1. «План XVII» в действии

Всю первую половину августа французские, немецкие, бельгийские и британские войска маршировали меж золотых нив под безоблачным небом от мест выгрузки к будущим полям сражений, провожаемые удивленными взглядами крестьян. Миллионы людей преодолевали ежедневно по много километров, кто-то пешком, кто-то верхом или в обозах, единицы на примитивных автомобилях. «Пыль оседала на волосах, бровях и в бороде, – писал Поль Линтье 14 августа, – и к тому времени, как нас догнала колонна парижских моторных омнибусов, мы уже стали такими же белыми, как дорога под нашими ногами» – во Франции было не много мощеных трактов. Каждый немецкий корпус в сопровождении 2400 повозок и 14 000 лошадей растягивался почти на 20 км.

Если немецкая и британская армии перешли на невзрачную серо-зеленую форму и хаки соответственно, то французы и бельгийцы, как и в XIX веке, щеголяли яркими, пестрыми мундирами. Потрясающе: французские солдаты шли навстречу вражеским пулям под барабанный бой и фанфары, с развевающимися полковыми знаменами. На скольких французских могилах 1914 года стоит после имени и фамилии лаконичная приписка clarion – трубач… Многие части отправляли на битву целые оркестры, а кто-то из офицеров надевал белые перчатки. У всех воюющих сторон войска вели в бой командиры с саблей наголо, верхом на боевых скакунах.

Начиная с сентября войска начали окапываться, однако характерной чертой августовских сражений во Франции и в Бельгии оставались прекрасно видимые противником передвижения пехоты, кавалерии и артиллерии. Людские массы выступали навстречу сокрушительной мощи современного вооружения таким же боевым порядком, как в древние времена. Последствия были предсказуемы для всех – за исключением некоторых генералов. Таких потерь, какие понесла французская армия за единственный день 22 августа 1914 года, не бывало ни у одной из воюющих сторон до конца войны. Серия сражений французской армии под началом главнокомандующего генерала Жозефа Жоффра напомнила бы стороннему наблюдателю битвы XIX века, вот только стратегический гений явно отсутствовал. Уверенность французских командиров, что выстоять под огнем можно на одном cran – кураже, привела к тому, что четверть миллиона их молодых соотечественников сложила головы в бою за эти три недели. Немцы потеряли почти втрое меньше – до их смертного часа было еще далеко.

Как-то в 1909 году некий путешественник бродил по улицам грандиозного города-крепости Льеж, ворот в Бельгию, располагающегося на реке Маас. С угрюмым выражением на брыластом лице он рассматривал не архитектурные жемчужины, а кольцо современных фортов, защищающих подступы к крепости. Это был не кто иной, как 44-летний полковник Эрих Людендорф, один из самых блестящих военачальников немецкой армии, поистине одержимый своей профессией. Он осматривал место будущего сражения, поскольку взятие Льежа и последующий проход через центральную часть Бельгии представляли собой ключевые пункты плана Германии по уничтожению французской армии. План этот разработал в начале века начальник немецкого штаба граф Альфред фон Шлиффен, однако он предполагал вести армию через голландские территории. Мольтке же решил пустить ее через Льеж, поскольку Голландии предназначалась участь нейтрального выхода во внешний мир – «отдушины» для Германии, – и в этом качестве она действительно сыграла неоценимую роль.

Учитывая, что «план Шлиффена» не был четко расписанным планом военных действий, уместнее называть его «доктриной Шлиффена», которая основывалась на двух положениях: быстро разгромить Францию, прежде чем идти на Россию, и сделать это с помощью большого охвата, сосредоточив все силы и надежды на правом фланге. В 1913 году Людендорфа сняли с поста начальника оперативного командования Генерального штаба – предположительно из-за упорного нежелания отказаться от идеи, что для осуществления грандиозных военных планов Германии нужно увеличивать численность вооруженных сил. Однако год спустя он снова оказался на подступах к Льежу, под гром орудий и треск выстрелов.

Фалькенхайн сказал в начале августа: «Важно воспользоваться воцарившейся эйфорией, пока она не рассеялась как дым». Это и пытался сделать Мольтке, нанося по Льежу первый крупный удар на Западном фронте. Оборонял город 40-тысячный гарнизон, подкрепленный полевой дивизией, – силы, значительно превосходящие расчеты атакующих. Немецкий командир корпуса генерал Отто фон Эммих обратился к Бельгии с прокламацией: «Предоставьте нам беспрепятственный проход и дайте добраться до тех, кто хочет на нас напасть. Заверяю, что бельгийскому населению не придется испытать на себе ужасы войны».

Однако вместо «беспрепятственного прохода» первые ряды вестфальских и ганноверских солдат получили 5 августа шквал артиллерийского и стрелкового огня. Необстрелянные салаги, никогда прежде не слышавшие свиста вражеской пули, были отброшены назад с тяжелыми потерями. Бельгийский офицер писал: «Мы просто косили наступающую немецкую пехоту шеренгу за шеренгой. <…> Они даже не пытались рассредоточиться, так и шли… плечом к плечу, пока мы не выбивали их и застреленные не валились друг на друга жуткими штабелями мертвых и полуживых тел, перекрывая нам обзор». Остальные воюющие европейские страны будут в последующие недели следовать той же тактике, что и немецкая армия, – в Льеже Мольтке собрал лишь первый урожай скорбящих вдов и осиротевших матерей.

Бельгийское правительство поспешило выпустить ликующее коммюнике: «Победа за нами! Все атаки немецких войск отражены». Однако Эммих только разминался: в последующие дни его войска наступали снова и снова под прикрытием плотного артиллерийского огня. Число жертв росло: одна бригада лишилась более половины состава, включая командира и командующего полком, при наступлении у города Визе полегли 30 офицеров и 1150 рядовых. 6 августа появилось неприятное новшество – цеппелин, устроивший первую в истории бомбардировку европейского города. Погибло девять жителей Льежа.

Перед войной Генри Вильсон тщетно умолял бельгийцев укрепить Льеж и Намюр, и теперь им пришлось убедиться, насколько уязвимы их крепости в условиях продолжительного штурма. Генерал Жерар Леман, командир льежского гарнизона, оставил попытки удержать сплошную линию обороны. Почти половину своих бойцов он отправил из гарнизона для соединения с основными силами, оставшиеся вели перекрестный огонь с бастионов, не давая немцам прорваться. Льежские форты, как и оборонные укрепления на восточной границе Франции, были сооружены из бетона и усилены обширными земляными насыпями. Засевшие в траншеях пулеметчики (хоть и в недостаточном количестве) сдерживали вражескую пехоту. Основным вооружением фортов были тяжелые казематные орудия в стальных купольных дотах, установленных на рельсах. Доты, хоть и весили по сотне тонн каждый, можно было поворачивать вручную.

Город штурмовали пять немецких корпусов общей численностью 150 000 человек. Под прикрытием темноты все больше и больше немцев просачивались между фортами. Им было приказано продвигаться с разряженным оружием, чтобы избежать случайных выстрелов по своим, однако неразбериха началась все равно, и восстановить порядок можно было только четким руководством. Утром 7 августа Людендорф с нарочитой театральностью ринулся вперед, подняв несколько растерявшихся под бельгийским огнем отрядов, и лично повел их на покинутую льежскую цитадель. Этот поступок (без особого труда) принес ему высочайшую в немецкой армии боевую награду – «Pour le Mérite» («За заслуги»). Домой сообщили, что город взят: «Lüttich ist gefallen». Неделей ранее мало кто из подданных кайзера относился к войне с таким же воодушевлением, как в 1870 году, однако взятие Льежа вызвало у народа волну энтузиазма, которая продержалась до сентября. Немцы, как и большинство других народов, содрогались при мысли о кровавой войне, однако любили победы, особенно быстрые. В городах и селах началось ликование, песни и танцы на улицах. На следующий день школьников собрали, чтобы объявить радостную новость, и отпустили на внеочередной выходной.

Однако радость оказалась преждевременной. Несмотря на падение самой цитадели, бельгийцы упрямо удерживали большинство окружающих ее фортов. 8 августа командование осадой принял генерал Карл фон Эйнем. Отказавшись от лобовых атак, он развернул 60 000 бойцов в «стальное кольцо» до прибытия тяжелой артиллерии. Бельгийцы продолжали отстреливаться: в полку доктора Лоренца Треплина первыми пострадали трое солдат, опрометчиво оставивших посты в захваченном форте Баршон, чтобы искупаться в Маасе, где их серьезно ранило разорвавшимся снарядом. В остальном, судя по письму хирурга от 11 августа, вокруг царил такой «застой и затишье», что пришлось просить жену прислать какую-нибудь книгу, чтобы скоротать время. Когда жена рассказала детям, что папа сейчас в тех краях, где нужно говорить по-французски, четырехлетняя Ингеборга захныкала: «Я же его не пойму, когда он вернется!»

Мирное население, оказавшееся на пути войск, быстро устало от войны. «Ты не представляешь, как плохо нам здесь живется, – писала подруге жена гентского врача мадам Жанна ван Блейенберг. – Многие разорены. Пьер думал отослать меня в Англию… но я не хочу уезжать так далеко, не имея возможности вернуться, когда пожелаю, – да и поздно теперь». Дальше стране пришлось еще хуже, гораздо хуже. После штурма Льежа злость, копившаяся у немцев целый месяц, начала выливаться на подозреваемых в партизанской деятельности. Армия кайзера принялась зверствовать. Ночью 4 августа войска в городке Берно были в панике подняты на ноги неожиданной стрельбой, унесшей жизни 11 немцев. На следующий день в отместку были казнены 10 горожан, в том числе семья из пяти человек, прятавшаяся в погребе. Ночью в деревушке Сен-Аделин разорвался бельгийский снаряд, ранив нескольких стоявших там немцев. Местного учителя обвинили в том, что он выдал их расположение, подавая сигналы в форт Флерон, и немедленно расстреляли вместе с несколькими членами семьи. В тот же день состоялись первые массовые казни. Разъяренный генерал-майор фон Кревель сваливал неудачи при штурме на то, что «против нас воюет все население Льежа и окрестностей». С 4 по 7 августа бригада Кревеля расстреляла 117 мирных жителей, которые, с его слов, участвовали в «массовом сопротивлении».

Другая бригада, озлобленная встреченным отпором, выместила досаду и горечь от потерь на жителях селения Сумань, где расстреляла и заколола штыками 118 человек и разрушила сотню домов. Уцелевшим немецкие солдаты говорили: «Это ваши братья лупят по нам из форта Флерон». 6 августа немцы выставили две сотни мирных жителей из селений Ромсе и Ольн живым щитом при наступлении на форты Эмбур и Шофонтен. Других взяли в заложники и несколько дней держали голодными на мостах через Маас, чтобы мосты не обстреливала бельгийская артиллерия. 8 августа пехота согнала на близлежащий луг и казнила 72 жителей Мелена, в том числе 8 женщин и 4 девочки в возрасте до 13 лет. Старосту, прибывшего в надежде опознать и похоронить убитых, расстреляли тоже, большую часть селения сожгли. Такой же смертью погибли 64 жителя Ольна и Сен-Аделина, и еще 40 в Риссонаре. К 8 августа в окрестностях Льежа немцами было убито около 850 мирных жителей и сожжено в карательных целях 1300 домов – чтобы сорвать злость либо для утверждения собственного превосходства. Налоговый инспектор из Франкоршана, у которого расстреляли отца, попытался втолковать немецкому офицеру, что местные жители пальцем не тронули его войска. Немец, пожав плечами, ответил на французском: «Не имеет значения. Вы убиваете наших в Льеже. Значит, мы имеем право убивать ваших здесь».

Бельгийские укрепления выстояли против полевой артиллерии; казематы можно было пробить лишь бронебойными снарядами заводов Круппа и «Шкоды». Граф Гарри Кесслер, 46-летний ротмистр запаса, командовавший подвозом боеприпасов под Льежем, с удивлением встретил однажды утром австрийских артиллеристов. Они сообщили, что прибыли «галопом из Триеста», привезя четыре батареи 305-мм гаубиц «Шкоды». К этим тяжелым орудиям, открывшим огонь 12 августа, вскоре присоединились четыре 420-мм чудовища с заводов Круппа – с орудийным расчетом из двух сотен человек при каждом. Выстрелы производились дистанционно, на электрическом управлении, с расстояния 300 м, бронебойными снарядами. Оборона Льежа закончилась оглушительными взрывами, осыпавшими крепость дождем земли и бетона, осколков стали и ошметков плоти: на одном из участков снаряд разом уложил три сотни защитников. Генерала Лемана унесли с развалин форта Лонсен без сознания, задохнувшегося в дыму. На каждый бастион хватило тридцать с небольшим снарядов: форты по правому берегу Мааса пали 13 августа, левый берег очистили три дня спустя.

При взятии Льежа потери нападающей стороны составили 5300 человек. 11-дневная осада не задержала продвижение немецкой армии, поскольку основной массе кайзеровских войск в любом случае требовалось время для сосредоточения перед тем, как двигаться дальше. Часть соединений уже спешила к французской границе по 20-километровому коридору, через который должны были как-то протиснуться две огромные армии. Однако в чем-то планы немцев осада Льежа нарушила: правый фланг захватчиков не смог сделать быстрый рывок и выиграть время для долгого перехода через Бельгию и северную Францию, до того как войска Жоффра успеют передислоцироваться.

Перед войной немецкие военные «мудрецы» доказывали, что быстрая, разрушительная, всеобъемлющая война предпочтительнее затяжного ограниченного конфликта. Один из таких экспертов писал в 1913 году: «Безжалостное уничтожение вражеских сил и вооружения, как ни парадоксально, представляет собой наиболее гуманную стратегию. Чем шире трактуется термин “гуманность”, тем менее плодотворными становятся военные действия… [а значит] тем дольше продлится война, и тем более тяжкими окажутся последствия для всех воюющих сторон. Лишь полная отдача и сосредоточение всех сил помогут нам быстро и решительно сокрушить врага». Именно это намеревался сделать Мольтке в августе 1914 года.

В первые недели войны французские войска тоже предприняли драматическую попытку выиграть преимущество, пока немцы не начали активное наступление. В соответствии с «Планом XVII» соединения Жоффра двинулись вперед по сотням километров французско-немецкой границы от Бельгии до Швейцарии. Колоритная конница кавалерийского корпуса генерала Жана-Франсуа Сорде, облаченная в красочные мундиры наполеоновских времен, прорвалась к Льежу перед 5-й французской армией под восторженные приветствия бельгийских мирных жителей на протяжении всего пути. Однако 8 августа, в 16 км от города, драгуны и уланы Сорде столкнулись с немецкими войсками. Пришлось отступать, лишь понапрасну загнав несчастных скакунов. К сияющим шлемам с плюмажами из конских хвостов и начищенным до блеска кирасам оружие, пригодное для боя, не прилагалось. В отличие от британской кавалерии, вооруженной пехотными винтовками и подготовленной к пешему бою, кавалерия Сорде располагала только саблями и карабинами образца 1890 года, толку от которых было чуть больше, чем от пистолетов.

Сержант легкой кавалерии писал впоследствии, в какое отчаяние повергали его полк попытки атаковать, заканчивающиеся попаданием под пули немецкой пехоты, многих выбивавшие из седла: «Это происходило раз за разом – раз 20 или 30, наверное». После каждого столкновения ряды кавалерии редели. Навык обращения с лошадьми – критически важное военное искусство – во французской армии оставлял желать лучшего. Кавалерия Сорде покрывала в первые недели наступления по 55 км в день, а некоторые полки и того больше: например, в журнале боевых действий 9-го кирасирского полка значилось 160 км, преодоленных за двое суток. Вскоре кони, измученные 100-килограммовой ношей, плохо кормленные, с загнивающими под седлами ранами, начали гибнуть десятками. В отличие от британских кавалеристов, приученных как можно дольше вести лошадей в поводу, чтобы беречь их силы для боя, французы (и немцы) загнали насмерть немало несчастных животных.

В первых боевых столкновениях некоторые продемонстрировали поразительную наивность, граничащую с глупостью. Рядовой Шарль Стайн из бельгийского гренадерского полка застыл в немом восторге, любуясь красотой разрывающихся немецких снарядов, – пока не заметил, что все кругом кинулись врассыпную. Вечером 11 августа перепуганный часовой – однополчанин Стайна пристрелил пасущуюся корову, подобравшуюся слишком близко к его посту. Точно так же поступил отряд немецких резервистов, открывший плотную стрельбу по замеченным в утреннем тумане смутным теням. В результате было убито несколько коров и возвращающийся патруль, прежде чем порядок был восстановлен. Французский капитан Плье де Дис с любопытством потянулся к упавшему неподалеку неразорвавшемуся снаряду – и отдернул руку, лишь услышав крик ветерана, что так можно обжечься. Де Дис и не подозревал, что снаряды бывают горячие.

Первые серьезные столкновения между войсками Мольтке и Жоффра начались значительно южнее, еще когда колонны Мольтке маршировали через Бельгию. 3 августа французы вошли в «потерянные провинции», аннексированные Пруссией после победы в 1871 году. Сложно сказать, сколько французов в 1914 году по-настоящему горевали об утрате Эльзаса и Лотарингии. Один молодчик на соответствующий вопрос, заданный за несколько лет до войны, пожал плечами: «Так распорядилась история. <…> Не думаю, что нынешнюю молодежь или народ в целом это волнует, равно как и меня». В 1908 году газета La Patrie уверяла, что «для большинства французов эта потеря – событие такое же далекое, как Семилетняя война».

Однако те, кто переживал, переживали страстно. Например, генерал Луи-Наполеон Конно, командовавший в 1914 году кавалерийским корпусом, до войны ежегодно совершал своеобразный ритуал – на одну ночь разбивал со своим драгунским полком лагерь у эльзасского пограничного столба. Теперь немало таких встало во главе французских войск, со слезами на глазах отправляясь освобождать тех, кого считали порабощенными соотечественниками – хотя в рядах немецкой армии сражалось в общей сложности 380 000 жителей Эльзаса и Лотарингии. Немецкоязычная, но большую часть Новой истории просуществовавшая под французским господством провинция Эльзас простирается с севера на юг почти на 190 км, однако в ширину составляет менее 50 км. На западе ее окаймляют Вогезы – у французов их название звучит как Вож, у немцев – Вогезен, так же как Лотарингия для французов – Лорэн, а для немцев – Лотринген. Граница между Францией и Эльзасом проходит по крутому, покрытому густым лесом хребту, местами доходящему высотой до 1000 м.

На севере Эльзаса немцы возвели огромную крепость в Мутциге с сетью подземных бункеров для защиты подступов к Страсбургу. На юге по направлению к текстильному Мюлузу между Вогезами и Альпами вытянулась старая пойма Рейна. Узкий коридор почти в 30 км представлял собой единственный проход для войск. Эльзас был провинцией преимущественно крестьянской, славился производством сыра, вина и кружева. Стратегического значения он почти не имел, образуя, по сути, тупик, поскольку упирался в сложнопроходимые холмы и леса на юге Германии. Кроме того, Эльзасский фронт был гораздо лучше укреплен и лучше снабжался со стороны Германии, чем со стороны Франции. Однако Мольтке совершенно правильно предугадал, что в случае войны французская армия не устоит перед соблазном отвоевать восточные провинции.

Немцы, прибывшие оборонять Эльзас, с удивлением увидели французских солдат, одетых в те же длинные синие мундиры с фалдами, красные панталоны и кепи, в которых их отцы бесславно гибли под натиском прусской армии в 1870 году. Один из солдат кайзера писал домой: «Они похожи на картинки в книжке». Нельзя сказать, что Жоффра и его офицеров не предупреждали об опасностях ярких расцветок. Весной 1914 года полковник Серре, военный атташе в Берлине, представил длинный доклад о недавно проведенных маневрах, на которых он присутствовал в качестве гостя. Особо он подчеркивал наличие у Германии гаубиц и тяжелой артиллерии, важность которых парижское командование недооценивало. Там же он расписывал преимущества серо-зеленой немецкой формы, маскирующей солдат, и призывал отказаться не только от традиционной для французской армии яркой расцветки, но и перестать надраивать до блеска рукояти холодного оружия, кухонную утварь и даже пуговицы. В докладе он цитировал кайзера: «[Веками] мы полагали, что военная форма должна радовать глаз… в ближнем бою было важно отличить своего от чужого. Теперь же, когда бой ведется с расстояния в несколько километров, мы не должны быть заметны». Вильгельм сожалел, по словам Серре, о том, что канет в Лету пестрая, красочно одетая армия, и признавал, что война стала теперь «делом грязным и унылым».

30 апреля Серре с растущим возмущением читал в Le Temps статью прямо противоположной направленности. В ней утверждалось, что другие страны уже сетуют на введение невзрачной формы, а Франция, к счастью, подобных опрометчивых шагов не совершает. Серре повторно написал в Военное министерство, разъясняя, чем плоха форма старого образца, выделяющая французские войска на фоне остальных: «Эта разница в форме, которая к самому неприметному [французскому] солдату немедленно привлекает внимание, будет иметь более серьезное [негативное] влияние на боевой дух, чем вынужденная необходимость стрелять из плохой винтовки». Он добавлял, что переливающаяся всеми красками французская армия «будет самой уязвимой среди союзников». В июле новый устав запоздало ввел защитное серо-голубое обмундирование оттенка bleu horizon (голубая даль), однако к началу военных действий массовое производство еще не успели наладить.

Несмотря на то, что отправленная в Эльзас армия генерала Ивона Дюбая числом 260 000 человек представляла собой самую крупную из пяти французских армий (в последующие недели перегруппированных в семь), командованию южными частями был лично Жоффром дан приказ лишь принимать на себя и сдерживать как можно больше сил противника, пока их товарищи на севере будут наносить решающие удары. Поначалу немцы не оказывали серьезного сопротивления: за время продвижения к Мюлузу войска Дюбая потеряли всего 100 человек. В 3 часа дня 8 августа французам сообщили радостную весть: над городом, покинутым врагом, снова вознесся трехцветный французский флаг. Освободителей встречали многократным исполнением «Марсельезы» и танцами на улицах. Генерал Луи Бонно, французский командир и уроженец Эльзаса, устроил двухчасовой парад в честь победы и выпустил высокопарную прокламацию: «Дети Эльзаса, прошло 44 года мучительного ожидания, и вот наконец французские войска снова ступают по нашей славной земле. Они внесли первый вклад в великое дело возмездия».

Радость длилась недолго. Сутки спустя немцы получили массивное подкрепление и контратаковали. В лесах и опаленных солнцем виноградниках завязалась сумбурная борьба, в которой не все солдаты кайзера проявили себя героями. Когда майор Отто Тешнер отдал приказ о лобовой атаке, повиновались только его офицеры и несколько рядовых – остальные предпочли отсидеться в гравийном карьере. Тешнеру пришлось пригрозить ослушавшимся расстрелом, что спровоцировало паническое бегство солдат в тыл. Другой офицер, посланный разведать, как идут дела на фронте, столкнулся с улепетывающими бойцами: «От них я услышал, что они разбиты и пытаются спастись за Рейном». Однако затем ход битвы удалось переломить. Немцы вытеснили французские войска из Мюлуза. Потрясенный Бонно отдал приказ об общем отступлении обратно через границу в Бельфор.

Жоффра привела в ярость и необходимость отступать, и перенесенное унижение. Он корил Бонно за то, что тот остановил наступление, устроив празднование в Мюлузе, вместо того чтобы двигаться дальше и разрушить мосты через Рейн. Жоффр рассчитывал, что громкая победа в Эльзасе поднимет боевой дух всей армии, а теперь Бонно жаловался на превосходство сил противника и требовал подкрепления. Генерала и двух дивизионных командиров сняли с должности, возложив на них вину за «устроенный во время отступления неописуемый хаос, в котором смешались кони, орудия и бегущие с поля боя люди». От французской публики вести о позорном отступлении Жоффр предпочел скрыть: почти неограниченная власть главнокомандующего над страной начала проявляться уже тогда.

Союзникам кайзера, напротив, о триумфе доложили сразу же. «Вечером стало известно о блестящей победе немцев над французами при [Мюлузе], – писала австрийская учительница Ита Й. – Эти немцы! Неужели будущее действительно за ними? Неужели звезда Франции закатится и померкнет вместе с былой французской славой?» Однако многие немецкие солдаты в Эльзасе были потрясены и раздавлены первым боевым опытом не меньше своих французских противников. 10 августа один офицер артиллерии поделился своими переживаниями с сержантом Вильгельмом Кайзеном: «До сих пор мы ждали войны, однако теперь, когда она показала нам свое истинное, неприглядное лицо, мы отворачиваемся с содроганием». Кайзен писал своей невесте Хелене: «Его слова запали мне в душу, потому что я знаю, остальные думают так же. Как раз во время нашего разговора кто-то вбежал с сообщением, что французы просят мира. Ты не представляешь, с каким воодушевлением была встречена эта весть. Безумцы! Они не понимают, что происходит – что началась борьба за существование, которая будет идти до последнего пфеннига. И эта война будет для Европы последней».

На позициях чуть севернее 37-летний прапорщик Эрнст Клоппер – в мирное время художник из Пфорцгейма – с тоской окидывал взглядом поле боя. Тела его погибших однополчан лежали рядами, ожидая погребения, а французская деревня, за которую они отдали свои жизни, была сожжена почти дотла. Запертые в стойлах и загонах лошади, свиньи и прочий скот громогласно звали на помощь, требуя еды и питья. «Не хочу вспоминать об этой ужасной жестокости, – писал в дневнике Клоппер. – Никогда не видел зрелища мрачнее, чем поле боя с таким количеством погибших и раненых. Несмотря на победу, я глубоко подавлен. Здесь словно прошла орда гуннов – все лежит в развалинах. Все кухни, лари и погреба перетряхнули в поисках еды и спиртного. Горят даже навозные кучи».

Миллионы солдат в своем первом бою испытывали то же смятение, что и 28-летний Жак Ривьер, французский интеллектуал и друг Андре Жида. Глядя вместе с однополчанами, как рушатся и горят дома, они представляли себя на военном турнире, на воображаемой войне, на шоу фейерверков, устроенном по всей округе. Наблюдая, как прорывается через фронт кавалерия, Ривьер попробовал различить на расстоянии французских и немецких всадников и вскоре убедился, что это невозможно. Его отряд открыл интенсивный огонь по собственным драгунам – к счастью, обошлось без жертв. При звуке летящего снаряда Ривьер, как и все новички, терялся – куда он летит, на врага или на тебя? На ум приходили колоритные словесные обороты: например, трех уланов, скачущих с поднятыми пиками через луг на горизонте, он сравнил с «судами, которые качает далекая волна».

Однако находились и те, кто – по крайней мере поначалу – горел энтузиазмом. Люсьен Лаби, 22-летний студент военно-медицинской академии, которого мобилизовали санитаром, был настолько огорчен своей нестроевой ролью, что 10 августа сорвал повязку с красным крестом и самовольно отправился с новыми товарищами по полку убивать немцев. В дневнике он писал, что его распалили поступающие вести о зверствах врага, в том числе рассказы о стрельбе по каретам скорой помощи. «Мы никому не сказали о своих планах, потому что за эту маленькую любительскую вылазку можно поплатиться». Осуществив, если верить дневнику, задуманное, он вернулся на свой пост. «Я давно мечтал об этом и теперь буду исполнять свой долг медика с куда более легким сердцем».

Первые столкновения в Эльзасе были кровавыми. Воюющие армии снова и снова посылали войска в атаку беспорядочной массой прямо на линию огня, не заботясь о том, чтобы рассредоточиться. Командиры, пожимая плечами, утверждали, что при большом количестве неожиданных встречных боев такая тактика неизбежна: наступающие плечом к плечу имеют больше шансов продолжать натиск, чем рассыпавшийся строй. Но когда французское или немецкое наступление попадало под пулеметный и артиллерийский огонь противника, подобная тактика оборачивалась катастрофическими последствиями.

У кадровых военных было достаточно времени, чтобы просчитать подобную перспективу: сокрушительную мощь автоматического оружия европейцы увидели еще 10 лет назад в Манчжурии. Именно после этого Германия стала вооружать свою армию пулеметами Максим – к 1914 году их насчитывалось уже 12 500 – и наладила производство его модификации, MG-08. Существует распространенный миф, что в войсках Мольтке автоматического оружия насчитывалось в разы больше, чем в британских экспедиционных, однако это не так. Британский Vickers, эффективная дальность стрельбы которого составляла 2700 м, тоже был модификацией максима – прототипа большинства тяжелых пулеметов всей первой половины столетия, хотя в начале войны британские газеты еще называли их французским словом «митральеза».

Россия тоже использовала вариант максима – облегченный и изготовленный под более легкий, чем у британцев и немцев, патрон. Все эти пулеметы охлаждались водой и весили около 17 кг, не считая алюминиевых коробок с пулеметными лентами, которые добавляли по 7 кг каждая. Обслуживался пулемет расчетом из трех человек, прицельная дальность стрельбы составляла 2000 м. Кроме того, он выбивал вокруг точки наводки зону поражения площадью несколько квадратных метров, что увеличивало эффективность стрельбы. Французы предпочитали свои заряжающиеся обоймами Hotchkiss с воздушным охлаждением (хороший пулемет, несмотря на склонность к заклиниванию), однако изначально их армия по количеству автоматического оружия уступала немцам и британцам. Впоследствии в войсках Жоффра пулеметы стали с горькой иронией называть «arme noble» (благородным оружием), и каждый командир жаловался на их нехватку. Однако в августе никто из офицеров не хотел связываться с этим неджентльменским изобретением. Примечательно, что в 1914 году массированных пулеметных атак проводилось относительно мало.

Жозеф Сезер Жоффр, главнокомандующий и на какое-то время почти диктатор Франции, вершил ее военную судьбу из своей ставки Grand-Quartier-Générale, расположенной в здании школы на площади Руайе-Коллар в маленьком городке Витри-ле-Франсуа на берегу Марны. Каждый день в 5 утра он отправлялся в ставку из соседнего дома, где квартировал у некоего месье Шапрона, отставного сапера (Жоффр и сам был из инженерных войск). В 11 утра он неизменно возвращался к Шапрону на обед, подтверждая этим ритуалом свою репутацию человека непоколебимого спокойствия. Лишь в августе 1914 года он отказался от такой же неизменной привычки к послеобеденному сну. Ужин накрывался в половине седьмого; как и в британских офицерских столовых, за едой было не принято говорить о войне. После ужина проводилось короткое вечернее совещание – le petit rapport, – и в 9 вечера главнокомандующий отправлялся спать.

В отличие от большинства британских генералов, щеголяющих выправкой, Жоффр был скорее неряшлив. Его тучность была мишенью для насмешек: например, шутили, что ради него пришлось убрать из устава пункт, предписывающий каждому французскому офицеру уверенно держаться в седле. В 1914 году ему исполнилось 62; до столь высокого чина из 11 детей простого бондаря он поднялся только благодаря природному таланту. Большую часть своей военной карьеры Жоффр прослужил во французских колониях, но, когда в 1911 году освободился пост начальника штаба армии, самый вероятный кандидат, Жозеф Галлиени, с жаром заверил всех, что занять его должен Жоффр, а никак не он. Генерал славился не речами, а умением слушать. Он поражал и даже слегка пугал подчиненных ему командиров армий тем, что часами просиживал в штабе, на всех обычных заседаниях и на кризисных совещаниях, не вмешиваясь зачастую ни единым словом.

Технарь без претензий на высокие материи, он терпеть не мог вдаваться в подробности и интересовался лишь окончательными решениями. В ставке его окружали люди, которые, хоть и не были глупы, мыслили и действовали в строго очерченных традиционных рамках, не допуская никакого творчества. Генерал Фердинанд Фош, наверное, самый толковый и многообещающий военный своего поколения, предупреждал одного офицера Генштаба еще в 1911 году, что Мольтке предпримет попытку большого охвата: «Скажите генералу Жоффру. <…> Никогда нельзя забывать: немцы выведут против нас 35 армейских корпусов, причем их правый фланг окажется на побережье Ла-Манша». Однако ставка отказывалась признавать критическое значение северного фланга. Жоффр совершил роковую ошибку, сосредоточив почти все силы в наступлении на немецкой границе. В первые три недели военных действий он мало интересовался намерениями противника.

Будь главнокомандующий благоразумнее, он мог повременить с наступлением хотя бы до тех пор, пока Россия не начнет операцию на востоке. Вскоре после начала военных действий разведка доложила, что немецкая армия в Бельгии продемонстрировала неожиданную мощь. Однако 11 августа Жоффр отдал приказ войскам начинать главное наступление – эльзасская операция была лишь попыткой вернуть лакомый кусок. Два дня спустя треть французских войск (немалую долю которых составляли крестьяне, еще не успевшие толком солому из волос вытряхнуть) выступила навстречу немцам в Эльзасе и Лотарингии. Капралу Бернару Делабейе и его сослуживцам было легкомысленно сказано, что их задача – «начать осаду Страсбурга». Однако капрал с презрением воспринял командира бригады с его самонадеянными речами: «В своем черном мундире и красных панталонах он выглядел как ветеран битвы при Сольферино [1859 год]». О полковнике, который отдал приказ выступать, Делабейе отзывался не лучше: «Он уже старик, он ведать не ведает о смертельном огне, которым невидимый противник накрывает вас еще до начала атаки. Под шквалом снарядов и пулеметного огня все кидаются врассыпную. Миф о стремительной штыковой атаке развеивается, словно дым. Первые погибшие падают, не успев даже мельком увидеть врага. Наконец мы видим немцев – это сероватые тени метрах в 50 от нас, различимые лишь по шлемам с пиками. Затем начинается отступление, больше напоминающее бегство».

Полковника Серре, до войны служившего военным атташе в Берлине, всегда беспокоило, что среди командования французской армией наблюдается засилье дилетантов и не хватает крепких профессионалов, обученных тактике современной войны. В одном из своих донесений он писал: «Франция напоминает мне фабрику, где слишком много инженеров и изобретателей, но не хватает мастеров, которых у Германии как раз в избытке. Чего требует современная война с ее тяжеловооруженными армиями – гения или упорного труда?» Во французской армии и пожилые, и некомпетентные (и сочетающие оба этих качества) могли дорасти до высоких чинов благодаря связям и выслуге. Эта кадровая политика имела серьезные последствия в 1914 году: за две недели мобилизации горе постучалось в десятки тысяч семей всех сословий, от низов до высшего света. Графине из Ниццы увлекающаяся спиритизмом невестка за несколько месяцев до войны предсказала, что ее сын умрет от пули в 20-летнем возрасте. Пророчество сбылось в Эльзасе.

На стороне противника, в Лотарингии, стояла 6-я немецкая армия под командованием 45-летнего кронпринца Рупрехта Баварского, который контролировал также 7-ю армию по левому флангу, в южном Эльзасе. В те дни в немецких войсках (в последний раз в истории) еще соблюдался региональный состав, и армию Рупрехта Баварского действительно в основном составляли баварцы. Мольтке дал ему указание удерживать стратегическую оборону – то есть оттянуть на себя как можно больше французских сил, пока остальные будут обходить их с севера. Таким образом, обе немецкие армии теперь ждали хода Жоффра.

19 августа французы снова заняли Мюлуз, изрядно потрепав противника. Сами они тоже понесли существенные потери, и на этот раз население встречало их с опаской. Те, кто ликовал в первый раз, были жестоко наказаны вернувшимися немцами, поэтому теперь эльзасцы боялись повторения. Генерал Поль-Мари По, удовлетворившись взятием города, наступать дальше на восток отказался. 14 августа 2-я армия генерала Эдуарда де Кастельно чуть севернее вошла в западную Лотарингию (открытую сельскую местность с вкраплениями угольных и соляных копей) в излюбленной французами манере – с маршами, полковыми знаменами и красавцами-офицерами на боевых конях. Немцы не особенно препятствовали проходу, поскольку подготовили горячий прием в 30 км к востоку. В Эльзасе и Лотарингии было хорошо налажено стратегическое железнодорожное сообщение, от станций отходили дополнительные ветки, специально проведенные для выгрузки войск, – как, например, в приграничном лотарингском селении Шамбре, где здание станции стилем (да и размерами) напоминало небольшой замок. Немцы намеревались заманить французов в ловушку, позволив им продвигаться до тех пор, пока они не попадут под удар с трех сторон.

17 августа в Лондоне The Times писала о войсках Жоффра с оптимизмом, навеянным туманом ложных сведений и заблуждений: «Они более чем в отличной форме, и можно смело ожидать, что теперь войска двинутся вперед с подобающим французскому военному гению напором». Как бы не так. Четыре дня Кастельно продвигался с черепашьей скоростью. Немецкий арьергард переусердствовал, сжигая каждую покидаемую им деревню и оказывая настолько сильное сопротивление, что чуть не сорвал планы своего начальства заманить противника в ловушку. Уже к 9 утра 15 августа потери французов составляли уже тысячу человек.

Сам Кастельно высказывался против наступления в Лотарингии, с примечательным благоразумием доказывая, что его войскам достаточно просто закрепиться на холмах под Нанси и отбивать оттуда атаки врага. Однако Жоффр настаивал на том, чтобы продолжать наступление, и успехи первых нескольких дней вроде бы подтвердили его правоту. 1-я армия чуть южнее заняла Сарбур. Вечером 19 августа Кастельно еще раз призвал командира корпуса Фердинанда Фоша к осторожности. Тем не менее на следующий день Фош и командиры соседних корпусов повели свои войска сомкнутыми колоннами по голой равнине, перемежаемой лишь лесистыми участками. Французы бросили в наступление 320 батальонов и тысячу орудий, против которых немцы, волей случая выбравшие для собственного массивного удара тот же самый день, выставили 328 батальонов и свыше 1600 орудий. Столкновение противников посреди Эльзаса-Лотарингии было жестоким и повлекло за собой тяжелые потери с обеих сторон.

На левом фланге, где французы развернулись по восточно-западной оси, немцы просто стояли на позициях, дожидаясь, когда войска Фоша подойдут поближе. Пестрые красно-синие отряды шли бравым маршем по широкой долине к расположенному на вершине холма Моранжу, где долгое время стоял крупный немецкий гарнизон. С холма открывался прекрасный обзор на несколько километров в сторону юго-запада, а у немцев было целых 44 года, чтобы не спеша исследовать рельеф и определить параметры стрельбы как раз на такой случай. И они воспользовались преимуществом сполна, выстроив войска для встречи французов, как на военном параде – или, точнее, как на поле наполеоновской битвы. На плато к северо-западу от Моранжа были расставлены 150-мм гаубицы, а чуть ниже, на террасах холма – 77-мм орудия и пулеметы. Французские летчики предупредили командиров о силе – даже о неприступности – немецких позиций, однако предупреждение проигнорировали. Наступление продвигалось вперед двумя широкими колоннами между лесами Кремси и Брид. Состоявшееся сражение известно сегодня разве что специалистам по истории войны, однако характер и размах его впечатляли.

Вообразите зрелище, открывшееся немцам с командных высот тем утром: около 43 000 французов маршировали по приказу Фоша через открытые поля под Моранжем – прямиком под огонь врага, косивший их ряды. Сильно пострадали две дивизии. Французский офицер описывал происходящее как «полный хаос: пехота, артиллерия с их неповоротливыми повозками, снабжение, полковой арсенал, блестящие автомобили нашего блестящего командования – все это сталкивается и мечется, не зная, что делать и куда бежать». За зоной обстрела лежала деревушка Фонтен-сен-Барб, послужившая французам эвакуационным пунктом, где класть раненых было уже некуда. К полудню вокруг водокачки и общественной прачечной лежали сотни стонущих, истекающих кровью солдат, многие в агонии. Тем временем правому флангу Фоша приходилось еще хуже, поскольку прикрывавший его соседний корпус был разбит и обратился в бегство.

Немцы начали теснить паникующих французов с трех сторон. Завершить начатое артиллерией отправили баварских пехотинцев. За один день в сражении при Моранже корпус Фоша потерял (по официальному признанию) 5000 человек, из которых 1500 похоронены на одном кладбище; действительные потери могут оказаться в два раза больше названной цифры. Многие из погибших носили эльзасские фамилии, а еще судьба занесла в эти войска 158 российских подданных или имеющих русские корни, и на могилах появились исковерканные русские имена вроде Picofay Borrisof, Nicolai Bororghin, Fryaje Dimitry. Среди убитых остался лежать и лейтенант легкой пехоты Шарль де Кюрьер де Кастельно. До войны отец Шарля, генерал, состоявший помощником начальника Генштаба Жоффра, участвовал в создании «Плана XVII». Он высказывался против наступления в Лотарингии, однако все возражения отмел Жоффр, на которого легла основная вина за те ужасы, что пришлось вынести французским войскам на залитых кровью полях под Моранжем. Местные жители заплатили не менее страшную цену. Расположенную в долине деревушку Дален празднующие победу баварцы сровняли с землей, казнили священника и выслали всех жителей, обвинив их в оказании поддержки французам. Кронпринц Рупрехт вместе с адъютантами прогулялся по Дьезскому лесу, поражаясь грудам брошенного в беспорядке оружия, обмундирования и снаряжения.

Вечером 20 августа Кастельно, разъярившись на подчиненных, отдал приказ о полном отступлении – на 25 км в глубь Франции к реке Мерт и высотам Гран-Курон близ Нанси, служившим для города естественным бастионом. Несколько дней спустя, 24 августа, репортер из Le Matin предоставил французским читателям редкую возможность увидеть, каково на самом деле приходится войскам: «Роты и батальоны смешались, наступила неразбериха. Вперемежку с солдатами бежали женщины, неся детей на руках… девушки в выходных платьях, старики, катившие или волочившие самый невообразимый скарб. Целые полки обращались в беспорядочное бегство – казалось, что дисциплина рухнула безвозвратно».

У генерала вошло в привычку каждое утро зачитывать штабу список офицеров, погибших в предыдущий день. 21 августа голос его дрогнул на имени Шарля Кастельно – первого из троих его сыновей, унесенного войной. Однако, взяв себя в руки, генерал дочитал список до конца. Тем не менее на Лотарингском фронте дела обстояли не так плохо: Кастельно сумел достаточно быстро и эффективно перегруппировать войска. Немцы понесли ощутимые потери, не позволившие им перейти к преследованию отступающего корпуса Фоша, но зато они сумели отбросить войска, прикрывающие Кастельно с севера и с юга, и ни один французский солдат не смог бы сказать, что легко отделался. Перед тем, как покинуть Сарбур, генерал граф Луи де Модюи стоял навытяжку вместе со своим штабом под плотным артиллерийским огнем немцев, пока сводный оркестр исполнял «Лотарингский марш».

Фош сохранил должность – и даже получил вскоре повышение до командира армии, восхитив Жоффра своей энергией и куражом, хотя, разумеется, за происшедшее под Моранжем главнокомандующий его хвалить не собирался. Странно, что Жоффр в принципе допустил и тем более инициировал наступление в Лотарингии, поскольку на решающие победы он там изначально не рассчитывал. Еще до Моранжа он уже двигал войска на север, забрав один корпус у Кастельно и перенаправив другой. Жоффр всегда внушал командирам, что их задача – оттянуть на себя как можно больше немецких сил, а не пытаться выиграть войну, которая будет вестись дальше к северу. Если это действительно так, непостижимо, что он допустил такие огромные потери на второстепенной операции.

В августе 1914 года командирам пока хватало людских резервов и потери их не сильно тревожили; воюющим сторонам еще предстояло узнать, что «пушечное мясо» – невосполнимый ресурс. Кайзер со свойственным ему апломбом провозгласил, что лотарингское сражение 20 августа стало «величайшей победой в военной истории». Причиной крушения августовских планов Германии стала неспособность Вильгельма II и его генералов осознать, насколько масштабные операции необходимы для того, чтобы закрепить не просто мелкий успех, но решающую победу в битве промышленных держав XX века. Когда на поле боя выходят миллионы, недостаточно нанести врагу урон в несколько десятков тысяч.

Однако разгром французов под Моранжем был не единственным, кровавое пиршество в Эльзасе-Лотарингии составляло лишь часть роковых «подвигов» Жоффра. Одновременно с Моранжем другие французские армии по всей линии фронта проливали еще больше крови в разрозненных стычках с немцами. Значительно севернее 5-я армия генерала Шарля Ланрезака численностью четверть миллиона человек вошла в Бельгию, миновала, шагая вдоль Мааса, Седан и Мезьер и встретилась с немцами, лишь добравшись до Динана. Вечером 14 августа после продолжительного перехода измученный полк лейтенанта Шарля де Голля повалился спать прямо под стенами домов Динана. Ранним утром на город начали сыпаться немецкие снаряды. Защитники после короткого смятения сумели мобилизоваться. Под треск немецких выстрелов французские солдаты прорвались через железнодорожные пути, направляясь к мосту через Маас, которому угрожал враг.

Сам де Голль успел преодолеть всего метров двадцать, когда «что-то ударило меня в колено словно хлыстом. Я споткнулся и упал, на меня свалился сержант Дебю, убитый наповал. Вокруг градом сыпались пули. Я слышал, как они с глухим звуком бьют по убитым и раненым, лежащим рядом. Мне удалось выбраться из-под тел – мертвых или на грани того». Неожиданно для самого себя молодой лейтенант смог проделать ползком длинный путь до моста, где помог собрать то, что осталось от полка. Вечером он вскарабкался на повозку, эвакуирующую пострадавших в тыл. Из ноги извлекли пулю, повредившую правую малую берцовую кость и парализовавшую седалищный нерв, при этом, как ни парадоксально, не вызвавшую боли. Полк де Голля вместе со всей 5-й армией перешел в отступление.

Жоффр и большая часть его верховного командования предполагали, что решающие сражения достанутся южным соседям Ланрезака, то есть пройдут по центру фронта на Арденнах. Ставка испытывала затруднения при планировании операций из-за недостаточного понимания того, какую роль сыграет (если сыграет) во всем этом Британия. Даже теперь, когда крошечные британские экспедиционные войска уже маршировали к французско-бельгийской границе, французское верховное командование не особенно интересовалось происходящим в этом секторе. На Жоффра потоком лились донесения от французских летчиков и офицеров разведки, что крупные немецкие силы переходят линию фронта на севере, по направлению к левому флангу. Бельгийцы тоже сообщали о передвижениях через их страну длинных серо-зеленых колонн противника. Единственный вывод, который сделал из этого Жоффр: раз у Мольтке (истинную численность войск которого он по-прежнему недооценивал) так сильны фланги, значит, наверняка открыт центр. Вместо того чтобы заняться угрозой с севера, главнокомандующий сосредоточился на решающем (по его весомому мнению) наступлении французских войск в направлении Люксембурга и южной Бельгии через Арденны. 21 августа он отдал приказ – оказавшийся одним из самых судьбоносных для французской истории – девяти корпусам 3-й и 4-й армий наступать между Шарлеруа и Верденом, пока 5-я армия будет вести аналогичное наступление на Самбре.

Сэр Генри Вильсон писал в тот день домой из британских экспедиционных войск: «Мысль о том, что уже через неделю состоится величайшая битва, о которой когда-либо слышал свет, вызывает одновременно гордость и печаль». Командирам 3-й и 4-й французской армии поступило сообщение из ставки о том, что серьезное сопротивление не ожидается, хотя на самом деле они двигались навстречу 10 немецким корпусам под управлением сына кайзера, кронпринца Вильгельма. «Маленький Вилли» и его начальник штаба рассчитывали только на победу. Намерения французов разведка распознала четко. Вопреки предписаниям Мольтке занять оборонительную позицию немцы, согласно доктрине Шлиффена, не собирались пассивно выжидать, пока другие одерживают решающие победы. Поэтому они отправили на французов собственные войска, провоцируя ряд жестоких встречных сражений.

Утром 22 августа колонны французов промаршировали в густом тумане через Виртон, расположенный в Бельгии, недалеко от границы. Скачущая впереди кавалерия, подойдя к раскинувшейся на крутом холме ферме Белльвю, попала под плотный огонь. Обойти противника с фланга кавалеристам помешало проволочное заграждение. Начался день хаоса и кровопролития. На улицах Виртона толкалась пехота, кавалерия и бессильная в тумане артиллерия. Немцы пытались наступать, по приказу офицеров распевая песни, чтобы различить своих. Их противники, воспользовавшись примером, грянули «Марсельезу» – с ней на устах многие и погибли. Увидев, как робеет пехотный отряд, занимая позиции, их командир капитан Керкенс приказал под огнем противника выполнять упражнения строевой подготовки, тем самым, если верить истории полка, «вернув батальону кураж и боевой дух».

Один из генералов попытался поделиться с командиром дивизии своими сомнениями относительно целесообразности продвижения вперед вслепую. Молодой офицер, присутствовавший при этом разговоре, писал позже: «Я как сейчас слышу Трентиньяна, который, восседая верхом, роняет презрительно свысока: “Вы слишком осторожны, генерал!” И мы продолжили наступление». Внезапно туман рассеялся, и французская пехота, кавалерия и артиллерийские батареи оказались как на ладони у немецких пулеметчиков, засевших на вершине холма. Когда 75-мм полевые пушки только появились, некоторые офицеры возражали против установки щита, прикрывающего расчет, заявляя, что «французы должны смотреть врагу в лицо». К счастью для артиллеристов, этой идиотской бравадой руководствоваться не стали. Однако щиты действительно были редкостью, и в Виртоне артиллерийские расчеты угодили под сокрушительный навесной огонь гаубиц. Кавалерия 12-го гусарского полка, попавшая под этот обстрел, была уничтожена почти полностью.

Пехота попыталась возобновить подъем на холм короткими рывками. Французский полевой устав предписывал продвижение рубежа атаки на 45 м за 20 секунд, пока враг перезаряжает орудия. Уцелевший участник сражения при Виртоне с горечью отмечал, что «составители этих уставов попросту забыли о существовании таких штук, как пулеметы. Мы отчетливо слышали стрекот двух таких “кофемолок”, и наш передний рубеж редел с каждой атакой. Наконец капитан отдал приказ: “Примкнуть штыки и вперед!” Был уже полдень… адское пекло. Наши в полном обмундировании тяжело побежали вверх по травянистому склону под горны и бой барабанов. Мы даже не дошли до этих вюртембержцев. Нас всех перестреляли еще на подступах. Меня ранило, и я лежал там, пока меня не подобрали». Генералу Эдгару де Трентиньяну, с чьей подачи состоялся разгром под Виртоном, позже устроили расследование, в результате которого его оправдали и даже представили к награде за полдня безумного кровопролития.

«Мы проиграли сражение. Я не знал, почему и как это случилось, – писал артиллерист Поль Линтье, батарея которого свернулась и отступила вскоре после полудня. – Я заметил, как рвутся снаряды над лесом далеко на юго-востоке. Похоже, наш фланг опрокинули. <…> Возчики погоняли лошадей, остальные попрыгали с передка, чтобы лошадям легче было тащить орудия, и бежали рядом разомкнутым строем по обоим флангам колонны. На середине крутого склона прямо поперек дороги лежала разбитая повозка пехоты. Несчастная белая лошадь, выбиваясь из сил, тянула оглобли, а возчик с бранью пытался вытолкнуть колесо. Один из наших капралов прикрикнул на него: “Валите отсюда, живее!” <…> Тот повернул к нам измученное лицо, и я увидел в его глазах слезы. “Скажите как, я свалю!”». Линтье с товарищами помогли вытолкнуть повозку на дорогу. «Было почти два часа. Жара становилась невыносимой».

Немцы потеряли под Виртоном 283 человека убитыми и 1187 ранеными, потери французов оказались в несколько раз выше. В двух случаях были разбиты и обратились в бегство целые подразделения, мертвых укладывали штабелями, словно складные стулья. Как всегда, пули косили офицеров, выезжающих верхом перед строем: погибли два бригадных командира и все до единого офицеры в одном из полков, другой потерял треть состава. Вечером командование 3-й армии питало иллюзии возобновить наступление утром: солдатам было велено окапываться, используя единственный имеющийся под рукой инструмент – походные котелки. Однако вскоре штаб осознал, что оставшиеся почти без командования полки сражаться не смогут. Один из уцелевших, потрясенный пережитым, без конца бормотал одно и то же: «Выкосили! Ох, выкосили!» Разбитые части покинули Виртон, оставив жителей на расправу немцам, обвинившим их в подаче сигналов французской артиллерии. Кайзер наградил своего сына и баварского кронпринца Рупрехта Железным крестом 1-й и 2-й степеней.

В тот же страшный день 22 августа дальше к северу 4-я французская армия продвигалась через Арденны по лесной дороге, ведущей через селение Бельфонтен. Один из полков под командованием Шарля Манжена дошел до Тертиньи, где немцы открыли по нему огонь из окрестного леса. Завязалось сражение; Манжен повел полк в штыковую атаку, а в Бельфонтене тем временем разгорелись уличные бои под артиллерийским огнем. Вечером уцелевшие французы отступили к опушке, потеряв восемь ротных и более трети состава полка. Франция изначально рассчитывала покрыть недостаток белых резервов колониальными наемниками. В своей позорной книге 1910 года под названием «Черное войско» (La Force noir) Манжен писал: «В будущих сражениях эти дикари, для которых жизнь значит так мало и чья юная кровь бурлит так горячо, словно готова пролиться в любой момент, несомненно, продемонстрируют старую добрую “французскую ярость” и возродят ее, если понадобится». И теперь марокканцев, сенегальцев и алжирцев действительно кидали в битву, словно в топку. К 1918 году смертность среди темнокожих французских солдат была в три раза выше, чем среди белых, поскольку именно их отбирали для самоубийственных заданий.

Одно из первых таких заданий выпало 3-й Колониальной пехотной дивизии. 22 августа ее части промаршировали колонной через селение Россиньоль, а оттуда по узкой дороге в лес Анлье. Рекогносцировкой французы себя затруднять не стали: кавалерия, пехота и артиллерия просто вошли в лес, пустив впереди африканских конных егерей, прозванных «les marsouins» – «дельфинами» – за прежнюю службу в морской пехоте. Немцы уже развернулись за деревьями, терпеливо подпуская поближе всю дивизию, а затем открыли шквальный огонь, который за несколько минут изрешетил всех. Пойманные в ловушку на узкой дороге, кавалерия, пехота, повозки и артиллеристы с орудиями смешались в беспорядочную массу. Хаос продолжался, пока те, кому посчастливилось уцелеть, не надумали сдаться. Дивизия потеряла 228 офицеров и 10 272 рядовых, включая 3800 пленных. Два генерала были убиты, один ранен и захвачен в плен. По сути, погибли почти все командиры – в дивизионной артиллерии уцелел лишь один офицер.

Вся эта бойня была устроена лишь с помощью винтовок и пулеметов, поскольку от артиллерии в густом лесу было бы мало толку. После войны отец одного из погибших, лейтенанта Поля Фенетта, установил в этом месте памятник. Скорбящий отец не мог себе простить, что решил отправить повесу-сына в полк африканских конных егерей, чтобы «армия научила его уму-разуму». Когда французы отступили, 26 августа немцы устроили очередную вакханалию, казнив в Россиньоле 122 человека.

Этот день, 22 августа, обошелся французской армии в 27 000 человек погибшими, не считая еще большего числа раненых и пропавших без вести. Эти потери намного превосходили потери британцев 1 июля 1916 года, в первый день битвы на Сомме, которую зачастую ошибочно называют самым кровопролитным из всех сражений Первой мировой. Войска, наступавшие под Лонгви и Нефшато, постигла примерно та же участь, что и южные фланги. Катастрофа августа 1914 года, ужасавшая количеством погибших, нанесла французской армии удар, от которого она по-настоящему так и не оправилась. Командующий 4-й армией Лангль де Кари заметил Жоффру сдержанно: «В целом результаты малоудовлетворительные». Немало высших офицеров потеряли в эти дни своих родных: у Фоша погиб и единственный сын, и зять. Главнокомандующий требовал возобновить наступление, но Лангль не послушался и отступил.

Дальше к югу французам ненадолго улыбнулась удача. Эдуард Кердеве писал 23 августа: «Изматывающая неделя. Наступление продвигалось стремительно, и вот мы в Эльзасе. Свежий провиант подвезли прямо на поле боя. Траншеи, сожженные дома, разоренная станция, разнесенная снарядами церковь, изрешеченные стены, кресты на опушке, пленные под конвоем. Печально смотреть вокруг, особенно на пленных, на это сборище осунувшихся, грязных, изможденных, понуро глядящих людей без оружия и снаряжения, одетых во что попало». Но проблеск оптимизма быстро померк, и французам снова пришлось нелегко. Когда Кастельно отступил из Лотарингии, соседние фланги в Эльзасе вынуждены были сделать то же самое, иначе они остались бы без прикрытия. «В 5 утра приказ двигаться – отступаем в тыл, – писал Кердеве 24 августа. – Без объяснений. Эльзасцы, встретившие нас без восторга, провожают без сожаления. Эльзас за прошедшие 45 лет совсем лишился гражданства. Франция о нем забыла и смирилась с отсечением, а Германия держит в черном теле, так что и в ней он отечества не обрел. Бедняга! Пример Бельгии должен показать им, что трем путям не бывать, есть только два – либо Франция, либо Германия».

Поль Дешанель, председатель французской палаты депутатов, говорил позже сэру Фрэнсису Берти, что вторжение в Эльзас-Лотарингию было «позерством и большой ошибкой». Андре Жид набросал наспех в дневнике: «Мюлузская операция… Любая другая страна попыталась бы такого избежать. <…> Всему виной любовь французов к драматическим репликам и жестам». Наступление на юге изначально не предполагало крупных стратегических прорывов, оно было предпринято – в точном соответствии с хладнокровным немецким расчетом – исключительно для того, чтобы вернуть Франции былую славу, однако с этим стоило бы повременить до (возможного) превосходства на других фронтах.

Войска Мольтке тоже потрепало суровыми сражениями в эльзасских лесах и виноградниках. Французские горные части особого назначения «chasseurs alpins» (горные егеря) нанесли противнику ощутимый урон. Мюлуз немцы отвоевывали впопыхах, без должной разведки. Один из офицеров, майор Ляйст, описывал, как туго ему пришлось без указаний со стороны верховного командования на фоне начавшейся паники: «О связи с полком и речи нет. За все сражение не поступило ни единого приказа по полку». По свидетельству сержанта Отто Брайнлингера, после битвы за Мюлуз в его роте из 250 человек осталось 16.

И все же самые тяжелые потери в середине августа понесли, без всякого сомнения, именно войска Жоффра. Полк Жака Ривьера вступил в свой первый бой – точнее, пополнил списки погибших и раненых – в составе 3-й армии к северу от Нанси. Ривьер с товарищами дожидались приказа выступать, когда капитан вдруг крикнул: «Ложись! Ложись!» – таким голосом, каким никогда не кричал на учениях. Ривьер услышал «звук рвущейся шелковой ткани», и первый из множества снарядов разорвал воздух над головой. Судя по треску ветвей, враг уже ломился сквозь кусты – возникла минутная паника, однако почти сразу выяснилось, что это всего лишь отвязавшаяся офицерская лошадь. Снаряды начали взрываться по четыре, оставляя облачка дыма в виде почти правильных ромбов.

На рассвете 24 августа Ривьер попал в плен к наступающим немцам. Его поразило, что, захватив траншеи, из которых он с товарищами отстреливался не один час, победители никак не отыгрались на побежденных: «Закончили бой, и все». Немцы показались ему неестественно хладнокровными. Они стреляли, пока не одерживали верх над противником, а затем, получив желаемый результат, проявляли не больше эмоций, чем счетовод, который складывает перья и бумагу по окончании рабочего дня. «Вот в чем секрет их побед, – рассуждал Ривьер. – Нынешняя военная тактика будто специально для них и придумана. <…> Они выполняют необходимое и доводят дело до конца (что для французов немыслимо). <…> Мародерствуют и поджигают они так же методично и расчетливо». Андре Жид писал в том же ключе: «Для нас армия – всего лишь инструмент, но для них [немцев] – это, можно утверждать без преувеличения, жизненно важный орган, функция которого – война».

Офицер связи при президенте Пуанкаре, полковник Мари-Жан Пенелон, был склонен к беспочвенному оптимизму. Однако теперь на вопрос президента «Это поражение?» Пенелон ответил кратко: «Да, господин президент». К людским потерям добавились потери территориальные, почти полностью лишавшие Францию возможности добывать уголь и железо. 24 августа Пуанкаре писал удрученно: «Где теперь те иллюзии, которыми мы тешили себя последние две недели? Отныне остается уповать лишь на силу нашего сопротивления». Многие французские солдаты понимали, что немецкая военная машина продемонстрировала куда более устрашающую силу, чем их собственная. Жак Ривьер в плену с уважением наблюдал, как немецкие войска выгружаются из эшелона, а затем маршируют к полю боя «бесконечными стройными колоннами». «Вот так, – заключал он, – выглядит армия, созданная для войны, а не попавшая на войну по воле случая», как французская.

Тем не менее Ривьер и многие его соотечественники переоценивали противника. В энергичности, эффективности и целеустремленности солдат и младшего командного состава армии Мольтке сомнений не было, однако среди офицеров мало кто демонстрировал тактический гений. При атаке беспорядочно сбивающаяся в кучу пехота страдала не меньше французской. Полевые орудия, поддержанные пулеметным и винтовочным огнем, обрушивали на наступающих один смертельный залп за другим. Офицеры с обеих сторон проявляли глупое геройство, вызывавшее изумление и даже презрение у подчиненных. Немецкий очевидец описывал сцену, разыгравшуюся 18 августа, когда кайзеровские гренадеры пошли в бой в первый раз: «Еще до того, как началось сражение, Его Королевское Высочество принц Иоахим Альбрехт [Прусский] и командир пулеметной роты выехали вперед на рекогносцировку и, не спешившись, угодили прямо под вражеские пули». Весь полковой штаб в полном составе до конца сражения выступал в авангарде. 22 августа в истории немецкого полка появилась еще одна запись: «Суровые атаки 131-го пехотного привели к большим потерям в его рядах». Командира роты Карла Грубера, бывшего фрайбургского архитектора, донимали вопросами: «Лейтенант, мы скоро будем в Париже?», «Лейтенант, правда же эта стрельба скоро прекратится?» В августе официальные потери в 4-й армии герцога Вюртембергского составили 20 000 человек, в 5-й армии кронпринца – почти столько же.

Кроме того, отлаженная машина немецкого командования начала допускать сбои, а высшие офицеры – демонстрировать отсутствие твердого характера и рассудительности. Пусть катастрофа Пограничного сражения целиком и полностью на совести Жоффра, однако он по крайней мере пользовался авторитетом у своих подчиненных и сохранял контроль над происходящим на поле боя. Мольтке, напротив, отдал воплощение своего плана на откуп подчиненным, почти не вмешиваясь и не руководя. Он считал, что главная его задача не в том, чтобы контролировать каждый шаг своих генералов, а в том, чтобы присматривать за кайзером.

С наступлением войны Вильгельм II становился верховным главнокомандующим, и начальник Генштаба опасался, как бы государь не воспользовался новыми полномочиями и не отправился на фронт вмешиваться в ход операций. Поэтому Мольтке изо всех сил старался не допустить кайзера к руководству сражениями. 16 августа ставку императора перенесли в Кобленц, где Вильгельм II расположился в замке, а штаб Мольтке – в отеле Union. Его начальника связи поселили в другом месте – в Бад-Эмсе, что имело крайне неприятные последствия для коммуникации со штабом. Подполковник Герхард Таппен, начальник оперативного командования и ключевая фигура в Генштабе, ненавидимый подчиненными за высокомерие и неискоренимую грубость, призывал Мольтке прибыть поближе к месту действия. Начальник Генштаба неубедительно утверждал, что передвижение по прифронтовой полосе небезопасно. На самом же деле он видел себя скорее председателем правления компании, чем командующим операциями. В результате командирам семи немецких армий на Западном фронте пришлось вести величайшую в истории военную операцию по собственному усмотрению.

Наполеон писал, что присутствие генерала решает все, что он не просто военачальник, он, по сути, и есть армия: «Галлию завоевала не римская армия, а Цезарь; не карфагенские войска заставили дрожать укрывшихся за воротами воинов Римской республики, а Ганнибал; не македонская армия дошла до Инда, а Александр». К 1914 году личность стала играть куда менее заметную роль, а массы – куда более заметную, чем столетие назад. Тем не менее постулат Бонапарта оставался в силе. И пусть в первые три недели войны наиболее серьезными просчетами отличалось французское командование, немецкое его еще догонит.

Однако на короткое время солдаты кайзера ощутили себя завоевателями и не упустили возможности пожать плоды победы, как крупные, так и мелкие. 22 августа рядовой Фогель из 105-го Силезского полка вместе с двумя товарищами из той же части разграбил французскую продуктовую лавку. Нагруженный добычей, Фогель столкнулся с батальонным адъютантом. «Что у вас там за добро?» – спросил офицер. «Печенье, герр лейтенант». – «Можно и мне?» – «Разумеется». На следующий день, писал Фогель, шесть французских солдат под белым флагом пришли к немцам сдаваться. Большинство их однополчан скрылись в ближайшем лесу, оставив сотни трупов, «которые смердели, как чума». Однако, судя по всему, Фогеля вскоре постигла та же участь, потому что дневник попал в руки британцев залитый кровью.

Пока солдаты сражались на фронтах, в домах по всей Европе миллионы жителей дожидались новостей. Хелена Швайда писала своему жениху Вильгельму Кайзену из Бремена 18 августа: «Мы здесь ничего не знаем. Лихорадочная эйфория первых дней мобилизации сменилась затишьем. Вскоре в Бремене останутся одни женщины». В первые недели войны повсюду прокатывалась то волна ликования, то уныния – в зависимости от скудных и зачастую ошибочных вестей. В августе ликовала в основном Германия. 21-го в немецких городах и селениях праздновали победы в Лотарингии. Во Фрайбурге, например, многие дома украсились немецкими и баденскими флагами, звонили колокола, над собором подняли военное знамя империи, на улицах славили кайзера и армию. Восторженные толпы собрались вокруг монумента Победы на центральной площади города.

Во Франции от населения (а также правительства и британских союзников) тщательно скрывалось происходящее на фронте – и огромные потери, и отступления. Однако просачивающихся намеков для сведущих было достаточно, чтобы ужаснуться. Пожилая вдова из Ниццы, уязвленная тем, что прованские полки показали себя с худшей стороны в Лотарингии, заявила презрительно, что местные мужчины, похоже, собирались прятаться за женские юбки. Британский посол сэр Фрэнсис Берти писал 16 августа: «Мне кажется глупой французская манера объявлять лишь о победах и захватах пленных и трофеев, потому что, вне всякого сомнения, французы тоже потеряли много людей и орудий, и когда правда выйдет наружу, поднимется волна негодования». Две недели спустя он добавил: «В The Times и то куда больше подробностей и правды, чем в любой французской газете» (не самый лучший комплимент, надо сказать).

Первыми вестниками войны стали раненые, прибывающие в провинциальные города. В Гренобль, например, первый санитарный поезд пришел 22 августа, а к сентябрю город выхаживал уже 2000 пострадавших. Большинство привозили прямо с фронта и распределяли по городкам и селениям, как заблагорассудится местным властям. Верховное командование издало приказ, гласивший, что для поддержки боевого духа гражданское население должно как можно меньше контактировать с ранеными. Однако каждый поезд встречала толпа зевак, забрасывающая привезенных вопросами, в ответ на которые те чаще всего лишь пожимали плечами. Как свидетельствовал один из горных егерей: «Мы, простые солдаты, как правило, знали о положении дел на фронте не больше гражданских. Взвод, рота, часть – этими рамками наши сведения и ограничивались».

Однако уже через несколько недель многие поражались тому, как быстро угас интерес и сочувствие мирного населения к раненым и их страданиям. Бондарь из Нарбонны Луи Бартас отмечал с горечью, что горожане в основном остались глухи к призывам мэра разобрать раненых по домам, когда переполнились городские больницы. Раненые часами томились на носилках, расставленных по вокзалу, поскольку никто не знал, куда их отправить. Месяц за месяцем в медицинские учреждения всех воюющих стран, особенно Франции, будут непрерывным потоком поступать сотни тысяч искалеченных и увечных. Многие из тех, кого могла бы спасти даже несовершенная медицина того времени, умирали, так и не дождавшись помощи.

Поражения первых жутких недель не сломили боевой дух французов – большинство солдат в войсках Жоффра проявили поразительную стойкость. Однако миллионы людей начали прозревать. Французский офицер писал своему другу-англичанину: «Уже очевидно, что происходящее – это не театральный спектакль; действия и антракты начинаются не по звонку, а зрители, предвкушающие ужин, неожиданно узнают, что представление несколько затягивается. <…> Мы будем сражаться с врагом до последнего человека, до последнего экю, но будь уверен, Германия окажется поверженной задолго до этого». Между тем, по мере того как слабел натиск французов, набирала размах грандиозная кампания Мольтке. Августовские стычки были всего лишь прелюдией к сражениям последующих недель, которые и определят ход войны.

 

2. «Немецкая бесчеловечность»

Одной из отличительных и вопиющих черт первых недель немецкой кампании на западе была одобренная наверху жестокость армии по отношению к мирным жителям. Политика узаконенной жестокости, которую захватчики опробовали в Льеже, распространилась на все занимаемые ими территории. Наученные горьким опытом столкновений с партизанами во Франции в 1870–1871 годах, они с маниакальной настойчивостью в нарушение всех военных законов пытались предотвратить аналогичную угрозу в 1914 году. Вот что писал в дневнике один из воюющих 19 августа под Арденнами: «Говорят, что наши кавалерийские патрули раз за разом попадают под обстрел в деревнях. Несколько бедолаг уже расстались с жизнью. Стыд и позор! Честная пуля в честной битве – да, тогда человек отдает жизнь за Родину. Но быть подстреленным из-за угла, из окна дома, из-за цветочных горшков – нет, это плохая смерть для солдата».

В письме офицера, напечатанном 19 августа в газете Deutsche Tageszeitung, говорилось: «Нам приходится разносить по кирпичику буквально каждый город и каждую деревню… поскольку жители, особенно женщины, стреляют по проходящим войскам. Вчера с колокольни в Х. гражданские расстреляли половину пехотной роты. Стрелявших арестовали и казнили, деревню оставили полыхать. Одна женщина отрубила голову раненому улану. Ее схватили и заставили нести голову до Y., где и расстреляли. Мои замечательные солдаты полны отваги. Они жаждут мести. Они защищают своих офицеров, а всех франтиреров, которых удается поймать, вешают на придорожных деревьях». Мало похоже на правду, однако боязнь партизан действительно доходила в немецких войсках до паранойи. Французских пленных немец уверял, что им ничего не грозит, ведь «все солдаты – братья», а потом добавил, угрожающе взмахнув штыком: «А вот франтиреров…»

Заголовками вроде «Зверства немцев» над сообщениями о действиях противника в Бельгии вскоре запестрели все газеты союзных стран. Раненый ирландский солдат в дуврской больнице сообщил премьер-министру Асквиту, что собственными глазами видел, как немцы гнали перед собой живой щит из женщин и детей. Случалось и такое, хотя иногда очевидцы принимали за «живой щит» беженцев, случайно оказавшихся перед наступающими войсками. Однако были и явные выдумки: рассказы о младенцах, насаженных на гуннские штыки, и материнских руках, отсеченных прусскими гренадерами. Британский курсант военно-морского училища Джеффри Харпер писал 24 августа в дневнике, услышав о зверствах в Бельгии: «Все эти разговоры о том, что немцы – “культурная, цивилизованная нация”, – полный вздор. Если большая часть их армии способна на такое, значит, и остальной народ не лучше. С этого дня я считаю каждого немца – мужчину, женщину, ребенка, от кайзера до последнего бедняка – не просто невежественным дикарем, а варваром, который бесчинствует по собственной воле».

В британских газетах велись ожесточенные споры о том, следует ли гражданскому населению Британии подниматься на партизанскую борьбу в случае вторжения. Герберт Уэллс и сэр Артур Конан Дойл утверждали, что следует, тогда как один корреспондент The Times доказывал обратное, приводя в пример напрасные усилия бельгийцев, которые не нанесли никакого урона немцам, зато спровоцировали жестокие репрессии: «Последствия, без сомнения, будут. Нас ждет кошмарное, помрачающее рассудок зрелище: горящие деревни, жестокие казни и все те безымянные ужасы, на которые только способна обезумевшая солдатня».

Вскоре стало известно, что некоторые слухи о поведении немцев в Бельгии либо преувеличены, либо сфабрикованы в пропагандистских целях. Поднялась волна негодования. Проживающий в Париже американец явился в контору Франко-бельгийского общества (благотворительной организации, которой помогал в том числе Андре Жид) и пообещал большой взнос, если ему предъявят хотя бы одного ребенка, изувеченного немецкими захватчиками. Произошло это вскоре после публикации в газете статьи Жана Ришпена, утверждающего, будто на оккупированных территориях враг отрезал руки у 4000 детей.

Многие британские солдаты – по крайней мере на ранних этапах войны, до того, как газовые атаки и затянувшаяся бойня огрубили их сердца, – уважали немцев как «благородного противника». Газетные утки о зверствах, противоречащие тому, что они видели своими глазами, вызывали у них омерзение. Майор Берти Тревор в сентябрьском письме домой отмечал спортивное поведение противника: «Мы много сражались с гвардейским корпусом <…> [Так называемые] немецкие измывательства над ранеными сильно преувеличены». Журнал New Statesman выражал скептицизм по поводу рассказов о бесчинствах, которые творил противник над мирным населением: «Так, видимо, принято испокон веков: если враг не зверствует сам, зверства нужно придумать за него, иначе за что его ненавидеть?» Бернард Шоу презрительно сравнивал потребность газет в подобной шумихе с «воплями раненого солдата, срочно требующего морфия».

Уже в 1928 году лейборист Артур Понсонби выпустил книгу под названием «Фальшь в военное время» (Falsehood in Wartime), где доказывал, что все «свидетельства жестокости» 1914 года были сфабрикованы союзными правительствами с целью подогреть ненависть к врагу. Книга завоевала симпатии либералов и закономерную популярность в Германии, где впоследствии ее переиздали при нацистах. По сей день многие европейцы считают, что обвинения немцев в военных преступлениях практически не имеют под собой оснований. К этому мнению добавляется сложившееся в Британии после войны убеждение, что все воюющие стороны несут равную моральную и политическую ответственность за разразившуюся катастрофу и все одинаково виновны в преступлении против человечества.

Свидетельства военного времени с этим взглядом расходятся. Современные исследования показывают, что, несмотря на наличие ряда сфабрикованных публикаций в прессе о бесчинствах немцев, немецкая армия в Бельгии и Франции действительно систематически проявляла бесчеловечность. Британские и французские солдаты время от времени казнили за шпионаж ни в чем не повинных жителей Франции и Бельгии, однако свидетельств о злодеяниях, хотя бы отдаленно похожих на те, что творили немцы, против них нет. Одержимая страхом перед призрачной угрозой франтиреров, кайзеровская армия в большом количестве убивала мирных жителей и заложников. Вот что пишут самые авторитетные из современных хроникеров военных преступлений Германии, Джон Хорн и Алан Крамер: «Мы можем с уверенностью говорить об отсутствии как организованного сопротивления мирных жителей, так и военных действий отрядов франтиреров [как во время Франко-прусской войны 1870–1871 годах]. Было несколько отдельных случаев стрельбы по немцам, однако ни один из них не мог послужить поводом для массовых казней в Динане, Лувене, Льеже и других городах Бельгии и Франции».

С начала августа в немецких войсках стремительно распространялись тревожные слухи о партизанской деятельности, изобилующие страшными подробностями. Эти слухи усиливали тяжелые предчувствия, и при каждом прозвучавшем в тылу выстреле следовала жесткая реакция. Политика устрашения одобрялась на высшем уровне. Кайзер писал 9 августа: «Жители Бельгии… вели себя как сущие дьяволы, если не сказать, как дикие животные, ничем не лучше казаков. Мучили раненых, забивали их до смерти, убивали врачей и санитаров, стреляли из засады… по мирно стоящим посреди улицы. <…> Короля Бельгии нужно немедленно уведомить, что обращение с его подданными, решившими попрать все европейские традиции, будет соответствующим».

В числе инцидентов, вызвавших неоправданно жестокие репрессии со стороны немцев, приводится и случай в бельгийском Люксембурге вечером 12 августа: жительница Арлона случайно оборвала провод полевого телефона, неосторожно открыв ставню. Ее обвинили в саботаже, командир захватчиков приказал стереть селение с лица земли и потребовал контрибуцию. На следующий вечер был казнен взятый в заложники полицейский – после утверждений немецкой кавалерии, что по ней стреляли. 10 августа в люксембургском Жарни итальянец, застреливший свою собаку в соответствии с немецким указом о контроле над домашними животными, навлек на себя обвинения в партизанской деятельности, в результате чего было расстреляно 15 итальянцев. После просчетов на поле боя армия в отместку накидывалась на гражданских. 11 августа немецкие драгуны, вынужденные отступать под огнем, заявили, что по ним стреляли жители селения Базай. В результате были расстреляны 25 жителей и сожжены 45. В бельгийском городе Визе 16 августа заявили о нападении пьяные кенигсбергские саперы – расстреляно 25 жителей, 631 человек выслан в Германию, город разграблен, сожжено 600 домов.

Некоторые немецкие части вымещали зло на пленных: 19 августа два бельгийских полка задержали наступление немцев на Арсхот, после чего разъяренные захватчики убили 20 пленных и сбросили тела в реку Демер. Чуть позже в тот же день был застрелен командир бригады, полковник Штенгер – вероятно, в результате дружественного огня. В отместку капитан Карге приказал немедленно расстрелять 76 заложников мужского пола. Всю ночь Арсхот грабили и жгли. 28 августа тысячу жителей города пригнали в Лувен, где некоторых немедленно расстреляли. Четыре сотни были позже высланы в Германию, в том числе монахи Ордена Святого Сердца из местного монастыря. В общей сложности в Арсхоте погибло 156 человек.

Даже у некоторых немецких офицеров возникали сомнения в оправданности подобной жестокости. После того как в Анденн-Селе было убито 262 жителя обоих полов и всех возрастов, новый комендант города капитан Беккер издал приказ устроить 28 августа «фестиваль примирения», который местные сочли признаком угрызений совести у немцев. Однако случаи использования мирных жителей в качестве живого щита не прекращались – в частности, во время взятия Намюра среди погибших таким образом оказалось два священника. Там же, в Намюре, захваченном вечером 23 августа, в школу верховой езды согнали четыре сотни заложников, перед которыми на ломаном французском выступил немецкий офицер: «По нашим солдатам стреляли. Мы поступим так же, как поступили в Анденне. С Анденном покончено. <…> Жители пытались отравить наших солдат, стреляли по ним. <…> Вас тоже расстреляют, потому что вы палили по нашим солдатам прямо здесь, рядом с площадью. Вы, бельгийцы, отрезали нашим солдатам носы, уши и пальцы, выкалывали глаза». Однако вечером заложников, вопреки обыкновению, отпустили.

Трагедия, связанная с пожаром в старой части Лувена, была спровоцирована непонятной стрельбой в 8 часов вечера 25 августа. Немцы кинулись обыскивать дома, выволакивая и избивая (а в некоторых случаях и расстреливая) жителей. В половине двенадцатого вечера солдаты ворвались в университетскую библиотеку и подожгли ее, а затем не давали бельгийским пожарным тушить пламя, поглотившее в результате около 300 000 томов. Стрельба и пожар бушевали до 27 августа, уничтожив 2000 зданий. Из Лувена было выселено 10 000 жителей, 1500 из которых угнали в Германию.

Захватчики считали основными зачинщиками сопротивления бельгийское духовенство. Среди 400 лувенских священников и ученых, согнанных на поле под Брюсселем и обысканных на предмет оружия, был молодой иезуит отец Дюпьере. При нем был найден дневник, один абзац из которого конвой зачитал вслух: «Мне решительно не нравятся немцы. Много веков назад варвары жгли незащищенные города, грабили дома и убивали невинных жителей. Именно это сейчас делают немцы. <…> Этот народ может гордиться своей Kultur». Священника казнили на месте.

«Жители Селя напали на наших саперов, строивших мост через Маас, и убили 20 человек, – писал граф Гарри Кесслер в своем дневнике 22 августа. – В качестве наказания около 200 человек предстали перед военным трибуналом и были расстреляны. Ни у одного дома больше нет ни крыши, ни окон, только голые обгоревшие остовы улица за улицей и рядом брошенный домашний скарб, семейные портреты, разбитые зеркала, перевернутые столы и стулья. <…> Перед еще горящим домом сидит на тротуаре семья, глядя с рыданиями, как рушатся последние балки. <…> Каждый [немецкий] конвой, встреченный нами между Селем и Бьервартом, тащил награбленное… наши солдаты привыкают пить и мародерствовать. В Льеже целые взводы ежедневно напиваются вином и шнапсом из сожженных домов. Трудно будет положить этому конец».

23 августа в селении Леф под Динаном немецким войскам померещилось масштабное гражданское сопротивление. Последующее описано у капрала Франца Штибинга: «По нам стреляли почти из каждого здания. Мы обыскивали дом за домом, арестовывая мужчин, и почти у всех находили оружие. Всех их расстреляли тут же на улице. Пощадили лишь детей до 15 лет, стариков и женщин. <…> Не видел, чтобы кто-то из моего батальона был убит или ранен в этих уличных перестрелках. Однако видел трупы по меньшей мере 180 франтиреров». 43 человека привели из церкви и расстреляли, всего казнили 312 жителей Лефа.

Дальнейшее перечисление подробностей такого рода излишне. У Крамера и Хорна зафиксировано 129 «крупных» задокументированных случаев жестокости в первые недели войны – 101 в Бельгии и 28 во Франции, в результате которых хладнокровно было убито 5146 мирных жителей. Кроме того, отмечено 383 «мелких» случая, когда число жертв составляло меньше 10, что дает в сумме еще 1100 погибших. Известно, что за время операций 1914 года немцы в общей сложности преднамеренно убили 6427 гражданских. Примерно 65 % «крупных» расправ начинались после заявлений, будто франтиреры из числа местных жителей стреляли по солдатам. Расстрелами занимались все немецкие войска. Бесчинства резко пошли на спад лишь в октябре, после того как фронт стабилизировался.

Интересно сравнить эти цифры со статистикой по Восточному фронту. Согласно докладу одного немецкого чиновника, во время наступления русских в Восточной Пруссии погиб 101 гражданский. В том же докладе отмечалось лишь два «крупных инцидента» – в Сантоопене 28 августа, где было казнено 19 немцев, и в Кристианкемене 11 сентября, где погибли 14 жителей. Завершался доклад так: «Жестокость русских… оказалась сильно преувеличенной. <…> Сообщается, что российские войска повсюду обращались с жителями корректно. Если отдельные города и села и оказались сожжены, то, почти без исключения, во время артиллерийской перестрелки». Эрих Людендорф пытался противопоставить якобы «вопиющим» выходкам бельгийцев, направленным против кайзеровской армии, «пример достойного поведения, показанный российскими войсками в Восточной Пруссии».

Мы так подробно разбираем проблему жестокости, потому что она во многом повлияла на то, как менялось отношение союзных народов к войне, а также на рождение многих связанных с ней мифов и легенд. С первых недель ряд скептиков в союзном лагере отвергал рассказы о зверствах немцев как пропагандистские выдумки. 7 сентября шесть американских корреспондентов в Германии, возглавляемые Ирвингом Коббом из Saturday Evening Post, прислали в агентство Associated Press коллективную телеграмму, опровергающую публикуемые рассказы о творящихся ужасах: «Мы единодушно полагаем сообщения о бесчинствах немцев беспочвенными, насколько у нас есть возможность судить. <…> Проведя две недели с войсками и пройдя с ними 160 км, мы не наблюдали ни единого случая беспричинной жестокости».

Это наивное заявление выглядело странным на фоне публикаций в немецких газетах – в частности, четырьмя днями ранее в Kölnische Zeitung, которая вместо того, чтобы отрицать факты жестоких расправ, искала им оправдание: «Наши бравые воины не были готовы к сопротивлению жителей городов и селений, которые им приходится занимать. Кто знал, что по ним будут стрелять из окон и подвалов? Сперва они цепенели от ужаса при виде такой подлости и лишь по приказу офицеров начали применять карательные меры, жечь дома и казнить гражданских». Современные исследователи располагают материалами, которые трудно поставить под сомнение. В Бельгии и Франции в августе 1914 года кайзеровскими войсками овладела истерия, сопряженная с намерением стремительно и безжалостно утвердить свое превосходство. Кроме того, некоторые отыгрывались на попавших под горячую руку за просчеты и потери на поле боя. Несанкционированные злодеяния имеют место на любой войне, однако в данном случае немецкое командование официально одобряло поведение своих солдат.

Многие представители союзных стран (как военные, так и гражданские), выяснив, что часть самых громких обвинений против немецкой армии основывается на ложных фактах, сочли выдумками и остальные «страшные истории». Такое мнение утвердилось, в частности, у британцев, в первую очередь благодаря уважению к довоенной немецкой культуре. Они были весьма наивны. Противник действительно совершал в Бельгии и Франции в 1914 году недостойные цивилизованного народа поступки. В оправдание немцев иногда приводится довод, что другие европейские страны и их армии тоже проявили склонность к варварству. Россию обвиняют в масштабных гонениях на польских евреев в 1914–1915 годах. Систематической жестокостью отличались бельгийцы в своей колонии Конго. Репутацию британских имперских войск безопасности в Индии и Африке значительно подпортили расправы с мирным населением, как и репутацию французов в заморских колониях. Немало достойных сожаления поступков совершила Британия и во время борьбы Ирландии за независимость в 1920–1921 годах.

Однако политика Германии (а это была именно политика), состоявшая в том, чтобы захватывать большое число заложников и убивать их скопом в отместку за сопротивление (в основном надуманное), не знала аналогов в Западной Европе того времени. Разумеется, кайзеровской Германии было далеко до масштабов злодеяний нацистов, пришедших к власти поколение спустя. Тем не менее трудно согласиться с некоторыми историками, считающими, что гипотетическая победа Германии в войне 1914–1918 годов в моральном отношении ничем не отличалась бы от победы союзников.

 

3. Ланрезак против Шлиффена

Пока французские войска наступали на немцев на всем протяжении восточной границы Франции, правый фланг армии Мольтке маршировал к центру театра военных действий, обеспечивая себе главенство на ближайшее время. Судьба Европы будет решаться именно в Бельгии и на севере Франции, а не в Люксембурге, Эльзасе и Лотарингии. Почти 600 000 немецких солдат в составе двух армий, пройдя Брюссель, направились на юг, к границе между Бельгией и Францией. На их пути стояла 5-я французская армия, которая вместе с британскими экспедиционными войсками в качестве подкрепления могла сравниться по численности лишь с половиной сил противника.

Жоффр все еще лелеял надежду, что бельгийские войска ударят по правому флангу немцев, когда (как он ошибочно полагал) Мольтке повернет на юг от Мааса. После сдачи Льежа бельгийцам логичнее всего было бы отступить к приграничной крепости Намюр под прикрытие основных сил французской армии. Однако король Альберт руководствовался не столько благоразумием, сколько желанием остаться на родной земле. Поэтому он решил закрепиться в Антверпене и удерживать его до тех пор, пока не подойдут войска союзников – сам он дошел до города к 20 августа. Ставка Жоффра тем временем отмахивалась от настойчивых предупреждений бельгийцев, что основные силы немецкой армии лавиной катятся через их страну в направлении Франции.

21 августа, во второй половине дня, командующий 5-й французской армией генерал Шарль Ланрезак внезапно осознал настоящую мощь грозящего ему противника. На его войска должен был обрушиться удар немецкого правого фланга – основного орудия воплощения доктрины Шлиффена в интерпретации Мольтке. Армия Ланрезака состояла из четырех корпусов, в три раза превышающих численность британских экспедиционных войск, которые прикрывали армию с левого фланга, однако силы немцев все равно превосходили ее в разы. На этом этапе ставка верховного командования по-прежнему подразумевала, что 5-я армия соединится с соседями дальше к югу и возобновит начатое Жоффром большое наступление. Однако Ланрезак, вопреки приказу, отказался от наступления и начал отходить к югу от Самбры, немцы следовали за ним по пятам.

62-летнего Ланрезака историки просклоняли на все лады – нетрудно понять почему. Один из лучших военных умов страны отличался несдержанностью и неудачливостью, а также склонностью к унынию, выходящему за рамки обычного пессимизма. Он презирал британцев, и те отвечали взаимной нелюбовью. Британские экспедиционные войска он называл «L’armée W [ilson]» («армия Вильсона»), поскольку заместитель начальника Генштаба единственный из высших офицеров говорил по-французски, заслужив тем самым снисхождение. Однако в середине августа 1914 года Ланрезак куда точнее, чем Жоффр, представлял себе картину развития событий. Он одним из первых среди французских генералов осознал, что немцы движутся через Бельгию огромной массой, и тщетно уговаривал главнокомандующего прекратить наступление в Арденнах, называя их «смертельной ловушкой». Он то и дело по собственной инициативе отдавал приказ войскам отступать, вызывая у Жоффра и британцев подозрения в малодушии. Однако именно благодаря этой тактике удалось сохранить 5-ю армию для важных операций под более успешным командованием. Пока же Ланрезак лишил немцев долгожданной возможности устроить решающее столкновение на севере.

Поначалу главнокомандующий не давил на генерала с требованиями атаковать, и 5-я армия в основном бездействовала, пока 21 августа по ней не ударили формирования Карла фон Бюлова под Шарлеруа. Этот тесно застроенный промышленный район плохо подходил для обороны, поскольку и артиллерия, и пехота лишались необходимого обзора. Немцы захватили мосты через Самбру и удерживали их на протяжении повторяющихся контратак. Утром 22 августа, ставшего для французов кровавым, Бюлов вместе со своим штабом прикатил на командную высоту, откуда можно было следить за ходом действий. Не получив никаких приказов от Ланрезака, командиры двух корпусов на противоположной стороне долины поступили именно так, как ожидалось в августе 1914 года от всех французских генералов. Они пошли в атаку, посылая отряд за отрядом отвоевывать мосты. Атака успехом не увенчалась, потери составили 6000 человек.

Уничтожение двух колониальных пехотных полков, 1-го стрелкового и 2-го зуавского, вписало новые кровавые страницы во французскую историю. За полковое знамя развернулся ожесточенный рукопашный бой, в ходе которого оно то и дело переходило из рук в руки. Как образно свидетельствовал полковой журнал (хоть и греша против формальной логики), «знаменосца убили пять раз». Лейтенант Эдуард Луис Спирс, британский связной при Ланрезаке, писал о пошедшем в наступление полке: «Плотным строем, как на маневрах, под трубы и барабаны, с развевающимися знаменами они мужественно ринулись в атаку. Но пулеметчики и артиллеристы, даже не мечтавшие о таких легких мишенях… заставили этих храбрецов отступить в смятении». Как мы помним, на долю 5-й армии пока не выпадали те страшные испытания, которые пришлось за эти две недели пройти остальным французским войскам дальше к югу. Спирс отзывался о некоторых солдатах Ланрезака, готовившихся возобновить наступление: «Они напоминали нетерпеливых детей, веселящихся, будто перед походом на ярмарку в праздник». Через несколько часов их пыл угас под шквалом пулеметного огня и смерчем взрывов.

Лейтенант Спирс – в те дни он называл себя Spiers – стал одним из самых заметных участников драмы 1914 года. Ему было 28, и полученное во Франции воспитание наделило его редкой для британских военных способностью – он без акцента говорил на французском. Несмотря на молодость и невысокое звание, с первых дней кампании он сделался незаменимым помощником для командиров двух союзных армий, совершенно не робея перед высокопоставленными персонами. Четыре года спустя французский посол в Лондоне называл Спирса «крайне опасным человеком… ушлый, склонный к интригам еврей, который пролезет в каждую щель». Многие соотечественники Спирса разделяли это нелестное мнение. На войне он подружился с Уинстоном Черчиллем, и скептически настроенные приятели сразу решили, что эти пройдохи – два сапога пара. Однако именно через Спирса как через связного проходил обмен ключевыми донесениями между союзниками. Впоследствии он изложил свои воспоминания в прекрасной книге «Связной в 1914-м» (Liaison 1914).

22 августа, отразив атаки 5-й армии французов, немцы ринулись вперед. К вечеру центр армии Ланрезака был разбит и войска в беспорядке отступили на 10 км. Трех немецких дивизий оказалось достаточно, чтобы нанести сокрушительное поражение девяти французским. Генерал хотел начать контрнаступление на следующий же день. Однако, получив неутешительные известия из каждого сектора, в половине десятого вечера 23 августа он отдал приказ о всеобщем отступлении, надеясь затем развернуться и встретить немецкую армию на более выгодных для себя позициях дальше к югу. Приказ был отдан как нельзя кстати: хотя армия Бюлова тоже понесла большие потери в сражениях на Самбре, его дивизии разворачивались крупными силами к югу от реки. Вопиющей ошибкой французского командующего было то, что, благоразумно отступив вопреки приказу, он оставил в неведении о своих дальнейших планах Жоффра и британских союзников, которые полагали, что наступление будет продолжено, тогда как на самом деле Ланрезак наступать не собирался.

С 20 по 23 августа погибло 40 000 французских солдат. К 29 августа общее число потерь с французской стороны с начала военных действий достигло 260 000, включая 75 000 убитыми. Больше всех пострадали 3-я и 4-я армии в Арденнах: из 80 000 пехотинцев 3-й армии погибли 13 000. К вечеру 23 августа Пограничное сражение закончилось, войдя в анналы как самые кровопролитные дни всей войны. А тем временем, пока армия Ланрезака отступала, в нескольких километрах к западу – у неприметного промышленного бельгийского городка под названием Монс – впервые столкнулись с немцами британские экспедиционные войска.