Смехотворное судно. — Прогулка на надувной лодке. — Неосторожное поведение. — Без твердых ориентиров. — Бамбуковая хижина в океане. — На долготе острова Пасхи .— Загадки острова Пасхи. — Боги-великаны и каменные исполины. — Парики из красного камня. — Мастерство «длинноухих». — Тики — связующее звено. — Красноречивые наименования. — Мы ловим акул руками. — Попугай. — Вызывает LI2B. — Звездный компас .— Три волны. — Шторм. — Кровь в воде , кровь на палубе. — Человек за бортом. — Еще один шторм. — «Кон-Тики» становится разболтанным. — Привет из Полинезии.

В те дни, когда море вело себя сравнительно спокойно, мы нередко отправлялись на прогулку с фотоаппаратом на маленькой надув-ной лодке. Никогда не забуду, как двое из команды, воспользовавшись

тем, что волны впервые немного утихомирились, решили спустить этот резиновый пузырь на воду и совершить небольшое путешествие по морским просторам. Едва отъехав от плота, они вдруг бросили игрушечные вёсла и стали дико хохотать. Покачиваясь на волнах, то показываясь на гребне, то вновь исчезая, они глядели на нас и хохотали так, что только гул стоял над Тихим океаном. Мы растерянно оглядывались кругом, но не видели ничего смешного, если не считать наши собственные заросшие физиономии, — а уж к ним-то наши друзья, казалось, давно должны были привыкнуть. Вдруг нас осенила страшная догадка: не сошли ли они с ума — в результате солнечного удара? А наши приятели до того обессилели от смеха, что еле добрались обратно до «Кон-Тики». Заикаясь, со слезами на глазах, они без долгих объяснений просто предложили нам самим отъехать на лодке и взглянуть.

Другая пара — в ее составе был и я — вскочила им на смену в пляшущую на волнах резиновую лодку, и в ту же минуту мощный вал отнес нас вместе с ней в сторону. И тут настал наш черед повалиться с хохотом друг на друга. Пришлось немедленно подгрести обратно, чтобы успокоить тех двоих, которые еще не имели возможности взглянуть на плот со стороны, — иначе они бы подумали, что мы все четверо просто-напросто свихнулись.

Смех был вызван не чем иным, как нелепым, совершенно неописуемым впечатлением, которое производило наше гордое судно со своей командой на того, кто впервые видел всё это, вместе взятое, со стороны. До этого нам еще ни разу не приходилось видеть самих себя со стороны в открытом море.

Брёвна исчезали из виду при малейшем колебании воды, и было видно только качающуюся на гребнях волн низенькую хижину с широким входом и крытой листьями лохматой крышей. Казалось, в открытом море появился беспомощно болтающийся на волнах старый покосившийся норвежский сеновал, населенный бородатыми бродягами. Зрелище было такое же смехотворное, как если бы мы вдруг обнаружили, что за нами гонятся на веслах в ржавом корыте. Даже обычная зыбь заслоняла от взора половину стены, и казалось, что вода беспрепятственно вторгается прямо в открытую дверь сеновала, где лежали, глазея по сторонам, какие-то бородатые типы. Но вот жалкий сарайчик снова показывался на воде, и косматые бродяги лежали на том же месте — сухие, в полной неприкосновенности. Если набегала волна покрупнее, то бывало, что не только хижина, но и парус вместе со всей мачтой скрывался за стеной воды; однако в следующий момент хижина вместе с бродягами неизменно снова появлялась на том же месте.

Зрелище было, по существу, не весьма ободряющее, и мы не могли понять, каким образом нам удавалось благополучно существовать на таком сомнительном сооружении.

В следующий раз, когда мы отправились за очередной порцией здорового смеха, чуть не приключилась беда. Мы недооценили силу ветра и волн и вдруг обнаружили, что «Кон-Тики» прокладывает себе путь сквозь волны гораздо быстрее, чем мы предполагали. Пришлось-таки нам понатужиться, чтобы догнать своенравный плот, который не был способен остановиться и подождать, не говоря уже о том, чтобы развернуться и пойти обратно. Даже после того, как оставшиеся на «Кон-Тики» спустили парус, напор ветра на стены хижины был до-статочно сильным, и плот шел на запад с такой скоростью, что мы еле могли поспевать за ним на своей подпрыгивающей лодчонке с ее игрушечными веслами. В этот момент все мы думали об одном — только бы не потерять друг друга. Прошло немало неприятных минут там, в открытом море, пока мы не нагнали словно сорвавшийся с цепи плот и не взобрались на свое пристанище.

С того дня было строго-настрого запрещено отплывать на лодке, не привязав предварительно длинный канат к носу, так, чтобы в случае чего оставшиеся на плоту могли подтянуть ее обратно. Поэтому мы никогда не уходили далеко от плота, за исключением тех дней, когда ветер совсем замирал и Тихий океан чуть колебался. В такую погоду мы могли спокойно оставлять «Кон-Тики» и грести в бесконечную голубую даль, где небо сливалось с морем. При виде того, как силуэт нашего суденышка становится всё меньше и меньше, как парус превращается в неопределенное пятнышко на горизонте, в душу прокрадывалось острое чувство одиночества и заброшенности. Синее- синее море простиралось вокруг нас, такое же синее, как небо над нами; встречаясь на горизонте, они сливались в одну сплошную синеву. Порой нам казалось, что мы свободно парим в воздухе, а кругом — опустевший мир без единого ориентира, если не считать яркое, жгучее тропическое солнце. С какой силой влек нас тогда к себе мелькающий вдали одинокий парус! Мы спешили грести обратно и забирались на плот с ощущением, что вернулись в свой собственный маленький мир, и брёвна нашего плота казались нам такими прочными и надежными!

А внутри хижины к нашим услугам была тенистая прохлада, напоённая запахом бамбука и увядших пальмовых листьев. Пронизанная солнечными лучами синева поступала умеренными дозами через входное отверстие. Мы чувствовали себя в родной, привычной обстановке; но успокаивались ненадолго, — вскоре нас снова начинала манить далекая, чистая голубая даль.

Удивительно, какой психологический эффект производила на нас наша незамысловатая бамбуковая хижина. Площадь хижины была 8 X 14 футов; для того чтобы свести к минимуму давление ветра, мы построили ее такой низкой, что не могли выпрямиться во весь рост даже посередине. Стены и крыша были связаны из толстого бамбука, поставленного на растяжках и покрытого прочным переплетением бамбуковых реек. Глаз буквально отдыхал, глядя на зеленые и желтые рейки и на свисавшую с потолка бахрому банановых листьев, — никакого сравнения с белыми стенками каюты на пароходе; и хотя правая стена была открытой на одну треть своей длины, хотя сквозь стены и потолок легко проникал солнечный и лунный свет — всё же в этом примитивном убежище мы чувствовали себя гораздо надежнее, чем если бы при тех же обстоятельствах были окружены сверкающей белизной переборок и задраенными иллюминаторами. Мы попытались найти объяснение этому удивительному факту и пришли к следующему заключению. Наше сознание совершенно не привыкло связывать покрытую пальмовыми листьями бамбуковую хижину с путешествием в открытом море. Невозможно было бы найти какую-либо естественную гармонию между волнующимся исполином-океаном и качающейся на волнах, просвечивающей насквозь хижиной. В зависимости от точки зрения, либо хижина должна была казаться диссонансом в окружении морской стихии, либо мощные валы — несовместимыми с видом бамбуковой перегородки. Находясь на плоту, мы всё время наблюдали как раз второе из этих двух нелепых сочетаний. Стоило же отъехать в сторону на нашей лодчонке, как волны и хижина менялись ролями. Тот факт, что бальзовый плот взмывал на любую волну, словно чайка, а срывавшаяся с гребней вода свободно стекала между бревнами на корме, внушал нам непоколебимое доверие к тому недоступному волнам прямоугольнику в середине плота, который был нашей хижиной. Чем дальше, тем спокойнее чувствовали мы себя в нашем уютном убежище, а на проносившиеся мимо бугристые валы мы смотрели, как на кадры из захватывающего кинофильма, которые ничем не угрожали нам лично. И хотя входное отверстие находилось всего в пяти футах от края плота и в полутора футах над водой, стоило только забраться в хижину, и нам казалось, что мы очутились за сотни километров от всех океанов, в затерянном среди джунглей, далеком от всех опасностей моря шалаше. Здесь можно было откинуться на спину и увидеть необычный, шевелящийся, словно крона дерева на ветру, потолок, и ощутить дыхание джунглей, распространяемое сырым деревом, бамбуком и увядшими пальмовыми листьями.

Случалось, что мы отправлялись на лодке поглядеть на себя со стороны среди ночи. Со всех сторон высились угольно-черные валы; сверкающие мириады звезд перемигивались со светящимся морским планктоном. Казалось, что весь мир — это и есть эти звёзды во мраке. 1947 года или после рождества Христова — какое это имело значение? Мы жили, с непривычной силой ощущая биение собственной жизни, и думали о том, что точно так же жили люди и до наступления эры техники, — жили даже более полной жизнью, чем сейчас. Время словно переставало существовать, всё реальное сливалось воедино со своим прошлым и будущим, единый поток истории поглощал нас, окруженных бесконечным, нетронутым мраком, над которым роились звёзды. Впереди время от времени приподнимался на волнах «Кон-Тики», чтобы тут же снова исчезнуть за черной массой воды. Лунный свет порождал какое-то необычное настроение: огромные, кудрявые от водорослей брёвна, черный силуэт квадратного варяжского паруса, лохматая бамбуковая хижина, чуть освещенная керосиновым фонарем на корме, — всё это казалось скорее сказкой, нежели действительностью. Плот то и дело совершенно скрывался за черными валами; потом его четкий силуэт вновь вырисовывался на фоне звезд, и поблескивающая вода срывалась вниз с бревен.

Глядя на одинокий плот в ночи, мы представляли себе целую флотилию таких суденышек, идущую веерообразным строем, чтобы вернее обнаружить землю, и несущую на себе первых людей, которые отважились выйти в этот океан.

Незадолго до прихода испанцев инкский вождь Тупак Юпанки, покоритель Перу и Эквадора, отправился на плотах в море во главе целой многотысячной армии на поиски островов в Тихом океане, о которых было известно по слухам. Он нашел два острова, — по мнению некоторых исследователей, Галапагосские острова, — и сумел после восьмимесячного отсутствия вернуться с помощью своих многочисленных гребцов в Эквадор. Едва ли не тем же веерообразным строем вышел в океан за много столетий до инкского вождя и Кон-Тики со своими спутниками, с той только разницей, что у него не было никаких оснований пробиваться назад.

Вернувшись обратно на плот, мы часто собирались на нашей бамбуковой палубе в кружок вокруг керосинового фонаря и говорили о мореплавателях из Перу, которые пережили всё то же, что и мы, только пятнадцать столетий тому назад. Свет фонаря отбрасывал на парус громадные тени бородатых людей, и мы мысленно представляли себе белокожих бородатых людей из Перу, которых можно было проследить в мифологии и архитектуре на всем протяжении от Мексики через Центральную Америку и до северо-западных областей Южной Америки, вплоть до Перу, где их загадочная культура вдруг, как по мановению волшебной палочки, исчезла перед приходом к власти инков, чтобы затем столь же неожиданно появиться на далеких, уединенных западных островах, к которым мы теперь приближались. Может быть, эти кочующие носители самобытной культуры были представителями одного из культурных народов Средиземноморья и когда-то в незапамятные времена отправились тем же простейшим способом, влекомые морскими течениями и пассатами, с Канарских островов к Мексиканскому заливу? Море не было уже в нашем представлении непреодолимой преградой. Многие исследователи приводят веские аргументы в защиту того, что все великие индейские культуры, начиная с ацтекской в Мексике и кончая инкской в Перу, были вызваны к жизни внезапными импульсами с востока, из-за океана: ведь все обычные индейские народности — это охотничьи и рыбачьи племена из Азии, которые на протяжении двадцати тысяч лет, если не больше, просачивались в Америку из Сибири. Бросается в глаза и тот факт, что никому не удалось обнаружить следов, которые говорили бы о постепенности эволюции тех высоких культур, которые когда-то существовали на территории от Мексики до Перу. Чем дальше вглубь зарываются археологи, тем выше оказывается раскапываемая культура, вплоть до какого-то момента, когда находки говорят о том, что древняя цивилизация появилась здесь сразу, без всякой видимой связи с прошлым местных примитивных племен.

При этом указанные культуры возникли как раз в тех местах, где к берегам подходят атлантические течения, в самом центре одуряюще жарких пустынь и джунглей Америки, а не в более умеренных поясах, где всегда были наиболее благоприятные условия для развития человеческого общества.

То же самое наблюдается и в отношении островов Океании. Наиболее яркие следы древней культуры мы видим на ближайшем к Перу изо всех тихоокеанских островов и наиболее удаленном от Азии острове Пасхи, хотя его почва суха и мало плодородна.

Проплыв половину маршрута, мы прошли путь, равный расстоянию от Перу до острова Пасхи, и легендарный остров лежал теперь прямо на юг от нас. Мы начали свое путешествие в произвольно выбранной точке посреди побережья Перу, стремясь к тому, чтобы наш путь явился как бы средней арифметической предполагаемых путей древних плотов. Если бы мы избрали исходной точкой более южный пункт, ближе к развалинам Тиауанаку, древнего города Кон-Тики, ветер был бы тот же, но более слабое течение увлекло бы нас по направлению к острову Пасхи.

Пройдя 110° западной долготы, мы вошли уже в область полинезийских морей, поскольку полинезийский остров Пасхи оказался теперь ближе нас к Перу. Мы сравнялись с передовым форпостом островов Океании, центром древнейшей островной культуры. И когда наш пылающий проводник сползал с неба и исчезал в море на западе, унося с собой весь богатейший спектр красок, тогда легкое дуновение пассата как бы вдыхало жизнь в рассказы о загадках острова Пасхи. В ночном небе тонули все представления о времени, и снова на парусе возникали тени огромных бородатых голов.

А далеко на юге, на острове Пасхи, стояли, охраняя тайны веков, высеченные из камня еще большие головы — настоящие гиганты, с острыми бородами и чертами белого человека. Так они стояли, когда первые европейцы открыли остров в 1722 году, и так они успели уже простоять к тому времени на протяжении двадцати двух поколений полинезийцев, после того как предки современного населения высадились на берег со своих каноэ и уничтожили всех до единого взрослых мужчин народа, который они застали на острове и который принес туда с собой свою высокую культуру. С той поры головы богов на острове Пасхи откосятся к числу наиболее ярких символов неразрешимости загадок прошлого. На гористых склонах этого безлесного острова выстроились громадные истуканы — поставленные стоймя монолиты с мастерски высеченными в камне человеческими лицами, высотой в трех-, четырехэтажный дом. Каким образом могли люди прошлого высекать, транспортировать и устанавливать этих каменных исполинов? В довершение всего, как бы специально для того, чтобы еще более усложнить проблему, они ухитрились увенчать большинство этих голов своего рода огромными париками из красного туфа — на высоте двенадцати метров от земли. Каково было назначение этих фигур? Какими познаниями в области механики должны были обладать исчезнувшие каменотесы, чтобы решать проблемы, которые потребовали бы немало усилий от лучших современных инженеров?

Однако, если собрать воедино все имеющиеся отрывочные данные и признать возможным переселение на плотах из Перу, то тайна острова Пасхи окажется, пожалуй, не такой уж неразрешимой. Создатели древней культуры оставили на острове следы, которые время не могло окончательно стереть.

Остров Пасхи представляет собой верхушку давным-давно потухшего вулкана. Мощеные дороги, проложенные древним народом, и по сей день ведут к хорошо сохранившимся пристаням на побережье, свидетельствуя, что уровень моря на острове был в те дни таким же, как сегодня. Следовательно, мы имеем здесь дело не с остатком затонувшего материка, а с самым настоящим, хотя и крохотным пустынным островком, таким же маленьким и уединенным, как в то время, когда он был культурным центром Тихого океана.

В самом центре этого конусообразного острова расположен кратер вулкана, а внутри вулкана находятся каменоломни и удивительная мастерская древних скульпторов. Всё сохранилось в том виде, как было оставлено ваятелями и архитекторами много сотен лет тому назад когда они поспешно бежали к восточной оконечности острова, где, согласно преданию, новоприбывшие люди перебили всех взрослых мужчин-островитян. Внезапно покинутая мастерская представляет собою картину обычного рабочего дня в кратере вулкана на острове Пасхи. Кругом разбросаны твердые, как кремень, каменные рубила скульпторов, свидетельствуя о том, что этот народ не знал железа, — как и изгнанные из Перу скульпторы Кон-Тики, оставившие сходные каменные статуи на Андском плоскогорье. Как и там, здесь можно увидеть каменоломни, где легендарные бородатые люди с белой кожей вырубали каменные глыбы двенадцатиметровой длины прямо из скального массива при помощи рубил из еще более твердого камня. Во многих местах многотонные монолиты транспортировались на многие километры туда, где им предстояло либо быть установленными в форме громадных человеческих фигур, либо быть уложенными Друг на друга, образуя загадочные террасы и стены.

Немало незаконченных фигур лежит по-прежнему там, где над ними начали работать, — в нишах по стенам кратера на острове Пасхи; здесь можно изучать различные стадии работы. Самая большая фигура, почти законченная к тому времени, когда художникам пришлось бежать, имеет двадцать два метра в длину; поставленная вертикально, она сравнялась бы по высоте с восьмиэтажным зданием. Каждая фигура высекалась из одного сплошного монолита; рабочие места скульпторов вокруг лежащей фигуры показывают, что над одной статуей работало одновременно немного человек, фигуры лежали на спине со сложенными на животе руками, в точности как колоссы в Перу; каменотесы завершали свою работу до мельчайших деталей, после чего статуи транспортировались из мастерской к предназначенному для них месту. На последней стадии работы великаны были соединены со скалой лишь узкой полоской камня вдоль спины, затем ее удаляли, подкладывая одновременно под фигуру каменные катки.

Множество фигур было опущено на дно кратера и установлено там по склонам. Но большое количество крупнейших статуй было поднято из кратера и перемещено по неровной местности на расстоянии многих километров, прежде чем их воздвигли на каменных платформах, водрузив на макушку громадные обтесанные глыбы застыв-шей красной лавы. Эта транспортировка уже сама по себе может показаться загадкой, но приходится признать и то, что исчезнувшие из Перу архитекторы оставили после себя аналогичных колоссов в Андах, — из чего следует, что они были специалистами в этой области. По размерам и количеству статуй остров Пасхи стоит на первом месте; его скульптуры имеют свой самобытный стиль, но тот же исчезнувший народ — носитель древней культуры — воздвиг подобные статуи и на многих других ближайших к Америке тихоокеанских островах, и повсюду фигуры доставлялись в храмы из отдаленных каменоломен. На Маркизских островах мне пришлось слышать легенды о том, как управлялись с такими огромными глыбами. Поскольку сообщаемые в этих легендах сведения полностью совпадали с рассказами туземцев о транспортировке каменных колонн для гигантских ворот на Тонгатабу, Можно исходить из того, что тот же народ применял те же методы и на острове Пасхи.

Работа над скульптурой в мастерской отнимала много времени, но занято ею было в каждом случае лишь несколько специалистов. Транспортировка готовой фигуры осуществлялась гораздо быстрее, но требовала зато участия несравненно большего количества людей. Маленький остров Пасхи в то время был хорошо обеспечен рыбой; тщательно обработанные поля были заняты под большие плантации сладкого перуанского картофеля. Исследователи считают, что остров в период своего расцвета легко мог прокормить семь-восемь тысяч человек. Тысячи человек было вполне достаточно, чтобы втащить каменных исполинов вверх по стене кратера; для дальнейшей транспортировки требовалось не более пятисот человек.

Из лубаи растительного волокна сплетали тончайшие канаты; каменного колосса одевали в раму из бревен и перетаскивали по деревянным и каменным каткам, смазанным соком корней таро.Высокое мастерство древних народов в плетении веревок и канатов хорошо известно на островах Океании, не говоря уже о Перу, где первые европейцы нашли стометровые висячие мосты, переброшенные через ущелья и водопады и подвешенные на плетеных канатах толщиной в человека.

Когда каменного гиганта благополучно доставляли на место, возникала следующая проблема — установка фигуры, решалась она так: из камня и песка воздвигали временное сооружение — наклонную насыпь, по пологому склону которой втягивали статую наверх, ногами вперед. Когда фигура достигала вершины, ноги перевешивали, и гигант съезжал вниз по второму, отвесному склону, так что основание статуи попадало в заранее вырытую яму. Теперь вершина насыпи оказывалась вровень с головой гиганта. Пользуясь, так сказать, случаем, закатывали наверх еще одну каменную глыбу и помещали ее на голове статуи; после этого насыпь убирали. Такие специально подготовленные насыпи и сейчас встречаются на острове Пасхи, — их так и не успели использовать по назначению. Вся эта техника действительно достойна восхищения, но в ней нет ничего загадочного, если только раз навсегда покончить с недооценкой интеллекта древнего человека и имевшихся в его распоряжении ресурсов времени и рабочей силы.

Для чего же делали эти статуи? И почему считали необходимым отправляться за семь километров в совершенно другую каменоломню за специальной красной горной породой, предназначенной увенчивать статуи? В Южной Америке, так же как и на Маркизских островах, часто делали всю фигуру из красного камня, который приходилось доставлять издалека. Высокопоставленные лица как в Полинезии, так и в Перу придавали большое значение красным головным уборам.

Разберем сначала, кого изображают статуи. Когда на остров Пасхи пришли первые европейцы, они увидели среди населения таинственных «белых людей»; далее, они встретили необычных для полинезийских народов мужчин с длинными огненными бородами — потомков оставленных в живых женщин и детей той расы, которая первая заселила остров. Сами туземцы рассказывали, что среди их предков были и белокожие и смуглые. Они доказывали на основании тщательных вычислений, что их смуглые предки пришли из других мест двадцать два поколения тому назад, а белокожие прибыли с востока на больших судах целых пятьдесят семь поколений тому назад (то есть в V—VI веке нашей эры). Народность, пришедшая с востока, получила название «длинноухие», потому что эти люди с помощью подвесков искусственно удлиняли мочки ушей до такой степени, что они свисали до плеч. Эти таинственные «длинноухие» и были истреблены, когда на остров пришли «короткоухие». Заметим, что все каменные фигуры на острове Пасхи снабжены длинными, свисающими до плеч ушами.

В то же время легенды перуанских инков говорят о том, что король-солнце Кон-Тики правил бородатыми белокожими людьми, которых инки прозвали «большеухими», так как их искусственно удлиненные уши доставали до самых плеч. Инки подчеркивали, что гигантские заброшенные статуи в Андах были воздвигнуты именно этим «большеухим» народом Кон-Тики, впоследствии частью изгнанным, частью истребленным инками в сражении на озере Титикака.

Итак, с одной стороны, белокожие «большеухие» подданные Кон-Тики исчезают из Перу в западном направлении, увозя с собой богатый опыт изготовления гигантских каменных Истуканов, с другой стороны — белокожие «длинноухие» подданные Тики приходят на остров Пасхи с востока, привозя с собой высокое мастерство в той же самой области. Это мастерство они и не замедлили применить, притом сразу же с большим совершенством, так что на крохотном острове Пасхи не обнаружено никаких признаков, по которым можно было бы проследить зарождение и эволюцию искусства изготовления замечательных статуй.

Во многих случаях между каменными статуями в Перу и на отдельных островах Океании больше сходства, чем между фигурами разных островов. На Маркизских островах и на Таити все статуи эти носили одно общее наименование — Тики; они изображали почитаемых на данном острове предков, которые после смерти были возведены в ранг богов. Именно в этом последнем обстоятельстве и следует, бесспорно, искать объяснения загадочным красным колпакам на статуях острова Пасхи. Как уже упоминалось, на всех полинезийских островах встречали отдельных людей, и даже целые семьи, с рыжеватыми волосами и светлой кожей, причем сами островитяне утверждали, что как раз эти люди и происходят от первого, белокожего населения островов. На некоторых островах устраивались специальные религиозные празднества, участники которых окрашивали кожу в белый цвет, а волосы в красный, чтобы быть похожими на своих первоначальных предков. Во время ежегодных церемоний на острове Пасхи центральное лицо празднеств остригали наголо и красили ему кожу на голове в красный цвет. А гигантским каменным колпакам на головах статуй острова Пасхи старательно придана форма, типичная для местной мужской прически с традиционным круглым пучком на макушке.

Длинные уши фигур на острове Пасхи объясняются тем, что у самих скульпторов были удлиненные уши. Статуи увенчаны красными шапками потому, что у самих скульпторов были рыжеватые волосы. Подбородки истуканов заканчиваются острым удлиненным выступом потому, что сами ваятели были бородатыми, у фигур типичные для белой расы черты лица — тонкий прямой нос, тонкие, четко очерченные губы, — потому что сами скульпторы принадлежали к белой расе. И если статуи имеют огромные головы и крохотные ноги, то это потому, что именно так было принято делать эти фигуры еще в Перу. Единственным украшением гигантов на острове Пасхи служит неизменно высеченный вокруг живота пояс. Тот же символический пояс мы видим на всех без исключения фигурах среди развалин древнего города Кон-Тики у озера Титикака. Это радуга, единственная эмблема бога-солнца. На острове Мангарева существовал миф, согласно которому бог-солнце снял с себя свой магический пояс-радугу — и спустился по нему с неба на Мангареву, чтобы населить остров своими белокожими детьми. Солнце считали древнейшим родоначальником как на всей этой группе островов, так и в Перу.

Собравшись в кружок на плоту под звездным небом, мы оживляли своим воображением своеобразную историю острова Пасхи, хотя течение влекло нас в самое сердце Полинезии, так что загадочный остров мог предстать нашему взору только на географической карте. Но этот остров до такой степени богат признаками, указывающими на его связь с востоком, что само его название может служить звеном в разгадке.

На карте написано «остров Пасхи», потому что какие-то случайные голландцы «открыли» остров в один из дней пасхи. Сейчас уже забыто, что туземцы, населявшие остров, называли свою землю гораздо более содержательными и многозначительными именами, у любимого дитяти, гласит пословица, много имен, — так и этот остров имеет целых три полинезийских названия.

Одно из них — Те-Пито-те-Хенуа, что означает «Пуп островов». Это поэтическое название недвусмысленно выделяет остров Пасхи перед другими островами, лежащими дальше к западу; сами полинезийцы считают это имя наиболее древним. В восточной части острова, близ того места, где, по преданию, высадились на берег «длинноухие», лежит тщательно обтесанный круглый камень, именуемый «Золотистый пуп» и рассматриваемый, в свою очередь, как пуп самого острова Пасхи. Каждый, знакомый с психологией поэтичных полинезийцев, поймет, что здесь речь идет о символе, связанном с открытием, или «рождением», всего островного государства, и что наиболее выдвинутый на восток остров Пасхи — «Пуп островов» — почитался в качестве связующего звена с первоначальной родиной.

Следующее название острова Пасхи — Рапа-нуи, или «Большой Рапа»; существует еще один остров точно такой же величины, но лежащий гораздо дальше на запад, который называется Рапа-ити, или «Малый Рапа». Но ведь это общепринято у всех народов — называть свое первоначальное место жительства, скажем, «Большой Рапа», а следующее — «Новый Рапа», или «Малый Рапа», хотя бы оно нисколько не было меньшим по своим размерам. И что же, — предания туземцев «Малого Рапы» говорят о том, что первое население острова пришло с ближайшего к Америке острова «Большая Рапа» (остров Пасхи) на востоке: прямое указание на иммиграцию с востока.

Третье, последнее название этого острова, занимающего столь важное положение, — Мата-Ките-Рани, что означает «Глаз, смотрящий в небо». На первый взгляд это может показаться непонятным, так как относительно низкий остров Пасхи смотрит в небо никак не больше, чем другие гористые острова — например, Таити, Маркизские или Гавайи. Но «Рани» — небо — имело у полинезийцев и другое значение. Этим словом обозначалась также первоначальная родина предков — священная страна бога-солнца, покинутое горное царство Тики. Но если из тысячи островов именно остров Пасхи получил название «глаза, смотрящего на родину», то это дает основание сделать определенные выводы. Особенно примечателен этот факт, если учесть, что существует и другое древнее название, бесспорно связанное с вышеупомянутым — Мата-Рани, по-полинезийски «Глаз неба», и это название мы встречаем на тихоокеанском побережье Перу как раз напротив острова Пасхи, у самого подножья Анд в том месте, где в горах находятся развалины древнего города Кон-Тики.

Остров Пасхи был неисчерпаемой темой для разговоров, когда мы собирались на палубе под звездным небом. Скоро нам стало казаться, что мы плывем уже давно-давно, еще со времен Тики, плывем в поисках земли по бескрайнему океану, освещаемые то солнцем, то звездами.

Мало-помалу мы перестали относиться к океану и его обитателям с прежней почтительностью. Мы хорошо узнали их самих и их отношение к нашему плоту. Даже акула стала для нас обыденным существом, после того как мы изучили ее повадки. Мы перестали хвататься за гарпуны и не отодвигались от края плота, даже когда акула подходила вплотную. Больше того, мы не могли отказать себе в удовольствии подергать ее за спинной плавник в то время, как она совершенно невозмутимо скользила мимо бревен. В конце концов это развилось у нас в еще небывалый вид спорта — кто кого перетянет.

Началось всё это весьма скромно. Мы нередко вылавливали золотых макрелей больше, чем были в состоянии съесть. Чтобы не переводить зря пищу, мы затеяли обманную ловлю без крючка, к взаимному удовольствию нашему и макрелей. Мы привязывали неиспользованных летучих рыб на веревочку и тащили по поверхности воды. Макрель тут же подлетала к приманке, хватала ее и принималась тянуть. Мы, в свою очередь, тянули к себе, — и начиналась веселая возня. Стоило одной макрели сорваться, как на ее место тут же подскакивала другая. Мы от души веселились, а макрель получала, в конечном счете, свою рыбу.

Потом мы затеяли аналогичную игру с акулами. Привязывали к веревке либо кусок рыбы, либо мешочек с остатками обеда, и закидывали в воду. Акула не переворачивалась на спину, а задирала нос над водой и плыла так с разинутой пастью, нацеливаясь на лакомый кусок. В тот самый момент, когда она уже была готова схватить его, мы поддергивали веревку. Неописуемо глупая акулья физиономия терпеливо продолжала тянуться за приманкой, которая каждый раз в последний момент выпрыгивала у нее из самой пасти. В конце концов акула подплывала к самым бревнам и прыгала здесь, словно собачка на задних лапках, стараясь схватить мешочек, болтавшийся у нее перед самым носом. Это напоминало кормление бегемота в зоопарке.

В конце июля, когда мы провели уже три месяца на плоту, в вахтенном журнале можно было прочесть такую запись:

«Сегодня у нас были самые дружеские отношения с сопровождавшей нас акулой. За обедом мы выливали ей остатки прямо в пасть. Когда она плыла рядом с нами, то производила впечатление угрюмого пса, который может в то же время вести себя ласково и добродушно. Следует признать, что акулы вполне симпатичны, если только держаться подальше от их зубов. Во всяком случае, их общество нас даже развлекает — когда мы не купаемся».

Как-то раз, приготовив мешочек с акульей приманкой, мы привязали его к веревке, которую прикрепили к бамбуковой палке, и положили на краю плота. Набежавшая волна смыла всё это за борт. Бамбуковую палку отнесло уже на несколько сот метров, как вдруг она поднялась в воде торчком и помчалась своим ходом вдогонку за плотом, словно намереваясь аккуратненько улечься на прежнее место. По мере ее приближения мы разглядели в воде под палкой десятифутовую акулу, которая и увлекала за собой этот своеобразный перископ.Акула проглотила мешочек, но веревка осталась цела. Так получилось, что бамбуковая палка быстро догнала нас, спокойно проследовала мимо и исчезла впереди!

Хотя мы уже стали смотреть на акулу совсем иначе, чем прежде, мы всё еще не утратили окончательно уважения к таящимся в ее пасти рядам острейших зубов.

Кнюту пришлось как-то раз поневоле плыть вперегонки с акулой. Отплывать в сторону от плота было раз навсегда запрещено — из-за опасности отстать и из-за акул. Но однажды выдался на редкость тихий день, и так как мы только что выловили очередную сопровождавшую нас акулу, то Кнюту разрешили искупаться. Он смело прыгнул в море и проплыл под водой довольно далеко, прежде чем вынырнул, чтобы плыть назад. В этот момент мы обнаружили с мачты, что в глубине позади него появился чей-то длинный силуэт — длиннее самого Кнюта. Соблюдая предельное спокойствие, чтобы избежать паники, мы окликнули Кнюта, и он рванулся к плоту. Но силуэт в воде принадлежал более опытному пловцу, — метнувшись следом, он быстро догонял Кнюта. Они пришли к плоту одновременно. В тот момент, когда Кнют вскинулся на бревно, под самым его животом скользнула шестифутовая акула; она остановилась вплотную к бревну. Мы выдали ей первосортную макрелью голову в награду за то, что она не пустила в ход свои страшные челюсти.

Вообще-то хищный инстинкт акулы пробуждается скорее запахом, нежели видом добычи. Иногда мы ради интереса усаживались на край плота и спускали ноги в воду, — акулы подплывали на расстояние двух-трех футов, а потом спокойно поворачивались к нам спиной. Зато стоило попасть в воду хоть капле крови. — скажем, когда мы чистили рыбу, и острые плавники слетались со всех сторон, словно навозные мухи. Если же мы выбрасывали внутренности акулы, ее сородичи приходили в бешенство и метались кругом в слепой ярости. Акулья печень жадно проглатывалась хищницами, и когда мы после этого опускали ноги в воду, акулы подлетали ракетой и с ходу вонзали зубы в бревно там, где только что белела нога. Вывод: акула акуле рознь, так как поведение акулы целиком определяется ее настроением  в данный момент.

Высшая стадия наших упражнений с акулой заключалась в том, что мы стали ее тянуть за хвост. Говорят, что дергать животных за хвост — недостойный спорт, но это верно только потому, что еще никто не мерялся силой с акулой. Ибо мы убедились, что это весьма волнующий спорт.

Чтобы добраться до хвоста акулы, мы должны были сначала угостить ее лакомым кусочком, ради угощения она готова довольно высоко подскочить из воды. Обычно лакомство подносилось на веревочке, потому что тот, кто хоть раз кормил акулу прямо из рук, навсегда теряет охоту повторять этот фокус. Когда кормишь собаку или ученого медведя, то зверь берёт мясо и грызет и треплет до тех пор, пока не откусит кусок или не вытянет из руки всё целиком. Если же вы держите большую макрель на почтительном расстоянии от акульей морды, акула подпрыгивает, щелкает челюстями... и половины макрели как не бывало, между тем как вы не ощутили и малейшего рывка и только таращите глаза на оставшийся в руках рыбий хвост. Нам самим приходилось немало возиться, чтобы разрезать макрель при помощи ножа; а акула в долю секунды рассекала рыбу, точно машинка для резки колбасы, — роль резака играли молниеносно двигающиеся челюсти, усеянные треугольными зубами.

Не спеша оборачиваясь, чтобы нырнуть, акула вскидывала над водой хвост, и вот тут-то его очень легко было поймать. Акулья кожа напоминает на ощупь наждак, а около кончика верхнего хвостового плавника имеется углубление, как бы специально созданное для того, чтобы можно было взяться покрепче. Стоит только ухватить как следует рукой это место, и плавник уж не выскользнет. Тут следовало тянуть быстрее, пока акула еще не сообразила, в чём дело, и объединенными силами затащить ее возможно дальше на брёвна. На секунду-две акула оказывалась совершенно ошеломленной, потом начинала биться, тщетно изгибая переднюю часть туловища, — без помощи хвоста акула не может набрать разгон. Остальные плавники служат исключительно для баланса и управления. После ряда отчаянных рывков, во время которых необходимо во что бы то ни стало удерживать хвост, ошарашенная акула впадает в полную прострацию; внутренности, опускаясь, начинают давить на череп, и акула оказывается в конце концов как бы парализованной. И вот, когда акула затихает и повисает в неподвижном ожидании, нужно тянуть изо всех сил. Нам редко удава-лось вытянуть тяжеленную рыбину из воды больше, чем наполовину, но тут она оживала и доделывала остальное сама. Сотрясаемая мощными рывками, акула забрасывала голову на брёвна, — тут-то и надо было уловить момент и поддернуть посильнее еще один, последний, раз и отскочить в сторону, да поживее, чтобы не остаться без ноги. Потому что теперь-то уж акула не дремала. Совершая огромные скачки, она, словно кувалдой, колотила по стенам хижины, пуская в ход свою гигантскую силу. Огромная пасть разевалась во всю ширь, челюсти устрашающе щелкали в воздухе в тщетном старании ухватить кого-нибудь или что-нибудь. Случалось, конечно, что воинственная пляска кончалась для акулы благополучно, — более или менее невредимая, она выскакивала в море и исчезала навсегда после столь позорного унижения. Однако чаще всего акула бесцельно металась на одних и тех же бревнах кормы, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или пока она сама не переставала скалить свои дьявольские зубы.

Попугай совершенно выходил из себя, когда у нас на палубе оказывалась акула. Он стремглав выбегал из хижины и быстро взбирался по стене в поисках удобного и безопасного наблюдательного поста на крыше. Здесь он сидел, наклоняя головку то влево, то вправо, или бегал по коньку, визжа от восторга. Он очень скоро стал у нас заправским моряком, неизменно оставаясь веселым и задорным. Мы считали, что нас на борту семеро, включая в это число и зеленого попугайчика. Нашему другому приятелю, крабу Юханнесу, волей-неволей приходилось мириться с ролью холоднокровного довеска. По ночам попугай забирался в свою клетку под крышей хижины, но днем он важно расхаживал по палубе или же висел на вантах,делая сложные акробатические упражнения.

Поначалу ванты крепились у нас с помощью деревянных замков, но мы обнаружили, что веревка сильно истирается, и перешли на обычную петлю-удавку. По мере того как ванты ослабевали под влиянием солнца и ветра, нам приходилось дружно браться за работу и подтягивать их, чтобы тяжеленные мачты не свалились и не порвали все снасти. И в самый ответственный момент, когда мы все сосредоточенно и упорно делали свое дело, попугай вдруг начинал вопить своим клоунским голосом: «раз-два — взяли! раз-два—взяли! Хо-хо- хо-хо, ха-ха-ха!» Когда ему удавалось рассмешить нас, он хохотал сам как безумный, страшно довольный собственным остроумием, и вертелся волчком на растяжке.

Первое время попугай устраивал всяческие козни радистам. Стоило им, безмятежно устроившись в своем уголке и зажав уши магическими наушниками, затеять переговоры, скажем, с радиолюбителем из Оклахомы, как вдруг исчезал всякий звук, и они тщетно вертели все ручки и рылись в своих схемах. Очень скоро выяснялось, что это опять напроказил попугай, перекусив антенный провод. Особенно нравилось ему это занятие в начальный период путешествия, когда антенна подвешивалась к воздушному шару. Но вот попугай серьезно заболел. Двое суток сидел он нахохлившись в клетке, не притрагиваясь к пище, а его помет состоял почти исключительно из кусочков блестящего антенного канатика, радисты готовы были взять обратно все свои злые слова, а попугай — все дурные поступки. С того времени Торстейн и Кнют стали лучшими друзьями попугая, и он не соглашался спать нигде, кроме «радиоугла». Когда попугай попал к нам на плот, его родным языком был испанский, но Бенгт утверждал, что он начал говорить по-испански с норвежским акцентом задолго до того, как усвоил любимые, чисто норвежские обороты Торстейна.

В течение шестидесяти суток попугайчик радовал нас своим ярким нарядом и неистощимым юмором. Потом большая волна захлестнула корму как раз в тот момент, когда он слезал с мачты по вантам. Когда мы хватились, что попугай исчез, было уже поздно. Мы нигде не могли его обнаружить. А «Кок-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; что оказывалось за бортом, за тем мы уже никак не могли вернуться, — это мы знали по опыту.

Вечером того дня у всех было подавленное настроение. Мы знали, что точно такая же участь грозит любому из нас, если он очутится за бортом ночью, когда несет свою вахту в одиночку.

Мы ввели еще более строгие правила предосторожности, выдали вахтенным новую предохранительную веревку и поспешили помочь друг другу отрешиться от настроения полной безопасности, сложившегося после двух месяцев удачного путешествия. Один неосторожный шаг, плохо рассчитанное движение — и мы могли даже среди бела дня разделить участь нашего попугая.

Мы то и дело наблюдали качающиеся на волнах «икринки» спрута — нечто среднее по виду и величине между черепом и страусовым яйцом. В одном случае под «икринкой» бултыхался и сам спрут. Обнаружив впервые такой белый шар, мы решили, что нам, собственно, ничего не стоит сесть на лодочку и выловить его. Впрочем, то же самое мы решили, когда лопнул тросик от планктоновой сетки и она поплыла сама по себе в кильватер плоту. Мы отправились за ней на надувной лодке, соединенной канатом с плотом, чтобы гарантировать нам возвращение. К нашему удивлению, мы убедились, что напор ветра и волн, а также тормозящее действие троса настолько сильны, что мы уже не можем вернуться к точке, которую прошел плот. Порой всего несколько метров отделяло лодку от интересовавшего нас предмета, но тут неизменно оказывалось, что вышел весь канат, и «Кон-Тики» тащил нас за собой на запад. Что за борт упало — то пропало; эта истина мало-помалу прочно запечатлелась в нашем сознании. Не хочешь отстать — держись за «Кон-Тики» до тех самых пор, пока он не упрется носом в берег по ту сторону океана!

Без попугая в «радиоуглу» стало как-то пусто, но выглянувшее на следующий день тропическое солнце быстро разогнало нашу печаль. В последовавшие дни мы выловили немало акул, и постоянно находили в акульих желудках среди рыбьих голов и другой снеди черные, изогнутые, как у попугая, клювы. Однако при ближайшем рассмотрении они всегда оказывались остатками спрута.

Радиотелеграфистам приходилось нелегко уже с самых первых дней нашего плавания. Не успели мы войти в течение Гумбольдта, как

ящики с батареями залило водой. Пришлось защитить уязвимый «радиоугол» брезентом, чтобы как-то уберечь его от буйных валов. К тому же, радистам приходилось немало ломать голову над тем, как натянуть на маленьком плоту достаточно длинную антенну. Пробовали запускать змея с проводом, но порывистый ветер беспардонно топил это сооружение в море. Попытали счастья с воздушными шарами, — солнце прожигало их, и результат оказывался таким же. А тут еще попугай доставил нам немало хлопот. В довершение ко всему, течение Гумбольдта четырнадцать дней тащило плот по обусловленной близостью Анд мертвой зоне, и всё это время эфир на коротких волнах был пуст и нем.

Но вот как-то ночью короткая волна наконец обрела дар речи, и какой-то случайный любитель из Лос-Анжелоса, добивавшийся связи со шведским коротковолновиком, услышал сигналы Торстейна. Американец немедленно запросил, какая у нас станция. Удовлетворив свое любопытство в этой области, он поинтересовался, кто его корреспондент и где он живет. Узнав, что Торстейн сидит в бамбуковой хижине на плоту посреди Тихого океана, американец немало изумился, и Торстейну пришлось объяснять ему, что и как. Наконец наш корреспондент сообразил, в чем дело, и сообщил, в свою очередь, что его зовут Гал и что он женат на шведке по имени Энн, которая сообщит нашим семьям, что мы живы и чувствуем себя хорошо.

Странно, когда подумаешь, что совершенно чужой человек, кинооператор Гал, был в тот вечер единственным человеком в многолюдном Лос-Анжелосе, да и во всем мире вообще, который знал, где мы находимся, знал, что у нас всё в порядке.

Начиная с этой ночи Гал (Гарольд Кэмпел) и его друг Фрэнк Кюэвас дежурили поочередно каждую ночь, ловя сигналы с плота. А на имя Германа от директора американской метеорологической службы стали поступать благодарственные телеграммы за регулярные сообщения из неизученной области. Позднее Кнют и Торстейн чуть не каждую ночь связывались и с другими радиолюбителями, которые пересылали наши приветы в Норвегию через нашего соотечественника, коротковолновика Эмиля Берга в Нутоддене.

Только один раз посреди океана, когда «радиоугол» совершенно залило водой и станция отказала наотрез, мы оказались на несколько дней без связи. День и ночь радисты возились с проводами и отвертками; тем временем коротковолновики решили, что плоту пришел конец. Но вот снова ночью в эфире зазвучали позывные LI2B, сразу заставив его гудеть словно потревоженный улей, — сотни американских радиолюбителей лихорадочно выстукивали ответ.

Улей... Если в «радиоугол» забредал непосвященный, он и впрямь чувствовал себя, как на пчельнике! Все деревянные части плота отсырели, и хотя на сиденье радистов лежала каучуковая подушка, в смельчака, дотрагивавшегося до телеграфного ключа, сразу с двух сторон вонзались электрические жала. При попытке утащить карандаш со столика радистов волосы поднимались дыбом, а с кончика карандаша к пальцам проскакивали длинные искры. Только Торстейн и Кнют, да еще попугай, ухитрялись пробираться невредимыми среди аппаратуры; для прочих был вывешен предупредительный знак.

Как-то поздно ночью Кнют, работавший при свете фонаря в своем «радиоуглу», нетерпеливо задергал меня за ногу и сообщил, что связался с неким Христианом Амундсеном, живущим около Осло. Для нашего передатчика мощностью в 6 ватт (приблизительно как у лампочки от карманного фонарика) и частотой в 13 990 килоциклов в секунду это был своего рода рекорд. Дело происходило 2 августа, мы прошли уже в нашем плавании около 60° с востока на запад, так что наша столица находилась на противоположном конце земли. Как раз на следующий день норвежскому королю исполнялось семьдесят пять лет, и мы послали ему поздравление с плота. На следующую ночь Христиан снова появился в эфире и передал нам ответную телеграмму короля с пожеланием дальнейшего счастливого плавания.

Вспоминается еще один эпизод, выделяющийся ярким контрастом в нашей обычной жизни на плоту. Мы захватили в путешествие два фотоаппарата, и Эрик запасся проявителем, чтобы можно было прямо в пути проявить ленты и знать, что нужно переснимать. После визита китовой акулы Эрик уже не мог больше выдержать, — выбрал свободный вечер, развел проявитель точно по рецепту и проявил две ленты. Негатив получился похожим на точечное фотоклише: сплошные пупырышки и морщинки. Лента была испорчена. Мы запросили совета по радио, какой-то коротковолновик из Голливуда принял наш запрос и позвонил в фотолабораторию. Вскоре он появился в эфире и сообщил, что мы пользовались слишком теплой водой, — надо следить, чтобы температура проявителя не превышала плюс 16°, иначе эмульсия сморщится.

Поблагодарив за совет, мы тут же убедились, что наиболее низкая температура в наших условиях была в самом течении — плюс 27°. Я вспомнил о познаниях Германа в области низких температур и предложил ему в шутку раздобыть воды температурой в 16°. В ответ Герман выпросил бутылочку с угольной кислотой, которая входила в комплект резиновой надувной лодки и всё равно была уже нам не нужна, поскольку лодка была надута. Накрывшись спальным мешком и нижней рубашкой и поколдовав над котелком, Герман вдруг вылез с белой от инея бородой и куском настоящего льда в руках!

Эрик развел новый проявитель и получил отличные негативы.

Конечно, радио было незнаемой роскошью в дни Кон-Тики, зато волны плескались точно так же, и наш бальзовый плот невозмутимо прокладывал себе путь на запад совершенно так же, как и его предшественники пятнадцать столетий тому назад.

По мере того как мы приближались к Полинезии, погода становилась неустойчивой, проходили дожди, изменил направление пассат. Он долго дул с неослабевающей силой с юго-востока, однако, чем дальше мы продвигались по экваториальному течению, тем более ветер смещался к востоку. Самую северную точку нашего пути мы прошли 10 июня — 6°19' южной широты. В этот момент мы настолько приблизились к экватору, что одно время можно было опасаться, что нас пронесет выше наиболее северных островов Маркизского архипелага и увлечет мимо суши в океан. Но затем пассат переместился с востока к северо-востоку и повлек плот по широкой дуге в сторону островов.

Порой ветер и волны обнаруживали такое постоянство день за днем, что мы даже забывали, чья вахта на очереди, не считая, конечно, ночи, когда вахтенный оставался один на палубе. В такую погоду можно было закрепить кормовое весло в одном положении, и парус с изображением Кон-Тики не требовал уже строгого присмотра. Вахтенный мог ночью спокойно сидеть у входа в хижину и любоваться звездами. Если они вдруг смещались — значит, нужно проверить, — весло ли повернулось или ветер переменился.

Понаблюдав в течение нескольких недель движение звезд у себя над головой, мы убедились, что по звездному небу чрезвычайно удобно проверять курс плота, — нужно только внимательно следить за положением созвездий. А ночью больше не на что было и смотреть.

Мы уже знали, где можно ожидать появления такого-то и такого-то созвездия. Так, по мере приближения к экватору, Большая Медведица настолько поднялась над горизонтом на севере, что мы стали даже опасаться появления Полярной звезды, которая становится видимой при переходе в северное полушарие. Но вот Большая Медведица снова ушла за край неба, — пассат подул с северо-востока.

Древние полинезийцы были превосходными навигаторами. Днем они ориентировались по солнцу, ночью — по звездам, у них были поразительные познания в области астрономии. Они знали, что земля круглая, и имели свои обозначения для таких сложных понятий, как экватор, эклиптика, северный и южный тропики. На Гавайских островах они вырезали карту океана на круглых тыквах; на некоторых других островах подобные картины сплетались из веток с включениями перламутровых ракушек для обозначения островов. Направления течений обозначались сучками. Полинезийцы знали пять планет и называли их блуждающими звездами, — в отличие от обычных звезд, получивших у них около трехсот различных названий. Хороший навигатор в древней Полинезии отлично знал, где появится ночью та или иная звезда в зависимости от времени года, знал, как она будет перемещаться в течение ночи. Полинезийцы установили, какие созвездия соответствуют меридиану различных островов, и бывало, что остров получал то же название, что и звезда, которую можно было наблюдать над ним из ночи в ночь, из года в год. Пользуясь звездным небом как своего рода гигантским, вращающимся с востока на запад сверкающим компасом, они умели определять свое положение по отношению ко всем сторонам света. Исследовав и покорив себе ближайшие к Америке острова, полинезийцы в течение многих поколений поддерживали сообщение между отдельными островами. Предания рассказывают, что, когда вождь из Таити отправлялся в гости на Гавайские острова, лежащие на расстоянии двух тысяч морских миль к северу и на несколько градусов дальше на запад, рулевой сначала правил по солнцу и звездам прямо на север, пока положение звезд не говорило ему, что он достиг широты Гавайских .островов. Тогда он поворачивал под прямым углом на запад и шел так, пока птицы и облака не указывали ему точное положение архипелага.

Откуда появились у полинезийцев эти поразительные познания в области астрономии, кем был составлен их удивительно детальный календарь? Можно уверенно утверждать, что эти знания не были переняты у меланезийских или малайских народов на западе. Зато всё тот же исчезнувший народ — «белые бородатые люди», передавшие свою замечательную культуру ацтекам, майя и инкам в Америке, — этот народ имел соответствующий календарь и обладал такими познаниями в астрономии, каких не имела Европа в те времена.

В той части Перу, где материк наклонно спускается вниз в сторону Тихого океана, и по сей день лежат в пустынном месте развалины древней астрономической обсерватории, памятник времен таинственного народа, который высекал в камне гигантские фигуры, воздвигал пирамиды, разводил «сладкий картофель» и бутылочную тыкву.

2 июня спокойной жизни ночных вахтенных пришел конец, умеренный северо-восточный бриз сменился свежим ветром, который сопровождался сильным волнением на море. Ночью на небо выплыла яркая луна, при ее свете мы неслись под парусом с еще не виданной скоростью. Ход плота измерялся очень просто: мы бросали щепку в воду у носа и считали, за сколько секунд она окажется у кормы. Средняя скорость движения достигала, говоря нашим языком, «двенадцати — восемнадцати щепок»; теперь же мы временами шли с рекордной для нашего «Кон-Тики» скоростью «шести щепок». Светящаяся вода так и бурлила за кормой.

Четверо из членов экипажа крепко спали в бамбуковой хижине, пятый — Торстейн — стучал в своем углу телеграфным ключом, а я стоял на вахте у кормового весла. Близилась полночь. Вдруг я заметил в лунном свете нагонявшую нас сзади громадную волну, — ее длинный курчавый гребень тянулся в обе стороны насколько хватало глаз, пересекая лениво плескавшееся море. Позади нее мелькали макушки еще нескольких гигантов в том же роде, следовавших по пятам за первым. Если бы мы сами только что не прошли это место, я мог бы подумать, что это — высокие буруны над коварной банкой.Выкрикнув предупреждение товарищам, я повернул плот, готовясь встретить первый удар. Громадная мерцающая стена воды надвигалась всё ближе.

И вот она настигла нас. Плот резко вскинул корму в воздух и заскользил боком по переднему скату. Гребень волны успел разбиться раньше, и вся вода вокруг кипела и бурлила. Несколько секунд клокочущий вал гнал нас перед собой, затем он пронесся дальше, подбросив напоследок вверх нос плота, и мы покатились вниз в широкую ложбину. А за кормой уже высилась следующая водяная стена. Мы снова лихо взлетели вверх и срезали при этом макушку волны, — она разбилась о кормовые брёвна. Сильный удар развернул плот боком, но было уже невозможно успеть повернуть его обратно: прямо из пены вздыбился, поблескивая, третий вал. Его гребень как раз начал заваливаться, когда волна подхватила нас. При виде рушащегося гребня, я, за неимением лучшего, уцепился что есть силы за выдававшийся из крыши бамбуковый шест и затаил дыханье. В тот же миг меня швырнуло вверх, и всё скрылось в кипящем водовороте. Однако «Кон-Тики» моментально вынырнул на поверхность; и вот мы уже спокойно скользим вниз по заднему скату волны. Кругом — безмятежно дремлющее море, где-то впереди мчатся дальше три громадных водяных вала, а позади качаются на воде освещенное луной кокосовые орехи.

Завершающий вал нанес довольно сильный удар по нашей хижине, — Торстейна сбило с ног в его «радиоуглу», а остальные были разбужены устрашающим грохотом воды и солеными струями, которые пробились сквозь щели в стене. В левом переднем углу бамбуковой палубы появилась большая дыра, нашу водолазную корзину расплющило о брёвна, но в остальном плот не пострадал. Происхождение этих валов так и осталось неясным для нас, — возможно, они были вызваны колебаниями морского дна, что в этих местах не редкость.

Два дня спустя мы попали в первый шторм. Началось с того, что пассат вдруг стих, а на смену легким белым пассатным облачкам, сопровождавшим нас высоко в синем небе, на горизонте на юге появилась тяжелая черная туча. Затем с самых неожиданных сторон стали налетать шквалы, и рулевой никак не мог поспевать за ними. Стоило развернуться кормой к ветру и заставить его раздуть парус до отказа, как с другой стороны налетал новый шквал, разом ослабевший парус начинал неистово биться на мачте, угрожая людям и грузу. Но вот на смену шквалам внезапно подул устойчивый бриз прямо со стороны надвигавшейся тучи. Черные языки быстро застлали небо над нами, и бриз, в свою очередь, сменился свежим ветром, переходившим в штормовые порывы.

В невероятно короткий срок ветер нагнал волны до пяти метров в вышину; отдельные гребни возвышались над нами на шесть-семь метров, на уровне верхушки мачты. Весь экипаж выбрался на четвереньках на палубу. Стены хижины так и трещали под напором ветра, зловеще завывавшего в вантах.

Чтобы защитить радиостанцию, мы накрыли заднюю и левую стены хижины парусиной. Весь незакрепленный ранее груз был надежно принайтован к палубе, парус закреплен на рее. Под потемневшим небом океан стал мрачным и грозным, на всем его видимом пространстве пенились клокочущие гребни. Длинные полосы мутной пены протянулись вдоль наветренного ската валов, и повсюду, где разбивались крутые гребни, на иссиня-черной поверхности воды вздувались зеленые бугры. Ветер подхватывал клочья волн, наполняя воздух солеными брызгами. Наконец хлынул тропический ливень, скрыв за своей завесой исхлестанный тяжелыми каплями океан; дождевая вода, смешиваясь с морской, сбегала солоноватыми струйками по волосам и лицу. Голые и продрогшие, мы передвигались на четвереньках по палубе, готовясь встретить шторм. Поначалу, когда на горизонте выросла туча и на нас обрушились первые шквалы, мы смотрели друг на друга не без страха и волнения. Но вот шторм разбушевался вовсю, и мы увидели, что наш «Кон-Тики» с неизменной легкостью перелетает через любую волну. Тогда скачка по беснующимся валам превратилась для нас в увлекательный спорт. Опьяненные этой скачкой, мы наслаждались буйными порывами стихии, с которыми плот справлялся с блеском, каждый раз пробкой взлетая на гребень волны, так что основная масса бушующей воды всё время оставалась на несколько дюймов ниже нас.

В такую погоду океан во многом напоминал нам горы. Это было всё равно, что оказаться застигнутыми бурей в горах, в окружении седых скалистых вершин. И хотя мы находились в самом сердце тропиков, скольжение вверх и вниз по волнам бурного океана невольно заставляло вспоминать спуск на лыжах по крутому снежному склону с его уступами и сугробами.

В такой шторм рулевому надо было не зевать. Пока гребень волны проходил под передней частью плота, корма повисала в воздухе,но в следующий момент она шлепалась вниз, чтобы затем взобраться на новую волну. Каждый раз, когда волны неслись с такой частотой, что следующая настигала нас в момент, когда предыдущая еще вздымала нос плота кверху, клокочущая масса воды с грохотом обрушивалась на рулевого. Однако в следующую секунду корма взлетала вверх, а бурный поток срывался вниз и стекал между бревнами, словно сквозь сито.

Мы подсчитали, что в обычную, тихую погоду, когда между двумя гребнями волн проходило в среднем семь секунд, за сутки сквозь корму стекало примерно 200 тонн воды, — почти незаметно для нас, потому что вода мирно омывала босые ноги рулевого и столь же мирно уходила обратно в щели. Когда же бушевала непогода, на корму обрушивалось в сутки свыше 10 ООО тонн воды. Каждые пять секунд мы принимали от нескольких десятков литров до двух-трех кубометров, а то и значительно больше. Врываясь на плот с оглушительным гулом, вода заливала рулевого по пояс, и он оказывался словно в неистовом течении стремительной горной реки. Плот на мгновение замирал, дрожа от носа до кормы, но буйный груз тут же скатывался за борт бурлящим потоком.

Целые сутки длился шторм, и всё это время Герман бегал со своим анемометром, измеряя силу ветра. Стремясь получить наиболее правильный результат, он старался забраться на качающуюся мачту, чтобы быть выше волн, — а там и без прибора не так-то легко было удержаться. Затем шторм перешел понемногу в свежий ветер с кратковременными осадками. Море всё еще продолжало бесноваться, и мы неслись на запад, подгоняемые ветром.

Но вот ветер стих. Зато рыба, казалось, осатанела. Вода вокруг нас форменным образом кишела акулами, тунцами, макрелями и ошеломленными бонитами, теснившимися у самых бревен. Между обитателями моря разгорелся ожесточенный бой. Крутые спины попарно ракетами выскакивали из воды, догоняя друг друга, и волны то и дело окрашивались свежей кровью. Сражение развернулось, главным образом, между тунцами и золотыми макрелями, которые шли большими косяками, перемещаясь значительно стремительнее обычного. Нападающей стороной были тунцы, легко вскидывавшие в воздух свои семидесяти-восьмидесятикилограммовые туши, зажав в зубах окровавленную макрелью голову. Некоторые макрели спасались бегством, преследуемые по пятам тунцами, но весь косяк в целом не отступал, хотя с каждой минутой всё возрастало число макрелей с зияющими ранами в задней части головы. Время от времени на акул тоже находило бешенство, и тут приходилось туго огромным тунцам.

Мирная рыба-лоцман совершенно исчезла. То ли их сожрали разъяренные тунцы, то ли они попрятались в щелях в днище плота или удрали подальше от поля боя. Мы не решались опустить голову в воду, чтобы проверить, куда они подевались.

Мне пришлось пережить немалый испуг, над которым я сам же потом от души смеялся, у меня появилась потребность прогуляться на корму по личному делу. Мы уже привыкли к волнам в нашей морской уборной, но я весь так и оторопел, когда меня с силой подтолкнуло что-то большое, тяжелое и холодное. «Акула!» — пронеслось в моем мозгу. Опомнившись, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по вантам в полном убеждении, что тащу за собой акулу. Обессилевший от хохота Герман сообщил мне, повалившись на кормовое весло, что меня наградил хорошим шлепком по голому телу здоровенный тунец килограммов на семьдесят. Позднее во время вахты Германа, а потом и Торстейна, этот же самый упитанный шутник пытался заскочить к нам на корму вместе с волнами, и дважды был уже на бревнах, но оба раза срывался раньше, чем мы успевали схватить его скользкую тушу.

После этого прямо к нам въехал верхом на волне толстый одуревший бонит. Мы решили использовать его и выловленного накануне тунца, чтобы порыбачить и немного расчистить окружающий нас кровавый хаос.

Цитирую по дневнику:

«Первой ринулась на приманку и была вытащена из воды шестифутовая акула. Как только мы снова забросили крючок, его схватила восьмифутовая акула, разделившая участь первой. Опять спускаем приманку в воду, подцепляем шестифутовую акулу, но она срывается в самый последний момент. Новая попытка, ожесточенная возня с восьмифутовой акулой. Затащили уже ее голову на бревно, но хищница перекусила четырехжильный трос и ушла. Привязываем новый крючок, вытягиваем семифутовую акулу. Теперь уже опасно стоять и рыбачить на скользких бревнах на корме, в окружении трех бьющихся о палубу и щелкающих зубами акул, которые, казалось бы, давно уже должны были подохнуть... Перетаскиваем наш улов и сваливаем его на носу; вскоре на крючке — громадный тунец, сопротивляется он куда ожесточеннее, чем акулы. Он такой тяжелый, что одному его не поднять.

Море по-прежнему кишит взбесившейся рыбой. Снова на крючке акула, но ей удается сорваться. Но вот на палубе еще одна шести-футовая акула. За ней следующая, в пять футов длиной. Опять шести-футовая. Закидываем приманку еще раз — вытягиваем семифутовую акулу».

Теперь, куда ни ступи, везде лежали здоровенные акулы, судорожно стуча хвостами о палубу или колотясь о стены хижины и громко щелкая челюстями, усталые, измученные штормовой ночью, мы перестали понимать — которая из акул уже издохла, которая в состоянии еще сделать последний отчаянный прыжок с раскрытой пастью, а которая только прикидывается мертвой, подстерегая нас своими зелеными глазками. После пятичасовой борьбы, когда число выловленных акул достигло девяти, мы сдались, не в силах больше вытягивать тяжелый трос, на конце которого билась осатаневшая хищница.

На следующий день тунцов и макрелей стало меньше, но акул нисколько не убавилось. Мы снова начали вылавливать их, однако скоро поняли, что свежая акулья кровь, стекавшая с плота, притягивает всё новых хищниц. Тогда мы побросали за борт акульи туши и вымыли начисто всю палубу. Маты были изодраны клыками и жесткой акульей шкурой; мы выбросили наиболее пострадавшие и испачканные кровью в море, заменив их новыми, — запасные маты лежали, увязанные в несколько слоев, в носовой части.

Ложась спать в эти дни, мы видели перед глазами одни хищные окровавленные акульи пасти. Казалось, запах акульего мяса навсегда останется в наших ноздрях. Акулу можно есть, —- хорошо вымоченная для удаления аммиачного привкуса, она напоминает треску. Для этого нужно сутки выдерживать ее в морской воде. Однако бониты и тунцы несравненно вкуснее.

В этот вечер я впервые услышал, как кто-то из парней выразил пожелание как следует вытянуться на травке под пальмами на тихом островке и отдохнуть от общества рыб и от непрестанной качки.

Волнение на море улеглось, однако с тех пор мы уже не могли рас-считывать на ровную, хорошую погоду. Внезапные резкие шквалы то и дело обрушивали на нас сильные ливни, чему мы, по правде говоря, даже были рады, так как запасенная нами пресная вода. начала заметно портиться, напоминая своим запахом о болоте. В разгар дождя мы выстраивались голышом на палубе, пользуясь случаем хорошенько смыть с себя морскую соль; скапливавшуюся на крыше воду тщательно собирали.

Лоцманы опять заняли свое обычное место, хотя мы и не могли судить наверное — были ли то наши старые друзья, возвратившиеся обратно после побоища, или новые спутники, перешедшие к нам от уничтоженных акул.

21 июля ветер снова внезапно стих. Мы уже знали, что штиль и духота — это зловещие признаки. Так оно и оказалось: вслед за рядом резких шквалов, налетавших попеременно с трех сторон света, подул свежий южный ветер, нагоняя громадные черные тучи. Герман без устали измерял скорость ветра. Она достигала 14—16 м/сек. И вдруг спальный мешок Торстейна полетел за борт. Последующие события развертывались куда стремительнее, чем о них можно рассказать.

Пытаясь схватить мешок, Герман плохо рассчитал свои движения и оказался за бортом. Сквозь гул волн до нас донесся слабый призыв о помощи, затем слева от плота промелькнула голова и рука Германа; позади него в воде извивалось что-то зеленое и непонятное. Он делал отчаянные усилия, чтобы пробиться к плоту сквозь мощные валы, которые отнесли его в сторону. Торстейн нес в это время вахту у руля, сам я стоял на носу, — мы первые обнаружили падение Германа и даже похолодели от ужаса. Крича что есть силы «человек за бортом!», мы бросились к спасательным снарядам. Остальные даже не слышали крика Германа, такой гул стоял на море; но тут все заметались по палубе. Герман был превосходным пловцом, и хотя было совершенно очевидно, что он подвергался смертельной опасности, мы всей душой надеялись, что ему удастся догнать плот.

Торстейн был ближе всех к Герману; он кинулся к бамбуковому вороту с тросом, которым крепилась спасательная лодка. Это был первый и единственный раз за всё плавание, когда трос заело! Теперь всё решали секунды. Германа отнесло уже к корме, и его единственной надеждой оставалось успеть дотянуться до весла и зацепиться за него. Он сделал рывок, стараясь ухватиться за лопасть... тщетно, — она выскользнула у него из рук. И вот мы увидели, как наш товарищ очутился как раз в той зоне, которая, — как мы не раз имели случай убедиться в этом, — была вне нашей досягаемости. Мы с Бенгтом спустили на воду надувную лодку; в это же время Кнют и Эрик пытались добросить до Германа спасательный круг. Он всегда висел наготове с длинным тросом у наружного угла хижины, однако сегодня напор ветра был таким сильным, что круг неизменно отбрасывался обратно на плот. Как ни напрягал свои силы Герман, он всё более отставал от плота, и расстояние это увеличивалось с каждым порывом ветра. Было ясно, что ему уже не удастся сократить просвет. Оставалась еще слабая надежда на надувную лодку. Без тормозящего ее движение троса мы, возможно, и смогли бы пробиться к Герману, но как потом нагнать «Кон-Тики»? Как бы то ни было, решили мы, втроем на лодке можно еще на что-то надеяться, а один в море он был бы заведомо обречен.

Внезапно мы завидели, что Кнют бросился в волны, держа в одной руке спасательный круг, и поплыл изо всех сил навстречу Герману. Вот на гребне, заслонившем от нас Германа, мелькнула его голова, а вот Герман поднялся на высокой волне, между тем как Кнют скрылся в ложбине. И вдруг мы увидели их рядом друг с другом, — они пробились сквозь валы и держались теперь вдвоем за круг. Кнют сигналил рукой; тем временем мы уже вытащили обратно надувную лодку и поспешно принялись вчетвером выбирать трос, привязанный к спасательному кругу, не спуская глаз с загадочного темно-зеленого существа, которое то и дело показывалось над водой и немало пугало Кнюта, пока он плыл к Герману. Из всех нас один Герман знал, что это была не акула, не какое-либо другое чудовище, а просто непромокаемый спальный мешок Торстейна, наполнившийся с одного конца воздухом. Правда, он недолго проплавал после того как мы вытянули на борт наших друзей; и мы невольно подумали, что тот, кто утянул мешок под воду, прозевал куда более ценную добычу...

— Слава богу, что меня не было внутри, — произнес Торстейн, занимая свое место у руля. Вообще же мы не были расположены острить в тот вечер. Долго еще по нашим спинам пробегал холодок, тут же сменявшийся чувством острой радости от сознания того, что нас по-прежнему на борту шестеро.

В этот день Кнют услышал немало хорошего и от Германа и от всех остальных.

Однако у нас не было времени долго раздумывать над случившимся. Небо совсем почернело, шквалы налетали с нарастающей силой, и не успела спуститься ночь, как мы уже боролись с новым штормом.

Прежде всего мы добились того, что спасательный круг плыл за плотом на полную длину троса, чтобы было за что ухватиться, если бы еще кто-нибудь оказался за бортом. Тем временем стало совершенно темно. Мы ничего не видели из-за непогоды, только слышали вой ветра в снастях; его бурные порывы грозили снести нашу хижину в воду. Но хижина была накрыта брезентом и надежно принайтована к палубе. «Кон-Тики» то и дело взлетал вверх на пенных гребнях, отчего брёвна под нами ходили ходуном; и мы, как всегда, удивлялись — почему в щели между бревнами не бьет фонтаном вода, а только сырой воздух продувает взад и вперед, словно накачиваемый мехами.

Пять суток подряд шторм и свежий ветер сменяли друг друга. Вся поверхность моря была изрезана глубокими бороздами, заполненными туманом соленых брызг от сглаженных натиском ветра кипящих серо-голубых валов. На пятый день среди туч появились голубые просветы, а затем грозные черные тучи окончательно уступили место вечно побеждающему синему небу, — шторм прошел дальше. На «Кон-Тики» не обошлось без повреждений, — поломалось весло, лопнул парус, разболтались из-за обрыва канатов килевые доски. Зато мы сами и весь груз были в полной сохранности.

После двух штормов «Кон-Тики» порядком расшатался во всех своих суставах. Основательная трепка на волне ослабила крепления, а непрерывная взаимная болтанка бревен заставила канаты вгрызться глубоко в дерево. Мы благодарили провидение за то, что строго последовали инкским образцам и отказались от стальных тросов, — в противном случае все брёвна были бы просто перепилены в шторм. А если бы мы взяли для основы совершенно сухое дерево, плот давно затонул бы под нами, пропитавшись морской водой. Теперь же смолистый бальзам свежесрубленных стволов не давал воде проникнуть внутрь.

Канаты ослабли настолько, что надо было остерегаться попадать ногой в щели между бревнами, — ее могло раздавить, когда их прижимало друг к другу с огромной силой. На носу и на корме, где не было настила, нам приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы удержать равновесие, стоя на двух соседних бревнах, из которых каждое качалось по-своему. К тому же, на корме брёвна были скользкими от покрывавшей их влажной зелени, и хотя мы уже протоптали своего рода тропинку, а для рулевого была положена широкая, доска, всё же не так-то просто было устоять на ногах, когда волны разгуливались вовсю. Один из стволов-великанов с левого борта особенно настойчиво и гулко колотил день и ночь по поперечинам. Ему вторили своим скрипом канаты, связывавшие вверху мачты, из которых каждая опиралась на свое бревно и потому беспрестанно совершала самостоятельное движение.

Кормовое весло удалось скрепить с помощью шин из твердого, как сталь, мангрового дерева. Наши парусные мастера Эрик и Бенгт добились того, что парус снова выгнулся гордой дугой и изображение Кон-Тики устремило свой взор в сторону Полинезии. Хорошая погода заставила волны присмиреть, так что руль исправно выполнял свои функции, но килевые доски уже не могли действовать как следует: они свободно болтались под водой и не были в состоянии оказывать должное сопротивление ее напору. Крепление бревен снизу невозможно было проверить, — настолько всё заросло водорослями. Мы раскрыли палубу и обнаружили, что из канатов, скреплявших основу, лопнули только три, да и то потому, что непрестанно терлись о неудачно положенный груз. Было заметно, что брёвна сильно отяжелели от воды, но зато и груз поубавился, так что в общем выходило так на так. Большая часть провианта и пресной воды была уже уничтожена нами, да и радисты успели израсходовать немало сухих батарей.

В общем и целом, после последнего шторма мы уже не сомневались, что благополучно продержимся на воде ту часть пути, которая еще отделяла нас от островов. Теперь возникала проблема другого рода: как-то закончится наше путешествие?

Было ясно, что «Кон-Тики» будет неуклонно идти на запад, пока не уткнется в скалу или во что-нибудь в этом роде. Но плавание можно будет считать законченным только тогда, когда вся наша шестерка благополучно выберется на один из бесчисленных полинезийских островов, к которым мы приближались.

Мы до сих пор не могли сказать с полной уверенностью, где плот пристанет к суше. Нас отделяло одинаковое расстояние от Маркизского архипелага и от островов Туамоту, причем плот легко могло пронести как раз между ними, так что мы бы даже и не увидали земли. Ближайший из Маркизских островов был в 300 морских милях на северо-запад, ближайший из группы Туамоту — в 300 морских милях на юго-запад, а ветер и течение непрерывно колебались, с преобладающим западным направлением.

Кстати, ближайшей сушей на северо-запад был тот самый скалистый, заросший джунглями островок Фату-Хива, где я жил на берегу в свайной хижине и слушал сказания старика о божестве его племени, Тики. Если «Кон-Тики» пристанет к этому берегу, мне предстоит встретить немало знакомцев, хотя старика я уже вряд ли увижу. Он, наверное, покинул этот мир, в надежде предстать перед взором самого Тики. Притом, если нас понесет в сторону редких гористых островов Маркизского архипелага, следует быть особенно осторожными: там путь волнам преграждают отвесные скалы, и потребуется немало стараний, чтобы обнаружить одну из немногих расщелин, заканчивающихся тесной бухтой.

Если же нас отнесет к архипелагу Туамоту, то на пути плота окажутся многочисленные, расположенные близко друг от друга коралловые рифы. Этот архипелаг известен еще под наименованием «Низкие», или «Опасные», острова, так как сложен весь из кораллов и состоит из коварных подводных рифов и покрытых пальмами атоллов,которые возвышаются всего на два-три метра над уровнем моря. Подводное кольцо рифов преграждает подходы к атоллам, делая судоходство в этой области крайне опасным. Но хотя острова Туамоту сложены из кораллов, а Маркизские острова представляют собою потухшие вулканы, — оба архипелага заселены одной и той же полинезийской расой, и вожди обоих ее ответвлений считают Тики своим общим предком.

Уже 3 июля, когда нас еще отделяли от Полипезии тысячи миль, сама природа указала нам, как она когда-то указывала исконным жителям Перу, что где-то впереди в океане лежит суша. Небольшие стаи фрегатов сопровождали нас на расстоянии почти тысячи морских миль от побережья Перу. Они исчезли примерно около 100° западной долготы, после чего мы видели только обитателей морских просторов — буревестников. Но 3 июля, когда мы достигли 125° западной долготы, снова показались фрегаты и с тех пор появлялись небольшими стаями то высоко в небе, то над самыми гребнями волн, где перехватывали спасающихся от золотых макрелей летучих рыбок. Было очевидно, что эти фрегаты прилетели не из Америки, — следовательно, где-то впереди лежала суша.

16 июля природа послала нам еще более яркое свидетельство этого: мы выловили девятифутовую акулу, и та отрыгнула большую, еще не переваренную морскую звезду, которую совсем недавно подобрала где-то на мелководье.

А на следующий день нас посетили первые гости непосредственно с островов Полинезии.

Появление двух олушейбыло для нас настоящим событием; они показались сначала над горизонтом на западе, потом пролетели невысоко над мачтой. Несколько кругов над плотом, и вот они уже сложили свои крылья, общим размахом в полтора метра, и закачались на воде рядом с нами. Любопытные золотые макрели немедленно поспешили подплыть к незнакомкам, но ни одна из сторон не задевала другую. Это был первый живой привет, первое «добро пожаловать» из Полинезии. Вечером олуши не стали улетать, а остались отдыхать на волнах; еще в полночь мы слышали их хриплые крики, когда они кружились над мачтой.

Собираемая нами на палубе летучая рыба принадлежала уже к другому, значительно более крупному виду, знакомому мне еще с тех времен, когда я ходил на рыбную ловлю вместе с туземцами Фату-Хивы.

В течение трех суток плот влекло по направлению к этому острову, но затем подул сильный норд-ост, который послал нас в сторону атоллов Туамоту. Ветер вывел плот из Южного экваториального течения, и теперь мы попали в зону самых беспорядочных морских течений. Они то совершенно пропадали, то опять появлялись невидимыми реками, разветвляющимися во все стороны света. Признаками более сильного течения служили более крутые волны и понижение температуры воды, иногда на целый градус. Кроме того, мы могли судить о направлении и силе течения по разнице между положением нашего плота, исчислявшимся каждый день Эриком, и действительным его положением.

На подступах к самой Полинезии ветер вдруг стих, отдав нас предварительно на попечение слабому течению, которое, к нашему ужасу, потащило плот по направлению к Антарктиде. Правда, полного затишья не наступило, и мы поспешили поднять все имевшиеся паруса, чтобы использовать малейшее дуновение. За всё плавание не было случая, чтобы нас несло обратно в сторону Америки; минимальное продвижение за сутки составляло около 9 морских миль, или около 17 километров, в то время как средняя скорость за всё время плавания составляла 42,5 морских мили, или 78,5 километра в сутки,

Наконец пассат всё же сжалился над нами. Снова заступив на свою вахту, он честно принялся тащить и подталкивать разболтавшийся плот по направлению к финишу в новой, незнакомой нашему судну части света.

С каждым днем над нами кружило всё большее количество морских птиц. Однажды под вечер, когда солнце готовилось уже окунуться в море, мы обратили внимание на особое оживление в птичьей стае. Она заспешила на запад, не обращая внимания ни на нас, ни на летучих рыбок. С верхушки мачты мы убедились, что все птицы летят в одном направлении, — похоже было, что они видят сверху что-то, недоступное нашему глазу. Возможно также, что они руководствовались инстинктом, но во всяком случае было ясно, что они летят на ближайший остров, где расположены их гнёзда.

Мы повернули кормовое весло и постарались лечь точно на тот курс, которым летели птицы. Уже стемнело, но мы всё еще могли слышать крики замешкавшихся воздушных спутников, которые шли на фоне звездного неба тем же курсом, что и плот. Ночь была чудесной; в третий раз, с тех пор как мы отправились в путь, на небо выплыла почти полная луна.

На следующий день птичий гам над нами еще более усилился, и на этот раз не нужно было дожидаться вечера, чтобы приметить, какой курс изберут птицы: над самым горизонтом показалось необычное, стоявшее совершенно неподвижно облако. Все прочие облака появлялись легкими пушистыми хлопьями на краю неба на юге и следовали за пассатом через небосклон, пока не исчезали на западе. Так вели себя пассатные облака, когда я впервые познакомился с ними на Фату-Хиве, и точно так же шли они день и ночь высоко в небе над «Кон-Тики». Но это одинокое облако над горизонтом на юго-востоке не трогалось с места. Словно замерший в воздухе столб дыма, оно, казалось, неподвижно следило за проходившими мимо пассатными облачками. Такие неподвижно стоящие облака называются по-латыни кумулюнимбус. Полинезийцы этого не могли знать, зато они отлично знали, что под такими облаками лежит суша. Тропическое солнце накаляет песок и создает восходящий поток горячего воздуха, который конденсируется, достигнув лежащих выше более холодных слоев атмосферы.

Мы правили прямо на облачко, пока оно не исчезло в сумерках после заката. Дул ровный ветер, и «Кон-Тики» устойчиво держал курс с зафиксированным рулем, как всегда в хорошую погоду. В задачи вахтенного теперь входило в основном сидеть на истертой до блеска дощечке на верхушке мачты и стараться обнаружить какой- нибудь признак земли.

Всю ночь, при свете почти полной луны над нами с оглушительными криками кружили тучи птиц.