья Южной Америки, высадиться на берег где-нибудь севернее и основать новое государство за пределами досягаемости врага. Выйдя из опасной прибрежной полосы с ее острыми скалами и враждебными племенами, он, как и мы, легко мог оказаться добычей юго-восточного пассата и течения Гумбольдта, после чего стихии увлекли его по той же широкой дуге прямо на запад.

Какие бы планы у них ни были, очевидно, что, оставляя родную землю, изгнанники безусловно позаботились о пропитании. Важнейшей составной частью их несложного меню были вяленое мясо и сушеная рыба, а также сладкие клубни батата.Отправляясь в плавание вдоль бедных пресной водой берегов Перу, тогдашние путешественники непременно запасались водой. За неимением глиняных сосудов, они обычно использовали большие высушенные тыквы, не боящиеся ни толчков, ни ударов. Возможно, для плота еще лучше подходили толстые стволы гигантского бамбука, — каждое звено просверливалось, и внутрь наливали воду, а маленькую дырочку на конце либо затыкали палочкой, либо замазывали смолой. Под палубу к основе можно было привязать штук тридцать-сорок таких сосудов. Там они были защищены от солнца и омывались проточной морской водой, температура которой в экваториальном течении держалась на уровне 26—27°С. Такой запас вдвое превосходил количество воды, которое мы фактически израсходовали за время нашего плавания, а при желании можно ведь захватить и больше, укрепив бамбуковые сосуды под днищем плота, где они не занимают места и ничего не весят.

Mы убедились, что на исходе второго месяца хранения пресная вода начинает портиться и приобретает неприятный вкус. Но к этому времени плот уже благополучно прошел половину пути, вышел из бедной дождями зоны и оказался в таких местах, где легко можно было пополнить запасы за счет сильных проливных дождей. На каждого члена экипажа «Кон-Тики» выдавалось в день 1,25 литра воды, и нередко этого оказывалось далее больше чем достаточно.

Если даже наши предшественники вышли в море с недостаточными запасами провианта, они могли отлично обойтись тем, что давало богатое рыбой морское течение. Не было такого дня за всё время нашего пути, чтобы плот не сопровождала рыба. А летучие рыбы чуть ли не ежедневно сами заскакивали к нам на палубу. Порой вместе с волнами на корму шлепались большие вкусные бониты; вода сбегала в щели, как сквозь сито, а рыба отчаянно билась на бревнах. Короче говоря, умереть с голоду было просто невозможно.

Древние обитатели Южной Америки хорошо знали секрет, который заново открыли жертвы кораблекрушений во время второй мировой войны: можно утолять жажду, жуя сырую рыбу. Можно, далее, выжать сок, завернув кусок рыбы в тряпочку, а то и просто вырезать в боку ямку, которая быстро заполняется лимфой. Вкус этого «напитка», конечно, оставляет желать лучшего, но процент соли в нем настолько низок, что жажду можно утолить вполне.

Потребность в питье заметно сокращается, если часто купаться и лежать в тени. Когда вокруг нас кружили акулы, не позволяя очнуться в море у плота, можно было просто лечь на брёвна на корме, хорошенько уцепившись пальцами ног и рук за снасти, и Тихий океан обильно поливал лежащего кристально чистой водой.

Когда вас в жару одолевает жажда, вы обычно считаете, что организм испытывает потребность в жидкости, и это легко ведет к чрезмерному потреблению воды без всякой пользы. В особенно жаркий день в тропиках можно до отказу накачаться теплой водой, и всё равно будет хотеться пить. Как ни удивительно, человеку при таких обстоятельствах нужна не жидкость, а соль, потому что вместе с потом организм выделяет много солей. Поэтому в наш спецрацион входили солевые таблетки, которые мы особенно усердно поглощали в самые жаркие дни. Бывало, что ветер совершенно стихал и солнце принималось без помех поджаривать наш плот. Водный рацион мгновенно поглощался и громко булькал в желудке, но горло настойчиво требовало еще и еще. В такие дни мы разбавляли пресную воду процентов на двадцать-сорок морской водой, так как обнаружили, к собственному удивлению, что такая смесь превосходно утоляет жажду. Правда, во рту подолгу держался вкус соли, но на здоровье это никак не отражалось; зато мы сохраняли наши запасы пресной воды.

Как-то утром за завтраком шальная волна основательно разбавила нашу овсянку, и мы сделали открытие, что вкус овса почти полностью перебивает неприятный «привкус моря».

Жители Полинезии сохранили до наших дней интересные предания, говорящие о том, что, когда их древние предки приплыли из-за океана, они везли с собой листья какого-то растения, которое жевали для утоления жажды. Благодаря этим листьям можно было также на худой конец пить морскую воду без риска заболеть. На полинезийских островах таких растений не было; следовательно, их надо было искать на родине мореплавателей. Полинезийские «историки» с такой настойчивостью подчеркивали этот факт, что современные ученые решили поближе исследовать вопрос и пришли к выводу, что речь могла идти только о растении кока,растущем исключительно в Перу. А в ранний период истории Перу кока, содержащее кокаин, было очень употребительным среди инков и их исчезнувших предшественников, о чем свидетельствуют археологические находки. Отправляясь в утомительные горные переходы и морские путешествия, они брали с собою целые связки таких листьев и жевали их, чтобы победить чувство жажды и усталость. К тому же, листья кока, как оказалось, действительно сообщают иммунитет против болезнетворного действия морской воды, — правда, на короткий срок.

Нам не пришлось испытывать действия кока, зато на передней части палубы стояли большие корзины с плодами других растений, которые играли большую роль в жизни Полинезии. Хижина заслоняла корзины от ветра и волн, и мало-помалу плоды стали прорастать, давая желтые и зеленые ростки. Вскоре на плоту появился небольшой тропический сад.

Когда европейцы впервые попали на острова Полинезии, они обнаружили на острове Пасхи, на Гавайских островах и на Новой Зеландии большие плантации батата. В пределах Полинезии он встречался и на других островах, но дальше на запад его совершенно не знали. Батат был одним из важнейших культурных растений на этих уединенных островах, где население в основном питалось рыбой, и с ним связано немало полинезийских преданий, согласно которым он был привезен не кем иным, как самим Тики, когда тот вместе с женой, Пани, прибыл из земли своих родителей, где сладкие клубни были важнейшим продуктом питания. В Новой Зеландии записаны предания, согласно которым «сладкий картофель» доставлен из-за моря не на порогах, а на особенных судах, представлявших собою «связанные вместе веревками брёвна».

Как известно, до эпохи великих открытий Америка была единственным местом, помимо Полинезии, где произрастал батат. Индейцы Перу с древнейших времен сажали как раз тот вид, который привез с собой на острова Тики — Hipomeae Batatas. Сушеный батат входил основной частью в походный паек как полинезийских мореплавателей, так и жителей Перу. Батат требует самого тщательного ухода на полинезийских почвах, а так как он не переносит морской воды, то совершенно безнадежно пытаться объяснять его распространение на разбросанных островах тем, что его, мол, принесло течением за восемь тысяч километров из Перу. От этого важного факта тем более трудно отмахнуться, что языковеды указывают на слово «кумара» как на общее для всех полинезийских островов название «сладкого картофеля» — то самое слово, которое было когда-то в ходу и среди перуанских индейцев. Название пересекло океан вместе с самими клубнями.

Другим очень важным для Полинезии культурным растением, которое мы везли с собой на «Кон-Тики», была бутылочная тыква Lagenaria vulgaris. Ее корка играла не менее важную роль, чем мякоть, — полинезийцы сушили ее над огнем и использовали для хранения воды. Это типично огородное растение также не в состоянии распространяться с помощью морских течений, тем не менее мы встречаем его и у древнейших полинезийцев и у исконный жителей Перу. Сосуды из тыквы найдены в древних могилах в пустынных областях прибрежной части Перу. Перуанские рыбаки пользовались ими задолго до того, как первые люди заселили Полинезию. Полинезийское название бутылочной тыквы — «кими» — встречается и в языке индейцев Центральной Америки, с которыми тесно связана культура Перу.

Помимо различных южных фруктов, которые мы съели за пару недель, пока они еще не успели сгнить, мы везли с собой еще один плод, который наряду с бататом сыграл важнейшую роль в истории тихоокеанских островов. Двести штук кокосовых орехов надолго обеспечили нам запас освежающего напитка и массаж для десен. Многие орехи очень скоро стали прорастать, и спустя примерно десять недель у нас на борту появилось с полдюжины карликовых пальм высотой около одного фута, с плотными зелеными листьями. Во времена Колумба кокосовый орех рос на Панамском полуострове и в Южной Америке. Летописец Овьедоуказывает, что испанцы застали на побережье Перу большие заросли кокосовых пальм. К тому времени такие же пальмы уже издавна росли на всех островах Тихого океана. Ботаники еще не могут с уверенностью сказать, каким путем шло их распространение. Одно бесспорно: далее кокосовый орех с его мощной скорлупой не в состоянии преодолеть океанские просторы без помощи человека. Та часть нашего запаса, которая лежала в корзинах на палубе, доехала в пригодном для пищи и для посадки состоянии до самой Полинезии. Зато другая половина, купавшаяся в морской воде под палубой, оказалась совершенно испорченной. Вместе с тем, каждому очевидно, что кокосовый орех никак не может плыть самостоятельно через океан быстрее, чем подгоняемый ветром плот. Глазки размокают и пропускают внутрь морскую воду. К тому же, в океане достаточно «санитарных постов», которые следят за тем, чтобы ничто съедобное не могло попасть своим ходом из одной части света в другую.

В тихие дни случалось, что мы посреди океанских просторов нагоняли одиноко плывущее на поверхности воды белое перышко. Буревестники и другие птицы, умеющие спать на поверхности воды, залетают на тысячи морских миль от суши. Поглядев на перо поближе, легко можно было обнаружить на нем двух-трех пассажиров, которые лихо плыли по ветру. Когда мимо них этаким Голиафом проходил наш «Кон-Тики», они быстро соображали, что есть шанс попасть на вместительное и быстроходное судно, и во всю прыть скользили боком по поверхности воды вдогонку за плотом, бросив перышко на произвол судьбы. Постепенно у нас набралось целое множество таких безбилетников. Это были маленькие морские крабы, величиной с ноготь, от силы с пятак, довольно приятные на вкус, когда удавалось их поймать. Эти крабики и выполняли роль санпостов на поверхности моря, не пропуская мимо ничего съедобного. Стоило коку прозевать во время утреннего обхода летучую рыбу, и на следующий день на ней сидело уже штук восемь — десять крабиков, уплетавших рыбу с помощью своих крохотных клешней. Очень пугливые, они обычно спешили удрать и спрятаться при нашем приближении; но на корме около колоды поселился в небольшой норке один совсем ручной крабик, которого мы прозвали Юханнес. Он был, наряду со всеобщим любимцем — попугаем, принят в состав нашей команды. В ясные солнечные дни, когда вахтенный правил плотом, упершись спиной в хижину, он чувствовал себя просто одиноким среди голубых океанских просторов, если не видел рядом с собой Юханнеса. Остальные крабики сновали по палубе, таясь от нас и потихоньку таская крошки, словно тараканы на настоящем судне. Не таким был Юханнес, — он важно восседал у входа в свое убежище и внимательно наблюдал за сменой вахты. Каждый новый вахтенный приносил Юханнесу кусочек печенья или рыбы, и достаточно было наклониться над его норкой, чтобы крабик вышел из двери и протянул свои кулачки. Осторожно взяв крошку клешнями, он бегом возвращался к норке, садился у входа и уплетал угощение, совсем как мальчишка, который ест зимой лакомство, не снимая рукавиц.

Стоило забродившему от сырости кокосовому, ореху лопнуть, как крабики усеивали его словно слепни. Кроме того, они охотно поедали планктон и всяких микроскопических морских тварей, которых забрасывало на палубу волной. Надо сказать, что планктон — самые крохотные обитатели моря — был неплохим блюдом даже для нас, Гулливеров в этом царстве лилипутов. Нужно было только приспособиться вылавливать достаточное количество, чтобы получился хороший глоток.

Питательность этих почти не видимых простым глазом организмов, которые огромными массами разносятся по океанам морскими течениями, очевидна, — ведь нет такого обитателя моря, который не был бы, в конечном счете, обязан своим существованием планктону. Птицы и те из рыб, которые не питаются им непосредственно, кормятся зато другими рыбами или морскими животными, которые живут планктоном; иначе говоря — тысячами видимых и невидимых мельчайших организмов, плавающих во взвешенном состоянии у самой поверхности воды. Одни из этих организмов относятся к растительному миру, — это фитопланктон; другие — зоопланктон — представляют собою отдельные икринки и микроскопических животных. Зоопланктон живет за счет фитопланктона, а этот последний поглощает аммоний, нитриты и нитраты, выделяемые при разложении погибшего зоопланктона. Питаясь, таким образом, друг другом, они вместе с тем составляют основу, существования всех остальных подводных и надводных обитателей моря. Малые размеры отдельных экземпляров возмещаются их общим огромным количеством. Зачерпнув стакан воды в месте распространения планктона, вы можете насчитать тысячи мельчайших организмов. Не раз человек погибал голодной смертью в морских просторах, не обнаружив рыбы, достаточно крупной, чтобы ее можно было выловить острогой, крючком или сетью. И это в то время, когда он фактически плыл по сильно разбавленной, хотя и не прокипяченной, ухе! Стоило в дополнение к крючку и сети иметь еще и приспособление для фильтрования этой ухи, и можно было вылавливать питательный осадок планктона. Кто знает, может быть в будущем люди станут собирать в море урожай планктона точно так же, как они когда-то научились собирать зерно на суше. Ведь и зернышко, взятое в отдельности, не насытит человека, а когда их много, они являются важнейшим питательным продуктом.

Один специалист по биологии моря подсказал нам эту идею и даже снабдил нас специальной сеткой, соответствовавшей по своим данным улову, на который она была рассчитана. Это несколько необычная сеть, — она сделана из шелка и имеет около трех тысяч ячеек на квадратный дюйм. Сшитая в виде колпака, она крепится к металлическому обручу диаметром в полтора фута. Такой «рыболовный» снаряд тащился у нас на буксире за кормой. Как и при всякой рыбной ловле, улов колебался в зависимости от времени и места. Он падал по мере того, как мы уходили всё дальше на запад и вода становилась теплее. Больше всего мы вылавливали по ночам: с восходом солнца многие виды планктона уходят вглубь.

Даже если бы у нас не было никаких других занятий на плоту, мы могли бы отлично заполнить время, уткнувшись носами в планктоновую сетку. Не из-за запаха, нет, — он был достаточно противным. Нельзя также сказать, чтобы содержимое сетки радовало глаз, — весь этот причудливый компот являл собой довольно отталкивающее зрелище. Зато стоило разложить планктон на доске и разглядывать хотя бы невооруженным взглядом каждую из этих тварей в отдельности, и вашему взору открывалось бесконечное разнообразие самых удивительных форм и красок.

Чаще всего попадались мельчайшие, напоминающие креветок, рачки Copepode и отдельные икринки. Встречались также личинки рыб и моллюсков, удивительные миниатюрные крабы всех цветов радуги, медузовые и, сверх того, всевозможные крохотные твари, как бы вышедшие из диснеевского фильма. Некоторые из них выглядели как вырезанные из целлофана привидения с развевающейся бахромой, другие напоминали красноклювых пичужек с плотным панцырем вместо перьев. В мире планктона природа поистине дала волю своей безудержной фантазии; здесь с ней не мог бы померяться даже самый изобретательный художник-сюрреалист.

В том месте к югу от экватора, гдё холодное течение Гумбольдта сворачивает на запад, мы могли каждые несколько часов вылавливать по два-три килограмма планктонового киселя. Накапливаясь в сетке в уплотненном состоянии, планктон напоминал слоеный торт, в котором коричневый слой сменялся красным, серым, зеленым, по мере того как мы пересекали различные планктонные поля. В ночные часы, когда море начинало светиться, наш улов выглядел под водой грудой сверкающих драгоценностей. Вытащенный на плот, пиратский клад рассыпался на миллионы крохотных светящихся рачков и личинок, превращаясь как бы в кучу пылающих во мраке микроскопических угольков. Когда мы переливали планктон в банку, казалось, что из сетки выливается ведьмин кисель из светлячков. Насколько красиво наш ночной улов выглядел издали, настолько же жутким он казался на расстоянии вытянутой руки. И насколько отвратительным был его запах, настолько же вкусным оказывался планктон, когда мы отваживались отправить в рот ложку этого огненного киселя. В тех случаях, когда в улове преобладали карликовые креветки, он напоминал по вкусу паштет из омаров, креветок или крабов. Если же основную массу составляли икринки, то и вкус был как у икры, иногда — как у устриц, растительный планктон был либо таких микроскопических размеров, что просачивался с водой через сетку, либо настолько крупным, что его можно было выбрать руками. Сверху на киселе плавала своеобразная пленка, состоявшая из относительно крупных желеобразных простейших червей, похожих на короткие стеклянные ампулы, и медуз. Они были горькими на вкус, поэтому их приходилось выбрасывать. Всё же прочее можно было есть, — либо непосредственно в сыром виде, либо в виде сваренного в пресной воде киселя или супа. Но, как известно, на вкус и цвет товарища нет. Двое из членов экипажа были в восторге от планктона, двое других считали, что у него неплохой вкус, а двоих последних мутило от одного вида. В смысле питательности планктон не уступает обычным моллюскам, а умело приготовленный и приправленный он превращается в первоклассное блюдо для любителей съедобных продуктов моря.

То, что в этих мельчайших организмах нет недостатка в калориях, доказывает своим существованием кит: крупнейшее животное в мире, он питается, тем не менее, исключительно планктоном. Наш метод ловли маленькими сетками, которые, к тому же, не раз сжевывались голодными рыбами, показался нам до смешного примитивным, когда мы как-то раз, сидя на плоту, увидели фонтанирующего усатого кита, который просто отфильтровывал громадные массы планктона, пропуская воду сквозь свои блестящие, как целлулоид, усы.

— А вы бы тоже испытали этот метод, — посоветовали нам ехидно Торстейн и Бенгт, когда мы как-то потеряли планктоновую сетку в море. — Если к вашим усам поднести спичку, тоже, небось, целлулоидом запахнет!

Мне приходилось видеть китов издали, с парохода, а в музее, в виде чучела, — на расстоянии полушага, но это никак нельзя было назвать настоящим знакомством.

Может быть, поэтому я не мог заставить себя воспринимать кита так, как воспринимаешь обычных теплокровных животных, скажем — лошадь или слона. Конечно, я понимал, что биологически кит—самое настоящее млекопитающее, и всё-таки он всегда оставался для меня громадной холоднокровной рыбой. Совсем другое впечатление испытали мы, когда увидели этих великанов вплотную около нашего плота.

Однажды, когда мы закусывали, усевшись, как обычно, поближе к воде, так что достаточно было протянуть руку, чтобы сполоснуть посуду в море, мы все так и подскочили от неожиданности: позади нас кто-то громко запыхтел, словно за нами плыла лошадь. Обернувшись, мы оказались лицом к лицу с уставившимся на нас огромным китом. Он был так близко, что мы отчетливо видели лаковый отблеск внутри его дыхательного отверстия. Это было настолько необычно — услышать настоящий хороший вздох в открытом море, где все живые существа, снующие вокруг, были лишены легких и только шевелили жабрами, что мы буквально ощутили теплое родственное чувство в отношении нашего древнего троюродного дядюшки, который как бы заблудился далеко в морских просторах Вместо холодной, похожей на жабу китовой акулы, которой не приходило и в голову высунуть морду из воды за тем, чтобы глотнуть свежего воздуха, нас наконец-то посетило существо, напоминающее сытого, добродушного бегемота из зоопарка; оно еще раз вздохнуло, завоевав этим мою безраздельную симпатию, нырнуло обратно в глубь океана и исчезло.

Впоследствии киты навещали нас неоднократно. Чаще всего это были небольшие морские свиньи и касатки, резвившиеся многочисленными стаями вокруг нашего плота; иногда появлялись также громадные кашалоты и большие усатые киты — когда поодиночке, когда небольшими группами.

Порой они проплывали на горизонте словно корабли, посылая к небу фонтаны воды, но случалось и так, что они шли прямым ходом на нас. В первый раз, когда внушительных размеров кит изменил свой курс и направился прямиком в нашу сторону, мы так и ждали неприятностей. По мере приближения кита всё громче было слышно тяжелое прерывистое дыхание и сопение каждый раз, когда он высовывал голову из воды. Казалось, сквозь волны ломится громадное толстокожее бесформенное наземное животное, имеющее с рыбой не больше общего, чем летучая мышь с птицей. Он подошел к нам вплотную с левой стороны, где мы столпились на краю плота; в это же время один из членов экипажа, забравшись на мачту, доносил нам сверху, что видит еще семь-восемь штук, следующих тем же курсом.

Огромный лоснящийся лбина первого кита был в каких-нибудь двух метрах от нас, когда его обладатель ушел под воду и мы могли видеть, как широченная иссиня-черная спина не спеша проплыла под плот у самых наших ног. Там она застыла в неподвижности на некоторое время, а мы, затаив дыхание, смотрели на гигантскую выгнутую спину млекопитающего, которое значительно превосходило по длине весь наш плот. Затем кит стал медленно погружаться, пока совершенно не исчез в голубой воде. Тем временем подоспела и остальная компания; однако эта группа решила, очевидно, не обращать на нас внимания.

Когда киты, злоупотребляя своей колоссальной силой, топят ударами хвоста китобойные суда, то это, по всей вероятности, вызывается тем, что они сами подвергаются нападению. Всю первую половину дня наши гости сопели и пыхтели вокруг, показываюсь в самых неожиданных местах, но ни разу даже не задели наш плот или кормовое весло. Они явно наслаждались жизнью, непринужденно резвясь в волнах на солнышке. Затем вся стая вдруг нырнула, как по сигналу, и окончательно исчезла.

Не только киты проплывали под нашим плотом. Стоило приподнять цыновки, на которых мы спали, и в щелях между бревнами можно было видеть хрустально чистую голубую воду. Глаз замечал то грудной, то хвостовой плавник, промелькнувший мимо, а то и целую рыбу. Будь щели на несколько дюймов пошире, можно было бы удобно устроиться в постели с удочкой в руках и вытаскивать рыбу прямо из-под матраца.

Самыми верными спутниками нашего плота были золотые макрели и рыба-лоцман. С того момента, как они впервые присоединились к нам в районе Кальяо, не проходило дня до самого конца путешествия, чтобы вокруг нас не сновали крупные макрели. Мы так и не узнали, чем их привлекал плот, — то ли это было магическое ощущение плавучей крыши над собой, то ли их притягивал к себе наш огород из водорослей и ракушек, усеявших гроздьями все брёвна и кормовое весло. Сначала брёвна покрылись тонким слоем скользкой тины, но зеленые гирлянды водорослей нарастали с такой поразительной быстротой, что «Кон-Тики» скоро стал похож на бултыхающегося в волнах лохматого водяного. А зеленые заросли стали излюбленным убежищем крохотных мальков и наших безбилетных пассажиров — крабов.

Одно время нас было замучили маленькие черные муравьи. Они квартировали в бревнах, а когда мы оказались в море и дерево стало пропитываться влагой, муравьи высыпали наружу, норовя забраться

в спальные мешки. Они кишели повсюду, грызли и истязали нас так, что мы готовы были удрать с плота. Однако по мере того, как кругом становилось всё мокрее, они поняли, что оказались не в своей стихии. К тому времени, как мы пересекли океан, только несколько экземпляров еще не сдавали своих позиций.

Лучше всех чувствовали себя на плоту, не считая крабов, морские жёлуди — ракушки диаметром в три-четыре сантиметра. Они росли на бревнах сотнями, особенно много их было с подветренной стороны. На месте собираемых нами для супа взрослых особей появлялись новые личинки. Морские жёлуди были свежими и вкусными, водоросли тоже оказались вполне съедобными, хотя и не такими вкусными, — они заменяли нам салат. Нам ни разу не пришлось непосредственно наблюдать, чтобы золотые макрели паслись в нашем огороде; но во всяком случае они то и дело поворачивались брюхом кверху и исчезали под бревнами.

Золотая макрель — пестрая тропическая рыба. Обычная ее длина достигает 1 — 1,35 метра; рыба сильно сплющена с боков, голова и шея заметно выдаются кверху. Нам удалось выловить одну золотую макрель размером в 1,43 метра, при высоте головы в 37 сантиметров. Она была великолепной расцветки: в воде отливала сине-зеленым цветом, наподобие навозной мухи, а колеблющиеся плавники казались золотисто-желтыми. Вытащив макрель из воды, мы наблюдали любопытное явление: умирая, рыба медленно меняла окраску, становясь сначала серебристо-серой с черными пятнами, а под конец — сплошь серебристо-белой. По прошествии четырех-пяти минут постепенно возвращалась первоначальная окраска. Золотая макрель, как хамелеон, может и в воде изменять свой цвет. Мы часто открывали отливающий медью «новый вид», но при ближайшем рассмотрении это оказывался наш старый друг, — золотая макрель.

Высокий лоб, придающий макрели сбоку сходство с бульдогом, постоянно торчал из воды, когда этот хищник мчался, словно торпеда, за спасавшимся бегством косяком летучей рыбы.

Когда макрели были в хорошем настроении, они ложились на бок и набирали в таком положении скорость, после чего подскакивали в воздух и шлепались блином обратно, так что только брызги летели. Затем следовал новый прыжок, еще и еще — с волны на волну. Если же золотая макрель была не в духе, например в тот момент, когда мы вытаскивали ее из воды, она кусалась. Торстейн долго прихрамывал, обмотав большой палец ноги тряпочкой, после того как неосторожно засунул его в пасть макрели, поспешившей стиснуть челюсти, да еще успевшей и пожевать. Уже по возвращении домой мы услышали, что золотые макрели нападают на купающихся людей и поедают их. В этом сообщении мы не могли усмотреть ничего лестного для себя, — ведь мы ежедневно купались среди макрелей, ни разу не заинтересовав их своими особами. Однако мы не сомневались в том, что они опасные хищники, так как обнаруживали в их желудках и спрутов и заглотанных целиком летучих рыб.

Летучая рыба — любимое блюдо золотых макрелей, которые набрасываются без разбору на всё, что только плещется на поверхности воды, надеясь, что это окажется летучей рыбой. Часто ранним утром, когда мы, сонно щурясь и позевывая, выползали из хижины и окунали в море свои зубные щетки, из-под плота, как молния, вылетала этакая пятнадцати-килограммовая рыбина и разочарованно утыкалась носом в щетину, сразу прогоняя у нас последние остатки сна. А когда мы мирно усаживались завтракать на краю плота, случалось, что золотая макрель совершала свой любимый прыжок, обдавая нас холодными струйками воды, стекавшими по спине и попадавшими в пищу.

Как-то раз Торстейн совершил подвиг, могущий соперничать с самым фантастическим вымыслом хвастливого рыболова. Дело было во время обеда. Внезапно он отложил в сторону вилку и опустил руку в воду. Не успели мы оглянуться, как вода закипела и прямо к нам вылезла здоровенная макрель. Оказалось, Торстейн поймал проплывающую мимо леску, а на другом конце ее оказалась совершенно ошалевшая макрель, вырвавшаяся у Эрика, когда он рыбачил за несколько дней до этого.

Не было дня, чтобы вокруг плота и под ним не кружили шесть- семь золотых макрелей, редко случалось, что их было только две-три; зато на следующий день могло появиться сразу штук тридцать-сорок. Если мы хотели отведать свежей ухи, то достаточно было, как правило, сдать заказ коку за двадцать минут до обеда. Он привязывал леску к короткой бамбуковой палке и наживлял на крючок половину летучей рыбы. Макрель молниеносно подлетала, рассекая воду лбом, к приманке, сопровождаемая двумя-тремя приятелями, хватала добычу и ожесточенно сопротивлялась, попав на крючок, что было даже по душе рыболову. Свежее филе макрели, плотное, с очень нежным вкусом, напоминает одновременно и треску и лосося. Его можно было хранить два дня, а больше нам и не нужно было, так как рыбы в море хватало.

С рыбой-лоцманом мы познакомились иначе. Ее привела к нам акула, передав под нашу опеку после своей гибели. Первая акула навестила нас довольно скоро после начала путешествия. Затем мы видели их почти ежедневно. Иногда они являлись просто с инспекцией: делали несколько кругов вокруг плота и отправлялись дальше, на добычу. Но чаще акулы ложились нам в кильватервплотную к кормовому веслу, где и оставались, бесшумно скользя то влево, то вправо и время от времени слегка повиливая хвостиком, чтобы не отстать от размеренного движения плота. Серо-синее тело акулы всегда казалось бурым на солнечном свету под тонким слоем воды; хищница мерно покачивалась вместе с волной, и спинной плавник неизменно зловеще торчал в воздухе. При сильном волнении акулы порой поднимались на гребне волны высоко над плотом, — тогда видна была вся рыбина в профиль, как бы за стеклянной стеной; вместе с волной акула медленно наплывала на нас с роем юрких лоцманов у самой пасти. Несколько секунд казалось, что вся эта компания очутится у нас на палубе, затем плот легко взмывал на гребень волны и переваливал на другую сторону.

Поначалу мы относились к акуле с большой почтительностью — как из-за репутации ее, так и из-за устрашающего вида. Веретенообразное тело, состоявшее из сплошных железных мускулов, обладало невероятной силой; широкая плоская голова с кошачьими глазками и громадной пастью, способной без труда проглотить футбольный мяч, производила впечатление кровожадной жестокости. Как только рулевой кричал «акула слева!» или «акула справа!», мы моментально хватали ручные гарпуны и остроги и выстраивались вдоль борта. Хищница обычно скользила вокруг плота, что называется впритирку. Наша почтительность только возросла, когда мы обнаружили, что остроги гнутся об ее наждачную спину, как вареная лапша, а наконечники гарпунов обламываются в разгар сражения. Если нам всё же удавалось пробить кожу и задеть черепной хрящ акулы или мускулы, то это приводило к еще более ожесточенной борьбе, от которой вода буквально закипала и которая неизменно заканчивалась тем, что акула вырывалась и исчезала, оставив на поверхности воды небольшое маслянистое пятно.

Не желая расставаться с последним оставшимся у нас гарпунным наконечником, мы связали гроздь из наших самых крупных рыболовных крючков и наживили на них целую макрель. Леску — многожильный стальной тросик — мы привязали к нашей собственной спасательной веревке, после чего закинули приманку. Акула двинулась к ней уверенно и не спеша; она приподнялась над водой, рывком разинула громадную полукруглую пасть и шутя заглотала макрель. И тут она оказалась в плену. Началась ожесточенная борьба: акула сбивала морскую воду в пену, а мы, ухватившись как следует за веревку, подтягивали упирающуюся хищницу к корме. Здесь она на время выжидающе притихла, иногда только разевая пасть, чтобы напугать нас видом своих выстроившихся параллельными рядами пилообразных зубов. Мы уловили момент, и с помощью набежавшей волны затащили акулу волоком на скользкие кормовые брёвна, ухитрившись напоследок накинуть петлю на ее хвостовой плавник, мы поспешили в укрытие, чтобы вы-ждать, пока закончится воинственная пляска.

В черепном хряще первой выловленной нами акулы мы обнаружили наш собственный гарпунный наконечник и решили, что именно его действие обусловило слабую воинственность хищницы. Но впоследствии мы ловили этим способом всё новых и новых акул, и каждый раз всё неизменно сходило гладко. Конечно, акула дергалась и бросалась из стороны в сторону, и ее немалый вес заставлял нас основательно попотеть, но тем не менее она буквально падала духом и сдавалась на милость победителя, никогда не пуская в ход свою гигантскую силу, если только нам удавалось устоять против всех рывков, не отпуская веревку ни на дюйм. Наша добыча достигала в длину от двух до трех метров; были и голубые и бурые акулы. V последних мускулы покрыты такой прочной кожей, что мы едва могли пробить ее самым острым ножом. Кожа одинаково плотна и на спине и на брюхе; единственное уязвимое место хищницы — жаберные отверстия позади головы, по пяти с каждой стороны.

На выловленных акулах мы часто обнаруживали плотно присосавшихся скользких черных прилипал. С помощью присосков, расположенных овалом на макушке плоской головы, они так прочно прирастали к акуле, что их невозможно было оторвать за хвост. Зато сами они могли мигом отцепиться и перескочить на другое место. В тех случаях, когда их старый хозяин явно не собирался возвращаться в родную стихию, прилипалы соскакивали и исчезали сквозь щели в плоту, после чего уплывали в поисках другой акулы. Если прилипало не встретит акулы, он временно присасывается к какой-нибудь другой рыбе. Сам он достигает в длину одного фута, но бывает и с палец. Мы решили испытать старую уловку туземцев: поймав прилипало, они обвязывали его хвост бечевкой и пускали обратно в воду. Прилипало присасывался к первой попавшейся рыбе, да так прочно, что удачливый рыбак мог вытащить обоих. Однако нам не везло. Всякий раз, когда мы отпускали прилипало в воду на бечевке, он спешил скорее присосаться к ближайшему бревну нашего плота, — очевидно, в полной уверенности, что напал на особенно великолепный экземпляр гигантской акулы. После этого мы могли тянуть сколько угодно. Мало-помалу у нас набралась целая колония небольших прилипал, которые упрямо висели, болтаясь среди ракушек на нижней стороне плота, и пропутешествовали таким образом через весь Тихий океан.

Однако глупый и уродливый прилипало не мог стать таким симпатичным домашним животным, как его веселый спутник рыба-лоцман. Лоцман — небольшая сигарообразная рыбка, полосатая, как зебра; эти рыбки целыми стаями постоянно вертятся перед самым носом акулы. Название лоцманов они получили потому, что одно время считали, будто они служат проводниками в море для своей полуслепой приятельницы. В действительности же лоцман сам только следует за акулой и изображает проводника лишь в тех случаях, когда в поле его зрения появляется пища. Лоцман до последней секунды остается верным своему господину и повелителю. Но поскольку он не может уцепиться, подобно прилипале, за шкуру хозяина, то остается в полной растерянности, когда тот вдруг исчезает в воздухе и не возвращается. В таких случаях лоцманы буквально выходили из себя, — они всё искали и искали, постоянно возвращаясь к корме нашего плота, где акула вознеслась к небесам. Но время шло, а акула не возвращалась, и приходилось искать нового покровителя. А тут как раз под рукой был наш «Кон-Тики».

Иногда мы спускались с плота головой вниз под воду, в то время как кто-нибудь удерживал ныряльщика за ноги. В такой позе можно было увидеть днище плота, напоминающее брюхо морского чудовища с хвостом (кормовое весло) и тупыми плавниками (килевые доски). А между ними плавали бок 6 бок усыновленные нами лоцманы; бурлящая в воде голова человека их беспокоила очень мало, — они только подскакивали прямо к носу и тут же спокойно возвращались на свое место в дружно плывущих рядах.

Наши лоцманы патрулировали двумя отрядами: большинство держалось около килевых досок, остальные шли веерообразным строем впереди плота. Иногда они устремлялись вперед, чтобы подхватить какую-нибудь съедобную мелочь, а когда мы после еды споласкивали посуду, можно было подумать, что кто-то вывалил целый ящик живых полосатых сигар туда, где плавали остатки нашего обеда. Каждая крошка подвергалась тщательному исследованию и тут же исчезала в желудке лоцмана, если только это не были остатки растительной пищи. Эти своеобразные рыбешки с такой детской доверчивостью искали убежища у нас, что мы, как и акула, испытывали к ним своего рода отеческое чувство. Они стали подводными домашними животными «Кон-Тики» и охранялись посредством табу от каких бы то ни было посягательств со стороны членов экипажа.

Среди наших лоцманов были совсем юные экземпляры, менее дюйма длиной, но большинство достигало полуфута. Когда от нас молнией метнулась прочь китовая акула, унося в черепе гарпун Эрика, некоторые из ее лоцманов переметнулись к победителю; они были около двух футов в длину. После целого ряда побед над акулами у «Кон-Тики» образовалась свита из сорока-пятидесяти лоцманов, и многим из них наше размеренное движение, а также наши кухонные отбросы настолько пришлись но вкусу, что они сопровождали нас на протяжении тысячи километров.

Но встречались среди них и вероломные особы. Однажды, стоя у руля, я увидел, как море на юг от нас буквально закипело: громадный косяк макрелей несся по волнам, словно серебристые торпеды. Это было уже не то добродушное плескание, которое мы привыкли наблюдать, а бешеная гонка — больше по воздуху, чем по воде. Голубые валы покрылись сплошной бурлящей пеной, в которой мчались ищущие спасения золотые макрели. А за ними, словно глиссер, рассекала зигзагами воду чья-то черная спина. Совершенно обезумевшие макрели устремились прямо на наш плот; здесь они нырнули разом, если не считать группы числом около ста штук, которая собралась в плотный косяк и повернула на восток, отчего вся поверхность воды за кормой заискрилась яркими красками. Преследовавшая золотых макрелей лоснящаяся спина приподнялась над водой и элегантно нырнула под плот, затем бросилась стрелой следом за отколовшимся косяком. Это была здоровенная шестиметровая голубая акула. Она исчезла вдали, а вместе с ней и многие из наших лоцманов. Новый герой морей пришелся им, видно, больше по вкусу.

Специалисты рекомендовали нам изо всех морских тварей особенно остерегаться гигантского кальмара, потому что он может забраться на плот. В Географическом обществе в Вашингтоне нам показали полные драматизма сообщения и волнующие фотографии, снятые при магнии в одном из участков течения Гумбольдта, где ночью на поверхности воды охотно и в больших количествах собирались чудовищные кальмары. Они настолько кровожадны, что если один из них, охотясь за куском мяса, попадет на крючок, второй немедленно принимается поедать своего пленного приятеля. Своими громадными щупальцами такой кальмар может одолеть даже самую большую акулу; они оставляют порой страшные следы на коже кита; в дополнение у кальмара имеется страшный орлиный клюв, скрытый между щупальцами. Нас предупредили, что кальмары по ночам лежат без движения на поверхности, высматривая добычу своими фосфоресцирующими глазами; длина щупальцев позволит им при желании обшаривать самые отдаленные уголки на плоту, если только они не вздумают просто забраться на борт. Нам отнюдь не улыбалась перспектива быть разбуженными среди ночи длинной холодной рукой, поэтому мы все запаслись острыми саблеподобными ножами на случай, если проснемся в объятиях кальмара. Эта угроза казалась нам самой страшной из всего, когда мы собирались в путь, в особенности после того как морские эксперты Перу тоже заговорили на эту тему и даже показали на карте самый опасный участок — как раз в центральной части течения Гумбольдта.

Долгое время мы не замечали никаких признаков присутствия кальмаров, ни на плоту, ни в море. Но однажды утром мы столкнулись с первым свидетельством их приближения. С восходом солнца мы обнаружили на плоту детеныша гигантского кальмара, причем это дитя было величиной с кошку. Он забрался за ночь на плот собственными усилиями и лежал теперь мертвый перед входом в хижину, обхватив щупальцами бамбуковые палки. Палуба была забрызгана черной густой жидкостью, собравшейся в небольшую лужицу возле самого детеныша. Заполнив несколько страниц в судовом журнале этими чернилами, напоминающими черную тушь, мы выбросили гостя за борт, к большой радости золотых макрелей.

Это скромное происшествие мы истолковали как предвестие возможного появления и более крупных ночных посетителей. Если детеныш смог забраться на плот, то это бесспорно под силу его кровожадным родителям. Наши предки, викинги, очевидно испытывали примерно то лее самое чувство, когда сидели в своих утлых суденышках и ждали встречи с морским змеем.

Однако новое происшествие привело нас в полную растерянность. Как-то утром мы нашли еще меньшего кальмаренка на крыше нашей хижины. Было над чем поломать голову. Влезть наверх он не мог, так как чернильные пятна были видны только на крыше, вокруг самого «малыша». Его не уронила туда морская птица, так как на нем не оказалось никаких повреждений от клюва или когтей. Пришлось заключить, что его забросило волной, хотя никто из стоявших ночную вахту не мог припомнить ничего такого, что бы подтверждало это предположение. Шли дни, и мы находили по утрам на палубе всё большее количество детенышей кальмара, — самые маленькие были величиной с палец.

Скоро мы уже привыкли подбирать утром вместе с летучей рыбой несколько маленьких кальмаров, даже когда море всю ночь оставалось совершенно спокойным. Это были довольно чудовищные младенцы — восемь длинных щупальцев, усеянных присосками, плюс еще два щупальца подлиннее, с шиповидными крючками на концах. Однако до сих пор к нам не забирался ни один крупный кальмар. По ночам случалось наблюдать на поверхности воды светящиеся глаза; при дневном свете мы как-то раз увидели, как забурлила и вспенилась вода и в воз-духе быстро завертелось нечто вроде большого колеса, в то время как некоторые из наших макрелей поспешили улизнуть, делая отчаянные прыжки над водой. Но почему родители никогда не появлялись на плоту, хотя их дети были нашими постоянными гостями, — на эту загадку мы получили ответ только спустя два богатых событиями месяца после того как уже вышли из пресловутого района, облюбованного кальмарами.

Детеныши по-прежнему являлись к нам на плот. И вот однажды утром мы заметили, как что-то выскочило из воды и, сверкнув на солнце многочисленными блестками, зашумело в воздухе, словно крупные капли дождя; одновременно море вспенили охотящиеся макрели. Сначала мы подумали, что это стая летучих рыб, так как успели уже познакомиться с тремя различными видами. Но вот блестки приблизились — некоторые парили на высоте полутора метров над плотом, — и одна из них ударила Бенгта прямо в грудь, после чего шлепнулась на палубу. Это оказался маленький кальмар. Легко представить себе наше удивление! Мы опустили его в брезентовое ведро с морской водой, — он разогнался и подпрыгнул, однако набрать в ведре достаточной скорости не мог и поэтому лишь наполовину высунулся из воды. Известно, что кальмар перемещается по тому же принципу, что реактивный самолет. С огромной силой он проталкивает воду через особый канал внутри тела и может таким образом двигаться толчками задом наперед с большой скоростью; собранные в гроздь вокруг головы щупальца придают ему обтекаемую форму. С обеих сторон тела находится по круглой толстой кожной складке; эти складки служат, как правило, для перемены направления и для спокойного передвижения в воде. И вот оказалось, что беззащитные детеныши кальмара, излюбленное блюдо многих крупных рыб, могут спастись от преследования, взлетая в воздух, совсем как летучие рыбы. Они осуществили принцип реактивного самолета задолго до того, как человеческая мысль открыла эту возможность. Кальмаренок прокачивает сквозь себя воду, пока не разовьет большую скорость, после чего вылетает под углом из воды, расправляя кожные складки наподобие крыльев. Затем он планирует над волнами подобно летучей рыбе, пока не исчерпает запас инерции.

Раз открыв это явление, мы потом часто видели, как маленькие кальмары парили и сорок и пятьдесят метров, когда в одиночку, когда по двое, по трое. Способность кальмара планировать в воздухе оказалась новостью для всех зоологов, которых нам приходилось встречать впоследствии.

Живя среди островитян на Тихом океане, мне часто приходилось есть спрутов; по вкусу это нечто среднее между омаром и карандашной резинкой. Но на «Кон-Тики» кальмар стоял в меню на последнем месте. Когда нам на палубу сваливался такой неожиданный дар, мы спешили обменять его на что-нибудь другое. Обмен происходил просто: кальмара насаживали на крючок, забрасывали в воду и извлекали хорошую рыбу. Даже тунцы и боииты охотно глотали такую приманку, — а они считались у нас первоклассным блюдом.

В нашем размеренном движении по волнам мы встречали порой и совершенно неизвестных нам животных. Об этом говорят многочисленные записи в дневнике:

11 IV: «Сегодня вечером во время ужина рядом с нами у края плота дважды вынырнуло громадное морское животное. Поплескавшись на поверхности, оно исчезло; мы так и не знаем, что это было такое».

6/VI: «Герман видел покрытую колючками толстую рыбу с темной спиной, белым брюхом и тонким хвостом. Она несколько раз выскакивала из воды справа по борту».

16/VI: «Наблюдали удивительную рыбу у носа плота слева. Дли-на — два метра, максимальная ширина — один фут; коричневая, морда длинная, тонкая, около головы вверху большой плавник, посреди спины еще один поменьше, большой серповидный хвостовой плавник. Держится у поверхности, во время движения извивается угрем. Мы с Германом вооружились гарпуном и сели в лодчонку, но тут рыба ушла вглубь. Позднее вынырнула еще раз, но вскоре окончательно исчезла».

На следующий день:

«Сидя в полдень на верхушке мачты, Эрик заметил штук тридцать-сорок длинных, тонких бурых рыб, точно таких, какую мы видели вчера. Они неслись со страшной скоростью с левой стороны и исчезли вдали за кормой, слившись в одно сплошное бурое пятно».

18/VI: «Кнют заметил змееподобное существо в два-три фута длиной, которое стояло торчком в воде у самой поверхности и затем ушло в глубину, извиваясь наподобие ужа».

Несколько раз мы проплывали мимо большой темной массы, лежавшей неподвижно у самой поверхности, словно подводная скала. Это был, вероятно, пресловутый гигантский скат; но он не двигался с места, и нам ни разу не удалось рассмотреть его поближе.

Понятно, что в таком обществе нам не приходилось особенно скучать. Однако бывало и так, что оно скорее мешало, чем развлекало, — например, когда нам нужно было самим нырнуть в воду для проверки креплений на днище. Как-то одна из килевых досок отвязалась и скользнула вниз под плот. Там она зацепилась за канаты, и мы никак не могли ее вытащить. Лучшими ныряльщиками считались у нас Герман и Кнют. Дважды Герман нырял под плот в гости к макрелям и лоцманам, пытаясь высвободить доску, но безрезультатно. Вынырнув во второй раз, он присел отдыхать на краю, как вдруг мы заметили в каких-нибудь трех метрах от нас восьмифутовую акулу. Она плыла, всё ускоряя ход, прямо на ноги Германа. Возможно, мы неправильно истолковали намерение акулы, — во всяком случае, мы заподозрили ее в злом умысле и поспешили всадить ей в голову гарпун. Акула обиделась, и завязалась оживленная схватка, которая кончилась тем, что гостья исчезла, оставив на поверхности воды маслянистое пятно, а килевая доска так и осталась лежать зажатой под днищем.

Тогда Эрику пришла в голову мысль соорудить водолазную корзину. У нас не было под рукой специальных материалов, но к нашим услугам имелся бамбук, канаты и старая корзина из-под кокосовых орехов. Эту корзину мы и надставили с помощью бамбука, перевязанного веревками. Теперь можно было спускаться в ней под воду, — наши столь соблазнительные для морских обитателей ноги оказывались в укрытии. Веревочная оплетка наверху имела, конечно, скорее чисто психологический эффект, и для нас и для рыб, но, как бы то ни было, мы могли при виде враждебных существ быстро присесть в корзине, в то время как оставшиеся на палубе спешили вытянуть ныряльщика из воды.

Понемногу водолазная корзина превратилась для экипажа в своего рода зрелищное предприятие. С ее помощью мы имели превосходный случай ознакомиться с природным аквариумом под нашим «Кон-Тики».

Когда океан бывал настроен миролюбиво, мы поочередно спускались под воду и сидели там, сколько у кого хватало дыхания. Здесь царило непривычное, по-особенному ясное, без теней, освещение. В отличие от надводного мира, глаз не мог уловить, с какой стороны падал свет. Преломленный водой, он шел сверху и снизу; лучи солнца не концентрировались в каком-нибудь определенном месте, а были словно разлиты по всей толще воды. Днище плота казалось снизу ярко освещенным волшебным сиянием, в котором отчетливо были видны все девять бревен с веревочными креплениями и ярко-зеленой бахромой морской травы, покрывшей также и всё кормовое весло. Лоцманы плыли смирно, ровными рядами, — настоящие зебры в рыбьем обличье; вокруг них резкими, сильными движениями скользили большие золотые макрели. Тут и там отливали розовым просунутые сквозь щели килевые доски, на которых устроились мирные колонии морских желудей. Они мерно взмахивали желтой бахромой жабер, улавливая себе пищу и кислород. В случае опасности они моментально захлопывали окаймленные желтоватым или розовым венчиком створки и уже не открывали их, пока не чувствовали себя в полной безопасности. Нам, привыкшим к ослепительно яркому тропическому солнцу, подводное освещение казалось необычайно ясным и приятным. Даже когда мы смотрели вниз, где в глубинах затаилась вечная ночь, оттуда навстречу сияла ласкающая глаз голубизна — отражение солнечных лучей. Далеко-далеко внизу в прозрачно-синей толще воды мелькали тени рыб. Это были либо бониты, либо другие виды, которые невозможно было определить на таком расстоянии. Иногда они шли огромными косяками, и мы гадали — связано ли это с проходящими в этой части океана течениями или же и эти подводные жители намеренно присоединяются на несколько дней к «Кон-Тики».

Особенно интересно было спускаться в наш аквариум, когда появлялись огромные тунцы с золотистыми плавниками. Они тоже нередко ходили целыми косяками, но чаще всего кружили спокойно у плота по двое, по трое, — если только нам не удавалось заманить их на крючок. С плота мы видели тяжелые, неповоротливые туши, но стоило окунуться в родную стихию тунцов, как они мгновенно преображались, причем настолько, что мы поначалу готовы были посчитать это обманом зрения. Здоровенные рыбины не обращали на нас никакого внимания и невозмутимо продолжали свое плавное движение; под водой они приобретали фиолетовый оттенок с металлическим отливом, и казались несравненно изящнее всех остальных виденных нами рыб. Это были настоящие серебристо-серые торпеды, совершеннейшей обтекаемой формы и с крайне точной координацией движений. Они с удиви-тельной легкостью перемещали в воде свои семьдесят-восемьдесят килограммов с помощью едва приметных движений плавников.

Чем ближе мы знакомились с морем и его обитателями, тем больше осваивались с ними. Мы научились по-новому уважать древние народы, которые жили в постоянном тесном общении с Тихим океаном и поэтому видели его под совершенно иным углом зрения. Конечно, в наше время человек вычислил процент солей в морской воде, дал тунцу и золотой макрели латинские имена, но всё-таки древние народы имели, пожалуй, более верное представление о жизни океана, нежели мы.

В открытом море твердые ориентиры попадаются редко. Волны и рыбы, солнце и звёзды — всё находится в непрерывном движении. Мы приготовились к тому, что в течение всего плавания над огромной котловиной в восемь тысяч километров шириной, отделяющей полинезийские острова от Перу, не встретим никаких признаков суши. Велико же было наше удивление, когда мы, приблизившись к 100° западной долготы, обнаружили на карте, прямо по нашему курсу, пометку, означавшую риф. Он был обозначен небольшим пунктирным кружочком, и поскольку карта была издана в текущем году, мы поспешили раскрыть лоцию для Южной Америки, где прочли следующее:

«В 1906 году, а затем в 1926 году, поступили сообщения о наблюдавшемся прибое примерно в 600 морских милях к юго-западу от островов Галапагос, на 6°42' южной широты и 99°43/ западной долготы. В 1927 году с судна, проходившего на расстоянии одной морской мили западнее указанного пункта, ничего не было замечено. В 1934 году другое судно прошло в одной миле к югу и также ничего не обнаружило. В 1935 году моторное судно «Каури» производило в этой точке промеры до глубины 160 саженей, но дна не достало».

Однако карта по-прежнему допускала наличие здесь опасности для судов, а так как наш плот мог подходить к мелям смелее, чем судно с глубокой осадкой, мы решили двинуться прямиком к загадочному месту и обследовать его. риф был помечен на карте несколько, севернее предполагаемой линии нашего дрейфа, поэтому мы повернули кормовое весло и парус и пошли так, что принимали ветер и волны с правого борта. Правда, теперь в спальные мешки стало попадать несколько больше тихоокеанской воды, чем обычно, тем более, что ветер заметно посвежел. Зато мы с удовлетворением отметили, что «Кон-Тики» мог устойчиво и надежно плыть под довольно значительным углом к линии ветра, до тех пор, пока мы продолжали идти в бакштаг.В противном случае парус выворачивался наизнанку, и приходилось немало потрудиться, чтобы снова подчинить плот своему контролю. В течение двух суток мы шли курсом норд-норд-вест. Одновременно пассат начал блуждать между зюйд-остом и остом и нагнал большие беспорядочные волны; однако мы по-прежнему легко перескакивали через самые крутые гребни. На верхушке мачты постоянно торчал впередсмотрящий; его кругозор заметно увеличивался, когда «Кон-Тики» взбирался на высокую волну. Наиболее крутые гребни возвышались метра на два над крышей хижины, а если две особенно буйные волны схватывались в единоборстве, их макушки взмывали вверх еще выше и обрушивались потом в самом неожиданном направлении. С наступлением ночи мы забаррикадировали вход в хижину ящиками, но это не спасло нас. Едва мы задремали, как бамбуковую хижину потряс первый удар. Тысячи тончайших струек пробились сквозь щели в стене, и в то же время целый водопад перевалил через ящики и захлестнул нас.

— Позвоните водопроводчику, — сонным голосом пробормотал кто-то, притискиваясь, подобно всем нам, к стенке, чтобы дать воде стечь сквозь пол посередине. Но водопроводчик не пришел, и мы всю ночь принимали соленые ванны в наших прорезиненных спальных мешках. А во время вахты Германа в хижину нечаянно заскочила даже какая-то нерасторопная макрель.

На следующий день на море установился порядок. Пассат, наконец-то, решил прервать свое блуждание и дул равномерно с востока. Мы поочередно лазили на мачту, так как искомая точка могла появиться в любой момент. В этот день мы наблюдали гораздо больше рыбы, чем обычно, — возможно потому, что смотрели внимательнее.

Сначала мы увидели большую рыбу-меч. Она неслась у самой поверхности воды прямо на наш плот. Между передним и задним плавниками, торчавшими острыми треугольниками из воды, было не менее двух метров, к этому следовало добавить меч почти такой же длины. Немного не дойдя до нашего кормового весла, рыба-меч сделала крутой вираж и исчезла в волнах. За обедом, сильно разбавленным морской водой, мы вдруг увидели перед самым носом у себя высокую конусообразную волну, на которой пристроилась большая морская черепаха; она широко растопырила все четыре плавника и высунула из панцыря голову на длинной шее. Затем волна распалась на две части, и черепаха исчезла так же неожиданно, как появилась. И на этот раз вода кишела любительницами черепашьего мяса — золотыми макрелями.

Мы вошли в область, где особенно часто попадались крохотные летучие рыбки в дюйм величиной; они взлетали в воздух целыми стаями и то и дело приземлялись на плоту. Время от времени проносились морские птицы, делая круг над плотом, — чаще всего это были фрегаты с раздвоенными, как у ласточки, хвостами. Появление фрегата многие считают признаком близости суши, и настроение членов экипажа заметно поднялось.

— Кто знает, — мечтали они, — может быть, и в самом деле мы обнаружим в океане скалистый утес или песчаную отмель.

Кто-то высказал даже такое оптимистическое предположение:

— А что если мы обнаружим настоящий зеленый островок — ведь здесь мало кто побывал до нас! И назовем открытую нами землю — остров Кон-Тики!

Начиная с полудня, Эрик всё чаще забирался с секстантом на кухонный ящик и щурился на солнце. В 18.20 он определил, что наши координаты — 6°42' южной широты и 99°42' западной долготы. Таким образом, мы находились в одной морской миле на восток от предполагаемого острова. Немедленно был спущен парус. Восточный ветер должен был мало-помалу пригнать нас прямо к искомой точке. Но вот солнце свалилось за горизонт и засияла полная луна, осветив неровную поверхность моря, переливавшуюся серебром от края и до края. Видимость с мачты была превосходной. Во все стороны тянулись длинные гребни волн, но нигде не было видно прибоя, который говорил бы о наличии мели или рифа. Никто не хотел ложиться, все пристально наблюдали за горизонтом. На мачте торчало сразу по двое, по трое взволнованных наблюдателей. Медленно проплывая над предполагавшимся местом нахождения суши, мы непрерывно измеряли глубину. Все имевшиеся на борту свинцовые грузила были привязаны к концу прочного, в пятьдесят четыре нитки, 800 -метрового шелкового тросика, — и даже с учетом отклонения от вертикали из-за сноса он достигал глубины не менее 600 метров. Но дна мы так нигде и не достали, ни к востоку от намеченной точки, ни в ней самой, ни к западу от нее. Тщательно оглядев еще раз напоследок поверхность моря, мы окончательно удостоверились, что можно считать район обследованным и свободным от каких-либо мелей. Можно было поднимать парус и ложиться на прежний курс. Плот снова двинулся своим естественным ходом, подставляя корму волнам и пропуская их сквозь щели между бревнами. Мы могли спать в сухой постели и есть суп без примеси морской воды, хотя пассат на несколько дней опять возобновил свою игру, перебегая с оста к зюйд-осту и обратно и нагоняя высокие волны.

Во время погони за мнимым рифом мы узнали кое-что о влиянии килевых досок на ход «Кон-Тики», а когда Герман, забравшись вместе с Кнютом под плот, вытащил наконец пятую доску, нам окончательно стало понятным назначение этих приспособлений, смысл которых оставался для всех загадкой с тех самых пор, как индейцы сами перестали пользоваться плотами. Что доски служат своего рода килем и позволяют плоту идти под некоторым углом к ветру — это было ясно. Но сообщаемый первыми испанцами в их записях факт, будто индейцы могли даже «править» плотом с помощью «специальных килевых досок, которые они просовывали в щели между бревнами», казался необъяснимым и нам и всем остальным, занимавшимся этой проблемой. Ведь доска была плотно зажата в тесной щели, ее нельзя было повернуть — а, следовательно, и рулить ею.

Секрет раскрылся при следующих обстоятельствах. После того как снова установился постоянный ветер и волнение улеглось, «Кон-Тики» шел несколько дней точно по курсу с зафиксированным в одном положении кормовым веслом. Но вот мы просунули выловленную доску в щель на корме, и плот моментально повернулся на несколько градусов к норд-весту, после чего продолжал идти уже новым курсом. Стоило вытянуть доску обратно, как плот тут же ложился на прежний курс. А если мы вытаскивали ее только наполовину, то и плот поворачивался только на половинный угол. Таким образом, мы могли, не трогая кормового весла, стабильно устанавливать новый курс, просто опуская килевую доску на большую или меньшую глубину. В этом и заключалась никем ранее не разгаданная гениальная идея инков. Они разработали простую систему равновесия, с мачтой и парусом в качестве опорной точки, зафиксированной постоянным давлением ветра. Плечами рычага служили соответственно передняя и задняя части плота. Если общая площадь килевых досок в задней части «перевешивала», плот уваливался, если же «перевешивали» носовые доски, плот рыскал. Меньше всего влияли, понятно, ближние к мачте кили, образующие более короткое плечо. Если идти точно на фордевинд,килевые доски совершенно не влияли на курс плота, но тогда нам приходилось непрерывно действовать кормовым веслом, чтобы удерживать курс; к тому же, плот ложился перпендикулярно волне, становясь как бы длиннее, и не мог уже так свободно переваливать через гребни. А поскольку вход в хижину и кухня со столовой находились у нас на правом борту, мы всегда старались идти бакштагом слева.

Можно было, конечно, так и продолжать путешествие, управляя исключительно с помощью килевых досок, но мы уже настолько приноровились к кормовому веслу, что использовали доски только для грубой фиксации курса, предпочитая рулить веслом.

Следующая важная веха на нашем пути была такой же невидимой, как и существовавший только на карте риф.

Это было на сорок пятый день плавания, — к этому времени мы продвинулись от 78 до 108° западной долготы и прошли ровно половину пути до ближайших по курсу островов. Позади нас, в 4000 километрах на восток, лежала Южная Америка, и ровно столько же оставалось до Полинезии на западе. Ближайшей к нам сушей были острова Галапагос на ост-норд-ост и остров Пасхи точно на зюйд, но и от них нас отделяли тысячекилометровые океанские просторы. До сих пор нам не встретилось ни одно судно, так как мы плыли вне всех обычных морских путей Тихого океана.

И всё-таки мы никак не могли по-настоящему ощутить эти огромные расстояния. Линия горизонта незаметно следовала за нами в нашем движении, и наш плавучий мир оставался всё той же неизменной полусферой, ограниченной небом и водой, с плотом в центре и бессменными звездами над нашими головами.