1. Марна

Прежде чем начинать масштабное наступление на западе или в принципе вступать в войну, немцам следовало бы поразмыслить над тем, как редки в истории примеры быстрого разрешения конфликтов между приблизительно равными по силе соперниками. Даже победы герцога Мальборо над французами и Бонапарта над целой чередой противников не принесли окончательной победы. Триумфы Веллингтона при Ватерлоо и Мольтке-старшего при Седане были, скорее, исключениями из правил. Армии 1914 года имели все необходимое, чтобы наносить сокрушительный урон живой и материальной силе противника, однако транспортные технологии значительно отставали. Более того, огромные мобилизованные массы лишали командующих возможности оперативно с ними связываться.

Относительно недавно появившиеся радиопередатчики были малочисленны, громоздки и доступны только верховному командованию; надежность и дальность связи оставляли желать лучшего. Кроме того, искровые радиопередатчики 1914 года не обладали точностью настройки, поэтому сигналы распространялись по всем длинноволновым частотам, где перехватить их не составляло труда. Ламповая технология, позволившая наладить связь в узком диапазоне, была изобретена в Штатах лишь в 1913 году, а в Европе получила распространение только два года спустя. Помимо этого многие шифры взламывались противниками. Пока войска стояли на месте, с ними можно было связаться по телеграфу или телефону, но в движении связь осуществляли исключительно курьеры – иногда на машинах, но большей частью по-прежнему на лошадях.

Чем амбициознее становились генеральские планы (а планы немецкой армии в 1914 году были в высшей степени амбициозными), тем сложнее было контролировать перемещение людских масс. Приказы, отдаваемые на территории военных действий в тысячи квадратных километров, исполнялись с неизбежной задержкой в несколько часов, если не дней. Изменить заданный армии план действий было так же сложно, как отвернуть дредноут от опоры моста, переложив руль вручную. Произошедший в начале сентября перелом в судьбе немецких войск был вызван прежде всего ошибочностью доктрины Шлиффена, в меньшей степени нетвердостью Мольтке и не в последнюю очередь – техническими сложностями управления шестью немецкими армиями, сражающимися на чужой земле. У французов же, напротив, поражения и отход компенсировались возможностью Жоффра использовать отечественные системы коммуникации и связи, что было большим преимуществом.

Однако, как водится на войне, командующие видят лишь собственные трудности. Например, британцы в тогдашнем своем состоянии не сознавали, что противник увязает все глубже. Немецкие военные планы вынуждали миллионы людей, многие из которых еще не забыли комфортной жизни на «гражданке», преодолевать пешим ходом гигантские пространства Западной Европы, сгибаясь под тяжелой ношей на летней жаре. К началу сентября вторгшиеся на территорию Франции колонны начали терять строй, более слабые замедляли ход, отставшие пропадали насовсем. Неверное прочтение карт, ошибочные приказы и изменение задач на марше отнимали время и силы. Обгоняющие друг друга части перемешивались. Тяжело сказывался недосып и нерегулярность привалов. Историк одного из резервных немецких полков возмущался невнятными приказами, из-за которых приходилось то и дело петлять и отходить от прямого пути, что изматывало еще больше.

За первые два сентябрьских дня в ставку Мольтке – Oberste Heeresleitung – не поступило ни одного донесения ни от 1-й, ни от 2-й армий. Вечером 1 сентября Мольтке радиографировал Клюку: «Требую немедленно доложить обстановку» – но ответа не получил. 4-го с задержкой в 16 часов пришло сердитое послание от Клюка. А тем временем на севере накапливались войска Жоффра. 23 августа, в день битвы при Монсе, против 17,5 союзных дивизий выступили 24,5 немецких в составе трех армий правого фланга. После завершения переброски французских войск 6 сентября Жоффр готов был двинуть в наступление на Марне 41 дивизию. Ради этого он катастрофически обнажил южный фланг, однако мощные довоенные пограничные укрепления компенсировали недостаток живой силы. В Эльзасе-Лотарингии бремя атаки теперь лежало на немцах. Первый же месяц войны по законам XX века продемонстрировал, насколько обороняться (особенно на подготовленных позициях) выгоднее, чем наступать.

Другим серьезным просчетом Мольтке была уступка кронпринцу Рупрехту Баварскому, потребовавшему закрепить успех под Моранжем дальнейшим продвижением на запад. Мольтке проклинал правящую династию, которая вдобавок к кайзеру посадила ему на шею двух кронпринцев и великого герцога в качестве командующих армиями. «Жоффру везет, – рычал он. – Во Франции принц – пустое место». По его словам, он не мог даже назначить связных докладывать напрямую в ставку из штабов армий, поскольку их присутствие там вызывало возражения.

Однако, несмотря на эти отговорки, в наступившем хаосе был повинен главным образом сам Мольтке. Он постоянно колебался: сперва одобрил наступление кронпринца Рупрехта, а через два дня заявил, что хотел всего лишь задержать французов на Лотарингском фронте. Рупрехт все равно двинулся вперед, решительно настроенный штурмовать хорошо укрепленные стометровые высоты под Нанси, известные как Гран-Куроне. В начале сентября наступление кронпринца заставило французов изрядно понервничать. К северу от Нанси немцы продвинулись до длинной низкой гряды перед Верденом, образовав так называемый Сен-Миельский выступ. Однако на высотах самого Гран-Куроне держал упорную оборону Кастельно, прозванный впоследствии Скалой.

Основное наступление на этом участке началось в ночь на 3 сентября, когда массы одетых в полевую серую форму фигурок ринулись на высоты и завязались ожесточенные бои. Стратегические позиции переходили из рук в руки, погибшие с обеих сторон лежали в беспорядке между брошенными повозками, боеприпасами и снаряжением. Особенно тяжелые потери понес немецкий офицерский состав. Оборона висела на волоске, и днем 5 сентября Кастельно попросил разрешить стратегическое отступление. Жоффр просьбу отклонил, настаивая, что 2-я армия должна держаться дальше. При этом, нацелившись на масштабное контрнаступление на севере, он продолжал отбирать у Кастельно дивизию за дивизией, хотя исход сражений у Нанси пока оставался неясным. 7 сентября немцы заняли стратегически важный населенный пункт – селение Сент-Женевьев. Французы принялись его отвоевывать, и бои не прекратились даже после наступления темноты.

В тот же день гарнизон форта Труаон числом 450 человек отразил крупную атаку немцев. В этих сражениях Баденский корпус потерял 10 000 человек – лобовые атаки обходились немцам не менее дорогой ценой, чем французам. 10 сентября Кастельно предпринял контрнаступление, отбросив противника на несколько километров и захватив большие склады снабжения в Люнвиле. Мертский фронт удалось закрепить, Нанси был спасен. Войска Рупрехта взорвали мосты, понимая, что в ближайшее время они им не потребуются. Один из баварских полков потерял тысячу человек во время отступления 11 сентября. Начальник штаба Рупрехта считал, что в поражении под Нанси повинен прежде всего постоянно колебавшийся Мольтке. На самом же деле начальник Генштаба не должен был давать согласие на это наступление в принципе. Немцам, как и французам, пришлось сражаться одновременно на нескольких фронтах, и рассредоточение сил сыграло свою роль в приближении стратегического провала.

Армии Жоффра, удерживающие фронт по центру и на юге, оказали большую помощь наступавшим на севере. Лозунг «Ils ne passeront pas!» («Они не пройдут!») появился под Верденом лишь в 1916 году, однако его с таким же успехом можно было провозгласить и в сентябре 1914-го, когда немцы только начали таранить ворота обширной системы укреплений. Если бы армии Кастельно и его северного соседа уступили и сдались, все завоевания Марны пошли бы прахом. Отпор, встреченный Рупрехтом на Гран-Куроне, стал для Германии не менее серьезным ударом, чем для Франции разгром под Моранжем. Однако он остался незаслуженно незамеченным потомками, поскольку в эти же дни севернее разворачивались гораздо более громкие события.

В начале сентября снова обернулись роковыми последствиями неудачи разведки – на этот раз немецкой. Армия Клюка двигалась на юг, оставляя Париж в 50 км к западу. Его аэроплан докладывал, что противник большими колоннами отступает к югу. На запад немцы не смотрели – точнее, смотрели краем глаза. Командующие не принимали во внимание доклады летчиков о сосредоточении французских войск у Парижа и за спиной клюковского фланга. Это формировалась 150-тысячная армия Манури. Вызванный из отставки в 1914 году 66-летний генерал артиллерии Манури получил под командование семь резервных дивизий. Немецкие командиры, уверенные, что французы (и малозначимые британцы) уже разбиты, пребывали в неведении, препираясь между собой, как лучше закрепить победу. Клюк продолжал преследовать британцев и 5-ю армию, которые по-прежнему никак не получалось догнать.

Еще в те дни, кода Жоффр уговаривал сэра Джона Френча принять участие в военных действиях, Манури начал двигаться на восток, заполняя плацдарм по правому флангу Клюка вдоль Урка, притока Марны. Многие французские офицеры отнеслись к полученным приказам о наступлении скептически. Изможденное и деморализованное состояние личного состава, а также собственные пораженческие настроения не давали им поверить, что армия способна сейчас на крупную атаку; некоторые даже выразили официальный протест верховному командованию. Протесты были отклонены. 6 сентября 5-я и 6-я армии перешли в наступление.

Первым героем Марнского сражения – точнее, цепочки боев, развернувшихся на 200 км фронта, – стал немец. Клюк оставил один-единственный слабый корпус из 22 800 резервистов под командованием генерала Ганса фон Гронау прикрывать тыл у Парижа на Монтионских высотах к северо-западу от Мо. Благодаря энергичному командованию Гронау немцам, несмотря на превосходство сил противника, удалось притормозить столкнувшийся с ними авангард Манури. Немецкая артиллерия заставила 6-ю армию замедлить продвижение, и эффект неожиданности пропал. После этого Гронау отошел на 10 км и ближе к полуночи 6 сентября сообщил в штаб армии о подходе Манури. Ценой потери 4200 человек корпус Гронау помог предотвратить разгром. Клюк принял немедленное и судьбоносное решение: развернуть всю армию навстречу новой угрозе и перейти в контрнаступление.

Тем временем 5-я армия Франше д’Эспере маршировала навстречу Бюлову, и некоторые из ее офицеров еще не утратили августовского безрассудства. Генерал Филипп Петен лично обратился с речью к строю, объявив отступление оконченным – настал черед атаковать. Его выступление звучало как благая весть, и некоторые из слушателей охотно ему верили. Однако утром 6 сентября, когда был получен приказ занять первый объект – селение Сент-Бон, энтузиазма поубавилось. Петен, спешившись, лично повел пехоту в наступление – и, бросив вызов злому року, уцелел. Сент-Бон был взят, французская артиллерия ринулась вперед, передислоцируясь. Вскоре пехота уже двигалась дальше. У дивизии Петена имелось небольшое преимущество в виде частного самолета, корректирующего артиллерийский огонь. Аэроплан этот раздобыл командир артиллерии полковник Эстьен в обмен на подводу боеприпасов.

Командир корпуса генерал граф Луи де Модюи был уроженцем Меца, уехавшим из родного города, когда тот в 1870 году перешел к пруссам. Убежденный католик, он дал (и не нарушил) клятву, что не переступит порог увеселительного заведения – кафе, концертного зала или театра, пока над Эльзасом-Лотарингией снова не взовьется трехцветный французский флаг. Дуглас Хейг описывал Модюи с оттенком снисходительности, с которым относился почти ко всем французам: «Невысокий, энергичный, лет пятидесяти восьми, волосы песочного цвета – наверное, красит! Тот старинный французский типаж, который появлялся на сцене во времена Людовика XIV». Уцелев в кровавой битве при Моранже двумя неделями ранее, Модюи настроился любой ценой привести свои войска к победе. Цена оказалась высокой: в первый день при Марне одна бригада потеряла шесть сотен убитыми.

После суровых испытаний, перенесенных 5-й армией в предыдущем месяце, удивительно, как Франше д’Эспере в принципе удалось убедить свои войска наступать, а тем более в ряде случаев действовать достаточно энергично для обеспечения успеха. Клюк впоследствии отмечал с удивлением: «Мы, немцы, никак не предвидели, что после 15-дневного отступления с ночевками на сырой земле, полумертвые от усталости, эти люди будут подниматься по звуку горна, хватать винтовки и идти в атаку. В наших военных училищах эту вероятность даже не рассматривали».

Однако 6 сентября снова началась мясорубка, вызывающая серьезную тревогу за предпринятое Жоффром наступление. Один из полков, получивший приказ занять селение Варед, повторил августовскую тактику, начав наступать под барабанный бой с развернутым знаменем. 20 офицеров полегли в первые же полчаса; командир, полковник Шоле, был ранен в руку и в плечо, однако, сняв окровавленный мундир, повел солдат в штыковую атаку, преодолевая открытый участок в полтора километра. Селение Шамбри переходило из рук в руки трижды, пока к вечеру зуавы наконец не закрепились там окончательно (усеяв церковный двор телами в экзотическом обмундировании). О марокканской бригаде ходили слухи, будто она обезглавливает немецкие трупы (учитывая репутацию французских колониальных войск, слухи не самые нелепые, равно как и аналогичные истории про британских гуркхов). 27-летний офицер резерва лейтенант Поль Тюффро, происходивший из семьи бордосских виноделов, наблюдал за продвижением французов через свекольное поле:

«Они маршируют величественно, но слишком быстро, слишком плотным строем. <…> Мы наступаем вместе с ними, однако мои пулеметчики сильно отстают. Наконец появляется расстроенный Шамутен: “Бедняга Мэр… Пуля в сердце”. <…> Некоторые начинают отползать назад, прячась в свекле. Я грожу им пистолетом. Они прикидываются ранеными или делают вид, будто помогают подстреленным. Пули свистят безостановочно, со всех сторон. Поднять людей в атаку – непростая задача» {636} .

Пулеметчиков Тюффро даже брань командира не могла заставить двигаться вперед.

«Атака захлебывается, останавливается. Мюллере, знаменосец, лежит навзничь на другой стороне дороги, головой на мешке. Знамя торчит за стогом, там же несколько солдат и полковник, которого бьет дрожь, – мундир расстегнут, правая рука на перевязи, сорочка в крови.

Я перевязываю Мюллере, раненного под левое плечо. Глаза закрыты, лицо еще не совсем бескровное. “Это ты, Тюффро? – Он крепко сжимает мою руку. – Не бросишь меня? <…> Расстегни мне ремень, под сорочкой… Там немного золота. Его оставь, а пистолет мой возьми”».

Вскоре после полк предпринял еще одну атаку под градом пуль и снарядов. И снова Тюффро стоило неимоверных усилий удержать своих подчиненных от бегства.

«“Стоять! Кругом! Вперед!” – кричу я, и эти бравые вояки все-таки разворачиваются. Замечаю Дюмениля со знаменем. Сержант рядом со мной запевает “Марсельезу”, остальные подхватывают. Но песня Вальми тонет в общем оглушительном грохоте».

Один за другим солдаты отползали в тыл. Тюффро заснул в траншее, когда солнце уже садилось за спиной наступающих французов. К вечеру 6 сентября на французском левом фланге 6-я армия продвинулась на расстояние от 3 до 5 км. По всему фронту темноту рассеивало зарево горящих деревень, подожженных во время дневных боев. Дальше на восток 5-я армия под обстрелом со стороны немцев силилась удержать скромные завоеванные позиции: за каждый день Битвы на Марне орудия Мольтке расстреливали больше снарядов, чем пруссы за всю войну 1870 года. Шарль Манжен, один из командиров дивизии у Франше д’Эспере, ринулся к селению Курживо, чтобы остановить убегающих под орудийным огнем французских солдат и убедить их держаться. Его солдаты жаловались, что не ели уже два дня.

И даже если войска Манури и Франше д’Эспере хоть немного, но продвигались, на других участках прогресса не наблюдалось. Свежесформированная 9-я армия Фоша удерживала гряду в 100 км на юго-восток от Парижа за поросшим тополями ручьем под названием Ле-Пти-Морен посреди Сент-Гонских болот. Это был негостеприимный, безлюдный район, который наступающие могли пересечь лишь по нескольким дорогам. Если пехота еще способна была брести по пояс в воде, то для транспорта болота оказывались непроходимыми. Фош (сын гражданского служащего из Тарба), которому в 1914 году исполнилось 63 года, славился умом, авторитарностью, решительностью и немногословностью – хотя он один из немногих французских офицеров бегло говорил по-английски. К счастью для тех, кому по долгу службы было необходимо угадывать его желания, начальником штаба он взял полковника Максима Вейгана, которого вскоре прозвал «моя энциклопедия». Вейган блестяще «переводил» рубленые предложения и приказы Фоша, и у них сложился отличный дуэт. Левому флангу 9-й армии пришлось атаковать на болотах ранним утром 6 сентября под предводительством Марокканской бригады. На рассвете, когда войска маршировали по гатям в направлении Конжи, темноту прорезали немецкие прожекторы и градом посыпались снаряды. Французам пришлось внезапно остановиться.

Немцы тем временем начали атаковать на других участках, продвигаясь вверх по склону к югу от болот. На рассвете штаб дивизии в Шато-де-Мондеман оказался под плотным артиллерийским огнем. Владелец шато, некий господин Жакоб, укрывшись вместе с семейством в подвале, периодически выглядывал узнать, как продвигаются дела, у французского командира, генерала Юмбера, наблюдавшего за ходом боя из окна в полевой бинокль. Жакоб, у которого было слабое сердце, умер несколько дней спустя от нервного перенапряжения.

Дальше к северу пехота Фоша весь день блуждала по болоту: любые попытки выйти с восточной стороны пресекали немецкие пулеметчики. В 4 часа дня наступающий полк получил приказ отходить, потеряв треть состава. Часть солдат на подступах к Вильневу бежала под огнем. Беглецов собрали, задали суровую взбучку и снова отправили в бой. Общей проблемой всех войск Жоффра было хроническое нежелание «пуалю» орудовать лопатами, за которое они жестоко поплатились. «Французский солдат не имел представления о траншеях, – писал впоследствии Вейган. – Никто не учил его копать – по крайней мере систематически. Можете себе представить его отвращение, когда копать все же приходилось». Ему вторил Морис Гамелен: «Необходимость организовывать какую бы то ни было оборону вызывала почти органическое неприятие; зарываться в землю считалось позором для доблестных воинов, которые не боятся посмотреть опасности в лицо. Это инстинктивное убеждение передалось нашему веку машин и безжалостных экономических войн от безрассудной галантности Азенкура и изысканных политесов Фонтенуа». Немцы, напротив, не стеснялись окапываться при любой остановке. Глядя, как они упорно продвигаются к Сезанну, расположенному на западной оконечности Сент-Гонских болот, никто не сомневался, что на фронте Фоша перевес окажется на их стороне.

Однако гораздо более важным событием 6 сентября был ответ Клюка на атаки Манури. Немецкий командующий быстро укрепил оказавшийся под ударом участок, перебросив войска с левого фланга, где располагались никоим образом не досаждавшие ему британские экспедиционные силы. 5 сентября формирования Клюка удерживали линию восток – запад. К исходу 6 сентября его армия уже передислоцировалась по линии север – юг, нанося суровые контрудары Манури. То, что ему позволили это сделать, свидетельствовало о позорном малодушии британцев, потенциально опасном для союзников. Французский народ замер в ожидании, понимая, что ведется великая битва, однако ничего не зная о ее ходе. Один из участников, раненый в самом начале, рассказывал, какой прием ему оказали по прибытии в родной Гренобль на санитарном поезде: «Это было что-то невероятное. Цветы, шоколад, вино. <…> Нас славили как героев, но мы не могли ответить, далеко ли немцы от Парижа и отступаем ли мы. А еще гренобльцы, как и вся Франция, допытывались, что делают британцы».

Действительно, что? Командование французской армии метало громы и молнии, проклиная экспедиционные войска за промедление 6 сентября. Подкрепление Клюка в беспорядке пересекало британский фронт, подставляясь под удар. Однако британцы начали день с 15-километровым отставанием от союзников и наступали черепашьими темпами. В дневнике лейтенанта Лайонела Теннисона тот день, когда французы по обеим сторонам сражались не на жизнь, а на смерть, описан одним предложением: «Проходили мимо прекрасного дома Джимми Ротшильда, видели толпы бегущих куда попало крестьян. Жаль, нам нельзя было остановиться и воспользоваться гостеприимством».

Днем английский егерь Ротшильдов неожиданно наткнулся в сарае поместья на рядового Томаса Хайгейта из Королевского Западно-кентского полка, решившего, что слава Марнской битвы не для него: он был одет в украденную гражданскую одежду, которая его и подвела. Хайгейта расстреляли 8 сентября на глазах двух рот его однополчан в соответствии с распоряжением Горация Смита-Дорриена. Склонность к дезертирству становилась серьезной проблемой, и командир корпуса намеревался принять радикальные меры. В отданном начальнику военной полиции приказе говорилось, что казнь Хайгейта должна быть «как можно более публичной», о чем начальник и позаботился.

6 сентября сэр Дуглас Хейг на несколько часов приостановил собственный корпус ввиду неопределенных донесений о поджидающих впереди войсках противника. В результате он закончил день, не дойдя 11 км до намеченных позиций, потеряв лишь семерых убитыми и 44 ранеными. Британским саперам, которые каких-нибудь несколько дней назад со свойственным войне расточительством взорвали большой каменный мост у Трильпора во время отступления, теперь пришлось наводить переправу, чтобы пехота могла вернуться тем же путем. Самым захватывающим событием 6 сентября для пилотов Королевского летного корпуса, расквартированных в женской школе, стал бой подушками в наброшенных поверх формы ночных рубашках учениц. На следующий день, в понедельник 7 сентября, пока армия Манури слева от британцев пыталась возобновить наступление, британцы промаршировали под проливным дождем лишь 22 км и снова почти не сражались.

Александр Джонстон, бригадный офицер связи из 2-го корпуса, писал в замешательстве: «Выступили только в 5 вечера. Не понимаю. Ведь Устав полевой службы велит “не жалеть ни людей, ни лошадей, ни орудий во время преследования врага”. <…> Говорят, если бы наш 1-й корпус чуть поднажал, мы еще прошлым вечером загнали бы немцев в угол». Арьергард кавалерии Марвица предпринял череду «беспокоящих действий», которые благополучно притормозили британцев, замедлив их скорость до улиточной. Вполне справедливо утверждать, что (в полном соответствии с пожеланиями своего главнокомандующего) во время решающих сражений на Марне британцы присутствовали телом, но не духом. Донесения о том, что солдаты обессилены, поступали в тыл потоком от всех армий, однако неспешность британцев поражает еще больше по сравнению со стремительностью, проявленной при смене фронта Клюком: его войска промаршировали почти 65 км 7 сентября, и около 70 км – 8-го.

Между тем самой известной легендой этого сражения стали парижские такси, которые подвозили подкрепление Манури, когда его фронт грозил дрогнуть под контрударами немцев. На самом деле число доставленных было небольшим, но трогательная легенда тем не менее жива до сих пор. В конце августа 7-я французская дивизия, входившая в состав 3-й армии, была передислоцирована на север. Переброска по железной дороге от Сент-Мену получилась кошмарной: у некоторых поездов ушли целые сутки на 10 км объезда вокруг Труа, где образовался затор из товарняков, санитарных поездов и составов, перевозящих беженцев. Отдых дивизии, расквартированной в Пантене, северном пригороде Парижа, прервал приказ Галлиени двигаться в расположение 6-й армии. Узнав, что военного транспорта в наличии мало, комендант приказал реквизировать гражданский. Штабной офицер позвонил в префектуру полиции: «Пусть все такси – без исключения – вернутся в свои гаражи. Передайте службам такси по телефону, чтобы все машины заправили бензином и маслом, дали запасные шины, если нужно, и немедленно отправили на площадь Инвалидов».

В одиннадцатом часу вечера самая длинная в истории (на тот момент) колонна моторного транспорта – четыре сотни автомобилей, включая несколько частных и открытые автобусы на 24 места, – была готова принимать пассажиров. Однако первый вечер и последующий день принесли разочарование. Штабные офицеры, которым поручили управление этим конвоем, не смогли разыскать войска, подлежащие перевозке. Водители, многие уже пожилые, сидели на солнцепеке и ждали час за часом, приветствуя следующую на фронт кавалерию и велосипедные части возгласами «Да здравствуют драгуны!» и «Ура велосипедистам!».

Лишь вечером 7 сентября такси подобрали 104-ю пехотную бригаду у деревни Ла-Барьер. Солдаты не поверили, что поедут на фронт в такси, – большинство прежде ни разу не позволяло себе такой роскоши. Однако они действительно расселись по салонам – с оружием и снаряжением – и в кромешной темноте покатили на позиции 6-й армии. Солдаты спали, пользуясь возможностью, как и положено солдатам, просыпаясь лишь от лязга потревоженного металла и приглушенных ругательств при небольших столкновениях.

Поль Линтье оказался в числе тех подчиненных Манури, которые наблюдали за проездом подкрепления через деревню, и без того запруженную людьми и лошадьми. Транспорт, «пробивающий дорогу в толчее, оттеснил на меня толпу растерянных людей и коней, которая чуть не размазала меня по стене. За этой машиной проехала следующая, потом еще и еще, бесконечной молчаливой вереницей. Вышла луна, ее лучи заиграли на блестящих козырьках шоферских фуражек. В окнах автомобилей виднелись склоненные головы спящих солдат. Кто-то спросил: “Раненые?” – “Нет, 7-я дивизия. Из Парижа. На фронт…” – ответили ему мимоходом». В конце концов пассажиров высадили у Нантея. «Марнские такси» перевезли на 50 км 4000 французов, которые приняли участие в битве, столкнувшей между собой почти миллион человек. Водителям заплатили четверть тикавшего всю дорогу счетчика – по 130 франков, то есть примерно двухнедельное жалованье.

В 11:40 утра 7 сентября Франше д’Эспере издал общий приказ: «Враг отступает по всему фронту. 5-я армия приложит все усилия, чтобы сегодня добраться до реки Пти-Морен [у Монмирая]». Поначалу его войска не поверили собственным глазам, не встретив сопротивления. Немцы впереди исчезли, отправившись на северо-запад отражать наступление Манури. Остались только погибшие из армии Клюка. На ночь Шарль Манжен разместился в Шато-де-Жуазель, который еще накануне занимал герцог Гюнтер Шлезвиг-Гольштейнский, зять кайзера. Луи Модюи надеялся с такими же удобствами расположиться в шато Сен-Мартен-дю-Боше, где горел свет. Однако по прибытии он обнаружил, что все здание заполнено ранеными немцами в сопровождении нескольких санитаров, которые вскочили по стойке смирно. «Не повезло! – буркнул генерал, закрывая за собой дверь. – Ну, ничего. Какой-нибудь амбар здесь наверняка найдется». Ночевать генералу и штабным пришлось на сеновале.

Восточнее, по фронту 9-й армии Фоша, бои на Сент-Гонских болотах продолжались с прежней ожесточенностью. Французские 75-миллиметровки пресекли попытки Бюлова продвинуться вперед, и утром 7 сентября немецкий командующий отдал приказ об отступлении за Пти-Морен. Однако Гаузен, располагавшийся по левому флангу от Бюлова решил, что французы на его участке должны быть слабее – и не ошибся. Его армия сократилась до 82 000 человек, и сам он находился в полубреду (как выяснилось позже, у него был тиф), однако, невзирая на потери, Гаузен потребовал предпринять новую энергичную атаку в предрассветной темноте 8 сентября. Две немецкие гвардейские дивизии, подкравшись в тишине, набросились на два полка спящих французов, многих заколов штыками на месте. Уцелевшие бежали.

Немцы двинулись дальше и вскоре наткнулись на резервные части, которые также спали, сложив оружие штабелями и не выставив караулы. Эти тоже погибли или обратились в бегство – один из пехотных полков, вставший лагерем в 3 км за линией фронта, потерял 15 офицеров и 600 рядовых. Фош и командиры корпусов, проснувшись на рассвете, обнаружили, что весь правый фланг разваливается и тысячи человек бегут в панике. Его штаб принялся звонить своим южным соседям, прося подмоги, и получил ответ, что 4-я армия ничего сделать не может. Тогда Фош договорился с находящимся по левому флангу от него Франше д’Эспере вместе попытаться атаковать противоположное крыло в надежде вынудить немцев отказаться от наступления.

Однако к обеду положение оставалось отчаянным: немцы с рассвета продвинулись на 12 км, и остановить их не представлялось возможным. Лейтенант зуавов рассказывал, как его батальон вел в атаку исполинского роста офицер по фамилии д’Урбал: «В атаке у Этрепийи он вышел вперед с одной тростью, покуривая трубку. И наотрез отказывался ложиться. “Французский офицер немцам не кланяется”, – сказал он, а секундой спустя был сражен пулей в голову». Контратака провалилась. Разгром на фронте Фоша казался неминуемым. У 6-й армии дела шли не лучше. В критический момент часть пехотных частей распалась и кинулась бежать под сокрушительным ударом Клюка. Полковник по имени Робер Нивель, который позже успел недолго, но с катастрофическими последствиями побыть главнокомандующим, при виде бегущих выехал перед собственной артиллерийской батареей, отцепил 75-миллиметровки и открыл огонь по немцам в упор. Часть пехоты собралась вокруг его победоносных орудий, и, к несчастью для дальнейшей судьбы французской армии, Нивель уцелел.

8 сентября Галлиени лично приехал в штаб Манури в Сен-Суппле, мужественно перенеся все тяготы ухабистой дороги. «Я приехал вас успокоить, – заявил он величественно. – Вам преграждают путь по крайней мере три немецких корпуса. Но не волнуйтесь…» Он подразумевал, что 6-я армия делает свое дело, удерживая войска Клюка, а Франше д’Эспере и Фош наносят решающие удары при символической поддержке британцев. Манури пообещал как-нибудь продержаться, пока Клюка не вынудят сдать позиции.

Однако 8 сентября исход сражения (а возможно, и войны) еще нельзя было предугадать. Обе стороны словно застряли во вращающихся дверях: стоило продвинуться на одном участке, как их тут же заворачивали на другом. Смертельная опасность нависла над 6-й и 9-й французскими армиями. Клюк не сомневался, что к следующему дню добьется победы над Манури. Артиллерия Фоша не смолкала ни на минуту, некоторые из орудий расстреливали по тысяче снарядов в день. Солдаты же такой стойкости не проявляли – кое-кто демонстрировал явное нежелание подчиняться приказу «вперед!». В ходе марнских боев было несколько случаев, когда у французов рассыпались и обращались в бегство целые полки.

Спирс рассказывает, как однажды они с Модюи случайно встретили расстрельную команду, ведущую на казнь одного из таких дезертиров: «Модюи посмотрел на него, потом жестом остановил отряд и своим характерным стремительным шагом подошел к приговоренному. Спросил, за что его казнят. Оказалось, за дезертирство с поста». Модюи объяснил солдату важность дисциплины и необходимость назидания другим; растолковал, что одним не требуется кнут, чтобы выполнять свой долг, а другие, более слабые, должны на собственной шкуре осознать цену ошибки. Солдат кивал. “Вы тоже умираете за Францию”, – сказал Модюи напоследок». Затем генерал жестом велел отряду следовать дальше. Спирс утверждает, что этот разговор примирил приговоренного с его участью. Маловероятно. Однако несомненно, что без таких назиданий французская армия не могла заставить свои войска удерживать фронт в 1914 году.

Весь день 8 сентября Франше д’Эспере продолжал бить армию Бюлова, которая, обнажив фланги, оказалась в тяжелом положении. Немецкий командующий начал подтягивать правый фланг, увеличивая разрыв с соседом. Как ни парадоксально, связь между Бюловом и Клюком, а также их обоих с Мольтке практически прервалась. Каждый из немецких полководцев сражался с врагом один на один, без руководства сверху, не представляя, что творится на других участках. Мольтке выяснил из перехваченных радиограмм, что британцы движутся в разрыв между Клюком и Бюловом, однако общее положение дел и для него оставалось туманным. Кроме того, его тревожило, что линии связи могут повредить бельгийцы, поспешно удалившиеся из Антверпена 25–26 августа, а также беспокоила возможная высадка британцев на бельгийском побережье.

В этот момент судьба Западного фронта висела на волоске: Кастельно сообщал Жоффру, что ему, возможно, придется оставить Нанси; правый фланг 9-й армии пал; 3-я армия Морриса Саррая отчаянно билась, защищая Ревиньи, прикрывающий Верден. В штаб британской армии непрерывно поступали сообщения от Жоффра – исключительно вежливые, но все более настойчивые, – умоляющие сэра Джона Френча ускорить наступление экспедиционных войск. Однако при каждом приближении к лесному массиву британские командиры останавливались на рекогносцировку. Через Пти-Морен британские части переправились, почти не встретив сопротивления, однако вечером 8 сентября до Марны они еще не дошли. Майор Том Бриджес писал: «Наше преследование нельзя было назвать энергичным, но к тому времени мы были сильно измотаны». Все так, но как же тогда французы, которым пришлось еще труднее?

Все зависело от того, какая армия сломается первой. Около часа дня 8 сентября корпус немецкой гвардии, наступающий на правый фланг Фоша, остановился, выбившись из сил. На рассвете штыковая атака прошла успешно, однако ресурсов на то, чтобы развить успех, уже не осталось: три дивизии, продвинувшиеся на 13 км, потеряли 1/5 своего состава. Остальных мучил волчий голод, поскольку пайка они не получали по крайней мере день (а кто-то и два). Большинство валились спать при любой остановке. Погода портилась, неся туман и морось. На Сент-Гонских болотах начиналась неразбериха – какие-то из частей Фоша атаковали, какие-то из немецких отступали, тогда как в других местах французы продолжали отходить назад. Обе противоборствующие стороны были деморализованы и измотаны до предела.

Вечером Фош представил в ставке Жоффра оптимистическую картину, не побрезговав откровенным обманом насчет продвижения некоторых своих подразделений, а также отступлений, поражений и даже беспорядочного бегства в чужих частях. На самом деле оба его фланга смяли, тогда как центр еще держался, хоть и с трудом. По легенде, Фош уверял: «Правый фланг смят, левый разваливается. Отлично! Буду атаковать центром». По словам высших штабных офицеров, эти сантименты уже впоследствии вложил в уста генерал-лейтенанта Андре Тардье, его словоохотливый переводчик, склонный к подобной мелодраме. В действительности же 9-ю армию вызволили из отчаянного положения не столько собственные усилия, сколько отход немцев, вынужденных ответить на удары с других направлений.

По иронии судьбы, как раз когда Жоффр и командиры его армий от Лотарингии до Парижа мучились в неведении, не зная, удержится ли французский фронт и продолжится ли наступление, Мольтке, в свою очередь, сидел над картой в люксембургской школе и упавшим голосом говорил: «Мы ничего не знаем! Это ужасно!» И несмотря на крайнюю медлительность британцев, начальника немецкого Генштаба пугали дивизии Френча, продвигающиеся к зияющей бреши между Бюловом и Клюком, которые вели каждый свою битву, не ведая, как обстоят дела у соседа. 7 сентября Мольтке не передавал по радио никаких приказов ни 1-й, ни 2-й армии – а если бы и передал, их, скорее всего, проигнорировали бы. Вместо этого он весь день терзался тревогами. В ставку с личным визитом нагрянул кронпринц Рупрехт, возмущенный необходимостью передать соседям шесть обозов боеприпасов, что грозило ослабить атаку 6-й армии у Нанси. Мольтке не нашел в себе душевных сил отказать Рупрехту. После этого, ввиду почти полного отсутствия связи с командирами северных армий, главнокомандующий решил отправить связного, подполковника Ричарда Хентша, объехать по очереди каждый штаб. Тем самым Мольтке создал самый драматический прецедент делегирования полномочий за всю военную историю.

Таппен, правая рука Мольтке в штабе, часто прибегал к услугам эмиссаров, наделяя их существенной властью. 45-летний Хентш, сын унтер-офицера, изначально записавшийся в саксонскую, а не прусскую армию, прославился блестящим умом и четкостью мысли, однако из-за проблем с желчным пузырем он отличался вспыльчивостью, а еще много курил. Никто не знал точно, какой приказ Мольтке отдал Хентшу в личной беседе, после которой подполковник отбыл на своей машине в сопровождении запасной на непредвиденный случай. Однако можно не сомневаться, что право в случае необходимости проводить передислокацию от имени Мольтке он получил. Не самый привычный способ командования для генерала в разгар величайшей в истории военной кампании, однако именно к нему и прибегнул Мольтке. Хентш выехал из женской школы, где располагалась ставка, 8 сентября в двенадцатом часу дня, когда французы и немцы еще косили друг друга в огромных количествах по всему фронту протяженностью три сотни километров. Мольтке пришлось пережить долгие часы тревожного ожидания вестей от своего эмиссара.

Хентш принял самостоятельное решение посетить штабы всех армий, а не только Бюлова и Клюка. Его несколько беспокоило, что Мольтке не подтвердил свой приказ письменно (о чем он сообщил сопровождающим его младшим офицерам), однако в общем и целом трудностей возникнуть не должно было. Так и вышло. Хентш начал свой объезд с Аргонна. В 4 часа дня он позвонил в Люксембург, докладывая, что по центру фронта и 4-я, и 5-я армии находятся в удовлетворительном состоянии. Точно так же он оценил и 3-ю армию под командованием Гаузена, хотя на самом деле она уже снижала темп после стремительного утреннего прорыва. Гаузен все еще полагал, что вот-вот сомнет фланги Фоша, и в 8 вечера Мольтке получил по телефону соответствующее донесение.

Затем, уже после полуночи, пришло еще одно сообщение от Хентша, на этот раз из штаба 2-й армии Бюлова в Шато-де-Монмор. Эта радиограмма, одна из самых важных на данной войне, была доставлена Мольтке, который все еще сидел за своим рабочим столом. По обыкновению на грани истерики, он писал жене: «Не передать словами тот тяжкий груз ответственности, который лег на мои плечи в последние дни и давит до сих пор. Кошмар нашего нынешнего положения застилает глаза, словно темная пелена, сквозь которую ничего не разглядеть. Весь мир ополчился на нас; похоже, все страны до единой намерены стереть Германию с лица земли».

В 2 часа ночи 9 сентября громом среди ясного неба на Мольтке обрушилось донесение от Хентша, что Бюлов сильно обеспокоен положением своих дел. Правый фланг трещал под напором Франше д’Эспере и Фоша, кроме того, французы сильно превосходили числом 2-ю армию, наличный боевой состав которой сократился с 260 000 человек до 154 000. Вестей от Клюка Бюлов не получал, но сообщил о 30-километровой бреши между 1-й и 2-й армиями. Брешь продолжала увеличиваться, и британцы шли прямо в нее. В разговоре с Хентшем то ли сам Бюлов, то ли кто-то из его подручных употребил слово «шлак», характеризуя незавидную судьбу 2-й армии. Бюлов попросил полковника воспользоваться властью ставки и заставить Клюка подтянуть фланг, чтобы закрыть брешь. Хентш взвешенно и спокойно ответил, что это невозможно, поскольку армия Клюка увязла в бою, да еще развернута в противоположном направлении. И как раз во время разговора пришло донесение, что Модюи прорвался через корпус Эйнема и грозит подойти к Монмираю.

Бюлов был человеком преклонных лет и слабого здоровья, начальник его штаба Отто Лауэнштайн – тоже (в 1916 году он умер от порока сердца). Пять недель огромной ответственности и стрессов сказывались на обоих. Хентш, простой подполковник, сообщил командиру 2-й армии, что по личному распоряжению Мольтке он уполномочен разрешить отступление 1-й и 2-й армиям. Он предложил начать отступление немедленно, чтобы воссоединить войска Клюка и Бюлова у города Фим на реке Вель, в 50 км к востоку, не доходя до Реймса. Бюлов облегченно согласился – с далеко идущими последствиями для сражения и всей войны. Хентш радиографировал Мольтке: «Положение во 2-й армии серьезное, но не отчаянное». После чего отправился спать.

В 5 часов утра 9 сентября Хентш еще раз побеседовал напоследок с подручными Бюлова – уже без самого генерала, который прорыдал всю ночь. Воздушная разведка показывала, что французы стремительно наступают по фронту 2-й армии. Ввиду этих данных утреннее совещание только подтвердило верность принятого накануне решения отходить. Подполковник Хентш поступил благоразумно; иного пути не предвиделось. Однако вмешательство офицера не самого высокого ранга в критический момент войны будет вызывать споры еще целый век.

От Бюлова подполковник направился в Марей, где находился штаб Клюка, – для этого ему пришлось преодолеть 80 км суматошного тыла двух сражающихся армий, где хаос и неразбериху только усугубляли перепуганные беженцы. Донесения Хентша уже успели деморализовать Мольтке и повергнуть в мрачный пессимизм. В очередном письме жене он писал: «Дела плохи. Сражения к востоку от Парижа закончатся не нашей победой… И нам определенно придется заплатить за все, что мы разрушили». В 9:02 войска Бюлова получили приказ начать отступление.

Однако дальше к югу Гаузен продолжал теснить правый фланг Фоша. На рассвете немецкие войска взяли Шато-де-Мондеман, обратив в бегство Марокканский полк; немцы все утро продолжали обстреливать висящий на волоске французский фронт, а также проводить пехотные атаки на высоты, взятие которых повергло бы к их ногам весь район. Союзникам несказанно повезло, что в 50 км к западу удача перешла на их сторону. Ночью прошел сильный ливень. Утром 9 сентября французская пехота, наступающая на Монмирай, сопротивления не встретила. Войска Бюлова исчезли, оставив после себя обычный мусор (в том числе неимоверное количество пустых бутылок – всю дорогу, словно ковер, покрывало битое стекло). Только упущением, свидетельствующим о деморализации и неразберихе в немецких войсках, можно объяснить то, что они не уничтожили мосты через Марну. Наступил переломный, решающий момент Первой мировой войны.

В тот день британская кавалерия, за которой следовал 1-й корпус Хейга, наконец перебралась через Марну – как и 2-й корпус ниже по течению. 9 сентября артиллерист Уильям Эджингтон писал: «Все приободрились, узнав, что вести об отступлении немцев подтверждаются. <…> Днем видели отступление большей части немецкой армии – восхитительное зрелище, колонна за колонной, без счета». Попав на усеянную оружием и снаряжением дорогу, Эджингтон с изумлением увидел, что одна из брошенных немцами машин нагружена женским бельем. Полковник кавалерии (и охотник на лис) Дэвид Кэмпбелл, возглавив атаку у Монселя, вернулся сияющий, несмотря на полученный удар немецкой пикой. «Лучшие 15 минут моей жизни!» – воскликнул он радостно.

И хотя британские экспедиционные войска теперь вклинивались в брешь, сэр Джон Френч приказал сделать очередную остановку, чтобы дать войскам выровняться: из Англии прибыло подкрепление, которое должно было встать третьим корпусом рядом с хейговским и смитдорриеновским. Майор Джеффрис из гренадерского полка язвил: «Еле наступаем, да еще немецкий арьергард, судя по остановкам на каждом шагу, успешно нас задерживает». 9 сентября до Хейга дошли слухи, что его французские соседи потерпели «сокрушительное поражение», и он стал осторожничать еще больше.

Высшим британским офицерам не хватало не столько храбрости, сколько хватки, воли и компетентности. Как и их французские коллеги, британские командиры часто проявляли неуместную готовность ринуться под пули. Штабной капитан, видевший, как командир дивизии Эйлмер Хантер-Вестон стоит посреди улицы в Ла-Ферте под градом пуль, бьющих в стену позади него, писал: «Удивительная выдержка. Пожалуй, он даже чересчур храбр для генерала». Полковник Восточных ланкаширцев Лемаршан точно так же встал на виду у всех, получив 9 сентября приказ двигаться в атаку, – и упал, сраженный немецкой пулей. Несколько дней спустя полковники сэр Ивлин Брэдфорд (Сифортские горные стрелки) и Генри Биддульф (стрелковая бригада) вместе с капитаном Джимми Браунлоу изучали карту посреди открытой местности. Не успел один из них пробормотать: «Общее наступление», как рядом разорвались два снаряда. Брэдфорд, бывший крикетист из Гэмпширского клуба, погиб мгновенно, а Браунлоу получил тяжелое ранение в голову. Фуражку Биддульфа отбросило взрывной волной на 30 м, но сам он не пострадал. Однако на следующий день ему повезло меньше, и его эвакуировали в тыл с простреленной лодыжкой – шальная пуля одного из Королевских саперов, чистившего винтовку. Однако все это были отдельные непредвиденные стычки, а не организованное сопротивление противника. В британской ставке никто не пытался ускорить продвижение войск. Основной заботой главнокомандующего было не пасть жертвой дальнейших предательств со стороны французов или сюрпризов со стороны немцев.

Тогда же, утром 9 сентября, подполковник Хентш нанес еще один важный визит. До штаба Клюка он доехал по кошмарным запруженным дорогам лишь в половине двенадцатого утра, да еще в какой-то момент его автомобиль обстреляли солдаты ландвера. Повсюду его встречали тревожными вестями, что французы перебрались через Марну и наступают на пятки. Но Клюк и его штаб были полны уверенности (вполне правомерной), что им удалось остановить Манури. Теперь, по словам начальника штаба армии, они готовились разгромить французов окончательно. Левый фланг Манури разваливается, его войска деморализованы и несут большие потери. И тут внезапно возникает эмиссар Мольтке, объявляющий, что Бюлов разбит и отступает, а значит, Клюк должен отступить тоже, иначе он подставит тылы британским экспедиционным войскам. Для пущей убедительности Хентш рассказал, как пробирался через толчею отставших и беженцев, санитарных и интендантских обозов.

Офицеры 1-й армии ответили, что экспедиционные войска их никоим образом не пугают. Один из них говорил позже: «Мы уже знали по опыту, как медлительны британцы». Хентш придерживался иного мнения. И хотя Жоффр еще не подозревал об истинных размерах 50-километрового разрыва между двумя немецкими армиями, офицер немецкого Генштаба счел угрозу смертельной. Пользуясь полномочиями, которыми наделил его Мольтке, он настоял на том, чтобы 1-я армия вышла из сражения с Манури и начала отход к Эне между Суассоном и Компьенем. Начальник штаба Клюка Герман фон Кюль согласился. Один корпус оставили прикрывать тылы от экспедиционных войск и Франше д’Эспере. Хентш отправился в обратный путь в Люксембург и прибыл туда в 12:40 10 сентября. Мольтке тем временем издал собственный приказ об общем отступлении ввиду того, что британцы вот-вот вобьют клин между армиями Бюлова и Клюка, просто-напросто заняв образовавшуюся брешь.

Историки до сих пор теряются в догадках, почему сакраментальная беседа Хентша со штабом 1-й армии, в ходе которой было одобрено решение отступать, состоялась без Клюка, находившегося в каких-нибудь 300 м, на своем командном посту. Очевидно, что ни паника, ни отчаяние участниками этой беседы не владели. Они (в отличие от Мольтке) по-прежнему считали свое стратегическое положение чрезвычайно благоприятным. Перспектива большого охвата на севере развеялась словно дым, однако осталась надежда на решительный прорыв южнее, у Вердена. 9 сентября в Люксембурге кайзер сперва принял в штыки решение Мольтке (точнее, одобренное им решение Хентша) отвести правый фланг немецких войск к Эне. «Нет, нет и нет! И речи быть не может!» – заявил «Верховный». Однако после бурной дискуссии Мольтке отправился диктовать официальный план отступления. Жене он писал смиренно: «Независимо от исхода я должен нести ответственность и разделить судьбу своей страны».

Между тем даже после того, как немцы начали отступать, на фронте Фоша продолжались ожесточенные бои на высотах, где немцы удерживали Шато-де-Мондеман, отражая одну атаку за другой. Подходы к шато были завалены погибшими французами. Но утром 10 сентября одна из дивизий Фоша ринулась в атаку на Фер-Шампенуа через Сент-Гонские болота и сопротивления не встретила. Немцы исчезли. Мондеман был отвоеван после того, как артиллеристы прикатили два орудия, пробившие бреши в стене, окружающей парк, с расстояния 300 м. Хлынув через обвалившуюся кладку, атакующие с изумлением обнаружили в городе лишь трупы противника – и отсюда немцы ушли.

То же самое повторилось на фронте 6-й армии Манури на северо-западе: солнечное утро 10 сентября встретило батарею Поля Линтье под Нантоем неожиданной тишиной, не нарушаемой ни единым выстрелом. «За ночь противник убрался», – сообщил командиру артиллеристов проходящий мимо пехотный полковник. «То есть как?» – не поверил майор. «Вот так. У нас приказ двигаться вперед. <…> Немцы отступают по всему фронту». Офицеры переглянулись с улыбкой. «Это значит…» – «Да, победа!» Линтье писал: «Передаваемая из уст в уста новость наполняла нас ликованием. Победа, победа… когда мы совершенно ее не ожидали!»

Многие немецкие военные были так же озадачены и возмущены отступлением на Марне, как и британцы, менее трех недель назад отступавшие от Монса. Таппен, главная фигура в штабе Мольтке, заявлял прежде: «Кто сейчас удержится, тот и победитель» – однако именно немецкая армия прервала наступление. Генерал кавалерии Георг Вичура был «раздавлен», боевой дух личного состава «сломлен, кругом растерянные лица». Для одного из полков 3-й армии приказ отступать прозвучал «громом среди ясного неба», и его полковник писал: «Я видел, как у многих по щекам катились слезы». Генерал 1-й гвардейской дивизии Оскар фон Гутьер негодовал: «Они что там, с ума посходили?» Генерал Пауль Флак не верил услышанному: «Такого не может быть… Победа была за нами». Именно здесь зарождалось глубочайшее, страстное, на грани истерики ощущение предательства; чувство, что какие-то злые силы украли у Германии победу, принадлежавшую ей по праву. Это ощущение будет еще долго зреть, разрастаясь после 1918 года в душевную травму и затаенную обиду. «Они там, в ставке, совершенно не владеют собой», – презрительно писал кронпринц Рупрехт в своем военном дневнике. По словам баварца Карла Веннингера, в штабе Мольтке 10 сентября царила «могильная тишина. Все ходят на цыпочках… лучше ни с кем не заговаривать и ничего не спрашивать».

11 сентября Мольтке выехал вместе с Таппеном из люксембургского штаба и отправился наносить личные визиты военачальникам. Существенную роль сыграла его встреча с Гаузеном в штабе 3-й армии. Оттуда он позвонил Бюлову и сообщил, что дела плохи: сам Гаузен болен, его армия потеряла 15 000 человек за первые 10 дней сентября, а оставшийся личный состав измотан. Французы наступают настолько стремительно, что грозят обойти 3-ю армию с флангов. Герцог Альбрехт, сражавшийся по левую руку от Гаузена, требовал подмоги, которую саксонец чувствовал себя обязанным предоставить.

Лайонел Теннисон из экспедиционных войск писал в дневнике о слухах, «будто русские идут нам на помощь через Англию, но звучит это неправдоподобно». Как ни поразительно, Мольтке тоже поверил этим байкам, и они его растревожили. Он всегда опасался высадки британского десанта в Шлезвиг-Гольштейне. В Бельгии докладывали о десанте британских войск за линией фронта. На самом же деле четыре батальона, высадившиеся в Остенде, почти сразу же вернулись на корабли, оставив позади гору лошадиных трупов – за неимением транспорта для эвакуации несчастных животных их попросту пристреливали. Но Мольтке об истинном положении дел еще не знал. Риском (и без того нежелательным) он был уже сыт по горло. Он намеревался перебросить в Бельгию 10 дивизий с французского фронта и продолжать общее отступление на западе.

Генерал Карл Эйнем в тот день ехал в 3-ю армию, чтобы сменить занемогшего Гаузена. Проезжая через Реймс, он случайно встретил Мольтке, которого нашел «совершенно сломленным». Услышав, как начальник Генштаба причитает «Боже, как могло такое случиться?!», Эйнем взорвался: «Кому это знать, как не вам? Как вы могли засесть в Люксембурге и полностью выпустить бразды правления из рук?» Мольтке слабо запротестовал, что не мог тащить кайзера через пол-Франции вслед за армией. Эйнем ответил: «Если ваш двоюродный дед мог притащить короля… в Седан, то и вам с кайзером не грех было бы подобраться поближе к фронту, чтобы держать ситуацию в своих руках».

Дальнейшие события нельзя назвать беспорядочным бегством. Немецкие армии отступили на восток, оставляя за собой десятки разоренных французских городов и деревень, чем приводили в ужас и негодование наступающие войска Жоффра. Однако поток военнопленных и трофейных орудий на союзников не обрушился. Немцы быстро наметили позиции, на которых можно будет закрепиться и дать бой – на высотах позади Эны, куда уже отправили саперов, чтобы начинали окапываться. К вечеру 13 сентября кризис, угрожавший армиям Клюка и Бюлова, спал: они благополучно переправились обратно за реку, заняв гряду вдоль Шеман-де-Дам. Франше д’Эспере 14 сентября не послушался Жоффра, требовавшего гнать войска вперед, заявив: «Впереди нас ждет не арьергард, а организованная оборона». Союзники, особенно британцы, вели преследование невыносимо медленно. Боеприпасы у французов были на исходе, войска слишком устали и слишком много вынесли, чтобы двигаться со скоростью, необходимой для того, чтобы превратить триумф Франции в разгром Германии.

Однако пик наступления Мольтке на западе уже прошел. «La bataille de la Marne s’achève une victoire incontestable», – объявил Жоффр. Начальник кайзеровского военного кабинета генерал Мориц Линкер придерживался того же мнения: «В общем и целом нужно признать, что вся [наша] операция… полностью провалилась. <…> Мольтке совершенно раздавлен случившимся, у него не выдерживают нервы». Один из штабных офицеров писал: «Генерал открыто демонстрировал нервозность, без конца расхаживая туда-сюда по комнате и со свистом выдыхая сквозь стиснутые зубы. <…> Складывалось мнение, что генерал фон Мольтке физически не справляется с поставленной перед ним грандиозной задачей и предоставил начальникам отделов полную свободу действий». 14 сентября Линкер сообщил кайзеру, что Мольтке нужно убирать. Начальник Генштаба стал первым из 33 смещенных немецких генералов, хотя его отставку несколько месяцев держали в тайне. Немногие из современников ему сочувствовали, и тем более он не заслуживает сочувствия истории. Мольтке, как никто другой, способствовал развязыванию общеевропейской войны, но, добившись своего, проявил полную неспособность командовать войсками. Он умер в 1916 году в возрасте 68 лет.

Несмотря на то, что прямое вмешательство кайзера в ход военных действий не допускалось, до конца 1916 года он обладал одним важным правом – назначать и увольнять начальника Генерального штаба. В сентябре 1914 кайзер посадил за руль немецкой военной машины своего протеже, прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна. Принимая командование, Фалькенхайн высказался лаконично: «План Шлиффена себя исчерпал, а с ним и разум Мольтке». В этот критический момент немецкие власти предпочитали перекладывать вину за отдельные провалы на плечи конкретных лиц, вместо того чтобы признать: вся государственная военная доктрина, уверенно приведенная в действие каких-нибудь два месяца назад, обернулась катастрофой для их собственной страны и для всего мира. Историк Хью Строн пишет: «Армия винила Клюка за то, что он, ослушавшись приказов, создал разрыв [между собственными войсками и армией Бюлова]; Бюлова – за то, что первым решил отступать; Хентша – за то, что приказал то же самое 1-й армии; Гаузена и кронпринца Рупрехта – за то, что не сумели прорваться и спасти положение, а Мольтке – за то, что не показал себя настоящим полководцем».

Вечность назад, 24 августа, администрация одной из школ в провинции Ганновер ввела обычай, который затем переняли по всей Германии. После вестей о крупной победе на суше или на море учителя читали детям патриотическое наставление, а затем распускали по домам на выходной. Для проигранных битв никакого обычая пока не выработалось. Немецкие власти предпочли делать вид, будто ничего не случилось. Они ничего не сообщили своим австрийским союзникам о событиях на Марне, они обманывали и собственный народ, хотя тот не особенно верил. Вопреки мощной пропаганде в газетах, уверяющей, что немецкие войска сохранили стратегические позиции, мыслящие люди понимали: стране нанесено крупное поражение. Анна Треплин писала мужу на фронт: «Мы точно знаем, что вы отступили на огромное расстояние».

Гертруда Шадла мучилась в ожидании новостей от троих братьев, сражавшихся теперь в Бельгии. Ее тревожило, какими они придут с войны: «Какой отпечаток оставит увиденное на поле битвы в сердцах тех, кто вернется?» Наконец 13 сентября она получила письмо от самого младшего брата, Готфрида, которого в семье звали Фридель. Письмо, как он безжалостно признавался, было написано на листке блокнота из ранца погибшего француза, и молодой человек сам с трудом понимал, как уцелел, ежедневно «проходя через сотню опасностей»: «Ты не представляешь, как страшен бешеный артиллерийский огонь, можно только неподвижно лежать и молиться».

Решение отступать к Эне до сих пор вызывает много споров. Одни историки (не обязательно немцы) считают, что нервный срыв Мольтке и почти мимоходом сделанная Хентшем Клюку и Бюлову отмашка к отступлению отняла у кайзера победу, до которой было рукой подать, и что немцы сохранили преимущество на Марнском фронте, однако командованию не хватило решимости и единодушия им воспользоваться. Маловероятно, что когда-нибудь поднимется завеса тайны над важными подробностями, повлиявшими на решения, принятые Германией 8–12 сентября. Хотя некоторые немецкие части явно одерживали верх над французами, и Фош, и Манури находились буквально в шаге от поражения.

Однако подавляющее большинство источников свидетельствует, что французы сумели упорными боями остановить немцев. Некоторые части армии Клюка промаршировали 600 км с 17 августа по 12 сентября и сражались девять дней без передышки. Клюк и Бюлов заняли невыгодные позиции, и их теснила мощная и хорошо организованная 5-я армия Франше д’Эспере. Жоффр своей железной рукой добился численного превосходства над правым флангом немцев, которым его подчиненные умело воспользовались. Французские армии, сражавшиеся южнее, разыграли свою партию с честью, удержав фронт под жестоким натиском противника, пока северные войска отвоевывали победу.

Последним просчетом немцев в начале сентября была ночная штыковая атака 10-го, предпринятая почти сотней тысяч резервистов 5-й армии кронпринца у Во-Мари к северу от Сент-Мену. Сперва Мольтке дал согласие на эту операцию, затем – обеспокоенный числом потерь среди осаждающих Нанси – пошел на попятный. Тогда Вильгельм пригрозил начальнику Генштаба пожаловаться своему отцу-кайзеру, и Мольтке пришлось санкционировать атаку. Она обернулась катастрофой. Атакующим не удалось прорваться, и французская артиллерия – «черные мясники» – безжалостно перемолола плотные ряды пехоты. В 7:45 французы пошли в контрнаступление, отбросив рассыпавшихся, паникующих немцев назад. Некоторые части потеряли до 40 % офицерского состава. Вечером генерал Морис Саррай доложил Жоффру односложно: «Положение удовлетворительное». Выше много говорилось о трагических просчетах французов в первые недели войны, однако немцы ненамного от них отстали, о чем свидетельствовала и эта атака. Нелестно характеризует немецкое командование и то, что кронпринц Вильгельм, бодрясь, заверял Мольтке, будто операция 10 сентября «прошла успешно».

Вопреки мнению апологетов немецкой армии Марна представляла собой не только просчет Мольтке (которому пришлось посмотреть правде в глаза), но и историческую победу французов, сбивших с немцев спесь. Французам удалось воспользоваться преимуществом воевать на родной земле: у них лучше была налажена связь и короче маршруты снабжения, чем у немцев, которые воевали на чужбине. Система командного руководства у французов тоже отличалась большей слаженностью, чем немецкая. Если бы Жоффра уволили 25 августа (по заслугам, учитывая катастрофический провал «Плана XVII» и страшные потери, которые он за собой повлек), он остался бы одним из величайших неудачников в военной истории. Однако впоследствии он доказал, что, как еж из книги сэра Исайи Берлина, знает одну очень важную вещь. Сосредоточивая войска у Марны, главнокомандующий сделал рискованную ставку – и риск оправдался. Проявленная Жоффром воля восторжествовала над малодушием Мольтке. И последствия этого триумфа для судьбы Европы в 1914 году трудно переоценить. Под стать главнокомандующему действовали и войска, проявившие мужество в тот момент, когда отчаяние было бы простительно.

Некоторые историки доказывают, что Бюлов пережил менее понятный, но более серьезный в плане последствий нервный срыв, чем Мольтке. Однако они упускают из вида, что к 9 сентября командующий 2-й армией уже терпел поражение от Франше д’Эспере. Что касается Клюка, если он считал вмешательство Мольтке (точнее, Хентша) неоправданным, почему не воспротивился и не оспорил, как оспаривал не одно распоряжение из ставки до тех пор? Вероятнее всего, он тоже втайне сознавал, что немецкие войска на западе исчерпали свои стратегические и тактические возможности. Клюк и его коллеги ни на секунду не допускали мысли, что принятые ими 9 сентября решения приведут к поражению в войне. Они лишь признавали необходимость отступить и перегруппироваться.

Однако союзники не смогли воспользоваться замешательством врага и сокрушить его окончательно, поскольку после августовских разгромов им не хватало ни сил, ни средств. Британские экспедиционные войска могли бы многого добиться, тесня отступающих немцев, однако они этого делать не стали. За все Марнское сражение британцы потеряли лишь 1701 человека – меньше, чем некоторые французские бригады. Будь на то единоличная воля британского главнокомандующего, они не сражались бы вовсе. Участие в контрнаступлении было заслугой Асквита и Китченера, а не сэра Джона Френча. Маловероятно, впрочем, что более энергичные действия британцев помогли бы Жоффру превратить свою победу в окончательное поражение Германии, однако они наверняка увеличили бы нанесенный врагу урон (особенно по части военнопленных) и осложнили бы отступление Клюка и Бюлова.

После долгих недель уныния и страхов за исход войны победа на Марне вызвала всплеск ликования в стане союзников. Сэр Эдуард Грей писал коллеге из правительства 14 сентября: «Новости с фронта настолько хороши, что даже не верится». Лейтенант Шарль де Голль, как и многие, тешил себя иллюзиями, что наступление на Марне станет решающим ударом этой войны: «Враг не сможет остановить наше преследование… нам достанется вся слава победы над противником, который считал себя несокрушимым, и это без жизненно необходимой, казалось бы, помощи русских». Другие военные высказывались осторожнее. Эдуард Кердеве, хоть и обрадовался известию, что немцы оставили лежащее на пути их части селение, к бурным восторгам не присоединился: «Было бы замечательно, если бы удалось освободить Францию так быстро… но я скептически смотрю на своих однополчан, которые уже видят себя на берегах Рейна. Мне известна немецкая организованность, их неиссякаемые запасы сил и впечатляющие арсеналы. Одолеть их будет нелегко. Товарищи подтрунивают над моими сомнениями, но они не знают Германию – ее доблесть и прусскую организованность».

Однако у владеющих ситуацией немцев не вызывало сомнений, что шансы на быструю развязку упущены. В Морском департаменте Альберт Хопман заламывал руки. «Общее положение дел крайне неблагоприятное», – писал он, виня в сложившейся ситуации «огрехи прошлых лет». Хопман порицал правительство за слабость и нехватку сильных личностей: «Наша система не сумела привнести силу и ум в первые ряды правительства и государственных деятелей. <…> Это печально, очень печально, бедная Германия». Несколько дней спустя он называл войну «невероятной глупостью» ответственных за внешнюю политику страны. Единственное утешение Хопман видел в «духе народа. Его можно поддержать лишь масштабными демократическими уступками. В противном случае нас ждет революция, и династия [Гогенцоллернов] падет. Маловероятно, что нашим политикам хватит ума [сыграть на опережение]».

Франция тем временем вздохнула с облегчением. 15 сентября Эдуард Веллан писал в l’Humanité: «Начало уничтожению прусского империализма положено. Оно совпадает с началом решительной победы союзных армий». Выражение «марнское чудо» ввел в декабре Морис Баррес, назвав сражение «вечным французским чудом, чудом Жанны д’Арк, святой покровительницы Франции». В это время католическая церковь во Франции призывала к религиозному возрождению, и, вторя Барресу, один священнослужитель выпустил буклеты с заголовком «Марнское чудо». Военные же, что неудивительно, смотрели на сентябрьские события более трезвым и осторожным взглядом. Полковник по фамилии Дефонтен писал 25 сентября: «Мы пережили самый тяжкий этап войны – физическое истощение, нехватку припасов, невосполнимые потери офицерского состава».

После 1918 года Марна подкрепила придуманную немецкой армией концепцию «удара в спину». Официальная история гласила: «Масштабная историческая битва на Урке и Марне была остановлена искусственно! Правый фланг немецких войск отступил, отказавшись от почти завоеванной победы!» Людендорф писал в 1934 году: «Армия не была разбита на Марне в 1914 году. Она была победительницей». Это вымысел. Миф о немецкой несокрушимости был развенчан, и французская армия восстала из пепла поражения. Войска Жоффра воспряли духом, перейдя в наступление и отвоевывая у захватчиков драгоценные километры французской земли. Капитан Плье де Дис попал как-то на ночлег к нелюдимой старухе, у которой недавно стояли немцы. Ложась в кровать, де Дис задумался на секунду, меняла ли хозяйка постельное белье после их ухода, но потом пожал плечами: «Что за вопрос для солдата в разгар войны… Буду спать, ни о чем не думая».

 

2. «Пат в нашу пользу»

Немцы организованно отступили от Марны и умело выбрали позиции, позволяющие закрепиться. Мольтке в последних значимых приказах перед тем, как сдать командование, велел армиям к югу от Реймса прекратить атаку – особенно в районе Вердена и у Нанси – и окапываться. Таким образом, появилась возможность задействовать войска в новых операциях, в частности, на просторах западной Бельгии и северной Франции, куда еще не ступал немецкий сапог. 14 сентября начальник Генштаба получил приказ кайзера сказаться больным, и, поскольку от немецкого народа новость о смещении Мольтке скрывалась, он еще не одну неделю просидел в ставке, покинув ее лишь для бесславной операции на Антверпенском фронте.

Фалькенхайн, принявший от Мольтке оперативное командование, в свои 53 был моложе всех остальных командиров армий. Этот холодный, нелюдимый гвардеец был, в отличие от Людендорфа, симпатичен кайзеру. Смекалка и проницательность (он входил в число тех, кто с самого начала предсказывал, что война затянется) сочетались в нем с некоторой нерешительностью. Отдавая всего себя военному делу, он мало спал и часто совещался с командирами корпусов в предрассветные часы, а кроме того был человеком одиноким и крайне скрытным. Обладая куда большей твердостью духа, чем Мольтке, за последующие два года на посту главного немецкого военачальника Фалькенхайн проявил немалый талант. Однако и ему пришлось столкнуться с теми же неразрешимыми проблемами, что и предшественнику. Генерал Герхард Таппен, разработчик вторжения немецких войск во Францию, остался начальником оперативного отдела, а значит, о смене стратегии речь не шла. Поначалу Фалькенхайн отказывался считать вынужденное отступление на Марне непоправимым. Его непосредственной задачей было твердой рукой наладить взаимодействие между командирами армий – то есть исправить досадные просчеты Мольтке.

Отношения с Таппеном у него не сложились почти сразу. Новый начальник Генштаба выступал за отказ от доктрины большого охвата, намереваясь перебросить войска в Бельгию, чтобы обойти союзников с оголенного фланга, рядом с которым оставалось 300 км открытого пространства. Таппен же хотел возобновить атаку по центру, между Суассоном и Реймсом. Вскоре верх одержал начальник оперативного командования – отчасти потому, что для переброски войск через фронт не хватало железнодорожных линий: большинство из них шли с востока на запад, а не с севера на юг, тогда как на бельгийских железных дорогах царил хаос из-за постоянных диверсий. В результате немцы ограничились рядом атак – плохо спланированных, затратных и безуспешных.

Союзники тем временем пытались обратить победу на Марне в стратегический триумф, проведя в 40 км к северу от предыдущего плацдарма серию сражений длиной в месяц, которые вошли в историю как Битва на Эне. Неторопливая Эна протекает в долине, за которой круто вздымаются 100-метровые лесистые холмы. За холмами лежат поля, вдоль которых проходит дорога около 33 км длиной, известная как Шеман-де-Дам (Дамская дорога). Название свое она получила в честь дочерей Людовика XV Аделаиды и Виктории, которые ездили по ней в гости к графине Нарбоннской в Шато-де-ла-Бов.

В ходе наступления некоторые французы, если верить презрительному отзыву Эдуарда Кердеве, прихватывали «вульгарные трофеи с мертвых тел немцев, покрытых коростой крови и грязи… набивали мешки немецкими шинелями и шлемами, которые все равно не смогут носить». Однажды вечером в сентябре сержант из части Кердеве приволок вражеского солдата, пролежавшего пять дней под открытым небом с переломом бедра. «Мы содрогаемся от ужаса при мысли о муках этих раненых, которые не могут укрыться ни от дневной жары, ни от ночного холода, ни от дождя. Этот бедняга отдал спасителю свои медали, пуговицы и предлагал денег».

Восточнее лежали окружающие Реймс холмы и леса Аргонна, где сражалась 5-я армия Франше д’Эспере. Она продвигалась от Марны не быстрее британцев, однако ее медлительность оправдывали перенесенные в прошлом месяце испытания. Заняв Реймс, 5-я армия весь сентябрь и даже часть октября продолжала наступать – маленькими шагами, но с большими потерями. С 17 по 19 сентября немцы обстреливали город, серьезно повредив собор. Этот вандализм возмутил и растревожил французскую столицу: парижане уверились, что в случае попадания их города под обстрел немецкой артиллерии осквернены будут и Лувр, и Дом инвалидов, и Нотр-Дам, и другие сокровища. Вряд ли их страхи можно назвать необоснованными.

Всю вторую неделю сентября британцы продолжали медленно двигаться на север между армиями Манури и Франше д’Эспере под проливными дождями, почти не встречая сопротивления. «Как я и боялся, – писал Александр Джонстон 11 сентября, – мы дали немцам убраться почти без потерь. <…> Хотя на самом деле, конечно, должны были измотать противника как можно больше». Однако основная часть экспедиционных войск поддалась оптимистическому порыву. 13 сентября капитан Гарри Диллон из Оксфордширско-Букингемширского полка писал домой: «Все идет хорошо, с немцами, думаю, покончено. Вчера после ночевки под дождем мы с ними столкнулись. Попали под довольно сильный винтовочный огонь, но пострадавших нет, захватили 116 пленных, в том числе 5 офицеров. <…> Меня это предприятие никоим образом не утомляет, разве что долгими маршами, вечной сыростью, недосыпанием и т. д.».

Однако, когда британцы уже подходили к Эне, только что сформированная 7-я немецкая армия поспешила заполнить разрыв между Клюком и Бюловом. Часть подкреплений форсировали реку, закончив занимать позиции за несколько минут до прибытия британцев. 7-й резервный корпус немцев преодолел 65 км, чтобы опередить авангард сэра Джона Френча. 13 сентября начался месяц кровопролитных боев, в которых союзники пытались прорваться на Шеман-де-Дам. Войска Жоффра к северу и востоку от Реймса тоже вносили свою лепту, однако основное внимание сосредоточилось на операциях в британском секторе, поскольку предполагалось (возможно, ошибочно), что именно там сложились наиболее благоприятные возможности для прорыва немецкого фронта, если переправиться через реку, взять гряду и двинуться по лежащей за ней открытой местности. «Оглядываясь назад, – писал Луис Спирс, – я исполняюсь глубочайшей благодарности за то, что никто из смотревших на другой берег Эны… не имел ни малейшего представления о том, что их там ждет. У них не вставали перед глазами страшные картины утонувших в грязи траншей… и долгие годы мытарств».

Первая переправа британцев прошла наиболее успешно. Вечером 12 сентября 11-я пехотная бригада расквартировалась в Сетмоне, утомленная 24-километровым переходом и промокшая до нитки под нескончаемым дождем. Однако отдохнуть удалось лишь два часа – потом всех подняли, велели натянуть задубевшую, мокрую амуницию и погнали дальше. Как выяснил командир бригады Элмер Хантер-Вестон, немцы не сумели толком разрушить мост через Эну у Венизеля, в нескольких километрах дальше по маршруту. Пролет треснул, но не раскололся, и разведгруппа доложила, что, соблюдая осторожность, по нему можно пройти.

Хантер-Вестон с настойчивостью, нетипичной для командиров экспедиционных войск той осенью, требовал, чтобы бригада переправилась немедленно, воспользовавшись темнотой. Штабной офицер Лайонел Теннисон отзывался о командире бригады так: «Как человек он мне – и остальным – не особенно нравится. Много суетится, склонен терять голову и не отличается компетентностью». Однако той ночью у Эны Хантер-Вестон в кои-то веки сработал оперативно. В 2 часа ночи колонной по одному с 5-метровыми интервалами пехота начала осторожно перебираться через шаткое сооружение, ориентируясь лишь на прикрытый колпаком фонарь на восточном берегу. Поврежденные металлические опоры моста шатались и тряслись под неуверенными шагами солдат, ступавших в 20 м над водой. Через час батальоны уже хлюпали по заливным лугам у подножия гряды на северном берегу. Солдаты не ели целые сутки, продрогли и промокли насквозь – по-настоящему непромокаемой одежды в британских экспедиционных войсках не было ни у кого. Однако, поскольку до рассвета оставалось меньше трех часов, Хантер-Вестон снова проявил железную волю, настояв, чтобы изможденная пехота выбралась на возвышенность. И его упорство было вознаграждено: на рассвете сомерсетсцы, гэмпширцы и стрелковая бригада застали врасплох немецкие караулы, которые со всех ног кинулись к своим.

Новоприбывшие части окопались на бровке гряды. И пусть выше по склону над ними нависали укрепленные немецкие позиции, по крайней мере они перебрались на противоположный берег. Официальная британская история отпускает едкий комментарий: «Если бы другие дивизии проявили такую же расторопность – и им не пришлось столько маршировать накануне, – сражение 13 сентября могло бы закончиться совсем по-другому». Другими словами, остальные части экспедиционных войск подходили к Эне так же неторопливо, как отходили от Марны, не предпринимая серьезных попыток перебраться на другой берег до рассвета 13 сентября, когда на десятке переправ завязались бои. Немцы расположили за гребнем гряды внушительную батарею тяжелых орудий и мортир. Их наблюдатели с вершины видели каждое движение британцев и поливали долину огнем. Британский артиллерийский офицер свидетельствовал печально: «Наступление продвигалось слишком медленно, позволив немцам подготовить укрепленные оборонительные позиции… с которых нам их выбить не удалось».

У Бур-и-Комена переправу британской кавалерии разметал пулемет: лорд Джеральд Фицджеральд из 4-го драгунского полка, женившийся 33 дня назад, получил пулю в лоб. Пехота перебралась на северный берег Эны через акведук, который немцы не смогли уничтожить, однако стоило британцам занять селение Бур, как на него обрушился град снарядов. Саперы, пытавшиеся навести понтонный мост, гибли под ударами артиллерии и пулями снайперов. В один из плотов угодил снаряд, сбросив в воду десяток мгновенно погибших солдат. Трое храбрецов, раздевшись догола, бросились с берега за плотом под градом бьющих по воде пуль. Одного застрелили, но остальные сумели забраться на борт и направить неуклюжий плот к берегу, спасая распластавшихся на нем пятерых раненых саперов.

За селением Песси Западно-суррейский полк потерял сотню человек на переправе под огнем. У Понтарси тысячи пехотинцев переправились на восточный берег по другому наполовину разрушенному мосту, однако артиллерийские залпы (и дождь) не стихали ни на секунду. У Вайи десятки французов получили ранения, перебегая через дощатый мост, по которому немцы били с двух направлений. У Мисси саперы мучились в темноте все предрассветные часы 14 сентября, переправляя лошадей через реку на плотах. «Это был ужас… потому что берега круто уходили вверх, а течение там довольно сильное», – писал лейтенант Джимми Давенпорт из Бедфордширского полка. Его однополчанин майор Сингер, отталкивая плот, поскользнулся и упал в воду, удержавшись за край в нескольких сантиметрах от лошадиных копыт. На полпути лошадь начала брыкаться, и несчастному майору пришлось судорожно уворачиваться, чтобы не получить копытом по голове. Несколько лошадей прыгнули в реку, и их удалось поймать лишь несколько часов спустя.

К утру 14 сентября тысячи британцев обосновались на северном берегу Эны – однако состояние их было плачевно. Промокшие до нитки, обессиленные, многие давно не евшие, они закрепились на позициях сразу над лесом, росшим вдоль Шеман-де-Дам. На каждом участке они оказывались на виду у немцев на открытой в восточном направлении местности, забиравшей чуть вверх. В последующие дни британцы силились захватить гряду, а немцы раз за разом пытались отогнать их назад к реке. Обе стороны потерпели неудачу и понесли тяжелые потери. Ненастная погода угнетала. Однако боевой дух упал бы еще сильнее, если бы воюющие армии знали, что фронт вдоль Шеман-де-Дам останется почти неизменным на протяжении четырех лет, все это время отнимая бессчетные жизни.

Рядовой Чарльз Маккензи из полка Шотландских горцев Камерона писал после ранения в обе ноги 14 сентября: «Ужасная картина открывается – сплошные груды тел и реки крови. Мы потеряли многих… осталось лишь 300 человек из 1400». Колдстримовцы и Шотландская гвардия тоже понесли тяжелые потери. Коннахтские рейнджеры, переправившись через Эну у Пон-д’Арси ночью 13 сентября, оказались в селении Супир, где располагался изысканный особняк Гастона Кальметта, редактора Le Figaro, убитого мадам Кайо. Приказа двигаться той же ночью дальше у них не было, однако их командир майор Уильям Сарсфилд, проявив неожиданную инициативу, решил: раз уж им все равно придется занимать высоту, лучше не откладывать дело в долгий ящик. Он повел своих рейнджеров через лес по петляющей тропинке, которая в конце концов вышла на открытую местность у большой фермы под названием «Двор Супира». Там они обосновались в ожидании рассвета. В 9:45 под неизменным ливнем подоспел 2-й гренадерский полк, не подозревающий, что ирландцы их опередили. В это же время немцы предприняли мощную атаку на ферму, вынудив оба полка упорно держать оборону под градом пуль, без карт и слабо представляя, кто где находится. Беспорядочный бой еще долго кипел в окрестностях фермы, выплескиваясь в окружающие леса.

Гренадер Гай Харкорт-Вернон писал: «В большом количестве подбираем Коннахтских рейнджеров, “отступающих” в беспорядке; утверждают, что их полк отрезали в результате засады, и майор скомандовал отход. Прихватываем их с собой. Встречаем толпы таких же оторвавшихся, как наши… Достаточно кому-то впасть в панику, и все перестреляют друг друга. Это самое худшее в таких лесных боях, ничего не видно и никто не командует. Слышу стрельбу справа, останавливаюсь, чтобы подошли поближе – они ужасно отстали от своих. Внезапно вижу впереди серую форму, стреляю и почти сразу же получаю пулю сам». Харкорт-Вернон был ранен в пах, ненадолго попал в плен, затем освобожден и час спустя отправлен в госпиталь, когда немцев оттеснили обратно.

Это был день отчаянных локальных схваток в десятке мест, атак и контратак. Немецкие снайперы, притаившиеся на деревьях, обрывали жизни одну за другой. На подмогу прибыли сперва колдстримовцы, затем ирландские гвардейцы. Четыре батальона провели в случайных сражениях весь день, не имея четкого представления о происходящем, за исключением того, что во врага нужно стрелять, где бы он ни появился. В какой-то момент, когда гренадеры пошли в атаку, две сотни немцев, залегших на поле к северу от фермы, внезапно вскочили и двинулись вперед с поднятыми руками, размахивая белым флагом. Когда британские солдаты принялись конвоировать их как пленных, другая вражеская пехотная часть начала без разбора палить по всем сразу. Джордж Джеффрис из гренадерского полка писал: «Не верю, что это была намеренная уловка со стороны немцев. Их передний край действительно выдохся и собрался сдаваться, тем более что у них почти не осталось боеприпасов. Арьергард же сдаваться не намеревался и открыл огонь, увидев подходящую мишень. Даже не представлял, каким хорошим укрытием может быть картофельное поле для лежащего человека – они притаились там невидимые, словно куропатки».

Сражение у Супира шло без генеральского командования – батальоны и роты действовали кто во что горазд. Потери среди офицеров вводили войска в ступор. В гвардейских полках, гордых своими аристократами, голубая кровь лилась рекой: когда лорд Гернси остановился поговорить с лордом Артуром Хеем, обоих сразили пули, выпущенные одним и тем же метким немецким стрелком. Коннахтские рейнджеры потеряли 250 человек, гренадеры – 120, колдстримовцы – 178. Молодой рядовой гренадер по фамилии Парсонс собрал 12 солдат, отставших от другого батальона, лишившихся офицеров (даже унтеров не осталось), и весь день вполне успешно ими командовал – заслужив повышение в звании и упоминание в рапортах. Однако Парсонс, как и многие другие, погибнет в ближайшие недели.

Вечером гвардейцы окопались, а на селение Супир, в 800 м вниз по холму, где расквартировались британцы, тем временем сыпались снаряды. Об этой ночи Джеффрис писал: «Я пытался заснуть, но было слишком холодно, и еще мешали крики раненых немцев… постоянно зовущих: “Kamerad!” – никогда прежде не сознавал в полной мере значение слов “смердят, гноятся раны мои”. Неперевязанные раны действительно жутко смердят и гноятся!» Когда один из коннахтских рейнджеров предложил Джеффрису чашку чая, майор хотел было отказаться, не желая принимать чай из рук участника позорного отступления коннахтцев, однако жажда пересилила.

Бои у Кур-де-Супира, а с ними и потери продолжались еще не один день. Немцы предпринимали крупные атаки, захватывая новые позиции, с которых их приходилось выбивать. Каждая схватка уносила жизни, и британцы тоже не особенно продвигались. Днем 16 сентября немецкий снаряд угодил в карьер, на краю которого развернулась гренадерская рота (в самом карьере лежали раненые британцы). Больше половины гренадеров – 59 человек – погибли на месте, и с ними 11 человек из других частей и единственный на всю позицию военный врач – доктор Хагган, знаменитый шотландский регбист международного уровня. Однако классовые различия сохранялись даже после смерти. Рядовым британцам и немцам, над которыми Джордж Джеффрис читал погребальную молитву при свете фонарика, предназначалась общая могила на перекрестке дорог, тогда как тела павших британских офицеров переносились к подножию холма, чтобы позже быть похороненными на церковном погосте Супира.

Капитан Лайонел Терстон из Оксфордширско-Букингемширского полка, тоже участвовавший в боях у Супира, писал родным 20 сентября: «Неделю назад… мы столкнулись с засевшими на укрепленных позициях немцами и с тех пор не сдвинулись ни на дюйм, это сущий АД. <…> Кругом настоящая бойня, два дня назад сгорели заживо 150 быков, всех коров перестреляли, а вчера из оставшихся пяти свиней спаслись лишь две». Капитана Росслина Ивли убило снарядом, когда он опрометчиво высунулся из укрытия, чтобы добить раненую свинью. В заключение Терстон брезгливо замечал: «В 700 м от наших траншей лежат около 500 убитых немцев, и, по-моему, пора что-то предпринять, потому что они там уже четыре дня».

Бернард Гордон-Леннокс писал: «Весь день на нас сыплются снаряды. <…> Из траншей неплохо видно немецкие позиции, а еще заметно, что они окапываются, как черти, но их орудия никак не разглядеть. Весь день над нами рвется шрапнель, осыпая нас осколками. Прибыли Ма [Джеффрис] и толстый коротышка доктор Хауэлл. Хауэлл говорит, что прекращает “выходы на прогулки”». Кто-то из британских артиллеристов подсчитал меркантильно, что дневной обстрел их сектора обошелся немцам в 35 000 фунтов в пересчете на стоимость снарядов. Новый командир гренадеров Уилфрид Абель-Смит писал жене: «Личный состав великолепный, но я думаю, их умение плевать на опасность в основном зиждется на типично британской твердолобости. Похоже, они просто не осознают опасность, и это великое благо, помогающее им стоять тверже скалы, когда чувствительные иностранцы попросту ломаются. Но все равно видно, что они устали».

Несмотря на то, что именно Супиру досталась печальная слава побоища, измотавшего британцев и выпившего много крови, похожие испытания выпадали на долю экспедиционных войск на всем протяжении Шеман-де-Дам, равно как и французам по правую руку от них. Особенно не повезло сахарной фабрике в Серни. Часть полков пострадала гораздо сильнее других. С 15 по 17 сентября Северо-ланкаширский полк, атаковавший Труайон, потерял девять офицеров убитыми и пять ранеными, не считая пяти сотен личного состава. В одной роте из 200 человек, переправившихся через Эну, осталось всего 25 (и двое офицеров). 20 сентября западных йоркширцев обошли с флангов в небольшом бесславном бою, заставив основную часть батальона сдаться. Немцы несли сравнимые потери. Фендрик Эрнст Ноппер записал 23 сентября, что его рота сократилась с 200 человек до 74: «Майор Цеппелин хотел застрелиться, услышав эти цифры».

Сражавшиеся на Эне считали, что им приходится куда труднее, чем при Монсе и Ле-Като, поскольку бои сильно затянулись. На Шеман-де-Дам им пришлось осваивать новый порядок боевых действий, когда операции растягивались и сражения длились неделями без передышки и решительного перевеса. Иногда обстрелы продолжались часами, и снаряды сыпались на позицию с секундными интервалами. Раненый в сентябре немецкий офицер заметил пророчески, что «в этой войне последнее слово будет за артиллерией». Обитатели траншей превратились в глиняных монстров: о такой роскоши, как ванна, все давно забыли; брились немногие даже среди офицеров, и большинство солдат британских экспедиционных войск не переодевались с самого Монса.

Характер сражений менялся по мере усвоения одного простого принципа: хочешь выжить – стань невидимым. Подтягивающихся к полю боя у Эны поражало его безлюдье, нарушавшееся лишь во время атаки. Только по треску выстрелов, свисту пуль и грохоту разрывов можно было понять, что идет сражение. Ночью все дружно проклинали какого-нибудь нервного солдатика, который своим выстрелом вызывал шквальный ответный огонь по всему фронту. Хейг заявил 14 сентября, что «на некоторые полки 3-й дивизии, которым так сильно досталось при Монсе и Ле-Като, уже нельзя рассчитывать». 20 сентября он описывал бегство западных йоркширцев, которых пришлось насильно останавливать и снова гнать вперед с помощью драгун.

Между тем газета The Times писала 22 сентября: «“Сдаются ли немцы?” – вот какой вопрос застыл у всех на устах». Нет, они и не думали сдаваться. Когда Джулиан Гренфелл с ненавистью смотрел на пленного немецкого офицера и нескольких рядовых, думая о том, скольких британцев они перебили, немец взглянул ему в лицо и отдал честь. Гренфелл устыдился своей ненависти: «Никогда не видел человека столь гордого, целеустремленного, бравого и уверенного в себе в такой позорный для него момент. И мне стало очень стыдно за себя». Капитан Джон Макриди из Бедфордского полка писал:

«Мы не знали тогда, но это было начало окопной войны. <…> Разумеется еще не было проволоки, и траншеи далеко отстояли друг от друга, а полоса между ними простреливалась. Разведка выходила каждую ночь, до линии фронта бошей и обратно. Многих наших перебили снайперы, так много, что у Алласона в одном из передовых взводов днем просто некому было продвигаться. Боевой дух определенно упал. <…> Тем временем потеплело, смрад от мертвых тел в лесу стоял страшный, и наши, и немцы гибли иногда в таких местах, где и не отыщешь. Туши лошадей и прочего скота и того хуже. Мало-помалу мы их хороним, но закопать раздувшуюся втрое корову – дело небыстрое» {684} .

В среднем британцы теряли на Эне до 2000 человек в день. Один из участников сражений отмечал: «Войска начинают падать духом, поскольку немецкая армия показала свое превосходство. <…> В войне 1870 года немцы удерживали эти же позиции и разбили французов». Унтер-офицер немецкой артиллерии Вильгельм Кайзен писал 2 октября: «Я наблюдал атаки, при виде которых наши качали головой, не веря, что возможно такое безрассудство. Даже английские офицеры понимают, что атака на укрепленные позиции фронтом в 600–800 м – это напрасная трата человеческих жизней». Он утверждал, что пехота шла в наступление, сверх меры навьюченная снаряжением, замедлявшим ее шаг, и с негодованием описывал повторяющуюся из раза в раз жуткую картину: «Сперва мы целый день обстреливаем снарядами селение, пока не сровняем все с землей. После этого пехота идет в штыковую атаку, и начинается кровавая битва. Я видел, как несколько баварцев, скинув мундиры и оставшись в одних сорочках, крушили все вокруг прикладами винтовок. Затем подключается вражеская артиллерия, и все заволакивает непроницаемая пелена дыма и огня. Повезет тому, кто выберется оттуда невредимым».

Несколько месяцев спустя, когда письма с фронта уже подвергались цензуре, послание Кайзена не попало бы по назначению, поскольку, по его словам, потери среди пехоты были настолько катастрофичны, что соседние полки просто исчезли бы без подкрепления. Один из молодых лейтенантов через считаные минуты после прикомандирования к батарее самого Кайзена рухнул замертво от попавшего в спину осколка снаряда. Боеприпасы довоенного изготовления закончились, и всем воюющим армиям приходилось теперь полагаться на произведенные ускоренным порядком изделия военного времени, уступающие прежним в точности и надежности. «Немецкая храбрость граничит с откровенной глупостью, – писал другу в Алабаме капитан Эрнест Шеперд из экспедиционных войск (когда-то, даром что британец, состоявший в Алабамской национальной гвардии). – Представь себе тысячу человек, собранных в полковое звено… твердой поступью идущих на траншеи, где сидят лучшие в мире стрелки. <…> Весьма прискорбная практика, прежде не применявшаяся». На самом деле, конечно, такое применялось и раньше – на Гражданской войне в США, что Шеперду следовало бы знать как никому другому. Однако в коллективном британском сознании прецедент не отложился.

Мало у кого еще осталась такая же способность кичиться, как у немецкого солдата, писавшего домой 4 октября: «Англичан здесь не принимают всерьез. <…> Видели бы вы, как они драпают. <…> Мы лупим по ним прямой наводкой под взрывы хохота, с расстояния в 1200–1300 м, и они валятся штабелями». Точно так же валились и немцы. 21 сентября доктор Лоренц Треплин сообщил жене, что от полка осталась лишь треть; шесть офицеров убиты, еще 30 ранены: «Ужасно, как затягивается современная война». К этому моменту лишь единицы (в любой из армий) шли на фронт с августовскими иллюзиями. Немецкий солдат Крестен Андресен, один из обреченных на смерть, писал в дневнике 28 сентября: «Мы так зачерствели, что идем на войну без слез и без страха, но все мы знаем, что наш путь лежит в адские врата. Однако окаменевшее сердце бьется не так, как ему хотелось бы. Мы уже не похожи на себя. Мы больше не люди, мы вымуштрованные автоматы, которые действуют не раздумывая. Боже, если бы мы только могли снова стать людьми!»

Сражение на Эне официально закончилось 16 октября, когда британские экспедиционные войска сдали позиции французским войскам. Бои продолжительностью месяц на долгие годы стали предметом жарких споров, не утихавших и после войны. Упустили ли войска сэра Джона Френча величайшую возможность, промешкав при продвижении к Эне, переправе и боях за рекой? Можно ли было прорваться, сосредоточив войска на более узком участке фронта, вместо того чтобы переправляться через Эну в десятке мест? С самого начала Марнского сражения британцы двигались позорно медленно, хотя почти не встречали сопротивления. Они не пытались теснить отступающих немцев, предоставив им возможность занять выгодные позиции на Эне и спокойно пристрелять орудия, чтобы затем нанести удар по союзным войскам во время переправы и попыток продвинуться дальше.

Возможно, усилив натиск и увеличив скорость продвижения, британцы действительно смогли бы достичь восточного берега с меньшими потерями и затратами сил. И все же крайне маловероятно, что они упустили важную стратегическую возможность. На Марне немецкую армию загнали в ловушку, однако не разбили. Пока британцы ползли к гряде, немцы поспешно гнали к Шеман-де-Дам подкрепление. Сосредоточенная в долине британская полевая артиллерия, способная лишь на настильный огонь, не могла оказать существенной поддержки карабкающейся вверх несчастной пехоте, тогда как немецкие гаубицы показали себя во всей красе. Попытки взять высоту заведомо обречены на неудачу, если войскам приходится продвигаться на виду у противника по открытой местности – это относилось и к немцам, атаковавшим в противоположном направлении. Сражение на Эне подтвердило уроки, усваиваемые с августа: на выгодных позициях при прочих равных обороняющаяся сторона получает весомое преимущество перед атакующими.

Не обошлось и без недоразумений. Кавалеристы громогласно требовали снабдить их штыками, поскольку им почти неизменно приходилось сражаться спешившись. Некоторые артиллерийские лошади были реквизированы с местных ферм и, впервые услышав грохот орудий, в ужасе вставали на дыбы. Ездовые с трудом удерживали артачащихся животных, которые неделями привыкали к своей новой роли – если, конечно, не погибали раньше. Британские солдаты перестали жаловаться, что их дразнят, услышав британский государственный гимн в исполнении вражеского полкового оркестра, как было на Эне 18 сентября. Солдатам объяснили, что «Боже, храни короля» и кайзеровский гимн «Славься ты в венце победном» написаны на одну мелодию. Однако никто не мог объяснить войскам обеих воюющих сторон, почему самые тяжелые сражения так часто выпадали на воскресенье.

16 сентября, когда сэр Джон Френч навещал в госпитале группу раненых британских офицеров, те спросили, что происходит на фронте. «В данный момент пат в нашу пользу», – ответил главнокомандующий, немало озадачив собеседников. В письме, которое привлекло немало внимания после войны, Френч писал королю Георгу V: «Думаю, что сражение на Эне – типичный образец того, какими будут битвы в дальнейшем. Осадные операции займут важное место в тактике, лопата станет таким же необходимым оружием, как и винтовка, и с обеих сторон в ход пойдут самые тяжелые и крупнокалиберные виды артиллерии».

По другую сторону холма придерживались того же мнения и даже разделяли пессимизм Френча. Шлиффен всегда опасался, что наступление может быть парализовано: «По всему фронту войска будут пытаться, как при осадной войне, брать позицию за позицией, днем и ночью, наступая, окапываясь, снова наступая, снова окапываясь, используя все средства современной науки, чтобы выбить врага из укрытия». И теперь страхи Шлиффена становились явью. «Эта окопная и осадная война – кошмар!» – жаловался начальник штаба кронпринца Рупрехта. Гренадер Джордж Джеффрис писал устало, незадолго до того, как его батальон сменили французские войска: «Один день как две капли воды похож на другой. И почти всегда обстрелы». Фредди Гест, один из адъютантов сэра Джона Френча, рассказывал другу на родине про бесконечные атаки немцев: «Не представляю, как они добиваются такого от своих». И добавлял мрачно: «Боюсь, скоро мы увидим еще один длинный список погибших».

Британцы могли гордиться упрямством, с которым они удерживали позиции на Эне в течение месяца жестоких боев, которые значительно проредили многие части. Однако, если союзники и не проиграли это сражение, о победе тоже говорить не приходилось. Обе стороны отчаянно стремились занять территорию между Швейцарией и морем, где с помощью маневра можно было добиться перевеса в грандиозной схватке.