Первая встреча с землей. — Нас относит от Пука-Пуки .— Праздничный день у рифа Ангатау — У врат рая. — Первые полинезийцы.—Новая команда «Кон-Тики». — Кнют получает увольнение на берег. — Неравная борьба. — Нас снова относит в море. — Опасный фарватер. — От Такуме до Рароиа. — Нас несет в адский котел. — Во власти прибоя. — Крушение. — Жертвы крушения на коралловом рифе. — Мы находим необитаемый остров.

В ночь на 30 июля на «Кон-Тики» царило приподнятое настроение. Непрекращающийся птичий гомон, казалось, предвещал близость новых больших событий. Крики птиц производили какое-то особенно земное впечатление после трехмесячного непрерывного жалобного концерта безжизненных снастей. Плясавшая рядом с вахтенным на мачте луна выглядела особенно большой и круглой. Мы были готовы объяснить необычную теплоту ее желтого сияния тем, что в нем отражались уже не одни только холодные рыбы, но и пальмовые кроны со всей окружающей их южной романтикой.

В шесть утра Бенгт покинул наблюдательный пункт на мачте, разбудил Германа и улегся спать. Светало, Герман забрался на скрипучую мачту; десять минут спустя он скатился вниз по вантам и дернул меня за ногу:

— Вставай, погляди на свой островок!

Бросив взгляд на его сияющую физиономию, я выскочил на палубу, сопровождаемый по пятам еще не успевшим заснуть Бенгтом. Мы дружно вскарабкались на самую верхушку мачты. Птицы летали вокруг во множестве. Над морем повисла нерастаявшим остатком ночи сине-фиолетовая мгла, но на востоке весь горизонт уже озарился всё усиливавшимся румяным заревом; а там, на юго-востоке, голубой карандашной чертой на кроваво-красном фоне протянулась какая-то легкая тень.

                              До острова было всего несколько морских миль, и можно было различить возвышавшуюся над горизонтом полоску леса

Земля! Остров! Мы жадно пожирали его глазами и поспешили рас-тормошить остальных членов экипажа. Они вскочили, сонно озираясь по сторонам, словно ожидали, что плот вот-вот уткнется носом в берег. Наши крикливые воздушные спутники протянулись живым мостом по направлению к острову, который обозначался всё отчетливее по мере того, как красное зарево сменялось золотым, предвещая скорое появление солнца.

Первой нашей мыслью было, что остров лежит не там, где ему надлежало находиться. А поскольку остров не мог сместиться, это значило, что плот в течение ночи был подхвачен течением, идущим в северном направлении. Достаточно было одного взгляда на море, чтобы убедиться по бегу волн, что у нас нет никаких надежд попасть на обнаруженный остров. При таком направлении ветра мы не могли уже лечь на нужный для этого курс. Область архипелага Туамоту с его многочисленными островами богата сильными извилистыми течениями; к тому же, на их направление влияют мощные приливные и отливные потоки, омывающие рифы и острова.

Мы круто повернули руль, хотя заранее были убеждены в бесполезности такого маневра. В половине седьмого солнце, как всегда в тропиках, буквально вынырнуло из воды. До острова было всего несколько морских миль, и можно было различить чуть возвышавшуюся над горизонтом полоску леса. Деревья отделялись от воды узенькой чертой светлого берега, настолько плоского и низкого, что он то и дело исчезал за волнами. Согласно вычислениям Эрика это был передовой форпост Туамоту — остров Пука-Пука. Морской справочник, две имевшиеся на борту карты и измерения Эрика дружно расходились в определении координат острова, но, поскольку по соседству не было никакой другой земли, не приходилось сомневаться в том, что это действительно Пука-Пука.

Экипаж «Кон-Тики» вел себя довольно сдержанно. Повернув парус и руль, мы, кто с мачты, кто с палубы, молча устремили взоры на эту землю, которая внезапно вынырнула на горизонте посреди бескрайних океанских просторов. Наконец-то перед нами неопровержимое доказательство того, что мы действительно двигались куда-то все эти месяцы, а не просто качались вверх и вниз в центре одного и того же неизменного круга. Нас переполняло чувство глубокого удовлетворения, к которому примешивалась легкая досада, — хотя мы и добрались до Полинезии, нам приходилось мириться с ролью беспомощных свидетелей того, как нас уносит всё дальше в нашем неизменном движении на запад, а остров остается лежать вдали недоступным видением.

Сразу после восхода солнца чуть влево от центра острова над кронами деревьев поднялся к небу густой столб дыма. Глядя на него, мы невольно думали о том, что вот сейчас жители острова занялись приготовлением завтрака... В тот момент мы и не подозревали, что плот был обнаружен туземными наблюдателями и что дым был сигналом, приглашающим путешественников пристать к берегу. Около семи наши просоленные ноздри защекотал слабый запах горящих сучьев борао, и я сразу вспомнил костер на берегу Фату-Хивы. Еще полчаса спустя до нас донесся аромат леса и свежесрубленных деревьев. Плот всё более удалялся от острова, а он посылал нам вслед легкие порывы ветра. Мы с Германом минут пятнадцать висели на мачте, вдыхая чуть уловимый запах тропической растительности. Да, это была Полинезия... После девяноста трех суток в окружении соленой воды мы наконец-то ощутили близость настоящей суши.

Бенгт уже храпел в своем спальном мешке, Эрик и Торстейн что-то горячо обсуждали, лежа в хижине, а Кнют то и дело выбегал на палубу, принюхивался к запаху листьев и снова спешил занести что-то в свой дневник.

В половине девятого Пука-Пука окончательно исчез в море за кормой, но с верхушки мачты мы еще до половины одиннадцатого могли различить слабую синюю полоску на горизонте. Но вот и она исчезла, и единственным признаком пройденной нами суши остался застывший высоко в небе кумулюнимбус. Птицы отстали, — они предпочитали, очевидно, держаться с наветренной стороны острова, чтобы под вечер, возвращаясь с полными желудками, лететь по ветру. Ряды золотых макрелей тоже заметно поредели, стало меньше лоцманов под плотом.

В ту ночь Бенгт заявил, что соскучился по письменному столу, — он уже протер все бока, читая лежа. А вообще он даже рад, что мы промахнулись на этот раз, так как у него еще не прочтены три книги. Торстейну вдруг захотелось яблока; а я проснулся внезапно среди ночи, услышав отчетливый запах жареной баранины с луком. Оказалось, что это всего-навсего чья-то грязная рубаха.

На следующее утро мы обнаружили уже два неподвижных облачка, повисших над горизонтом, словно паровозные дымки. Судя па карте, там находились коралловые островки Фангахина и Ангатау. Мы убедились, что ветер позволяет нам надеяться подойти к Ангатау, и легли на соответствующий курс, после чего закрепили весло и стали наслаждаться миром и привольем тихоокеанских просторов. Чудесно было находиться на бамбуковой палубе «Кон-Тики» в хорошую погоду! Мы жадно впитывали все впечатления, сознавая, что путешествие подошло к концу, хотя еще неизвестно, как именно всё кончится.

Трое суток подряд мы правили на облачко над Ангатау. Погода держалась прекрасная, течение вело себя безупречно, и плот шел точно по курсу. На четвертое утро Торстейн сменил Германа, стоявшего вахту с четырех до шести, и услышал от него, что под утро в лунном свете можно было различить контуры острова. Сразу же вслед за этим взошло солнце, и Торстейн просунул голову в хижину:

— Земля!

Мы выскочили все, как один, наружу, присмотрелись и поспешили поднять наши флаги — на корме норвежский, на мачте французский (ведь мы подходили к французской колонии), затем все остальные: американский, перуанский, шведский, британский, не говоря уже о флаге «Клуба исследователей». Весь этот пестрый наряд лихо развевался на ветру, не оставляя никаких сомнений в том, что на «Кон-Тики» праздник. Остров был расположен идеально, прямо по нашему курсу, хотя и несколько дальше, чем Пука-Пука четыре дня назад. По мере того как солнце позади нас подымалось выше, мы могли видеть всё более яркий зеленый отсвет на мглистом небе над островом. Это было отражение тихой мелководной лагуны внутри атолла. Некоторые лагуны отражаются в небе на высоту до нескольких тысяч метров, так что первые мореплаватели могли обнаружить присутствие земли задолго до того, как сам остров показывался на горизонте.

Часов около десяти мы снова приступили к маневрированию рулем, так как надо было решать, к какой части острова править. К этому времени уже можно было различить отдельные деревья; освещенные ярким солнцем стволы резко выделялись на фоне густой листвы.

Мы знали, что где-то между нами и островом скрывается под водой опасная гряда, подстерегающая всё, что подплывает по течению к мир-ному островку. Эта гряда подставляла ножку мерно катящимся с востока мощным валам, отчего они поднимались на дыбы, теряли равновесие и с грозным ревом обрушивали многотонные массы воды на острые зубцы кораллового рифа. Немало судов было затянуто неудержимым потоком и разбито вдребезги о подводный барьер архипелага Туамоту.

Со стороны моря не было заметно никаких признаков этой коварной ловушки. Мы могли видеть только курчавые гребни волн, спешивших друг за другом в сторону острова. Крутые валы совершенно скрывали от нас весь риф с кипящим вокруг него водоворотом. Но

по краям острова на севере и на юге, где мы видели берег, так сказать, в профиль, отчетливо видно было, как, не доходя нескольких сот метров до самого острова, высоко в воздух взлетает белая пена прибоя.

Мы направили плот по касательной к беснующимся бурунам у южной оконечности острова, надеясь, что либо сможем затем плыть вдоль гряды, пока не достигнем подветренной стороны, либо еще по пути к намеченной точке обнаружим: мелкое место, где можно бросить импровизированный якорь и переждать, пока переменится ветер.

Часов около двенадцати мы разглядели с помощью бинокля, что растительность острова состоит из молодых кокосовых пальм, плотно сомкнувших кроны над густым волнистым кустарником. На фоне светлого песка на берегу выделялись отдельные крупные глыбы кораллового известняка. И никаких признаков жизни, если не считать белых птиц, парящих над пальмовыми кронами.

К двум часам мы приблизились уже настолько, что плыли параллельно острову в непосредственной близости от подстерегавшей нас подводной гряды. Чем ближе, тем громче был слышен гул прибоя, обрушивающего непрерывные удары на рифы, и вскоре нам стало казаться, что в нескольких стах метрах право по борту несется скорый поезд какой-то необычайной длины. Время от времени над гребнями крутых волн взлетали в воздух белые брызги.

Теперь у руля стояло сразу двое, но из-за хижины они не могли видеть, что делается впереди. Тогда Эрик взгромоздился на кухонный ящик и стал подавать оттуда команду. Мы решили держаться возможно ближе к опасной гряде. На мачте всё время дежурил впередсмотрящий, выискивая в рифе проход, который позволил бы пробраться в лагуну. Течение благоприятствовало нам, так как шло, никуда не сворачивая, вдоль подводной гряды. Килевые доски, хотя и разболтались, позволяли, тем не менее, идти под углом в 20° к линии ветра, который также дул по касательной к рифу.

Под руководством Эрика плот шел зигзагами, подходя к рифу ровно настолько, насколько это было возможно без риска быть увлеченным прибоем; одновременно Герман и я сели в надувную лодку и поплыли на буксире за кормой. Когда плот направлял нос в сторону острова, подтягивая нас с собой, лодочку заносило настолько близко к грохочущему рифу, что мы могли видеть вздымающуюся к небу прозрачно-зеленую стену воды. Потом волна отступала, обнажая коралловую гряду, протянувшуюся длинным ржаво-красным зазубренным барьером. Сколько мы ни напрягали зрение, нам не удавалось обнаружить никакого прохода, ни малейшей щелочки. Но тут Эрик менял курс, подтягивая левый шкот паруса и ослабляя правый, рулевые поворачивали весло, и «Кон-Тики» снова разворачивался носом в море, удаляясь от опасной зоны и готовясь к новому прыжку.

Каждый раз, когда «Кон-Тики» делал заход в сторону рифа и мы двое на лодке отчетливо ощущали, как волны под нами становятся злее и опаснее, у нас сердце уходило в пятки. Нам всё казалось, что вот на этот раз Эрик подошел слишком близко и плот уже не сможет противостоять неудержимой силе, влекущей его прямо на этот дьявольский красный риф. Но Эрик с неизменным успехом совершал элегантный маневр, и «Кон-Тики» благополучно ускользал от коварных щупальцев прибоя. Всё это время мы неуклонно двигались вперед, параллельно острову и так близко от него, что могли разглядеть каждую мелочь на берегу. Однако его райские прелести оставались абсолютно недоступными из-за разделявшего нас бушующего водного барьера.

В три часа пальмовый лесок раздвинулся и в широкий просвет проглянула часть голубой, зеркально гладкой лагуны. Но подводная гряда тянулась всё так же неумолимо, угрожающе скаля сквозь пену свои кораллово-красные клыки. Нигде никакого признака прохода,— и вот лесок уже опять сомкнулся, и мы продолжаем свой путь, подгоняемые легким ветерком. Один просвет сменялся другим, открывая манящий вид на восхитительнейшую лагуну — сверкающее на солнце большое и тихое соленое озеро, обрамленное светлым песчаным бережком и качающимися кронами кокосовых пальм. Чудесный зеленый островок окружал гостеприимную лагуну широким песчаным кольцом, которое было, в свою очередь, окаймлено снаружи другим кольцом, игравшим роль меча, преграждающего вход в райские врата.

Весь день плыли мы так зигзагами мимо Ангатау, любуясь прекрасным, но, увы, недоступным нам пейзажем. Солнце ласкало пальмы своими лучами, и казалось, сам остров излучает покой и радость. В конце концов мы стали маневрировать настолько уверенно, что Эрик вооружился гитарой, облачился в широкополую перуанскую шляпу и стал распевать чувствительные гавайские мелодии, под звуки которых Бенгт приготовил нам вкусный обед. Мы раскололи кокосовый орех из тех, что плыли с нами еще из Перу, и выпили в честь его собратьев, висевших на пальмах на берегу.

Приветливая зелень прочно укоренившихся деревьев, плавно парящие над кронами белые птицы, мирная гладь лагуны, мягкий песчаный бережок излучали какой-то особый покой, резко контрастировавший с гулом и грохотом зловещего рифа, — и всё это вместе взятое навевало на нас необычное настроение. Незабываемое, неизгладимое впечатление! Не было никаких сомнений в том, что мы добрались до цели, — перед нами лежал неподдельный тропический остров. Удастся ли причалить, или нет, — как бы то ни было, мы приплыли в Полинезию, оставив позади необозримый океанский простор.

Случилось так, что наша встреча с Ангатау произошла на девяносто седьмые сутки плавания. Девяносто семь суток — как раз тот срок, который мы еще в Нью-Йорке наметили в качестве минимального, теоретически возможного только при идеальных условиях.

Около пяти часов мы увидели на берегу среди деревьев две хижины, крытые пальмовыми листьями. Но никакого дыма, никаких признаков жизни вообще.

Половина шестого — новый рывок в сторону рифа. Мы приближались к западной оконечности острова и должны были предпринять последнюю попытку обнаружить проход. Солнце склонилось уже настолько низко, что мешало наблюдению, но можно было различить небольшую радугу в том месте, где прибой разбивался о риф в нескольких стах метрах от последнего мыса, который нам еще предстояло пройти и который вырисовывался на фоне неба темным силуэтом. На берегу мы разглядели какие-то неподвижные темные пятна. Внезапно одно из них медленно двинулось в сторону воды, между тем как несколько других быстро переместилось к лесу. Это были люди! Мы поспешили возможно теснее прижаться к рифу; к этому времени ветер ослаб настолько, что, казалось, плот вот-вот окажется с подветренной стороны острова. Было видно, как люди на берегу спустили на воду пирогу и двое гребцов повели ее вдоль подводной гряды с внутренней стороны. Потом они повернули и вышли сквозь расщелину прямо к нам, взлетая вверх на высоких гребнях.

Итак, в гряде имелся проход — наша единственная надежда! Теперь уже вся деревня открылась нашему взору, окруженная пальмовым лесом. Длинные тени от деревьев говорили о быстром приближении ночи.

Но вот гребцы уже приветственно машут нам, мы машем в ответ, и они налегают на вёсла. Это была настоящая полинезийская пирога с противовесом, и мы видели обращенные к нам коричневые лица двух гребцов. Как-то мы еще объяснимся! Я был единственным из экипажа, знавшим несколько слов на маркизском диалекте — плод пребывания на Фату-Хиве, — но ведь житель Скандинавии весьма ограничен в воз-можностях практиковаться в полинезийскбм языке.

Можете представить себе поэтому наше облегчение, когда один из туземцев, выпрыгнув из приставшей к плоту пироги, протянул нам с сияющим лицом свою коричневую лапу и крикнул по-английски:

— Гуд найт!

— Гуд найт, -- ответил я, слегка опешив. — Ду ю спик инглиш?

Туземец снова заулыбался и кивнул:

— Гуд найт, гуд найт.

Этим и исчерпывались все его познания в области иностранных языков, -- однако этого было достаточно, чтобы вознести нашего нового знакомца на недосягаемую высоту в глазах его более скромного приятеля, который держался в сторонке и только восхищенно улыбался, глядя на своего просвещенного друга.

— Ангатау? — спросил я, указывая на остров.

— Х’ангатау, — последовал, утвердительный ответ.

Эрик гордо кивнул головой, — он оказался прав, безошибочно определив по солнцу наше местоположение.

Я решился испытать свои силы:

— Маимаи хее июта.

Со времени пребывания на Фату-Хиве я запомнил, что это означает нечто вроде: «Хотеть идти на берег».

Оба туземца вскинули руки в сторону невидимого прохода, и мы повернули руль, решив попытать счастья.

В тот же момент со стороны острова подул умеренный ветерок; над лагуной нависло небольшое дождевое облако. Ветер грозил оттиснуть нас в сторону от рифа, и мы обнаружили, что «Кон-Тики» поворачивается на слишком малый угол, чтобы выйти к проходу. Немедленно за борт пошел якорь, но он не достиг дна. Надо было хвататься за вёсла и грести не откладывая, пока ветер не разгулялся. Мы спустили парус и вооружились каждый своим веслом. Я предложил по веслу и туземцам, которые стояли, наслаждаясь только что полученными сигаретами. Однако они энергично затрясли головой и с удивленным видом стали снова указывать в сторону прохода. Я по-вторил знак, что нам надо всем грести, и произнес раздельно: «Хотеть — идти — на — берег!». Тогда наш просвещенный знакомец нагнулся и завертел в воздухе правой рукой, произнося при этом:

— Бррррррррр!..

Было совершенно ясно, что он предлагал нам запустить мотор. Наши друзья решили, что находятся на борту своеобразного глубоко сидящего моторного судна. Пришлось провести их на корму и дать убедиться на ощупь, что наше судно не имеет ни корпуса, ни винта. Побросав от изумления сигареты, они поспешили присоединиться к нам, и вот уже с каждой стороны плота сидят по четыре гребца, энергично орудуя веслами. В ту же минуту солнце нырнуло в море за мысом, и ветерок с острова заметно посвежел. Казалось, плот не двигается с места.. Туземцы попрыгали обратно в пирогу и исчезли., Мы отчаянно гребли в сгущающихся сумерках, боясь, что плот вынесет обратно в море.

Остров уже исчез во мраке, как вдруг из-за рифа показались четыре пироги, везя целую кучу полинезийцев. Горячие рукопожатия, угощение сигаретами... С такими опытными мореплавателями на борту нам нечего опасаться, — уж они-то не дадут плоту уйти в море, и сегодня вечером мы ступим наконец на берег!

Мы поспешили впрячь все четыре пироги в плот при помощи длинных канатов, и вот они уже раскинулись веером впереди, словно собачья упряжка. Кнют прыгнул в надувную лодку и тоже занял место среди пирог, в качестве пятой упряжной собаки. Остальные члены экипажа снова вооружились веслами и уселись по краям «Кон-Тики». Начался поединок с восточным ветром

Дул свежий ветер; луна еще не взошла, и было совершенно темно. Всё население деревни столпилось на берегу. Они натаскали хворосту и разожгли большой костер, чтобы осветить нам путь к проходу. Громовой рев прибоя наполнял темноту, словно гул огромного водопада, становясь всё громче и громче.

Мы не видели гребцов, тянувших нас, но зато слышали, как они, не жалея глоток, подбодряют себя воинственными полинезийскими песнями. Кнют старался не отставать, — каждый раз в паузе между полинезийскими куплетами мы слышали его одинокий голос, распевающий «Вперед, отважные». Чтобы обеспечить полный ансамбль, мы на плоту затянули «Том Браунз бэби хэд э пимпл он хиз ноуз» («У бэби Тома Брауна был прыщик на носу»), и под хохот и песни и белые и коричневые наваливались на вёсла.

Настроение было превосходное. Девяносто семь суток. Мы в Полинезии. Сегодня вечером в деревне будет праздник. Туземцы приветствовали нас восторженными криками. Гости на Ангатау появлялись только раз в год, когда из Таити приходила шхуна забрать груз кокосовых орехов. Итак, сегодня вокруг костра на берегу будет весело!

Вот только этот проклятый ветер что-то упрямится. Мы налегали на вёсла так, что все суставы ныли. Нам удавалось удерживать плот на месте, но не больше, — костер не приближался, прибой ревел с одинаковой силой. Мало-помалу песня замерла. Стало тихо. Все были заняты греблей. Костер лежал всё на том же месте, перемещаясь только в вертикальном направлении, когда нас подбрасывало на волнах. Прошло три часа. В девять вечера нас стало понемногу относить в море, — мы уже выдохлись.

Мы ухитрились объяснить туземцам, что нужны еще люди на помощь, но они сообщили нам, в свою очередь, что людей-то хватит, а вот пирог больше нет, весь флот острова состоит из этой четверки.

Тут вынырнул из мрака Кнют. Ему пришла в голову идея: можно подвезти пять-шесть человек с берега на надувной лодке.

Однако эта мысль показалась нам слишком рискованной, — ведь он не знал фарватера и ни за что не отыскал бы проход в такой темени. Кнют предложил взять с собой предводителя туземцев, чтобы он показал дорогу. Мне этот вариант не очень понравился, так как туземец никогда в жизни не преодолевал опасного извилистого прохода на резиновой лодке. Тем не менее я попросил Кнюта привезти предводителя, чтобы мы могли обсудить с ним положение. Было ясно, что нам уже не под силу устоять против сноса.

Кнют снова скрылся во мраке. Время шло, но ни Кнют, ни предводитель не показывались. Мы покричали, но нам ответил только неразборчивый хор гребцов. Кнют пропал. И тут мы поняли, что произошло: в спешке и неразберихе Кнют неправильно понял мое распоряжение и отправился вместе с предводителем на остров. Теперь сколько ни кричи, он нас никак не услышит за гулом прибоя.

Мы поспешили достать сигнальный фонарь; один из членов эки-пажа забрался на мачту и стал сигналить азбукой Морзе: «Вернись. Вернись».

Однако никто не возвращался.

У нас стало двумя гребцами меньше, третий сидел с фонарем на мачте, и плот стало сносить всё сильнее, тем более, что мы уже основательно устали. Достаточно было бросить в воду несколько щепочек, чтобы убедиться, что плот медленно, но верно относит в море. Костер стал уменьшаться, прибой ревел уже не так оглушительно. И чем дальше мы выходили из-под прикрытия леса, тем сильнее становился напор нашего неизменного толкача, восточного ветра. Мы узнавали его энергичную хватку; чувствовалось, что скоро он примется за нас всерьез. Стало ясно, что все надежды утрачены и нас вынесет обратно в море. Но греблю нельзя было прекращать ни на минуту, — мы должны были стараться замедлить снос, пока не вернется Кнют.

Прошло пять минут. Десять. Полчаса. Костер стал еще меньше и порой совершенно исчезал за крутой волной. Прибой глухо ревел вдалеке. Наконец взошла луна, еле проглядывая сквозь деревья на берегу и освещая мглистое, наполовину затянутое тучами небо.

Было слышно, что туземцы на пирогах устроили совещание. Вдруг мы увидели, как гребцы одной из лодок бросили чалку в воду и погребли к берегу. Остальные уже порядком устали и не могли тянуть нас в полную силу. «Кон-Тики» шел в открытое море.

А вот и оставшиеся три пироги подошли к борту. Один из туземцев прыгнул на палубу и спокойно произнес, тряхнув головой:

— Июта. (На берег.)

Он с беспокойством посмотрел на костер, который почти совершенно скрылся за валами, лишь изредка прорезая мрак крохотной искоркой. Нас относило довольно быстро. Прибой совсем заглох, слышен был лишь знакомый плеск волн и жалобная песня скрепляющих плот канатов.

Мы щедро одарили туземцев сигаретами, и я наскоро набросал на бумаге несколько слов для Кнюта: «Попроси двух туземцев довезти тебя на пироге, лодку возьмете на буксир. Один на лодке не выходи».

Мы рассчитали, что дружелюбные островитяне подвезут Кнюта на пироге, если только сочтут возможным выходить сейчас в море, — если же нет, то было бы безумием со стороны Кнюта в одиночку выходить на надувной лодке в океан на поиски сбежавшего плота.

Туземцы захватили записку, попрыгали в пироги и исчезли в ночной темноте. Последнее, что мы слышали, был знакомый возглас:

— Гуд найт!

Последовало одобрительное бормотание менее осведомленных в иностранных языках, и всё стихло, — никаких посторонних звуков, как будто от ближайшей суши нас опять отделяют тысячи морских миль.

Было ясно, что вчетвером мы ничего не добьемся своими веслами при таком ветре в открытом море; оставалось только продолжать сигналить с мачты. Теперь мы уже не передавали «вернись», а просто периодически слали световые вспышки. Было совершенно темно; луна только изредка проглядывала в просветах между тучами. Очевидно, над нами навис ангатауский кумулюнимбус.

В десять часов мы утратили последнюю надежду когда-либо вновь увидеть Кнюта. Мы молча уселись на краю плота и пожевали печенья, поочередно сменяя сигнальщика на мачте, которая казалась такой голой без паруса с изображением Кон-Тики.

Было решено сигналить всю ночь, — ведь мы не знали точно, где находится Кнют. Мы не допускали мысли, что он попал в прибой. Кнют всегда выходил сухим, шла ли речь о тяжелой воде или о бурунах. Но это было так глупо — оставить его среди туземцев на уединенном острове в Тихом океане. После такого длительного плавания — только понюхать земли, высадить на берег одного человека и продолжать путь... Не успели первые улыбающиеся полинезийцы побывать у нас на борту, как им пришлось удирать сломя голову, чтобы самим не быть захваченными неудержимым стремлением «Кон-Тики» на запад. Глупейшее положение! К тому же, канаты ныли сегодня особенно пронзительно; никто даже и не пытался уснуть.

Половина одиннадцатого. Бенгт слезает с качающейся мачты; кончилось его дежурство. И вдруг мы вздрогнули. Сквозь мрак с моря отчетливо доносились чьи-то голоса. Вот опять. Говорили по-полинезийски. Мы стали громко аукать, — нам зааукали в ответ, и мы узнали голос Кнюта! Наша радость в тот момент не поддается никакому описанию. Куда девалась усталость, досада! Что из того, что нас относит в сторону от Ангатау, — мало ли еще островов в море! Пусть наши неугомонные брёвна плывут куда хотят, лишь бы наша шестерка была в полном составе.

Из темноты вынырнули, перелетая с одного гребня на Другой, три пироги, и вот уже Кнют вскакивает на борт старого доброго «Кон-Тики», сопровождаемый шестью туземцами. Объясняться некогда, — надо спешить одарить полинезийцев, чтобы они могли пуститься в опасный путь обратно на остров. Им предстояло грести против ветра и волн, не видя ни огней, ни земли, ни звезд, покуда не покажется огонек костра. Мы щедро наградили их провиантом, сигаретами и другими подарками и сердечно пожали каждому руку на прощанье.

Они были явно озабочены за нас и показывали жестами, что на западе подстерегает опасный риф. Предводитель растроганно поцеловал меня в щёку, и я поблагодарил судьбу за свою густую бороду. Затем они уселись в пироги; и вот мы уже снова одни на плоту, — вся шестерка в полном сборе.

Предоставив плот воле стихий, мы стали слушать рассказ Кнюта.

Итак, Кнют спокойно отправился к берегу на своей лодчонке вместе с предводителем туземцев. Туземец сидел на веслах, направляя движение в сторону узкого прохода в гряде, как вдруг Кнют, к своему удивлению, заметил сигналы с «Кон-Тики», предлагавшие ему вернуться. Он сделал туземцу знак, что надо возвращаться, однако тот отказался послушаться. Тогда Кнют схватился за вёсла, но полинезиец отвел его руки. Было бессмысленно затевать возню в непосредственной близости от грохочущего во мраке рифа. Таким образом лодочка прошла проход и продолжала свой путь, пока ее не вынесло волной прямо на большую коралловую глыбу на берегу. Целая туча туземцев подхватила лодку и оттащила ее далеко от воды; и вот Кнют оказался один под пальмами, окруженный толпой полинезийцев, которые оживленно говорили на непонятном ему языке. Загорелые босые мужчины, женщины и дети всех возрастов толпились вокруг него, с любопытством ощупывая его рубаху и штаны. Сами они были одеты в старую, истрепанную одежду европейского покроя, но белых на острове не было.

Кнют обратился к самым крепким парням, пытаясь убедить их плыть вместе с ним на лодочке. Тут появился какой-то рослый, толстый мужчина, очевидно, вождь, потому что он был облачен в старую форменную фуражку и говорил громким, властным голосом. Все расступились. Кнют объяснил по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, что надо поспешить к плоту, пока его не отнесло. Вождь ничего не понимал и отвечал только сияющей улыбкой. Как Кнют ни протестовал, восторженная толпа повлекла его за собой в деревню. Здесь его встретили собаки, поросята и куры; прекрасные туземные девушки поднесли ему свежие фрукты. Было ясно, что островитяне поставили себе целью сделать Кнюту его пребывание на острове возможно более приятным, но Кнют не поддавался ни на какие соблазны, он думал только о сносимом на запад «Кон-Тики». Понять намерения туземцев было нетрудно. Они соскучились по людям из внешнего мира и знали, к тому же, что на судне белого человека должно быть немало хороших вещей. Нужно только задержать Кнюта на берегу, — тогда и остальные пристанут к острову на своем странном судне. Белые ни за что не оставят своего товарища одного на таком заброшенном островке, как Ангатау.

После разного рода приключений Кнют всё же высвободился и стал протискиваться к лодке, сопровождаемый поклонниками и поклонницами. На интернациональном языке жестов и знаков он разъяснил, что должен во что бы то ни стало возвратиться на свое странное судно, которое почему-то настойчиво спешило продолжать свой путь.

Тогда островитяне пустились на хитрость и стали уверять Кнюта — опять-таки с помощью жестов, — будто плот уже подходит к берегу по ту сторону мыса. Кнют было растерялся, но в этот момент послышались громкие голоса на берегу, где женщины и дети всё время подбрасывали хворост в костер. Вернулись гребцы на трех пирогах, они передали Кнюту записку. Положение было отчаянным: ему предписывалось не отплывать в море в одиночку, а туземцы наотрез отказывались сопровождать его.

Среди островитян развернулась крайне оживленная дикуссия. Те, кто побывал на плоту, отлично понимали, что нет никакого смысла Задерживать Кнюта в надежде привлечь остальных белых. В конце концов Кнюту удалось с помощью обещаний и угроз убедить экипаж трех пирог помочь ему догнать «Кон-Тики». И вот они отправились в путь в тропическую ночь с лодочкой на буксире. Островитяне столпились у затухающего костра, провожая взором своего нового светлокожего друга, который исчез так же внезапно, как появился.

Далеко в море спутники Кнюта обнаружили мигание нашего фонаря, видимое только тогда, когда волны поднимали пироги на своих гребнях, узкие, стройные полинезийские челны резали воду, как нож, но Кнюту казалось, что прошла целая вечность, пока он наконец ступил опять на толстые круглые брёвна «Кон-Тики».

— Небось хорошо на берегу... — проговорил Торстейн с завистью.

— Ты посмотрел бы, какие там девушки! — поддразнил его Кнют.

Плот продолжал идти со спущенным парусом и поднятым на борт кормовым веслом; мы заползли все в хижину и уснули, как убитые.

В течение трех последующих суток плавания не было видно никаких признаков земли.

Нас несло прямо на грозные рифы Такуме и Рароиа, которые преграждали море на нашем пути на протяжении 70—80 километров. Мы предприняли отчаянные усилия, чтобы выйти к северной оконечности этой опасной гряды, и одно время казалось, что нам это удастся. Но вот среди ночи в хижину ворвался вахтенный и скомандовал: «Все наверх!»

Ветер переменился. Теперь плот несло прямо на рифы Такуме. Шел дождь, и видимость была равна нулю. А до рифов оставалось уже совсем немного.

Тут же состоялось совещание. Теперь дело шло уже о жизни и смерти. Пытаться обойти риф с севера было безнадежно, оставалось попробовать пробиться с южной стороны. Мы повернули парус и руль и продолжали опасное плавание, подгоняемые неустойчивым северным ветром. Стоило только подуть ветру с востока до того, как мы пройдем все эти восемьдесят километров вдоль «фасада» рифов, — и мы окажемся беспомощной добычей прибоя.

Был разработан план поведения экипажа на случай аварии. Любой ценой стараться удержаться на плоту. Забираться на мачту нельзя, — оттуда нас стряхнет, как перезревшие плоды; остается только изо всей силы цепляться за снасти, когда на нас будут обрушиваться валы, резиновую лодку положили, не привязывая, на плоту, нагрузив ее портативной непромокаемой радиостанцией, запасом провианта, бутылками с пресной водой и аптечкой. Волны вынесут лодку на берег независимо от нас; этот запас пригодится в случае, если мы выберемся на берег в полной сохранности, но с пустыми руками. На корме «Кон-Тики» мы укрепили длинный трос с плавучим буемка конце. Таким образом, если плот застрянет на рифах, буй тоже вынесет на берег, и мы сможем попытаться вытянуть «Кон-Тики» с помощью троса. Закончив обсуждение, мы снова улеглись спать, оставив одного вахтенного на посту под дождем.

Северный ветер медленно, но верно увлекал плот на юг параллельно рифу, который подстерегал нас где-то за горизонтом. Но вот как-то вечером северный ветер стих; на смену ему подул восточный. По расчетам Эрика, мы уже сместились на юг настолько, что могли надеяться обойти южную оконечность рифа Рароиа. Нужно было попытаться обогнуть его и оказаться с подветренной стороны раньше, чем нас отнесет к следующим рифам.

Наступившая ночь завершала сотые сутки нашего пребывания на плоту.

Среди ночи я проснулся от какого-то тревожного предчувствия. Что-то было не так с волнами. «Кон-Тики» шел не так, как обычно при подобных условиях. Мы научились чутко следить за ритмом колебания бревен. Неужели сказывается противотечение со стороны какой-нибудь близкой суши? Я то и дело выскакивал на палубу и влезал на мачту, на видел только море и море. Тут уж было не до сна...

Под утро, часов около шести, прибежал сидевший на мачте Торстейн. Он разглядел вдали целую цепочку поросших пальмами островков. Мы прежде всего повернули руль так, чтобы идти возможно-южнее. Было очевидно, что Торстейн увидел те самые коралловые острова, которые тянутся позади рифов Рароиа словно нанизанные на шнур бусинки. Это означало, что плот опять подхватило течением, идущим на север.

К половине восьмого вдоль всего горизонта на западе открылась непрерывная гирлянда островов. Наиболее южные из них лежали прямо по курсу, откуда они протянулись право по борту, исчезая маленькими точечками далеко на севере. Ближайшие островки находились в четырех-пяти морских милях от нас.

Достаточно было одного взгляда с макушки мачты, чтобы убедиться: хотя нос плота и направлен в сторону самого южного острова в цепочке, боковой снос настолько силен, что мы продвигаемся не прямо, а наискосок, по направлению к рифам. Будь наши килевые доски в порядке, мы могли бы еще надеяться обойти препятствие; но акулы шли за нами по пятам, и не было никакой возможности нырнуть под плот, чтобы закрепить доски новыми канатами.

Было ясно, что нам оставалось провести на «Кон-Тики» считанные часы. За это время предстояло проделать необходимые приготовления к неизбежному столкновению с рифом. Каждый член экипажа получил исчерпывающий инструктаж, — как распределить обязанности, чтобы не носиться без толку и не мешать друг другу, когда всё дела будут решать секунды. «Кон-Тики» мерно покачивался на волнах, подгоняемый ветром всё ближе к рифам. Волнение моря вокруг нас было бесспорно связано с обратным откатом волн, которые в бессильной ярости бились о кольцевую гряду.

Мы всё еще не спускали паруса, надеясь с его помощью обойти коралловый барьер. По мере того как нас подносило всё ближе к островам, мы различали с мачты, что вся их цепочка соединена отчасти подводным, отчасти надводным рифом, — он тянулся своего рода длинным . молом, и волны крошились об него, наполняя воздух клочьями белой пены.

Кольцевой риф Рароиа имеет форму овала с поперечником в сорок километров и обращен дугой на восток, откуда несло по волнам наш плот. Этот коралловый барьер, упирающийся своими концами в линию горизонта, имеет всего несколько сот метров в ширину; за ним тянутся кольцом живописные островки, окаймляя тихую лагуну.

Без особого восторга наблюдали мы, как острые зубья рифов разрывали голубые валы Тихого океана на мелкие клочья. Я хорошо представлял себе, что ожидает нас самих: достаточно было вспомнить предыдущее посещение архипелага Туамоту, когда я стоял в безопасности на восточном берегу острова и наблюдал грозное зрелище обрушивающегося на риф мощного океанского прибоя. В южной стороне моря показывались всё новые острова и рифы. Мы находились, по всем признакам, перед самым фасадом коралловой стены.

На борту «Кон-Тики» шли спешные приготовления. Всё, что представляло для нас ценность, было убрано в хижину и прочно принайтовано. Документы и записи мы уложили в непромокаемые мешочки, вместе с фотолентой и другими предметами, боящимися воды. Хижину накрыли парусиной, концы которой привязали к плоту с особенной тщательностью. Когда стало ясно, что уже больше не на что надеяться, мы раскрыли палубу и перерезали все крепления, удерживавшие килевые доски. Вытянуть эти доски оказалось не так-то легко, настолько густо они обросли ракушками. Зато без них осадка плота сразу стала меньше, и он мог легче перескочить подводную преграду. Лишенный килевых досок, со спущенным парусом, плот развернулся боком, полностью предоставленный на волю ветра и волн. Мы привязали наш самодельный якорь к самому длинному из имевшихся канатов, который был другим концом обвязан вокруг мачты, опиравшейся на левый борт. Таким образом, при брошенном якоре «Кон-Тики» должен был войти в прибой кормой вперед. Якорь был сделан из наполненных старыми батареями и другими тяжелыми предметами бидонов, между которыми во все стороны торчали толстые жерди из мангрового дерева.

Последовал приказ номер первый (и последний): «Держаться за плот!». Что бы ни случилось, мы должны были стараться удержаться на плоту, предоставляя бревнам принимать на себя удары рифа, С нас самих достаточно было предстоявшей борьбы с напором волн. Прыгнуть за борт значило стать беспомощной жертвой водоворота, который понес бы нас прямо на острые камни. Тут и резиновая лодка не могла помочь, — груженная шестью пассажирами, она перевернулась бы на крутых волнах и была бы разорвана о рифы. Что же касается бревен, то рано или поздно им предстояло быть вынесенными на берег; следовательно, нам оставалось только цепляться за них.

Впервые за сто суток последовало распоряжение обуться, затем каждый вооружился спасательным поясом. Последнее мероприятие вряд ли имело особое значение: оказавшись за бортом, мы подвергались, скорее, опасности быть разбитыми о скалы, нежели пойти на дно. У нас еще было время разобрать свои паспорта и поделить небольшой оставшийся запас долларов; да и вообще мы не могли пока жаловаться на недостаток времени.

Потянулись волнующие часы, в течение которых нас несло боком всё ближе и ближе к рифам. На палубе царило подчеркнутое спокойствие; каждый был молчаливо занят своим делом. Серьезные лица свидетельствовали о том, что никто не строил себе иллюзий по поводу того, что нам предстояло; отсутствие суматохи говорило о том, что экипаж успел проникнуться непоколебимым доверием к своему судну, раз уж оно преодолело океан, значит доставит нас живыми и на берег.

Внутри хижины поверх увязанного груза валялись упаковки с провиантом. Торстейн с трудом поворачивался в «радиоуглу», колдуя над передатчиком. Мы находились в восьми тысячах километров от военно-морского училища в нашей старой базе Кальяо, которое постоянно поддерживало связь с плотом; еще большее расстояние отделяло нас от североамериканских коротковолновиков. Случилось, однако, так, что как раз накануне нам удалось связаться с одним опытным радиолюбителем, который находился со своей станцией на острове Раротонга (архипелаг Кука). Вразрез с нашим обычным распорядком очередной сеанс был на этот раз назначен на утро. И вот, в то время как нас несло всё ближе и ближе к рифу, Торстейн взялся за ключ и начал вызывать Раротонгу.

В 8.15 мы записали в вахтенном журнале:

«Медленно приближаемся к суше. С правого борта можно простым глазом различить отдельные деревья на берегу».

8.45:

«Направление ветра стало еще более неблагоприятным для нас. Теперь нет никаких надежд обойти гряду. Идут интенсивные приготовления, но никаких признаков суматохи. Впереди на рифах виднеется что-то, напоминающее остов разбитого судна, —- или это просто снесенные волнами деревья?»

«Ветер влечет плот по направлению к предпоследнему острову в цепочке. Ясно видим окаймляющий все острова риф — бело-розовый коралловый барьер, который едва выдается над водой. Вдоль всего рифа протянулась белоснежная полоса бушующего прибоя. Бенгт подает сытный горячий завтрак — последний перед предстоящим нам большим испытанием! Теперь видно отчетливо, что на рифах лежат остатки разбитого судна. Мы подошли уже настолько близко, что различаем контуры островов по ту сторону сверкающей на солнце лагуны».

Мы снова услышали глухой гул прибоя, — казалось, барабанная дробь предвещает волнующий финиш «Кон-Тики».

9.50:

«Подошли почти вплотную, плывем параллельно рифу. Нас отделяет от него всего несколько сот метров. Торстейн связался с радистом на Раротонге. У нас всё готово. Настало время убирать вахтенный журнал. Настроение у всех бодрое. Нам придется нелегко, но всё будет в порядке!»

Спустя несколько минут мы бросили якорь; он зацепился за дно, и «Кон-Тики» развернулся кормой в сторону прибоя. Так мы продержались несколько драгоценных минут, пока Торстейн отчаянно барабанил ключом, переговариваясь с Раротонгой. Оглушительно ревел прибой, плот то и дело подбрасывало на волнах. Весь экипаж был занят приготовлениями; наконец Торстейну удалось передать свое сообщение. Он сообщил, что нас несет на риф Рароиа, и попросил Раротонгу слушать на той же волне через каждый час; если мы не появимся в эфире в течение ближайших тридцати шести часов, то просьба известить норвежское посольство в Вашингтоне. Последние слова Торстейна были: «О. К. 50 yards left. Here we go. Goodbye». (Вас понял. Осталось 50 ярдов. Начинается! До свиданья».) Затем он убрал станцию, Кнют спрятал бумаги, и оба поспешили присоединиться к остальным, — якорь заметно поддавался.

Волны вздымались всё круче, разделенные глубокими ложбинами; плот качался вверх-вниз, вверх-вниз, с каждым разом взлетая выше и выше.

Снова последовала команда: «Держаться крепче, не думать о грузе, держаться крепче самим!»

Мы настолько приблизились к рифу, что слышали уже не ровный гул прибоя, а оглушительный грохот волн, разбивавшихся поочередно о коралловые зубцы в непосредственной близости от нас.

Все стояли наготове; каждый ухватился за приглянувшийся ему трос. Один лишь Эрик заполз в последнюю минуту в хижину, так как позабыл выполнить последний пункт программы — обуться!

На корме не было никого, — ей предстояло принять на себя первый удар. Прочные ванты, соединявшие верхушку мачты с кормой, тоже не вызывали у нас особенного доверия, так как в случае падения мачты они оказались бы свисающими за борт над рифом. Герман, Бенгт и Торстейн забрались на ящики у передней стены хижины. Там Герман ухватился за растяжку, привязанную к коньку крыши, а остальные двое уцепились за фалы, которые были теперь наглухо закреплены на мачте. Мы с Кнютом избрали штаг, ведущий к носу, рассчитав, что если мачту и хижину снесет на борт, штаг всё равно ляжет на плоту, так как волны идут с носа.

Убедившись, что плот захвачен волнами, мы обрубили якорный канат. Тут же с моря налетел огромный вал, и «Кон-Тики» взмыл вверх. Настал великий момент, — оседлав гребень, мы неслись с головокружительной скоростью; плот под нами трещал по всем швам. Сумасшедшая гонка заставила кровь бурлить в жилах. Стремясь дать выход своим чувствам, я не придумал ничего лучшего, как взмахнуть рукой и изо всех сил завопить «ура!» В первый момент мои друзья явно решили, что я сошел с ума, но тут же сочувственно осклабились. Мы лихо мчались вперед и были уверены, что «Кон-Тики» с честью выдержит свое боевое крещение.

Однако наш победный восторг быстро иссяк. Позади нас вздыбилась громадная зеленая стекловидная гора, которая обрушилась на плот в тот самый момент, как он скатился с гребня. Я ощутил сильнейший толчок и погрузился в пучину воды. Напор волны был настолько силен, что приходилось напрягать каждый мускул, думая лишь об одном — надо удержаться! Казалось, руки, ноги — не выдержат; мозг готов был уже сдаться. Но тут напор водяной лавины ослаб, и я ощутил облегчение во всем теле. Вал пронесся дальше с оглушительным ревом; я увидел рядом с собой сжавшегося в комочек Кнюта. Гигантский бурун казался сзади плоским и серым, — вот он перевалил через хижину, и мы увидели наших друзей, распластавшихся на ее крыше.

Плот по-прежнему благополучно держался на воде.

Я поспешил перехватиться получше и весь обвился вокруг штага. Кнют отпустил штаг и прыгнул к тройке на ящиках: там хижина принимала на себя часть напора воды. Я услышал успокаивающие возгласы сзади, но в ту же минуту над носом плота поднялась новая водяная гора. Выкрикнув предупреждение, я постарался сжаться и сделаться возможно меньше. В следующую секунду «Кон-Тики» снова был поглощен бушующим морем. Океан обрушил всю свою мощь на маленьких, слабых людишек. Вслед за вторым валом через нас прокатился третий.

И тут я услышал торжествующий возглас Кнюта, — он висел теперь на веревочном трапе:

— Смотрите, плот не поддается!

В самом деле, первые три удара смогли только слегка наклонить мачту и хижину. Мы снова ощутили превосходство над стихиями, былое воодушевление возродилось.

Но тут я увидел следующий вал — он был куда выше всех предыдущих. Прокричав предостережение товарищам, я поспешил как можно выше вскарабкаться вверх по штагу и застыл там, сросшись с тросом. Водяная волна буквально поглотила меня. Мои друзья говорили потом, что она была высотой метров в восемь, причем от того места, где я исчез в воде, до бурлящего гребня было не менее пяти метров. В следующий момент волна навалилась на них, и каждый мог думать лишь об одном — держаться, держаться, держаться во что бы то ни стало!

Очевидно, мы как раз в это время наскочили на риф. Я сам ощутил только, как разом ослаб штаг, дергаясь от сильных рывков. Откуда шли толчки, сверху или снизу, я не мог разобрать.

Борьба с волной длилась всего несколько секунд, но, чтобы устоять в этой борьбе, требовалось напряжение, непосильное для человека. Однако в хрупкой машине, именуемой человеческим организмом, заключена не только мышечная сила. Я твердо решил, что если мне суждено погибнуть, то я погибну именно в этом положении, обвязавшись узлом вокруг штага. Грохочущий вал прокатился дальше — и открылось страшное зрелище. «Кон-Тики» мгновенно преобразился. Судна, к которому мы успели привыкнуть на протяжении недель и месяцев, — этого судна не существовало, за несколько секунд наш уютный мирок был превращен в жалкую развалину.

Я видел только одного человека, — он лежал перегнувшись через конек крыши, лицом вниз и раскинув руки в стороны. Хижина была сплющена по направлению к заднему правому углу плота, словно карточный домик. Безжизненная фигура оказалась Германом. Вал с ревом катился дальше по рифу, но на плоту никого больше не было видно. Правая мачта переломилась, словно спичка, и ее верхняя половина при падении пробила крышу хижины; снасти повисли над правым бортом. Колоду с уключиной на корме развернуло боком, кормовая поперечина была переломана, весло разбито вдребезги. Толстые сосновые доски носового бортика под напором гигантского вала оказались не прочнее фанеры; палубу на носу сорвало и набросило вместе с ящиками, бидонами, брезентом и другим грузом на переднюю стену хижины. Общее впечатление полного хаоса усугублялось видом торчавших отовсюду обломков бамбука и обрывков троса.

Я весь похолодел от страха. Что из того, что я удержался! Стоило потерять здесь, на финише, хотя бы одного человека, и моя собственная судьба теряла всякое значение. А между тем я видел пока что только одного из моих товарищей... В тy же минуту из-за края плота показалась скорченная фигура Торстейна. Цепляясь, словно обезьяна, за ванты, он ухитрился взобраться на брёвна и оттуда перелез на хаотическое нагромождение перед хижиной. Вот и Герман слегка повернул голову и изобразил ободряющую улыбку, оставаясь лежать неподвижно на месте. Я громко окликнул остальных и услышал успокоительный ответ Бенгта, — все на борту! Они лежали держась за снасти, позади баррикады из бамбуковых цыновок, которая когда-то была палубой.

Всё это произошло в течение немногих секунд, пока отхлынувшая волна тащила «Кон-Тики» обратно, в сторону от клокочущих бурунов — и навстречу новой волне. Еще один, последний предупреждающий выкрик, и я опять думаю только о том, как удержаться в этой грохочущей стремнине в течение нескольких бесконечно длинных секунд.

Нет, больше я не могу. Я увидел, как концы бревен бьются о край крутого уступа в рифе и не могут преодолеть его. Нас опять потащило назад. Я оглянулся на тех двоих на крыше, но они ужё не улыбались. Из-за бамбуковой баррикады донесся чей-то бесстрастный голос:

— Так не пойдет!

Я и сам ощутил безнадежность нашего положения. Макушка мачты всё больше склонялась над правым бортом, и я висел над водой на ослабевшем тросе. Новая волна. Когда она схлынула, меня охватила такая апатия, что я мог думать только о том, как бы забраться на брёвна и укрыться за баррикадой. Отхлынувшая волна обнажила риф, и тут я в первый раз увидел под нами его голые розовые выступы. Торстейн стоял согнувшись на омытых водой красных кораллах и держался за свисавший с мачты конец, — волна смыла его с крыши. Кнют как раз приготовился прыгнуть на корму. Я прорычал им команду держаться на плоту, и Торстейн вскочил, как кошка, на брёвна.

Еще две или три волны, но уже слабее предыдущих, навалились на плот; помню очень смутно, как я опускался всё ниже и ниже к красному рифу, на который понемногу взбирался наш плот. Но вот нас омывают уже не валы, а лишь клочья соленой пены; мне удалось вылезти на плот, после чего мы все стали карабкаться в сторону кормы, — она уже зацепилась на кораллах. В тот же миг Кнют присел и прыгнул на риф, держась одной рукой за трос, который лежал у нас наготове. Покуда море собирало силы для нового штурма, он успел пробежать метров тридцать в воде по верхней, плоской части рифа и остановился там, недосягаемый для следующего вала, который дошел до него лишь клочьями пены и сбежал обратно широким потоком.

Тут только показался из хижины Эрик — обутый. Будь мы все вместе с ним, мы отделались бы куда легче. Поскольку хижину не снесло за борт, а только положило на бок под парусиной, Эрик мог спокойно лежать среди груза, слушая грохот бурунов и наблюдая, как прогибаются бамбуковые стены. Бенгт получил легкое сотрясение мозга, когда на него свалилась мачта, но оказался еще в состоянии заползти в хижину к Эрику. Если бы мы только знали, что бамбуковое плетение, тросы и брёвна будут так крепко держаться друг за друга...

Эрик, приготовившись, стоял на корме, и когда волна отхлынула, он тоже выскочил на риф. За ним настал черед Германа, Бенгта. С каждой волной плот забирался всё выше на коралловый барьер, и когда очередь дошла до нас с Торстейном, «Кон-Тики» уже настолько далеко затащило на риф, что не было никакого смысла покидать его. Мы занялись все вместе спасанием груза.

Роковой уступ остался теперь в двадцати метрах позади нас; как раз там разбивались о риф буруны. Коралловая постройка была такой высоты, что лишь наиболее высоким валам удавалось перевалить через барьер, вливая в богатую рыбой лагуну свежий поток воды. С внутренней стороны рифа начиналось царство кораллов с его неисчерпаемым разнообразием красок и форм.

Нашу резиновую лодку забросило далеко на риф, она лежала там полная воды. Мы вылили воду, подтянули лодку к плоту и нагрузили на нее самое драгоценное оборудование, в дополнение к радиостанции, провианту и пресной воде. Затем мы доставили груз по мелководью к большой коралловой глыбе, которая венчала риф. Разгрузив здесь лодку, мы отправились за новой партией. Надо было спешить, — приливно-отливные течения могли принести с собою самые неприятные неожиданности.

Передвигаясь по мелководью, мы вдруг увидели, как что-то сверкнуло на солнце. Подойдя поближе, обнаружили, к своему удивлению, две пустые консервные банки. Эта находка была тем более неожиданной, что банки оказались совсем новыми и по всем приметам совпадали с ананасными консервами из наших собственных запасов, полученных на испытание от генерал-квартирмейстера. Оказалось, что это и в самом деле остатки после нашего последнего завтрака на борту «Кон-Тики». Они лишь не намного опередили нас.

Риф был сложен из неровных зубчатых глыб, испещрен ямами и протоками, поэтому вода местами доставала нам лишь до щиколоток, а местами — почти до подбородка. Покрывавшие риф водоросли, полипняки и кораллы придавали ему вид подводного цветника с мхами и кактусами, с окаменевшими красными, зелеными, желтыми и белыми цветами. Не было того цвета, который нельзя было бы здесь наблюдать, разглядывая кораллы, водоросли, моллюсков, морских червей и снующих вокруг причудливых рыб. В более глубоких расщелинах к нам подкрадывались отчетливо видные в хрустально чистой воде небольшие, четырех-футовые акулы. Достаточно было шлепнуть ладонью по поверхности воды, чтобы заставить их повернуться кругом и удрать.

В том месте, где на рифах застрял «Кон-Тики», нас окружали неглубокие лужицы воды и коралловые зубцы, из-за которых проглядывала спокойная голубая лагуна. Был час отлива, и всё новые кораллы появлялись из воды, а непрерывно ревущий прибой как бы спустился этажом ниже. Что ожидало нас во время прилива, об этом мы могли только гадать; сейчас надо было спешить уйти отсюда.

Риф протянулся на север и на юг наполовину скрытым под водой крепостным валом. На юге на горизонте виднелся густо поросший пальмами длинный остров. На севере от нас, совсем рядом, метрах в шестистах-семистах, находился еще один крохотный островок. Немногочисленные пальмы выстроились вдоль его снежно-белых песчаных берегов, омываемых водами тихой лагуны, защищенной от моря коралловым барьером. Издали островок казался пышной корзиной с цветами или кусочком райской земли.

На нем мы и остановили свой выбор.

Герман стоял рядом со мной, бородатый и сияющий. Не говоря ни слова, он протянул мне руку со счастливой улыбкой на лице.

«Кон-Тики» всё еще лежал на краю рифа, обдаваемый белыми брызгами. Все надстройки были разбиты, но основа — девять бальзовых бревен из леса вокруг Киведо в Эквадоре — была в полной сохранности. Они спасли нам жизнь. Море смыло часть груза с палубы, зато всё лежавшее в хижине было цело. Нам удалось снять с плота всё, что еще представляло собой какую-либо ценность, и перенести груз на обветренную глыбу посреди барьера.

Соскакивая с бревен, я невольно искал глазами лоцманов, которые обычно сновали вокруг носа плота. Теперь огромные брёвна лежали целиком на рифах, в заливчике всего в пол-фута глубиной, и под ними извивались лишь коричневые морские черви. Лоцманы исчезли. Золотые макрели исчезли. Вместо них кругом сновали не виданные нами ранее любопытные рыбы, сплющенные с боков, с павлиньей расцветкой и вуалеобразным хвостом. Мы приплыли в новый мир, Юханнес исчез из своей норки, — видно, нашел себе здесь другое убежище.

Я кинул последний взгляд на останки плота и заметил маленькую пальмочку в сплющенной корзине. Она поднималась на полтора фута в высоту из глазка в кокосовом орехе; внизу виднелись два корешка. Захватив орех, я пошел вброд к островку. Неподалеку от меня шагал Кнют, зажав подмышкой модель плота, над которой он немало потрудился во время плавания. Вскоре мы обогнали нашего бесподобного стюарда Бенгта. Он шел согнувшись, с вымазанным сажей лбом, окунув бороду в воду и толкая перед собой ящик, который усиленно качался каждый раз, когда прибой вливал новый поток воды в лагуну. Бенгт с гордым видом приоткрыл крышку, — это был наш кухонный ящик, примус и кастрюли в полной сохранности.

Никогда не забуду это шествие вброд к райскому островку. Добравшись до залитого солнцем песчаного берега, я поспешил стряхнуть ботинки и погрузить пальцы босых ног в горячий сухой песок. Я не мог наглядеться на следы от своих собственных ног. Вскоре кроны пальм сомкнулись надо мной; я продолжал идти к центру островка. На пальмах висели зеленые кокосовые орехи, кругом росли кусты, покрытые белоснежными цветами с таким сладким, чарующим запахом, что даже голова закружилась. Вокруг меня безбоязненно парили две морские ласточки, белые и легкие, словно два облачка. То и дело по песку пробегали маленькие ящерицы; иногда показывался главный житель острова — кроваво-красный рак-отшельник, прячущий нежную заднюю часть своего тела в украденной раковине величиной с куриное яйцо.

Под влиянием нахлынувших на меня чувств я опустился на колени и зарыл руки в сухой горячий песок.

Плавание закончилось, и все до одного были живы и здоровы. Мы высадились на необитаемом полинезийском островке. И на каком островке! Вот подошел Торстейн, — он отбросил в сторону мешок и растянулся во весь рост на песке, наслаждаясь зрелищем пальмовых крон. Легкие белые птицы бесшумно кружили над самыми нашими головами. Скоро вся наша шестерка лежала на берегу. Один лишь Герман, как всегда, проявил выдающуюся энергию: залез на небольшую пальму и сорвал гроздь огромных зеленых кокосовых орехов. Мы срезали им макушки и стали жадно глотать самый чудесный освежающий напиток в мире — сладкое, холодное молоко незрелого кокосового ореха. Со стороны рифа доносился монотонный бой барабанов, — там бессменная стража охраняла райские врата.

— Чистилище оказалось сыроватым, — подвел итоги Бенгт. — Но царство небесное я себе примерно так и представлял.

Мы с наслаждением потягивались, лежа под пальмами, и улыбались пассатным облачкам, которые мчались высоко над нами. Теперь мы уже не плыли на запад за ними, а лежали на неподвижном, надежном островке в самой Полинезии.

Потягиваясь всласть на песочке, мы слышали непрерывный гул протянувшихся до самого горизонта бурунов.

Бенгт был прав: мы попали в царство небесное.