Робинзонада. — Мы боимся, что нас спасут. — Всё в порядке. — Следы других крушений .— Еще необитаемые острова. — Бой с муренами. — Нас находят островитяне .— Привидения на рифе. — Посол к вождю. — Вождь посещает нас. — «Кон-Тики» — старый знакомый/ — Наводнение. — Плот-вездеход .— Вчетвером на острове. — Островитяне забирают нас. — Встреча в деревне. — Предки из страны восходящего солнца. — Хюла-хюла. — Шаманы в эфире. — Мы получаем королевские имена. — «Маоаэ» терпит крушение .— « Тамара » спасает «Маоаэ». — Курс на Таити! — Встреча на набережной .— Живем по-королевски. — Шесть венков.

Остров оказался необитаемым. Его размеры — неполных двести метров в поперечнике — позволили нам очень быстро изучить пальмовую рощицу и узкую прибрежную полосу. Самое высокое место поднималось на два метра над лагуной.

Под пальмовыми кронами у нас над головами висели большие гроздья зеленых орехов — природных термосов, хранивших защищенное от тропического солнца холодное кокосовое молоко. Значит, нам, не придется страдать от жажды, рядом с зелеными орехами висело немало спелых, по песку ползало множество раков-отшельников, в лагуне сновали всевозможные рыбы, — одним словом, мы были обеспечены всем необходимым.

На северном берегу мы обнаружили наполовину занесенный песком старый некрашеный деревянный крест. Отсюда открывался вид на северную часть рифа с остатками разбитого судна, мимо которого проплыл наш плот, перед тем как самому сесть на риф. Еще дальше на север голубели верхушки пальм на следующем атолле. Лесистый остров к югу от нас был гораздо ближе. Правда, там мы тоже не видели никаких признаков жизни; да впрочем, в тот момент мы были заняты другим.

Вот идет, прихрамывая, робинзон Хессельберг, в своей громадной соломенной шляпе и с целой охапкой шевелящихся раков в руках. Кнют собирает хворост, и вскоре мы уплетаем вареных раков. На третье подается какао на кокосовом молоке.

— Ну, как оно на бережку, ребята? — спрашивает довольный Кнют.

И хотя незадолго до этого он успел уже побывать один раз на суше, в ту же минуту он теряет равновесие и выливает пол-котелка горячей воды на ноги Бенгта! После 101 суток на плоту мы в первый день не очень-то твердо стояли на ногах и то и дело хватались за пальмы, так как совершенно автоматически приседали, готовясь встретить несуществующую волну.

Когда Бенгт вручил каждому его столовый прибор, Эрик хитро улыбнулся. Я сразу вспомнил, как после нашего последнего завтрака на плоту принялся по привычке тщательно отмывать свою миску, а Эрик, бросив взгляд в сторону рифа, потихоньку отложил в сторону свой прибор и заявил: «Что-то мне сегодня лень посуду мыть». Вынутая теперь из кухонного ящика, его миска сверкала не хуже моей.

Поев и как следует отдохнув, мы занялись разбором отсыревшего радиооборудования. Торстейну и Кнюту нужно было спешить появиться в эфире прежде, чем радиолюбитель из Раротонги передаст всему свету печальную весть о нашей кончине.

Большая часть аппаратуры уже лежала на берегу. Бенгт отправился на риф, где еще купался в воде какой-то ящик. Мы видели, как он высоко подпрыгнул в воздух, дотронувшись до крышки, — значит, ящик и в самом деле принадлежит к комплекту радиостанции! Радисты занялись сборкой и разборкой своей аппаратуры, а мы тем временем разбили лагерь.

Притащив с рифа тяжелый промокший парус, мы растянули его в виде крыши между двумя пальмами с подветренной стороны острова на краю обращенной к лагуне поляны. Волны выкинули на берег бамбуковые жерди с плота; из них мы сделали колья. Стены нашего импровизированного жилья образовал густой кустарник, насыщавший воздух чудесным ароматом своих цветов; вход был обращен к лагуне. Мы чувствовали себя превосходно. С шутками и смехом настелили себе постель из зеленых пальмовых листьев, предварительно очистив площадку от торчавших веток коралла. Еще до наступления ночи у нас было готово очень уютное гнездышко, на потолке которого виднелась большая бородатая физиономия доброго старого Кон-Тики. Он уже не выгибал грудь под напором восточного ветра, а лежал неподвижно на спине, вперив взор в звездное небо над Полинезией.

Кругом на кустах висели мокрые флаги и спальные мешки; весь песок был усеян разложенным для просушки имуществом членов экипажа. Еще денек, и всё отлично просушится, радистам тоже пришлось сдаться в ожидании следующего дня, чтобы дать солнышку как следует прогреть внутренности аппаратуры. Стащив с кустов спальные мешки;, мы улеглись спать, оживленно споря, чей мешок суше. Победителем вышел Бенгт: его мешок не хлюпал, когда владелец поворачивался с боку на бок.

Проснувшись наутро с восходом солнца, мы обнаружили, что потолок прогнулся под тяжестью кристально чистой дождевой воды. Бенгт аккуратно собрал ее и отправился к берегу. Там он принялся строить запруды и вылавливать причудливых рыб для нашего завтрака.

Герман жаловался в это утро на боли в спине и затылке — напоминание о приключении в Лиме, а Эрик вдруг обрел свой забытый ревматизм. Вообще-то мы отделались удивительно благополучно: за всё время плавания только несколько ушибов и царапин, если не считать Бенгта, который получил легкое сотрясение мозга, когда его ударило по черепу обломком мачты. Сам я, правда, являл собой довольно оригинальное зрелище, весь разукрашенный синяками — следами моего объятия со штагом.

Как бы то ни было, состояние здоровья не помешало никому искупаться перед завтраком в прозрачной лагуне. Дальше от берега переваливший через наш островок пассат покрывал ее поверхность темной рябью; чуть виднелись голубые островки вдоль восточной части рифа. А на самом берегу пассат с тихим шелестом трепал смотрящиеся в зеркальную гладь пальмовые кроны. Горько-соленая вода была такой чистой, что мы невольно поджимали ноги, стараясь не задеть кораллы и ярких рыб, хотя они и находились на глубине трех метров под нами. Мы с наслаждением плескались над сказочным подводным миром. Прохладная вода приятно освежала, сверху пригревал просушенный солнцем воздух... Однако надо было спешить на берег: Раротонга ждала нашего появления в эфире.

Катушки и другие радиочасти были разложены на коралловых плитах под тропическим солнцем; Кнют и Торсгейн без устали что-то мастерили. По мере того как дело шло к вечеру, мы всё больше волновались. Скоро все остальные дела были заброшены, и мы сгрудились вокруг радистов, стараясь хоть чем-нибудь помочь им. Необходимо было наладить передатчик до десяти вечера, когда истекали условленные тридцать шесть часов, после которых наш корреспондент в Раротонге начнет вызывать спасательную экспедицию. Но вот день подошел к концу, зашло солнце. Только бы раротонгский радист набрался терпения... Семь часов, восемь, девять... Наше волнение достигло предела. Передатчик не подавал никаких признаков жизни, но приемник типа NC-173 ожил, и мы могли уловить слабую музыку в нижней части шкалы. Любительский диапазон молчал. Медленно, но верно оживала остальная часть шкалы, — возможно, какая-то из катушек не успела еще окончательно просохнуть. Передатчик был попрежнему нем, как рыба; злые искры свидетельствовали о наличии замыканий в схеме.

Оставалось меньше часа. Отчаявшись наладить основной передатчик, мы снова — в который раз! — взялись за портативную военную рацию, в надежде, что она наконец просохла. Батареи были испорчены все до одной, и мы получали ток от маленького ручного генератора. Вертеть его было тяжеловато, и мы четверо, игравшие роль вспомогательной рабочей силы, то и дело сменялись у этой шарманки.

Тридцать шестой час подходил к концу. Помню, как кто-то шёпотом подсчитывал остающиеся минуты — семь, пять... Потом уже никто и не хотел смотреть на часы. Передатчик как будто воды в рот набрал, но приемник шипел и потрескивал всё ближе к нужной волне. Вот ожила и частота нашего приятеля на Раротонге, и мы разобрали, что он полным ходом переговаривается с радиостанцией на Таити. Громче, громче... уже можно уловить отдельные слова:

— ...ни одного самолета по эту сторону долготы Самоа. Я совершенно уверен...

Но тут опять всё стихло. Напряжение нашей шестерки достигло максимума. Что там происходит? Неужели уже высылают самолеты и спасательные отряды?

Радисты лихорадочно трудились. Пот катил с них градом, не меньше, чем с нас, «шарманщиков». Наконец в антенну передатчика пошел ток, и Торстейн торжествующе указал нам на стрелку прибора, — она медленно ползла вверх, когда он нажимал на ключ. Наконец-то!

Мы крутили как сумасшедшие; Торстейн вызывал Раротонгу. Не отвечает. Еще раз. Передатчик ожил, но Раротонга нас не слышала! Мы стали взывать к Галу и Фрэнку в Лос-Анжелосе, затем к военно-морскому училищу в Лиме, — бесполезно.

Тогда Торстейн стал давать CQ, — иначе говоря, он обращался ко всем радиостанциям, которые слушали в этот момент на нашей волне.

Это помогло. Эфир не спеша пропищал нам что-то в ответ. Мы поспешили откликнуться. И снова неторопливый ответ:

— Меня зовут Пауль, живу в Колорадо, как звать тебя, где живешь?

Значит, нас услышал радиолюбитель. Мы снова завертели мотор, и Торстейн передал:

— Здесь «Кон-Тики», мы высадились на необитаемом острове в Тихом океане.

Пауль не поверил ни единому слову. Он подумав, что какой-нибудь коротковолновик с соседней улицы решил подшутить над ним, и не стал даже отвечать. Мы рвали на себе волосы от отчаяния: сидим под пальмами ночью на заброшенном островке, а нам даже верить не хотят!

Торстейн не сдавался, — он снова схватился за ключ и стал без конца слать в эфир: «Всё в порядке», «Всё в порядке», «Всё в порядке». Надо же было как-то дать знать, чтобы остановили спасательные мероприятия.

Вдруг слабый писк в приемнике:

— Чего же ты расшумелся, раз всё в порядке?

И снова полная тишина.

Бессильные что-либо предпринять, мы готовы были биться головами о пальмы, пока не свалятся все орехи. Один бог знает, что бы мы выдумали, — если бы нас вдруг не услышали сразу и Раротонга и старый добрый Гал. Гал уверял, что прослезился от радости, услышав знакомые позывные LI2B. Немедленно был дан отбой тревоге; мы снова остались в одиночестве на своем островке и повалились в изнеможении на ложе из пальмовых листьев.

На следующий день мы решили ничего не предпринимать, — просто наслаждаться жизнью. Кто купался, кто рыбачил или охотился на удивительных обитателей рифа, а наиболее энергичные занялись благоустройством жилища. На мысе, обращенном в сторону разбитого плота, мы вырыли на опушке ямку, выстлали ее листьями и посадили проросший орех из Перу. Тут же рядом выложили из кораллов пирамиду, указывавшую на то место, где лежал на рифах «Кон-Тики».

В течение ночи плот подвинуло еще дальше за барьер, и теперь он застрял между коралловыми глыбами, окруженный лишь небольшими солеными лужицами.

Эрик и Герман прожарились как следует в горячем песке и чувствовали себя отлично. Они решили отправиться на юг вдоль рифа и попытаться попасть на большой остров. Я предупредил их, чтобы они остерегались не столько акул, сколько мурен,и они захватили с собой длинные ножи. Обитательница прибрежных вод Полинезии, мурена вооружена длинными ядовитыми зубами и способна перекусить ногу человеку. Она нападает молниеносно, и туземцы, отваживающиеся вступать в единоборство с акулой, боятся мурены больше всего на свете.

Большую часть пути по рифу Эрик с Германом прошли вброд, но кое-где им приходилось переплывать глубокие промоины. Они благополучно добрались до большого острова. Он весь порос пальмовым лесом и вытянулся в южном направлении под прикрытием рифа.

Наши разведчики дошли до южной оконечности и увидели, что коралловая гряда простирается еще дальше, в сторону других островов. На рифе лежали остатки большого четырехмачтового испанского парусника. Судно раскололось на две части, и кораллы вокруг него были усеяны ржавыми рельсами, которые так и не дошли до места назначения. Эрик с Германом вернулись обратно по другой стороне острова, но не обнаружили никакого следа людей.

Возвращаясь по рифу, они то и дело вспугивали экзотических рыб, решив поймать одну из них, они вдруг обнаружили, что окружены сразу восемью муренами, и поспешили вскочить на большую коралловую глыбу. Мурены медленно кружили около них — скользкие змеевидные бестии в черную и зеленую крапинку, толщиной в ногу, с маленькой головой, злыми змеиными глазками и острейшими зубами в дюйм длиной. Наши друзья пустили в ход ножи и ухитрились отрубить голову одной мурене и ранить другую. Запах крови моментально привлек целую стаю молодых голубых акул, — они набросились на искалеченных мурен, а двое охотников тем временем ускользнули.

В тот же день, когда мне пришлось идти вброд около нашего островка, я вдруг почувствовал, как кто-то молниеносным движением схватил мертвой хваткой мою ногу. Это был спрут. Не очень большой, но всё же было неприятно ощущать прикосновение его щупальцев и глядеть в маленькие злые глазки на фиолетовом мешкообразном теле с изогнутым клювом. Я изо всех сил дернул ногу — спрут не отпускал; очевидно, его привлек бинт у меня на ноге. Я стал прыжками перемещаться к берегу, волоча за собой отвратительный привесок. Он отпустил меня только тогда, когда я выбрался на сушу. После этого спрут медленно вернулся на мелководье, всё время смотря на берег и протягивая в мою сторону метровые щупальцы, словно ожидая нового нападения. Я швырнул в него обломком коралла, и он поспешил исчезнуть.

Однако все подобные приключения были всего лишь своего рода приправой к нашей райской жизни на островке. К сожалению, мы не могли оставаться здесь без конца, надо было начинать подумывать о том, как вернуться обратно в цивилизованный мир.

По прошествии недели «Кон-Тики» понемногу забрался на середину рифа, где было совсем сухо, и прочно застрял здесь. Громадные брёвна сокрушили немало препятствий, прокладывая себе путь к лагуне, но теперь плот лежал неподвижно, и все наши попытки сдвинуть его с места ни к чему не приводили. Между тем, если б только нам удалось затащить его в лагуну, мы всегда могли бы подремонтировать мачту и снасти и отправиться в разведку на ту сторону. Изо всех окружавших нас островов населенным мог скорее всего оказаться тот, который вытянулся на горизонте около рифа с подветренной стороны нашего островка.

Шли дни.

Но вот как-то утром прибегает, запыхавшись, кто-то из ребят и сообщает, что вдали показался парус. Забравшись на пальмы, мы разглядели крохотную точку — ослепительно белое пятнышко на фоне опалово-синей воды. Кто-то плыл вдоль острова по ту сторону лагуны. Мы видели, как лодка идет галсами;а вот показалась еще одна.

Ближе к полудню стало ясно, что лодки идут прямиком к нам. Мы подняли на одной из пальм французский флаг и стали размахивать шестом с привязанным к нему норвежским флагом. Первый из парусов приблизился настолько, что мы смогли разглядеть полинезийскую пирогу с несколько усовершенствованным оснащением. В лодке стояли две коричневые фигуры. Мы помахали им, — они замахали в ответ и направили пирогу к одной из прибрежных отмелей.

— Иа ора на, — приветствовали мы их по-полинезийски.

— Иа ора на, — последовал дружный ответ. Один из полинезийцев выскочил в воду и пошел к нам вброд по песчаному дну, таща за собой пирогу.

Стройные коричневые тела были облачены в европейскую одежду. Туземцы были босиком, но в широкополых соломенных шляпах для защиты от солнца. Поначалу они держались несколько неуверенно, однако, когда мы дружелюбно улыбнулись им и поздоровались по очереди за руку, их лица осветились сияющими улыбками куда красноречивее любых слов.

Наше полинезийское приветствие поразило и обмануло прибывших точно так же, как мы сами были введены в заблуждение их соплеменником с Ангатау, встретившим нас возгласом «гуд найт». Они успели произнести целую речь, прежде чем сообразили, что мы ничего не понимаем. Тогда они смолкли и только продолжали приветливо улыбаться, указывая в сторону другой пироги, которая быстро приближалась к острову.

Вторая лодка доставила еще троих полинезийцев; один из них с грехом пополам изъяснялся по-французски. Мы узнали, что на одном из островов по ту сторону лагуны есть полинезийская деревня и что ее жители заметили несколько дней тому назад костер на нашем островке. Поскольку в рифе Рароиа имелся всего только один проход к островам в лагуне, и этот проход находился как раз против их деревни, никто не мог пройти в лагуну незамеченным. Старики заключили, что огонь около рифа на востоке не мог быть разожжен людьми, — значит, на островке появилась какая-то сверхъестественная сила, разумеется, охотников проверить это предположение не нашлось. Но вот волны выбросили на берег доску от ящика, на которой были намалеваны какие-то знаки. Двое из туземцев побывали в свое время на Таити и научились там грамоте, — они прочли написанное большими черными буквами слово Тики. После этого не оставалось уже никаких сомнений в том, что на островке поселились привидения, потому что все они отлично знали, что Тики — это их давным-давно умерший родоначальник. Между тем лагуна продолжала доставлять новые предметы — хлеб, сигареты и какао в герметической упаковке, и даже ящик со старой обувью. Тут они поняли, что кто-то потерпел аварию в восточной части рифа, и вождь выслал две пироги на поиски спасшихся, которые жгли костры на островке.

Поощряемый своими друзьями, туземец спросил нас, почему на выловленной ими доске было написано Тики. Мы разъяснили, что на всем нашем снаряжении , написано Кон-Тики, потому что так называлось наше судно.

Наши новые друзья были крайне удивлены, когда узнали, что весь экипаж спасся и что наше судно — это и есть то приземистое сооружение, которое они видят на рифе. Туземцы предложили тут же переправить нас в деревню. Мы вежливо отказались, так как хотели сначала стащить «Кон-Тики» с рифа. Полинезийцы недоверчиво смотрели на жалкие останки плота, — разве он сможет держаться на воде! В заключение толмач настойчиво подчеркнул, что вождь приказал им во что бы то ни стало привезти нас с собой, без этого они не смеют являться обратно.

Мы приняли решение, что один из экипажа поедет с ними посланником от нас к вождю, а потом возвратится и расскажет, что делается на другом острове. Нам не хотелось ославлять плот на рифе, к тому же мы не могли бросить сложенное на острове снаряжение. Бенгт отправился с туземцами. Мы оттолкнули пироги от берега, и вскоре они поплыли на запад, подгоняемые свежим ветерком.

На следующий день по всему горизонту замелькали белые паруса, — очевидно, туземцы мобилизовали все плавучие средства, чтобы перевезти нас.

Вся эта флотилия быстро приближалась к острову, и вот мы уже видим нашего Бенгта: он стоит, размахивая шляпой, на носу передней пироги, окруженный смуглыми фигурами. Бенгт крикнул нам, что плывет в сопровождении самого вождя, и мы поспешили выстроиться в ряд, в то время как они направились вброд к берегу.

Бенгт со всей торжественностью представил нас вождю. Его полное имя было Тепиураиарии Териифаатау, но нам было позволено звать его просто Тека, чем мы и поспешили воспользоваться.

Вождь Тека был высокий стройный полинезиец с необычайно умными глазами. Могущественный властелин, он происходил из старого королевского рода на Таити и правил островами Рароиа и Такуме. Он учился в школе на Таити, умел читать и писать и даже говорить по-французски. Он знал, что столица Норвегии называется Христиания,и спросил меня, не знаком ли я с Бингом Кросби.Далее он сообщил, что за последние десять лет на Рароиа побывало только три иностранных судна, зато несколько раз в год заходит туземная шхуна с Таити, доставляющая различные потребительские товары в обмен на копру.Они уже давно ожидают очередного рейса шхуны, так что она может появиться со дня на день...

Бенгт доложил, что на Рароиа нет ни школ, ни радио, ни белых людей, но что сто двадцать полинезийцев — жителей деревни - принимают все меры к тому, чтобы нам было хорошо у них, и что сейчас идут обширные приготовления к приему нашего экипажа.

Вождь первым делом попросил показать ему судно, которое смогло доставить нас живыми через риф. Мы зашагали вброд к «Кон-Тики», сопровождаемые целой свитой туземцев. Когда мы подошли вплотную к плоту, полинезийцы вдруг остановились, издавая удивленные возгласы. Присмотревшись как следует к бревнам, один из них воскликнул:

— Но ведь это же не лодка, а паэ-паэ!

— Паэ-паэ! — подтвердили все его товарищи.

Они помчались галопом по рифу и вскарабкались на «Кон-Тики». Словно восхищенные дети, они лазили повсюду, ощупывая брёвна, цыновки, снасти. Вождь был так же возбужден, как и остальные; он подошел и повторил, внимательно глядя на нас:

— «Тики»— не лодка, это же паэ-паэ!

Паэ-паэ означает по-полинезийски «плот» и «помост», а на острове Пасхи этим именем называют туземные пироги. Вождь рассказал, что паэ-паэ давно вышли из употребления, но старики сохранили еще в памяти древние предания, в которых говорится о паэ-паэ. Полинезийцы были вне себя от восторга при виде огромных бальзовых бревен, зато презрительно морщили носы, глядя на наши канаты. Такие снасти не в состоянии долго выдерживать воздействие солнца и морской воды. Они с гордостью показали нам снасти на своих собственных пирогах, — сплетенные из кокосового волокна, эти канаты могли отлично служить до пяти лет.

Мы вернулись на островок и нарекли его «Фенуа Кон-Тики» («Остров Кон-Тики»). Это название одинаково легко произносилось и белыми и коричневыми, между тем как наши короткие северные имена представляли серьезную трудность для полинезийцев. Они очень обрадовались, узнав, что меня можно звать Тераи Матеата — имя, которым меня нарек вождь Таити, когда я был там в первый раз.

Туземцы стали выносить из пирог домашнюю птицу, яйца и плоды хлебного дерева; в это время другие ловили острогами рыбу в лагуне. Скоро пир был в полном разгаре. Нам приходилось без конца рассказывать о наших приключениях на паэ-паэ, а историю с китовой акулой нас заставляли повторять снова и снова. Каждый раз, когда дело доходило до того, как Эрик вонзил ей в череп гарпун, раздавались возбужденные выкрики. Туземцы легко опознавали всех рыб по нашим зарисовкам и сообщали нам их полинезийские названия. Но о китовой акуле и Gempylus’e им еще ни разу не приходилось слышать.

Вечером мы включили радио, к большому восторгу всех присутствовавших. Поначалу им больше всего понравилась церковная музыка, но вот нам удалось, к нашему собственному удивлению, поймать настоящую полинезийскую мелодию, которую передавала какая-то американская станция. Самые экспансивные из наших новых друзей немедленно начали извиваться всем телом, подняв руки над головой, и вскоре вся компания отплясывала вприсядку хюла-хюла. С наступлением ночи мы собрались в кружок у костра на берегу. Для туземцев наша встреча была не меньшим событием, чем для нас самих.

Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что они уже успели расставить в ряд шесть кокосовых орехов для питья и теперь жарят рыбу на завтрак.

Риф ревел в этот день грознее обычного, ветер усиливался, и брызги от прибоя взлетали высоко в воздух позади останков «Кон- Тики».

— Сегодня «Тики» придет в лагуну, — сказал вождь, указывая на плот. — Начинается прилив.

Часов около одиннадцати вода бурным потоком устремилась мимо нас, заполняя лагуну, словно большой таз, и забираясь всё выше и выше на берег. Нарастающая приливная волна почти совершенно скрыла риф. Мощные потоки по обе стороны острова легко переносили большие коралловые глыбы, размывая одни песчаные отмели и намывая другие. На гребнях волн качались обломки с нашего судна, а затем и сам «Кон-Тики» начал понемногу шевелиться. Мы поспешили оттащить наше имущество подальше от берега. Только самые высокие макушки рифа торчали еще из воды; песчаный бережок по окружности нашего плоского, как блин, островка совершенно исчез под волнами, которые уже начали захлестывать траву под пальмами. Это было жуткое зрелище, — казалось, весь океан стронулся с места и идет на нас. «Кон-Тики» развернулся на 180° и закачался на воде, но вскоре опять застрял среди коралловых глыб.

Полинезийцы бросились в воду. То вплавь, то вброд, переходя с отмели на отмель, они добрались до плота. Кнют и Эрик последовали за ними. На плоту лежал приготовленный заранее канат, и когда «Кон-Тики» сшиб последнюю глыбу и отцепился от рифа, полинезийцы соскочили с бревен и попытались удержать плот на месте. Они не знали «Кон-Тики», не знали присущего ему неудержимого стремления пробиваться на запад, и беспомощно потащились за ним на буксире. А «Кон-Тики» набрал скорость, пересек весь риф и вошел в лагуну. Здесь он остановился в раздумье — что предпринять далее. Прежде чем он успел двинуться по направлению к выходу из лагуны, туземцы обмотали канат вокруг пальмы на острове. И вот «Кон-Тики» замер в лагуне, связанный по рукам и ногам. Наш вездеход сам одолел баррикаду и пробрался во внутренний залив Рароиа.

Подбадривая друг друга воинственными куплетами с зажигательным припевом «ке-ке-те-ху ру-ху ру», мы дружно вытянули «Кон-Тики» на берег его тезки. Прилив остановился только тогда, когда мы уже решили, что весь остров погрузится в воду. В тот день прилив поднялся на четыре фута выше обычного.

Ветер нагнал сильное волнение в лагуне, и мы не могли нагрузить много на утлые пироги, которые то и дело черпали воду. Туземцы заспешили домой, захватив с собой Бенгта и Германа, которые должны были осмотреть мальчика, лежавшего при смерти в деревне, у парнишки образовался гнойник на голове, а у нас имелся пенициллин.

Весь следующий день мы просидели на острове Кон-Тики вчетвером. Восточный ветер разгулялся настолько, что туземцы не могли перебраться через лагуну, где их на каждом шагу подстерегали острые зубцы кораллов и отмели. Прилив был в разгаре, и в заливе ходили высокие волны.

Еще день спустя ветер стих. Мы исследовали днище «Кон-Тики» и установили, что брёвна целы, хотя риф и снял с них стружку толщиной в дюйм-два. Канаты, так глубоко въелись в дерево, что только в четырех местах оказались перерезанными острыми кораллами. Мы принялись наводить порядок на борту: поправили хижину, починили мачту, — и наше гордое судно обрело более достойный вид.

Несколько позже показались знакомые паруса, — туземцы прибыли забрать нас и остаток груза. Герман и Бенгт рассказали, что в деревне идут большие приготовления к предстоящему торжеству и что мы, приплыв туда, должны оставаться в пирогах, пока сам вождь не подаст нам особый знак.

Подгоняемые свежим бризом, мы быстро одолели десятикилометровое расстояние до обитаемой земли. Не без печали смотрели мы на прощальные поклоны пальмовых крон на острове Кон-Тики, который быстро затерялся вдали среди бесчисленных коралловых атоллов вдоль восточной части рифа. А впереди показывались всё новые большие острова. Вдоль побережья одного из них протянулся мол, а между пальмами раскинулся целый поселок.

Однако мы не видели ни одной живой души. Поселок, казалось, совершенно вымер. Что-то они затеяли? На самом берегу, за молом из коралловых глыб, показались две одинокие длинные фигуры,—одна худая, другая толстая, как бочка. Лодки доставили нас прямо к ним; мы поздоровались. Это был вождь Тека и его заместитель Тупухоэ, чья дружелюбная улыбка моментально покорила наши сердца. Тека являл собой пример мудрого государственного деятеля и дипломата, Тупухоэ же был настоящее дитя природы, полный жизненной силы, на редкость энергичный и веселый. Его мощная фигура и величественная осанка полностью соответствовали нашим представлениям о настоящем полинезийском вожде. Собственно, он и был вождем острова, а Тека мало-помалу выдвинулся на первое место благодаря тому, что говорил по-французски и умел считать и писать,— это гарантировало деревню от обсчетов, когда с Таити приходила шхуна за копрой.

Тека объяснил, что мы должны отправиться строем к деревенскому дому собраний. Выстроившись должным образом на берегу, мы торжественным маршем зашагали в деревню, — впереди Герман с привязанным к гарпунному древку флагом, за ним я в сопровождении обоих вождей.

Торговля с Таити наложила свой отпечаток на весь вид деревни: шхуна доставляла на остров доски и гофрированную жесть. Таким образом, наряду с хижинами, выстроенными в старом живописном стиле из корявых ветвей и пальмовых листьев, мы увидели нечто вроде маленьких тропических бунгало.Между пальмами в стороне стояла большая дощатая постройка — дом собраний, где предстояло поселиться нашей шестерке. С флагом в руках мы вошли через маленькую заднюю дверь и вышли наружу на широкую лестницу перед фасадом. Здесь на площадке перед домом собралось всё население деревни — мужчины и женщины, дети и старики. На всех лицах была написана глубокая серьезность, даже наши веселые приятели с острова Кон-Тики не подавали виду, что узнают нас.

Но вот мы выстроились на лестнице, и туземцы дружно грянули... «Марсельезу»! Слова знал только вождь, он же был запевалой, но в общем исполнение прошло гладко, если не считать, что некоторые старухи фальшивили на высоких нотах. Чувствовалось, что туземцы немало потрудились, разучивая французский гимн! Затем были подняты французский и норвежский флаги. На этом официальная часть закончилась, и вождь Тека отошел в сторону, — настал черед толстого Тупухоэ выступить в роли церемониймейстера. По его знаку толпа запела снова; на этот, раз дело пошло куда более гладко, потому что и музыка и слова были национальные. Да и кто может поспорить с полинезийцами в исполнении их собственной хюла! При всей Своей простоте мелодия оказалась такой захватывающей, что мы как завороженные слушали ее под аккомпанемент океанского прибоя. Несколько запевал вели постоянно варьирующую мелодию, то и дело поддерживаемые всем хором. Слова песни повторялись: «Здравствуй, Теки Тераи Матеата вместе с твоими людьми, что прибыли через океан на паэ-паэ к нам на Рароиа, здравствуйте, пусть ваше пребывание среди нас продлится, и пусть у нас будут одни и те же воспоминания, чтобы мы всегда были вместе, даже когда вы уедете в дальние страны. Добрый день».

Мы уговорили их повторить эту песню, и чем дальше, тем живее и непринужденнее чувствовали себя наши новые друзья. Тупухоэ попросил меня рассказать о том, что волновало всех жителей поселка, — почему мы пересекли океан на паэ-паэ. Тека взялся переводить мою речь с французского.

Моя аудитория, хотя и не получившая образования, оказалась в высшей степени интеллигентной. Я рассказал, что мне пришлось уже побывать среди их соплеменников на тихоокеанских островах и что там я услышал об их первом вожде Тики, который привез на острова их предков из таинственной страны, лежащей неизвестно где. Но, оказалось, продолжал я, что в далекой стране, называемой Перу, когда-то давно правил великий вождь по имени Тики. Народ называл его Кон-Тики, или Солнце-Тики, потому что он сам называл себя сыном солнца. В конце концов Тики покинул свою родину на больших паэ-паэ,—потому мы и решили, что это тот самый Тики, который приплыл на эти острова. А поскольку никто не хотел верить, что паэ-паэ в состоянии пересечь океан, мы сами отправились в путь из Перу на паэ-паэ; и теперь мы здесь — значит, это всё-таки возможно!

Тека закончил перевод, и в ту же секунду вперед выскочил Тупухоэ — взволнованный и разгоряченный, словно в экстазе. Он горячо говорил что-то по-полинезийски, размахивая руками, указывал в сторону неба и на нас, постоянно повторяя имя Тики. Я ничего не понимал из его скороговорки, но собравшиеся жадно глотали каждое слово и были явно захвачены его красноречием. Зато Тека слегка растерялся, когда дело дошло до перевода.

Тупухоэ сказал, что его отец и дед и родители, деда рассказывали о Тики, как о своем первом вожде, который живет теперь на небе. Но потом пришли белые и заявили, что предания предков ложь, Тики, мол, никогда не существовал. Его нет на небе, потому что на небе живет Иегова. Тики — языческий бог, в него верить больше нельзя. Но вот сегодня приплыли к нам через океан шестеро белых — первые белые, которые признали, что предки говорили правду, что Тики жил, что он существовал на самом деле, а потом умер и попал на небо.

Мысль о том, что мы уничтожили все плоды работы миссионеров, привела меня в ужас, и я поспешил выступить вперед и сообщить, что Тики, конечно, существовал, в этом нет никакого сомнения, а потом умер, но где он находится сегодня — на небе или в аду, это знает один Иегова, потому что он живет на небе, а Тики был обыкновенным смертным, хотя и большим вождем, — как Тека и Тупухоэ, возможно даже — еще больше.

Мое выступление было встречено с радостью и удовлетворением; одобрительные кивки и бормотание свидетельствовали о том, что мои слова пали на благодарную почву. Тики существовал когда-то, — это самое главное. Если он оказался в аду — тем хуже для него, но в таком случае, заключил Тупухоэ, тем больше шансов для его потомков вновь свидеться с ним!

В это время вперед выступили три старика, чтобы поздороваться с нами за руку. Было очевидно, что именно они являются хранителями преданий о Тики. Вождь подтвердил, что один из стариков знает множество древних преданий и сказаний о жизни предков. Я спросил старика — нет ли в преданиях указаний на то, с какой стороны приплыл Тики. Нет, никто из них не помнил ничего такого. Однако, поразмыслив как следует, самый старый припомнил, что Тики привез с собой одного из своих ближайших родственников по имени Мауи, а в песне о Мауи говорится, что он прибыл на острова из Пура — страны, где восходит солнце. А раз Мауи прибыл из Пура, то не было никаких сомнений, что и мы приплыли на паэ-паэ из Пура.

Я сообщил туземцам, что на уединенном острове Мангарева, ближе к острову Пасхи, население никогда не строило пирог, а продолжало пользоваться большими паэ-паэ до недавнего времени. Этого старики не знали, зато они рассказали, что их предки тоже плавали на больших паэ-паэ, но мало-помалу они вышли из употребления: остались только название да упоминание в преданиях. Давным-давно, сказал самый старый из сказителей, паэ-паэ называли еще ронго-ронго, но теперь уже это слово забыто, хотя оно и встречается в древних сказаниях.

Это сообщение было интересным, потому что ронго (на некоторых островах произносится «Лоно») было именем одного из наиболее прославленных предков полинезийцев. Предания подчеркивают, что он был белым и светловолосым. Когда капитан Куквпервые прибыл на Гавайи, островитяне оказали ему восторженный прием, решив, что это и есть их белый друг Ронго, который после длительного отсутствия вернулся к ним с родины их предков на парусном корабле. А на острове Пасхи слово ронго-ронго долго обозначало таинственные иероглифы, секрет которых был утерян со смертью последних грамотных «длинноухих».

Старики готовы были без конца говорить о Тики и ронго-ронго, молодежь больше интересовалась китовой акулой и плаванием через океан, — но нас ждало угощение, и Тека надоело играть роль переводчика.

Мы были представлены каждому жителю поселка в отдельности, — мужчины бормотали «иа ора на» и энергично трясли нам руку, девушки подходили несмело и приветствовали нас смущенно и в то же время лукаво, а старухи оживленно тараторили и хихикали, указывая на наши бороды и кожу. Однако все смотрели на нас с искренним дружелюбием, и вавилонская смесь языков отнюдь не служила препятствием для нашего общения.

Если они говорили нам что-нибудь непонятное по-полинезийски, мы отвечали по-норвежски, и обе стороны были ужасно довольны. Первое слово, которое мы усвоили, было «нравится», а поскольку при этом можно было показать, какой именно предмет нравится, и быть уверенным, что получишь его, то всё было чрезвычайно просто. Для того что-бы сказать «не нравится», достаточно было, произнеся «нравится», презрительно наморщить нос, — так мы и объяснялись.

После того как мы познакомились со всеми ста двадцатью семью жителями деревни, для двух вождей и для нашей шестерки был накрыт большой стол, и туземные девушки вынесли всевозможные лакомые блюда. Пока одни накрывали на стол, другие принесли венки из цветов, — большие венки надели нам на шею, меньшие — на головы. Цветы издавали чарующий аромат и приятно освежали в жару. А затем началось празднование нашей встречи, которое кончилось только, когда мы покинули остров, у наших ребят, истосковавшихся по настоящей пище, даже слюнки потекли при виде изобилия жареных поросят, цыплят, свежих омаров, полинезийских рыбных блюд, плодов хлебного дерева, папайии кокосового молока. И пока мы уплетали угощение, туземцы пели свои песни, а девушки танцевали вокруг стола.

Ребята были безмерно счастливы, — один смешнее другого, бородатые, увенчанные цветами, они набросились на изысканные блюда. Оба вождя явно были не менее довольны, чем мы.

После пира начались массовые пляски. Туземцы решили показать нам все свои национальное танцы. Нам предложили вместе с вождями почетные места на табуретках. Затем появились два гитариста; они присели на корточки и заиграли национальные мелодии. Зрители уселись в круг и запели песню, и вот показались в два ряда танцоры — мужчины и женщины в шуршащих юбочках из пальмового луба. Запевалой была веселая и подвижная толстая туземка с одной рукой, — вторую она потеряла в поединке с акулой. Поначалу танцоры чувствовали себя несколько связанно, но, убедившись, что приплывшие на паэ-паэ белые гости с интересом смотрят древние полинезийские пляски, стали оживать. В ряды танцоров стало несколько человек постарше, которые, очевидно, помнили танцы, уже ставшие редкостью. В свете заходящего солнца под пальмами разгоралась всё более темпераментная пляска, сопровождавшаяся возбужденными возгласами зрителей. Казалось, они забыли о присутствии шести чужеземцев, — мы стали для них своими и веселились вместе со всеми. Программа оказалась весьма обширной, один захватывающий танец сменялся другим. Наконец прямо у наших ног тесным кольцом уселась на корточки группа молодых мужчин; по знаку Тупухоэ они начали ритмично отбивать такт ладонями по земле. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее, ритм становился всё оживленнее, и вдруг к ним подключился барабанщик, — он колотил двумя палками по сухой выдолбленной колоде, издававшей звонкий отрывистый звук. Когда ритм наконец достиг желаемого темпа, вступил хор, и в круг прыгнула девушка с венком на шее и цветком за ухом. Она отбивала такт согнутыми в коленях босыми ногами и извивалась всем телом до самых кончиков пальцев вздетых над головой рук. Это был классический полинезийский танец, и притом в блестящем исполнении. Скоро уже все присутствующие отбивали такт кулаками.

Еще одна девушка вошла в круг, за ней третья. С поразительной грацией и ритмичностью они как тени скользили друг за другом. Глухие удары о землю, песня и деревянный барабан всё более ускоряли теми, и танец становился всё стремительнее и стремительнее. Зрители старались не отставать в аккомпанементе.

Казалось, перед нашими глазами ожила древняя Полинезия. Мерцающие звёзды и раскачивающиеся пальмы... Теплая ночь, насыщенная запахом цветов и звоном цикад... Тупухоэ, сияя как солнце, ударил меня по плечу.

— Маитаи? — спросил он.

— Э, маитаи, — ответил я.

— Маитаи? — повторил он, обращаясь к остальным.

— Маитаи! — воскликнули все дружно; никто не морщил нос.

— Маитаи, — кивнул в заключение сам Тупухоэ и показал на себя; он чувствовал себя преотлично.

Тека тоже был весьма доволен праздником; он сообщил нам, что впервые белые смотрят их пляски здесь на Рароиа. Всё быстрее и быстрее мелькали барабанные палочки и хлопающие ладоши, песня и танец всё ускоряли темп. Вот одна из танцовщиц остановилась в своем движении по кругу перед Германом и протянула в его сторону извивающиеся руки. Герман неуверенно осклабился в бороду, не зная, что это значит.

— Принимай вызов, — прошептал я, — ведь ты хороший танцор.

И, к неописуемому восторгу толпы, Герман выскочил в круг, присел и стал выполнять замысловатые коленца хюла. За ним последовали Бенгт и Торстейн. Не жалея пота, они старались не отставать от сумасшедшего темпа. Барабанная дробь слилась в один сплошной гул, танцовщицы затряслись во всё усиливающейся дрожи; потом опустились на землю, и барабан мгновенно смолк.

Мы окончательно завоевали сердца туземцев, их восторгу не было предела.

Следующим номером программы был птичий танец — один из самых древних на Рароиа. Мужчины и женщины двигались ритмично в два ряда, представляя две стаи птиц, следующие за ведущим. Ведущий изображал собой птичьего вожака, но он ограничивался различными замысловатыми движениями, не участвуя непосредственно в самом танце. По окончании этого номера Тупухоэ объявил, что он был исполнен в честь плота и будет сейчас повторен, но в роли ведущего должен теперь выступить я. Поскольку я успел усвоить, что задача ведущего сводится к тому, чтобы издавать дикие вопли и скакать кругом на корточках, вращая бедрами и крутя руками над головой, я надвинул на лоб венок и смело вступил в круг. Глядя на мои па, старый Тупухоэ хохотал так, что чуть не свалился с табурета; музыканты и певцы следовали его примеру, и аккомпанемент получался не ахти какой.

Теперь уже все хотели танцевать — и старые и молодые, — и вот опять занял свое место барабанщик со своим ансамблем; зазвучали призывные звуки хюла-хюла. Первыми в круг вошли девушки, кружась во всё более и более стремительном темпе, затем стали приглашать одного за другим членов нашего экипажа. Всё большее количество присутствующих включалось в пляску, топая ногами и извиваясь всем телом.

Один Эрик не поддался всеобщему увлечению. Сырость и сквозняк на плоту оживили его старый ревматизм, и теперь он сидел словно старый шкипер, дымя своей трубкой и не поддаваясь ни на какие маневры девушек, пытавшихся выманить его в круг. В огромных овчинных штанах, которые выручали его в холодные ночи в течении Гумбольдта, голый по пояс и с широченной бородой, он казался вылитой копией Робинзона Крузо. Тщетно самые прекрасные юные танцовщицы старались вывести его из неподвижного состояния. Он только усиленно дымил трубкой, сохраняя серьезную мину под цветочным венком.

Но вот в круг вошла рослая мускулистая матрона. Она исполнила несколько неуклюжих па и решительно проследовала к Эрику. Он бросил на нее испуганный взгляд, но амазонка ответила ему самой обольстительной улыбкой, подхватила Эрика под руку и энергично сдёрнула с табурета. Удивительные штаны Эрика были надеты шерстью внутрь; они лопнули сзади, и оттуда выглядывал белый клок, напоминая заячий хвост. Эрик неохотно последовал за матроной, зажав в одной руке трубку, а другой держась за поясницу. Когда Эрик запрыгал под музыку, ему пришлось отпустить штаны, чтобы подхватить спадавший с головы венок, однако он тут же опять схватился за штаны, потому что они поехали вниз под собственной тяжестью. Толстуха, переваливавшаяся впереди него, представляла собой не менее комичное зрелище, и мы хохотали до слёз. Очень скоро все остальные танцоры остановились, и пальмовые кроны задрожали от их дружного хохота. Эрик и его тяжеловесная партнерша продолжали усердно изображать фигуры хюла, но и им пришлось остановиться, потому что и певцы и музыканты катались по земле, держась за животы.

Пляски продолжались до рассвета, когда нам наконец разрешили передохнуть, после того как мы еще раз пожали руку каждому из ста двадцати семи жителей поселка. Эта церемония повторялась каждое утро и каждый вечер всё то время, что мы жили на острове. Со всех хижин были собраны необходимые принадлежности, чтобы соорудить нам шесть постелей. Мы улеглись рядышком вдоль одной из стен в доме собраний, словно гномы из сказки, и уснули, вдыхая аромат висевших в головах венков.

На следующий день нам пришлось немало повозиться с больным шестилетним мальчиком, у которого образовался гнойник на голове. Температура поднялась до 420, нарыв на макушке разросся в кулак и нарывал всё сильнее. Несколько меньших болячек покрывали пальцы ног.

Тека объяснил, что немало детей на острове уже погибло от этой болезни и что если мы не умеем лечить, то мальчик обречен, у нас был с собой пенициллин, но мы не знали, какую дозу можно дать ребенку. А если бы малыш умер после нашего лечения, то это могло бы иметь серьезные последствия.

Кнют и Торстейн вытащили свою радиостанцию и натянули направленную антенну между макушками самых высоких пальм. Вечером они связались с нашими невидимыми друзьями в Лос-Анжелосе — Галом и Фрэнком. Фрэнк позвонил врачу, а мы передали азбукой Морзе симптомы болезни и сообщили, какими лекарствами располагаем. Фрэнк передал нам ответ врача, и в ту же ночь мы отправились в хижину, где маленький Хаумата метался в жару, окруженный причитающими родичами, составлявшими почти половину населения поселка.

Герман и Кнют занялись врачеванием, на долю остальных выпала нелегкая обязанность сдерживать натиск родичей. Мать мальчика пришла в ужас, когда мы явились к ней с ножом в руках и потребовали кипятку. Обрив больного наголо, мы вскрыли нарыв. Гной бил фонтаном, туземцы то и дело прорывали оцепление, и нам приходилось изгонять их из хижины. Всё это было невесело. Очистив и продезинфицировав гнойник, мы обмотали голову мальчика бинтами и приступили к лечению пенициллином. В течение двух суток он получал таблетки через каждые четыре часа; мы регулярно промывали рану, но температура всё не падала. Каждый вечер мы получали радиоконсультацию от врача в Лос-Анжелвсе. Наконец температура резко упала, гной перестал выделяться, сменившись сукровицей, и мальчик явно повеселел,—теперь он был готов без конца рассматривать картинки из удивительного мира белых людей, где имелись автомобили, коровы, многоэтажные дома.

Неделю спустя Хаумата уже играл с другими детьми на бережку, но голова его была тщательно забинтована. Впрочем, скоро оказалось возможным снять повязку.

После первого успешного опыта врачевания мы обнаружили, что жители деревни страдают бесчисленными болезнями. Все до одного жаловались на зубы и живот, многие приходили с нарывами. Мы направляли пациентов к доктору Кнюту и доктору Герману, которые прописывали налево и направо диету и опустошали наши запасы лекарств. Кое-кто поправился, и никому не стало хуже; когда же лекарствам пришел конец, мы с большим успехом стали лечить истеричных старух супом из какао и овсяной кашей!

Очень скоро после нашего прибытия на остров появился новый повод для праздничных торжеств, — мы должны были пройти посвящение в гражданство Рароиа и получить полинезийские имена. Мне уже больше не разрешалось именоваться Тераи Матеата, — на Таити сколько угодно, но не здесь.

Посреди площади для нас выставили шесть табуреток, и туземцы поспешили занять лучшие места вокруг. Среди них торжественно восседал Тека, — его обязанности как вождя не распространялись на старые местные церемонии, тут выступал на первый план Тупухоэ.

Молчаливо и серьезно ждали собравшиеся появления рослого толстого Тупухоэ, который торжественно и степенно проследовал на свое место, опираясь на большую суковатую палку. Он отдавал себе полный отчет в серьезности момента; под устремленными на него со всех сторон взорами он подошел к нам, как бы погруженный в глубокое раздумье. Это был прирожденный вождь — выдающийся оратор и артист.

Тупухоэ обратился глухим голосом к запевалам, барабанщикам и ведущим танцорам, указывая поочередно на каждого из них своей палкой и отдавая краткие распоряжения. Затем снова повернулся к нам и внезапно широко раскрыл глазищи, так что белки засверкали вперегонки с зубами на фоне медно-коричневой кожи его выразительной физиономии. Приподняв палку, он со страшной скоростью затараторил старинные заклинания, понятные только самым старым среди присутствующих, так как он говорил на древнем, ныне забытом диалекте.

Затем он рассказал, что первого короля, который поселился на этом острове, звали Тикароа и что Тикароа правил всеми островами в пределах кольцевого рифа на всем его протяжении с севера на юг и с запада на восток, от земли до самого неба.

Хор затянул старинную песню о короле Тикароа, а Тупухоэ положил мне на грудь свой кулачище и возвестил, что нарекает меня именем Вароа Тикароа —Дух Тикароа. Песня стихла, настал черед Германа и Бенгта. Вождь возложил им поочередно свою лапу на грудь и окрестил одного Тупухоэ-Итетахуа, а другого Топакино. Так звали двух древних героев, которые вышли в бой с морским чудовищем, обитавшим у входа в лагуну, и убили его.

Барабанщик выбил бешеную дробь, и на площадку выскочили двое мускулистых полинезийцев с длинными копьями в руках. Они стремительно зашагали на месте, поднимая колени до самой груди и угрожающе потрясая копьями; одновременно они энергично вертели головами из стороны в сторону. Новая дробь барабана, танцоры подскакивают в воздух, и начинается танец, имитирующий битву с морским чудовищем. Битва-балет длилась недолго и закончилась победой воинов. Теперь настала очередь креститься Торстейну. Под звуки песни и с соответствующими церемониями он получил имя Мароаке, в честь одного из древних королей деревни. Эрик и Кнют были названы Тане-Матарау и Тефаунуи, — так звали знаменитых полинезийских героев-мореплавателей. Длинный и монотонный рассказ об их подвигах излагался в страшном темпе, преследовавшем двойной эффект — поразить и в то же время развеселить слушателей.

Но вот церемония окончена; среди полинезийцев Рароиа опять появились белые вожди. Вперед выступили в два ряда танцоры в лубяных юбках и с лубяными коронами на головах. Они подошли, приплясывая, к нам и надели на нас свои короны и шуршащие юбки, после чего праздник мог продолжаться.

В одну из ночей утопающие в цветах радисты связались с любителем на Раратонге, который передал нам сообщение с Таити — теплое приветствие от губернатора французских тихоокеанских колоний.

В соответствии с распоряжением из Парижа он выслал правительственную шхуну «Тамара», которая должна была доставить нас на Таити, так что мы не были больше связаны необходимостью ожидать приходящую неизвестно когда торговую шхуну. Таити — центр французских колоний этой области, и, к тому же, единственный остров,, имеющий контакт с внешним миром. Только там мы могли попасть на рейсовый пароход, который доставил бы нас в наш собственный мир.

Праздник на Рароиа продолжался. Однажды ночью с моря донеслись необычные звуки. Наблюдатели доложили, что у входа в лагуну остановилось судно. Мы бегом пересекли пальмовую рощу и выскочили к морю на подветренном берегу, обращенном в сторону, противоположную той, с которой прибыл наш плот. Прибой здесь был несравненно слабее.

У самого входа в лагуну светились огни какого-то корабля. Ночное небо было покрыто яркими звездами, и мы различили контуры широкой двухмачтовой шхуны. Может быть, это шхуна губернатора? Но почему она не заходит?

Туземцы возбужденно что-то обсуждали, и тут мы тоже разглядели, в чем дело: судно легло на бок, чуть не черпая воду, так как наскочило на подводный риф.

Торстейн притащил сигнальный фонарь:

— Что за судно?

— «Маоаэ», — последовал ответ.

Это была торговая шхуна; она как раз направлялась на Рароиа за копрой. Капитан и вся команда были полинезийцы и знали наперечет все рифы, но в темноте их обмануло коварное течение. Хорошо еще, что они оказались с подветренной стороны и что погода стояла тихая. Выходящее из лагуны течение представляло, тем не менее, известную опасность. «Маоаэ» кренилась всё сильнее, и команда перешла на спасательную лодку. Привязав к верхушкам мачт прочные канаты, они доставили другие концы на берег, где обмотали их вокруг пальм, чтобы не дать судну перевернуться. С помощью двух канатов команда впрягла лодку в шхуну, надеясь с наступлением прилива стянуть ее с рифа. Островитяне спустили на воду все свои пироги и принялись свозить груз на берег — девяносто тонн драгоценной копры.

Прилив поднял «Маоаэ» лишь настолько, что корабль начал биться на рифах и пробил себе днище, утреннее солнце осветило неутешительную картину. Команда ничего не могла поделать, — и в самом деле, бесполезно было пытаться сдвинуть с места судно водоизмещением в сто пятьдесят тонн с помощью одних только пирог и спасательной лодки. Шхуна продолжала биться на кораллах; в случае перемены погоды к худшему ее могло разбить вдребезги о риф.

Радио на «Маоаэ» не было, но хотя мы и имели передатчик, всё равно шхуна погибла бы раньше, чем могло подоспеть спасательное судно с Таити. И всё же добыча ускользнула от рифа Рароиа, — вторично за месяц.

Среди дня на горизонте показалась «Тамара». Ее команда была немало удивлена, когда вместо плота обнаружила мачты большой шхуны, беспомощно застрявшей на рифах.

На борту «Тамары» находился французский администратор архипелагов Туамоту и Тубуаи, Фредерик Анн, посланный за нами губернатором. С ними прибыли еще два француза — кинооператор и радист; капитан и команда судна были полинезийцы. Сам Анн родился на Таити и был отличным моряком. Он принял на себя командование «Тамарой» с согласия капитана, который был только рад освободиться от ответственности в этих опасных водах. «Тамара» остановилась на почтительном расстоянии от подводных рифов и течений. Шхуны были соединены тросами, и Анн приступил к выполнению сложного маневра, борясь с постоянной угрозой быть выброшенным вместе с первой шхуной прямо на коралловую гряду.

С наступлением прилива ему удалось снять «Маоаэ» с рифов и вывести ее на безопасное место. Вода хлынула фонтаном сквозь пробоины в днище шхуны; пришлось поспешно заводить ее на мелководье в лагуне. В течение трех суток «Маоаэ» грозила затонуть на глазах у жителей деревни; помпы работали неустанно, день и ночь откачивая воду. Лучшие ныряльщики среди наших друзей вооружились свинцовыми «заплатами» и гвоздями и заделали самые большие пробоины, после чего пострадавшая шхуна могла уже в сопровождении «Тамары» дойти своим ходом до верфи на Таити.

Подготовив к отплытию «Маоаэ», Анн провел «Тамару» по лагуне между коралловыми отмелями к острову Кон-Тики. Там он взял плот на буксир и направился к выходу из лагуны. «Маоаэ» шла вплотную за ними, так, чтобы команда могла в случае опасности успеть перейти на «Тамару».

Мы с грустью покидали Рароиа. Островитяне выстроились все до одного на молу, провожая нас нашими любимыми мелодиями.

Сидя в лодке, которая должна была доставить нас на «Тамару», мы видели, как в центре толпы возвышается над всеми Тупухоэ Он держал за руку маленького Хаумата. Мальчик горько плакал, да и сам могущественный вождь не мог удержать слёз. Нас провожали сотни опечаленных глаз, но пение и музыка не прекращались всё время, пока мы еще могли слышать их. Потом гул прибоя заглушил все остальные звуки.

Шестерых друзей проводили в путь жители острова, — сто двадцать семь верных товарищей оставили мы на берегу... Выстроившись в молчании вдоль борта «Тамары», мы смотрели на приветливый остров. Но вот мол слился с берегом, скрылись в море пальмы. И долго еще слышали мы внутри себя отголоски песни:

«...пусть у нас будут одни и те же воспоминания, чтобы мы всегда были вместе, даже когда вы уедете в дальние страны. Добрый день»...

Четыре дня спустя на горизонте показался Таити. На этот раз мы увидели первым делом не ряды стройных пальм, а суровые дикие горы, пронзающие легкие облачка своими острыми вершинами.

Подойдя ближе, мы разглядели на синих склонах зеленые пятна. Пышная тропическая зелень покрывала ржаво-красные скалы и глинистые откосы, спускаясь к морю по глубоким ущельям и узким долинам. Вот мы уже подошли настолько близко, что можем разглядеть густые пальмовые заросли по долинам вдоль золотистого песчаного берега. Остров Таити создан потухшими вулканами, которые защищены теперь от разрушительного действия морских волн кольцевой коралловой грядой.

Ранним утром мы проследовали через проход в рифе в гавань Папеэте. Сквозь листву гигантских деревьев проглядывали остроконечные макушки церквей и красные черепичные крыши. Папеэте — столица Таити и единственный город во всей французской Океании. Город радости, правительственная резиденция и узловой пункт всего морского транспорта в восточной части Тихого океана.

Вдоль пристани выстроилось пестрой живой стеной всё население Таити. Новости распространяются на острове с быстротой ветра, и, конечно, каждому хотелось взглянуть на паэ-паэ, который приплыл своим ходом из Америки.

«Кон-Тики» был поставлен на почетное место около набережной. Нас приветствовал бургомистр Папеэте; маленькая девчушка преподнесла нам от имени Полинезийского общества громадный венок из диких цветов. Затем выступили вперед девушки, которые повесили нам на шеи белые ароматные венки, — добро пожаловать на Таити, жемчужину Полинезии!

Я искал взором в толпе моего крёстного отца, вождя Терииероо, старшего среди туземных вождей Таити. А вот и он! рослый, крепкий, всё такой же подвижной, он вынырнул из толпы и крикнул: «Тераи Матеата!», сияя всем лицом. Он заметно постарел, но сохранил свою величественную осанку вождя.

—Ты явился поздно, — улыбнулся вождь, — но зато с хорошими вестями. Твой паэ-паэ поистине принес голубое небо (тераи матеата) на Таити, потому что теперь мы знаем, откуда пришли наши предки.

После приема у губернатора и праздника в муниципалитете на нас посыпались приглашения со всех концов гостеприимного острова.

Вождь Терииероо устроил в знакомой мне долине Папено большой праздник, совсем как в старые добрые времена. Поскольку Рароиа и Таити — разные вещи, состоялось новое крещение тех из членов экипажа, кто не имел еще таитянского имени.

Потекли беспечальные дни на солнечном острове. Мы купались в лагуне, лазали по горам и танцевали хюла на траве под пальмами. Дни шли, становясь неделями, а недели угрожали стать месяцами, пока мы ожидали судна, которое могло бы доставить нас домой, куда нас призывало столько дел.

В это время из Норвегии поступило сообщение: Ларс Христенсен отдал команду судну «Тур I» по пути из Самоа зайти в Таити, чтобы доставить членов экспедиции в Америку.

Ранним утром большой норвежский пароход вошел в гавань Папеэте. Французское военное судно отбуксировало «Кон-Тики» к борту его соотечественника-великана, который опустил громадную железную руку и поднял своего маленького родича на палубу. Мощные гудки пароходной сирены прокатились над гаванью. На каменной набережной Папеэте сгрудились коричневые и белые, желавшие попасть на пароход, чтобы вручить нам прощальные подарки и венки. Мы вытягивали шеи, словно жирафы, силясь высвободить подбородок из охапки цветов.

— Если вы хотите снова попасть на Таити, — пробасил вождь Терииероо, стараясь перекричать последний гудок парохода, — бросьте в лагуну венок, когда двинетесь б путь!

Но вот отданы швартовы, заработала машина, и вода за кормой позеленела под ударами лопастей винта, — мы медленно отходим от пристани.

Скоро красные крыши скрылись за пальмами, а зелень пальм сливалась с синевой гор, которые исчезали, словно тени, за горизонтом.

По поверхности океана шли торопливой грядой бурлящие валы, но теперь мы уже не могли окунуть в них ноги. По синему небу спешили белые пассатные облачка, но мы уже не шли одним курсом с ними. Идя наперекор стихиям, мы полным ходом приближались к столь далекому от нас двадцатому столетию.

Мы были все живы и здоровы; а в лагуне на Таити у самого берега медленно покачивались на поверхности воды шесть белых венков.

Тур Хейердал . Путешествие на „Кон-Тики“. Перевод с норвежского Л . Жданова